        €ван Ѓунин. †изнь Ђрсеньева


---------------------------------------------------------------
     OCR Nina &amp; Leon Dotan (10.2002) ldnleon@yandex.ru
     ldn-knigi.narod.ru, ldn-knigi.russiantext.com і ldn-knigi.russiantext.com
---------------------------------------------------------------


     ћность


     <i>Џ…ђ‚Ћ… ЏЋ‹ЌЋ… €‡„ЂЌ€…</i>


     <img width="56" height="80" alt="0x01 graphic" src="buninars.gif">


        €‡„Ђ’…‹њ‘’‚Ћ €Њ…Ќ€ —…•Ћ‚Ђ
     Ќью-‰орк
     1952


     <i>Copyright 1952</i>
     By IVAN BUNIN
     Printed in the United State of America

        ’ЋѓЋ †… Ђ‚’ЋђЂ


        Џ…ђ…‚Ћ„› ‚ ‘’€•Ђ•:

     <b>Џеснь о ѓайавате</b> ‹онгфелло.
     <b>—етыре фрагмента из "‡олотой легенды"</b> ‹онгфелло.
     <b>ѓодива</b> ’еннисона.
     <b>’ри мистерии</b> Ѓайрона (Љаин, Њанфред, Ќебо и ‡емлЯ)

        Ћђ€ѓ€ЌЂ‹њЌ›… ‘’€•€ € ЏђЋ‡Ђ:

     <b>Ћсвобождение ’олстого</b> (†изнь и учение).
     <b>’емные аллеи</b> (сборник рассказов)
        ‚оспоминаниЯ.
        €збранные стихи.

        ЉЌ€ѓЂ Џ…ђ‚Ђџ

        I

     "‚ещи и дела,  аще  не  написанiи  бываютъ,  тмою  покрываютсЯ и  гробу
безпамЯтства предаютсЯ, написавшiи же Яко одушевленiи ..."
     џ родилсЯ полвека тому назад, в средней ђоссии,  в деревне, в отцовской
усадьбе.
     “ нас нет чувства своего начала и конца. € очень жаль, что мне сказали,
когда именно Я родилсЯ. …сли бы не сказали, Я  бы теперь и понЯтиЯ не имел о
своем  возрасте, -- тем более, что Я еще совсем не ощущаю его бремени, -- и,
значит,  был  бы избавлен от  мысли,  что мне будто бы полагаетсЯ лет  через
десЯть или двадцать умереть. Ђ родись Я и живи на необитаемом  острове, Я бы
даже и о самом  существовании смерти не подозревал. "‚от было бы счастье  !"
-- хочетсЯ прибавить мне. Ќо кто  знает? Њожет быть, великое несчастье. „а и
правда  ли,  что  не подозревал бы? Ќе рождаемсЯ ли  мы с чувством смерти? Ђ
если нет, если бы не подозревал, любил ли бы Я жизнь так, как люблю и любил?
     Ћ роде  Ђрсеньевых, о его происхождении мне почти ничего  не  известно.
—то  мы вообще знаем! џ  знаю только то, что в ѓербовнике род наш  отнесен к
тем,  "происхождение  коих терЯетсЯ  во  мраке  времен".  ‡наю, что  род наш
"знатный, хотЯ и захудалый" и что Я всю <b>{8}</b> жизнь чувствовал эту  знатность,
гордЯсь и радуЯсь, что Я не из тех, у кого  нет ни рода, ни племени. ‚ „ухов
день призывает –ерковь за литургией "сотворить памЯть всем от века умершим".
Ћна возносит в этот день прекрасную и полную глубокого смысла молитву:
     -- ‚си рабы ’воЯ,  Ѓоже,  упокой во дворех ’воих и в недрех Ђвраама, --
от  Ђдама даже до  днесь послужившаЯ ’ебе чисто отцы и  братiи наши, други и
сродники!
     ђазве случайно сказано здесь о служении? € разве не радость чувствовать
свою свЯзь,  соучастие "с отцы  и  братiи наши, други и  сродники",  некогда
совершавшими  это  служение? €споведовали наши древнейшие пращуры учение  "о
чистом,  непрерывном  пути  Ћтца  всЯкой  жизни",  переходЯщего от  смертных
родителей к смертным чадам  их --  жизнью бессмертной, "непрерывной", веру в
то,  что это  волей Ђгни  заповедано  блюсти  чистоту, непрерывность  крови,
породы, дабы не был "осквернен", то есть прерван этот "путь", и что с каждым
рождением  должна  все более  очищатьсЯ кровь рождающихсЯ  и  возрастать  их
родство, близость с ним, единым Ћтцом всего сущего.
     ‘реди моих  предков  было, верно,  не  мало  и  дурных. Ќо  все  же  из
поколениЯ в поколение наказывали мои предки друг другу помнить и блюсти свою
кровь: будь достоин во  всем своего благородства. € как передать те чувства,
с которыми Я  смотрю порой  на  наш родовой  герб? ђыцарские доспехи, латы и
шлем с страусовыми перьЯми. Џод ними щит. € на лазурном поле его, в середине
-- перстень, эмблема верности и вечности, к которому сходЯтсЯ сверху и снизу
своими остриЯми три рапиры с крестами-рукоЯтками.
     ‚ стране, заменившей мне родину, много есть городов, подобных тому, что
дал  мне  приют,  некогда  <b>{9}</b>  славных,   а  теперь  заглохших,  бедных,  в
повседневности живущих  мелкой жизнью. ‚се же над этой жизнью всегда -- и не
даром -- царит какаЯ-нибудь сераЯ башнЯ времен  крестоносцев, громада собора
с бесценным порталом, века  охранЯемым  стражей  свЯтых изваЯний, и петух на
кресте, в небесах, высокий ѓосподний глашатай, зовущий к небесному ѓраду.


        II

     ‘амое   первое  воспоминание   мое  есть  нечто  ничтожное,  вызывающее
недоумение. џ  помню большую, освещенную предъосенним  солнцем комнату,  его
сухой блеск над косогором,  видным  в окно, на юг... ’олько  и всего, только
одно  мгновенье! Џочему именно  в этот день и час, именно в эту минуту и  по
такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь Ярко, что
уже Явилась возможность действиЯ  памЯти? €  почему  тотчас  же после  этого
снова надолго погасло оно?
     Њладенчество свое Я вспоминаю с печалью.  Љаждое младенчество печально:
скуден  тихий мир, в котором грезит жизнью еще  не совсем  пробудившаЯсЯ длЯ
жизни,  всем и всему еще  чуждаЯ, робкаЯ и нежнаЯ  душа. ‡олотое, счастливое
времЯ! Ќет, это времЯ несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое.
     Њожет быть, мое младенчество  было  печальным в  силу некоторых частных
условий? ‚ самом деле, вот хотЯ бы то, что рос Я в  великой глуши. Џустынные
полЯ, одинокаЯ усадьба среди них... ‡имой  безграничное снежное  море, летом
-- море хлебов, трав и цветов... € вечнаЯ  тишина этих полей, их  загадочное
молчание... Ќо грустит ли  в тишине, в  глуши какой-нибудь сурок, жаворонок?
Ќет,  они  ни  о чем  не спрашивают,  ничему не  дивЯтсЯ, не  чувствуют  той
сокровенной   души,  котораЯ  всегда  чудитсЯ   человеческой  душе  в  мире,
окружающем ее, не  знают ни  зова пространств,  ни  бега времени. Ђ Я  уже и
тогда  знал все  это. ѓлубина неба,  даль полей говорили мне  о чем-то ином,
<b>{11}</b>  как  бы существующем помимо  их, вызывали  мечту  и тоску о чем-то мне
недостающем, трогали непонЯтной любовью и нежностью неизвестно к кому и чему
...
     ѓде были люди в это  времЯ? Џоместье  наше называлось хутором, -- хутор
Љаменка, --  главным  имением  нашим считалось  задонское,  куда отец уезжал
часто и надолго, а на хуторе хозЯйство было небольшое, дворнЯ малочисленнаЯ.
Ќо все же люди были, какаЯ-то жизнь все же шла. Ѓыли  собаки,  лошади, овцы,
коровы, работники,  были кучер, староста, стрЯпухи, скотницы, нЯньки, мать и
отец, гимназисты братьЯ, сестра ЋлЯ, еще качавшаЯсЯ в люльке ...
     Џочему же остались в моей памЯти только минуты полного одиночества? ‚от
вечереет летний день. ‘олнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор  в
тени, а Я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве,
глЯдЯ в бездонное синее небо, как в  чьи-то дивные  и родные глаза, в  отчее
лоно  свое.  Џлывет  и,  круглЯсь,  медленно менЯет очертаниЯ,  тает в  этой
вогнутой  синей бездне высокое,  высокое белое облако ... Ђх, какаЯ  томЯщаЯ
красота! ‘есть бы  на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте,
в  поднебесном  просторе,  в   близости  с  Ѓогом  и  белокрылыми  ангелами,
обитающими где-то там, в этом горнем мире! ‚от Я за усадьбой,  в поле. ‚ечер
как будто все тот же -- только тут еще блещет низкое солнце  -- и все так же
одинок Я в мире. ‚округ менЯ, куда ни кинь взглЯд, колосистые ржи, овсы, а в
них, в густой чаще склоненных стеблей, -- затаеннаЯ  жизнь перепелов. ‘ейчас
они  еще  молчат  да и  все молчит,  только  порой загудит, угрюмо  зажужжит
запутавшийсЯ в колосьЯх хлебный рыжий жучок. џ освобождаю его и с жадностью,
с  удивленьем  разглЯдываю:  что это  такое, кто он, этот рыжий жук,  где он
живет, куда и  зачем  летел, что он думает и чувствует? Ћн сердит, серьезен:
возитсЯ в пальцах, шуршит жесткими <b>{12}</b> надкрыльЯми, из-под которых выпущено
что-то тончайшее,  палевое, --  и вдруг щитки  этих  надкрылий  разделЯютсЯ,
раскрываютсЯ,  палевое  тоже  распускаетсЯ,  --  и  как  изЯщно!  --  и  жук
подымаетсЯ в воздух,  гудЯ уже с  удовольствием, с облегчением,  и  навсегда
покидает менЯ, терЯетсЯ  в небе, обогащаЯ  менЯ новым чувством:  оставлЯЯ во
мне грусть разлуки...
     Ђ не  то  вижу Я  себЯ в  доме  и  опЯть  в  летний  вечер  и  опЯть  в
одиночестве. ‘олнце  скрылось  за притихший сад, покинуло пустой зал, пустую
гостиную,  где оно радостно блистало весь  день: теперь только последний луч
одиноко  краснеет в углу на паркете,  меж высоких ножек какого-то старинного
столика, -- и, Ѓоже, как мучительна его  безмолвнаЯ  и печальнаЯ прелесть! Ђ
поздним вечером,  когда  сад уже  чернел за  окнами  всей своей таинственной
ночной чернотой, а Я лежал  в темной  спальне в своей  детской кроватке, все
глЯдела на менЯ  в окно, с высоты, какаЯ-то тихаЯ звезда... —то надо было ей
от менЯ? —то она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?


        III

     „етство  стало понемногу  свЯзывать  менЯ с  жизнью, -- теперь  в  моей
памЯти  уже  мелькают  некоторые  лица,  некоторые картины  усадебного быта,
некоторые событиЯ...
     €з этих событий на первом  месте стоит  мое первое в жизни путешествие,
самое далекое и  самое необыкновенное  из всех моих последующих путешествий.
Ћтец  с  матерью  отправились  в ту  заповедную страну,  котораЯ  называлась
городом,  и  взЯли   менЯ   с  собой.   ’ут   Я  впервые  испытал   сладость
осуществлЯющейсЯ мечты, а  вместе с  тем и страх, что  она почему-нибудь  не
осуществитсЯ. Џомню до сих пор, как Я томилсЯ, стоЯ среди двора на солнечном
припеке и глЯдЯ на тарантас, который еще  утром выкатили из каретного сараЯ:
да когда  же  наконец  запрЯгут,  когда  кончатсЯ все  эти  приготовлениЯ  к
отъезду? Џомню, что ехали мы целую вечность, что  полЯм,  каким-то  лощинам,
проселкам, перекресткам не было счета  и что в  дороге случилось вот что:  в
одной лощине, --  а  дело  было уже  к вечеру и места были очень  глухие, --
густо   рос  дубовый   кустарник,   темно-зеленый   и  кудрЯвый,   и  по  ее
противоположному склону пробиралсЯ среди  кустарника "разбойник",  с топором
засунутым за  поЯс,  -- самый,  может быть, таинственный  и страшный из всех
мужиков,  виденных мной не только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь.
Љак въехали мы в город, не помню. ‡ато как помню городское утро! џ висел над
пропастью, в узком ущельи из огромных,  никогда мною не виданных домов, менЯ
ослеплЯл  блеск солнца,  стекол, <b>{14}</b>  вывесок,  а надо  мной  на  весь  мир
разливалсЯ  какой-то  дивный  музыкальный  кавардак: звон, гул  колоколов  с
колокольни Њихаила Ђрхангела,  возвышавшейсЯ надо  всем в таком  величии,  в
такой  роскоши,  какие  и не снились римскому храму Џетра, и такой громадой,
что уже никак не могла поразить менЯ впоследствии пирамида •еопса.
     ‚сего  же поразительнее  оказалась в городе  вакса. ‡а всю мою жизнь не
испытал  Я от вещей, виденных мною на земле, --  а Я видел много! --  такого
восторга,  такой  радости, как  на  базаре  в  этом городе,  держа  в  руках
коробочку  ваксы. ЉруглаЯ коробочка  эта была из простого лыка,  но  что это
было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была сделана из
него  коробочка!   Ђ  самаЯ  вакса!  —ернаЯ,  тугаЯ,  с  тусклым  блеском  и
упоительным спиртным запахом!  Ђ  потом  были  еще две великих  радости: мне
купили сапожки с красным  сафьЯновым ободком на голенищах, про которые кучер
сказал  на  весь  век запомнившеесЯ  мне  слово:  "в аккурат сапожки!"  -- и
ременную  плеточку с свистком в рукоЯтке... ‘  каким блаженным чувством, как
сладострастно  касалсЯ  Я и этого сафьЯна  и  этой упругой, гибкой  ременной
плеточки! „ома,  лежа  в своей  кроватке, Я  истинно замирал от счастьЯ, что
возле  нее стоЯт мои  новые  сапожки, а под  подушкой спрЯтана  плеточка.  €
заветнаЯ звезда  глЯдела  с  высоты в окно  и говорила:  вот  теперь уже все
хорошо, лучшего в мире нет и не надо!
     ќта поездка, впервые раскрывшаЯ мне радости земного бытиЯ, дала мне еще
одно глубокое впечатление.  џ испытал его на возвратном пути. Њы  выехали из
города  в   предвечернее  времЯ,  проехали  длинную  и  широкую  улицу,  уже
показавшуюсЯ  мне  бедной  по  сравненью  с той, где была наша  гостиница  и
церковь Њихаила Ђрхангела, проехали какую-то обширную площадь, и перед  нами
опЯть  открылсЯ вдали <b>{15}</b> знакомый мир  -- полЯ, их  деревенскаЯ простота и
свобода.  Џуть наш  лежал прЯмо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг  Я
увидел, что есть еще один человек,  который тоже  смотрит на него и на полЯ:
на  самом  выезде из города высилсЯ необыкновенно  огромный  и необыкновенно
скучный желтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе
виденных мною домов, -- в нем было великое  множество  окон  и в каждом окне
была  железнаЯ  решетка, он был окружен высокой  каменной стеной,  а большие
ворота в этой стене были наглухо заперты, --  и стоЯл за решеткой в одном из
этих окон человек в кофте из серого сукна и  в такой же бескозырке, с желтым
пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тЯжкое, чего Я еще
тоже отроду не видывал на  человеческих лицах:  смешение  глубочайшей тоски,
скорби,  тупой  покорности  и  вместе с  тем  какой-то  страстной и  мрачной
мечты... Љонечно, мне объЯснили, какой  это был  дом и кто был этот человек,
это  от отца  и матери  узнал Я о существовании на свете  того особого сорта
людей, которые называютсЯ  острожниками, каторжниками, ворами, убийцами.  Ќо
ведь слишком скудно знание,  приобретаемое нами за нашу личную краткую жизнь
-- есть  другое, бесконечно более богатое, то, с  которым мы рождаемсЯ.  „лЯ
тех  чувств,  которые возбудили  во  мне  решетка  и  лицо  этого  человека,
родительских объЯснений было слишком  мало: Я сам почувствовал,  сам угадал,
при помощи своего собственного знаниЯ, особенную, жуткую  душу  его. ‘трашен
был  мужик,  пробиравшийсЯ  по  дубовым кустарникам  в  лощине, с топором за
подпоЯской. Ќо то был разбойник, -- Я ни минуты  не сомневалсЯ в этом, -- то
было  нечто очень страшное, но и чарующее, сказочное. ќтот же острожник, эта
решетка...


        IV

     „альнейшие мои воспоминаниЯ о моих первых годах на земле более обыденны
и точны,  хотЯ все так же скудны,  случайны,  разрозненны: что, повторЯю, мы
знаем, что помним, -- мы, с трудом вспоминающие порой даже вчерашний день!
     „етскаЯ  душа моЯ начинает  привыкать к своей новой обители, находить в
ней  много прелести  уже  радостной,  видеть красоту  природы уже без  боли,
замечать  людей  и  испытывать  к  ним  разные, более или менее сознательные
чувства.
     Њир длЯ менЯ все еще ограничиваетсЯ усадьбой, домом  и самыми близкими.
‚от Я уже не только заметил и почувствовал отца,  его  родное существование,
но  и  разглЯдел  его,   сильного,  бодрого,  беспечного,  вспыльчивого,  но
необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть  не  могшего  людей  злых,
злопамЯтных. џ стал интересоватьсЯ им и вот уже кое-что узнал о нем: то, что
он  никогда  ничего не делает,  -- он, и правда,  проводил  свои  дни  в той
счастливой  праздности,  котораЯ  была  столь  обычна тогда  не  только  длЯ
деревенского дворЯнского существованиЯ, но  и вообще длЯ  русского;  что  он
всегда  очень оживлЯетсЯ перед обедом и весел за  столом;  что,  проснувшись
после обеда, он любит сидеть у раскрытого  окна и пить очаровательно-шипЯщую
и  восхитительно-колющую  в нос воду  с кислотой и  содой  и что  он  всегда
внезапно ловит менЯ в это времЯ, сажает на колени, тискает и целует, а затем
так же  внезапно  ссаживает,  не  любЯ  <b>{17}</b>  ничего  длительного...  џ  уже
чувствовал к нему не только расположенье, но временами и радостную нежность,
он  мне  уже  нравилсЯ, отвечал моим  уже  слагающимсЯ вкусам своей отважной
наружностью,  прЯмотой  переменчивого характера, больше  же всего,  кажетсЯ,
тем, что был он когда-то на войне в каком-то ‘евастополе, а теперь  охотник,
удивительный стрелок, -- он попадал в  двугривенный, подброшенный  в воздух,
-- и так хорошо,  задушевно,  а когда нужно, так ловко, подмывающе играет на
гитаре песни, какие-то старинные, счастливых дедовских времен...
     ‡аметил  Я  наконец  и нЯньку нашу, то есть осознал присутствие в доме,
какую-то  особую близость к  нашей детской этой  большой, статной и властной
женщины, котораЯ,  хотЯ и называет  себЯ постоЯнно  нашей холопкой, есть  на
самом деле член нашей семьи, а  ссоритсЯ (и довольно часто) с нашей  матерью
лишь потому, что это совершенно  необходимо в силу их любви  друг к другу  и
потребности после ссоры через некоторое времЯ заплакать и помиритьсЯ. ЃратьЯ
были совсем  не ровесники  мне,  они жили тогда  уже какой-то своей  жизнью,
приезжали  к  нам  только  на  каникулы;  зато у менЯ оказалось  две сестры,
которых  Я тоже наконец осознал  и по-разному, но одинаково тесно соединил с
своим  существованием: Я  нежно полюбил смешливую  синеглазую Ќадю,  котораЯ
занЯла свою  очередь в люльке,  и незаметно  стал  делить  все  свои игры  и
забавы,  радости и  горести, а порой  и  самые сокровенные мечты  и  думы  с
черноглазой  Ћлей, девочкой горЯчей, легко, как отец, вспыхивающей,  но тоже
очень доброй, чувствительной, вскоре сделавшейсЯ моим верным другом.  —то до
матери, то, конечно,  Я заметил и понЯл ее прежде  всех. Њать  была длЯ менЯ
совсем особым существом среди  всех прочих, нераздельным с моим собственным,
Я заметил, почувствовал ее, вероЯтно, тогда же, когда и себЯ самого...
     <b>{18}</b> ‘ матерью свЯзана самаЯ горькаЯ любовь всей моей жизни.
     ‚се и все, кого любим  мы, есть  наша мука, --  чего  стоит  один  этот
вечный страх  потери любимого!  Ђ  Я с младенчества  нес великое бремЯ  моей
неизменной любви  к ней,  --  к той, котораЯ, давши мне жизнь,  поразила мою
душу  именно  мукой, поразила тем более, что, в силу любви, из коей состоЯла
всЯ ее душа, была она и воплощенной  печалью: сколько слез видел  Я ребенком
на ее глазах, сколько горестных песен слышал из ее уст!
     ‚  далекой  родной земле,  одинокаЯ,  на  веки  всем миром  забытаЯ, да
покоитсЯ она в мире и да будет во веки благословенно ее бесценное имЯ. “жели
та,  чей  безглазый череп,  чьи  серые  кости  лежат теперь  где-то  там,  в
кладбищенской роще  захолустного  русского  города,  на  дне уже  безымЯнной
могилы,  ужели это она, котораЯ некогда качала менЯ на руках? "Џути Њои выше
путей ваших и мысли Њои выше мыслей ваших".


        V

     ’ак  постепенно миновало мое младенческое одиночество.  Џомню:  однажды
осенней ночью Я почему-то проснулсЯ и  увидал легкий и таинственный полусвет
в комнате, а в большое незавешенное окно -- бледную и грустную осеннюю луну,
стоЯвшую  высоко,  высоко  над  пустым  двором  усадьбы,  такую  грустную  и
исполненную  такой неземной  прелести от своей грусти  и своего одиночества,
что и мое сердце сжали какие-то  несказанно-сладкие  и горестные чувства, те
самые как будто,  что испытывала и она,  эта осеннЯЯ бледнаЯ луна.  Ќо Я уже
знал,  помнил, что Я  не один в мире, что Я сплю в отцовском кабинете,  -- Я
заплакал,  Я  позвал,  разбудил  отца... Џостепенно  входили в мою  жизнь  и
делались ее неотделимой частью люди.
     џ уже заметил, что на свете, помимо лета, есть  еще осень, зима, весна,
когда из  дому  можно выходить только изредка. Ћднако Я сперва  не запоминал
их,  -- в детской душе остаетсЯ больше всего Яркое, солнечное, --  и поэтому
мне  теперь  вспоминаетсЯ,  кроме  этой осенней  ночи, всего  две-три темных
картины,  да и то потому, что были они  не  обычны: какой-то  зимний вечер с
ужасным и очаровательным снежным ураганом за стенами, -- ужасным потому, что
все говорили, что это всегда так бывает "на ‘орок Њучеников", очаровательным
же по той причине,  что, чем ужаснее билсЯ ветер в стены, тем приЯтнее  было
чувствовать себЯ за их защитой, в тепле, в уюте; потом какое-то зимнее утро,
когда  случилось  нечто действительно замечательное: проснувшись, мы увидали
странный <b>{20}</b> сумрак в доме,  увидали, что со двора застит  что-то белесое и
невероЯтно  громадное,  поднЯвшеесЯ выше дома,  -- и  понЯли, что это снега,
которыми занесло  нас за  ночь и от  которых работники откапывали  нас потом
весь  день; и  наконец какой-то  мрачный апрельский день, когда среди нашего
двора  внезапно поЯвилсЯ человек  в  одном  сюртучке,  весь развевающийсЯ  и
перекошенный от студеного ветра, который гнал его, несчастного, кривоногого,
как-то жалко прихватившего одной рукой  картуз  на голове,  а другой неловко
зажавшего  на груди этот  сюртучек... ‚  общем же,  повторЯю, раннее детство
представлЯетсЯ мне  только  летними днЯми, радость которых Я почти неизменно
делил сперва с Ћлей, а потом с мужицкими ребЯтишками из ‚ыселок, деревушки в
несколько дворов, находившейсЯ за Џровалом, в версте от нас.
     ЃеднаЯ была эта  радость, столь же беднаЯ, как и та, что испытывал Я от
ваксы, от плеточки. (‚се человеческие радости бедны, есть в нас кто-то,  кто
внушает  нам  порой горькую  жалость к самим себе). ѓде Я родилсЯ, рос,  что
видел?  Ќи гор, ни рек,  ни  озер, ни лесов, -- только кустарники в лощинах,
кое-где перелески и лишь изредка подобие леса, какой-нибудь ‡аказ, „убровка,
а  то все полЯ,  полЯ, беспредельный океан  хлебов. ќто не юг, не степь, где
пасутсЯ отары в десЯтки тысЯч голов, где  по часу едешь по селу, по станице,
дивЯсь  их белизне, чистоте, многолюдству, богатству. ќто только  Џодстепье,
где полЯ волнисты, где все  буераки да косогоры, неглубокие луга, чаще всего
каменистые, где деревушки и лапотные обитатели их кажутсЯ забытыми Ѓогом, --
так они неприхотливы, первобытно-просты,  родственны своим лозинам и соломе.
€ вот Я расту,  познаю мир и жизнь в этом глухом и все же прекрасном краю, в
долгие летние дни его,  и вижу: жаркий полдень,  белые облака плывут в синем
небе, дует ветер, то теплый, то совсем горЯчий, <b>{21}</b> несущий солнечный жар и
ароматы нагретых хлебов и трав,  а там, в поле, за  нашими старыми  хлебными
амбарами, -- они так стары, что толстые соломенные крыши их серы и плотны на
вид, как камень,  а  бревенчатые  стены  стали сизыми, --  там  зной, блеск,
роскошь света, там, отливаЯ тусклым  серебром, без  конца бегут по косогорам
волны неоглЯдного  ржаного  морЯ. Ћни  лоснЯтсЯ,  переливаютсЯ, сами радуЯсь
своей густоте, буйности, и бегут, бегут по ним тени облаков...
     Џотом  оказалось,  что среди  нашего  двора, густо  заросшего  кудрЯвой
муравой, есть какое-то древнее каменное корыто, под которым можно  прЯтатьсЯ
друг  от  друга, разувшись  и бегаЯ белыми босыми  ножками (которые нравЯтсЯ
даже самому себе своей белизной) по этой зеленой кудрЯвой  мураве, сверху от
солнца горЯчей, а ниже  прохладной. Ђ под амбарами  оказались  кусты белены,
которой  мы с Ћлей однажды наелись так, что нас отпаивали парным молоком: уж
очень дивно звенела у нас голова, а в душе и теле было не только желанье, но
и чувство полной возможности  поднЯтьсЯ  на воздух и полететь куда угодно...
Џод амбарами же нашли мы и  многочисленные  гнезда крупных бархатно-черных с
золотом шмелей, присутствие которых под  землей  мы  угадывали  по  глухому,
Яростно-грозному жужжанию. Ђ сколько мы открыли  съедобных кореньев, сколько
всЯких сладких стеблей и зерен на огороде, вокруг риги, на гумне, за людской
избой, к задней стене которой вплотную подступали хлеба и травы!


        VI

     ‡а людской избой и под  стенами скотного двора росли громадные  лопухи,
высокаЯ крапива,  --  и "глухаЯ", и  жгучаЯ, --  пышные  малиновые татарки в
колючих венчиках,  что-то бледно-зеленое, называемое козельчиками, и все это
имело свой особый вид, цвет, запах и вкус. Њальчишка подпасок, существованье
которого мы  тоже  наконец открыли, был  необыкновенно  интересен: посконнаЯ
рубашонка и коротенькие портченки были у него дыра на дыре, ноги, руки, лицо
высушены, сожжены солнцем и лупились, губы болели, потому что вечно жевал он
то кислую ржаную корку, то лопухи, то эти самые козельчики, разъедавшие губы
до настоЯщих Язв, а острые глаза воровски бегали: ведь он хорошо понимал всю
преступность  нашей дружбы с ним и то, что он подбивал и нас есть Ѓог  знает
что.  Ќо до чего сладка  была эта преступнаЯ  дружба! Љак заманчиво было все
то, что он  нам тайком, отрывисто, поминутно оглЯдываЯсь, рассказывал! Љроме
того он удивительно хлопал, стрелЯл своим длинным кнутом и бесовски хохотал,
когда пробовали и мы хлопать, пребольно обжигаЯ себЯ по ушам концом кнута...
     Ќо уж где было настоЯщее богатство всЯкой землЯной снеди, так это между
скотным  двором  и  конюшней,  на  огородах.  ЏодражаЯ подпаску,  можно было
запастись  посоленной  коркой черного хлеба  и  есть длинные зеленые стрелки
лука с  серыми зернистыми  махорчиками на  остриЯх, красную  редиску,  белую
редьку, маленькие, шершавые и бугристые  огурчики,  <b>{23}</b> которые так приЯтно
было  искать,  шурша  под  бесконечными   ползучими  плетЯми,  лежавшими  на
рассыпчатых грЯдках... Ќа что нам было все это, разве голодны  мы были? Ќет,
конечно, но мы за этой  трапезой, сами  того  не сознаваЯ, приобщались самой
земли, всего  того чувственного, вещественного,  из чего создан мир.  Џомню:
солнце  пекло все  горЯчее траву  и  каменное  корыто  на дворе, воздух  все
тЯжелел,  тускнел, облака  сходились все медленнее и теснее  и наконец стали
подергиватьсЯ  острым малиновым блеском,  стали  где-то, в самой глубокой  и
звучной высоте своей погромыхивать,  а  потом греметь, раскатыватьсЯ  гулким
гулом  и  разражатьсЯ   мощными   ударами  да  все  полновеснее,  величавей,
великолепнее ... Ћ, как Я уже чувствовал это божественное великолепие мира и
Ѓога,  над   ним  царЯщего  и  его  создавшего  с  такой  полнотой  и  силой
вещественности! Ѓыл  потом мрак, огонь, ураган,  обломный ливень с трескучим
градом,  все и всюду металось,  трепетало, казалось  гибнущим, в доме  у нас
закрыли и завесили  окна, зажгли  "страстную" восковую  свечу  перед черными
иконами в старых  серебрЯных ризах,  крестились и  повторЯли:  "‘вЯт,  свЯт,
свЯт,  ѓосподь Ѓог ‘аваоф!" ‡ато какое облегченье настало  потом, когда  все
стихло,  успокоилось, всей  грудью вдыхаЯ невыразимо-отрадную сырую свежесть
пресыщенных  влагой  полей,--когда в доме опЯть  распахнулись  окна, и отец,
сидЯ под окном кабинета и глЯдЯ на тучу, все еще закрывавшую солнце и черной
стеной  стоЯвшую  на востоке,  за огородом,  послал  менЯ  выдернуть  там  и
принести ему  редьку покрупнее!  Њало было  в моей  жизни  мгновений, равных
тому, когда Я летел туда по облитым водой бурьЯнам и, выдернув редьку, жадно
куснул ее хвост вместе с синей густой грЯзью, облепившей его...
     Ђ затем,  постепенно смелеЯ, мы узнали скотный двор,  конюшню, каретный
сарай, гумно, Џровал,  <b>{24}</b>  ‚ыселки. Њир все  расширЯлсЯ перед нами, но все
еще  не люди и не человеческаЯ жизнь, а растительнаЯ и животнаЯ больше всего
влекли к  себе наше внимание и  все еще самыми любимыми  нашими местами были
те, где людей не  было, а часами -- послеполуденные, когда люди  спали.  ‘ад
был весел,  зелен,  но уже известен  нам;  в нем хороши были только  дебри и
чащи, птичьи гнезда (особенно  если  в  них, в этих чашечках, сплетенных  из
прутиков  и  устланных  чем-то  мЯгким  и  теплым,  сидело  и  зорким черным
зернышком смотрело что-нибудь пестро окрашенное) да малинники, Ягоды которых
были  несравненно вкуснее тех, что мы ели с молоком и с сахаром после обеда.
€ вот -- скотный двор, конюшнЯ, каретный сарай, рига на гумне, Џровал...


        VII   


     ‚сюду была своЯ прелесть!
     Ќа  скотном дворе,  весь  день  пустом,  с  ленивой  грубостью скрипели
ворота, когда  мы из всех  своих  силенок приотворЯли их, и остро, кисло, но
неотразимо привлекательно вонЯло навозной жижей и свиными закутами.
     ‚  конюшне жили своей особой, лошадиной жизнью, заключавшейсЯ в стоЯньи
и звучном жеваньи сена и овса, лошади. Љак и когда они спали? Ључер говорил,
что иногда они тоже ложатсЯ и спЯт.  Ќо это было  трудно,  даже как-то жутко
представить  себе,  --  тЯжело  и неумело  ложатсЯ  лошади.  ќто  случалось,
очевидно,  в  какие-то самые  глухие  ночные часы, а обычно лошади  стоЯли в
стойлах и весь день в молоко размалывали на зубах  овес, теребили и забирали
в мЯгкие  губы  сено,  и были они  все  красавицы,  могучие,  с  лоснЯщимисЯ
крупами, коснутьсЯ которых было большое удовольствие, с жесткими хвостами до
земли  и женственными гривами, с крупными  лиловыми  глазами,  которыми  они
порой  грозно и дивно  косили,  напоминаЯ нам  то страшное,  что рассказывал
кучер: что  каждаЯ лошадь имеет в году  свой заветный  день,  день  ”лора  и
‹авра,  когда  она норовит убить человека в отместку за свое рабство у него,
за  свою  лошадиную  жизнь, заключающуюсЯ в постоЯнном  ожиданьи запрЯжки, в
исполненьи  своего странного назначеньЯ  на свете -- только  возить,  только
бегать... Џахло и здесь тоже крепко и тоже навозом, но совсем не так, как на
скотном  дворе, потому  что совсем другой  навоз  тут был, <b>{26}</b>  и запах его
мешалсЯ с  запахом  самих  лошадей, сбруи, гниющего сена и  еще чего-то, что
присуще только конюшне.
     Ђ  в каретном  сарае  стоЯли  беговые  дрожки,  тарантас, старозаветный
дедушкин возок;  и  все  это соединЯлось с мечтами о далеких путешествиЯх, в
задке тарантаса был необыкновенно  занЯтный  и  таинственный дорожный  Ящик,
возок  тЯнул к  себе  своей старинной  неуклюжестью  и  тайным  присутствием
чего-то  оставшегосЯ в  мире от дедушки, был непохож ни  на  что теперешнее.
‹асточки непрестанно сновали черными  стрелами взад и вперед, то из  сараЯ в
голубой небесный  простор, то опЯть в ворота сараЯ, под его  крышу,  где они
лепили  свои  известковые  гнездышки,  страшно  приЯтные  своей  твердостью,
выпуклостью, искусством лепки. —асто приходит теперь в голову: "‚от умрешь и
никогда не увидишь больше  неба, деревьев, птиц и  еще  многого,  многого, к
чему так привык, с чем  так сроднилсЯ и с чем так жалко будет расставатьсЯ!"
—то  до  ласточек, то их  будет особенно  жалко:  какаЯ это милаЯ, ласковаЯ,
чистаЯ красота, какое  изЯщество, эти "касаточки" с их молниеносным летом, с
розово-белыми  грудками, с черно-синими головками  и такими же черно-синими,
острыми, длинными,  крест  накрест складывающимисЯ  крылышками  и  неизменно
счастливым щебетаньем! ‚орота сараЯ были всегда открыты  -- ничто не  мешало
забегать  в  него когда  угодно,  по  часам  следить  за этими  щебетуньЯми,
предаватьсЯ  мечте поймать  какую-нибудь из  них, садитьсЯ верхом на дрожки,
залезать  в  тарантас, в  возок  и,  подпрыгиваЯ,  ехать куда-нибудь далеко,
далеко...  Џочему  с детства  тЯнет человека даль,  ширь,  глубина,  высота,
неизвестное, опасное, то, где можно размахнутьсЯ жизнью, даже потерЯть ее за
что-нибудь или за кого-нибудь?
     ђазве это было бы возможно, будь нашей долей только  то, что есть, "что
Ѓог дал", --  только землЯ,  только  <b>{27}</b> одна эта жизнь? Ѓог, очевидно, дал
нам гораздо больше. ‚споминаЯ сказки, читанные и слышанные в детстве, до сих
пор  чувствую, что  самыми пленительными были в  них слова  о неизвестном  и
необычном. "‚  некотором.  царстве,  в  неведомом государстве,  за тридевЯть
земель...  ‡а горами, за  долами, за  синими морЯми... –арь-„евица, ‚асилиса
ЏремудраЯ..."
     Ђ  рига  была  пленительно-страшна  своей  серой  соломенной  громадой,
зловещей пустотой, обширностью, сумраком  внутри  и  тем,  что, если залезть
туда,  нырнув  под ворота,  можно заслушатьсЯ,  как  шарит,  шуршит но  ней,
носитсЯ  вокруг  нее  ветер; там в одном  уголке  висела  запыленнаЯ  свЯтаЯ
дощечка,  но  говорили, что  все таки  чорт  по  ночам прилетал  туда, и это
соединенье -- чорта  и столь грозной  длЯ  него  дощечки -- внушало особенно
жуткие  мысли. Ђ Џровал был  дальше, за  ригой,  за гумном,  за обвалившимсЯ
овином, за просЯным  полем. ќто была небольшаЯ, но  очень глубокаЯ лощина, с
обрывистыми  скатами  и  знаменитым  "провалом"  на  дне, которое  заростало
высочайшим бурьЯном. ќто было длЯ менЯ самое  глухое из всех  глухих мест на
свете. ЉакаЯ благословеннаЯ  пустынность! Љазалось -- сидел бы в этой лощине
весь  век, кого-то любЯ и кого-то  жалеЯ. Љакой  прелестный  и по виду  и по
имени  цветок  цвел в густой и  высокой траве  на  ее  скатах, --  малиновый
Ѓогородичный  –веток  с  коричневым  липким  стеблем!  €  как горестно-нежно
звенела в бурьЯне своей коротенькой песенкой овсЯнка! ’ю-тю-тю-тю-ю...


        VIII

     ‡атем детскаЯ жизнь моЯ становитсЯ разнообразнее. џ все больше  замечаю
быт усадьбы, все чаще  бегаю в ‚ыселки, был уже в ђождестве, в Ќовоселках, у
бабушки в Ѓатурине...
     ‚  усадьбе  на  восходе  солнца,  с  первым  щебетаньем  птиц  в  саду,
просыпаетсЯ отец. ‘овершенно убежденный, что все должны просыпатьсЯ вместе с
ним,  он  громко кашлЯет, громко  кричит:  "‘амовар!" ЏросыпаемсЯ  и  мы,  с
радостью от  солнечного утра, -- других, повторЯю, Я все еще не  хочу или не
могу  замечать, -- с нетерпеливым желаньем поскорее бежать в вишенник, рвать
наши любимые вишни, -- наклеванные птицами и подпеченные солнцем. Ќа скотном
дворе,  по-утреннему, ново,  скрипЯт  в  это  времЯ  ворота, оттуда с ревом,
визгом,  хлопаньем кнутов  выгонЯют  на сочный утренний корм коров,  свиней,
серо-кудрЯвую, плотную, волнующуюсЯ отару овец, гонЯт поить на  полевой пруд
лошадей,  и от топота их сильного, дружного табуна, гудит землЯ, меж тем как
в людской избе и белой кухне уже пылает оранжевый огонь в печах и начинаетсЯ
работа  стрЯпух,  смотреть  и  обонЯть  которую лезут  под окна и на  пороги
собаки, часто с визгом от них отскакивающие...
     Џосле чаЯ отец  иногда едет  со мной  на  беговых  дрожках в поле, где,
смотрЯ по  времени, или пашут,  то  есть идут и идут,  качаЯсь, оступаЯсь  в
мЯгкой  борозде,  приноравливаЯ  к  натуживающейсЯ  лошади  и  себЯ и тЯжело
скрипЯщую соху, на подвои  которой  лезут серые  пласты земли, разутые,  без
шапок мужики, или  выпалывают  то  просо, <b>{29}</b>  то картошки несметные девки,
радующие своей пестротой, бойкостью, смехом, песнЯми,  или на зное косЯт, со
свистом,  размашисто, приседаЯ и раскорЯчиваЯсь,  валЯт густую  стену жаркой
желтой ржи косцы с почерневшими от пота спинами, с расстегнутыми воротами, с
ремешками вокруг  головы,  а следом за  ними работают  граблЯми и, сгибаЯсь,
наклонЯЯсь, борютсЯ  с колкими головастыми снопами, пахнущими  разогретой на
солнце  золотой  ржаной  соломой,  мнут их коленом и  туго вЯжут подоткнутые
бабы... Љакой  это непередаваемо-очаровательный  звук, --  звук натачиваемой
косы, по блестЯщему  лезвию  которой то с  одной, то  с другой стороны ловко
мелькает  шершаваЯ от песку, обмокнутаЯ в воду лопаточка! ‚сегда есть косец,
который  непременно  восхитит -- расскажет, что он чуть-чуть не скосил целое
перепелиное гнездо, чуть-чуть не поймал перепелку, пополам перехватил  змею.
Ђ про баб Я уже знаю, что иногда они  вЯжут  и  ночью,  если ночь луннаЯ, --
днем слишком сухо, сыплетсЯ зерно, --  и чувствую поэтическую прелесть  этой
ночной работы...
     Њного  ли  таких  дней  помню  Я?  Ћчень,  очень  мало,  утро,  которое
представлЯетсЯ  мне  теперь,  складываетсЯ  из  отрывочных,   разновременных
картин,  мелькающих в моей  памЯти.  Џолдень  помню  такой:  жаркое  солнце,
волнующие  кухонные запахи, бодрое  предвкушенье уже готового  обеда у  всех
возвращающихсЯ  с  полЯ,--  у  отца, у загорелого, с  кудрЯвой рыжей бородой
старосты, крупно и валко  едущего на потном иноходце, у работников, косивших
с косцами и теперь  въезжающих во двор на возу подкошенной вместе с  цветами
на межах травы,  на которой лежат сверкающие косы, и у тех,  что  пригнали с
пруда  выкупанных,  зеркально блещущих лошадей,  с  темных  хвостов  и  грив
которых струитсЯ вода... ‚ такой полдень видел Я однажды брата ЌиколаЯ, тоже
на  возу, на траве с  цветами, <b>{30}</b>  приехавшего с полЯ  с ‘ашкой, девкой из
Ќовоселок.  џ уже что-то слышал о  них  на дворне, -- что-то непонЯтное,  но
почему-то запавшее мне в сердце. € теперь, увидав их вдвоем на возу, вдруг с
тайным  восторгом  почувствовал их красоту, юность,  счастье.  Ћна, высокаЯ,
худощаваЯ, еще совсем почти девочка, тонколикаЯ, сидела  с кувшином  в руке,
отвернувшись от  брата,  свесив с  воза босые  ноги, опустив ресницы;  он, в
белом картузе, в батистовой косоворотке, с  расстегнутым воротом, загорелый,
чистый,  юный, держал вожжи, а  сам  смотрел на нее сиЯющими глазами, что-то
говорил ей, радостно, любовно улыбаЯсь ...


        IX

     Џомню поездки  к обедне,  в ђождество. ’ут все  необычайно, празднично:
кучер  в желтой  шелковой рубахе и плисовой безрукавке на  козлах тарантаса,
запрЯженного  тройкой; отец  с  свежевыбритым  подбородком и  по  городскому
одетый,  в дворЯнском  картузе с красным околышем, из под которого еще мокро
чернеют по старинному, косицами начесанные от висков к бровЯм волосы, мать в
красивом, легком  платье со множеством оборок;  Я,  напомаженный, в шелковой
рубашечке, с праздничной напрЯженностью в душе и теле ...
     ‚ поле уже душно, жарко, дорога среди высоких и недвижных хлебов узка и
пылит,  кучер  барственно обгонЯет  мужиков и  баб, тоже нарЯженных  и  тоже
едущих к празднику. ‚ селе весело замирает сердце от  спуска с необыкновенно
крутой каменистой горы и  от новизны, богатства впечатлений: в селе мужицкие
дворы  все  большие,  зажиточные, с древними дубами на гумнах, с пасеками, с
приветливыми, но  независимыми хозЯевами, рослыми, крупными  однодворцами, а
под горой  извиваетсЯ  в  тени  высоких  лозин,  усеЯнных  орущими  грачами,
глубокаЯ  чернаЯ  речка,  прохладно  пахнущаЯ  и этими  лозинами, и сыростью
низины,  на  которой  они  растут.  Ќа   противоположной  горе,  на  которую
поднимаешьсЯ,  переехав каменный затонувший в светлых струЯх мост, на выгоне
перед  церковью -- цветистое  многолюдство:  девки,  бабы,  гнутые, гробовые
старики в чистых свитках и шлЯпах-черепенниках.
     <b>{32}</b> Ђ в церкви --  теснота, теплаЯ,  пахучаЯ жара от  этой тесноты, от
пылающих свечей, от солнца, льющегосЯ в купол, и чувство тайной гордости: мы
впереди всех,  мы так хорошо,  умело и чинно молимсЯ, свЯщенник после обедни
подает   нам   целовать   пахнущий   медью   крест  прежде  всех,  кланЯетсЯ
подобострастно...  ‚о  дворе  старика  „анилы,  ласкового  лешего  с  сивыми
кудрЯми,  с  коричневой шеей,  похожей на потрескавшуюсЯ  пробку,  мы  после
обедни отдыхали, пили чай с теплыми  лепешками  и медом, горой наваленным  в
деревЯнную  миску, и мне  на всю жизнь запомнилось, -- оскорбило!  -- что он
однажды  взЯл  прЯмо  своими  черными негнущимисЯ  пальцами кусок  текущего,
тающего Янтарного сота и положил мне в рот...
     џ  уже  знал, что мы стали бедные, что отец много "промотал" в крымскую
кампанию, много  проиграл, когда жил в  ’амбове,  что он страшно  беспечен и
часто,  понапрасну стараЯсь напугать себЯ,  говорит,  что  у нас  вот-вот  и
последнее "затрещит" с молотка; знал,  что задонское именье уже "затрещало",
что  у нас  уже нет  его;  однако у менЯ от  тех дней  все таки  сохранилось
чувство довольства, благополучиЯ. €  Я помню  веселые обеденные часы  нашего
дома, обилие жирных и сытных блюд, зелень, блеск и  тень сада за  раскрытыми
окнами,  много  прислуги,  много  гончих  и борзых  собак, лезущих  в дом, в
растворенные двери,  много мух  и великолепных бабочек...  Џомню, как сладко
спала всЯ усадьба в долгое послеобеденное времЯ... Џомню вечерние прогулки с
братьЯми, которые  уже  стали  брать менЯ с собой, их юношеские восторженные
разговоры  ...  Џомню  какую-то  дивную  лунную ночь,  то,  как  неизъЯснимо
прекрасен, легок, светел был под луной южный небосклон, как мерцали в лунной
небесной высоте  редкие лазурные звезды, и братьЯ говорили,  что все это  --
миры, нам неведомые и, может быть,  счастливые, прекрасные, что, вероЯтно, и
мы  там  <b>{33}</b> будем когда-нибудь ... Ћтец спал  в такие ночи не в доме, а на
телеге  под окнами,  на дворе: наваливали  на телегу  сена, на сене  стелили
постель.  Њне казалось, что  ему тепло  спать от лунного света, льющегосЯ на
него и  золотом сиЯющего на стеклах окон, что  это высшее счастье  спать вот
так и всю ночь  чувствовать  сквозь сон этот свет, мир и красоту деревенской
ночи, родных <i>,</i> окрестных полей, родной усадьбы ...
     ’олько  одно  событие омрачило эту  счастливую пору, событие страшное и
огромное. Ћднажды  вечером влетели во двор усадьбы пастушата, гнавшие с полЯ
рабочих лошадей, и крикнули,  что ‘енька  на  всем  скаку сорвалсЯ  вместе с
лошадью в Џровал, на дно Џровала, в те страшные заросли, где,  как говорили,
было  нечто вроде  илистой воронки. ђаботники,  братьЯ, отец,  все  кинулись
туда, спасать, вытаскивать,  и усадьба  замерла в страхе, в ожидании: спасут
ли? Ќо село солнце, стало темнеть, стемнело  -- вестей "оттуда" все не было,
а когда они  пришли, все  притихло  еще  более: оба  погибли  -- и  ‘енька и
лошадь...
     Џомню  страшные слова: надо  немедленно дать знать  становому,  послать
стеречь  "мертвое тело ..." Џочему так страшны были  эти совершенно длЯ менЯ
новые слова? ‡начит, Я их уже знал когда-то?


     x

     ‹юди  совсем не одинаково  чувствительны к смерти.  …сть люди, что весь
век живут  под  ее знаком, с  младенчества имеют обостренное  чувство смерти
(чаще всего в силу столь  же обостренного чувства  жизни). Џротопоп Ђввакум,
расска