еную тень ползучих растений, завитки которых лежали на скатерти. Вокруг столов ждали гостей легкие кресла, обитые оливковым бархатом. На равном расстоянии от углов столового четырехугольника высоко вздымались витые бронзовые колонны с гигантскими канделябрами, и в них горели настоящие свечи. Свет был так силен, что в самом отдаленном месте я различал с точностью черты людей; можно сказать, что от света было жарко глазам. Все усаживались, шумя платьями и движением стульев; стоял рокот, обвеянный гулким эхом. Вдруг какое-нибудь одно слово, отчетливо вырвавшись из гула, явственно облетало стены. Я пробирался к тому месту, где видел Ганувера с Дюроком и Дигэ, но как ни искал, не мог заметить Эстампа и Попа. Ища глазами свободного места на этом конце стола -- ближе к двери, которой вошел сюда, я видел много еще не занятых мест, но скорее дал бы отрубить руку, чем сел сам, боясь оказаться вдали от знакомых лиц. В это время Дюрок увидел меня и, покинув беседу, подошел с ничего не значащим видом. -- Ты сядешь рядом со мной, -- сказал он, -- поэтому сядь на то место, которое будет от меня слева, -- сказав это, он немедленно удалился, и в скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея по правую руку Дюрока, а по левую -- высокую, тощую, как жердь, даму лет сорока с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными ногтями мизинцев, что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки. На этой даме бриллианты висели, как смородина на кусте, а острый голый локоть чувствовался в моем боку даже на расстоянии. Ганувер сел напротив, будучи от меня наискось, а против него между Дюроком и Галуэем поместилась Дигэ. Томсон сидел между Галуэем и тем испанцем, карточку которого я собирался рассмотреть через десять лет. Вокруг меня не прерывался разговор. Звук этого разговора перелетал от одного лица к другому, от одного к двум, опять к одному, трем, двум и так беспрерывно, что казалось, все говорят, как инструменты оркестра, развивая каждый свои ноты -- слова. Но я ничего не понимал. Я был обескуражен стоящим передо мной прибором. Его надо было бы поставить в музей под стеклянный колпак. Худая дама, приложив к глазам лорнет, тщательно осмотрела меня, вогнав в робость, и что-то сказала, но я, ничего не поняв, ответил: "Да, это так". Она больше не заговаривала со мной, не смотрела на меня, и я был от души рад, что чем-то ей не понравился. Вообще я был как в тумане. Тем временем, начиная разбираться в происходящем, то есть принуждая себя замечать отдельные черты действия, я видел, что вокруг столов катятся изящные позолоченные тележки на высоких колесах, полные блестящей посуды, из-под крышек которой вьется пар, а под дном горят голубые огни спиртовых горелок. Моя тарелка исчезла и вернулась из откуда-то взявшейся в воздухе руки, -- с чем? Надо было съесть это, чтобы узнать. Запахло такой гастрономией, такими хитростями кулинарии, что казалось, стоит съесть немного, как опьянеешь от одного возбуждения при мысли, что ел это ароматическое художество. И вот, как, может быть, ни покажется странным, меня вдруг захлестнул зверский мальчишеский голод, давно накоплявшийся среди подавляющих его впечатлений; я осушил высокий прозрачный стакан с черным вином, обрел самого себя и съел дважды все без остатка, почему тарелка вернулась полная в третий раз. Я оставил ее стоять и снова выпил вина. Со всех сторон видел я подносимые к губам стаканы и бокалы. Под потолком в другом конце зала с широкого балкона грянул оркестр и продолжал тише, чем шум стола, напоминая о блистающей Стране. В это время начали бить невидимые часы, ясно и медленно пробило одиннадцать, покрыв звуком все, -- шум и оркестр. В разговоре, от меня справа, прозвучало слово "Эстамп". -- Где Эстамп? -- сказал Ганувер Дюроку. -- После обеда он вдруг исчез и не появлялся. А где Поп? -- Не далее, как полчаса назад, -- ответил Дюрок, -- Поп жаловался мне на невыносимую мигрень и, должно быть, ушел прилечь. Я не сомневаюсь, что он явится Эстампа же мы вряд ли дождемся. -- Почему? -- А... потому, что я видел его... тэт-а-тэт... -- Т-так, -- сказал Ганувер, потускнев, -- сегодня все уходят, начиная с утра. Появляются и исчезают. Вот еще нет капитана Орсуны. А я так ждал этого дня... В это время подлетел к столу толстый черный человек с бритым, круглым лицом, холеным и загорелым. -- Вот я, -- сказал он, -- не трогайте капитана Орсуну. Ну, слушайте, какая была история! У нас завелись феи! -- Как, -- феи?! -- сказал Ганувер. -- Слушайте, Дюрок, это забавно! -- Следовало привести фею, -- заметила Дигэ, делая глоток из узкого бокала. -- Понятно, что вы опоздали, -- заметил Галуэй. -- Я бы совсем не пришел. -- Ну, да, -- вы, -- сказал капитан, который, видимо, торопился поведать о происшествии. В одну секунду он выпил стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке и стал чистить грушу, помахивая ножом и приподнимая брови, когда, рассказывая, удивлялся сам. -- Вы -- другое дело, а я, видите, очень занят. Так вот, я отвел яхту в док и возвращался на катере. Мы плыли около старой дамбы, где стоит заколоченный павильон. Было часов семь, и солнце садилось. Катер шел близко к кустам, которыми поросла дамба от пятого бакена до Ледяного Ручья. Когда я поравнялся с южным углом павильона, то случайно взглянул туда и увидел среди кустов, у самой воды, прекрасную молодую девушку в шелковом белом платье, с голыми руками и шеей, на которой сияло пламенное жемчужное ожерелье. Она была босиком... -- Босиком, -- вскричал Галуэй, в то время как Ганувер, откинувшись, стал вдруг напряженно слушать. Дюрок хранил любезную, непроницаемую улыбку, а Дигэ слегка приподняла брови и весело свела их в улыбку верхней части лица. Все были заинтересованы. Капитан, закрыв глаза, категорически помотал головой и с досадой вздохнул. -- Она была босиком, -- это совершенно точное выражение, и туфли ее стояли рядом, а чулки висели на ветке, -- ну право же, очень миленькие чулочки, -- паутина и блеск. Фея держала ногу в воде, придерживаясь руками за ствол орешника. Другая ее нога, -- капитан метнул Дигэ покаянный взгляд, прервав сам себя, -- прошу прощения, -- другая ее нога была очень мала. Ну, разумеется, та, что была в воде, не выросла за одну минуту... -- Нога... -- перебила Дигэ, рассматривая свою тонкую руку. -- Да. Я сказал, что виноват. Так вот, я крикнул: "Стоп! Задний ход!" И мы остановились, как охотничья собака над перепелкой, Я скажу, берите кисть, пишите ее. Это была фея, клянусь честью! -- "Послушайте, -- сказал я, -- кто вы?"... Катер обогнул кусты и предстал перед ее -- не то чтобы недовольным, но я сказал бы, -- не желающим чего-то лицом. Она молчала и смотрела на нас, я сказал: "Что вы здесь делаете?" Представьте, ее ответ был такой, что я перестал сомневаться в ее волшебном происхождении. Она сказала очень просто и вразумительно, но голосом, -- о, какой это красивый был голос! -- не простого человека был голос, голос был... -- Ну, -- перебил Томсон, с характерной для него резкой тишиной тона, -- кроме голоса, было еще что-нибудь? Разгоряченный капитан нервно отодвинул свой стакан. -- Она сказала, -- повторил капитан, у которого покраснели виски, -- вот что: "Да, у меня затекла нога, потому что эти каблуки выше, чем я привыкла носить". Все! А? -- Он хлопнул себя обеими руками по коленям и спросил: -- Каково? Какая барышня ответит так в такую минуту? Я не успел влюбиться, потому что она, грациозно присев, собрала свое хозяйство и исчезла. И капитан принялся за вино. -- Это была горничная, -- сказала Дигэ, -- но так как солнце садилось, его эффект подействовал на вас субъективно. Галуэй что-то промычал. Вдруг все умолкли, -- чье-то молчание, наступив внезапно и круто, закрыло все рты. Это умолк Ганувер, и до того почти не проронивший ни слова, а теперь молчавший с странным взглядом и бледным лицом, по которому стекал пот. Его глаза медленно повернулись к Дюроку и остановились, но в ответившем ему взгляде был только спокойный свет. Ганувер вздохнул и рассмеялся, очень громко и, пожалуй, несколько дольше, чем переносят весы нервного такта. -- Орсуна, радость моя, капитан капитанов! -- сказал он. -- На мысе Гардена с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна иметь папу и маму; что касается меня, то я не вижу здесь пока другой феи, кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю. -- Дорогой Эверест, ваше "пока" имеет не совсем точный смысл, -- сказала красавица, владея собой как нельзя лучше и, по-видимому, не придавая никакого значения рассказу Орсуны. Если был в это время за столом человек, боявшийся обратить внимание на свои пылающие щеки, -- то это я. Сердце мое билось так, что вино в стакане, который я держал, вздрагивало толчками. Без всяких доказательств и объяснений я знал уже, что и капитан видел Молли и что она будет здесь здоровая и нетронутая, под защитой верного друзьям Санди. Разговор стал суше, нервнее, затем перешел в град шуток, которыми осыпали капитана. Он сказал: -- Я опоздал по иной причине. Я ожидал возвращения жены с поездом десять двенадцать, но она, как я теперь думаю, приедет завтра. -- Очень жаль, -- сказал Ганувер, -- а я надеялся увидеть вашу милую Бетси. Надеюсь, фея не повредила ей в вашем сердце? -- Хо! Конечно, нет. -- Глаз художника и сердце бульдога! -- сказал Галуэй. Капитан шумно откашлялся. -- Не совсем так. Глаз бульдога в сердце художника. А впрочем, я налью себе еще этого превосходного вина, от которого делается сразу четыре глаза. Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому было отдано короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара в гонг связали шум, и стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер хотел говорить, -- я видел это по устремленным на него взглядам; он выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать. -- Гости! -- произнес Ганувер так громко, что было всем слышно; отчетливый резонанс этой огромной залы позволял в меру напрягать голос. -- Вы -- мои гости, мои приятели и друзья. Вы оказали мне честь посетить мой дом в день, когда четыре года назад я ходил еще в сапогах без подошв и не знал, что со мной будет. Ганувер замолчал. В течение этой сцены он часто останавливался, но без усилия или стеснения, а как бы к чему-то прислушиваясь, -- и продолжал так же спокойно: -- Многие из вас приехали пароходом или по железной дороге, чтобы доставить мне удовольствие провести с вами несколько дней. Я вижу лица, напоминающие дни опасности и веселья, случайностей, похождений, тревог, дел и радостей. Под вашим начальством, Том Клертон, я служил в таможне Сан-Риоля, и вы бросили службу, когда я был несправедливо обвинен капитаном "Терезы" в попустительстве другому пароходу -- "Орландо". Амелия Корниус! Четыре месяца вы давали мне в кредит комнату, завтрак и обед, и я до сих пор не заплатил вам, -- по малодушию или легкомыслию, -- не знаю, но не заплатил. На днях мы выясним этот вопрос. Вильям Вильямсон! На вашей вилле я выздоровел от тифа, и вы каждый день читали мне газеты, когда я после кризиса не мог поднять ни головы, ни руки. Люк Арадан! Вы, имея дело с таким неврастеником-миллионером, как я, согласились взять мой капитал в свое ведение, избавив меня от деловых мыслей, жестов, дней, часов и минут, и в три года увеличили основной капитал в тридцать семь раз. Генри Токвиль! Вашему банку я обязан удачным залогом, сохранением секрета и возвращением золотой цепи. Лейтенант Глаудис! Вы спасли меня на охоте, когда я висел над пропастью, удерживаясь сам не знаю за что. Георг Барк! Вы бросились за мной в воду с борта "Индианы", когда я упал туда во время шторма вблизи Адена. Леон Дегуст! Ваш гений воплотил мой лихорадочный бред в строгую и прекрасную конструкцию того здания, где мы сидим. Я встаю приветствовать вас и поднимаю этот бокал за минуту гневного фырканья, с которым вы первоначально выслушали меня, и высмеяли, и багровели четверть часа; наконец, сказали: "Честное слово, об этом стоит подумать. Но только я припишу на доске у двери: архитектор Дегуст, временно помешавшись, просит здравые умы не беспокоить его месяца три". Смотря в том направлении, куда глядел Ганувер, я увидел старого безобразного человека с надменным выражением толстого лица и иронической бровью; выслушав, Дегуст грузно поднялся, уперся ладонями в стол и, посмотрев вбок, сказал: -- Я очень польщен. Выговорив эти три слова, он сел с видом крайнего облегчения. Ганувер засмеялся. -- Ну, -- сказал он, вынимая часы, -- назначено в двенадцать, теперь без пяти минут полночь. -- Он задумался с остывшей улыбкой, но тотчас встрепенулся: -- Я хочу, чтобы не было на меня обиды у тех, о ком я не сказал ничего, но вы видите, что я все хорошо помню. Итак, я помню обо всех все, -- все встречи и разговоры; я снова пережил прошлое в вашем лице, и я так же в нем теперь, как и тогда. Но я должен еще сказать, что деньги дали мне возможность осуществить мою манию. Мне не объяснить вам ее в кратких словах. Вероятно, страсть эта может быть названа так: могущество жеста. Еще я представлял себе второй мир, существующий за стеной, тайное в явном; непоколебимость строительных громад, которой я могу играть давлением пальца. И, -- я это понял недавно, -- я ждал, что, осуществив прихоть, ставшую прямой потребностью, я, в глубине тайных зависимостей наших от формы, найду равное ее сложности содержание. Едва ли мои забавы ума, имевшие, однако, неодолимую власть над душой, были бы осуществлены в той мере, как это сделал по моему желанию Дегуст, если бы не обещание, данное мной... одному лицу -- дело относится к прошлому. Тогда мы, два нищих, сидя под крышей заброшенного сарая, на земле, где была закопана нами груда чистого золота, в мечтах своих, естественно, ограбили всю Шехерезаду. Это лицо, о судьбе которого мне теперь ничего неизвестно, обладало живым воображением и страстью обставлять дворцы по своему вкусу. Должен сознаться, я далеко отставал от него в искусстве придумывать. Оно побило меня такими картинами, что я был в восторге. Оно говорило. "Уж если мечтать, то мечтать"... В это время начало бить двенадцать. -- Дигэ, -- сказал Ганувер, улыбаясь ей с видом заговорщика, -- ну-ка, тряхните стариной Али-Бабы и его сорока разбойников! -- Что же произойдет? -- закричал любопытный голос с другого конца стола. Дигэ встала, смеясь. -- Мы вам покажем! -- заявила она, и если волновалась, то нельзя ничего было заметить. -- Откровенно скажу, я сама не знаю, что произойдет. Если дом станет летать по воздуху, держитесь за стулья! -- Вы помните -- как?.. -- сказал Ганувер Дигэ. -- О, да. Вполне. Она подошла к одному из огромных канделябров, о которых я уже говорил, и протянула руку к его позолоченному стволу, покрытому ниспадающими выпуклыми полосками. Всмотревшись, чтобы не ошибиться, Дигэ нашла и отвела вниз одну из этих полосок. Ее взгляд расширился, лицо слегка дрогнуло, не удержавшись от мгновения торжества, блеснувшего затаенной чертой. И -- в то самое мгновение, когда у меня авансом стала кружиться голова, -- все осталось, как было, на своем месте. Еще некоторое время бил по нервам тот внутренний счет, который ведет человек, если курок дал осечку, ожидая запоздавшего выстрела, затем поднялись шум и смех. -- Снова! -- закричал дон Эстебан. -- Штраф, -- сказал Орсуна. -- Нехорошо дразнить маленьких! -- заметил Галуэй. -- Фу, как это глупо! -- вскричала Дигэ, топнув ногой. -- Как вы зло шутите, Ганувер! По ее лицу пробежала нервная тень; она решительно отошла, сев на свое место и кусая губы. Ганувер рассердился. Он вспыхнул, быстро встал и сказал: -- Я не виноват. Наблюдение за исправностью поручено Попу. Он будет призван к ответу. Я сам... Досадуя, как это было заметно по его резким движениям, он подошел к канделябру, двинул металлический завиток и снова отвел его. И, повинуясь этому незначительному движению, все стены залы, кругом, вдруг отделились от потолка пустой, светлой чертой и, разом погрузясь в пол, исчезли. Это произошло бесшумно. Я закачался. Я, вместе с сиденьем, как бы поплыл вверх. XVIII К тому времени я уже бессознательно твердил: "Молли не будет", -- испытав душевную пустоту и трезвую горечь последнего удара часов, вздрагивая перед тем от каждого восклицания, когда мне чудилось, что появились новые лица. Но падение стен, причем это совершилось так безупречно плавно, что не заколебалось даже вино в стакане, -- выколотило из меня все чувства одним ужасным ударом. Мне казалось, что зала взметнулась на высоту, среди сказочных колоннад. Все, кто здесь был, вскрикнули; испуг и неожиданность заставили людей повскакать. Казалось, взревели незримые трубы; эффект подействовал как обвал и обернулся сиянием сказочно яркой силы, -- так резко засияло оно. Чтобы изобразить зрелище, открывшееся в темпе апоплексического удара, я вынужден применить свое позднейшее знание искусства и материала, двинутых Ганувером из небытия в атаку собрания. Мы были окружены колоннадой черного мрамора, отраженной прозрачной глубиной зеркала, шириной не менее двадцати футов и обходящего пол бывшей залы мнимым четырехугольным провалом. Ряды колонн, по четыре в каждом ряду, были обращены флангом к общему центру и разделены проходами одинаковой ширины по всему их четырехугольному строю. Цоколи, на которых они стояли, были высоки и массивны. Меж колонн сыпались один выше другого искрящиеся водяные стебли фонтанов, -- три струи на каждый фонтан, в падении они имели вид изогнутого пера. Все это, повторенное прозрачным отражающим низом, стояло как одна светлая глубина, выложенная вверху и внизу взаимно опрокинутой колоннадой, Линия отражения, находясь в одном уровне с полом залы и полами пространств, которые сверкали из-за колонн, придавала основе зрелища видимость ковров, разостланных в воздухе. За колоннами, в свете хрустальных ламп вишневого цвета, бросающих на теплую белизну перламутра и слоновой кости отсвет зари, стояли залы-видения. Блеск струился, как газ. Перламутр, серебро, белый янтарь, мрамор, гигантские зеркала и гобелены с бисерной глубиной в бледном тумане рисунка странных пейзажей; мебель, прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную ночь, не вызывала даже желания рассмотреть подробности. Задуманное и явленное, как хор, действующий согласием множества голосов, это артистическое безумие сияло из-за черного мрамора, как утро сквозь ночь. Между тем дальний от меня конец залы, под галереей для оркестра, выказывал зрелище, где его творец сошел из поражающей красоты к удовольствию точного и законченного впечатления. Пол был застлан сплошь бельм мехом, чистым, как слой первого снега. Слева сверкал камин литого серебра с узором из малахита, а стены, от карниза до пола, скрывал плющ, пропуская блеск овальных зеркал ковром темно-зеленых листьев: внизу, на золоченой решетке, обходящей три стены, вился желтый узор роз. Эта комната или маленькая зала, с белым матовым светом одной люстры, -- настоящего жемчужного убора из прозрачных шаров, свесившихся опрокинутым конусом, -- совершенно остановила мое внимание; я засмотрелся в ее прекрасный уют, и, обернувшись наконец взглянуть, нет ли еще чего сзади меня, увидел, что Дюрок встал, протянув руку к дверям, где на черте входа остановилась девушка в белом и гибком, как она сама, платье, с разгоревшимся, нервно спокойным лицом, храбро устремив взгляд прямо вперед. Она шла, закусив губку, вся -- ожидание. Я не узнал Молли, -- так преобразилась она теперь; но тотчас схватило в горле, и все, кроме нее, пропало. Как безумный, я закричал: -- Смотрите, смотрите! Это Молли! Она пришла! Я знал, что придет! Ужасен был взгляд Дюрока, которым он хватил меня, как жезлом. Ганувер, побледнев, обернулся, как на пружинах, и все, кто был в зале, немедленно посмотрели в эту же сторону. С Молли появился Эстамп; он только взглянул на Ганувера и отошел. Наступила чрезвычайная тишина, -- совершенное отсутствие звука, и в тишине этой, оброненное или стукнутое, тонко прозвенело стекло. Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув руки, с забывшимся и диким лицом. На него было больно смотреть, -- так вдруг ушел он от всех к одной, которую ждал. "Что случилось?" -- прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну. Дюрок махнул рукой на балкон музыкантам с такой силой, как будто швырнул камнем. Звуки умолкли. Ганувер взял приподнятую руку девушки и тихо посмотрел ей в глаза. -- Это вы, Молли? -- сказал он, оглядываясь с улыбкой. -- Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грустите теперь! -- Молли, -- он хрипло вздохнул, держа руку у горла, потом притянул ее голову и поцеловал в волосы. -- Молли! -- повторил Ганувер. -- Теперь я буду верить всему! -- Он обернулся к столу, держа в руке руку девушки, и сказал: -- Я был очень беден. Вот моя невеста, Эмилия Варрен. Я не владею собой. Я не могу больше владеть собой, и вы не осудите меня. -- Это и есть фея! -- сказал капитан Орсуна. -- Клянусь, это она! Дрожащая рука Галуэя, укрепившего монокль, резко упала на стол. Дигэ, опустив внимательный взгляд, которым осматривала вошедшую, встала, но Галуэй усадил ее сильным, грубым движением. -- Не смей! -- сказал он. -- Ты будешь сидеть, Она опустилась с презрением и тревогой, холодно двинув бровью. Томсон, прикрыв лицо рукой, сидел, катая хлебный шарик. Я все время стоял. Стояли также Дюрок, Эстамп, капитан и многие из гостей. На праздник, как на луг, легла тень. Началось движение, некоторые вышли из-за стола, став ближе к нам. -- Это -- вы? -- сказал Ганувер Дюроку, указывая на Молли. -- Нас было трое, -- смеясь, ответил Дюрок. -- Я, Санди, Эстамп. Ганувер сказал: -- Что это... -- Но его голос оборвался. -- Ну, хорошо, -- продолжал он, -- сейчас не могу я благодарить. Вы понимаете. Оглянитесь, Молли, -- заговорил он, ведя рукой вокруг, -- вот все то, как вы строили на берегу моря, как это нам представлялось тогда. Узнаете ли вы теперь? -- Не надо... -- сказала Молли, потом рассмеялась. -- Будьте спокойнее. Я очень волнуюсь. -- А я? Простите меня! Если я помешаюсь, это так и должно быть. Дюрок! Эстамп! Орсуна! Санди, плут! И ты тоже молчал, -- вы все меня подожгли с четырех концов! Не сердитесь, Молли! Молли, скажите что-нибудь! Кто же мне объяснит все? Девушка молча сжала и потрясла его руку, мужественно обнажая этим свое сердце, которому пришлось испытать так много за этот день. Ее глаза были полны слез. -- Эверест, -- сказал Дюрок, -- это еще не все! -- Совершенно верно, -- с вызовом откликнулся Галуэй, вставая и подходя к Гануверу. -- Кто, например, объяснит мне кое-что непонятное в деле моей сестры, Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка? -- Да, -- растерявшись, сказала Молли, взглядывая на Дигэ, -- я знаю. Но ведь я -- здесь. -- Наконец, избавьте меня... -- произнесла Дигэ, вставая, -- от какой бы то ни было вашей позы, Галуэй, по крайней мере, в моем присутствии. -- Август Тренк, -- сказал, прихлопывая всех, Дюрок Галуэю, -- я объясню, что случилось. Ваш товарищ, Джек Гаррисон, по прозвищу "Вас-ис-дас" и ваша любовница Этель Мейер должны понять мой намек или признать меня довольно глупым, чтобы уметь выяснить положение. Вы проиграли! Это было сказано громко и тяжело. Все оцепенели. Гости, покинув стол, собрались тучей вокруг налетевшего действия. Теперь мы стояли среди толпы. -- Что это значит? -- спросил Ганувер. -- Это финал! -- вскричал, выступая. Эстамп. -- Три человека собрались ограбить вас под чужим именем. Каким образом, -- вам известно. -- Молли, -- сказал Ганувер, вздрогнув, но довольно спокойно, -- и вы, капитан Орсуна! Прошу вас, уведите ее. Ей трудно быть сейчас здесь. Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному капитану, который спросил: "Голубушка, хотите, посидим с вами немного?" -- и увел ее. Уходя, она приостановилась, сказав: "Я буду спокойной. Я все объясню, все расскажу вам, -- я вас жду. Простите меня!" Так она сказала, и я не узнал в ней Молли из бордингауза. Это была девушка на своем месте, потрясенная, но стойкая в тревоге и чувстве. Я подивился также самообладанию Галуэя и Дигэ; о Томсоне трудно сказать что-нибудь определенное: услышав, как заговорил Дюрок, он встал, заложил руки в карманы и свистнул. Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к голове и резко опустил. Он растерялся лишь на одно мгновение. Шевеля веером у лица, Дигэ безмолвно смеялась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в упор, с ужасом, или через плечо, но она, как бы не замечая этого оскорбительного внимания, следила за Галуэем. Галуэй ответил ей взглядом человека, получившего удар по щеке. -- Канат лопнул, сестричка! -- сказал Галуэй. -- Ба! -- произнесла она, медленно вставая, и, притворно зевнув, обвела бессильно высокомерным взглядом толпу лиц, взиравших на сцену с молчаливой тревогой. -- Дигэ, -- сказал Ганувер, -- что это? Правда? Она пожала плечами и отвернулась. -- Здесь Бей Дрек, переодетый слугой, -- заговорил Дюрок. -- Он установил тождество этих людей с героями шантажной истории в Ледингенте. Дрек, где вы? Вы нам нужны! Молодой слуга, с черной прядью на лбу, вышел из толпы и весело кивнул Галуэю. -- Алло, Тренк! -- сказал он. -- Десять минут тому назад я переменил вашу тарелку. -- Вот это торжество! -- вставил Томсон, проходя вперед всех ловким поворотом плеча. -- Открыть имя труднее, чем повернуть стену. Ну, Дюрок, вы нам поставили шах и мат. Ваших рук дело! -- Теперь я понял, -- сказал Ганувер. -- Откройтесь! Говорите все. Вы были гостями у меня. Я был с вами любезен, клянусь, -- я вам верил. Вы украли мое отчаяние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ, сделали это! Что вы, безумные, хотели от меня? Денег? Имени? Жизни? -- Добычи, -- сказал Галуэй. -- Вы меня мало знаете. -- Август, он имеет право на откровенность, -- заметила вдруг Дигэ, -- хотя бы в виде подарка. Знайте, -- сказала она, обращаясь к Гануверу, и мрачно посмотрела на него, в то время как ее губы холодно улыбались, -- знайте, что есть способы сократить дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы оставите завещание? -- Да. -- Оно было бы оставлено мне. Ваше сердце в благоприятном состоянии для решительного опыта без всяких следов. Ужас охватил всех, когда она сказала эти томительные слова. И вот произошло нечто, от чего я содрогнулся до слез; Ганувер пристально посмотрел в лицо Этель Мейер, взял ее руку и тихо поднес к губам. Она вырвала ее с ненавистью, отшатнувшись и вскрикнув. -- Благодарю вас, -- очень серьезно сказал он, -- за то мужество, с каким вы открыли себя. Сейчас я был как ребенок, испугавшийся темного угла, но знающий, что сзади него в другой комнате -- светло. Там голоса, смех и отдых. Я счастлив, Дигэ -- в последний раз я вас называю "Дигэ". Я расстаюсь с вами, как с гостьей и женщиной. Бен Дрек, дайте наручники! Он отступил, пропустив Дрека. Дрек помахал браслетами, ловко поймав отбивающуюся женскую руку; запор звякнул, и обе руки Дигэ, бессильно рванувшись, отразили в ее лице злое мучение. В тот же момент был пойман лакеями пытавшийся увернуться Томсон и выхвачен револьвер у Галуэя. Дрек заковал всех. -- Помните, -- сказал Галуэй, шатаясь и задыхаясь, -- помните, Эверест Ганувер, что сзади вас не светло! Там не освещенная комната. Вы идиот. -- Что, что? -- вскричал дон Эстебан. -- Я развиваю скандал, -- ответил Галуэй, -- и вы меня не ударите, потому что я окован. Ганувер, вы дурак! Неужели вы думаете, что девушка, которая только что была здесь, и этот дворец -- совместимы? Стоит взглянуть на ее лицо. Я вижу вещи, как они есть. Вам была нужна одна женщина, -- если бы я ее бросил для вас -- моя любовница, Этель Мейер; в этом доме она как раз то, что требуется. Лучше вам не найти. Ваши деньги понеслись бы у нее в хвосте диким аллюром. Она знала бы, как завоевать самую беспощадную высоту. Из вас, ничтожества, умеющего только грезить, обладая Голкондой, она свила бы железный узел, показала прелесть, вам неизвестную, растленной жизни с запахом гиацинта. Вы сделали преступление, отклонив, золото от его прямой цели, -- расти и давить, -- заставили тигра улыбаться игрушкам, и все это ради того, чтобы бросить драгоценный каприз к ногам девушки, которая будет простосердечно смеяться, если ей показать палец! Мы знаем вашу историю. Она куплена нами и была бы зачеркнута. Была бы! Теперь вы ее продолжаете. Но вам не удается вывести прямую черту. Меж вами и Молли станет двадцать тысяч шагов, которые нужно сделать, чтобы обойти все эти, -- клянусь! -- превосходные залы, -- или она сама сделается Эмилией Ганувер -- больше, чем вы хотите того, трижды, сто раз Эмилия Ганувер? -- Никогда! -- сказал Ганувер. -- Но двадцать тысяч шагов.. Ваш счет верен. Однако я запрещаю говорить дальше об этом. Бен Дрек, раскуйте молодца, раскуйте женщину и того, третьего. Гнев мой улегся. Сегодня никто не должен пострадать, даже враги. Раскуйте, Дрек! -- повторил Ганувер изумленному агенту. -- Вы можете продолжать охоту, где хотите, но только не у меня. -- Хорошо, -- ох! -- Дрек, страшно досадуя, освободил закованных. -- Комедиант! -- бросила Дигэ с гневом и смехом. -- Нет, -- ответил Ганувер, -- нет. Я вспомнил Молли. Это ради нее. Впрочем, думайте, что хотите. Вы свободны. Дон Эстебан, сделайте одолжение, напишите этим людям чек на пятьсот тысяч, и чтобы я их больше не видел! -- Есть, -- сказал судовладелец, вытаскивая чековую тетрадь, в то время, как Эстамп протянул ему механическое перо. -- Ну, Тренк, и вы, мадам Мейер, -- отгадайте: поза или пирог? -- Если бы я мог, -- ответил в бешенстве Галуэй, -- если бы я мог передать вам свое полнейшее равнодушие к мнению обо мне всех вас, -- так как оно есть в действительности, чтобы вы поняли его и остолбенели, -- я, не колеблясь, сказал бы: "Пирог" и ушел с вашим чеком, смеясь в глаза. Но я сбит. Вы можете мне не поверить. -- Охотно верим, -- сказал Эстамп. -- Такой чек стоит всякой утонченности, -- провозгласил Томсон, -- и я первый благословляю наносимое мне оскорбление. -- Ну, что там... -- с ненавистью сказала Дигэ. Она выступила вперед, медленно подняла руку и, смотря прямо в глаза дону Эстебану, выхватила чек из руки, где он висел, удерживаемый концами пальцев. Дон Эстебан опустил руку и посмотрел на Дюрока. -- Каждый верен себе, -- сказал тот, отвертываясь. Эстамп поклонился, указывая дверь. -- Мы вас не удерживаем, -- произнес он. -- Чек ваш, вы свободны, и больше говорить не о чем. Двое мужчин и женщина, плечи которой казались сзади в этот момент пригнутыми резким ударом, обменялись вполголоса немногими словами и, не взглянув ни на кого, поспешно ушли. Они больше не казались живыми существами. Они были убиты на моих глазах выстрелом из чековой книжки. Через дверь самое далекое зеркало повторило движения удаляющихся фигур, и я, бросившись на стул, неудержимо заплакал, как от смертельной обиды, среди волнения потрясенной толпы, спешившей разойтись. Тогда меня коснулась рука, я поднял голову и с горьким стыдом увидел ту веселую молодую женщину, от которой взял розу. Она смотрела на меня внимательно с улыбкой и интересом. -- О, простота! -- сказала она. -- Мальчик, ты плачешь потому, что скоро будешь мужчиной. Возьми этот, другой цветок на память от Камиллы Флерон! Она взяла из вазы, ласково протянув мне, а я машинально сжал его -- георгин цвета вишни. Затем я, также машинально, опустил руку в карман и вытащил потемневшие розовые лепестки, которыми боялся сорить. Дама исчезла. Я понял, что она хотела сказать этим, значительно позже. Георгин я храню по сей день. XIX Между тем почти все разошлись, немногие оставшиеся советовались о чем-то по сторонам, вдалеке от покинутого стола. Несколько раз пробегающие взад и вперед слуги были задержаны жестами одиноких групп и беспомощно разводили руками или же давали знать пожатием плеч, что происшествия этого вечера для них совершенно темны. Вокруг тревожной пустоты разлетевшегося в прах торжества без восхищения и внимания сверкали из-за черных колонн покинутые чудеса золотой цепи. Никто более не входил сюда. Я встал и вышел. Когда я проходил третью по счету залу, замечая иногда удаляющуюся тень или слыша далеко от себя звуки шагов, -- дорогу пересек Поп. Увидев меня, он встрепенулся. -- Где же вы?! -- сказал Поп -- Я вас ищу. Пойдемте со мной. Все кончилось очень плохо! Я остановился в испуге, так что, спеша и опередив меня. Поп должен был вернуться. -- Не так страшно, как вы думаете, но чертовски скверно. У него был припадок. Сейчас там все, и он захотел видеть вас. Я не знаю, что это значит. Но вы пойдете, не правда ли? -- Побежим! -- вскричал я. -- Ну, ей, должно быть, здорово тяжело! -- Он оправится, -- сказал Поп, идя быстрым шагом, но как будто топтался на месте -- так я торопился сам. -- Ему уже значительно лучше. Даже немного посмеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не пикнул об этом! Вначале я думал, что мы все виноваты. А вы как думаете? -- Что же меня спрашивать? -- возразил я с обидой. -- Ведь я знаю менее всех! -- Не очень виноваты, -- продолжал он, обходя мой ответ. -- В чем-то не виноваты, это я чувствую. Ах, -- как он радовался! Те! Это его спальня. Он постучал в замкнутую высокую дверь, и, когда собирался снова стучать, Эстамп открыл изнутри, немедленно отойдя и договаривая в сторону постели прерванную нашим появлением фразу -- "поэтому вы должны спать. Есть предел впечатлениям и усилиям. Вот пришел Санди". Я увидел прежде всего сидящую у кровати Молли; Ганувер держал ее руку, лежа с высоко поднятой подушками головой. Рот его был полураскрыт, и он трудно дышал, говоря с остановками, негромким голосам, Между краев расстегнутой рубашки был виден грудной компресс. В этой большой спальне было так хорошо, что вид больного не произвел на меня тяжелого впечатления. Лишь присмотревшись к его как бы озаренному тусклым светом лицу, я почувствовал скверное настроение минуты. У другого конца кровати сидел, заложив ногу на ногу, Дюрок, дон Эстебан стоял посредине спальни. У стола доктор возился с лекарствами. Капитан Орсуна ходил из угла в угол, заложив за широкую спину обветренные, короткие руки. Молли была очень нервна, но улыбалась, когда я вошел. -- Сандерсончик! -- сказала она, блеснув на момент живостью, которую не раздавило ничто. -- Такой был хорошенький в платочке! А теперь... Фу!.. Вы плакали? Она замахала на меня свободной рукой, потом поманила пальцем и убрала с соседнего стула газету. -- Садитесь. Пустите мою руку, -- сказала она ласково Гануверу. -- Вот так! Сядем все чинно. -- Ему надо спать, -- резко заявил доктор, значительно взглядывая на меня и других. -- Пять минут, Джонсон! -- ответил Ганувер. -- Пришла одна живая душа, которая тоже, я думаю, не терпит одиночества. Санди, я тебя позвал, -- как знать, увидимся ли мы еще с тобой? -- позвал на пару дружеских слов. Ты видел весь этот кошмар? -- Ни одно слово, сказанное там, -- произнес я в лучшем своем стиле потрясенного взрослого, -- не было так глубоко спрятано и запомнено, как в моем сердце. -- Ну, ну! Ты очень хвастлив. Может быть и в моем также. Благодарю тебя, мальчик, ты мне тоже помог, хотя сам ты был, как птица, не знающая, где сядет завтра. -- Ох, ох! -- сказала Молли. -- Ну как же он не знал? У него есть на руке такая надпись, -- хотя я и не видела, но слышала. -- А вы?! -- вскричал я, задетый по наболевшему месту устами той, которая должна была пощадить меня в эту минуту. -- Можно подумать, -- как же, -- что вы очень древнего возраста! -- Испугавшись собственных слов, едва я удержался сказать лишнее, но мысленно повторял: "Девчонка! Девчонка!" Капитан остановился ходить, посмотрел на меня, щелкнул пальцами и грузно сел рядом. -- Я ведь не спорю, -- сказала девушка, в то время как затихал смех, вызванный моей горячностью. -- А может быть, я и правда старше тебя! -- Мы делаемся иногда моложе, иногда -- старше, -- сказал Дюрок. Он сидел в той же позе, как на "Эспаньоле", отставив ногу, откинувшись, слегка опустив голову, а локоть положа на спинку стула. -- Я шел утром по береговому песку и услышал, как кто-то играет на рояле в доме, где я вас нашел, Молли. Точно так было семь лет тому назад, почти в той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл глаза, заставил себя перенестись в прошлое и на шесть лет стал моложе. Он задумался. Молли взглянула на него украдкой, потом, выпрямившись и улыбаясь, повернулась к Гануверу. -- Вам очень больно? -- сказала она. -- Быть может, лучше, если я тоже уйду? -- Конечно, нет, -- ответил он. -- Санди, Молли, которая тебя так сейчас обидела, была худым черномазым птенцом на тощих ногах всего только четыре года назад. У меня не было ни дома, ни ночлега. Я спал в брошенном бараке. Девушка заволновалась и завертелась. -- Ах, ах! -- вскричала она. -- Молчите, молчите! Я вас прошу. Остановите его! -- обратилась она к Эстампу. -- Но я уже оканчиваю, -- сказал Ганувер, -- пусть меня разразит гром, если я умолчу об этом. Она подскакивала, напевала, заглядывала в щель барака дня три. Затем мне были просунуты в дыру в разное время: два яблока, старый передник с печеным картофелем и фунт хлеба. Потом я нашел цепь. -- Вы очень меня обидели, -- громко сказала Молли, -- очень. -- Немедленно она стала смеяться. -- Там же и зарыли ее, эту цепь. Вот было жарко! Сандерс, вы чего молчите, позвольте спросить? -- Я ничего, -- сказал я. -- Я слушаю. Доктор прошел между нами, взяв руку Ганувера. -- Еще минута воспоминаний, -- сказал он, -- тогда завтрашний день испорчен. Уйдите, прошу вас! Дюрок хлопнул по колену рукой и встал. Все подошли к девушке -- веселой или грустной? -- трудно было понять, так тосковало, мгновенно освещаясь улыбкой или становясь внезапно рассеянным, ее подвижное лицо. Прощаясь, я сказал: "Молли, если я вам понадоблюсь, рассчитывайте на меня!.." -- и, не дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не помня, как холодная рука Ганувера стиснула мою крепким пожатием. На выходе сошлись все. Когда вышел доктор Джонсон, тяжелая дверь медленно затворилась. Ее щель сузилась, блеснула последней чертой и исчезла, скрыв за собой двух людей, которым, я думаю, нашлось поговорить кое о чем, -- без нас и иначе, чем при нас. -- Вы тоже ушли? -- сказал Джонсону Эстамп. -- Такая минута, -- ответил доктор. -- Я держусь мнения, что врач должен иногда смотреть на свою задачу несколько шире закона, хотя бы это грозило осложнениями. Мы не всегда знаем, что важнее при некоторых обстоятельствах -- жизнь или смерть. Во всяком случае, ему пока хорошо. XX Капитан, тихо разговаривая с Дюроком, удалился в соседнюю гостиную. За ними ушли дон Эстебан и врач. Эстамп шел некоторое время с Попом и со мной, но на первом повороте, кивнув, "исчез по своим делам", -- как он выразился. Отсюда недалеко было в библиотеку, пройдя которую, Поп зашел со мной в мою комнату и сел с явн