осто поразительно, как быстро этот человек переходил от отчаяния к самоуверенности. -- Я вижу, за нас с вами есть кому заступиться. Давайте-ка лучше, дорогой сэр, займемся делом. С какого пункта вы думаете начать? -- С того, на котором остановились вы. Что дали ваши предварительные изыскания? x x x Болотников, оказывается, и в самом деле времени даром не терял. За неделю, в течение которой он располагал полным текстом письма, архивист разработал последовательный план действий -- на удивление простой и логичный. -- Во-первых, точное местонахождение тайника зашифровано. Во-вторых, никакого дома в сколько-то там окон, конечно, давно не существует. Подземное хранилище находится под несколькими метрами культурного слоя. Но Либерея все еще там, в этом нет никакого сомнения -- если бы она была найдена, то книги из Дабеловского списка обязательно всплыли бы в библиотеках или частных собраниях -- слишком уж они ценны. Самая немудрящая из этих реликвий сегодня стоила бы десятки -- нет, сотни тысяч долларов. А если учесть, что и у византийских кесарей, и у московских царей было принято переплетать старые манускрипты в драгоценные оклады, сплошь усыпанные лалами, яхонтами и зернью... -- Максим Эдуардович выразительно потер большой и указательный пальцы. -- Ну, в общем, вы себе представляете. Нет-нет, Фандорин, Либерея по-прежнему лежит под землей, в этом своем алтын-толобасе. Партнеры находились на Киевской, у Николаса. Они и не заметили, что окна в соседних домах сначала зажглись, потом погасли. Время проделало одну из своих излюбленнейших штук: вдруг взяло и остановилось. Вроде бы только что разложили на столе материалы, захваченные из квартиры Болотникова, только что распечатали с разным увеличением несколько экземпляров грамотки, а уж и рассвет не за горами. -- Да, а что такое "алтын-толобас"? -- спросил магистр у доктора. -- Понятия не имею. Должно быть, какой-нибудь тип каменного подклета для хранения особо ценных предметов. Ведь "алтын" по-тюркски значит "золото". -- Знаю-знаю, -- кивнул Фандорин. -- А что такое "толобас", неизвестно. Я облазил все словари -- не нашел. Во времена татарского протектората на Руси ходило множество заимствованных слов, которые потом постепенно вымывались из обихода. Некоторые исчезли бесследно, в том числе и из тюркских языков. Неважно, смысл ведь в целом понятен. Понятна и наша задача. Я бы сформулировал ее так... Архивист сосредоточенно уставился в окно и удивленно заморгал глазами -- кажется, только теперь заметил, что на улице давно ночь -- но тут же забыл о чудесах природы и снова повернулся к собеседнику. -- Мы с вами должны определить хотя бы примерно, с точностью до ста метров, какой участок описан в письме капитана фон Дорна. Только и всего. -- Только и всего? -- иронически переспросил Николас, которому эта задача вовсе не казалась такой уж пустяковой. -- Да и что нам даст "точность до ста метров"? Это же целый гектар. -- Ну и что? Если у нас будут убедительные доказательства, можно подключить к работе любые силы, любые инстанции! Они у нас в очередь выстроятся! Где возможно, раскопаем, где нельзя копать -- пробурим, возьмем пробы грунта. Это ж не у президента под задницей, в Кремлевском холме рыться, а за Садовым кольцом! Совсем другое дело. -- Почему вы уверены, что именно за Садовым кольцом? Максим Эдуардович страдальчески закатил глаза, что с его стороны было не слишком вежливо, и объяснил невеже-иностранцу: -- Садовое кольцо повторяет контуры Скородома -- так по-другому называли Земляной город, пределами которого ограничивалась Москва семнадцатого столетия. -- Про Земляной город я знаю, -- пробормотал устыженный Николас, -- я просто не знал, что он еще и Скородом. Странное название... -- Это из-за того, что за пределами городских стен дома строили кое-как, наскоро -- все равно крымчаки или какие-нибудь ногаи спалят. Вот, смотрите... Оба историка склонились над подробной картой древней Москвы, скомпонованной многоумным Максимом Эдуардовичем из голландского плана 1663 года, схемы шведского дипломата Пальмерстона 1675 года и поуличных чертежей Приказа тайных дел. -- Видите линию земляного вала и башни на нем? Есть башни глухие и есть башни с воротами. Последовательность поиска, Фандорин, должна быть такая. Сначала мы определяем, о каких воротах говорится в письме... Николас удивился: -- Извините, но разве это не очевидно? Ведь в письме сказано: Каменные ворота и даже есть название идущей от них улицы -- Черная Слобода. -- О воротах мы еще поговорим, -- сухо сказал Болотников, преодолевая раздражение. -- Что же до улицы, то здесь мне придется вас разочаровать. Вы мне показывали ваш перевод письма на современный язык, и я сразу обратил внимание на одну существенную ошибку: вы произвольно, по собственному усмотрению расставили там заглавные буквы, которых в оригинале, разумеется, нет, потому что они в ту пору еще не вошли в употребление. Поэтому, в частности, определение улицы превратилось у вас в ее название. Не было никакой Черной Слободы, автор письма просто имел в виду одну из черных слобод, которых вокруг Скородома в ту пору насчитывалось по меньшей мере десятка полтора. Мы сегодня точно не знаем, сколько именно их было, потому что не все переписные книги того периода сохранились. Черная слобода -- это поселение, в котором жили тягловые людишки, податное сословие: ремесленники, пахари, мелкие торговцы. Это известие привело Николаса в замешательство. Он видел на карте московского метрополитена станцию Новослободская и втайне лелеял надежду, что заветная Чернослободская, возможно, даже находится где-то неподалеку. Тут магистру в голову пришла новая, еще более огорчительная догадка. -- Позвольте, -- упавшим голосом произнес он, -- но ведь в этом случае и ворота могли быть не Каменные, а просто каменными. Сколько, вы говорили, было ворот в Скородоме? -- В разные времена по-разному. В 70-е годы семнадцатого века двенадцать основных, да еще могли быть сделаны проезды в некоторых глухих башнях. -- И все ворота были каменные, -- обреченно кивнул Фандорин. Болотников посмотрел на него со странной улыбкой, выдержал паузу и торжествующе объявил: -- А вот и нет! Каменных ворот было только двое -- Калужские и Серпуховские, построенные в конце царствования Михаила Федоровича. Остальные надвратные башни были бревенчатыми. Нам нужно определиться, какие из этих двух ворот наши, восстановить контур черной слободы, отмерить по ее главной улице от заставы 230 саженей, то есть 490 метров, и мы узнаем, где примерно стоял нужный нам дом. Потом я поработаю в Московском городском архиве, изучу историю этого земельного владения: какие постройки там стояли и когда, что с ними приключилось. Вдруг удастся найти сведения о застройке семнадцатого века -- о некоем доме на "знатном" (то есть, вероятно, каменном, раз ему не страшен пожар) подклете. Даже если нужных сведений не обнаружится, все равно зона поиска будет ясна. -- Но ведь это просто! -- обрадовался было Фандорин, однако тут же насторожился. -- Погодите, но получается, что вы вполне можете довести поиски до конца и без меня. Найдете участок, обратитесь к городским властям и получите от них полную поддержку. Архивист скорчил гримасу, угрюмо посмотрел на любовно нарисованную карту прежней Москвы. -- Просто, да не просто. Придется ого-го сколько повозиться. Значит, так. -- Он загнул большой палец. -- С воротами все-таки стопроцентной уверенности нет. Да, Серпуховские и Калужские были построены из камня, но никаких сведений о том, что за ними находились черные слободы, я не нашел. А что если какие-то другие ворота были сложены частично из камня, а частично из дерева и ваш предок имел в виду именно их? И потом, меня смущает этот странный генеалогический шифр... Ну что за чушь с "оконницы в числе дщерей у предка нашего Гуго Сильного"? Бред! Сколько бы дочерей ни было у вашего чертова Гуго, вряд ли это может быть отличительной особенностью дома. -- Еще как может, -- возразил Фандорин. -- У Гуго фон Дорна было тринадцать дочерей. Болотников так и осел в кресло. -- Тринадцать? -- внезапно охрипшим голосом повторил он. -- Но... Но это очень важно! -- Вскочил, подбежал к окну, вернулся обратно. -- Это неслыханно! Никогда не встречал ничего подобного! Чертова дюжина -- это попахивает ересью. Очень возможно, что мы найдем прямое упоминание о таком диковинном доме! Вот что, Фандорин, давайте поделим поле деятельности. Я сосредоточусь на архивных поисках некоего чернослободского дома, стоявшего на каменном фундаменте и имевшего по фасаду тринадцать окон. Вы же займетесь воротами. Кроме двух уже названных застав я отобрал еще две: Покровскую и Сретенскую. Неизвестно, стояли ли они на каменном основании, но зато все прочие приметы совпадают. За Покровскими воротами Земляного города располагалась Басманная слобода, которую можно было назвать и черной -- часть ее населения составлял тяглый люд. Это первое. Второе: в непосредственной близости от этих ворот находилась Немецкая слобода, где почти наверняка проживал мушкетерский капитан. И третье: оттуда шла дорога на Преображенское -- вот вам и княжий (или, точнее, великокняжий) двор. Магистр хотел возразить, но Максим Эдуардович нетерпеливо замахал на него: не перебивайте. -- Что касается Сретенских ворот, то за ними начиналась Панкратьевская черная слобода, через которую проходила дорога к деревне Князь -- Яковлевское, загородному владению князей Черкасских. Вот, видите? -- показал Болотников по карте. -- Нет, Сретенские и Покровские ворота не подходят, -- решительно заявил Николас, проследив за пальцем архивиста. -- Под Княжьим Двором капитан наверняка имел в виду мызу Фюрстенхоф, расположенную неподалеку от родового замка фон Дорнов. Болотников весь задрожал -- так потрясло его это известие. -- Так, может быть... -- он запнулся от волнения. -- Так может быть, вы понимаете и смысл всего этого фрагмента "яко от скалы Тео предка нашего к Княжьему Двору?" Что это за направление? "Юго-восточное", -- чуть было не ответил Фандорин, но передумал. Если открыть этот, последний секрет, то напарник шустрому Максиму Эдуардовичу станет не нужен. Учитывая непомерное честолюбие и некоторую этическую гуттаперчевость московского светила, проявившуюся в истории с бандеролью, лучше проявить сдержанность. Двое северных ворот -- Покровские и Сретенские -- безусловно исключались, так как никаких загородных улиц, ведущих в юго-восточном направлении, от них начинаться не могло. -- Точно не знаю, -- сказал он вслух. -- Вы мне не доверяете, -- пожаловался Болотников. -- Что-то вы все-таки знаете, но не говорите. Это нечестно и к тому же затруднит поиски. -- Полагаю, вы мне тоже говорите не все, -- довольно резко ответил Николас. -- Вы занимайтесь своими архивами, а я сосредоточусь на воротах. Максим Эдуардович пристально посмотрел на него, вздохнул. -- Ну, как хотите. Но вы абсолютно уверены, что Покровская и Сретенская заставы нам не нужны? -- Абсолютно. -- Так это просто отлично! Значит, у нас с вами остаются только двое ворот -- Серпуховские и Калужские! Вот вам на карте контуры улиц и дорог, что вели от предвратных площадей во времена Корнелиуса фон Дорна: три от Калужских ворот, две от Серпуховских. Между прочим, современные трассы -- Ленинский проспект. Донская улица и Шаболовка в первом случае и две Серпуховские улицы, Большая и Малая, во втором случае -- их прямые наследницы, проходят в точности по прежним, историческим руслам. Вам хватит дня на Калужский сектор и дня на Серпуховской: отмерите пять раз по четыреста девяносто (ладно, по пятьсот) метров, потом поднимем архитектурно-топографические данные по этим земельным участкам, и определим главного подозреваемого. Как говорят у вас на родине -- a piece of cake! x x x Ничего себе piece of cake. На пятый день вышагивания по одним и тем же опостылевшим тротуарам Фандорин почувствовал, что начинает впадать в отчаяние. А ведь поначалу задача представлялась ему еще более легкой, чем Максиму Эдуардовичу. Памятуя о юго-восточном векторе, он отсек магистрали, ведущие прямо на юг или на юго-запад, и в результате осталась всего одна улица, достойная шагомерного исследования -- Большая Серпуховская. От Калужской площади, правда, тоже начиналась одна улица, текущая к юго-востоку -- Мытная, но она была проложена через сто лет после Корнелиуса, а стало быть, внимания не заслуживала. Другое дело -- Большая Серпуховская. По ней еще шестьсот лет назад проходил шлях на Серпухов, а как раз в последней четверти XVII века здесь образовалась вполне обжитая и населенная улица. В 500 метрах от места, где некогда стояла каменная надвратная башня, магистр обнаружил по левой стороне скучное стеклобетонное здание стиля семидесятых годов" двадцатого века. Институт хирургии имени Вишневского; на правой стороне стоял пятиэтажный жилой дом с вынесенными наружу синими лифтовыми шахтами. Институт хирургии располагался на месте купеческой богадельни, выстроенной на пепелище усадьбы, которая когда-то принадлежала стремянному конюху Букину. Фандорин обрадовался: вот он, царский след! Но Болотников порылся в документах и установил, что треклятый Букин выстроился там лишь в 1698 году, а что было на сем месте прежде того (и было ли что-то вообще) -- неведомо. Жилому дому достался участок, сто лет назад принадлежавший товариществу дешевых квартир Московского общества приказчиков. Что находилось там раньше, выяснить никак не удавалось. Максим Эдуардович все глубже зарывался в груды пыльных бумаг (при одной мысли об этом у Фандорина начинался аллергический насморк), а магистр теперь утюжил одну за другой все исторические улицы, что вели от былых ворот Скородома на юго-восток. Надо же было чем-то себя занять. После завтрака выезжал на Садовое. Смотрел по плану, где находились ворота, и начинал отсчитывать пятьсот метров. Осматривался, записывал номера домов, чтобы вечером доложить Болотникову. Вдоль тротуара за Николасом медленно катил черный джип, в нем сидели и зевали два охранника. Пару раз появлялся Сергеев. Пройдется немного рядом с шевелящим губами англичанином, покачает головой и уезжает рапортовать начальству -- только непонятно, о чем. Габуния держал слово и магистру больше не докучал, но ужасно мучила привязавшаяся песенка про Сулико, столь не любимая Иосифом Гурамовичем. Как зазвучит в ушах с самого утра в такт шагам: "Я-мо-ги-лу-ми-лой-ис-кал...", так и не отлипает, просто наваждение какое-то. Один раз, после долгих колебаний, Николас позвонил Алтын -- вечером. Говорить, разумеется, ничего не стал, просто послушал ее голос. -- Алло, алло. Кто это? -- недовольно зазвучало в трубке, а потом вдруг резко так, пронзительно. -- Ника, где ты? С тобой все в по... Начал все-таки с Покровских ворот -- не столько для практической пользы, сколько для того, чтобы приблизиться к Корнелиусу. Здесь когда-то находилась Иноземская слобода. Кукуй. По этой самой дороге капитан Фондорин ездил верхом, направляясь к месту службы -- в караул, на учения или в арсенал. Помоги мне, Корнелиус, шептал магистр, идя по Новобасманной улице. Отзовись, протяни руку из темноты, мне так трудно. Мне бы только коснуться кончиков твоих пальцев, а дальше я сам. Почему ты разрезал грамотку пополам, половинку спрятал в Кромешниках, а половинку привез с собой? -- спрашивал Николас далекого предка. Предок долго молчал, потом заговорил: сначала тихо, едва слышно, потом громче. "Я не знал, что меня ждет в Москве, -- объяснял он, поглаживая завитой ус. Лица было не видно, только эти молодецкие усы да еще поблескивала золотая серьга в правом ухе. -- И не знал, надежен ли тайник в Кромешниках. Я спрятал там самое дорогое, что у меня было, а письмо про Либерею целиком оставить все-таки не решился. Слишком велика сокрытая в нем тайна. Если б в Москве меня ждала плаха, то левая половина осталась бы среди моих бумаг. А про то, где искать правую, я шепнул бы верному человеку перед казнью -- пусть передаст сыну, когда тот подрастет. Кто же знал, что мне суждено погибнуть не по-христиански, после молитвы и отпущения грехов, а непокаянно, со шпагой в руке, от стрелецких бердышей?". Предок говорил на старом швабском диалекте, который Николас выучил специально для того, чтобы читать старинные документы по истории рода. Но говорил он лишь то, о чем магистр мог бы догадаться и сам, главной же своей тайны не выдавал. К вечеру пятого дня магистр добрался до Таганской площади, где некогда стояли Яузские ворота. От них на юго-восток тянулись целые четыре древние улицы: Таганская (ранее -- Семеновская), Марксистская (ранее -- Пустая), Воронцовская и Большие Каменщики. Первой по порядку была Таганская. Николас уныло ("сре-ди-роз-цве-ту-щих-в-саду") посматривал по сторонам, отсчитывая шаги -- их должно было получиться шестьсот тридцать, что более или менее точно соответствовало пятистам метрам. На четыреста сорок втором шагу магистр рассеянно взглянул на противоположную сторону улицы, где стоял разоренный одноэтажный особняк, затянутый зеленой строительной сеткой -- наверное, будут реставрировать. Да нет, пожалуй, сносить. Дом как дом, ничего особенного. По виду -- конец прошлого века, а может и постарше, но тогда сильно перестроенный и, значит, архитектурно-исторической ценности не представляющий. Внезапно до слуха Фандорина долетел некий тихий звук, будто кто-то позвал Николаса из дальнего-дальнего далека, без особой надежды, что будет услышан. Он взглянул на особняк повнимательней: выбитые стекла, проваленная крыша, сквозь облупившуюся штукатурку торчат черные бревна. Пожал плечами, двинулся дальше -- оставалось еще сто девяносто шагов. Прошел положенное расстояние, записал номера домов справа и слева. Подумал -- не вернуться ли до площади на машине, но не стал. Проходя мимо обреченного особняка, прислушался, не прозвучит ли зов снова. Нет, только обычные звуки города: шелест шин, урчание разгоняющегося троллейбуса, обрывки музыки из парка. И все же было в этом доме что-то странное, не сразу открывающееся глазу. Николас обвел взглядом мертвые, слепые окна, пытаясь понять, в чем дело. Охранники выскочили из джипа и, озираясь по сторонам, бросились к долговязому англичанину, который вдруг зашатался, стал хватать руками воздух. -- Ранили? Куда? -- крикнул один, поддерживая Николаса под локоть, а второй выхватил из-под пиджака пистолет и зашарил взглядом по соседним крышам. -- Тринадцать, -- пролепетал магистр, улыбаясь суровому молодому человеку идиотской улыбкой. -- Тринадцать окон! x x x -- Моя первая ошибка: название ворот все-таки было не определением, а именем собственным. В середине семнадцатого века возле Новоспасского монастыря -- вот здесь -- образовалась слобода, где жили казенные каменщики. Видите, Фандорин, тут даже и улицы так названы -- Большие Каменщики и Малые Каменщики. Очевидно, из-за этого Яузские, они же Таганские ворота какое-то время именовались Каменными, а потом это прозвание не прижилось и было забыто. Историки находились на квартире у Николаса. Снова сидели у стола, заваленного картами, схемами и ксерокопиями старинных документов, однако между партнерами произошло психологическое перераспределение ролей, не слишком бросающееся в глаза, но в то же время очевидное обоим. Главным теперь стал магистр, а доктор оказался в роли докладчика, да к тому же еще и вынужденного оправдываться. -- Вторая моя ошибка тем более непростительна. Я произвольно решил, что сажени, о которых говорится в грамотке, -- это стандартная мера длины, известная со старинных времен и получившая повсеместное распространение с восемнадцатого века: так называемая косая сажень, размер которой в 1835 году был официально приравнен к 48 вершкам, то есть к 213 сантиметрам. Болотников встал, широко расставил ноги, поднял и развел руки. Получилось некое подобие буквы X. -- Вот косая сажень: расстояние от кончика левой ноги до кончика правой руки. Поэтому я и решил, что 230 саженей -- это 490 метров. А между тем -- и мне стыдно, что я упустил это из виду -- в семнадцатом веке чаще применяли так называемую прямую сажень: расстояние между пальцами рук, вытянутых горизонтально, вот так. -- Максим Эдуардович встал в позу рыбака, хвастающегося рекордной добычей. -- Это 34 вершка, то есть 152 сантиметра. Обнаруженный вами дом находится в 350 метрах от прежних Яузских ворот, то есть именно в 230 прямых саженях! Каждое новое подтверждение своей правоты вызывало у Николаса сладостное потепление в груди и блаженную улыбку, с которой триумфатор безуспешно пытался бороться -- губы сами расползались самым недостойным образом, что, должно быть, усугубляло раны, нанесенные самолюбию докладчика. Впрочем, нет. Следовало отдать Максиму Эдуардовичу должное: он и сам до такой степени был возбужден и окрылен поразительной находкой, что, кажется, начисто забыл о гоноре и амбициях. -- Далее, -- улыбнулся он в ответ на улыбку Николаса. -- Современная Таганская улица триста лет назад была главной улицей черной Семеновской слободы -- вот вам и наша "черная слобода". Все сходится, Фандорин, все указанные в письме приметы. А теперь самое главное -- про дом. Я поднял документы по истории застройки на этом участке и обнаружил кое-что интересное. Вот, смотрите. Коллеги склонились над копией скучного, официального документа с прямоугольным штемпелем. -- Дом No 15, предназначенный на снос как ветхий и не представляющий культурной и исторической ценности, был выстроен в 1823 году купцом Мушниковым. В 1846-ом, 1865-ом и 1895-ом перестраивался. В 1852-ом и 1890-ом горел. Одним словом, обычная история обычного московского дома, зацепиться вроде бы не за что. Но... -- Болотников положил поверх ксерокопии тетрадь со своими записями. -- Смотрите-ка, какие факты мне удалось откопать. Во-первых, фамилия владельца. Неизвестно, кто именно из Мушниковых построил дом, но вообще-то Мушниковы -- довольно известная в прошлом веке семья хлыстов, которые, должно быть, устраивали в интересующем нас доме молитвенные собрания и бдения. Число тринадцать у одного из хлыстовских течений имело особый, сакральный смысл, чем, очевидно, объясняется и диковинное количество окон. -- Это все замечательно, -- забеспокоился Николас. -- Но при чем здесь фон Дорн? Он ведь жил на полтора века раньше! -- Погодите, погодите. -- Архивист подмигнул с видом Деда Мороза, который сейчас достанет из мешка свой лучший подарок. -- Про дом Мушникова написано, что он "бревенчатого строения поверх белокаменного фундамента, единственно уцелевшего от бывшей на том месте ранее деревянной же дубовой постройки -- колдуновского дома, что сгорел при пожаре 1812 года". Почти вся эта часть города при нашествии французов выгорела и отстраивалась постепенно, на протяжении полутора десятилетий. -- Колдуновский дом -- это по фамилии прежнего владельца? -- осторожно, словно боясь спугнуть добычу, спросил Николас. -- Или... Болотников улыбнулся: -- Похоже, что "или". В одном из полицейских донесений Таганской части, датированном 1739 годом, мне попалось упоминание -- единичное, мимоходом -- о каком-то "колдуновском доме, он же валзеров". А в росписи окладных жалований Иноземского приказа за 1672 год и потом еще в деле о заготовке лекарственных трав Аптекарского приказа от 1674 года я дважды обнаружил имя "апотечных дел мастера немчина Адамки Валзера". Вам отлично известно, что москвичам той эпохи аптекарь, да еще из басурман, должен был представляться колдуном. -- Немец! -- вскричал Фандорин. -- И Корнелиус был немец! -- Так-то оно так, но на этом факты, которыми мы располагаем, исчерпываются и начинаются предположения. Каким образом вышло, что на фасадной стороне послепожарного дома оказалось столько же окон, сколько было в доме аптекаря? Случайное совпадение? Магистр затряс головой: -- Конечно, нет! Мушников наверняка купил участок с развалинами Колдуновского дома именно потому, что хлысту такое неординарное количество окон должно было показаться доброй приметой. Возможно, дом выгорел не дотла и контур фасада еще просматривался. Или же просто сохранилось воспоминание о допожарной постройке с чертовой дюжиной окон. Ведь после нашествия Наполеона миновало каких-нибудь десять лет. -- Вот и я так думаю. -- Максим Эдуардович отодвинул бумаги в сторону, повернулся к Фандорину и сказал, чеканя слова. -- А самое для нас существенное то, что Мушников отстроился на том же самом фундаменте. Вот вам "подклеть знатна" -- и при Великом пожаре не сгорела. Надеюсь, вы понимаете, Фандорин, что это значит? -- И договорил громким шепотом. -- Нам не нужны ни спонсоры, ни чиновники. Мы можем добыть Либерею сами! x x x На подготовку пришлось потратить целых три дня, хотя кладоискателей одолевало мучительное нетерпение. Николасу удавалось уснуть только перед рассветом -- на два-три часа, не больше, а Болотников, судя по красным векам и кругам под глазами, кажется, и вовсе лишился сна. Время ушло не на заготовку необходимых инструментов -- Фандорин просто передал Сергееву список, и в тот же день на Киевскую доставили две легких швейцарских лопаты какой-то особенной конструкции, две кирки, домкрат, два обычных дворницких лома, "фонари, веревочную лестницу и электрический бур -- на случай, если придется делать шурфы. -- Подземный ход копать будете? -- спросил Владимир Иванович как бы в шутку, а сам так и впился своими серыми глазками в кипу бумаг, лежавшую на столе. -- Да, надо кое-что поискать, -- небрежно ответил Фандорин. -- Ясно, -- кивнул полковник. Из-за него и произошла проволочка. Три вечера ушли на отвлекающий маневр. Партнеры выезжали со всем инструментарием на какие-нибудь произвольно выбранные развалины (сначала на руины фабрики в Текстильщики, потом в Замоскворечье и в Марьину Рощу), начинали ворочать глыбы и копать землю. В первый раз явился сам Сергеев. Походил, посмотрел. Уехал. Во второй раз полковника уже не было, но из-за обломков то и дело выглядывали охранники. Когда сунулись совсем близко, Николас произвел мобилизацию: вручил молодым людям лопаты и велел перетащить с места на место огромную кучу мусора. Мальчики вспотели, перепачкали свои замечательные костюмчики, одному зашибло щиколотку упавшим кирпичом. В третий раз Фандорин и Болотников трудились в полном одиночестве -- охрана осталась снаружи и интереса к копательству полоумных историков больше не проявляла. Это означало, что пора, можно. План составился такой. Сергеевских красавцев поставить на углах дома номер 15, чтобы никто не совался -- проблемные подростки, алкоголики, бесприютные любовники, да и с милицейским патрулем, который заинтересуется лучом света, мелькнувшим в подвальном окошке, охранники тоже без труда договорятся. Николас и Болотников вскроют гнилую дверь, спустятся вниз и будут следовать инструкциям Корнелиуса фон Дорна. Если (о если!) удастся что-то найти, попытаются сделать самую предварительную и приблизительную оценку клада, но наверх выносить ничего не будут. Более того -- для конспирации поедут завтра и даже послезавтра еще на какие-нибудь развалины, а тем временем решат, как и в какой форме объявить городу и миру о грандиозной, умопомрачительной находке. Прибыли на Таганскую во втором часу ночи. На улице ни души, тихо. Фандорин посмотрел вправо, влево, вверх. Увидел, что луна пытается подглядеть за искателями сокровищ сквозь неплотные тучи, да все никак не пробьется, и небо от этого черное и серое, похожее цветом на мраморное надгробье. Мальчиков расставили по постам. Через дыру в заборе пролезли во двор, а еще пять минут спустя уже пробирались через груды досок и щебня вниз, в подвал. Ржавую железную дверь пришлось высадить ломом. Скрежет и лязг нестройным эхом откликнулись меж темных стен, с которых свисали клочья отслоившейся краски. -- Так, -- почему-то шепотом сказал Фандорин, осветив потолок подвала. -- Северо-восточный угол -- вон тот. Архивист подошел к стене, поскреб ее ножом. -- Известняк, исконный московский известняк, -- тоже вполголоса сообщил он. -- И кладка древняя. Так еще при Иоанне Третьем обтесывали. В Москве многие старые дома стоят на таких вот фундаментах. Раствор на яичных желтках с добавлением меда, пчелиного воска, куриного помета и бог знает чего еще. Держит лучше, чем любой современный. Николасу, которого колотил нервный озноб, показалось, что историко-архитектурная лекция Максима Эдуардовича сейчас не ко времени. Магистр добрался до дальнего, обращенного ко двору угла, поставил фонарь сбоку и взялся за лопату. Сначала нужно было расчистить пол от мусора. Песня про неуловимую Сулико оставила Фандорина в покое с того самого дня, когда он пересчитал окна на фасаде дома No 15. Вместо грузинского фольклора к Николасу теперь привязалось стихотворение из книжки, вынутой из шкафа в кабинете. Очевидно, квартира на Киевской использовалась "Евродебетбанком" в качестве временного пристанища для деловых гостей, поэтому подбор литературы в шкафу был специфический: всевозможные бизнес-справочники, глянцевые журналы, целых пять экземпляров "Российской банковской энциклопедии" и почему-то еще сиротливый томик серии "Мастера советской поэзии". Его-то Фандорин и перелистывал по ночам, сражаясь с бессонницей. Стишок был прилипчивый, про предпубертатную любовь. "Хорошая девочка Лида на улице этой живет", бормотал теперь Николас с утра до вечера и видел перед собой не какую-то неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом No 15, затянутый зеленой сеткой. Вот и сейчас магистр размахивал лопатой в такт амфибрахию -- между прочим, трехстопному, с женской рифмой, что соответствовало размеру классического лимерика. "Он с именем этим ложится и с именем этим встает". Ритм был удобный, в самый раз для физического труда, и дело шло споро. Наконец из-под мусора показались полусгнившие доски. Очевидно, в подвале когда-то жили люди, раз настланы полы. Пришлось отложить лопаты и взяться за ломы. Вскрыли один слой досок, за ним обнаружился другой, обугленный. -- Вот вам и пожар 1890-го, -- заметил Болотников, вытирая вспотевший лоб. -- Ну что вы все бормочете? Вперед, Фандорин, мы близки к цели. Сняли и этот настил. -- Ага! -- азартно воскликнул Максим Эдуардович, когда железо ударилось о камень. -- Каменные плиты! Я так боялся, что под досками окажется грунт. Ну-ка, ну-ка, расчищаем! Поставили фонари на края ямы, образовавшейся в углу. Докрошили доски, вычерпали труху и пыль лопатами. Угловая плита была размером примерно три фута на три. Болотников насупился. -- Ай-я-яй. Хреново, Фандорин, здесь что-то не так. В письме сказано "в углу плита каменная да узкая", а эта квадратная. Да и, похоже, тяжеленная, вдвоем не выковырнешь -- как же сынок Микита один-то справился бы? Ладно, давайте займемся швами. Толкаясь плечами, опустились на корточки, стали расчищать межплитный шов. Николас морщился от тошнотворного скрежета, а сердце сжималось от страха: неужто ошибка? -- Достаточно, -- решил Максим Эдуардович. -- Подцепим в два лома, навалимся. Вдруг все-таки вывернем. На три-четыре. Фандорин уперся ногой в край проломленного деревянного настила, вцепился обеими руками в лом и по команде рванул рычаг кверху. Плита встала дыбом -- с такой неожиданной легкостью, что Болотников едва удержался на ногах. -- Вот что значит узкая! -- Магистр придержал плиту и показывал на ее ребро. -- Ширина не больше трех дюймов! Тяжело задышав. Болотников отпихнул коллегу и, подхватив плиту (оказывается, не такую уж тяжелую), отшвырнул ее в сторону. Она ударилась о брошенный лом и раскололась надвое. -- Зачем? -- воскликнул Николас. -- Ведь это место потом станет музеем! Не отвечая, Максим Эдуардович упал на четвереньки и принялся голой ладонью выгребать из неглубокой выемки пыль. -- Светите сюда! -- прохрипел он. -- Ну, живей! Тут посередине выемка. Да светите же! Я что-то нащупал! Фандорин направил луч фонаря вглубь темного квадрата, вытянул шею, но архивист уткнулся лицом в самый пол и разглядеть что-либо было невозможно. -- Что там? -- Выемка, а в ней скоба, -- глухо ответил Болотников. -- На таких в старину крепили дверные кольца. Приложение: Политически некорректный лимерик, помогший Н.Фандорину разгребать мусор в подвале дома No 15 ночью 3 июля Хорошая девочка Лида В красавцев спортивного вида Все время влюблялась, Но предохранялась, Чтоб не было клэпа и СПИДа Глава четырнадцатая И все-таки ангел. "Я вас обманул". К чему приводит питие до ногтя. Левая рука капитана фон Дорна. Только бы успеть. Корнелиуса крепко схватили за руки, а мужик, что возился у жаровни, повернулся. Был он низколоб, с вывернутыми волосатыми ноздрями, толстая шея шире головы. Оглядел приговоренного с головы до ног, покряхтел, шагнул ближе. Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного рыцаря фон Дорна. -- Слово и дело, -- беззвучно прошептали белые губы капитана... -- Государево... Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы отсрочить муку! Пускай на крюк, но не сейчас, после! -- А слушать от вас, злодеев, "слово и дело" не велено, -- сказал дьяк. -- Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много чего кричат, только веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро. Корнелиус открыл рот, чтоб крикнуть такое, от чего допроситель навострит уши: "Знаю, где царский клад!" Но кат шлепнул его по губам -- молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно. -- Добрый армячок, жаль короткий, -- пробурчал Силантий сам себе и прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. -- Ну, балуй! Взял фон Дорна за плечи, кивнул тюремщикам, чтоб отошли, и легко вытряхнул преступника из куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону, таким же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей. Рубашку со вздохом сожаления разодрал -- зацепил пальцем у ворота и рванул до пупа. Подручные вмиг сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками. -- Ништо, -- подмигнул палач. -- Сейчас обогреешься, потом умоешься. Лучше быстрая смерть, чем истязание, решил Корнелиус и, пользуясь тем, что ноги свободны, ударил ката ногой в пах. Сейчас вывернуться, схватить с жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перВо-наперво гнусному дьяку по харе, потом душегубу Силантию, а дальше как получится. Набежит стража, изрубит саблями, но это уж пускай. Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы пополам любого мужчину, только охнул, но не пошатнулся, а привычные тюремщики повисли у мушкетера на руках. -- А за это я тебя, червя, с потягом, -- сказал непонятное Силантий и ткнул пленника пальцем под душу -- у Корнелиуса от боли перехватило дыхание, подкосились колени. Чтоб не брыкался, ноги ему перетянули ремешком, подтащили к дыбе. Сейчас подцепят сзади за запястья, дернут к потолку, чтоб вывернулись плечевые суставы, а там начнут охаживать кнутом -- семихвосткой и жечь железом. Дьяк вдруг поднялся из-за стола, сдернул шапку. Вскочил и молоденький писец. В пытошную вошли двое: первым кремлевский скороход в алом царском кафтане, за ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только слышно было, как позвякивает на боку сабля. -- Указ ближнего государева боярина Артамона Сергеевича Матфеева, -- объявил придворный служитель и, развернув, прочитал грамотку. -- "Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз". Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой собольей шапке, лицом черен. -- Иван... Иван Артамонович, -- всхлипнул фон Дорн, еще не до конца поверив в чудо. -- Указ боярина слыхал? -- строго спросил арап у дьяка. -- Вели руки развязать. Кнута захотел? Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым. -- Знать не знал, ведать не ведал... -- залепетал. -- Они и именем не назвались... Да господи, да если б я знал, разве б я... -- Поперхнулся, закричал. -- Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите! Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел его, помял сильными, жесткими пальцами ребра. -- Цел? Поломать не успели? К службе годен? -- Годен, Иван Артамонович, -- ответил фон Дорн, натягивая телогрей -- от обрывков рубахи отмахнулся. -- Но еще немножко, и надо бы отставка. По увечности. Арап покосился на дыбу, на жаровню. -- Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней. Служба ждет. Вышел. Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: "Вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо" -- и весь сказ. Нет, определенно в русском судопроизводстве имелись свои преимущества. Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой ударил в зубы -- от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за "червя". Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул. Иван Артамонович ждал в санях, рядом -- медвежья шуба, приготовленная для Корнелиуса. -- Быстро управился, -- усмехнулся арап. -- Не сильно обидели, что ли? Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу. -- Ну их, собак. Только рука грязнить. Спасибо, Иван Артамонович. Ты меня выручал. -- Грех верного человека не выручить. -- Арап тронул узорчатые вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. -- Адам Валзеров до меня только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу, Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался. Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари. Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает -- об этом помни. А что Таисий, пес латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет будет. -- Как это -- "наша возьмет"? -- спросил капитан. -- А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль, большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван -- де слабы, немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны. Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и копейщиков близко не подпускай. Если что -- руби их в капусту. Понял, какое тебе дело доверено? Что ж тут было не понять. В капусту так в капусту. Корнелиус