Оцените этот текст:





     В одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем годе, как  известно,  Вождь
народов и племен решил устроить  евреям  поголовно  землю  обетованную  на
Дальнем Востоке, и сорока лет ему для этой акции уж никак не  требовалось.
И  составлялись  уже  по  домоуправлениям  списки,  и   ушлые   начальницы
паспортных столов уже намечали нужным людям будущие освободиться квартиры,
и сердобольные соседи в коммуналках делили  втихаря  еврейскую  мебелишку,
которую те с собой уволочь не смогут, и громыхал по городу Питеру  трамвай
с самодельным по красному боку лозунгом "Русский,  бери  хворостину,  гони
жида в Палестину". И евреям, естественно, все это  весьма  действовало  на
нервы  и  заставляло  лишний  раз  задуматься  о   превратностях   судьбы,
скоротечности земного бытия и смысле жизни.
     В двадцать два года людям вообще свойственно  задумываться  о  смысле
жизни. Студент Кораблестроительного института, Ефим Бляйшиц писал диплом и
отстраненно, как не о себе, соображал, удастся  ли  ему  вообще  закончить
институт - может быть, заочно? - и как насчет  работы  кораблестроителя  в
Приморье. Амур, Тихий океан... да ничего, жить можно. Жил он,  кстати,  на
Восьмой линии Васильевского острова, в комнатушке со старенькой мамой. Мама,
как и полагается маме, в силу  возраста,  опыта  и  материнской  любви,
смотрела на развертывающуюся перспективу более мрачно  и  безнадежно,  чем
сын, и плакала в его отсутствие. Друг же друга они  убеждали,  что  все  к
лучшему, жить и вправду лучше среди своего народа и в  Биробиджане,  слава
Богу, никто их уже не сможет обижать по пятому  пункту;  а  может,  все  и
обойдется.
     Пребывать  в  этом  обреченно-подвешенном  состоянии  было   неуютно,
особенно если  ты  маленький,  черненький,  очкастенький  и  картавишь:  и
паспорт  не нужно показывать, чтоб нарваться по морде. Фима нарвался  тоже
раз  вечером  в  метро,  несколько  крепких  подвыпивших  ребятишек  споро
накидали ему по ушам, выдав характеристики проклятому еврейскому  племени,
и, обгаженный с ног до головы и насквозь, на темном тротуаре подле урны он
подобрал окурок подлиннее и, не решаясь ни  у  кого  попросить  прикурить,
выглотал колючий дым ночью в  сортире;  кривая  карусель  в  голове  несла
проклятия и клятвы. Мама проснулась беззвучно, почувствовала запах  табака
и ничего не сказала.
     Будучи человеком действия, назавтра Фима совершил два поступка: купил
пачку папирос "Север", бывший "Норд", и пошел записываться в  институтскую
секцию бокса.
     - Куришь? - спросил тренер, перемалывая звуки стальными зубами.
     - Нет, - ответил Фима. - Случайность.
     - Сколько лет?
     - Двадцать два.
     - Стар, - с неким издевательским сочувствием отказал тренер, хотя для
прихода в бокс Фима и верно был безусловно стар.
     - Хоть немного, - с интеллигентской нетвердостью попросил Фима.
     - Мест все равно нет, - сказал тренер и брезгливо усмехнулся  глазами
в безбровых шрамоватых складках. -  Но  попробовать...  Саша!  поди  сюда.
Покажи новичку бокс. Понял? Только смотри, не очень, - сказал им вслед  не
то, что слышалось в голосе.
     - Раздевайся, - сказал Саша и кинул Фиме перчатки.
     Стыдясь мятых трусов и бело-голубой своей щуплости,  Фима  пролез  за
ним под канат на ринг, где вальсировал десяток  институтских  боксеров,  и
был избит с ошеломляющей скоростью, от заключительного удара в печень весь
воздух из него вышел с тонким свистом.
     - Вставай, вставай, - приказал спокойно тренер, - иди умойся.
     - Удар совсем не держит, - якобы оправдываясь пояснил Саша.
     - Иди работай дальше, - сказал ему тренер. И  Фиме,  растирающему  до
локтя кровь из носу: - Сам видишь, не твое. - Неприязненно:  -  Покалечат,
потом отвечай за тебя.
     Очки сидели на лице как-то странно, на улице он  старался  прятать  в
сторону лицо, дома в зеркало  увидел,  что  его  тонкий  ястребиный  носик
налился сизой мякотью и прилег к щеке.
     - На тренировке был, - пояснил он  матери,  и  больше  расспросов  не
возникало.
     Нос так и остался кривоватым, что довершило Фимин иудейский облик  до
полукарикатурного, "мечта антисемита".
     В портфеле же он стал  носить  с  тех  пор  молоток,  поклявшись  при
надобности пустить его в ход; что, к счастью, не потребовалось.
     Тем временем соседки на кухне травили мать тихо и въедливо, как мышь;
об этом сын с матерью тоже, по молчаливому  и  обоим  ясному  уговору,  не
разговаривали.
     Это неверно, когда думают, что евреям так уж всю историю и не  везет.
Потому что смерть Сталина в марте 53 была замечательным везением, вопрос о
переселении  отпал,  врачи-убийцы  как  бы  вместе  со  всей  нацией  были
реабилитированы, и по утрам соседи  на  кухне  стали  здороваться  и  даже
обращаться  со  всяким  мелким  коммунальным   сотрудничеством.   И   Фима
благополучно получил диплом и был распределен на завод с окладом восемьсот
рублей.
     Но так и оставался, разумеется, маленьким затурканным евреем.





     Сначала появились стиляги. Сначала - в очень небольшом количестве.
     Пиджаки они носили короткие, а  брюки  -  легендарно  узкие.  Рубашки
пестрые, а туфли - на толстой подошве. И стриглись под французскую польку,
оставляя спереди кок; а лучших мужских парикмахерских было две: одна  -  в
"Астории", а другая - на Желябова, рядом с Невским.
     В милиции им норовили - обычно не сами  милиционеры,  а  патриотичные
народные  дружинники  -  брюки  распарывать,  а  коки  состригать,  о  чем
составлять  акт  и  направлять  его  в  деканат  или  на  работу.   Пресса
рассматривала  одевающихся  так  молодых  людей  как   агентов   ползучего
империализма:

                         Иностранцы? Иностранки?
                         Нет! От пяток до бровей -
                         это местные поганки,
                         доморощенный Бродвей!

     Затем прошел исторический ХХ Съезд Партии, была объявлена оттепель  и
чуть ли не свобода, и страху в жизни  стало  куда  поменьше,  а  надежд  и
оптимизма куда побольше.
     А еще через год состоялся впервые  в  Союзе  Международный  фестиваль
молодежи и студентов, наперли толпы молодых со всего мира, и  после  этого
(мы отслеживаем сейчас только одно из следствий, которое и вплетено  нитью
в нашу историю) стиляг стало хоть пруд пруди: представители  прогрессивной
молодежи  западных,  южных  и  восточных  стран   покидали   гостеприимную
Советскую Россию в туфлях на босу ноги, запахивая пиджачки на  голых,  без
рубашек, грудях: гардероб оставался на память о дружбе  и  взаимопонимании
их московским и ленинградским приятелям.
     Стукачей участвовало в празднестве уж не меньше, чем  иностранцев,  и
дружили только самые безоглядные и храбрые, - кроме специально  выделенных
для дружбы, разумеется, и проинструктированных, как именно надо дружить.
     Фиму с его рожей никто дружить не уполномачивал; он  и  не  дружил  -
опасался: дурак, что ли. Но глядя, как переходят на тела земляков шикарные
и тонные шмотки, все крутил он и обдумывал одну нехитрую мыслишку.
     Он эту мыслишку не один, уж надо полагать, обдумывал, но  именно  он,
похоже,  подошел   к   ней   первый   со   всей   еврейской   глубиной   и
основательностью. Потому что на второй день фестиваля  сообщил  маме,  что
ему надо поговорить с хорошим старым адвокатом, какой, вроде, был среди ее
знакомых.
     - Что случилось? - испугалась мама.
     - Ничего не случилось, - твердо заверил Фима.
     - Так зачем тебе адвокат? - побледнела мама.
     - Чтоб и впредь ничего не случилось, - твердо заверил сын.
     Адвокат, разумеется, тоже был еврей,  и  принимал  Фиму  в  такой  же
комнатушке  коммуналки.  Фима  развязал  испеченный  мамой  пирог,  размял
папиросу и посмотрел на адвоката.
     - Розочка, сходи в булочную, - попросил адвокат жену.
     - Так какие же у вас неприятности? - спросил он. - Слушаю.
     - Слушайте внимательно, -  сказал  Фима,  -  и  если  можно,  тут  же
забывайте. Никаких неприятностей нет и быть никогда не  должно.  Может  ли
иностранец подарить мне галстук?
     - За красивые глаза? - поинтересовался адвокат.
     - В знак дружбы, - серьезно сказал Фима.
     - У вас есть друг-иностранец? Кто? Где вы его взяли - на улице?
     - На улице, - сказал Фима.
     - И каким образом?
     - Он спросил, как пройти к памятнику Ленину у Финляндского вокзала.
     - И что же?
     - Я его проводил к святыне нашего города и рассказал о приезде Ленина
в апреле 17 года.
     Адвокат укусил пирог, с удовольствием пожевал, запил чаем и посмотрел
на Фиму.
     - Он снял галстук прямо с шеи? - спросил он.
     - Я долго отказывался, но он обиделся, а я не хочу, чтобы  иностранцы
обижались на ленинградцев, - ответил Фима.
     Адвокат кивнул.
     - Хорошо, - сказал он. - Иностранец может подарить вам галстук.
     - Я так и думал, - сказал  Фима.  -  А  рубашку  он  тоже  может  мне
подарить?
     - Он тоже снял ее с себя под памятником Ленину?
     - Нет. Он попросил проводить его обратно до гостиницы.
     - Он боялся заблудиться?
     - Совершенно верно.
     Адвокат подумал.
     - А на каком языке вы говорили? - торжествующе выкрикнул он.
     - На английском, - слегка удивился Фима.
     - А откуда это вы знаете английский?!
     - Как откуда? - еще больше удивился Фима. - Я учил  его  восемь  лет:
шесть  в  школе  и  два  в  институте.  Я  советский  инженер   с   высшим
образованием. Советское образование - лучшее в мире! Я был отличником.
     - Да, - согласился адвокат, - это правда... Советское  образование  -
лучшее в мире.
     - Еще он подарил мне пиджак и туфли, - добавил Фима.
     - За что?! - поразился адвокат.
     - А я подарил ему свой пиджак и свои туфли.
     - Зачем?!
     - Ему нравятся наши товары.
     - Так почему он не купил?!
     - У него кончились деньги.
     - Почему кончились?
     - Он был накануне в ресторане.
     - В каком? - быстро воткнулся вопрос.
     - На "Крыше" в "Европейской", - так же быстро последовал ответ.
     - А больше денег у него не было?
     - Я должен был попросить его показать мне бумажник? или счет в банке?
     Адвокат доел кусок и облизал пальцы.
     - Хорошо, молодой человек, - одобрительно  признал  он.  -  Он  может
подарить вам галстук, рубашку, пиджак и туфли.
     - Носки и плащ, - добавил Фима. - Он  сказал,  что  жена  купила  ему
носки не того размера, а плащ дал мне надеть, потому что пошел дождь; дома
я выгладил его и хотел вернуть, но он уже уехал.
     - Что еще? - спросил адвокат.
     - Две пары чулок и французское белье для моей мамы.
     - Зайдите в субботу, - сказал адвокат. - Я должен изучить этот вопрос
так, чтоб не было сомнений.
     - Да, - согласился Фима, - сомнений быть не должно. Но не в  субботу,
а завтра. Время дорого.
     - Молодой человек, - сказал адвокат.
     - Дружба дружбой, а служба службой, - сказал тогда Фима. -  Вы  даете
мне эту консультацию и получаете гонорар по высшей ставке. Ставку назовете
сами.
     Адвокат сдвинул очки на лоб. Фима вынул из кошелька полученную  вчера
зарплату и положил на стол. На ближайшие две недели они с мамой оставались
с сорока копейками.
     - Хорошо, - сказал адвокат. - Завтра в шесть.
     - Подарки являются моей собственностью?
     - Безусловно.
     - Я могу их выкинуть?
     - В первую же урну.
     - Могу подарить?
     - Первому встречному.
     - Могу продать?
     - Ага... Вероятно.
     - Что значит - вероятно? Это мои вещи или нет?
     - Вас интересуют статьи по спекуляции?
     - А где вы тут видите спекуляцию?
     Адвокат закурил Фиму папиросу и улыбнулся вошедшей с сеткой жене.
     - Идишекопф, - ласково  сказал  он,  кивая  на  Фиму.  -  Мать  этого
мальчика не умрет от нищеты.


     Вот так в городе Ленинграде летом пятьдесят седьмого  года  в  голове
молодого и нормального задавленного жизнью восьмисотрублевого  инженера  и
вполне типичного еврея Фимы Бляйшица родилась гениальная идея фарцовки.
     Название это родилось позднее, и не у  него,  но  название  его  мало
заботило,  потому  что  Фима  был  нормальным  советским  материалистом  и
прекрасно знал, что было бы дело, а название ему всегда найдется.
     Нет, и до него, разумеется, всю жизнь скупали барахло у иностранцев и
толкали его на барахолках  и  среди  знакомых,  но  он  первый  подошел  к
проблеме  серьезно  и  научно.  Он  первый  исчерпывающе  выяснил,  что  в
уголовном кодексе нет  статей,  карающих  за  получение  денег  по  дивной
модели, безукоризненно им отшлифованной.
     А также, будучи  молодым,  умным  и  энергичным  человеком  с  высшим
образованием, изучавшим также  и  политэкономию  по  Марсу,  он  прекрасно
понимал  важность   первым   реализовать   ценную   идею   и   перспективу
монополизации рынка и эксплуатации чужого труда.
     Взрывчатая энергия свершений и карьеры, глухо запертая Законом в  его
курчавой голове и узкой грудной  клетке,  обрела  выход  и  направление  и
всепробойной струей ударила наружу.





     Назавтра он, во-первых, назанимал у всех, кого  мог,  полторы  тысячи
рублей - по десять, пятьдесят, сотне, - "до получки", срочно "на  костюм";
и, во-вторых, записался в бригадмил, то бишь в народные дружинники, о  чем
и получил полезные красные корочки.
     Первого своего фирмача он разбомбил в Эрмитаже, в нижнем гардеробе  у
выхода, рядом с туалетом. В том тесном и летучем столпотворении за  каждым
уследить невозможно, контакт  выглядел  естественно  и  невинно,  и  заход
вдвоем в туалет никак не может выглядеть специальным умыслом.
     Группу  он  отметил,  определяя  английский  экскурсовода,  в   малых
голландцах,  наслаждаясь  искусством  следом  за  ними,  не  пялясь  и  не
приближаясь. Выцелил добродушного на вид  парня  под  тридцать,  рассеянно
обогнал их перед лестницей, подождал в гардеробе, поправляя прическу перед
зеркалом за женскими спинами.
     - Сори, - сказал он, попятившись и ненароком слегка толкнув парня.
     - Сори, - приветливо улыбнувшись, в свою очередь ответил тот.
     Фима, сияя доброжелательством  ему  в  глаза,  краем  зрения  зацепил
галстук и сделал потрясенное лицо.
     - Ар ю фром Парис? - умирая от восторга, спросил он непосредственно у
галстука.
     - Ноу, фром Свидел, - ласково ответил владелец.
     - Зис ван из май оулд дрим, - мечтательно пожаловался Фима  галстуку.
- Свиден из вандерфун кантри, ай ноу. Ай вонт мэйк  ю  литл  призент  фром
Раша. Хэв ю ван минит?
     Швед  покосился  на  дам  из  своей  группы,  выстроившихся  в  хвост
привычной советской очереди, загибающейся  в  женский  туалет,  и  отвечал
утвердительно, что он хэв.
     Фима чуть заметно подмигнул, чуть заметно  двумя  пальцами  за  рукав
задал ему секундно направление в мужской  туалет,  там  внутри  тоже  была
очередь, и он небрежно, как бы одной рукой уже расстегивая  штаны,  другой
сунул шведу семерную матрешку.
     - Оу, сенк ю вери мач, - рассыпался донельзя счастливый швед.
     - Нот ит ол, - печально ответил Фима галстуку. - Из ит вери експенсив
синг фор ю? Ченч, иф ю плииз, ес?
     Швед секунду поколебался, наметив движение руки к галстуку  -  не  то
щедрое, не то наоборот, защищающее.
     - Фор э мемори оф ауэ мэн Френдшип, - со сдержанной  мужской  грустью
расставания произнес Фима и отвел  полу  пиджака,  показывая  торчащую  из
внутреннего кармана бутылку водки.
     Швед узнающе посмотрел на водку и  приязненно  улыбнулся.  Не  то  он
решил, что это тоже презент, не  то  вознамерился  выпить  сейчас  тут  же
безотлагательно, но как-то храня  во  взгляде  память  о  бутылке,  щедрым
запорожским  жестом  сдернул  галстук  и  удивленно   обернулся:   галстук
бесследно исчез вместе с Фимой.
     Достоявшись в очереди на мочеиспускание, швед и постепенным  приятным
облегчением подумал о загадочной русской душе и исчез, первая ласточка, из
Фиминой судьбы и тем самым из  нашего  повествования.  Экая  жалость,  что
История не донесла до нас имени первого объекта того  громадного  бизнеса,
который именуется фарцовкой.
     Фима же, небрежно при выходе нацепив галстук на собственную шею,  как
бы приводя себя в порядок после духоты и толкотни музея, погулял  небрежно
в Александровский сад и шлепнулся на скамью у памятника Пржевальскому.
     -   Это   тебе   не    верблюдов    доить,    -    с    назидательной
покровительственностью сказал он памятнику.
     Перечитал, смял и на всякий пожарный случай выкинул в урну листочек с
самодельным своим русско-английским разговорником: английским  он  владел,
как всякий нормальный советский  инженер,  несколько  лучше  обезьяны,  но
гораздо хуже эскимоса.
     -  Боже,  какой  писк  моды!  потрясэ!  -  оценили  в  отделе  буйный
попугайский колер его добычи. - Где оторвал?
     - Дядя в подарок привез, из Швеции, - с удовольствием  поведал  Фима,
легко опровергая теорию о невозможности для мужчина родить,  причем  сразу
пожилого ответственного двоюродного дядю, бывающего в загранкомандировках.
     Галстук он загнал одному из жаждущих пижонов прямо на работе, выгадал
на свой первой сделке всего пятнадцать рублей.
     И твердо решил на работе больше никаких сделок не совершать.
     Лиса не трогает ближний курятник.





     Есть много способов бомбить фирму.
     В гостиницах и прямо в аэропортах, в кабаках и в театрах, в музеях  и
непосредственно на улице.
     Можно просто клянчить мелочи на бедность, брать  мелочи  покрупнее  в
благодарность за общение или гостеприимство, можно менять на сувениры  или
на водку, можно покупать за рубли, можно принимать в  уплату  за  девочек,
такси и угощение в ресторане. Можно споить или припугнуть.
     Отшумел  достославный  Московский  Фестиваль,  и  вряд  ли   кто   из
знаменитых на весь мир его  участников  извлек  из  него  столько  пользы,
сколько маленький и незаметный Фима Бляйшиц.
     В течение месяца, методично и крайне осмотрительно,  избегая  оперов,
дружинников, а главное - страшное  КГБ,  подозревая  стукача  в  каждом  и
тщательно выстраивая каждый вечер  несокрушимую  версию  абсолютной  своей
невиновности в случае если чего, не появляясь дважды  в  одном  и  том  же
месте, прощупывал и познавал он все ходы.
     Открытия, которые насмешили бы  свой  наивной  очевидностью  барыг  и
знатоков уголовного мира, он делал самостоятельно, сам искал решений и -
новичок, не знающий законов, не ведает и запретов, - шел в мыслях и планах
дальше тех, кто был до него и вокруг него.
     Открытие первое: будь ты хоть трижды  чист  перед  Законом,  но  коли
контакты с иностранцами негласно не  одобряются  и  находятся  под  особым
контролем, тебе всегда сумеют поломать ребра в милиции и вломить срок, или
в крайнем случае накатят телегу и уволят из комсомола и с работы, а  потом
от черного досье век не избавишься.
     Вывод - древний: не подмажешь - не поедешь.
     Он занялся определением тех, кому надо  совать  в  лапу,  и  поисками
путей к ним.
     Швейцары брали поголовно, но поголовно же и стучали.
     Поголовно  были  осведомителями  ГБ  гиды  и  шофера  "Интуриста"  (и
остаются поныне).
     В каждом кабаке и в  каждой  гостинице  постоянно  дежурили  менты  и
гэбешники в штатском.
     Практически всех иностранцев "водили" беспрерывно.
     -  От  всех  на  свете  не  отмажешься,  -  поучительно  сказал  Фима
полюбившемуся ему Пржевальскому. - Информация - королева бизнеса.
     Трудно сказать, знал ли он тогда о Ротшильде, которому голубок принес
весть о  Ватерлоо  и  несведущий  Париж,  но  он  уяснил  это  задолго  до
пресловутого информационного бума.
     "Платить надо хозяину, а не шестеркам". В безумном  приступе  гордыни
он мечтал взять на содержание прямо начальника ленинградского КГБ. К чести
его надо  отметить,  что  здравый  смысл  одержал  верх,  и  он  для  себя
остановился на противоположной модели: платить именно шестеркам, а уж  они
пусть сами, блюдя свои интересы, разбираются со своим начальством. Если он
сумеем платить им больше, чем начальство, то и работать, естественно, они
будут на него, а не на начальство.
     Это удобная и естественная пирамида с широким  о  снованием  и  узким
верхом стоит и поныне.
     Второе же открытие заключалось в следующем: не крутись сам, заставляй
крутиться других - ты один, а их много.
     Он сел на сбор информации,  прокачивая  всех  одноклассников,  друзей
детства, их друзей и родственников: он выходил на  систему  "Интуриста"  и
треста гостиниц.
     По ночам он срочно  учил  английский;  знакомая  учительница  ставила
произношение.
     В транспорте на  работу  и  обратно  обдумывал  схемы  всеохватной  и
подстрахованной сети.
     По вечерам и выходным фарцевал,  не  стремясь  урвать  большой  кусок
сегодня, но дальновидно проверяя варианты для светлого завтра.
     Бабки летели вихрем: постановка дела требовала расходов.
     Он тренировал зрительную память, как примерный ученик разведшколы:  в
театрах и кабаках уже отмечались им маловыразительные постоянные лица  без
признаков любви к искусству и разгулу.
     Шмотки сдавались сначала в комиссионки, он строго чередовал  магазины
по списку.
     Через полтора месяца он ощущал себя абсолютно другим человеком  -  да
он и был другим: _д_е_л_о_в_а_р_ с _б_а_ш_л_я_м_и_. Это категория  особая,
это  по  натуре  эдакая  акула-истребитель,  грозу  Уолл-стрита  и   мафии
одновременно,   беспощадный   профессионал-боец   за    денежные    знаки,
притворяющийся окушком под сплошным и частым  советским  бреднем.  Волк  и
волкодав в одном лице. Короче, характерная биологическая особь. Где  Закон
не защищает бизнес - там бизнес показывает Закону, кто такая мать Кузьмы и
кто платит за музыку, под которую Закон пляшет.





     Была некогда такая команда на флотах, когда крючья с тросами летели в
такелаж и фальшборт  вражеского  корабля  и,  вцепляясь,  подтягивали  его
вплотную для абордажной добычи.
     Первым сел на Фимин крючок шофер интуристовского  автобуса,  который,
как все наши шофера, любил после работы крепко врезать и плотно  закусить,
вознаграждая себя за вынужденное воздержание при баранке.
     Шофера  Фима  целенаправленно  встретил  в  одной  компании,  где   и
подружился с ним до  чрезвычайности,  имея  приготовленную  дополнительную
бутылку в кармане плаща  на  вешалке  и  приготовленную  речь  на  как  бы
развязавшемся языке:  он  завидует  шоферу,  его  мужской  работе,  полной
интересный   впечатлений,   его   заработку   и   эффектной   мужественной
полноценности.
     Дружба продолжилась назавтра  в  "Метрополе",  куда  Фима  пришел  со
знакомой, каковая безусловно и предпочла мужественного шофера ему, а  Фима
оплатил счет и посадил их в такси.
     Шоферу понравилось как угощение, так и знакомая, и Фиму  он  презирал
за ничтожество, он от повторного приглашения не  отказался,  ощущая  себя,
однако, не только высшим существом, но  слегка  все-таки  обязанным  этому
доброму растяпистому еврею существом.
     Выпив и размякнув, он Фиме  посочувствовал  и  поучил  его  жизни,  и
согласился  помочь  ему  в  осуществлении  мечты  -   доставании   модного
заграничного пиджака.
     За пиджак он получил более, чем рассчитывал, и через  недельку  также
более получил за шуйзы - дивные такие туфельки на толстенном микропоре.
     Если на свете и затаился где-либо в темноте шофер, не  любящий  левых
денег, так  это  был  не  тот  парень.  Поднатужившись  в  арифметике,  он
вычислил, что  его  заработок  удваивается,  и  испытал  к  Фиме  бережное
уважение.  Совместное  питье  вскоре  кончилось,  чего  нельзя  сказать  о
совместном бизнесе.
     Кстати, шофер вскоре пить тоже бросил, как это ни  смешно.  Поскольку
портят человека, как признали наконец и на родине социализма, не деньги, а
их отсутствие, то шофер с деньгами вдруг ощутил реальность,  так  сказать,
голубой мечты любого, опять же, шофера  -  иметь  собственный  автомобиль,
купил на  фарцованные  деньги  "Победу",  переехал  в  одну  из  первых  в
Ленинграде  отдельных  кооперативных  квартир  и  стал  до   невозможности
порядочным гражданином. Он и поныне жив, на  пенсии  уже,  живет  у  метро
"Электросила", и по воскресным утрам,  опохмелясь  у  пивного  ларька  (уж
субботняя банка - это святое),  все  порывается  рассказать  какому-нибудь
новичку о Фиме как примере гениальности и масштабности личности,  несмотря
на национальную ущербность.
     А шмотки он сдавал, после  первых  встреч,  уже  не  самому  Фиме,  а
"мальчику", из улично-ресторанных бездельников, которого Фима,  опять  же,
хорошо угостил, и повторил,  и  предложил  в  третий  раз,  но  сначала  -
рассчитаться невинной переноской невинных  вещей  до  парикмахерской,  где
портфель с  барахлом  был  отдан  расторопной  мастерице.  Первая  цепочка
заработала: Фима лишь получал от парикмахерши процеженные деньги,  которые
и распределял по справедливости между всеми трудящимися в  этой  маленькой
фирме.
     Цепочка,  естественно,  попыталась  отделаться  от   босса   как   от
нахлебника и захребетника и утаить груз, но на  то  и  босс,  чтобы  уметь
ремонтировать цепочки: мальчик, конечно, отнюдь не хотел знакомить  шофера
с парикмахершей, чтоб не стать ненужным самому, и именно он-то,  связующее
звено, возомнившее себя мозгом, был по безмоглой-то голове и другим нежным
органам жестоко отметелен приблатненным с Фиминого двора (и вся-то  любовь
за две бутылки, а бойцу  одно  удовольствие)  и  предупрежден  о  неполном
служебном соответствии: в следующий раз вообще в канал сбросят.
     И к первой цепочке стали быстро подсоединяться разнообразные  другие:
фирма превращалась в концерн.
     Рисковые одиночки поняли и оценили преимущества организации  труда  и
гарантированного заработка.  Ершистых  карали  беспощадно.  Нищих  уличных
мальчишек купили на корню:  в  такие  мелочи  Фима  быстро  даже  перестал
вникать.





     И вскоре это выглядело так:
     К  дому  двадцать   два   по   Восьмой   линии   подваливал   сияющей
интуристовский автобус. Оттуда выходил вальяжный молодой человек  с  двумя
чемоданами, поднимался на второй этаж и звонил в дверь  Фиминой  квартиры.
Дверь распахивалась - и он оказывался в приемной, где за  огромным  столом
сидел  другой  вальяжный  молодой  человек.  Последний  бегло  смотрел  на
содержимое чемоданов и швырял их в угол, из  ящика  стола  доставал  пачку
денег и швырял посетителю. Дверь захлопывалась, автобус уезжал.
     Квартира сияла простором. Соседи были  выселены  посредством  дорогой
комбинации: дом поставили на  капремонт,  указанным  жильцам  предоставили
новую (лучшую) жилплощадь, после чего новая комиссия признала  дом  годным
без капремонта, а негодными объявила только их  комнаты,  каковые  Фима  и
отремонтировал, оставшись хозяином двухсотметровых хоромов.
     Продукты привозились исключительно с рынка и кладовых Елисеева.
     В подъезде дежурила пара денди с широкими плечами.
     Два телефона звонили круглосуточно и говорили непонятным разведческим
языком.
     А в маленькой задней комнате,  привычной  с  детства,  сидел  Фима  в
дешевом костюмчике фабрики Володарского, в скороходовский туфлях, с часами
"Победа", и координировал движение маховика.
     Он не изменил своих привычек ни в чем. Мало ел, практически  не  пил,
тихо  и  вежливо  разговаривал,  и  только  для  передвижения,   абсолютно
необходимого в деле, купил старый подержанный "Москвич".
     Милиционер на углу пытался отдавать ему честь. Через неделю льстивого
милиционера перевели в Москву. Милиционерам вообще не полагалось  знать  о
существовании Фимы Бляйшица. На то были мальчики.





     Тем временем "открыли" финскую границу - для финнов сюда, но  уже  не
нашим туда, ясно. И  водкотуристы  валом  повалили  в  Питер  отдыхать  на
уик-эндах от своего полусухого закона. Общение  с  иностранцами  росло,  и
Фима рос вместе с ним.
     Среди  прочих  инспекторских  вылазок  отправился  он  по  весне   на
Выборгское шоссе, где  подвижные  пикеты  его  мальчиков  останавливали  и
трясли автобусы с финнами,  снимая  сливки  еще  до  города,  прямо  после
границы.
     Он  оставил  "Москвич"  на  обочине  перед  поворотом  и  закурил  за
кустиком:
     Первый мальчик сидел с  бутылкой  наготове  в  коляске  мотоцикла,  а
второй поворачивал на костерке шашлычки.
     Автобус показался, мальчики приветствовали, лица за стеклами радостно
оживились  и  готовно  откликнулись  на  приглашение   к   десятиминутному
пикничку, прямо так, запросто, без потери времени и без  всяких  хлопот  и
расходов. Шофер принял полтинник, в багажнике люльки открылся ящик  водки,
и интернациональное братание  на  лоне  природы  естественно  перетекло  в
алкогольно-вещевой обмен.
     Фима утвердительно кивнул и направился обратно к машине.
     Но в последний момент глаз зацепил что-то, заинтересовавшее его.
     Из автобуса  вывалился  здоровенный  дородный  мужичина,  розовый  от
свинины и пухлый от  пива.  Замшевые  шорты  обтягивали  его  откормленные
ляжки, а клетчатая безрукавка - нуждающуюся в бюстгальтере грудь.  Он  был
похож скорее на тирольского немца,  нежели  на  турмалая.  Он  и  оказался
тирольцем, а в Финляндии просто гостил.
     А на голове у упитанного тирольца была шляпа.
     Это была не простая, а какая-то необыкновенная шляпа.
     Она была белая, как синий снег, и поигрывала искристой  радугой,  как
бриллиантовое колье королевы. Драгоценным муаром опоясывала  ее  орденская
лента, и горделиво  подрагивало  стрельчатое  рыцарское  перо,  горя  алым
знаком доблести. Короче, какая-то офигенная шляпа.
     Фима задумчиво вернулся на свой наблюдательный пост.
     Мальчики не оставили необыкновеннейшую шляпу без  внимания.  Тирольцу
вручили шашлык и стакан. Он выпил и закусил. Мальчик  указал  на  шляпу  и
изобразил, что тирольцу представился единственный  в  жизни  шанс  толково
пристроить  эту   в   общем-то   малоинтересную   вещь.   Тиролец   качнул
отрицательно.
     Мальчик  похлопотал  еще  пару  минут,  а  после  перешел   к   более
сговорчивым гостям нашего города, бо их было сорок пять, а наших  умельцев
всего двое, и за часок максимум надо было всех обработать.
     За кустом Фима сплюнул окурок и направился к пикнику.
     Мальчики приветствовали босса навытяжку, изображая ошеломление,  хотя
такая проверка была в порядке вещей. Шофер посмотрел на часы, а финны - на
солнце, садящееся в озере:  они  хотели  в  гостиничный  ресторан,  но  не
раньше, чем выпьют все здесь.
     Фиме постелили чехол у костерка, спихнув с места пару финнов,  спешно
ополоснули в  озере  и  подали  стакан,  налили,  сняли  лучший  шашлык  и
распечатали пачку "Мальборо". Такое отношение впечатлило окружающих.  Фима
встретился взглядом и тирольцем, поднял стакан и  предложил  жестом  сесть
рядом. "Это большой босс. Миллионер. Очень сильный человек", - значительно
шепнули мальчики тупому тирольцу.
     Тот достойно присел к Фиме  и  чокнулся.  Они  обменялись  фразами  о
прекрасной природе и необходимости  дружить.  Мальчики  кончали  потрошить
автобус, затискивали сумки в люльку.
     Фима достал из кармана золотой паркер и подарил тирольцу  на  память.
Тиролец с благодарностью обогатил свою память,  но  расстаться  со  шляпой
отказался.
     - О'кей, - сказал Фима. - Сто рублей.
     - Найн.
     - Двести. Я хочу сделать подарок  одному  знаменитому  кинорежиссеру.
Эйзенштейн, может, слышал? броненосец "Потемкин"?
     - О, йа!
     Тиролец соглашался слушать об Эйзенштейне, но решительно глох,  когда
речь заходила о шляпе.
     - Тысячу, - сказал Фима.
     Мальчики вылупили глаза. Финны приостановились допивать.
     - Слушай, ты, дубина стоеросовая,  -  нежно  сказал  Фима  по-русски,
обнимая тирольца за трехохватную талию. -  Хряк  баварский.  Какого  хрена
тебе надо, скажи? сдай чепец и канай кирять, животное!
     Он кинул мальчикам ключи от машины, и через  минуту  тирольца  в  два
смычка накачивали коньяком: слева армянским, справа  французским.  Тиролец
выжрал литр благородного напитка, довольно рыгнул, утер губы и  подтвердил
свое намерение никогда не расставаться с дорогой его сердцу шляпой.
     - Сниму и уеду, - раздраженно предложил старший мальчик.
     - Не трогай, - холодно приказал Фима.
     Тиролец заплакал, перешел  на  немецкий  и  стал  сбивчиво  бормотать
романтическую историю, связанную с этим необыкновенным головным убором.
     - Гитлер капут! - оборвал Фима. - Что ты делал во время войны? Служил
в СС? Воевал в России?!
     - Найн! - завопил тиролец. - Их бин швейцарец!
     - Швейцарская гвардия французских королей,  -  польстил  эрудированно
Фима. - А в армию тебя не взяли по здоровью?  -  презрительно  хлопнув  по
заколыхавшемуся животу. - Сердце больное, небось? еле ходишь?
     - Я был спортсменом, - обиженно заявил тиролец.
     - И что за спорт? кто больше пива выпьет?
     - Ватерполо! Я даже играл за сборную Швейцарии!
     - Такая туша умеет плавать?
     - Жир потонуть не даст, - презрительно включился старший мальчик. -
Пора ехать, Ефим Данилович.
     - Да я, наверное, плаваю и то лучше, чем ты, - сказал Фима.
     И вот Фима с раздразненным, как бык,  тирольцем  начинают  сдирать  с
себя одежды. Вода в озере Красавица, что по Выборгскому шоссе, заметьте, и
летом ледяная, а в мае просто в свиное ухо закручивает.
     Фима остается в семейных трусах и первым шагает  к  берегу,  кося  на
тирольца. Старший мальчик  заводит  мотоцикл,  младший  делает  стойку  на
шляпу.
     Тиролец остается в плавках и в шляпе. И в таком виде идет к воде.
     Шофер непроизвольно гогочет. Фима бледнеет. Мальчик спотыкается.
     В воде Фима сдергивает с тирольца шляпу и бурля воду, как сумасшедшая
землечерпалка, суматошно плывет вперед. Тиролец  делает  несколько  мощных
гребков кролем и начинает задыхаться  в  обжигающе  холодной  воде.  Фима,
пытается его нагнать, оглядывается, до берега уже далеко,  финны  машут  и
свистят, мальчики стоят, расставив ноги, в  позе  наемных  убийц.  Тиролец
пугается, останавливается и начинает потихоньку тонуть. Фима прет, дробя и
разбрызгивая багровую солнечную дорожку, в безумную даль.
     Мальчики впадают в панику, прыгают на месте, толкают финнов в воду  -
спасть утопающего. Пьяная орава  лезет  в  воду,  ухает,  орет,  булькает,
выволакивает ограбленного шляповладельца и отчаянно галдит.
     А Фима суетливо барахтается где-то уже посередине озера,  еле  голова
чернеет, а озера там километра под два шириной, а  длиной  -  и  краев  не
видно, оно длинное, километров в пятнадцать, не обежишь.
     Мальчики в ужасе: утонет босс - заказывай гробы, головы  не  сносить.
Прыгают, матерятся, вопят,  врезают  от  отчаяния  по  морде  потрясенному
тирольцу, скачут на мотоцикл и прут по лесу и болоту вокруг озера  на  тот
берег, потому что  шеф,  при  всей  беспорядочности  и  неуклюжести  своих
судорожных движений, продолжает продвигаться по прямой, и уже ближе к тому
берегу, чем к этому, явно не собираясь поворачивать.
     Подскакивая и кренясь на корнях, обдираясь  в  зарослях  и  буксуя  в
болоте, измученные поспешностью и  страхом,  они  выбираются  из  чащи  на
противоположный  берег,  и  видят,  что  Фима  уже  в  сотне   метров   от
спасительной суши, глаза его бессмысленно вытаращены, а  изо  рта  и  носа
идут пузыри. Мальчики скачут в воду, выволакивают босса, в  бешеном  темпе
проводят спасательные работы: зачем-то от растерянности энергично проводят
искусственное дыхание, льют в рот водку из горлышка, со всех сил растирают
только что сфарцованным свитером, расшвыривают барахло из сумок,  укутывая
Фиму во все самое теплое.
     И все это время, в изнеможении подчиняясь  их  заботливым  действиям,
Фима бдительно следит за наличием на голове драгоценной шляпы.
     Его посадили в люльку, пошвыряв не помещающееся барахло,  довезли  до
машины, доставили домой, причем мотоциклист понесся вперед,  и  дома  Фиму
уже ждал личный врач,  горячая  ванна,  перцовый  пластырь,  ром,  малина,
горчичники, аспирин, черт, дьявол, нервничающие приближенные и  испуганная
мама.
     - Фимочка, - спросила она, - что это у тебя на голове?
     - У тебя недавно новые очки, - ответил  сын.  -  Их  подобрал  вполне
приличный профессор, он произвел на меня хорошее впечатление.  Это  шляпа,
мама. Я что, не могу носить шляпу?
     Он стоял в твидовых брюках, верблюжьем свитере под коричневой кожаной
курткой, в клетчатом шарфе на шее и высоких туристских башмаках на  ногах,
щурясь сквозь запасные очки взамен утонувших, и  на  курчавой  голове  его
горела царской короной бриллиантовая шляпа.
     Ночью мама поила его горячим молоком и разговаривала.
     - Зачем она тебе? - спрашивала она.
     - Нравится, - со странным выражением отвечал он.
     С тех пор без этой шляпы его никто никогда не видел.





     Раздраженный медленным продвижением к коммунизму, Хрущев  решил,  что
одна из тому причин - что граждане многовато воруют, и ввел  новые  законы
за это, придав им обратную силу, - вплоть  до  высшей  меры.  Были  велены
показательные  процессы,  пару  человек  шлепнуть  и  нескольких  наказать
примерно, для неповадности другим.
     Фимина судьба была решена на высшем ленинградском  уровне,  хотя  его
дело не приобрело такого всемирного звучания, как дело Бродского:  что  ж,
удел поэта - слава, удел бизнесмена - деньги; каждому свое.
     К  нему  явились  домой,  для  пущей  важности  -  ночью,  предъявили
постановление и ордер, перевернули  все  вверх  дном  и  отконвоировали  в
Кресты. Они знали, с кем имеют дело, и на всякий случай были  вежливы.  Он
тоже знал, с кем имеет дело, причем знал заранее,  но  он  был  прикрыт  и
отмазан слишком хорошо, куплены были все, и он  счел  правильным  спокойно
ждать и подчиниться Закону, чтобы потом тем чище утвердить свою чистоту  и
невинность.
     На суда адвокат пел, как Карузо. Свидетели  мычали  и  открещивались.
Зал рукоплескал. Прокурор потел униженно. Фима действительно выходил  пред
лицом Закона чище, чем  вздох  ангела.  Тем  не  менее  двенадцать  лет  с
конфискацией он огреб, потому что этот  приговор  был  заранее  вынесен  в
Смольном.
     Для лагеря, в который его этапировали, это был небывалый и длительный
праздник, - точнее, для начальства лагеря. Потому что ленинградская мафия,
блюдя честь корпорации, взяла начальство на содержание. Ежемесячные оклады
и подарки -  машинами,  гарнитурами,  телевизорами  -  получали  начальник
колонии,  зам  по  воспитательной  работе,  начальник  отряда  и   прочие.
Авторитетные воры вдруг стали получать посылки с деликатесами и  водку  от
неизвестных благодетелей. Фима жил, как принц Уэльский, - его оберегали от
пушинок. Он был определен библиотекарем, жил  в  собственной  комнате,  не
ходил на разводы, не брякал пальцем о  палец,  не  прикасался  к  лагерной
жратве, носил собственное белье, слушал радио,  читал  книги  и  занимался
гантелями. Однажды, забавы ради, Фима пригласил к себе  на  рюмку  коньяка
начальника  колонии  и  главвора  зоны  одновременно,  видимо  наслаждаясь
светским профессионализмом беседы и пикантностью ситуации. Прислуживала на
этой исторической вечеринке официантка из офицерской столовой,  каковая  и
осталась спать с Фимой, ценя французские духи, французское белье,  деньги,
и  более  всего  -  отдельную  однокомнатную   квартиру   в   единственном
благоустроенном доме в поселке: в ее зачаточном сознании Фима  был  чем-то
средним между царем Соломоном и Аль Капоне, если только  она  когда-нибудь
слышала об этих двоих.
     Фиминых миллионов хватило бы, чтобы купить  всю  Пермскую  область  и
обтянуть ее лагеря золотой проволокой. Миллионы верно  работали  на  него,
как он работал раньше на них, и на воле за него хлопотали.
     В  результате  седьмого  ноября  шестьдесят  седьмого   года   он   с
удовольствием  прошел  в  замыкающей  колонне  демонстрантов  по   Красной
площади, помахав сменившимся за три с половиной года его отсидки вождям на
трибуне  Мавзолея,  патриотично  выкрикнув:  "Слава  труженикам  советской
торговли!"  и  громко  поддержал  не  менее  патриотический   призыв   "Да
здравствуют славные советские чекисты!"
     Он был одет в кирзовые ботинки, синие холщовые брюки и черный ватник.
Его окружали несколько крепких молодых людей со  значительными  взглядами.
Внедрение  его  в  колонную  остается  загадочным,  но  оттого  не   менее
достоверным фактом.
     О молодецкой  русской  тройке  Брежнева,  Косыгина  и  Подгорного  он
отозвался так: "Они бы у меня не поднялись выше смотрителей районов".
     Непосредственно с Красной площади он отбыл на  Ленинградский  вокзал,
где друзья ждали его в абонированном целиком спальном вагоне с пиршеством,
закончившимся как раз на Московском вокзале в родном Ленинграде.
     Фима покачивал кирзачом, нехотя цедил  "Наполеон",  лениво  пожевывал
икру и рассеянно выслушивал доклады,  возвращаясь  к  своим  обязанностям.
Большая амнистия к 50-летию Советской власти прервала  беззаботные  период
его жизни, который позднее он вспоминал как самый счастливый.
     И на голове его сияла, разумеется, невредимая,  неприкасаемая  шляпа,
которую он с честью пронес сквозь все  испытания.  Она  составляла  дивный
контраст с зэковским одеянием, на Красной площади балдели и оглядывались.





     Свой путь земной пройдя до половины и вступая в гамлетовский возраст,
Фима, кремневый деляга, влюбился, как великий Гэтсби.
     Анналы не сохранили ее имени, и наверняка она того не  стоил.  Ничего
не приметная милая девочка, которая любила другого, который не любил ее, и
слегка страдала от Фиминой национальности в неказистом воплощении.
     Фима потерял свою умную  голову  и  распушил  свой  сюрреалистический
хвост. По утрам ей доставляли корзины цветов, а  по  вечерам  -  билеты  в
четвертый ряд, середина, на концерты мировых знаменитостей. Он  снимал  ей
люксовые апартаменты в Ялте и Сочи и заваливал их  розами,  а  под  окнами
лабал купленный оркестр. Это превосходило ее представления о реальности, и
поэтому не действовало.
     Лощеные хищники на  Невском  кланялись  ей,  а  подруги  бледнели  до
обмороков; это ей льстило, как-то примиряло с Фимой, но не более. Он купил
бы ее за трехкомнатную квартиру, "Жигули" и песцовую шубу: дальше этого ее
воображение не шло, прочее воспринималось как  какая-то  ерунда  и  пустая
блажь. Как истинный влюбленный, он мерил не тем масштабом.
     Когда выяснилось,  что  она  собирается  замуж  за  своего  мальчика,
уеденного соперничеством всемогущего миллионера, Фима пал  до  дежурств  в
подъезде, умоляющих писем и одиноких слез.
     На свадьбу он подарил им через третьи руки ту самую  квартиру  и  две
турпутевки в Париж. А сам в первый и последний  раз  в  жизни  нажрался  в
хлам, поставив на рога всю "Асторию", а ночью снял катер речной милиции  и
до утра с ревом носился по Неве,  распевая  "Варяга",  причем  баснословно
оплаченные милиционеры должны были подпевать и изображать тонущих японцев.





     А тем  временем  прошла  ведь  израильско-арабская  война  шестьдесят
седьмого года, и все события годочка шестьдесят восьмого,  и  гайки  пошли
закручиваться, и в Ленинграде, как и везде в Союзе, но довольно  особенно,
стал  нарастать  вполне  негласный,  но  еще  более  вполне   официальный,
государственный то есть, антисемитизм, три "не" к евреям: не увольнять, не
принимать и не повышать, на службе, имеется в виду, и пошла  закручиваться
спиралью всеохватная и небывалая коррупция, облегчающая расширение дел, но
раздражающая буйной неорганизованной конкуренцией, на  подавление  которой
стало уходить много сил и средств, и исчезал уже в деле  былой  спортивный
азарт  и  кайф,  деятельность  бесперебойного  механизма  концерна   стала
отдавать повседневной рутиной; и началась понемногу еврейская эмиграция.
     И Фима решил сваливать. Он  выработал  Ленинград  и  Союз,  здесь  он
поднялся до своего потолка, и  пути  дальше  не  было,  и  стало  в  общем
неинтересно.
     Дело надо было продавать, а деньги превращать  в  валюту.  Информация
разошлась по Союзу.  Колесо  завертелось.  Все  рубли  были  превращены  в
максимальной ценности камни. Камни было выгоднее  обратить  в  доллары  на
месте.
     Уже пришел вызов, и было получено разрешение,  и  куплены  билеты  на
"жидовоз" Ленинград-Вена, что празднично и нагло взмывал по  четвергам  из
Пулкова.
     Последнюю операцию Фима  проводил  лично.  Речь  шла  о  чересчур  уж
гигантских деньгах, и здесь доверять нельзя было никому.
     Славным летним днем, под вечер, он вышел из своего дома и по Большому
проспекту пешочком  двинулся  к  Невскому.  Он  помахивал  пузатым  старым
портфелем, из которого спереди торчал край березового веника,  а  сзади  -
пивное горлышко. Все знали, что он любил  попариться.  Точно  так  же  все
знали, что они никогда ничего не носил с собой из ценностей и  барахла,  и
никогда не имел при себе суммы крупнее ста рублей: на то имелись мальчики,
а он был чист и ни к чему  не  причастен,  скромный  стопятидесятирублевый
инженер. Благодушно улыбаясь, он погулял по Невскому до молодой листвы  на
тихой улице Софьи Перовской, и на протяжении всего маршрута  через  каждую
сотню метров скользил  взглядом  по  очередному  мальчику  из  сторожевого
оцепления своих боевиков.
     Во внутреннем кармане у него лежал мешочек с отборными бриллиантами и
изумрудами, а в подмышечной кобуре - взведенный "Макаров".
     Он шел пешком, потому что на улице, да в час  пик,  человека  труднее
взять и легче уйти, чем в транспорте.
     Никто не был посвящен в его тайну.  В  квартире  на  улице  Перовской
ждали человека с товаром, не зная, кто это будет; посыльный. Охране вообще
знать ничего не полагалось. Портфель был набит газетами.
     Дом был оцеплен его людьми. За окнами следили. Максимальное время его
пребывания там было им сказано. Выйти он должен был только один.
     Он благополучно вошел в квартиру, где его ждали.
     Он пробыл там положенное время.
     Вышел один и спокойно зашагал домой тем же путем.
     Камни были сданы.
     Он  был   упакован   пачками   долларов,   как   сейф   Американского
Национального банка. Портфель был набит долларами плотно, как  кирпич.  Он
нес состояние всей своей жизни.
     Плюс тот же демократично торчащий банный веник и пивное горлышко.
     Он шел спокойно, и через каждый сто метров мигал своим  мальчикам.  И
мальчики мигали в ответ и снимали оцепление, освобождаясь по своим делам.
     Так он дошел до своей линии и позволил себе закурить.  И  у  подъезда
глубоко вздохнул, кивнул  мальчику  на  противоположной  стороне,  выкинул
окурок и взялся за ручку двери.
     И тут услышал за спиной властное и хамоватое:
     - Стой!
     И ощутил, увидел на своем плече грубую  крепкую  руку  в  милицейском
обшлаге.
     С деревянным спокойствием он отпустил дверь и обернулся.
     - Ну что? - осклабясь, спросил милиционер.
     - Простите, не понял? - ровно ответил Фима.
     - Как называется  то,  что  вы  делаете?  -  карающе  и  презрительно
допросил мент.
     - Что же я делаю? - еще ровнее спросил Фима и поднял брови.
     - А вы не догадываетесь?
     - О чем? Я иду к себе домой.
     - Домой, - со зловещей радостью повторил милиционер. - А это что?
     - Это? Бутылка пива. После бани.
     - Бани, значит. А в портфеле что?
     - Мыло, полотенце, мочалка и грязное  белье,  -  ровно  до  удивления
сказал Фима. - А что?
     - Что?! - грянул милиционер. - А эт-то что?!  -  И  ткнул  пальцем  к
окурку, брошенному в метре от урны. - Окурок кто на  тротуар  швырнул?!  -
слегка разбудоражил он в себе сладкое  зверство  справедливой  власти  над
нарушителем, тупой лимитчик, белесый  скобской  Вася,  вчера  из  деревни,
осуществляя власть в  явном  своем  превосходстве  над  этим...  жидовским
интеллигентом в шляпе.
     -  Простите,  -  вежливейше  сказал  Фима  и  только  теперь  услышал
нарастающий потусторонний звон.
     Он наклонился и взял окурок, чтоб бросить его в урну, и  в  этот  миг
его шляпа свалилась с головы прямо на асфальт, и нечем было ее подхватить,
потому что одной  руке  нельзя  было  расстаться  с  портфелем,  а  другой
следовало обязательно кинуть сначала окурок в  урну.  И,  наклоненный,  он
увидел, как большой, грубый,  черный,  воняющий  мерзкой  казенной  ваксой
милиционерский сапог глумливым движением  близится,  касается  белоснежной
драгоценной шляпы и, оставляя  отметину,  откидывает  ее  по  заплеванному
асфальту в сторону.
     Звон грохнул беззвучными небесными литаврами,  Фима  выдернул  из-под
мышки пистолет и трижды выстрелил милиционеру в грудь.
     Потом поднял шляпу, медленно и  бережно  вытер  ладонью  и  надел  на
голову.
     Не взглянул на тело, растер ногой окурок  и  тихо  вошел  в  подъезд,
аккуратно закрыл за собой дверь.
     Двое мальчиков спускались навстречу с площадки с раскрытыми ртами.
     - Свободны, - устало сказал им Фима. - Вас здесь не было.  -  И  стал
подниматься по лестнице к себе домой.
     - Мама, - сказал он, - я хочу отдохнуть. Если позвонят -  проводи  ко
мне.


     На суде, уже после его последнего  слова,  расстрел  шел  однозначно,
судья не выдержала:
     - Ну скажите, за что вы все-таки его убили?
     - За шляпу, - ответил Фима.

Last-modified: Fri, 04 Sep 1998 11:56:09 GMT

Оцените этот текст: