Оцените этот текст:







     Биологическая селекция членов Политбюро была окутана большей  тайной,
чем  создание  философского  камня;  хотя  несоизмерима  с   ним   ни   по
государственной важности,  ни  по  расходам.  Когда  хозяин  Ленинграда  и
секретарь обкома товарищ Романов выдавал  замуж  свою  дочь,  так  Луи  XV
должен был зашататься на том свете от зависти. Пир был дан  в  Таврическом
дворце, среди гобеленов и мраморов российских императоров, и через  охрану
секретных агентов не проскочила бы  и  муха.  Кушать  ананасы  и  рябчиков
предполагалось с золота и фарфора царских сервизов. Вот для последней цели
и было велено взять из запасников Эрмитажа парадный сервиз  на  сто  сорок
четыре персоны, унаследованный  в  народную  сокровищницу  от  императрицы
Екатерины Великой.
     Последовал  звонок  из  Смольного:  сервиз  упаковать  и   доставить.
Хранительница отдела царской посуды, нищая  искусствоведческая  краска  на
ста сорока рублях, дрожащим голосом отвечала, что ей требуется  разрешение
директора  Эрмитажа  академика  Пиотровского.  Потом  она  рыдала,  мусоля
сигаретку  "Шипка":  севрский  шедевр,  восемнадцатый   век!..   перебьют!
вандалы! и так все распродали...
     Академик известил, обмирая от храбрости: "Только через мой труп". Ему
разъяснили, что невелико и препятствие.
     Пиотровский дозвонился лично до Романова "по государственной важности
вопросу". Запросил письменное  распоряжение  Министра  Культуры  СССР.  Но
товарищ Романов недаром прошел большой руководящий путь  от  сперматозоида
до члена Политбюро, и обращаться со своим народом  умел.  "Это  ты  _м_н_е
предлагаешь у Петьки Демичева разрешение спрашивать? - весело изумился он.
- А хочешь, через пять минут тебя попросит  из  кабинета  на  улицу  новый
директор Эрмитажа?"
     Пиотровский был кристальной души и большим ученым, но тоже  советским
человеком, поэтому он, не кладя телефонную трубку, вызвал "скорую" и уехал
лежать в больнице.
     За этими организационными хлопотами конец дня перешел в начало  ночи,
пока машина из Смольного прибыла, наконец, к Эрмитажу. И несколько крепких
ребят  в  серых  костюмах,   сопровождаемые   заместителем   директора   и
заплаканной хранительницей, пошли по гулким пустым анфиладам за  тарелками
для номенклатурной трапезы.
     Шагают  они,  в  слабом  ночном  освещении,   этими   величественными
лабиринтами, и вдруг - уже на подходе - слышат: ту-дух,  ту-дух...  тяжкие
железные шаги по каменным плитам.
     Мерный, загробный звук.
     Они как раз проходят хранилище средневекового оружия. Секиры и  копья
со стен щетинятся, и две шеренги рыцарей в доспехах проход сторожат.
     Ту-дух, ту-дух!
     И в дверях, заступая путь, возникает такой рыцарь.
     В черном  нюрнбергском  панцире.  Забрало  шлема  опущено.  В  боевой
рукавице воздет иссиня-зеркальный меч толедской работы.  И  щит  с  гербом
отблескивает серебряной чеканкой.
     И  неверной  походкой  мертвеца,  грохоча   стальными   башмаками   и
позванивая звездчатыми шпорами, движется на них. И в полуночной тишине они
различают далекий, жуткий собачий скулеж.
     Процессия, дух оледенел, пятится на осевших ногах.
     А потревоженный рыцарь бешено рычит из-под забрала и хрипит гортанной
германской бранью. Со свистом описывает мечом сверкнувшую дугу  -  ту-дух!
ту-дух!.. - наступает все ближе...
     Задним ходом отодвигаются осквернители, и кто-то уже описался.





     В сорок втором году Толику Тарасюку было десять лет. Отец его  сгинул
на фронте, а мать погибла в заложниках. Мальчонка прибился к партизанскому
отряду. В белорусских лесах было много  таких  отрядов:  треть  бойцов,  а
остальные - семьи из сожженных деревень.
     Мальчишки любят воевать, а  солдаты,  любя  их,  ценят  их  отчаянную
лихость. Этот же, маленький и тихий, был просто прирожденным бойцом:  рука
тверже упора, и глаз как  по  линейке.  И  полное  отсутствие  нервов.  Из
винтовки за сто метров пулей гвозди забивал.
     Использовали иногда пацанов для связи и разведки. Но талант  Тарасюка
котировался выше. И ему нашли особое место в боевом расписании.
     Сейчас плохо представляют  себе  жестокости  той  войны.  Если  немцы
расстреливали, вешали и сжигали в домах, то партизаны захваченных пленных,
например, обливали на морозе водой и ставили ледяные фигуры  с  протянутой
рукой в качестве указателей на дорогах, а  в  рот  всовывались  отрезанные
части, и табличка на груди поясняла: "Фриц любит яйца".
     Основным партизанским занятием было грабить  склады:  продовольствие,
амуниция, оружие - сочетание самоснабжение с уроном врагу. Еще  полагалось
взрывать железные дороги и мосты. Все это охранялось. А приступить к  делу
возможно  только  без  шума.  Поэтому  умение  снимать  часовых   особенно
ценилось.
     Полосы отчуждения перед немецкими объектами были  наголо  очищены  от
леса, и подобраться незаметно практически исключалось. А близко часовые не
подпускали никого ни под каким предлогом.
     И вот бредет  откуда-то  маленький  плачущий  мальчишка,  кутаясь  от
холода в большой не по росту ватник. Завидев часового, он жалобно  просил:
"Брот, камарад, брот!.." и показывал  золотые  карманные  часы  -  отдает,
значит, за кусок  хлеба.  Часовому  делалось  жалко  замерзшего  голодного
ребенка... и, похоже, часы были дорогие.  Он  оглядывался,  чтоб  не  было
начальства, подпускал мальчика подойти, и брал часы рассмотреть.  Мальчик,
качаясь от слабости, на миг прислонялся к  нему  и  через  карман  ватника
стрелял в упор из маленького дамского браунинга.
     Приглушенный  одеждой  хлопок  был  почти  неслышен.  Пистолетик  был
маломощной игрушкой. Крохотную никелированную пульку  требовалось  загнать
точно в центр солнечного сплетения. Поднимать руку до  сердца  -  долго  и
мешкотно, немец мог успеть среагировать.
     Часовой оседал, убитый наповал. Надо  было  придержать  его  каску  и
автомат, чтоб не брякнул металл при падении.
     И этот десятилетний (через год войны - уже одиннадцатилетний) мальчик
снял таким образом _д_в_а_д_ц_а_т_ь_ в_о_с_е_м_ь_ часовых.  Не  у  всякого
орденоносца-снайпера на передовой был такой счет.
     Лишь раз рука его дрогнула. Немец был немолодой, очкастый, из тыловых
охранных частей. Не снимая правой руки с ремня карабина за  плечом,  левой
он отвел часы и вытащил из кармана шинели  завернутый  в  вощаную  бумажку
кусок шоколада. На левой руке не было мизинца. Мальчик  невольно  задержал
взгляд на этой беспалой руке с шоколадом, и выстрел, кажется, пришелся  не
совсем  точно.  Глаза  немца,  вместо  того,  чтобы  сделаться   неживыми,
закрылись, он сложился и упал. Но  лежал  без  движения,  а  партизаны  из
укрытия  уже  подбегали  беззвучно,  и   сознаться   в   своем   сомнении,
п_р_а_в_и_т_ь_   контрольным  выстрелом  мальчишке  было  стыдно,   мешало
бойцовское самолюбие профессионала: нечистая работа.
     В сорок четвертом -  Десять  Сталинских  Ударов!  -  Советская  Армия
освободила Белоруссию; при расформировании отряда командир представил  его
к ордену Красного Знамени. Но наверху сочли, что это - жирно пацану будет,
и ограничились медалью "За Боевые Заслуги".
     С этой медалью он пришел  в  детский  дом,  чтобы  после  трехлетнего
перерыва пойти в школу, в третий класс.





     Он навсегда привык чувствовать себя  совершенно  раскованно  в  любой
аудитории - равный среди первых, партизан, а  не  тыловая  крыса.  Учиться
хуже кого бы то ни было не позволяла гордость,  детский  мозг  наверстывал
упущенное: после семилетки он окончил десять классов.
     Военрук же в нем просто души не чаял и прочил  в  отличники  военного
училища: прямая дорога!
     Он ступил на прямую дорогу - пробыл в военном училище неделю,  нюхнул
казармы, побегал в кирзачах на зарядку, собрал свой чемоданчик и  известил
начальство, что эта бодяга - не для него. Воевать - это  да,  с  радостью,
пострелять - всегда пожалуйста. А уставы пусть зубрят и  строем  в  сортир
маршируют те, кто пороха не нюхал. Ему не нравится.
     - А что тебе нравится?  -  спросил  бравый  полковник,  с  сожалением
листая его личное дело.
     - Стрелять, - откровенно сказал Тарасюк.
     - В кого же ты нацелился сейчас, в мирное время, стрелять?
     - Ну... нашлось бы. Мне вообще оружие нравится.
     - Так может, тебе  надо  учиться  на  инженера  и  идти  работать  на
оружейный завод? Так, что ли?
     - Оно мне нравится не в смысле  быть  оружейным  мастером...  еще  не
хватало! я бойцом был, а не ремонтником. Вообще  нравится...  дело  с  ним
иметь.
     - И как же ты хочешь иметь с ним дело?
     - Вы стрелять умеете?
     Задетый фронтовик-полковник  повел  зарвавшегося  молокососа  в  тир,
довольный случаю. И там из своего вальтера  в  генеральском  хромированном
исполнении (трофейные пистолеты у офицеров еще не изъяли)  исправно  выбил
29.
     - Хорошие у немцев машинки, - заметил воспитуемый курсант. -  Но  для
дела я предпочитал чешскую "Шкоду" - в руке удобнее,  и  скорость  у  него
выше: через пряжку ремня навылет бил! Пуля стекло проходит - даже трещинок
нет, ровная такая дырочка.  -  Он  принял  поданный  рукоятью  вперед,  по
правилам хорошего тона, вальтер, и оставшиеся в обойме пять  пуль  посадит
одна в другую.
     - Ну ты бля ничо, - сказал полковник.
     - У американского  кольта-32  скорость  самая  высокая,  -  продолжал
Тарасюк. - Что входное отверстие, что выходное. Через  бумагу  стреляешь -
лист не шелохнется, кружочек как вырезан.  Хотя  король  точности  и  боя,
конечно, маузер, но стволина такая, и магазин, - громоздок слишком.
     - Подкованный курсант, - признал полковник. - Все, или еще что имеешь
доложить?
     Поощренный Тарасюк вольно расстегнул воротничок гимнастерки.
     - Вот это, к примеру, не нож, - охотно вел он лекцию, ткнув пальцем в
штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.
     - Разрешите обратиться, товарищ полковник? - сказал сержант. -  Дайте
мне молодого для  уборки  помещения  -  к  подъему  верну  как  шелкового!
умный...
     - Сталь у штыка отпущенная, мягкая - чтоб в теле не сломался; поэтому
лезвие жала не держит, резать им невозможно, - убыстрил  речь  Тарасюк.  -
Рукоятка неудобная и в руке скользкая, а в работе кровь  попадет  -  будто
вообще как намыленная. И не уравновешен нисколько, кидать его  вообще  без
толку.
     - В советники Генштаба аттестовать  тебя  не  уполномочен,  -  сказал
полковник. - Ты б им, конечно, объяснил, каким должен быть нож.
     - Чего объяснять - такой, как у финнов. Клинок треугольного  сечения,
закаленный, согнется -  не  сломается:  закал  только  поверху,  а  внутри
мягкое.  Ручка  деревянная,  с  насечкой  -  легкая,  и   в   полете   как
стабилизатор. Лезвие - шесть пальцев, а больше никому и не надо.
     - А штык? - презрительно опустился до вопроса сержант.
     - Штык старый был хорошо - четырехгранник: входит легко,  в  теле  не
ломается, рана от него не закрывается, и доставать  в  фехтовании  длинным
легче.
     - Тебя прям в университет надо, - съязвил сержант.
     - А что, есть такой университет, где по оружию  учат?  -  простодушно
спросил Тарасюк.
     Мысль  о  возможности  отсутствия  такого   университета   полковника
возмутила.
     - Главное в государстве - что? - наставительно сказал  он:  -  армия!
Главное для военного - что? - оружие. Как же в нашей стране может не  быть
такого университета?!





     И  первого  сентября  1952  года  Тарасюк  приехал  на   исторический
факультет Ленинградского университета.
     В руке у  него  был  тот  же  маленький  "футбольный"  чемоданчик.  В
чемоданчике лежали: чистая рубашка, бутылка  коньяка,  медаль  "За  Боевые
Заслуги", парабеллум и книга В.Бейдера  "Средневековое  холодное  оружие".
Полный джентльменский набор.
     Он проследовал в деканат, где задал сакраментальный вопрос:
     - Это правда, что у вас по оружию учат?
     - В университете многому учат, -  с  туманным  достоинством  ответили
ему. - Но приемные экзамены давно окончены.
     - А может, мне к вам еще не надо поступать, - успокоил посетитель.  -
Так учат? Или нет?
     - А вас что, собственно, интересует?
     - Меня, собственно, оружие, - терпеливо повторил он.
     - И какое же именно оружие? - вежливо  поинтересовался  замдекана  по
студентам.
     -  Именно  -  всякое.  Огнестрельное,  холодное...  легкое,  тяжелое,
осадное, современное, средневековое, античное тоже, в общем.
     - М-угу. Так современное,  или  античное?  Есть,  знаете,  разница...
особенно в применении. У вас, позвольте полюбопытствовать,  чисто  научный
интерес к оружию, или  есть  и  иной?  -  с  корректностью  петербургского
интеллигента уточнил замдекана.
     - Научно-практический, - сказал Тарасюк. - А разницы  иногда  никакой
нет. Фракийский меч начала нашей  эра,  скажем,  ничем  не  отличается  от
артиллерийского тесака  восемнадцатого  века.  А  средневековый  рыцарский
кинжал для панцирных поединков - от современного испанского стилета.
     - М-угу,  -  невозмутимо  сказал  замдекана.  -  У  нас  при  кафедре
медиевистики  действительно  есть  семинар   истории   холодного   оружия.
Приходите через год, первого августа, и сдавайте экзамены.
     - А зачем тянуть, - возразил посетитель. Он раскрыл свой чемоданчик и
предъявил аттестат за десятилетку, выписку с оценками приемных экзаменов в
училище и справку об  участии  в  партизанском  движении.  Сверху  положил
медаль, а сбоку поставил бутылку коньяка.
     - М-угу, - развеселился замдекана. - Как это поется? - "собирались  в
поход партизаны"... У вас там автомата нет с собой?
     - Только парабеллум, - сказал Тарасюк.
     С этими документами он был без звука зачислен на первый курс,  вселен
в Шестое общежитие на Мытнинской набережной и обеспечен стипендией.





     Семинары начинаются на третьем курсе. Первокурсник Тарасюк пришел  на
первое же занятие вольнослушателем. На втором занятии  он  сделал  научное
открытие. Акинак - меч древних  скифов  -  был  не  колющим  оружием,  как
утверждала дотоле историческая наука, но рубяще-колющим.
     Прежняя точка зрения основывалась на античной росписи  по  вазе,  где
один скиф собирается заколоть акинаком  другого.  Из  чего  явствует,  что
историческая наука и относительно древних времен не всегда затрудняет себя
поиском весомых аргументов.
     - Это какой же идиот сказал, что он только колющий?  -  с  презрением
бывалого партизана вопросил Тарасюк.
     Руководитель  семинара,  интеллигентная   дама   из   университетской
профессуры, была шокирована.
     - Э-э... - прерывистым тенорком сказала она. - Если мы  посмотрим  на
рисунок, то совершенно ясно видно...
     - Что видно? Колоть можно и шашкой! Эдак  вы  и  ложку,  которой  вас
щелкнут по лбу, объявите  тупым  холодным  оружием  ударного  действия,  -
прервала непочтительный слушатель.
     - На археологических находках нет следов каких-либо режущих кромок, -
защищалась дама.
     - Две тысячи лет в земле? ржа,  ржа  съела!!  Это  ж  какое  качество
стали, что за две тыщи лет в земле вообще  порошком  не  рассыпалась!  Она
ведь и острие тоже съела... так может он вообще бы безопасный?
     - Есть труды специалистов...
     - Ваши специалисты хоть барана когда-нибудь резали сами?
     - А вы, простите?
     - Я всех резал. Так скажите: какой дурак будет  таскать  полуметровый
клинок в ладонь шириной, и не  заточит  лезвие,  чтобы  рубить  и  резать?
Ленивый, или мозги отсохли? Так это не боец! А акинак не  короче  римского
меча. А чтобы только колоть, придумали узкую легкую рапиру.
     Из чего видно, что со всем пылом молодости и  превосходством  боевого
опыта Тарасюк  вгрызся  в  учебники.  И  результаты,  так  или  иначе,  но
впечатлили окружающих.
     - Если вы хотите посещать наш семинар...
     - Да я для этого училище бросил!
     - Возможно и зря. Так вот: когда вы сами станете профессором...
     - А сколько для этого нужно лет? - перебил Тарасюк.
     - Три года аспирантуры - если вы окончите университет,  в  чем  я  не
уверена, и если поступите в аспирантуру, в чем я уверена еще менее...
     - Не сомневайтесь, - заверил он. - А дальше?
     - А дальше - докторская  диссертация  иногда  отнимает  и  десять,  и
больше лет работы. И ее еще надо защитить!..
     - От кого?
     - От оппонентов.
     - Не страшнее немцев. А это кто?
     ...Акинак стал его первой работой в  Студенческом  научном  обществе.
При этом "интеллектуалом" он не был, и никогда им не стал;  правда,  и  не
пытался себя за такового выдавать. Уровень его эстетических притязаний был
примерно таков: когда в компании, скажем, обсуждался новый фильм,  Тарасюк
выносил оценку специалиста:
     - Чушь свинячья. По нему садят с десятка стволов, он речку переплыл -
а! о! спасен! - ха! да я его за четыреста метров из винта чиркну -  только
так!
     Его любовь к оружие не удовлетворялась теорией - он стрелял.  Стрелял
в  университетском  тире  из  малокалиберной   винтовки,   малокалиберного
пистолета и спортивного револьвера - больше, к сожалению, ничего не  было.
И когда вместо десятки клал девятку, у него портилось настроение.
     Но посулы тренеров насчет соревнований отвергал: ученый  не  унизится
до игр с безмозглыми спортсменами, на фиг ему надо.





     Темой его диплома был двуручный меч с "пламенеющим" клинком.
     У такого меча почти весь  клинок  -  кроме  конечных  одного-полутора
футов - зигзагообразный. Ученые  доперли  до  очевидного:  удар  наносится
только  концом,  где  нормальное  лезвие.   Что   ж   касается   метрового
синусоидовидного отрезка - это, мол, в подражание  картинам,  изображающим
архангелов с огненными  мечами:  волнистый  язык  пламени.  И  диссертации
писали:  "Влияние  христианской   религиозной   живописи   на   вооружение
рыцарей-крестоносцев".
     Непочтительный Тарасюк не оставил от ученых  мужей  камня  на  камне.
Оружие всегда предельно функционально! - ярился он. Оно украшается  -  да,
но изменение формы в угоду идеологии - это бред! (Шел свободомысленный  57
год.) Парадное оружие, церемониальное - да, бывают просто  побрякушки.  Но
боевой меч - тут не до жиру, быть бы живу, уцелеть и победить надо,  какая
живопись к черту.
     Изобретатель этого меча был гений, восторгался Тарасюк. После Первого
крестового похода он задумал  совместить  мощь  большого  меча  с  режущим
эффектом гнутой арабской сабли:  рубить  с  _п_о_т_я_г_о_м_  лучше  гнутым
клинком, тянешь к себе -  и  изгиб  сам  режет,  принцип  пилы.  Но  сабля
стальной доспех не возьмет, а гнутый двуручные меч  требует  трехметрового
роста, каковым не обладали даже лучшие  из  рыцарей:  поэтому  изгибов-дуг
несколько  -   это   меч-сабля-пила!   Парируемый   клинок   врага   легче
задерживается в углублении изгиба и не  скользит  до  гарды  -  улучшаются
защитные  качества,  легче  перейти  к  собственному  поражающему  выпаду.
Зигзаообразность придает мечу _п_р_у_ж_и_н_н_о_с_т_ь_ в продольной  оси  -
чем смягчается  при  парировании  удар  по  рукам,  облегчается  защита  в
фехтовании. Наконец,  та  же  пружинность  сообщает  удару  концом  клинка
дополнительную силу: так удар кистеня, сделанного из  свинцового  шара  на
гибкой рукояти из китового уса, сильнее удара молотка того же веса  и  той
же длины жесткой деревянной рукояти.
     Кафедра и оппоненты, улыбаясь темпераменту, пожимали плечами. И  были
неправы в недооценке  дипломанта.  Закончив  теоретическую  часть  защиты,
вспотевший  Тарасюк  перешел  к  демонстрационной:  кивнул   в   аудиторию
первокурснику у дверей:
     - Костя - давай!
     Костя исчез и через минуту дал, вернувшись с  другим  первокурсником.
Торжественно,  как  королевские  герольды  сокровище  двора,   они   несли
полутораметровый двуручный меч с пламенеющим клинком.
     Улыбки комиссии сделались неуверенными. У Тарасюка загорелись  глаза.
Он взял  меч  и  сделал  выпад.  Дипломную  комиссию  снесло  со  стульев.
Аудитория взвыла от счастья.
     Подручные-первокурсники извлекли из портфеля железный прут и положили
концами меж двух стульев. Тарасюк, крутнув из-за головы (дррень! -  дверца
книжного шкафа) взмахнул  зловеще  свистнувшим  мечом  и  перерубил  прут,
вогнав острие клинка в пол.
     - Браво... - сказал дипломная комиссия, осторожно возвращаясь на свои
места.
     - Бис! - добавили зрители, подпрыгивая в дверях.
     - Теперь возьмем меч с обычным клинком, - сказал Тарасюк.
     -  Спасибо,  -  возразил  председатель  комиссии,  легендарный  декан
Мавродин, - достаточно. Вы согласны со мной, коллеги? Трудно не  признать,
что глубокоуважаемый дипломант  избрал  весьма,  э-э,  убедительную  форму
защиты  своих  научных   взглядов...   да.   Налицо   владение   предметом
исследования.
     Совещаясь об оценке,  факультетские  дамы  трепыхались  и  пудрились,
пылая  местью.  Мавродин  с  солдатской  грубоватостью  отрезал,  что  им,
гагарам, недоступно наслажденье счастьем битвы, гром ударов их  пугает!  А
за знания и любовь к науке студенту прощается все!
     Тарасюка оставили на кафедре в аспирантуре.





     В тридцать он стал доктором, в тридцать два - профессором.
     И,  став  профессором,  согласно   древней   академической   традиции
немедленно женился  на  своей  первокурснице.  Переехал  из  аспирантского
общежития в академический кооператив и зажил семейной жизнью.
     По прошествии медового месяца жизнь оказалась не ах. Больше  всего  в
семейной жизни Тарасюку нравилась теща. Теща замечательно  умела  готовить
грибной суп и штопать носки. И была благодарной слушательницей.
     Что  касается  жены,  то   миловидность   ее   стала   привычной,   а
бестолковость открывалась все глубже. Она ничего  не  понимала  в  оружии.
Вообще  Тарасюк  ее  мало  видел.  Время  он  делил  между  библиотекой  и
оружейными запасниками. Он писал монографию по технике  итальянской  школы
фехтования XVI века. Тарасюк вознамерился  доказать  миру,  что  итальянцы
первые  прибегли  к  легким  и  гибким  клинкам,  рассчитанным  на  полное
отсутствие  лат,  -  прообразу  современного  спортивного  оружия,  -  что
позволило  резко  увеличить  частоту  движений  и   изощрить   приемы   до
утонченности и сантиметров.
     Он показывал жене, как и куда надо колоть, чтобы  вывести  противника
из строя. Ночью жена кричала от кошмаров.
     Через год жена прорыдала, что больше с ним  жить  не  может,  он  был
трагедией ее молодости. Тарасюку было некогда - он вычитывал гранки  своей
монографии и готовил тезисы доклада в Институте истории.
     Теща ему сочувствовала. Теща сказала жене, что та - редкостная  дура:
он непьющий, добрый, безвредный, авторитетный чудак-ученый. Она приглашала
Тарасюка в гости - кормить домашними  обедами.  Они  сдружились:  ей  было
одиноко, и она часами вязали, охотно кивая бесконечным рассказам о дагах и
арбалетах. Кроме того, она была  безденежна,  а  у  него  деньги  вылетали
веером. Не в силах смириться, что профессорский заработок весь  уходит  на
книги и железяки, она стала покупать ему одежду и  отсчитывать  деньги  на
продукты. И как-то постепенно  он  переселился  к  ней,  оставив  квартиру
бывшей жене: ко всеобщему удовлетворению. Огородил  себе  уголок  книжными
шкафами, поставил там диванчик и стол с настольной лампой, и стал жить.
     - Горячие обеды, чистое белье, тишина и никаких претензий -  что  еще
надо ученому? - говорил он, катая в кармане свинцовый снаряд от балеарской
пращи.





     В сорок лет Тарасюк стал крупнейшим в мире  специалистом  по  истории
холодного оружия. Он состоял в переписке с оружейными музеями всех  стран,
и  выступал  экспертом,  консультантом,  рецензентом  и  прочее  по   всем
возможным оружейным запросам. (Причем порой  это  прекрасно  оплачивалось,
что все валютные гонорары  по  закону  забирало  государство.)  Ссылки  на
Тарасюка сделались обязательны в трудах ученых-оружейников. Авторитет  его
стал  непререкаем:  последним  доводом  в  научных  дискуссиях  все   чаще
становилось: "Тарасюк сказал!" Почтовый ящик был  набит  приглашениями  на
международные симпозиумы - от Стокгольма до Сиднея.
     За бугор его, однако, не выпускали: беспартийный,  разведен,  был  на
оккупированной территории, и по чудаковатости  может  отмочить  неизвестно
что: бесспорно невыездной.
     Темным вечером скучающие хулиганы показали ему нож:  Тарасюк  мельком
взглянул на нож и час не давал им вставить слово, читая  лекцию  о  ножах.
Прибалдевшие хулиганы  проводили  пахана  до  подъезда,  где  получили  на
память, как любители холодного оружия, лишний экземпляр испанской навахи.
     Противоположная сторона, то  есть  милиция,  также  прибегала  к  его
безмерной эрудиции:
     - Анатолий Карпович, как это могло быть сделано? - В броневой  дверце
сейфа чернела аккуратная четырехугольная дырочка.
     - Прекрасная  работа!  -  восклицал  Тарасюк,  любуясь  разгромленным
сейфом. - Это чекан, только чекан. Какая чистота пробоя! - с удовольствием
говорил он.  -  Медленный  закал  стали,  пятидюймовый  клюв,  двухфутовая
рукоять. Чудесное оружие! им лучшие шлемы пробивали,  ни  один  доспех  не
держал. С чеканом даже секира не сравнится, тут вся  кинетическая  энергия
удара сконцентрирована в одной точке - а тело весом в два английских фунта
у боевого чекана: бронебойный снаряд! Правда, у бердыша  рукоять  вчетверо
длинней, но его парировать легче, принять древко на клинок, и в свалке  не
развернешься...
     - Спасибо, - прервали восторженный  поток,  -  а  уточнить  нельзя  -
какой, как?..
     - Отчего же... Посмотрим... а изнутри?  ого!  Судя  по  сечению,  это
начало XV века. Конец эпохи тяжелой  латной  конницы.  Немецкие  крестьяне
времен протестантских войн его очень любили. Они ведь там, знаете, за  сто
лет войн три четверти Германии истребили, вот так!  Регенсбургские  чеканы
были особенного хороши, только там настоящим  секретом  закала  владели...
Да, точно: русский клевец был покороче... а испанцы это оружие не уважали,
считали нерыцарственным, низким... а французской работы это не прошиб  бы,
пожалуй, нет... У них послабее металл был, не умели, вся французская знать
носила завозное оружие - Испания, Италия, Германия... Англия отчасти...
     - Хорошо, хорошо! А скажите: ведь с чудовищной силой надо такой  удар
нанести? должен быть очень сильный человек, верно?
     - Глупости. Сила нужна слону. Оружие требует  только  умения.  У  вас
есть время? И машина тоже есть? Тогда сами увидите.
     Он привозил чекан из запасников и предвкушая,  щуря  глаз,  водил  по
клюву алмазным напильником. Принимал позу:
     - Удар идет снизу - пяточка! на пяточке  всю  массу  тела  довернуть.
Скрутка коленей... скрутка бедер... торс! Плечи... локоть... кисть, кисть!
Выдох - э-э-э: гэть!!!
     Худенький Тарасюк  вздрыгивался  -  чекан  сверкал  широкой  дугой  и
всаживался в стальную дверцу по рукоять.
     - Вот и все! А выстрели-ка из вашего макарова - хрен пробьешь.
     Если снимался исторический фильм со  сражениями  -  без  Тарасюка  не
обходилось. Он немедленно брал управление съемочной площадкой,  задалбывал
группу лекциями, похеривал режиссерский замысел, лично  чертил,  кому  где
стоять и куда двигаться, наконец хватал шпагу и вгонял в ужас  несчастного
актера.
     - Снимай! мотор! - вопил в азарте Тарасюк. -  Трус!  растяпа!  ты  за
шпагу держишься, а не за бабью сиську! Квинга! терция! парад!!! - и  делал
выпад, едва не пробивая беднягу насквозь.
     Актеры его ненавидели, но прочий Ленфильм обожал.
     - Опоздали вы родиться, профессор.  -  Режиссер  с  ассистентами  еле
отбирали оружие у увлеченного консультанта.
     - Не сказал бы, - с обидой возражал тот. - Как раз ваш  лицедей  стал
бы у меня сейчас двадцать девятым.
     И уезжал к теще кушать грибной суп  и  рассказывать  о  преимуществах
большой шпаги перед рапирой.





     Он стал уже легендой, и кино решили снимать  о  нем  самом.  Из  Рима
прилетела группа кинодокументалистов, чтоб все зрители  узнали  о  великом
ученом-оружейнике  всех  времен  и  народов.  Они  запечатлели  профессора
Тарасюка,  читающего  лекцию  студентам,  профессора  Тарасюка,  делающего
открытие в  запасниках  музея,  профессора  Тарасюка,  постигающего  труды
фолиантов в Библиотеке Академии Наук, и профессора Тарасюка, размышляющего
на фоне невских волн. Остался профессор Тарасюк у себя дома.
     Профессор Тарасюк сказал, что  дома  не  надо.  Но  итальянцы  вообще
темпераментны и напористы, а если им приспичит, то это просто мафиози. Они
загалдели, замахали руками и повезли его к нему же домой.
     Профессор Тарасюк кряхтел. Жил он со старушкой-тещей в одной комнате,
в коммуналке. Увидев эту квартиру, итальянские киногении пришли не столько
в ужас, сколько в недоумение. Они допытывались,  а  где  же  у  профессора
рабочий кабинет, не говорят о столовой, но где же спальня?..
     Им набулькали водки, разогрели грибного супа, и  напряженная  визитом
иностранцев теща  разъяснила,  что  профессор  -  большой  чудак  (У  меня
маленькая слабость: боязнь больших  пространств,  -  застенчиво  оклеветал
Тарасюк свою неколебимо здоровую психику): он мог бы купить особняк, но ни
за что не хочет выезжать из этой комнаты - привык  к  виду  из  окна,  ему
здесь хорошо работается.
     - Наш зритель этого  не  поймет,  -  задумчиво  решили  итальянцы.  -
Буржуазная пропаганда внушает, что  советские  люди  нищие,  и  мы  должны
показать счастливого ученого  в  расцвете  советской  науки.  -  Это  были
прогрессивные итальянцы.
     Это  были  настоящие  киношники,  и  в  кино  у  профессора  Тарасюка
получилась  просторная  многокомнатная  квартира.  Тарасюк  за  письменным
столом - это был кабинет, за обеденным столом - это была столовая, на фоне
книг - это была библиотека, у стены с оружием - домашний музей, и  Тарасюк
сидящий в кресле, в тещином халате и с рюмкой в руке, рядом с расстеленным
диваном, - это была спальня. В  коридоре  с  гантелями  Тарасюк  изображал
спортзал. Из кухни выгнали соседей, теща надела выходное  платье  и  взяла
поварешку: это была старенькая мама заботливого сына  Тарасюка.  Италия  -
католическая страна, там  плохо  относятся  к  разводам,  это  зрителю  не
понравится; зато хорошо относятся к матерям, это зрителю понравится.
     На закуску они сняли профессора Тарасюка с  партизанской  медалью,  и
хором сказали, что такого героя среди ученых они вообще не  видели,  он  -
феномен и живая легенда.  Правда,  Тур  Хейердал  тоже  был  парашютист  и
диверсант,  но,  кажется,  никого  так   и   не   убил,   хотя   был   уже
совершеннолетним, - а бедному сироте Тарасюку было десять лет: мамма  миа!
порка мадонна! с ума сойти! двадцать восемь фашистов! он убил их  за  один
раз, или за несколько? Это были не самые двадцать восемь панфиловцев,  да?
они читали об этом бессмертном подвиге! Почему Тарасюк не Герой Советского
Союза?
     - Я был еще несовершеннолетним, - виновато сказал Тарасюк.
     - А ваши герои-пионеры?.. - спросили образованные итальянцы.
     - Только  посмертно,  -  сказал  Тарасюк.  -  Мне  предлагали,  но  я
отказался.





     Заговорили об его последней книге по ритуалам и  традициям  рыцарских
турниров. Этот труд должен был  перевернуть  мировую  науку  о  рыцарстве.
Тарасюк не страдала мелкость замыслов.
     И он поволок крепко подпивших итальяшек в Эрмитаж, в самые богатые  в
мире запасники рыцарского вооружения. Выбрал эффектный  доспех  по  росту,
под его управлением итальянцы облачили его в  латы,  застегнули  застежки,
затянули ремешки, и сняли дивные кадры:  рыцарь  повествует  о  поединках,
подняв забрало и опершись рукой в железной рукавице на огромный меч.
     Они таки изрядно все нажрались,  и  Тарасюк  их  утомил  беспрерывным
ускоренным курсом истории  оружия,  -  они  хотели  успеть  в  итальянское
консульство на прием. А он не хотел  вылезать  из  доспеха  -  ему  в  нем
страшно нравилось. Короче, они свалили, а он остался один. Вранье,  что  в
турнирном доспехе нельзя ходить пешком - сочленения очень подвижны, а веса
в  нем  килограммов  тридцать-тридцать  пять:  сталь   нетолстая,   просто
исключительной прочности. У нынешнего пехотинца полная выкладка тяжелей на
марше.
     Тут  и  произошла  незабываемая  встреча,  в  которой  началась  наша
история.


     ...Дальнейшие   события   разворачивались   печально.   В    половине
двенадцатого в Эрмитаже начинает дежурить ночная охрана. Ночная охрана - -
это сторожевые собаки. Обученные овчарки  контролируют  пустые  помещения.
Зарабатывала овчарка - шесть дней в неделю с полдвенадцатого до шести утра
- шестьдесят рублей в месяц. Владелец трех собак жил на их зарплату.
     Собак как-то не предупредили о проблеме и сервизом. С  лаем  и  воем,
скользя юзом на поворотах, они влетели в запасник.
     Ребята  из  Смольного  обрели  дар  речи  и  завопили   о   спасении.
Хранительнице было легче - она свалилась, наконец, в обморок.
     Бронированный же рыцарь Тарасюк издал боевой клич и  взмахнул  мечом.
Но дело в том, что конный рыцарь надежно прикрыт  во  всех  местах,  кроме
задницы. Задом он сидит  на  специальном,  приподнятом,  боевом  седле.  А
немецкая  овчарка  двадцатого  века  в  рукопашной  несравненно  подвижнее
немецкого рыцаря пятнадцатого века. И Тарасюк был мгновенно хвачен  зубами
за беззащитный зад.
     Заорав от боли, он быстро сел на пол, бросил тяжелый меч, и  укрытыми
стальной чешуей кулаками пытался сидя треснуть проклятых тварей!
     Вот такую композицию и застала охрана  и  милиционеры.  Взволнованные
милиционеры защелкали затворами пистолетом, охрана взяла собак на поводки,
и вот тогда ребята из Смольного взревели во всю мощь своего  справедливого
негодования: сотрудников обкома мечом  пугать!  посланцев  партии  травить
собаками! суши сухари, суки, Романов вам покажет!
     Действительно: еще только латные рыцари не  устраивали  антисоветских
восстаний.
     ...Тарасюка мгновенно и с треском выперли отовсюда.
     Над вспотевшей головой, с которой сняли шлем  с  истлевшим  плюмажем,
засиял нимб мученика-диссидента: с мечом  в  руках  он  охранял  достояние
науки и народа от самодурства Смольного!
     Легенда обрела завершение и вышла на улицы.





     Его не брали на работу никуда: ни в один институт, даже библиотекарем
в районную библиотеку, даже учителем истории с  восьмилетнюю  школу.  Теща
плакала и кормила его грибным супом, и  пенсионерский  кусок  застревал  у
совестливого Тарасюка в горле.
     Через два месяца он устроился  грузчиком  на  овощебазу,  скрыв  свои
ученые степени и заслуги. Таскал  ящики  с  картошкой  и  пил  с  мужиками
портвейн на двоих.
     Его дипломников и аспирантов раскидали по другим руководителям, и они
боялись даже позвонить ему: шел семьдесят пятый год, и  лояльные  граждане
опасались сказать лишнее слово...
     Тарасюк  озлился.  С  самого  своего  партизанского  детства  он  был
исключительно советским человеком, и все окружающее ему очень нравилось  -
что естественно при удачной карьере в любимом  деле.  Но  непосредственное
общение с пролетариатом благотворно влияет на  интеллигентские  мозги.  За
сезон на овощебазе  он  дошел  до  товарной  спелости  мировоззрения,  как
сахарная свекла до самогонного аппарата: еще немного -  и  готов  продукт,
вышибающий искры и слезы из глаз. А главное, без оружия он был не человек.
     Он стал читать газеты и слушать вражьи голоса. И писать в редакции  и
инстанции письма о правде  и  справедливости.  Письма  отличались  научным
стилем и партизанскими пожеланиями. И  в  его  собственный  почтовый  ящик
перестали приходить письма и приглашения из-за границы.
     Тут приезжает в очередную говорильню оружейников немец из Франкфурта,
коллега-профессор, и хочет видеть своего знаменитого  друга  по  переписке
профессора Тарасюка: что с ним, где он, почему не отвечает на письма?  Все
мычат и отводят глаза.
     Педантичный немец получает  в  Ленсправке  адрес  и  телефон,  звонит
Тарасюку и едет в гости. Герр Тарасюк, говорит, какая жалость, что  вы  не
присутствовали. А у герра Тарасюка руки в мозолях и  царапинах  и  перегар
изо рта. И, отчаянно поливая советскую власть, он гостеприимно предлагает:
не угодно ли выпить водки под грибной суп, дивное сочетание, рекомендую.
     Они обедают, и Тарасюк замечает,  что  на  левой  руке  у  немца  нет
мизинца. Он бестактно наводит разговор на войну.  А  немец  старенький,  в
очочках, и, подобно многим из  его  поколения,  страдает  комплексом  вины
перед Россией за ту войну. Он  ежится  и  предлагает  тост  за  мир  между
народами: он любит Россию, хоть его здесь чуть не убили.
     Короче, ясно: это оказывается тот самый немец! Недостреленный.
     Тут комплекс вины возникает в Тарасюке, и  сублимируется  в  комплекс
любви. Он бежит за второй бутылкой по ночному времени на стоянку такси,  и
всю  ночь  исповедуется  блюющему  немцу.  Утром  они  опохмеляются,  поют
белорусские и рейнские народные песни, и немец убеждает  его  переехать  в
Германию: он гарантирует все условия для работы!
     Тарасюк обрисовывает политическую ситуацию: полка Романов в  Смольном
- гнить Тарасюку на овощебазе.
     Немец ободряет: он пойдет к германскому консулу, тот лично  обратится
к  товарищу  Романову,  и  ради  дружественных   отношений   между   двумя
государствами Тарасюка немедленно выпустят  в  Германию.  Профессиональное
немецкое заболевание - гипертрофия здравого смысла?
     - Забыл сорок пятый год? - спрашивает Тарасюк. -  Высунусь  высоко  -
меня просто посадят.
     - Майн Готт! За что вас можно посадить?
     - Боже мой! За все. Распитие спиртных  напитков,  хранение  холодного
оружия, общение с иностранцами.
     И все равно  немец  обиделся,  что  Тарасюк  не  проводил  его  ни  в
гостиницу, ни в аэропорт. Из чего можно заключить, что Тарасюк в грузчиках
резко поумнел, в отличие от немца, который грузчиком никогда не работал.
     ...Через месяц  в  тарасюковскую  дверь  позвонил  немцев  докторант,
приехавший в Ленинград с тургруппой. Не доверяя  почте,  он  лично  привез
письмо  из  Иерусалима  от  тарасюкова  родного  брата,  потерявшегося   в
оккупации, и вызов на постоянное местожительство  на  историческую  родину
Израиль.  Немец  оказался  обязательным  и  настойчивым  человеком.  А  во
Франкфурте мощная еврейская община, он подключил ее к  благородному  делу,
не посвящая в подробности.





     Это  даже  удивительно,  сколь   многие   и   разнообразные   явления
ленинградской жизни пересекались с  еврейским  вопросом.  Поистине  камень
преткновения. Куда ни плюнь - обязательно это как-то  связано  с  евреями.
Россия при разумном подходе могла бы извлечь из этого гигантскую, наверно,
выгоду. Но традиция торговли сырьем  возобладала  -  одного  еврея  просто
меняли на три мешка канадской пшеницы: такова  была  международная  увязка
эмиграционной квоты с объемом продовольственных поставок. Как всегда,  мир
капитала наживался в неравных сделках с родиной  социализма,  не  тем  она
будь помянута.
     К вызову прилагалась устная  инструкция.  Тарасюк  поразмыслил,  взял
бутылку,  ввалился  к  приятелю  и  коллеге  историку-скандинависту  Арону
Яковлевичу Гуревичу и между третьей и четвертой спросил между прочим,  как
стать евреем. Гуревич сильно удивился. Он знал абсолютно все про викингов,
но про евреев знал только  то,  что  лучше  им  не  быть.  Он  посоветовал
Тарасюку обратиться в синагогу; если только она  работает,  добавил  он  в
сомнении.
     Тарасюк постеснялся идти в синагогу, уж больно неприличное  слово,  и
пошел  выпить  кофе  в  Сайгон.  В  Сайгоне  он  немедленно  увидел  еврея
замечательно характерной внешности  -  рыжего,  горбоносого,  с  одесскими
интонациями. Это  был  Натан  Федоровский,  один  из  многих  завсегдатаев
знаменитого  кафетерия,  нищий  собиратель  картин   нищих   ленинградских
художников, а ныне - известный и богатый берлинский галерейщик.
     Тарасюк перебрался за столик Федоровского  и,  краснея  и  запинаясь,
попросил ему помочь. Рыжий Федоровский  оценил  деликатность  просителя  и
незамедлительно выдал ему двадцать копеек.
     Тарасюк поперхнулся кофе, зачем-то положил рядом с его  монетой  свой
двугривенный, и  брякнул  напрямик,  не  знает  ли  неизвестный  ему,  но,
простите Бога ради, я не хочу вас обидеть, явный еврей,  как  можно  стать
евреем.
     Компания Федоровского заявила, что  этому  человеку  надо  налить,  и
развела по стаканам бутылку портвейна из кармана.
     И польщенный и добрый Федоровский выдал Тарасюку  полную  информацию.
Тарасюка  устроило  все,  кроме  обрезания,  но  либеральный   Федоровский
успокоил, что ему это не обязательно.
     Согласно полученной  информации,  Тарасюк  избрал  сокращенную  форму
обряда. Он продал коллекцию (все одно не вывезти) и поехал  в  Ригу.  И  в
Риге знакомый Федоровского, связанный с еврейской общиной, устроил ему, за
пять тысяч рублей по принятой таксе, свидетельство о рождении его  матери,
каковая появилась от религиозного брака ее родителей-евреев, о чем и  были
сделаны соответствующие записи.
     С  этим  свидетельством  он  пошел  в  Ленинграде  в  свой   районный
паспортный стол и написал заявление, что хочет поменять  национальность  с
белоруса на еврея. Там не сильно удивились - он был такой  не  первый.  Но
стали мурыжить, откладывая с недели на неделю.
     Тарасюк  пошел  выпить  кофе  в  Сайгон   и   встретил   там   рыжего
Федоровского. Тот хмыкнул, что это ерунда,  надо  дать  двести  рублей,  и
через неделю вручат новый паспорт. Тарасюк сказал, что продал еще  не  всю
коллекцию, хватит еще замочить всех начальников паспортных столов;  картин
вот, к сожалению,  нет,  но  если  Федоровский  захочет  коллекционировать
оружие... не умеет он давать взятки!
     И бескорыстный Федоровский,  плававший  в  питерской  жизни  вдоль  и
поперек, сунул бабки куда надо, и Тарасюк стал евреем.
     Ну, еще годик его помурыжили. Гоняли  за  справками  и  допытывались,
почему он всю жизнь скрывал в  анкетах  национальность  матери  и  наличие
родственника-брата за рубежом. Он резонно отвечал, что это могло  помешать
карьере, а про брата, вот письмо, и сам не знал. И через год  благополучно
улетел, в четверг венским рейсом, как принято.
     Из всех  ученых  коллег  и  любящих  учеников  его  провожали  только
печальная теща и радостный Федоровский - он всех провожал и на все плевал.
     Улетал он с тем же древним футбольным чемоданчиком, где были:  чистая
сорочка,  неоконченная  рукопись,  бутылка  коньяка,  книга   В.   Бейдера
"Средневековое  холодное  оружие",  и  крошечный  никелированный   дамский
браунинг N_8 с перламутровыми щечками.
     Немец  встречал  его  прямо  в   венском   аэропорту,   где   Тарасюк
незамедлительно распил с ним коньяк  и  подарил  на  память  пистолетик  -
точную копию того, когдатошнего... Как он протащил  его  через  таможню  -
одному Богу ведомо.

Last-modified: Wed, 05 Aug 1998 09:29:12 GMT

Оцените этот текст: