в романе конвейера -- это политическое бесправие и безличие рабочих, особенно пролетарской молодежи, которую учат только повиноваться. Молодому инженеру, который восстает против преувеличенных заданий, партийный комитет напоминает о его недавнем "троцкизме" и грозит исключением. Молодые партийцы спорят на тему: почему никто в молодом поколении не сделал ничего выдающегося ни в одной из областей? Собеседники утешают себя довольно сбивчивыми соображениями. "Не потому ли, что мы придушены?" -- проскальзывает нота у одного из них. На него набрасываются: нам не надо свободы дискуссий, у нас есть руководство партией, "указания Сталина", которые, в свою очередь, лишь эмпирически подытоживают опыт бюрократии. Догмат бюрократической непогрешимости душит молодежь, пропитывая ее нравы прислужничеством, византийщиной, фальшивой "мудростью". Где-нибудь, притаившись, и работают, вероятно, большие люди. Но на тех, которые дают официальную окраску молодому поколению, неизгладимая печать недорослей. 8 мая 1935 г. Из Москвы через Париж сообщают: "Вам, уж, конечно, писали по поводу их маленькой неприятности". Речь идет явно о Сереже (и его подруге). Но нам ничего не писали, вернее, письмо погибло в пути, как большинство писем, даже совершенно невинных. Что значит "маленькая" неприятность? По какому масштабу "маленькая"? От самого Сережи вестей нет. * * * Старость есть самая неожиданная из всех вещей, которые случаются с человеком. * * * Норвежское рабочее правительство как будто твердо обещало визу. Придется, видимо, ею воспользоваться. Дальнейшее пребывание во Франции будет связано со все большими трудностями, притом в обоих варьянтах: в случае непрерывного продвижения реакции, как и в случае успешного развития революционного движения. Не имея возможности выслать меня в другую страну, пр[авительст]во, теоретически "выславшее" меня из Франции, не решается направить меня в одну из колоний, ибо это вызвало бы. слишком большой шум и создало бы повод для постоянной агитации. Но с обострением внутренних отношений эти второстепенные соображения отойдут назад, и мы с Н. можем оказаться в одной из колоний. Конечно, не в сравнительно благоприятных условиях Сев[ерной] Африки, а где-нибудь очень далеко... Это означало бы политическую изоляцию, неизмеримо более полную, чем на Принкипо. В этих условиях разумнее покинуть Францию вовремя. Муниципальные выборы свидетельствуют, правда, об известной "стабильности" политических отношений. Факт этот на все лады подчеркивается всей прессой, хоть и с разными комментариями. Однако же было бы величайшей глупостью верить в эту "стабильность". Большинство голосует, как "вчера", потому что надо же как-нибудь голосовать. Ни один из классов еще не принял окончательно новой организации. Но она навязывается всеми объективными условиями, и штабы для нее уже готовы, по крайней мере, у буржуазии. "Разрыв постепенности" в этом процессе может наступить очень быстро и во всяком случае произойдет очень круто. Норвегия, конечно, не Франция: неизвестный язык, маленькая страна, в стороне от большой дороги, запоздание с почтой и пр. Но все же гораздо лучше, чем Мадагаскар. С языком можно будет скоро справиться настолько, чтоб понимать газеты. Опыт норвежской Раб[очей] партии представляет большой интерес и сам по себе, и особенно накануне прихода к власти Labour Party в Великобритании. Конечно, в случае победы фашизма во Франции скандинавская "траншея" демократии продержится недолго. Но ведь при нынешнем положении дело вообще может идти только о "передышка" . * * * В последнем письме, которое Н. от него получила, Сережа как бы вскользь писал: "Общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более тяжелой, чем можно себе представить..." Сперва могло казаться, что эти слова носят чисто личный характер. Но теперь совершенно ясно, что дело идет о политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства Кирова, и связанной с этим новой волне травли (письмо написано 9 декабря 1934 г.). Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать -- не только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и (несомненно!) бесчисленных провокациях со стороны мелких карьеристов и прохвостов. Будь у Сережи активный политический интерес, дух фракции -- все эти тяжелые переживания оправдывались бы. Но этой внутренней пружины у него нет совершенно. Тем тяжелее ему приходится... Я снова занят дневником, потому что не могу заняться ничем другим: приливы и отливы работоспособности получили очень острый характер... Прошлым летом, когда мы кочевали после барбизонского изгнания, нам с Н. пришлось разделиться: она оставалась в Париже, я переезжал с двумя молодыми товарищами из отеля в отель. За нами по пятам следовал агент Surete generale. Остановились в Chamonix. Полиция заподозрила, очевидно, какие-то умыслы с моей стороны в отношении Швейцарии или Италии и выдала меня газетчикам: [Raymond] M[olinier]188, в парикмахерской, рано утром, прочитал в местной газете сенсационную заметку о нашем местопребывании: Н. только что приехала ко мне из Парижа. Прежде чем заметка успела произвести необходимый эффект, мы успели скрыться. У нас был маленький, довольно ветхий "Форд",-- его описание и номер появились в печати. Пришлось избавиться от этого авто и купить другое, тоже "Форд", но другого, более старого типа. Только после этого Surete догадались передать, что мне не рекомендуется останавливаться в пограничных департаментах. Мы решили снять дачное помещение в непограничном месте. Но на поиски надо было положить две-три недели: не ближе 300 км от Парижа, не ближе 30 км от департаментского центра, не в промышленном районе и т. д. -- таковы были условия полиции. На время поисков решили поселиться в пансионе. Но эта оказалось не так просто: по собственным документам мы прописаться не могли, по фальшивым документам не соглашалась полиция. С франц[узских] граждан, правда, не требуют документов, но в пансионе с общим табльдотом [table d'hote] нам трудно было бы сойти за французов. И вот для такого скромного дела, как поселение на две недели в скромном загородном пансионе, под надзором агента Surete, нам пришлось прибегнуть к весьма сложной комбинации. Мы решили себя выдать за франц[узских] граждан иностранного происхождения. Для этой цели мы привлекли, в качестве племянника, молодого французского товарища с голландской фамилией189. Как избавиться от табльдота? Я предложил облечься в траур и на этом основании есть у себя в номере. "Племянник" должен был есть за общим столом и следить за движением в доме. План этот встретил, прежде всего, сопротивление Н.: облечься в траур и притворяться -- она воспринимала это как нечто оскорбительное по отношению к самой себе. Но выгоды плана были слишком очевидны: пришлось покориться. Наше вселение в дом произошло как нельзя лучше. Даже жившие в пансионе три южноамериканских студента, мало склонные к дисциплине, умолкали и почтительно кланялись людям в трауре. Я был лишь несколько удивлен висевшим в коридоре гравюрам: "Королевский кавалерист", "Прощание Марии Антуанетты с детьми" и другие в таком же роде. Дело скоро разъяснилось. После обеда "племянник" прибыл к нам очень встревоженным: мы попали в роялистский пансион! Action Francaise -- единственная газета, которая признается в этом доме. Недавние кровавые события в городе (антифашистская манифестация) накалили политические страсти в пан- сионе. В центре роялистской "конспирации" стояла хозяйка, на+ гражденная медалью сестра милосердия империалистической войны: она поддерживала тесные личные связи с роялистскими и фашистскими кружками в городе. На следующий день в пансион вселился, как полагается, агент Surete G[arneux], защитник республики по должности. Как раз в эти недели Leon Daudet190 вел в Action Francaise бешеную кампанию против Surete, как против шайки мошенников, изменников и убийц. Daudet обвинял, в частности, Surete, в том, что она убила его сына Филиппа, Агент Surete, лет 45, оказался в высшей степени светским человеком: он везде бывал, все знал, и мы с одинаковой легкостью [могли] вести беседу о марках автомобилей и вин, о сравнительном вооружении разных стран, о последних уголовных процессах, как и о новейших произведениях литературы. В вопросах политики он стремился держаться с тактической нейтральностью. Но хозяин пансиона (вернее, муж хозяйки), разъездной коммерческий представитель, неизменно искал в нем сочувствия своим роялистским взглядам. -- Все-таки Action Francaise -- лучшая французская газета! -- G[arneux] отвечал примирительно: Шарль Моррас191 действительно заслуживает уважения, это отрицать нельзя, но Daudet недопустимо груб. -- Хозяин учтиво настаивал: конечно, Daudet бывает грубоват, но он имеет на это право: ведь эти негодяи убили его сына! Надо сказать, что G. принимал ближайшее участие в "деле" юноши Филиппа Daudet, таким образом, обвинение направлялось против него лично. Но G. не терял достоинства и тут: "С этим я не согласен, -- отвечал он ничего не подозревавшему хозяину, -- каждый из нас останется при своем мнении". Наш "племянник" передавал нам после каждого repas192 эти мольеровские сцены, -- и полчаса веселого, хотя и придушенного смеха (ведь мы были в трауре), вознаграждали нас хоть отчасти за неудобства нашего существования... По воскресеньям мы уходили с Н. "на мессу" -- на самом деле на прогулку: это укрепляло в доме наш авторитет. Как раз во время нашего пребывания в пансионе еженедельник I/illustration опубликовал большой фотографический снимок нас обоих с Н. Меня узнать было нелегко, благодаря сбритым усам и бороде и измененной прическе, но Н. выступала на снимке очень хорошо... Помнится, по поводу этой фотографии был даже какой-то разговор о нас за столом. Первым забил тревогу G. "Надо немедленно уезжать!" Ему, видимо, вообще надоело в скромном пансионе. Но мы выдержали характер и оставались под роялистской кровлей до снятия дачи. Тут нам опять не повезло. Префект департамента разрешил (через ведшего с ним переговоры французского товарища [R.] M[olinier]) селиться где угодно, на расстоянии 30 км от города. Но когда М. сообщил ему адрес уже снятой дачи, префект воскликнул: "Вы выбрали самое неудачное место, это клерикальное гнездо, мэр -- мой личный враг". Действительно, на нашей даче (скромный деревенский дом) во всех комнатах висели распятия и благочестивые гравюры. Префект настаивал, чтобы мы переменили квартиру. Но мы уже заключили с владелицей договор; разъезды и смены квартир и без того разорили нас. Мы отказались покинуть дачу. Недели через две после этого в местном шантанном еженедельнике появилось сообщение: Т[роцкий] с женой и секретарями поселился в таком-то месте. Адрес не был дан, но район в несколько квадратных километров был указан совершенно точно. Не могло быть сомнений в том, что это маневр префекта и что следующим его действием будет указание точного адреса. Пришлось спешно покидать дачу... * * * Унизительное впечатление производят юбилейные празднования в Англии: кричащая выставка сервилизма и глупости. Крупная буржуазия знает, по крайней мере, что делает: в предстоящих боях средневековая рухлядь очень пригодится ей в качестве первой баррикады против пролетариата. 9 мая [1935 г.] Как раз на днях должен выйти номер немецкой газеты Unser Wort193 со статьей, в которой я очень резко отзываюсь о норвежской рабочей партии и ее политике у власти (речь идет, в частности, о вотировании цивильного листа королю)1!94. Не будет ничего неожиданного, если эта статья побудит норвежское правительство отказать мне в самый последний момент в визе. Это будет очень досадно, но... в порядке вещей. 10 мая [1935 г.] Бюро Второго Инт[ернационала] вынесло резолюцию по поводу военной опасности: ее источник -- Гитлер; спасение в Лиге наций, надежнейшее средство -- разоружение; "демократические" правительства, кооперирующие с СССР, торжественно приветствуются. Если чуть изменить идеологию,, то под этим документом мог бы подписаться и Президиум Третьего Интернационала. По существу, резолюция неизмеримо ниже манифеста базельского конгресса (1912 г.) накануне войны...*. * Теперь надо ждать, что Гитлер предложит всеобщее разоружение и сде-лает это требование условием возвращения Германии в Лигу наций Подобного рода конкуренция Литвинову совершенно безопасна для германского империализма Нет, наша эпоха не находит себе места в этих узких, консервативных, трусливых мозгах. Ничто не спасет нынешних пенкоснимателей рабочего движения. Они будут раздавлены. В крови войны и восстаний поднимется новое поколение, достойное эпохи и ее задач. 13 мая [1935 г.] Умер Пилсудский... Лично я его никогда не встречал. Но уже во время первой ссылки в Сибири (1900--1902) слышал о нем горячие отзывы от ссыльных поляков. Тогда Пилсудский был одним из молодых вождей PPS (Польской социалистической партии), следовательно, в широком смысле, "товарищем". Товарищем был Муссолини, так же и Макдональд, и Лаваль... Какая галерея изменников! Получил кой-какие конфиденциальные сведения о последней сессии Бюро Второго Интернационала195 (см. 10 мая). Эти люди неподражаемы. Письмо заслуживает сохранения. Особенно хороша комиссия на случай войны: какая героическая попытка подняться над собственной природой! Эти господа хотят на этот раз не быть застигнутыми войной врасплох. И они создают... тайную комиссию. Но где и как застраховать комиссию, чтоб члены ее не оказались по разные стороны траншеи -- не только физически, но и политически? На этот вопрос у мудрецов нет ответа... 14 мая [1935 г.] Пилсудский вызывался в качестве свидетеля по делу Александра Ульянова, старшего брата Ленина. Младший брат Пилсудского привлекался по тому же делу (покушение на Александра III 1 марта 1887 г.) в качестве обвиняемого... За последние десятилетия история работала быстро. А между тем, какими бесконечными казались некоторые периоды реакции, особенно 1907--1912... В Праге на днях чествовали 80-летие со дня рождения Лазарева196, старого народника... В Москве еще жива Вера Фигнер197 и ряд других стариков. Люди, которые делали первые шаги массовой революционной работы в царской России, еще не все сошли со сцены... И в то же время мы стоим перед проблемами бюрократического перерождения рабочего государства... Нет, современная нам история работает на третьей скорости. Жаль только, что разрушающие организм микробы работают еще быстрее. Если они меня свалят раньше, чем мировая революция сделает новый большой шаг вперед, -- а на то похоже -- я все же перейду в небытие с несокрушимой уверенностью в победе того дела, которому служил всю свою жизнь. 15 мая [1935 г.] Surete явно щеголяет своей осведомленностью относительно условий моей жизни. Один из друзей, являющийся постоянным посредником между мной и властями, прислал мне следующую выдержку из своего диалога с генеральным секретарем Surete198. 16 [мая 1935 г.) У нас невеселые дни. Н. нездорова -- t. 38╟, -- видимо, простуда, но, может быть, с ней связана и малярия. Каждый раз, когда Н. нездорова, я по-новому чувствую, какое место она занимает в моей жизни. Она переносит всякие страдания, физические и нравственные, молча, тихо, про себя. Сейчас она томится больше моим нездоровьем, чем своим собственным. "Только бы ты поправился,-- сказала она мне сегодня, лежа в постели, -- больше мне ничего не надо". Она редко говорит такие слова. И она сказала их так просто, ровно, тихо и в то же время из такой глубины, что у меня вся душа перевернулась.... Мое состояние неутешительно. Приступы болезни становятся чаще, симптомы острее, сопротивляемость организма явно понижается. Конечно, кривая может еще дать временный изгиб вверх. Но в общем у меня такое чувство, что близится ликвидация. Вот уж недели две, как я почти не пишу: трудно. Читаю газеты, фран[цузские] романы, книжку Wittels'a о Freid'e199 (плохая книжка завистливого ученика) и пр. Сегодня писал немного о взаимоотношении между физиологическим детерминизмом мозговых процессов и "автономностью" мысли, подчиняющейся законам логики. Мои философские интересы за последние годы возрастают, но, увы, познания слишком недостаточны и слишком мало остается времени для большой и серьезной работы... Надо поить Н. чаем... 17 мая [1935 г.] Вчера газеты опубликовали официальное сообщение по поводу переговоров Лаваля в Москве Вот наиболее существенное, единственно существенное место: "Они полностью согласились в том, что в нынешней международной ситуации правительства, искренне преданные делу мира, обязаны продемонстрировать свое желание жить в мире участием в поисках взаимных гарантий для обеспечения этого мира. Это прежде всего обязывает их ни в коем случае не ослаблять их национальной обороны. В этой связи госпо- дин Сталин понимает и полностью одобряет политику национальной обороны, которую ведет Франция для того, чтобы ее вооруженные силы находились на должном уровне"200. Хотя я достаточно хорошо знаю политический цинизм Сталина, его презрение к принципам, его близорукий практицизм, но я все же не верил газетам, прочитав эти строки. Хитрый Лаваль сумел подойти к тщеславному и ограниченному бюрократу. Сталин, несомненно, чувствовал себя польщенным просьбой французского министра высказать свое суждение о вооружении Франции: он не постеснялся даже отделить в этом вопросе свое имя от имен Молотова и Литвинова. Нарком по иностранным делам был, конечно, в восторге от такого открытого и непоправимого пинка Коминтерну. Молотов, может быть, смущался слегка, но что значит Молотов? За его спиною стоит уже смена в лице Чубаря. А Бухарин с Ра-деком, официальные газетчики, все истолкуют как полагается, для "народа"... Однако сообщение от 15 мая не пройдет безнаказанно. Слишком остер вопрос и слишком обнажена измена. Именно измена!.. После капитуляции герм[анской] компартии перед Гитлером я писал: это "4 авг[уста]" (1914 г.) Третьего Интернационала201. Некоторые друзья возражали: 4-ое августа было изменой, а здесь "только" капитуляция. В том-то и дело, что капитуляция без боя разоблачала внутреннюю гниль, из которой неизбежно вытекало дальнейшее падение. Коммюнике202 15 мая есть уже в полном смысле слова нотариальный акт измены. Французская компартия получает смертельную рану. Жалкие "вожди" уклонялись от открытой платформы социал-патриотизма. они хотели подвести массы к капитуляции постепенно и незаметно. Теперь их вероломный маневр обнажен. Пролетариат от этого только выигрывает. Дело нового Интернационала продвигается вперед. * * * Местный доктор был у Н. Грипп202. Что-то отметил в легком, но Н. сказала, что это старое. Между тем "старое" (в Вене) было, как будто, в левом легком, а на этот раз в правом. Но доктор маленький и поверхностный. Т╟ все время около 38, не снижается. * * * Для характеристики левого и левеющего реформизма в высшей степени характерно его отношение к Лиге наций. Правление SFIO (Блюм и К0) приняло (на словах) программу, в которой признается необходимым разгромить буржуазную арматуру власти и за-менить ее рабоче-крестьянским государством. В то же время Блюм видит в Лиге наций начало "демократич[еской]" международной организации. Как он собирается "громить" национальную арматуру буржуазии и в то же время сохранять ее интернациональные органы -- это было бы загадкой, если б Блюм действительно собирался что-то "громить". Но на самом деле он собирается покорно дожидаться, когда разгромят его собственную "арматуру"... Эту мысль надо развить. 23 мая [1935 г.] Вот уже много дней, как мы с Н. хворали. Затяжной грипп. Лежим то по очереди, то одновременно. Май холодный, неприветливый... Из Парижа пять дней т[ому] назад получили тяжелую весть: такси наскочило на авто, в котором находилась Жанна203, и серьезно ранило ее, так что ее в беспамятстве перенесли в больницу: глубокая рана в голове, сломано ребро... У Левы экзаменационная страда, а ему приходится готовить пищу для Севы. О Сереже по-прежнему никаких вестей. 25 мая [1935 г.] Сегодня пришло письмо от Левы. Написано оно, как всегда, условным языком204. Это значит, что норвежское правительство дало визу и что нужно готовиться к отъезду. "Crux" это я. "Праздник вечного новоселья", как говорил старик-рабочий в Алма-Ате. 26 мая [1935 г.] Болезненное состояние осуждает меня на чтение романов. В первый раз я взял в руки книгу Edgar Wallace205. Насколько я знаю, это один из самых популярных в Англии и Америке авторов. Трудно представить себе более жалкое, грубое, бездарное. Ни тени наблюдательности, таланта, воображения. Приключения нагромождены без малейшего искусства, вроде наложенных друг на друга полицейских протоколов. Ни разу я не почувствовал увлечения, интереса, хотя бы прочного любопытства. При чтении книги чувство такое, будто от нечего делать барабанишь в тоске пальцами по засиженному мухами стеклу... По одной этой книге видишь, в какой мере просвещенная Англия (да и не она одна, конечно) остается страной культурных дикарей. Миллионы англичан и англичанок, жадно и взволнованно (до обмороков) глазевших на процессы и торжества по поводу юбилея королевской четы, это и есть запойные читатели продукции Wallace'a. 1 июня [1935 г.] Дни тянутся тягостной чередой. Три дня тому назад получили письмо от сына: Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а прямое сообщение из Москвы... Он был арестован, очевидно, около того времени, когда прекратилась переписка, т. е. в конце декабря -- начале января. С этого времени прошло уже почти полгода... Бедный мальчик... И бедная, бедная моя Наташа...206 6 июня [1935 г.] Затяжной правительственный кризис. Как в свое время в Италии, позже в Германии, парламент оказывается в самую ответственную минуту в параличе. Непосредственная причина паралича -- радикалы. Именно поэтому социалисты и коммунисты изо всех сил цепляются за радикалов... Наша фракция растет. Лозунг IV Интернационала становится почти модным. Но подлинного, глубокого переворота еще нет.. 8 июня [1935 г.] Заезжала к нам по пути из Лондона в Вену Л. С, урожденная Клячко, дочь старого русского эмигранта, умершего до войны207. Мать ее, старая наша приятельница, была недавно в Москве и, видимо, пыталась интересоваться судьбой Сережи, которого она знала в Вене маленьким мальчиком. В результате ей пришлось очень спешно покидать Москву. Подробностей еще не знает... * * * Получил от группы студентов Эдинбургского университета, представителей "всех оттенков политической мысли", предложение выставить свою кандидатуру в ректоры. Должность чисто "почетная",-- ректор избирается каждые три года, публикует какой-то адрес и совершает еще какие-то символические действия. В числе прочих ректоров названы: Гладстон208, Smuts209, Нансен210, Марко-ни211... Только в Англии, пожалуй, сейчас уже только в Шотлан-дии, возможна такая экстравагантная идея, как выдвижение моей кандидатуры в качестве ректора университета. Я ответил, разумеется, дружественным отказом [:] 7 июня 1935 г. Я вам очень признателен за ваше неожиданное и лестное для меня предложение: выставить мою кандидатуру в качестве ректора Эдинбургского университета. Сказавшаяся в этом предложении свобода от соображений национализма делает высокую честь духу эдинбургских студентов. Я тем выше ценю ваше доверие, что вас, по вашим собс[твенным] словам, не останавливает отказ британского правительства в выдаче мне визы. И все же я не считаю себя вправе принять ваше предложение. Выборы ректора происходят, как пишете вы, на неполитической базе, и под вашим письмом подписались представители всех оттенков политической мысли. Но я лично занимаю слишком определенную политическую позицию: вся моя деятельность с юных лет посвящена революционному освобождению пролетариата от ига капитала. Никаких других заслуг у меня нет для занятия ответственного поста. Я считал бы, поэтому, вероломным по отношению к рабочему классу и нелояльным по отношению к вам выступить на какое бы то ни было публичное поприще не под большевистским знаменем. Я не сомневаюсь, что вы найдете кандидатуру, гораздо более отвечающую традиции вашего университета. От всей души желаю вам успеха в ваших работах и остаюсь благодарен. * * * Внешним образом у нас в доме все по-прежнему. Но на самом деле все изменилось. Я вспоминаю о Сереже каждый раз с острой болью. А Н. и не "вспоминает", она всегда носит глубокую скорбь в себе. "Он на нас надеялся... -- говорила она мне на днях (голос ее и сейчас остается у меня в душе), -- он думал, что раз мы его там оставили, значит, так нужно". А вышло, что принесли его в жертву. Именно так оно и есть... Теперь еще присоединилось резкое ухудшение моего здоровья. Н. и это переживает очень тяжело. Одно с другим. В это же время ей приходится по дому очень много работать. Я изумляюсь каждый раз снова, откуда у ней столько сосредоточенной, страстной и в то же время сдерживаемой энергии? С. Л. Клячко, наш старый венский Друг, очень высоко ценивший Н., сказал однажды, что такой голос, как у нее, он слышал только у Элеоноры Дузе212. (Дузе была для С. Л. высшим выражением женской личности.) Но Дузе была трагической актрисой. А у Н, нет ничего "сценического". Она не может "играть", "выполнять роль", "подражать". Она переживает все с предельной цельностью, предавая своим переживаниям художественные выраже- ния. Тайна этой художественности: глубина, непосредственность, цельность. По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума213. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: "Я пришел, -- на меня, бедная, пеняет, говоря: "Долго ли муки сия, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти". Она же, вздохня, отве-щала: "Добро, Петрович, еще побредем"." Одно могу сказать: никогда Наташа не "пеняла" на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорилось против нас... 9 июня [1935 г.] Вчера приехал Ван [John van Heijenoort], привез весть о том, что норвежское раб[очее] пр[авительство] дало визу. Отъезд отсюда назначен на завтра, но я не думаю, что за два дня удастся получить транзитную визу через Бельгию: пароход отходит из Антверпена. В ожидании визы мы все же укладываемся. Спешка невероятная. Все сошлось одно к одному: крестьянская девушка, которая приходила к Н. ежедневно на три часа помогать по хозяйству, как на грех уехала на два дня в гости. Наташа готовит обед и укладывает вещи, помогает мне собирать книги и рукописи, ухаживает за мной. По крайней мере это отвлекает ее несколько от мыслей о Сереже и о будущем. Надо еще прибавить ко всему прочему, что мы остались без денег: я слишком много времени отдавал партийным делам, а последние два месяца болел и вообще плохо работал. В Норвегию мы приедем совершенно без средств... Но это все же наименьшая из забот. * * * ...Мелкий эпизод. Перед отъездом пришлось постричься. В моем положении это сложное предприятие: пришлось с Ваном съездить в Гренобль (месяца два-три как я не был в городе). Французские парикмахеры очень разговорчивы, фамильярны, находчивы-- Фигаро!214 Я сильно оброс и просил постричь меня покороче. Мой Фигаро нашел, что это слишком коротко, так сказать, нарушает стиль, но подчинился. "Bon"215, -- сказал он с явным неудовольствием. Закончив стрижку, он сказал сентенциозно: "Вы очень изменились; раньше Вы были похожи на профессора Piccard216 (бельгиец); теперь я бы этого не сказал..." Я попросил arranger (привести в порядок) усы. "Raser?"217 -- переспросил он удивленно: "Tout a fait?"218 В голосе его звучала явная подозрительность: он решил, что я стремлюсь сделаться неузнаваемым (что, впрочем, не так далеко от истины). Я успокоил его; "arranger, egaliser, non pas raser"219. К нему сразу вернулась готовность. -- Но вы не хотите подрезать их слишком коротко, а 1а Чарли Чаплин? Нет, конечно? Впрочем, о Чаплине, со времен его "Lumieres de la ville"220, ничего не слышно... И пр. и пр. И наконец, когда я, в ответ на его запрос, ответил, что теперь все хорошо, он одобрил меня не без оттенка иронии: "Вы не слишком сложный клиент"221. И то хорошо... 17 июня [1935 г.] Вот уже второй день, как мы в Норвегии, в деревенском отеле, в 70 километрах от Осло. Финляндия! Холмы, озера, сосны, ели... Только норвежцы крупнее финнов. В бытовой обстановке, пожалуй, много примитивного (по сравнению даже с Францией). Но надо записать по порядку. 20 июня [1935 г.] 8 июня приехал к нам Domene Ван: помогать укладывать вещи для переезда в Норвегию. Виза еще не получена, т. е. еще не проставлена на паспортах из-за Троицы, но есть телеграмма из Осло о том, что правительственное решение уже состоялось и что виза будет беспрепятственно выдана после праздников. Н. сомневалась: не обнаружатся ли в последний момент новые затруднения и не придется ли нам из Парижа возвращаться вспять (власти разрешили нам остановиться на 24 часа в Париже). Запросили снова по телефону Париж. Лева ответил: виза получена, во вторник утром получим, выезжайте в понедельник. Укладка вещей шла лихорадочно, главная работа легла на Н. Ван помогал. В понедельник с утра заявился к нам начальник гренобольской Surete. Крайне антипатичная фигура, без французской courtoisie222, называл меня почему-то excellence223, чего французы никогда не делали. Ему приказано сопровождать нас до Парижа. Мимоходом он объяснил мне, что провел два года в России, на юге, был в Одессе во время восстания на франц[узских] судах: "Вы знаете Андре MapTu!..224 Я провел там тяжелые четверть часа"225. Мне оставалось только выразить ему сочувствие. В Париже нас поселили у д[окто]ра Р.226, живущего вместе с двумя сыновьями-адвокатами: старший из них -- член нашей организации227. Во вторник утром H[enry] M[olinier] отправился в норв[ежское] консульство за визой; оказалось, что там ничего не знают. М. соединился по телефону с нашим товарищем в Осло; тот ответил убитым голосом: правительство в последний момент заколебалось; не будет ли Тр[оцкий] заниматься здесь революционной деятельностью; к тому же пр[авительст]во не может отвечать за его безопасность.. О въезде ближайшим пароходом (из Антверпена) не могло быть и речи. Хлопоты надо было начинать почти сначала, между тем срок пребывания в Париже истекал к вечеру. Н. М. отправился в Surete nationale. Бурные объяснения с шефом: Тр[оцкий] обманул нас, чтоб иметь возможность прибыть в Париж! Н. М. ведет переговоры с властями мастерски: если вы поднимите шум, то испугаете норвежцев; не мешайте нам, дайте нам дополнительный срок, мы получим визу. -- "Троцкий должен уехать в среду вечером, пусть едет в Бельгию, у него есть транзитная виза"... -- "А в Бельгии? -- "Нам до этого нет дела. Вы хотите обмануть Вальдервельде, между тем вы обманули нас"... Н. М. предложил: в ожидании визы Троцкого помещают в клинику. -- "В клинику?! Этот классический прием! Как мы его извлечем затем из клиники?" В заключение эти господа дали понять Н. М., что возвращение в Domene (Isere) невозможно: новый министр внутренних дел Paganon, депутат Isere'a, "левый" радикал, следовательно, более трусливый, чем его предшественники, не хочет дать политическим противникам повода обвинять его в том, что он "приютил" Троцкого у себя в департаменте... Оставалось использовать отсрочку в 48 часов для нажима на Осло. Я соединился по телефону с Шефло228 (редактор в Christian-sund, горячо мне содействовавший в деле визы), послал телеграмму министру юстиции насчет "невмешательства" в политику и личной безопасности, вторую телеграмму -- министру-президенту. Шефло на самолете отправился в Осло, чтобы поспеть к заседанию совета министров в среду вечером. Пришлось по телефону отказываться от мест на норвежском пароходе. Бельгийская транзитная виза тем временем истекла. Настроение у наших молодых друзей было очень удрученное... Тем временем я имел многочисленные свидания с парижскими товарищами. Квартира почтенного доктора неожиданно превратилась в штаб фракции большевиков-ленинцев: во всех комнатах шли совещания, звонили телефоны, приходили новые и новые друзья. Газеты были полны отголосков социалистического конгресса в Mulhousee, причем "троцкисты" впервые стали в фокусе внимания большой прессы. "Путчисты!" -- писал Temps заодно с Humanite. В этих условиях мое пребывание в Париже должно было вдвойне нервировать полицию. В Париже мы увидели после трехлетней разлуки Севушку: он вырос, окреп и... совсем-совсем забыл русский. К рус[ской] книге о трех толстяках, которую он прекрасно, запоем читал на Прин-кипо, он прикасается теперь с неприязнью (книга у него сохранилась), как к чему-то чужому и тревожному. Он посещает франц [узскую] школу, где мальчики называют его boсhе'ем. В среду, около 9.30 ч. вечера, [Walter] Held229 сообщил мне по телефону из Осло, что правительство решило, наконец, дать на 6 месяцев визу. "6 месяцеNo мера предосторожности, чтоб иметь не слишком связанные руки перед лицом политических противников. Угнетенное состояние сменилось у молодежи бурным подъемом... На другое утро встретилось, однако, новое затруднение: норвежский консул заявил, что раз виза дается на определенный срок, то Тр[оцко]му нужна обратная французская виза: впрочем он, консул, справится по телефону в Осло. Получить обратную французскую визу представлялось почти безнадежным; во всяком случае это означало значительную проволочку. Новые хлопоты, телефонные разговоры, волнения и... расходы. К полудню норвежская виза была получена, транзитная бельгийская -- перенесена на новый срок. Последние свидания и прощания. Новый полицейский, который провожает нас до Брюсселя. До Антверпена нас провожал, вместе с Ваном, французский товарищ [Jean] Rous, из Perpignan, каталонец. Сопровождавший нас полицейский оказался его земляком. У них завязался в соседнем купе интересный разговор. Полицейский голосует обычно за социалистов. Но доверие к социалистам и радикалам в полиции ослабло: эти партии не хотят власти и не возьмут ее. Выросло влияние Croix de Feu230. Левые говорят фашистам: но ведь у вас нет никакой программы! -- Ничего, -- отвечают правые,-- сперва надо все опрокинуть, а там видно будет... Прекрасная формула для охранителей порядка! За последнее время в полиции пробуждаются симпатии к коммунистам: они признали нац[иональную] оборону, они отрезали себе какую бы то ни было возможность к революционной активности. Рабочая партия, которая говорит своей буржуазии: не беспокойся, я тебя поддержу в случае войны! -- перестает, тем самым, существовать как революционная партия. В Антверпене пришлось провести 1,5 суток. Я воспользовался этим, чтоб повидаться с бельгийскими товарищами. Руководящая группа в пять человек -- все рабочие--прибыла из Charleroi. Собрались мы у антверпенского рабочего-бриллиантщика (национальность и профессия Спинозы!231) Polk'a, провели в беседе часа четыре. Наша группа в Бельгии, очень немногочисленная (несколько десятков рабочих), вступила в Раб[очую] партию. На маленьком норвежском пароходе (три ночи, два дня) никто не обращал на нас внимания. С этой стороны все путешествие -- в отличие от предшествующих наших передвижений -- прошло идеально. Ни полиция, ни журналисты, ни публика не интересовались нами. Мы с Н. ехали по эмигрантским паспортам, выданным турецким правительством; так как с нами были Ван и Френкель232, то офицер, заведовавший билетами и паспортами, определял нашу группу так: "француз, чехословак и два турка". Только на пристани в Осло несколько журналистов и фотографов рабочей, т. е. правительственной, печати раскрыли наше инкогнито. Но мы быстро уехали в автомобиле с Шефло, который ожидал нас на пристани. Правительство выразило желание, чтобы мы поселились вне Осло, часах в двух пути, в деревне. Газеты без труда раскрыли наше убежище. Сенсация получилась, в общем, изрядная. Но все как будто обещает обойтись благополучно. Консерваторы, конечно, "возмущены", но возмущение свое выражают сравнительно сдержанно. Бульварная печать держит себя нейтрально. Крестьянская партия, от которой -- в парламентской плоскости -- зависит самое существование пр[авительст]ва, не нашла возражений против выдачи визы. Рабочая печать довольно твердо взяла если не меня, то право убежища под защиту233. Консерваторы хотели внести в стротинг запрос, но, натолкнувшись на несочувствие других партий, воздержались. Только фашисты устроили митинг протеста под лозунгом: "Чего глава мировой революции хочет в Осло?" Одновременно сталинцы объявили меня в 1001-ый раз главой мировой контрреволюции. * * * Tranmael234 дал в Arbeiterbladet очень сочувственную статью. Самое замечательное то, что, защищая меня от преследований Сталина, Транмель недвусмысленно выражает свою солидарность с общей политикой Сталина. Это распространение личных и политических симпатий вносит в дело необходимую ясность. * * * В СССР идут тревожные процессы. Исключение Енукидзе235, тишайшего и бесхарактерного, есть удар по Калинину. Мотивировка: "не хвастай своей добротой!" -- говорит о том же. Не будет ничего неожиданного, если Калинин на сей раз не устоит. Телеграммы сообщили третьего дня об убийстве Антипова236, председателя Комиссии советского контроля (подтверждений нет). ЦК требует, чтоб пропагандисты и летом, несмотря на каникулы, не забывали о троцкизме, зиновьевцах и пр. О созыве VII конгресса Коминтерна никто и не заикается. Сталинская диктатура подходит к новому рубежу. 24 июня [1935 г.] В стортинге был обо мне "вопрос" в парламенте, не запрос. Председатель стортинга произнес двусмысленную речь, которая сняла вопрос. Matin237 печатает со ссылкой на немецкую прессу, будто я несколько недель тому назад пытался нелегально проникнуть в Норвегию, но был опознан на границе и не допущен в страну. Московский корреспондент консервативной газеты разогревает в телеграмме дело Кирова в связи с делом Енукидзе... Что это значит? Хуже всего нездоровье. Десять дней пути и пребывания в отеле прошли хорошо, казалось, я возродился. А сейчас все вернулось сразу: слабость, температура, пот, внутренняя физическая о