предпочел, чтобы Маринка жила в комнате с ней, подумал Глеб. В автобусе было тепло, и он снова задремал. Проснувшись от голоса экскурсовода, Глеб сочинил стишок: "Чак с Маринкою поутру применяют камасутру", -- и утешился. Впервые в жизни Глеб понял: то, о чем он только читал в книгах, иногда случается в реальности. Глава восьмая Сначала долго ехали в автобусе на какое-то далекое новое кладбище, где Глеб никогда не бывал. Катафалк застрял в пробке, долго ждали у кладбищенской конторы, потом шли до восьмого квадрата, где будет захоронение. Глеб высматривал в толпе знакомых и никого не находил, кроме Ирки, Светки и Феликса. Это, впрочем, ничего не значит: Глеб понимал, что его поразительная способность никого не узнавать -- чересчур даже для матшкольного мальчика, которого формулы интересуют больше живых людей. Когда Глебу было шесть лет, он однажды играл во дворе и услышал, как его кто-то зовет. Маленький Глеб подошел к высокому седому мужчине и серьезно сказал: "Вы знаете, родители не велят мне разговаривать с незнакомыми", -- и пошел играть дальше. Мужчина оказался его дедом, он приходил в гости пару раз в месяц и не думал, что вне привычной обстановки мальчик его не узнает. Уверенный, что Глеба подучили родители, дед развернулся и ушел. Отцу стоило больших усилий его убедить, что тут не было ничьей злой воли. Дед умер, когда Глеб был в десятом классе. Его сожгли в том же крематории, где месяцем раньше сгорел Чак. Глеб помнил, как с гордостью кинулся отвечать на технический вопрос кого-то из взрослых --когда можно говорить речи, играет ли сейчас в крематории музыка, что-то такое. Вспоминая это, он понял, что просто гордился: у него есть свой собственный мертвый, не общий, семейный, а лично его. Это было признаком взросления, чем-то вроде выпускного экзамена или первого полового акта, до которого Глебу оставался еще год. Чак и тут всех опередил. Теперь, слушая, как комья земли падают на гроб Миши Емельнова, Глеб размышлял о том, что пережитые смерти не делают тебя ни взрослее, ни старше, потому что происходят не с тобой. Могила Емели -- в восьмом ряду восьмого участка, и Глеб подумал, что Емеля остался до конца верен любимому анекдоту. Череда восьмерок проводила его в бесконечность, словно еще раз прощальным приветом повернувшись вокруг своей оси. Хочется верить, ему бы это понравилось. Матшкольные мальчики любят цифры больше, чем живых и мертвых. По пути к автобусу кто-то тронул Глеба за плечо. Он обернулся: высокий мужчина в дорогом пальто. -- Вы тоже знали покойного? -- спросил он. -- Мы в одном классе учились, -- ответил Глеб, -- а Вы, простите?.. -- Извините, -- мужчина чуть заметно улыбнулся. -- Я вижу, вы меня не узнали. Я Влад Крутицкий, мы виделись в офисе у Шаневича и потом еще в "Пропаганде". -- Простите, -- сказал Глеб и соврал, как обычно в таких случаях: -- Я близорук и поэтому... -- Ничего страшного, -- кивнул Крутицкий. Он замолчал и, не желая быть невежливым, Глеб спросил: -- Вы, вроде, еще и с Тимом Шварцером работаете? -- Я думал об этом, -- сказал Крутицкий, -- но сейчас, видимо, сверну отношения. Какой-то детский сад. -- Детский сад? -- не понял Глеб. -- Ну да. Эти люди не умеют заниматься бизнесом. Вот взять хотя бы вашего одноклассника Витю Абрамова. Я ему полгода назад говорил, что как раз сейчас выясняется, может ли он заниматься бизнесом. Потому что время халявы прошло. По уму надо было Вите уволить половину сотрудников: всяких девочек из бухгалтерии, Мишу Емельянова, царство ему небесное. Вот тогда бы я в Витю поверил. -- Теперь это, наверное, уже неважно, -- сказал Глеб. -- Да, -- сказал Крутицкий, -- это надо было делать полгода назад. Теперь уже бессмысленно, да и невозможно. Просто я уже тогда понял, что контора до конца года не доживет. "Какой умный", -- с неприязнью подумал Глеб. -- И Емельянов, кстати, был бы жив, -- добавил Крутицкий. Кивнув на прощание, он сел в джип -- похоже, тот самый, что Глеб видел два дня назад у "Пропаганды". Посчитав про себя, Глеб сообразил: тот вечер, когда они со Снежаной ночевали у него дома, был в жизни Емели последним. Если думать о том, что когда ты кончаешь, кто-то из твоих друзей вышибает себе мозги, то и трахаться не захочется, решил он. В автобусе Глеб сел рядом с Феликсом. Феликс, похоже, как-то постарел. Прошедшие десять лет были такими необычными, подумал Глеб, что время должно было течь по-разному для разных людей -- и потому реальный и биологический возраст бывших одноклассников может различаться лет на десять. -- Ты как? -- спросил он Феликса, сам не зная, что имеет в виду. -- Нормально, -- ответил Феликс, -- работаю в ФизХимии, как всегда. -- А деньги? -- спросил Глеб. -- Мы кооператив сделали, -- сказал Феликс. -- Занимаемся там программизмом понемногу. Он порылся в кармане и протянул Глебу визитку. "ЗАО "Ветер-ОК", -- прочел Глеб, -- Феликс Ляхов, менеджер". Внизу -- телефон и мэйл. -- Запиши, кстати, мой мэйл, -- сказал Глеб. -- Glebanik@glas.apc.org. -- Можно просто glasnet.ru, -- заметил Феликс. -- А ты почему на лист не подписался? -- На какой лист? -- На наш. Вольфсон у себя на сервере год назад открыл. Давай я тебе запишу. Он достал из сумки ручку и вписал адрес сразу после слова "менеджер". -- Ты в самом деле менеджер? -- спросил Глеб. -- Не. Это чтобы на переговоры ходить, -- пояснил Феликс. -- Ты же понимаешь: назови хоть горшком, только в печку не ставь. Почему-то при этих словах Глеб снова подумал про крематорий, где сожгли Чака. -- Наверное, это такое проклятье над нами тяготеет, -- всхлипывала на кухне Светка Лунева, не переставая при этом быстро -- вжик-вжик -- резать поминальные салаты. -- Статистически неубедительно, -- стараясь казаться спокойным, сказал Феликс. -- Два самоубийства за столько лет -- не результат. Вот если бы мы все... Глеб вспомнил, как они ехали на метро с похорон Чака. На Ждановской ветке есть место, где поезд выскакивает наружу, смолкает шум, и можно говорить, а не кричать. -- Интересно, кто будет следующим? -- спросил тогда Емеля, и Глебу эта шутка показалась бестактной и глупой, особенно если учесть, что все они знали, почему покончил с собой Чак. Он отвернулся и увидел в окне возле путей большой прямоугольник плаката. На нем белым по красному было написано: "Партия -- ум, честь и совесть нашей эпохи". -- Надо жребий кинуть, -- предложил Абрамов, и грохот снова опустился на поезд, а за окнами покатилась черно-серая темень. Каждый раз, проезжая этим перегоном, Глеб видел все тот же плакат и вспоминал тот день. Но потом воспоминание поблекло, потеряло смысл, как слова лозунга -- и однажды, едучи с "Выхино", Глеб понял, что плаката давно нет, и даже рекламу какого-нибудь банка вместо него не выставили. Он вышел на балкон, где одиноко курила Ира. Весь день кто-то старался быть с ней рядом, а вот сейчас все увлеклись передвижением столов и стульев, расстановкой тарелок, подсчетом мест -- и она на минуту осталась одна. Сигарета с длинным фильтром дрожала в ее пальцах, слезы набухали за оградой искусственных ресниц. Обманчиво спокойным голосом она сказала Глебу: -- Ты знаешь, меня больше всего удивляет, что Витя не пришел. -- А где он? -- спросил после паузы Глеб: не потому, что не знал ответа, а чтобы хоть что-то спросить. -- Не знаю, -- устало пожала плечами Ира, -- мы вместе были в доме отдыха под Москвой. На семинаре. А потом он позвонил, утром, уже перед отъездом, и Светка сказала, что платежки не прошли, а Мишка застрелился, -- и Витя сразу сел в машину и уехал, со мной даже не попрощался. Ирка достала еще сигарету из белой пачки, Глеб щелкнул зажигалкой. -- У меня такое чувство, будто все рухнуло. Миша умер, Витя исчез, контора закрылась. Будто дернули за веревочку -- и раз... и все. -- Она посмотрела на неловко молчащего Глеба. -- Ты знаешь, что мы с Витей были любовниками? "Ни хуя себе", -- подумал Глеб. Он и впрямь не знал своих одноклассников и, похоже, не так уж сильно они отличались от Таниных друзей и подруг. Может, когда-то Светка и Ирка тоже сравнивали, у кого больше грудь, и обсуждали, коррелирует ли длина мужского носа с длиной члена. Он покачал головой. -- Уже год где-то, -- продолжила Ирка. -- Мишка знал, но ничего не говорил. Я думала сегодня ночью, что он из-за этого... хотя знаю, что из-за... из-за денег. Голос ее прервался, и впервые за день она заплакала. Глеб неловко положил руку ей на плечо, не зная, что сказать. Он удивился собственной черствости: даже в такой момент он обратил внимание: будто Ирка плачет не из-за смерти мужа, а потому, что он застрелился не из-за нее. Ирка вытащила из рукава бумажный платок, вытерла лицо, кинула почерневший клинекс на бетонный пол. -- И еще я думала, что Витя уехал не из-за денег, а потому что после Емелиной смерти ему уже нечего со мной делить. Ну, знаешь, любовники не могут без мужа или там без жены. Должен быть третий, как точка приложения сил. Она снова говорила спокойно, почти без выражения. Так Абрамов читал когда-то стихи Самойлова про "Сороковые, роковые" на школьном конкурсе чтецов. Никому тогда и в голову не приходило, что роковым может оказаться любое десятилетие. Для Чака -- восьмидесятые, для Емели -- девяностые. -- Мишка так жалел, что мы не собрались на десятилетие выпуска, -- сказала Ирка. -- Для него это все было очень важно. Ты знаешь, он перед смертью школьный альбом смотрел. Она погасила окурок о перила и бросила вниз. -- Я думаю, он был бы доволен, что вы пришли. -- А ты не знаешь, Маринке кто-нибудь звонил? -- спросил Глеб. Ира посмотрела на него. На секунду в потухших глазах мелькнуло изумление. -- А она еще жива? -- И тут же запнулась и добавила: -- Я имею в виду, кто-нибудь знает о ней хоть что-то? -- Оксана говорила, Мишка ее недавно видел. -- Странно, -- Ира пожала плечами. -- Я об этом ничего не слышала. Жалко, я бы с ней сейчас повидалась. Глупо, что я много лет ей Чака простить не могла. -- Чака? Почему? -- Я была в него влюблена в десятом классе. И когда мы ездили в Питер, Марина попросила меня переночевать в комнате у Светки и Оксаны. Сказала, к ней должен Вольфсон прийти. То есть она сказала, что Вольфсон. А на самом деле -- Чак. -- Я помню, -- сказал Глеб. И вспомнил, как дернулось тогда, у автобуса, Ирино лицо, вспомнил дубленку и импортные сапоги. -- Но ведь сейчас это уже не важно. -- Не важно, -- эхом отозвалась Ира. -- Чак умер. Мишка умер. Да и Марина все равно что умерла. Глава девятая Абрамов сидел на незастланной постели и смотрел на свои ноги. Надо бы ногти постричь, думал он, но хрен знает, где тут ножницы. Он вспомнил, как в начале их с Иркой романа он перед свиданиями старался заранее привести себя в порядок и даже -- смешно вспомнить! -- раздумывал, не сделать ли педикюр. Но со временем все становится проще. Последний раз он подумал, что их жизнь в подмосковных домах отдыха, отдающих пожулой роскошью времен застоя, все больше напоминает семейную. Еще немного -- и Ирка начала бы стирать его носки. Теперь, впрочем, все кончено. Он даже не знал, когда ее снова увидит. В первый момент, когда Светка сказала, что деньги не прошли, он еще надеялся, что все можно уладить. Но одного звонка с сотового хватило, чтобы понять: все, пиздец. Не отмыться, не исправить. В квартире, куда отвел его Глеб, Абрамов провел три дня: не выходя наружу, стараясь не приближаться к окну, зажигая свет только при плотно закрытых шторах. Абрамов знал, что это -- паранойя, что ни одна живая душа не будет его искать в квартире умершей бабушки одноклассника, с которым он и виделся-то раз в несколько лет. Никому и в голову не могло прийти, что позвонит он именно Глебу: Глебова нынешнего телефона даже в записной книжке не было. Правда, Абрамов помнил со школьных времен старый телефон -- по нему и позвонил. Незнакомый мужской голос два раза переспросил фамилию, потому сказал "Аааа! Сын Анны Михайловны!" и через пять минут продиктовал номер. Вот ведь, подумал Абрамов, сколько всего с тех пор случилось -- а телефонов новых я ни одного со школы не выучил. Он помнил номер Феликса, номер Глеба, да еще телефон уехавшего Вольфсона, ненужный, как телефон Чака, а теперь и Емели. Еще он помнил старый Маринкин номер, который давно сменился. Абрамов запомнил его на первом курсе, когда звонил ей почти каждую неделю: сначала никто не подходил, а после Нового года стали говорить, что такая здесь больше не живет. Впрочем, в глубине души Абрамов знал, что была еще одна причина, по которой он позвонил именно Глебу. Глеб, единственный в Москве, кроме Феликса Ляхова, знал о событиях, что привели к Емелиной смерти, а самого Абрамова в итоге заперли в однокомнатной квартире в Ясенево. Зарядное устройство от сотового он забыл в доме отдыха и включал телефон на несколько минут в день, чтобы сделать пару важных звонков. Понять, что творится, в таком режиме невозможно, и вчера Абрамов дал Глебу свою СБСовскую карточку Visa, попросил снять денег в банкомате и объяснил, где продаются зарядки к "мотороле". Понятно, что надо делать ноги. Оставаться в Москве, имея за спиной историю на полмиллиона долларов, -- по меньшей мере, неосмотрительно. Нельзя отсиживаться вечно: слава Богу, есть люди, которые помогут если не решить проблему, то, во всяком случае, беспрепятственно пересечь границу. Но связаться с ними не удавалось уже несколько дней.Абрамов, устав бессмысленно пялиться в одну точку и бесплодно размышлять о том, почему все вышло так, а не иначе, на второй день решил осмотреть квартиру. Почему-то он посчитал, что Глеб не обидится. В кухонных шкафах нашлось два старых сервиза, в прихожей висело пахнущее прошлым демисезонное пальто, в туалете скопились прошлогодние газеты. В ящиках большого стола, оставшегося от деда, который умер несколькими годами раньше, Абрамов обнаружил несколько папок с Самиздатом, напомнивших о его юности. Переснятый на фотобумагу "1984" и хорошо знакомые Абрамову стихи Бродского. Вероятно, в свое время их перепечатывал Глеб: Абрамов смутно вспомнил, что в его экземпляре были те же опечатки. Он умер в январе в начале гола -- и черной ручкой буква "л" превращена в "д". Бродский тоже умер в январе, полгода назад. Прочитав некролог в "Коммерсанте", Абрамов внезапно понял, что не читал стихов уже лет десять -- примерно с тех пор, как Бродский получил Нобеля и опубликовался в Союзе. Получилось, что со стихами покойного лауреата Абрамов знаком только в Глебовой машинописи. Он вспомнил, как в школе лазил в словарь, чтобы перевести эпиграф к "Остановке в пустыне": Men must endure. Как это оно получается -- "Люди должны терпеть" или "должны выдержать испытание временем"? А он свое испытание выдержал? И потом еще: Ripeness is all. "Готовность -- это все". Был ли он готов к тому, что случилось? Только сейчас, просматривая уже пожелтевшие страницы, Абрамов заметил, как много среди стихов посмертных посвящений. Гроб на лафете, лошади круп. Впервые прочитав это стихотворение, он еще удивился, что Бродский так неплохо относился к маршалу Жукову. Для самого Абрамова все, связанное с прошедшей войной, было пропагандой; особенно -- если исходило от русских. Однажды Вольфсон сказал, что Хаусхоффер, по его мнению, куда интереснее маршала Жукова. Абрамов склонен был согласиться, хотя ни тогда, ни сейчас не знал, кто такой Хаусхоффер. Видимо, какой-то нацистский генерал, не то благополучно сбежавший в Латинскую Америку, не то двинувший лыжи в сибирских снегах. Абрамов отложил машинопись. Сгусток пустоты, который он ощущал внутри последние дни, был непереносим. Трудно поверить, что Миши больше нет. Как же так получилось? Где он ошибся? Абрамов включил сотовый и набрал номер, который который месяц назад дала ему Марина. На этот раз она сняла трубку. Открыв дверь, Глеб услышал, как Абрамов говорит кому-то: -- Если б я знал, кто меня подставил, я бы мог еще отыграть назад... Абрамов стоял босиком на коврике у окна, прижимая к уху массивную трубку сотового телефона. -- Привет, -- махнул он Глебу и сказал в трубку: -- Вот Глеб Аникеев тебе привет передает. Да, хорошо, я ему тоже. -- И рассоединился. -- Ты это с кем? -- удивился Глеб. Абрамов на секунду замялся. -- Неважно. Глеб пожал плечами и прошел с сумками на кухню. -- Как поминки? -- спросил Абрамов. -- Тебя вспоминали, -- ответил Глеб и запнулся. -- То есть я хотел сказать... -- Нормально, нормально, -- Абрамов открыл принесенную Глебом водку. -- Кругом столько мертвых, я уже сам не уверен, что жив. -- В каком смысле -- много? -- Ну, -- Абрамов разлил водку по хрустальным рюмкам, -- бабушка твоя, Мишка, Чак опять-таки. -- Чак слишком давно умер. -- Глеб прикрыл куском черного хлеба третью рюмку. -- Ты еще дедушку моего вспомни. -- О нет, -- ответил Абрамов. -- Чак теперь живее всех живых. Просто за ноги хватает. -- В смысле? -- Неважно, -- Абрамов поднял рюмку. -- Лучше давай их всех помянем. Они выпили не чокаясь. Рюмка водки мягко легла на выпитое днем. Глеб выпивал не часто, но сегодня был как раз такой день: у Ирки его отпустило, наконец, после третьей рюмки и, когда Светка говорила тост, он понял, что слезы так и текут у него по лицу. -- Я тут поесть принес, -- сказал он. -- Хлеб, колбаса, "Виолу" вот купил. -- Это хорошо, -- Абрамов намазал хлеб "Виолой" и откусил большой кусок. -- Ностальгическая вещь, мажорская закуска моей молодости. Чак это все любил. Финский сервелат, сыр "Виола", что там еще было? Красная икра, балык, язык. -- Он налил еще и не дожидаясь Глеба выпил. -- Знаешь, как я себя чувствую? Как Банионис в "Солярисе", буквально. Они посмотрели "Солярис" едва ли ни на самом последнем московском сеансе. Было уже ясно, что Тарковский остался на Западе, и фильмы не сегодня-завтра исчезнут из проката. "Солярис" показывали в каком-то клубе на окраине, Вольфсон заранее ездил покупать билеты, и пошли всей компанией: Абрамов, Чак, Вольфсон, Глеб, Маринка и Оксана. Так получилось, что места им достались в разных концах зала: два и четыре. Глеб сел рядом с Оксаной и весь сеанс пытался набраться смелости и взять ее за руку. Возможно, от ее близости, от смутного профиля в полутьме у него осталось какое-то удивительно нежное воспоминание о фильме. Но сюжет он почти забыл, в память врезался только эпизод, когда Наталья Бондарчук корчится в судорогах, выпив жидкого кислорода, и ее грудь выступает под платьем. Он тогда почувствовал возбуждение и одновременно стыд, что испытывает возбуждение, сидя рядом с Оксаной. Отдернул руку с общего подлокотника и больше не отрывался от экрана. -- Знаешь, -- продолжал Абрамов, снова наполняя рюмки, -- почему я не подхожу к телефону? -- Он же не работает, -- сказал Глеб. -- К сотовому телефону, -- с интонацией "повторяю для дубовых" пояснил Абрамов. -- Я тебе, кстати, зарядку принес, -- сказал Глеб. Они снова выпили. -- Я не знал, что ты знаком с Крутицким, -- сказал Глеб. -- Ну! -- ответил Абрамов, -- а ты Влада откуда? -- В Хрустальном встречал. Он собирался, кажется, не то в студию Шварцера, не то в журнал Шаневича инвестировать, но, похоже, передумал. -- Экспансия, всегда экспансия, -- Абрамов посмотрел, много ли осталось в бутылке. -- Я бы с этой мелочью и возиться не стал. Смешные же деньги! Я бы их полгода назад просто купил на корню. -- Полгода назад их еще не было, -- заметил Глеб. -- А сейчас денег нет, -- пьяно засмеялся Абрамов, -- но это хуйня, что их нет. Думаешь, я из-за денег не подхожу к телефону? Боюсь, что меня люди ВэЭна будут искать? Хуй-то, пусть ищут. Я не поэтому. Я боюсь, что Ирка позвонит. Что я ей скажу? Что ее Мишка умер, потому что мне до зарезу понадобилось десять штук грина, а на личном счету было с гулькин хуй, пятьсот зеленых от силы? -- Там же не десятка, ты говорил -- поллимона? -- А, это потом поллимона, а началось -- с десятки. Точка бифуркации, знаешь? Малое возмущение, большой эффект. Я десятку выдернул как раз перед зарплатой, так получилось. Мне перед ребятами было неудобно, и я свинтил с Иркой в дом отдыха этот ебаный. Сотовый отключил, чтоб не дергали -- когда деньги, когда деньги. Ну, вот все и просрал. -- А был бы ты в Москве, что бы изменилось? -- Я бы просек. Ты не понимаешь, я бы просек, что дело нечисто. Светка мне все рассказала. Дура, конечно, набитая, сама же видела -- что-то не так. Я бы все остановил, а Емеля -- не решился. Я бы и сейчас, может, все переиграл, если бы только знал -- кто. Понимаешь, в чем дело? Мне теперь никто не поможет, потому что я всегда был не такой, как они, сечешь? Не был в их нетворке, понимаешь? -- В каком нетворке? -- Ну, в одной тусовке, в этой сети неформальной. Я же не из комсомольских активистов, не из этих юных ленинцев. Не ебал их комсомольских блядей по школам комсомольского актива, не ебал их платных блядей по баням. Я и сейчас денег на выборах не делаю -- в отличие от остальных. Впрочем, я сейчас уже вообще денег не делаю. Абрамов разлил последние капли водки. -- Но я тебе все равно скажу: я получил по заслугам. Расплатился сполна за свои грехи. Жалко, Мишку зацепило. -- За какие грехи? -- не понял Глеб. -- За старые грехи, Глебушка, за очень старые. И Абрамов посмотрел так, будто Глеб тоже знает, о чем речь, но по какому-то капризу притворяется, что не в курсе. Глава десятая -- Слушай, Андрей, -- спросил Глеб, -- а правда, что Крутицкий уже не хочет в Тимову студию инвестировать? -- А с чего ты... -- Андрей смотрел в экран, двигая мышкой и лениво тыча в клавиатуру. -- Он мне сам сказал. Я вчера его встретил -- ну, на похоронах общего знакомого, и он сказал, что это все детский сад. -- Детский сад, -- повторил Андрей. -- Тим еще доживет до собственного дома в Лондоне, поверь мне. И карлики начинали с малого. Глеб кивнул и вернулся к "Вечерним нетям". Арсен писал эти выпуски еженедельно, сначала из Израиля, где жил, теперь -- из Москвы, куда приехал на месяц. Чайникам вроде Глеба Арсен объяснял, что такое IRC или FTP, чем плохи Windows, и почему надо повесить на хомяк голубую ленточку в знак протеста против решения Клинтона принять закон, ограничивающий свободу слова в Интернете. Интернет -- это американская форма Самиздата, подумал Глеб, и совершенно непонятно, как можно в нем что-то ограничить. Без сомнения, будь у американцев наш опыт борьбы за свободу, они бы никаких ленточек не вешали, а просто придумывали технические решения. Скажем, чтобы не было серверов, а файлы друг другу пересылать напрямую. И не по почте, а по какому-нибудь специальному протоколу. Фиг бы тогда кого поймали. Когда Глеб оторвался от экрана, Андрея уже не было в офисе, зато появился Бен и миловидная невысокая блондинка. Глеб узнал ее по фотографии с Бенова десктопа: это была жена Бена Катя Гусева. Она была дизайнером, как и Глеб, и он недоумевал, почему на работу взяли его, а не Катю. Он быстро нажал Alt-Tab, вызвав на экран CorelDraw с эскизами логотипа журнала. -- Вот, глянь, -- сказал он Бену, надеясь, что Катя тоже посмотрит и, может быть, скажет что-нибудь ценное. -- Круто, -- оценил Бен и пошел к своему столу, а Катя начала расспрашивать, какими эффектами Глеб пользовался. Они еще обсуждали дизайнерские дела, и тут в комнату ворвался Шаневич, за ним, бормоча что-то утешительное, вбежал Андрей. Илья просто кипел от ярости. -- Ну, сознавайтесь! -- заревел он, -- Кто такая эта блядь Марусина? Разгневанный Шаневич походил на комического Зевса-громовержца; всклокоченная борода выглядела сполохами рыжего огня. Снежана хихикнула. Шаневич развернулся к ней: -- Ты, что ли? -- Нет, Илья, ты что? -- испугалась девушка. -- Я же ничего в этом не понимаю. Я... ты же знаешь, я по другой части. -- Да не баба это, -- сказал Бен. -- Я всегда говорил. Мужик как пить дать. -- Я из него бабу сделаю, если найду, -- рявкнул Шаневич и вышел. -- А что случилось-то? -- спросил Глеб. Шаневич позвонил Крутицкому, пояснил Андрей, и Влад подтвердил, что пока замораживает все отношения с Шварцером, да и с самим Шаневичем, потому что ни того, ни другого не считает серьезными партнерами. На вопрос, в чем дело, Влад ответил, что нашел в Интернете статьи какой-то девушки, которая писала, что Шварцер фальсифицировал свое портфолио. Совершенно неважно, правда ли это, сказал Крутицкий, но серьезные люди не позволяют таких сливов. -- То есть эта девочка кинула нас на пятьдесят штук грина? -- сказал Бен. -- Круто. Сила слова. -- Может, еще обойдется, -- сказала Катя, но Бен цыкнул на нее: "Хуй-то обойдется", -- и она обиженно замолчала. С горя все пошли пить кофе. Глеб задержался, чтобы просмотреть почту, и нашел письмо от Снежаны. Он удивился - к чему писать письма, сидя в двух метрах от адресата. Снежана спрашивала, свободен ли Глеб вечером. Он написал, что свободен, и пошел на кухню: ясное дело, пока Снежана пьет кофе, ответ не придет. На кухне обсуждали Крутицкого. -- Странный чувак, -- говорил Бен. -- Такой весь из себя новый русский, а запал на Нюру Степановну. -- Правда запал? -- спросил Глеб. Андрей сообщил, что несколько месяцев назад, когда Нюра только пришла в офис, была какая-то пьянка. Крутицкий зашел случайно, тоже выпил и потом весь вечер просидел с Нюрой в уголке. Ушли они вместе и с тех пор регулярно встречаются. -- Может, у него эдипов комплекс? -- предположила Катя. -- Какой эдипов комплекс? -- возмутился Бен. -- Выучила умных слов и туда же. -- Не, -- сказал Андрей, -- скорее, ему нравится, что она такая. Все бабы, которых он по работе знает, небось, отрастили себе клыки и когти, а тут что-то тихое, безопасное... -- Я бы с Крутицким не могла, -- сказала Снежана, -- он такой сладкий-сладкий... Я слышала, как он с Нюрой разговаривает. Называет ее "моя мышка". -- Мышка -- это круто, -- сказал Бен. -- Ужас, -- сказала Снежана. -- По-моему, настоящая женщина должна быть немного la famme fatale. Катя спросила, что это такое, и Снежана объяснила, а заодно сообщила всем, что завтра у нее день рожденья, и она собирается радикально изменить имидж, но, кстати, приглашает всех, часиков в семь, будет крутая тусовка, она уже позвала интересных ребят, всем очень понравится. Тут выяснилось, что все, включая Шаневича, впервые об этом слышат, Снежана заныла, что Илья обещал аж полгода назад, Шаневич, буркнул, чтоб они хотя бы сами за собой убирали, и все вернулись в офис. Через минуту Глеб получил от Снежаны письмо. Она предлагала поужинать в "Рози О'Грэдис", ирландском пабе неподалеку от редакции. Это, писала она, самое модное в Москве место. Там собирается вся богема и ирландские дальнобойщики. По пятницам не протолкнуться, но сегодня наверняка удастся найти столик. Глава одиннадцатая "Рози О'Грэдис" оказался небольшим людным баром. Блуждая в хитросплетении московских переулков, Глеб вдруг наткнулся на московскую матшколу, где училось множество его шапочных приятелей и несколько уехавших друзей. Примыкавшая к школьному двору стена была сплошь покрыта дифирамбами музыкальным группам и цитатами из песен. Некоторое время Глеб их рассматривал, но среди восхвалений "Гражданской Обороны" так и не нашел старого лозунга "Курянь -- дрянь", древнего символа солидарности с его собственной школой. В "Рози О'Грэдис" было душно и накурено; под плакатом с кружкой темного пива и надписью "Guinness as usual" двое седых мужчин говорили по-английски, прихлебывая из кружек тот самый "гиннес" с постера. Снежана ждала Глеба за маленьким столиком, где стояла бутылка "эвиана" и два стакана: один -- полный льда, другой пустой. -- Возьми мне белого вина, -- сказала Снежана вместо приветствия. Глеб долго проталкивался к стойке, пытаясь докричаться до бармена. С бокалом вина и маленькой кружкой "гиннеса" вернулся к Снежане. -- Зачем тебе лед? -- спросил он. -- Я в Америке привыкла пить воду со льдом. Знаешь, как смешно: когда приезжаешь, полгода просишь, чтобы дали just water, no ice, а потом возвращаешься в Европу и все время просишь со льдом. Ну, и вообще, я лед люблю. И снег. -- Поэтому и сюда приехала? -- спросил Глеб. -- Нет, я просто люблю здесь. -- Оглядев переполненную комнату, она добавила: -- Это самая анархистская страна в мире. Сегодня Снежана была совсем иной: тихая, спокойная, даже рассудительная какая-то. -- А ты любишь анархию? -- спросил он. -- Я не верю в анархию, -- ответила Снежана. -- Просто все, что не анархия -- то фашизм. И глянула заговорщицки. Глеб улыбнулся и кивнул. -- Я какая-то грустная сегодня, -- сказала Снежана. -- Старого приятеля встретила.... Днем, в метро. Рассказал, что мой парень -- ну, помнишь, про которого я рассказывала, совсем уже... -- она вздохнула. -- Ну, ты понимаешь... герыч, все такое. -- Грустно, -- сказал Глеб. -- Я люблю своих любовников, -- сказала Снежана. -- По-моему, они все были клевые. Я бы хотела, чтобы они все друг с другом познакомились и знали, что их связывает. Глеб накрыл ее руку своей. Она не отдернула ладони, но и не подала виду, что заметила его жест. -- Знаешь, есть такая игра, -- оживилась она. -- Посчитать, сколько рукопожатий отделяет тебя от какого-нибудь великого человека. Скажем, я знала парня, который однажды на парти познакомился с Ричардом Эйвори. Значит, от Тарантино меня отделяют три рукопожатия, ну, а от Умы Турман -- четыре. -- А меня -- пять, -- сказал Глеб. Он подумал, что эту игру наверняка можно описать математической моделью теории графов, но, по счастью, забыл все, что когда-то о теории графов знал: даже школьную задачу про кенигсбергские мосты вряд ли припомнит точно. -- Или меньше. Может, кто-то из твоих друзей сам знает Тарантино. Но я вот думаю, что можно играть в такую же игру про кто с кем спит. И тогда получится любовная сеть, которая весь мир окутывает, представляешь? Я думаю, наверняка были исследования. Ну, из-за СПИДа и всего прочего. -- Ага, -- сказал Глеб, отхлебывая "гиннес". -- Сложная такая структура. У любовников же могут быть общие любовницы. -- Более того, -- прибавила Снежана, -- любовницы тоже могут быть любовницами между собой. О бисексуалах почему-то всегда забывают. -- А ты спишь с девушками? -- спросил Глеб. Снежана надула губки. -- Мне кажется, -- сказала она, -- вопрос имеет смысл, если за ним стоит реальное предложение. -- В смысле? -- не понял Глеб. -- Ну, если бы ты был девушкой. А поскольку ты не девушка -- замнем. Важно другое: эта сеть любовников, она как арапнет. -- Что? -- Ну, эта фигня, которую военные сделали. С которой Интернет начался. Пиво было непривычным на вкус, но Глебу нравилось. Ему вообще здесь нравилось: люди больше не раздражали. Никому до него дела нет, но все доброжелательны и улыбаются. Так, вероятно, и должно быть в западном баре, подумал Глеб. -- У них была такая идея, -- объясняла Снежана. -- Сделать сеть так, что если бомба попадет в один узел, вся сеть не вырубится. Ну, типа компьютерная сеть без единого центра. А потом это рассекретили и сделали Интернет. И я задумала "хрусталь" как такую же сеть, понимаешь? Как место, где компьютерная сеть встречается с любовной. -- Я все хотел спросить, -- сказал Глеб. -- Что такое #xpyctal? -- Ну, я же говорю. Это канал на IRC, туда ходят только те, с кем я спала. Ну, и я сама. А остальные вроде как о нем не знают. То есть знают, но не ходят. Глеб улыбнулся. С некоторым запозданием он понял шутки Андрея и Шаневича. -- И много там народу? -- Пока не очень. Я хочу, чтоб хотя бы семь было. Тогда я буду Snowball, а вы -- seven dwarfs, как у Диснея. Она засмеялась. Вина в бокале становилось меньше, и она превращалась в прежнюю Снежану. Глеб пошел за следующим бокалом, на этот раз уже не смущаясь. Когда у них с Таней был роман, бары были такие, что заходить туда не хотелось. А может, он просто был на десять лет моложе. -- А ты почему на канал не приходишь? -- спросила Снежана, когда он вернулся. -- Ну, я как-то никогда не пользовался IRC. -- Все просто, -- начала объяснять Снежана, -- ставишь себе mIRC, просишь кого-нибудь помочь ввести данные -- EFnet, канал я сказала. Короче, разберешься -- и вперед. Главное, выбрать себе ник. -- А под своим именем нельзя? -- Нет, -- сказала Снежана, -- это у меня правило. Я хотела всех назвать, как гномов, но они отказались. Я и подумала -- а вдруг их больше семи будет? Так что теперь каждый сам себе выбирает. Я тебе сейчас расскажу, кто там есть. -- Она полезла в сумочку, порылась там, потом вывалила содержимое на стол. -- Смотри, сейчас узнаешь мою душу. Слыхал же? Душа женщины -- то, что у нее в сумочке? Глеб кивнул и отпил "гиннес". -- Смотри, -- сказала Снежана, -- вот теперь сумочка пуста. Это означает, что душа по сути есть совокупность пустотных элементов. Пелевин у китайцев вычитал, я знаю. -- Она засмеялась. -- А раньше моя душа была... Вот -- еженедельником с Golden Gate Bridge, еще брелком в виде статуи Свободы, тушью для ресниц, губной помадой, ароматическими шариками для ванны из "Артиколи" и безымянными презервативами, числом два. Важнее всего -- презервативы. Знаешь, почему? Потому что в душе девушки всегда есть место любви! А ручки, ручки в душе девушки как раз и нет. -- У меня есть. -- О, прекрасно. Тогда смотри, -- она раскрыла блокнот и написала в столбик пять имен: Snowball SupeR BoneyM het Undi -- Сноубол -- это ты, -- сказал Глеб. -- Точно, -- кивнула Снежана. -- А кто такие Суп-эР, Бони-эМ, Хет и Унди, тебе и не нужно знать. Просто выбираешь себе ник и начинаешь тусоваться он-лайн. -- Может, Gleb? -- Нет, это моветон. Надо что-то оригинальное. Как тебя в школе называли? -- У нас были не прозвища, а мифология, -- смутился Глеб. -- Я, например, трахался с маленьким зеленым человечком по имени Гл. Мой приятель Феликс был Железным, как Дзержинский, основатель КГБ, и еще гомосеком, потому что есть Железный Дровосек... ну, который Tin Man у Баума. -- Почему-то Глеб решил, что так Снежане будет понятнее. -- Вы, смотрю, были чудовищные похабники, -- хихикнула она. -- Не знаю, -- Глеб на секунду вспомнил Емелю и пизду под мышкой. -- Нет, мы просто были матшкольные мальчики из хороших семей. А тут подростковый возраст, гормональный всплеск. Но мы же только говорить об этом могли. Мы девочек наших даже поцеловать стеснялись. -- Глупые вы были. -- Да, -- убежденно сказал Глеб. -- Мы были глупые. -- Ну, раз школьного прозвища у тебя не было, придумай что-нибудь другое. -- Мне ничего в голову как-то не приходит, -- сказал Глеб. -- Я типа совсем пионер в этих делах. "Пионерами" в хипповской Системе называли неофитов. Таня, по молодости пару раз ездившая стопом, иногда любила щегольнуть системным словечком. -- Ну, мы тут все пионеры русского Интернета, -- сказала Снежана. -- Впрочем, хочешь -- будешь "pioneer". Или даже Старый Пионэр. -- Не, не хочу, -- сказал Глеб. -- Школу напоминает, до сих пор тошнит. -- Ну, как хочешь, -- Снежана на мгновение задумалась, а потом решительно написала на бумажке еще слово. -- Вот. Будешь kadet. Не пионер, но похоже. -- А я вообще знаю этих людей? -- спросил Глеб. -- Ну, процентов на 70. Кое-кого даже ближе, чем предполагаешь, -- и Снежана опять хихикнула. -- И чем вы там занимаетесь? -- спросил Глеб. -- Ничем, просто беседуем, -- ответила Снежана, -- шутим. Вот, вчера придумали, что если делать Азбуку Русского Интернета, то Шварцеру, как главному вруну, надо дать букву "в", чтобы его домен назывался "в.ру". Вино в ее бокале кончилось. Снежана встала: -- Пойду отолью. -- Глеб улыбнулся, а она прибавила: -- Ты должен был сказать: that's a little bit more information than I need. Глеб кивнул. Он вдруг как-то устал. Ирландский паб почему-то стал раздражать. По сути, такой же нереальный, как Снежанин айэрсишный канал: все здесь будто надели маски -- спрятались за ними, точно за никнеймами. За соседним столиком беседовали бородатый мужчина и печальноглазая девушка. Что их связывает? Они друзья? Коллеги? Любовники? Или -- все вместе и ничего, как он и Снежана. На листке из Снежаниного блокнота он машинально нарисовал японский иероглиф -- 0x01 graphic и понял, что снова думает о Тане. В то лето, когда они познакомились, Таня училась рисовать иероглифы. Она даже знала их значение и объясняла ему магический смысл. На самом деле, думал Глеб, Таня просто любит рисовать -- все равно, что: она же художница. Всех иероглифов он не запомнил, но этот ему понравился и, чтобы произвести на Таню впечатление, Глеб научился рисовать его машинально, без мыслей, почти единым росчерком. Сейчас Снежане, должно быть, столько лет, сколько было Тане, когда они познакомились. Таня старше его, а Снежана -- моложе. Разница в их возрасте почти равнялась числу лет, которые Глеб прожил в браке. При знакомстве Таня показалась ему взрослой, зрелой женщиной. Внезапно Глеб понял, что не хочет возвращаться домой один. -- Что ты нарисовал? -- Снежана заглянула ему через плечо. -- Неважно, -- Глеб закрыл блокнот. -- А это имеет ко мне отношение? -- Да, -- ответил Глеб, потому что ответить "нет" было бы невежливо. -- Самое непосредственное. Снежана сгребла вещи в сумку и щелкнула замочком. -- Поймаешь мне такси? -- сказала она. Машина остановилась почти сразу, Снежана села на переднее сидение, на прощание чмокнув Глеба в щеку. -- Мы разве не ко мне? -- опешил он. -- Нет, я у подруги ночую. Спасибо за прекрасный вечер. Машина уехала, а Глеб побрел к метро. Он чувствовал себя обманутым. Не сомневался, что они поедут к нему, и теперь даже растерялся. Вероятно, он что-то сделал не так. Может, она обиделась, что он не объяснил про иероглиф? Или вовремя не дал ей понять, что ее хочет? Или, может, Снежане просто не понравилось с ним в прошлый раз? Зачем же тогда весь вечер рассказывать о своих любовниках? Не хотелось сидеть дома в одиночестве, и Глеб поехал в Ясенево -- отдать Абрамову кредитку и перекинуться парой слов. Снежана оставалась для него загадкой -- и именно теперь, когда она укатила к подруге (никогда не слышал раньше о ее подругах), Глеб понял, что никак не может выбросить ее из головы. Глеб позвонил в дверь, но Абрамов, видимо, уже спал. Решив оставить карточку на столе, Глеб полез за ключом, долго искал в темноте скважину, и, когда попытался вставить ключ, дверь сама распахнулась. В квартире горел свет, и на секунду Глеб испугался. -- Абрамов! -- позвал он. Ответа не было. В комнате Глеб увидел разбросанные по полу машинописные листы и незастланную постель. Никого. Только к холодильнику магнитом пришпилена небрежная записка: "Спасибо за гостеприимство. Выйду на связь. Твой ВА." Абрамов исчез. Глава двенадцатая Снежана объявила на весь офис, что идет в парикмахерскую. Если опоздает, гостей пусть встречают без нее. Андрея с Глебом отправили в ближайший супермаркет -- круглосуточный, маленький, вполне домашний и не слишком дорогой. В любом случае, других магазинов поблизости не было. К подъезду гонцы вернулись, нагруженные едой и вып