тянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации в сотый раз рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное "Емеля?" поднял глаза. Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос -- все изменилось, разве что глаза те же -- но раньше он никогда не видел ее так близко. -- Ты меня не помнишь? -- спросила она. -- Я -- Марина Царева. Конечно, он помнил. Ирка уехала с Абрамовым на очередной важный семинар в какой-то подмосковный пансионат. Емеля посадил Марину в свою "тойоту" и повез к супермаркету, что отбрасывал в этот поздний час разноцветные блики неоновой рекламы на фасады соседних домов. Они взяли "Бифитер" и две бутылки швепсовского тоника -- вся Москва пила джин-тоник, который еще не начали продавать в мерзких пластиковых бутылках. Открывая дверь, он почувствовал предательскую дрожь где-то в животе: впервые он приводит домой женщину, когда Ирки нет. Они сидели на кухне, он разлил джин по стаканам. Марина почти не пила, почти ничего о себе не рассказывала, и Михаилу приходилось трудиться за двоих, повествуя о том, что произошло за эти годы, об институте, о романе с Иркой, о бизнесе с Абрамовым. Он пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что же случилось -- как могла Марина так измениться, куда делась та юная девушка, первая красавицей всех трех параллелей, та, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал, что эта девушка -- не для него, и, странным образом, чувство это не исчезало даже теперь. Бутылка была почти пуста, когда Марина поднялась и сказала, что ей пора. Он помог ей поймать машину, но остаться не предложил -- побоялся, что откажет. Впрочем, ни Ирке, ни Абрамову он не рассказал ни об этой встрече, ни о тех, что последовали за ней. Лишь Оксане, на две недели приехавшей из Штатов, сказал, что встретил Марину, но Оксана даже не спросила, как у нее дела. Сейчас он стоял, разглядывая замороженные овощи, и думал, как тяжело ему после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет, который, казалось, должен еще помнить его с Мариной. Он кинул в сетку мексиканскую смесь и пошел к полкам с бутылками. Взял джин и тоник, словно еще надеялся, что дозвонится до Марины. В этот раз она будто сквозь землю провалилась. Емеля думал даже позвонить ей на работу, но когда набрал номер, в комнату вошла Светка с какой-то платежкой, и он трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из дома, но ему сказали, что Марина уже ушла. Все шло наперекосяк. Он отлично помнил, что за день до отъезда Виктора на счету было десять тысяч баксов -- хватило бы заплатить хотя бы части сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось, что Виктор прямо накануне отъезда все деньги снял. Это уже ни в какие ворота не лезло, и Емеля три дня названивал Абрамову на сотовый, желая объяснений. Рожа, мол, не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, за которые мне же и отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходила. Тем более, не сегодня-завтра должен прийти первый транш по одному хитрому договору, который Абрамов последние два месяца сочинял с Крутицким. Он поставил овощи размораживаться и тут заметил мигающий огонек автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых ее слов Емеля понял: что-то не так. Было плохо слышно, и он с трудом разбирал слова. Ясно только, что с договором возникли какие-то проблемы, и надо срочно связаться с кем-то из партнеров. Сделать это мог только Абрамов, и Емеля еще раз набрал его сотовый и, в который раз выслушивая механический голос, сообщавший, что абонент временно недоступен, почувствовал, как в самой глубине его существа зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с каждой минутой поднималось выше, как пузырь гнилого воздуха со дна темного подмосковного болота. Такое непривычное -- Емеля не сразу понял, что за судорога сводит его внутренности. Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускался страх. Глава четвертая Они с трудом влезли в "мазду" Шаневича. Илья сел за руль, на переднее сидение -- Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад. -- А менты не повяжут? -- спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда напуганного властью - еще в школе. -- Разве что внутренние, -- ответила Снежана. "Зачем я с ними еду?" -- подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год на всю оставшуюся жизнь. -- А ты знаешь, -- сказал Бен, счастливо улыбаясь, -- охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел? -- Нет, -- сказала Снежана. -- Ехал в говно пьяный на своем "саабе", его тормознули, -- начал рассказывать Бен. -- Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в коробочку, протокол, ну, и типа того... -- И он подписал? -- спросил Шаневич. -- Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали, собрались пиздить... Любой бы подписал. -- Я бы нет, -- уверенно сказал Шаневич. -- Но я бы и денег не давал кому не надо. Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. "Главное, -- сказал тогда Вольфсон, -- не попадаться". Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно -- не было. -- Потом все было очень круто. Пять кусков грина -- и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и предъявили мне обвинение в даче взятки". Круто, правда? -- Ну, знаешь, -- сказала Снежана. -- Может, для Штейна пять штук -- не очень большие деньги. -- Кто его знает, -- сказал Шаневич. -- У него понтов типа больше, чем денег. -- Кто такой этот Штейн? -- спросил Глеб Нюру. -- Ну, человек такой, -- ответила она, -- к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то -- риал эстейтом. Голос тихий и бесцветный голос, не то -- усталый, не то просто безразличный. -- А ты давно здесь? -- спросил Глеб. Он работал в издательстве "ШАН" уже вторую неделю, если можно было назвать работой его нынешний образ жизни. Работа перетекала в досуг, и, наверное, даже сам Илья не мог объяснить, чем они заняты: валяют дурака или делают важное дело. Например, сейчас, вшестером набившись в одну машину, они ехали в "Пропаганду" на концерт "Мароккастов". Не то, как выразилась Снежана, поколбаситься, не то -- еще раз посмотреть группу, которую Илья продюсировал, но никак не мог понять, насколько серьезно стоит ее раскручивать. В Хрустальном Глеб словно вернулся в мир, покинутый много лет назад, -- мир мальчиков и девочек, которых провода и цифры интересуют больше, чем живые люди. Поразительно, как этот мир изменился. Теперь здесь танцевали, пили и даже иногда курили траву. А может, сходство было обманчивым -- и в Хрустальном был новый, не известный Глебу мир: не матшкольный мир пятой или тридцать седьмой школы, и не богемный мир Тани и ее подруг, а именно мир Ильи Шаневича. Снежана сунула кассету в магнитолу, и теперь приходилось перекрикивать музыку. -- Ты давно здесь работаешь? -- повторил Глеб. -- Несколько месяцев, -- ответила Нюра. За эту неделю Глебу впервые удалось переброситься с ней парой слов, и он задал вопрос, давно не дававший ему покоя: -- А почему они называют тебя по имени-отчеству? -- Да в шутку. Как-то на пьянке все начали звать друг друга по имени-отчеству. Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович -- а ко мне привязалось. -- Я все оставил на потом, я говорил себе, -- кричала Снежана. -- Кто такой Иосиф Абрамович? -- спросил Глеб. -- Ося, -- пояснила Нюра. Глеб все пытался понять: сколько же ей лет? Тридцать? Сорок? Лицо -- усталое и бесцветное, как и голос. Даже платье -- вроде бы нормальное, модное платье, -- выглядело так, словно она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились еще со времен советской власти. -- И крыши видели закат, и стены помнили войну, -- подпевала Снежана. -- Типа приехали, -- сказал Андрей. "Мазда" остановилась. Они вывалили на улицу и следом за Шаневичем пошли к зарешеченному входу, где толпились люди в разноцветных джинсах. Проходя через толпу Глеб заметил у нескольких девушек проколотые брови. -- Я Шаневич, со мной пять человек, -- сказал Илья, и охрана их пропустила. Лязгнула дверь, и Глеб вспомнил старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, можно будет считать, что лояльные граждане сидят за решеткой. А продвинутая молодежь, подумал он, сама за решетку лезет -- отгораживаясь от того, что творится на улице. Сам Глеб не ощущал себя на месте ни с той, ни с другой стороны. В переполненном зале -- два десятка столиков, справа и слева от барной стойки -- лестницы, уводившие на второй этаж. -- Я тут никогда не был, -- сказал Глеб Андрею. -- Это типа новое место, -- ответил тот. -- Его те же люди сделали, что держат "Кризис Жанра". Глеб кивнул -- как обычно, когда не понимал, о чем говорит собеседник. Вероятно, привычка осталась с ВМиК, где сильно помогала сдавать экзамены. -- Очень крутое место, -- пояснил Бен. Сцены толком не было. Столики сдвинули к стенам, трое здоровых негров встали рядом с микшерским пультом. Один с гитарой, двое на барабанах разнообразных форм и размеров? Во время первой песни к Андрею с Глебом подошел невысокий рыхлый парень в круглых, как у Джона Леннона, очках. -- А, Тим, привет, -- сказал Андрей, -- знакомься, это Глеб, типа наш новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно. Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной. К удивлению Глеба, негры для начала спели старую песню про то, как двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили и объявили, что началася война. На знакомый с детства мотив были положены африканские барабаны, но пели негры, что называется, душевно, как и положено петь такие песни. Никакого, как Таня выражалась, "стеба" Глеб не услышал. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз. -- Ты скажи, когда будем журнал делать? -- спросил Тим. -- Может, сегодня? -- Сегодня Илья вроде еще собирается в "Экипаж" заскочить, так что вряд ли. Скорее завтра. -- Многие считают, -- заговорил в микрофон один из музыкантов, -- что раз мы негры, значит, должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но идя навстречу просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню Боба Марли. Вступили барабаны. Несколько секунд казалось, что это и в самом деле будет регги, но потом ритм стал жестче, и солист, перехватив поудобней стойку микрофона, быстрым речитативом заорал: -- Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев И двое других подхватили: Ай-энд-ай, ай-ай-ай Ай-энд-ай, ай-ай-ай Ай-энд-ай, ай-ай-ай Публика заржала. Барабаны смолкли, и музыканты выкрикнули "Айон -- Лайон -- Зайон". Каждый -- только одно слово, но все быстрее и быстрее: айон--лайон--зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон. Снова забили барабаны, и музыканты в три глотки завопили первую -- и единственную осмысленную -- строчку. Народ уже вовсю танцевал на импровизированном танцполе. Глеб не видел ни Тима, ни Андрея, зато откуда-то сбоку вдруг выскочила Снежана, зачем-то скинула туфли и, махнув Глебу, рванула в самую гущу танцующих. Решив, что так и надо, Глеб вылез из ботинок, задвинул их под стол и последовал за ней. Ритм все убыстрялся, и плясала уже вся "Пропаганда". Казалось, "Мароккасты" испытывали на прочность, повторяя строчку про железяку и сионисткого льва словно мантру, но все быстрее и быстрее. Глеб неожиданно увидел Нюру. Она не танцевала: потягивала коктейль у барной стойки. Рядом с ней облокотился на стойку высокий крепкий мужчина в неуместном дорогом костюме, по которому Глеб и узнал Влада. Снежана скакала вокруг Глеба, чуть придерживая короткую юбку, которая то и дело взлетала вверх. Лицо раскраснелось, волосы растрепались. Вместе с Муфасой и его друзьями Снежана орала: -- Я хочу быть железякой словно сионисткий лев!!! Внезапно барабаны смолкли, публика взорвалась восторженно завопила, а Снежана буквально рухнула на Глеба. -- Во-первых, пойдем искать мои туфли, -- сказала она, -- во-вторых, я хочу водки. Через час они выбрались наружу. Нюра и Влад как раз садились в роскошный "джип-чироки", дожидавшийся в арке напротив. Заметив Глеба со Снежаной, Нюра махнула рукой: мы поехали, пока. Глеб и Снежана пошли вниз по переулку. -- Ты где живешь? -- спросила она. -- На Соколе. -- Понятно. На углу Маросейки и Архипова они остановились. -- Вон там, -- сказал Глеб, -- находится синагога. Мои одноклассники туда ходили иногда, но в советское время за это можно было вполне огрести. -- Я знаю, -- кивнула Снежана, -- я же здесь в школе училась. У меня родители жили в Москве, по сэвовской линии. Так, разговаривая, они дошли до Покровских ворот, и Глеб решил, что пора ловить машину. На заднем сидении раздолбанной и воняющей бензином "волги" Снежана, переплетя длинные ноги в темных чулках, задумчиво рассматривала подол. Глеб нерешительно обнял ее за плечи. Она глянула с любопытством и зашептала на ухо: -- А ты знаешь, что у меня под юбкой? -- и тут же отстранилась, даже чуть оттолкнула его, чтобы насладиться произведенным эффектом. Потом, чуть раздвинув ноги, довольно громко сказала: -- Ни-че-го. И схлопнула колени. -- Как символ пустоты, понимаешь? Пелевина читал? У меня вообще, Глеб, не пизда, а совокупность пустотных по своей природе элементов восприятия. И взглянула победоносно. Глебу стало неуютно. Дело даже не в том, что немногие знакомые женщины использовали это слово не в качестве фигуры речи, а для описания собственного полового органа. Скорее, он был напуган тем, что этим вечером все происходит словно помимо его воли: хотел остаться в офисе и еще поработать -- и поехал на концерт, да еще оказался в такси с девушкой, которая, похоже, имела на него какие-то виды. -- Так что красивых трусов на мне ты не найдешь, -- как ни в чем не бывало продолжала Снежана, -- но иногда это еще и практично, понимаешь? К тому же у меня очень красивые чулки, -- и она приподняла подол, показывая кружевную резинку. Глеб потянулся было, но девушка довольно больно ударила его по пальцам: -- Я так не люблю. Я вообще не люблю, когда мне туда что-нибудь кроме хуя суют, -- внезапно она снова скрестила ноги и привалилась к Глебу. -- Знаешь, почему? У меня мачеха была лесбиянка, и она попыталась меня изнасиловать. Она говорила на удивление спокойно -- уже без вызова, без насмешки. Глеб слушал ее, в который раз за последние недели испытывая дежа вю. На этот раз он вспомнил Таню: она тоже прекрасно умела рассказывать самые страшные истории из своей жизни так спокойно, словно попытка изнасилования -- вполне светская тема для беседы. Когда они только познакомились, это его очаровывало. Теперь, спустя десять лет, казалось немного смешным и наигранным. -- Когда моя мать умерла, мне было пятнадцать, -- рассказывала Снежана. -- Это здесь случилось, в Москве. Мы вернулись в Болгарию, а через два года отец женился на американке, которая работала не то в "Сане", не то в "Хьюлетт-Паккарде". Ну, и мы втроем уехали в Силиконку, в Калифорнию то есть. Тетка вообще была милая, я даже не сразу поняла, в чем дело, пока она подкатывать не начала, когда отца отправили в командировку. -- Сколько тебе было лет? -- спросил Глеб. -- Двадцать один, -- ответила Снежана, -- но я, конечно, уже не была девушкой. Кстати, дефлорировал меня русский бойфренд, еще в 89-ом. Он был очень крутой, -- и мечтательно добавила: -- Представляешь, я первый раз трахалась под "Все идет по плану". При воспоминании об этом Снежана оживилась и нежно запела на какой-то собственный внутренний мотив: -- Границы ключ переломлен пополам А наш дедушка Ленин совсем усох "Волга" остановилась. Глеб расплатился и помог выйти Снежане. Стало заметно, что она сильно пьяна. В лифте она прислонилась к его плечу, продолжая напевать "... все идет по плану, все идет по плану". Почему-то в голове аукнулось: "... но немного наспех" -- и тут же пропало. В квартире Снежана с интересом огляделась: -- Ниче так, -- сказала она. -- Ты чай приготовишь? После чая Снежана взбодрилась. Положив ноги на колени Глебу, она попросила: -- Сделай мне массаж стоп? -- Да я не умею, -- сказал он, осторожно трогая ее щиколотки. Заполнявшая мир вата уплотнилась, когда они приехали к нему домой. Глеб понял, что последний год у него вообще ни разу не было гостей. -- Ага, Тони тоже не умел, -- кивнула Снежана. -- За это, видать, Марселус его и выкинул из окна. Глеб кивнул, но, подумав, все-таки спросил: -- Какой Тони? -- Рокки Хоррор, -- пояснила Снежана. -- Или ты только в плохом переводе смотрел? Глеб кивнул. -- Это пиздец, а не перевод, -- продолжала Снежана. -- Особенно мне нравится анекдот про помидоры. Помнишь? Глеб покачал головой, неуклюже разминая пальцы Снежаны. Сквозь паутинку чулка просвечивал черный лак ногтей. -- Ну, на самом деле, это шутка про семью помидоров и то, что catch up звучит как "кетчуп". Но первый переводчик не понял и перевел его совершенно гениально. Типа семья, мама, папа и дочка уже с коляской. А папа ей говорит: "Ну что, залетела?". И Ума Турман грустно так повторяет "залетела". Только тут Глеб понял, что речь идет о гангстерском фильме, который приносила посмотреть Таня, только приехав из Франции. Тогда ему еще казалось, что все у них пойдет как раньше: вечера перед телевизором, редкие ночи любви, разговоры и молчание вдвоем. -- Да, крутое кино, -- сказал он, радуясь, что слово "крутой" может означать что угодно -- от восторга до полного презрения. Честно говоря, он с трудом вспоминал, что происходило в фильме. Да и фильм запомнил лишь поскольку через несколько дней Таня сказала, что хочет развестись и выйти замуж за человека, которого встретила в Париже. Тогда Глеб понял, что боевик с Брюсом Уиллисом -- последний фильм, который они посмотрели вдвоем, и сейчас удивлялся, что это старое -- по московским меркам -- кино еще помнят. На секунду ему показалось, что полтора года, которые прошли после Таниной поездки в Париж, в спячку пребывал весь мир, -- и сегодня все смотрят те же фильмы и читают те же книги, что он смотрел и читал два года назад. -- Я сразу поняла, что ты от него прешься, когда ты обувь на танцполе снял. Снежана выдернула ноги из рук Глеба и встала. Раскачиваясь, она запела, подняв руки над головой: They had a hi-fi phono, boy, did they let it blast Seven hundred little records, all rock, rhythm and jazz But when the sun went down, the rapid tempo of the music fell "C'est la vie", say the old folks, it goes to show you never can tell -- А Тарантино считал, что мужчина не должен поднимать руки выше головы, когда танцует, -- я в Интернете читала. Это, мол, выглядит слишком женственно. И каждый раз смотрю, как Траволта с Умой танцуют, и представляю, как Тарантино кричит: "Джон, опусти руки! Ты похож на пидора!" Она засмеялась и пошла в комнату. -- Представляешь, в Америке в меня однажды влюбился пидор. Такой американский пидор, твердых пидорских правил, ни одной женщины у него не было никогда. И вдруг -- опа! На какой-то большой тусовке. Потом звонил, приезжал из Сан-Франциско, цветы дарил. Очень был трогательный. Когда узнал, что я хочу пупок проколоть, подарил мне колечко с камушком. Она приподняла тонкую вязаную кофточку и показала Глебу проколотый пуп -- на маленьком золотом колечке в самом деле сверкал крохотный алмаз. -- Помогает при минете, сечешь? Глеб кивнул. Расстегивая кофточку, Снежана продолжала ходить по комнате, рассматривая мебель и книжки на полках -- учебники по математике и некогда запретные книги, купленные Глебом в первые годы перестройки. Поселившись здесь, он ни одной даже не раскрыл. -- У нас в Болгарии тоже были диссиденты, -- сообщила она, рассматривая черно-белые корешки Солженицына, -- но я про них ничего не знаю. Маленькая страна, слабый пиар. Ни одной Нобелевской премии, не то что у вас. Она скинула кофточку и осталась в одном кружевном лифчике. -- Послушай, у тебя есть зеркало? Немного смущаясь, Глеб открыл шкаф. На пол вывалились рубашки и старые свитера. Хаос в моем багаже. Снежана некоторое время постояла, раскачиваясь, перед дверцей и, видимо, оставшись довольна, села на пол. -- Гантели, -- сказала она, заглядывая в шкаф. -- Ты спортом занимаешься? -- Ну, не так чтобы очень, -- ответил Глеб. Гантелями он пользовался еще реже, чем книгами: последний раз пытался делать зарядку лет пять назад. -- У меня был прекрасный проект инсталляции "ОМ и гири". Номер журнала ОМ, придавленный гирей. Посвящается Пелевину, понимаешь? Глеб кивнул и сел рядом со Снежаной. Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, приобнял ее и поцеловал в шею. Впрочем, от этого ощущение, будто в происходящем он вовсе не участвует, лишь усилилось. -- А это обязательно? -- строго спросила Снежана. -- Нет, -- честно ответил Глеб. Тогда Снежана опрокинулась к нему на колени, подставив губы для поцелуя. Почти сразу засунула язык ему в рот, но и целовалась она так же отстраненно как рассказывала о своей мачехе. Она все равно была где-то далеко, может -- в своем Сан-Франциско, своей Софии или Москве десятилетней давности, где девушки теряли девственность под песни про Ленина. Внезапно он подумал, что, может быть, не только его, но и Снежану время от времени мучит чувство своей ненужности этому миру и все, что она делает -- лишь неуклюжая попытка это чувство побороть. Возможно, Снежана надеется, что пока они целуются, она существует. Кончив целоваться, она поднялась и расстегнула юбку. -- Можешь пододвинуть к зеркалу диван? -- спросила она. -- Наверное, -- пожал плечами Глеб и, не удержавшись, добавил: -- А это обязательно? Снежана повесила юбку и лифчик на спинку стула и, глядя на компьютер, спросила: -- А у тебя есть CD-ROM? -- Да, -- недоуменно ответил Глеб. -- А музыку на нем можно слушать? -- Вполне. Вот колонки. -- Тогда давай поставим,-- как была в одних чулках, она ушла в прихожую и вернулась с диском. -- А потом ты доставишь мне оральное удовольствие. Это тоже из Тарантино, догадался Глеб. Или из Пелевина. Занимаясь любовью со Снежаной Глеб все время думал, что Таня назвала бы этот секс "интересным". У нее имелось несколько градаций для секса -- и поскольку до Глеба у нее было пара десятков любовников, он выслушал пару десятков историй с выставленной оценкой. Секс мог быть "феерическим", "жестким", "скучным", "плохим" или "интересным". Так вот, секс со Снежаной был именно интересным: она все время придумывала что-то новое -- не столько в области акробатики или любовной топологии, сколько в том, что и как делала. В отличие от всех женщин, которых знал Глеб, -- их, впрочем, было не так уж много -- она все время болтала, какую-то ерунду, не то Глебу, не то себе самой. Он хорошо запомнил, как лежал на спине, а она подпрыгивала на нем, глядя в зеркало на свое отражение и повторяя в такт движениям колышащейся груди "Zed's dead, baby, Zed's dead". Когда он кончил первый раз, она прошептала ему на ухо все так же спокойно: "I love you, Honey Bunny", -- и он подумал, что несколько лет в Америке не прошли даром: английский навсегда остался для Снежаны языком секса. Он лежал на спине, а Снежана, лениво перебирала пальцами теребила его член. -- Ты знаешь, -- сказала она, -- Я думаю, глиняный пулемет -- это хуй. Потому что когда его направляешь... ну, все исчезает. Особенно когда он стреляет. Она засмеялась, а Глеб не стал спрашивать, что такое глиняный пулемет. -- Смешно, что по-болгарски "хуй" так и будет "хуй", -- сказала Снежана. -- А оргазм так и будет "оргазм". У меня в Калифорнии, -- добавила она, -- был приятель-вьетнамец. Так он говорил, что во вьетнамском нет слова для женского оргазма. Потому что это не тема для беседы. Впрочем, мужской оргазм, кажется, тоже. Внезапно Снежана вскочила и сделала музыку погромче: -- О! Вот оно, -- крикнула она. Став на четвереньки, лицом к зеркалу, она приказала Глебу: -- А теперь трахни меня в жопу. Он несколько смутился, не припоминая, чтобы его когда-нибудь просили об анальном сексе в такой форме. -- Давай быстрей, -- в нетерпении крикнула Снежана, -- а то трек кончится, а мы не успеем. Глеб пристроился сзади и начал медленно и сосредоточенно раскачиваться, стараясь попасть в такт музыке, совершенно не пригодной, с его точки зрения, для занятий любовью. -- По-моему, -- тяжело дыша говорила Снежана, -- сейчас вообще можно слушать только саундтреки. Вся остальная музыка просто сосет. -- Глеб задвигался сильней и, обернувшись через плечо, она спросила: -- А мог ли ты подумать, когда встретил меня в прихожей на Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса? -- Мне нравится твоя задница, -- ответил Глеб, и Снежана, удовлетворенно глядя в зеркало, кивнула: -- Мне тоже. Рассветало, когда Снежана его разбудила. Уже одета, даже накрашена -- точно так же, как накануне вечером. -- Вызови мне такси, -- сказала она. Глеб поплелся к телефону, пытаясь вспомнить, как вызывают такси, но Снежана, взяв ручку, написала ему номер на полях вчерашней газеты. А рядом -- несколько букв и цифр. -- Это пароль, -- пояснила она. -- Для чего? -- спросил Глеб. -- Хрусталь, -- сказала она, -- экс-пи-уай-си-ти-эй-эл. IRCшный канал. А пароль -- чтобы я тебя узнала, когда придешь. И рядом с паролем написала: #xpyctal. Глеб сонно кивнул, не задавая вопросов. Глядя в окно, сказал: -- Ночь же еще, ты куда? -- Сила ночи, сила дня -- одинакова хуйня, -- загадочно ответила Снежана и, не поцеловав его, ушла, сказав на прощанье: -- Я, может, еще зайду. Заперев дверь, Глеб подвинул кровать на привычное место и задумчиво уставился в зеркало. Что-то было не так этой ночью. Он, собственно, так и не понял, чем же они занимались. Что ни говори, это не было похоже ни на один сексуальный акт в его жизни. Может, он что-то сделал не так? Может, она просто не кончила или чем-то осталась недовольна? Да нет, прощалась вполне нормально, даже обещала снова зайти. Наверное, надо будет позвонить, узнать, как добралась. Он улегся и понюхал подушку, где лежала Снежанина голова. Глеб не ощутил никакого запаха, да и тепла простыни не сохранили, словно Снежаны здесь и не было. Глеб уже начал засыпать, когда зазвонил телефон. "Сама позвонила", -- подумал Глеб, снимая трубку. Но ошибся. -- Ты один? -- спросил хорошо знакомый голос, который Глеб никак не ожидал услышать в шесть утра. -- Тогда я к тебе сейчас приеду. Это был Абрамов. -- Конечно, -- ответил Глеб. -- А что случилось? Последний раз они виделись на дне рождения Емели, а до того -- вообще года два назад. -- У меня чудовищные неприятности, -- ответил Абрамов. -- Кто-то кинул меня на бабки и подставил на большие деньги. -- И после паузы прибавил: -- Прости, что вламываюсь. Но у тебя меня точно не будут искать. Глава пятая В офисе Глеб первым делом пробежался по любимым ссылкам. Это быстро вошло в привычку: оказалось, бродить по Интернету так же приятно, как лежать на диване. Если б домашний компьютер был подключен к Сети, эти полтора года Глеб провел бы перед экраном. Все лучше телевизора: хотя бы потому, что можно часами серфить, не находя ни единого упоминания о выборах и о том, что Ельцин -- наш президент. Но все равно на выходе -- впустую потраченное время, презрение к себе, желание не двигаться с места и никуда не выходить. Арсен еще не выложил новый выпуск "Вечерних нетей", зато неожиданно обновились "Марусины русы". Как обычно, речь шла о Тиме Шварцере: "Тим Шварцер, ныне великий русский веб-дизайнер, когда-то сделал себе карьеру на том, что совсем не походил на русского. Когда в пуловере с эмблемой Гарварда он приходил к своим первым заказчикам и с легким акцентом представлялся как "репрезентатив Tim Shwartzer Group", даже самые прожженные бизнесмены видели в нем экспата, нанятого на работу крутой западной студией. Надо отдать ему должное -- он никогда не врал прямо. Например, не говорил, что окончил Гарвард, а просто мельком упоминал, что "вернулся из Гарварда всего полгода назад и еще не очень освоился в Москве". Обычно не прибавляя, что в Гарварде пробыл всего месяц, да и то в гостях у одноклассника." Похоже, Глеб знал этого одноклассника -- по крайней мере, мог знать. Тим закончил девяносто седьмую школу и, несмотря на разницу в пять лет, Глеб неплохо представлял себе его класс. Кто же из них теперь в Гарварде? Похоже, сегодняшний выпуск посвящен одному Шварцеру. Маша Русина вспомнила и фальшивые портфолио с заказами от вымышленных фирм, и наполеоновские планы покорения офф-лайнового мира. Завершалась руса следующим пассажем: "И это будут те же яйца, только в профиль: липовое портфолио, обучение профессии на коммерческих заказах, понты и дилетантство в параллели. И надо вам сказать, дорогой читатель, практика показывает, что это напрочь правильный способ действий. Через 2-3 года студия будет делать вполне приличный книжный дизайн, зарабатывать на этом бабки. А что по ходу дела они кинут десяток клиентов, впарив им неведомо что, -- так об этом клиенты никогда и не догадаются. Такая эпоха. Рулит не качество, рулят понты. Конечно, за это мы нашу эпоху и любим. За то, что любой может стать крутым на 15 минут. Но тут имеются свои побочные эффекты. Например, я до сих пор сплю голая под льняным одеялом производства 1896 года. Почти без серьезных потертостей. Летом под ним прохладно, зимой -- тепло. Любой человек застрелился бы сейчас за такое качество ткани (ну, и за то, чтобы спать со мной, -- но об этом в другой раз). Однако такого качества уже не бывает. Качество падает, понты растут. И Тим Шварцер добьется успеха на рынке книжного дизайна, помяните мое слово. Пипл в последнее время не просто хавает -- жрет." -- Да, серьезный наезд, -- сказал Бен, прочитав финал из-за плеча Глеба, -- очень круто. -- За что она его так? -- Не знаю, -- улыбнулся Бен. -- Я, прежде всего, думаю, это не она, а он. Спит голая под льняным одеялом, и все мечтают под него залезть -- ясно же, что мужик писал, развлекался. Вообще, в Сети есть твердое правило: чем сексуальней девушка, тем больше шансов, что она -- мужик. -- По-моему, -- откликнулся от своего компьютера Андрей, -- это все неважно. Я бы ввел правило "презумпции виртуальности": мы должны верить тому, что виртуальный персонаж о себе говорит, до тех пор, пока не узнаем иного. Тогда Маша Русина -- типа девушка 25 лет, Май Иванович Мухин -- русский пенсионер, живущий в Эстонии, а Леня Делицын -- русский сейсмолог, работающий в Массачусетсе. -- В Висконсине, -- поправил Бен. -- Да, в Висконсине. И лишь когда к нам в офис заявится типа здоровый амбал с бородой до пупа и скажет, что Маруся -- это он, мы как бы сможем подвергнуть сомнению ее существование. В дверном проеме появилась бритая голова Шварцера. Судя по всему, он и побрился только для того, чтобы придать себе дизайнерскую завершенность. -- Ты мне скажи, -- обратился он к Андрею, -- мы будем сегодня работать или нет? У меня просто встреча в министерстве через два часа. Взгляд Тима упал на экран Глебова компьютера, и лицо его исказилось, словно по монитору прошла рябь, как от перепада напряжения. -- Ты посмотри, а, -- сказал он. -- Опять эта барышня. Видимо, я не заметил ее заигрываний. -- А она заигрывала? -- спросил Бен. -- Круто. -- Прикинь сам, -- ответил Шварцер, -- я думаю, это работа конкурентов. Подумай, кому еще такое может быть выгодно? Я, наверное, попрошу крышу какого-нибудь заказчика с ней разобраться. Мешает работать. Чтобы не смущать Шварцера, Глеб нажал Alt-Tab и вызвал окно Фотошопа с заготовкой для дизайна сайта. Брезгливое выражение не покинуло лица знаменитого дизайнера. Глянув на работу Глеба, он буркнул: -- Это еще что за говно? -- и вышел. -- Не бери в голову, -- сказал Бен, -- это он всегда так говорит. Присказка у него такая. Все перешли в большую комнату. В честь совещания стол освободили от бумажек и мусора. Шаневич сидел в большом кресле и разговаривал с Арсеном. Увидев Андрея, сказал: -- Ты нам чаю не принесешь? -- Сейчас, -- ответил Андрей, но Тим перебил: -- Ты чего? Смотри, ты же главный редактор. Ты не должен бегать за чаем. Попроси Нюру. -- Она приболела сегодня, -- ответил Андрей. -- И я типа не вижу ничего зазорного в том, чтобы самому сходить за чаем. -- Пойми, мы все -- свои ребята. Но едва мы начинаем это дело, ты должен построить между нами стену. Они все, -- Тим кивнул на Бена и Глеба, -- будут работать, только если почувствуют в тебе настоящую силу. Это как на выборах: победить может только настоящий харизматик. -- Короче, я схожу, -- сказал Глеб. На кухне он застал Осю, Муфасу и Снежану. Муфаса только забил косяк и как раз прикуривал. -- Наркотики, -- говорил Ося, по обыкновению размахивая руками, -- это не наш путь. У нас, русских, есть традиционные славянские психоделики. Например, брага и пиво. Наркотики же сегодня есть агент влияния Запада, диверсия общества спектакля в сакральное тело России. Сегодня его борода растрепалась больше обычного. Из расстегнутой фланелевую рубашки выглядывал портрет какого-то человека на футболке, бородатого и нечесаного, как сам Ося. -- А трава? -- спросил Глеб, затягиваясь. -- Даже трава, -- убежденно сказал Ося. -- Я верю, что где-нибудь на Ямайке или, не знаю, в Азии трава по-настоящему чистое, благое деяние. Но скажи -- ты ее сам вырастил? -- Нет, -- ответил Муфаса. -- У барыги взял. -- О том я и говорю, -- кивнул Ося. -- Первое поколение русской психоделической не понимало, какую вызовет волну коммерциализации наркотиков. Поэтому следует добиваться полной легализации, чтобы каждый мог сам себе вырастить траву, не опасаясь ментов. А пока идеологически вообще не следует их употреблять. -- С этими словами он взял у Глеба косяк и продолжал: -- Но, с другой стороны, поскольку я осознал механизм, я могу и потреблять. Скажем, как дзен-буддист может есть рыбу. Или как блицкриг финансировался еврейским золотом. И Ося с удовольствием затянулся. -- Я поняла, -- сказала Снежана. -- В "Палп фикшн" Траволта потому жахается герычем, что у него тоже осознание. -- Герыч, -- переводя дыхание сказал Ося, -- это же для дебилов. Тех, кто употребляет героин, надо лишить гражданских прав, как рабов и женщин в старой Америке. При этом герыч тоже надо легализовать -- чтобы вся мразь сама себя потравила. Евразийский вариант старой доброй нацистской евгеники. Они добили косяк, и Глеб попросил Осю помочь отнести чай в большую комнату. Взяв две чашки, Ося сказал "запретить надо только алкоголь и табак" и пошел в комнату, где обсуждение уже было в самом разгаре: -- Поймите, -- говорил Тим, -- для раскрутки есть прекрасный ход: премия. Надо выдумать премию, которую наш журнал будет вручать лучшим сайтам. На самом деле, это будет означать, что лучшие сайты бесплатно вешают наш логотип, который ведет прямо на нашу морду. Глеб поставил чашки на стол и увидел, что свободных стульев больше нет. Пришлось оседлать большой резиновый шар, неясно откуда взявшийся в комнате. Некоторое время рассматривал кавер от аукцыоновского "Как я стал предателем", но потом сосредоточился. -- Меня, -- говорил Андрей, -- больше волнуют идеологические моменты. Ведь что такое Интернет? Это, по своей сути, как бы новое сакральное пространство, в противовес обычному, профанному, офф-лайновому. Неслучайно умершие вечно живы в Интернете... или типа того. И, мне кажется, одна из задач журнала -- типа способствовать осознанию этого факта, факта сакральности. Нормально? -- Он прав, -- сказал Ося, почесывая бороду. -- Я на днях то же самое читал у Дугина. Сакрализация вообще должна быть нашей евразийской целью -- в данном случае сакрализация Интернета. -- Сакрализация -- это круто, -- сказал Бен, -- а вот если бы ты делал журнал про свиноводство, ты бы и свиноводство сакрализировал? -- Конечно, -- кивнул Ося, -- я бы вне сомнения сакрализировал свиноводство. Хомский писал по схожему поводу... -- Я бы, отец, тогда вышел из редколлегии, -- перебил его Арсен. -- По религиозным соображениям. -- Ты, кстати, скоро возвращаешься в Обетованную? -- спросил Шаневич. -- Недели через две, наверное, -- пожал плечами Арсен. -- Я вот, кстати, давно хотел спросить тебя, Илья, как мы это будем?.. -- И он сделал пальцами жест, словно пересчитывал купюры, отсутствие которых так волновало его сейчас. "Масонский знак", -- подумал Глеб, чувствуя, что трава зацепила. Он курил всего третий раз в жизни, и потому забытое ощущение снова напомнило ему о Тане. -- Реально, -- ответил Шаневич, -- у меня есть начальные деньги. -- А потом подключим Крутицкого, -- сказал Бен, -- он как раз сильно Интернетом увлекся. Илья говорил, Крутицкий собирается инвестировать полсотню штук примерно в Тимову студию. Часть денег можно перекинуть на журнал. И будет нам наш русский Wired. -- Ну, Wired мы уже типа переросли, -- сказал Андрей. -- Давай ты будешь поменьше трепать, -- сказал Тим Бену. -- Я понимаю, мы все вместе работаем, но... мы пока с Владом ничего не подписали, так что все еще может накрыться. Глеб понял, что потерял нить беседы. Больше всего его занимало, как бы не свалиться с шара. За спиной словно раскрывалась неприятная пропасть. "Из Африки он, что ли, эту траву привез?" подумал Глеб. -- Послушайте, -- сказал Андрей, -- мы типа должны решить еще один вопрос: как мы назовем наш журнал? -- Главное, чтоб не было слова "Интернет", -- сказал Шаневич, -- все эти "Мир Интернет", "Планета Интернет", "Галактика Интернет" надоели хуже горькой редьки. -- Давайте назовем просто "Интернет", -- предложил Глеб, решив, что надо хоть что-то сказать. На него посмотрели так, что он сразу понял: все догадались, что он обкурился. -- Я предлагаю "Хрусталь", -- сказал Бен, -- во-первых, потому что Хрустальный -- он и есть Хрустальный, во-вторых, потому что название вообще неважно, оно просто должно стать крутым брэндом. -- И в-третьих, -- подхватил Андрей, -- в этом есть как бы эзотерические коннотации: хрустальный шар, предсказания будущего, весь этот нью-эйдж. При слове "будущее" Глеб внезапно понял, отчего кружится голова. У него на глазах начиналась новая эпох