отерянная, и одно только отчетливое желание - выреветься как следует. По-бабьи, в голос, навзрыд. Я-то не из титанового сплава... И эта встреча с Инной что-то разбередила в душе... Поплакать бы над незадавшейся жизнью. Но, видно, разучилась плакать. Тут в дверь постучали. Я еле успела смахнуть карточки и пленки в ящик стола, как на пороге встал Алеша. В это время ему, вместе со всем экипажем Второй Плутоновой, полагалось быть на корабле - Прошин установил весьма жесткий режим занятий и тренировок. Я спросила: что случилось? Он ответил, что сейчас в библиотеке начнется дискуссия, и по этому поводу у них отменены занятия. "Вот, - сказал он, - зашел за тобой". Я сказала, что приду в библиотеку позже. Разговор иссяк. Но, вместо того чтобы уйти, Алеша продолжал топтаться у двери. Посмотрела я на него - и поразилась. Нет обычной победоносной улыбки, и светло-серые глаза как будто потемнели и смотрят невесело. Впервые вижу Алешу таким. "Хочу спросить. Марта, - говорит он, понизив голос. - Зачем приходил к тебе вчера Прошин?" Я растерялась немного. Сказать правду нельзя, а врать я совсем не умею. "Приходил посоветоваться, - отвечаю как можно спокойнее, - по одному вопросу космической медицины". Уж не знаю, натурально у меня получилось или нет. Вижу - он стоит, ожидает, не скажу ли я конкретнее. Я молчу. Он, видимо, счел нужным пояснить. "Проходил, - говорит, - по коридору и увидел, что Прошин в медпункт зашел". - "Ну и что?" - спросила я. "Да нет, ничего... Так ты приходи в библиотеку". Улыбнулся как-то вымученно и тихонько притворил за собой дверь. Вот так, значит. Вовсе ты, дорогой мой Алеша, не уверен, что пойдешь в экспедицию. Ты разыгрывал несокрушимую уверенность, лицедей этакий. Нет, нет, не так. Он ведь просто убеждал самого себя. Зато теперь уверенность пришла ко мне. Над чем я ломаю голову, глупая? Не пойдет Алешка в погибельный этот полет. Правильно поступаю я или неправильно, а он не полетит. Не хочу, чтобы он ушел и не вернулся - вот и все. Я включила диктограф и продиктовала заключение. Оно получилось коротким и, надеюсь, вполне основательным. Функционально нервная система К.И.Мухина представляется более предпочтительной... Я выдернула листок из машинки, подписала и сунула в ящик стола. Завтра утром отдам его Прошину. И хватит об этом. Записала все это в дневник. А теперь пойду в библиотеку, хотя не очень-то хочется мне слушать про тау-частицы, будь они неладны. 12 апреля, вечер Когда я вошла в библиотеку, Костя Веригин заканчивал свое сообщение. Он торопился, глотал слова и быстро набрасывал указкой-лучом на экране схемы и цифры. Потом Шандор Саллаи вознес над собранием свою великолепную седую голову, на которой всегда так аккуратно лежали волосок к волоску. Я не очень прислушивалась к его суховатой речи. Тесное помещение было набито людьми сверх меры. Несколько ребят из обсерватории сидели на книжных стеллажах, а один оседлал кинопроектор. Черноволосый крепыш, сидевший в заднем ряду, поднялся, уступая мне место, но я покачала головой - не хотелось сидеть. Так и осталась стоять у двери. Этот крепыш и есть Мухин. Я смотрела на его характерный профиль с выпирающей нижней челюстью, смотрела со смутным ощущением вины. Что ни говори, а выбор мой сделан пристрастно. Знаю: Мухин рвется в экспедицию так же пылко, как и Алеша, и выходит, что я его облагодетельствовала. Но в то же время... Ох, запуталась я что-то. Алеша сидел спиной ко мне, я видела его высокий затылок с ложбинкой. Странно, но я вдруг испытала почти материнское чувство, глядя на эту совершенно детскую ложбинку. Рядом с Алешей примостился сухощавый остроносенький человек, я знала его главным образом по восторженным отзывам Алеши. Это был Лавровский, довольно известный биолог, тоже входивший в состав Второй Плутоновой. Он, как я знала, принял какое-то участие в странной истории, приключившейся несколько лет назад с Алешей и Заостровцевым у Юпитера. Иногда мне попадаются статьи Лавровского, но читать их я не могу - не по зубам. Шандор кончил говорить и сел. Раздался резковатый голос Бурова: - Следует ли понимать вашу речь, учитель Шандор, в том смысле, что мы наблюдаем непредвиденный пик Активной Материи? - Я этого не говорил, - сухо ответил Шандор. - Наблюдаемый стохастичный выброс тау-частиц пока не дает оснований менять принятую периодику Активной Материи. - Пока! - Буров порывисто поднялся. Волосы над высоким его лбом торчали вперед и, в стороны, а худое лицо казалось перечеркнутым длинной линией рта. - Прошу обратить внимание на это многозначительное "пока"! Сегодня менять периодику не будем. Завтра - тоже. Пусть пройдет приличный академический срок, появится не менее полутора тонн новых трудов, не вносящих в проблему ни единого бита новой информации, - и тогда учитель Шандор соблаговолит подогнать под наблюдаемый выброс новую периодику... - Да ты что, Илья? - вскочил Костя. - Что за тон у тебя? Но Илья и глазом на него не повел. Есть старинное выражение - закусил удила. Вот и он так. Заявил, что никто тут, в обсерватории, не желает утруждать себя размышлением, никто и попытки не делает понять то, что наблюдает, и понадобился космический катаклизм, чтобы пробудить их от спячки. - Спячки? - пророкотал мощный бас Виктора Чернецкого. - Многолетнее накопление фактического материала - это, по-твоему, спячка? Усовершенствованный тау-приемник - спячка? - Я имею в виду теоретическую мысль, а не героические потуги практиков, - сказал, как отрубил, Илья. - Длинная цепь заблуждений, начатая Шандором Саллаи и приведшая к застою теоретической... Тут поднялся такой шум - я просто не узнавала ребят. Чернецкий, наставив на Бурова палец, кричал, что создавать бойкие гипотезы, конечно, легче, чем годами сидеть у большого инкрата. Костя пытался успокоить ребят, вид у него был растерянный. Я посмотрела на Инну. Она сидела между Ильей и Костей и, часто моргая, глядела куда-то вверх. Должна признаться: никак не могу освоиться с мыслью, что Инна стала космогонистом и участвует в теоретических дискуссиях. Впрочем, она не вмешивалась в спор - и, по-моему, правильно делала. Старый Шандор вдруг поднялся и пошел к выходу. Я встревожилась и выскочила за ним в коридор. Внешне Шандор был абсолютно спокоен. В медпункте я налила ему стакан экстракта, он молча выпил и опустился в кресло. Я воспользовалась случаем и подключила к креслу датчики. "Не надо, - сказал Шандор, - все в порядке". Но я упросила его посидеть немного. Он вытащил из кармана книжку в мягком переплете и стал читать, а я тем временем просматривала записи. Особых отклонений от нормы я не обнаружила. Но каждому понятно, что волнения и обиды отнюдь не способствуют приживлению новой печени. Да еще когда обиду наносит твой бывший ученик. Все-таки возмутительно ведет себя Илья. Даже если он в чем-то прав. Хорошо еще, что Шандору никогда не изменяет выдержка. Вечером у меня был обычный пациент - Володя Перегудов. Мои девочки ушли ужинать и танцевать с приезжими, и я сама обработала ультразвуком его очередной синяк на лодыжке. Вдруг распахнулась дверь, вошел Илья. - Ты занята? - спросил он. Я познакомила его с Володей. - Читал вашу статью о селеногенных породах, - сразу сказал Илья. - Любопытно. Впрочем, мысль о лунных анаэробных микроорганизмах высказывал еще десять лет назад Стаффорд Хаксли. - Я не претендую на первооткрытие, - проворчал Володя. - Я излагаю факты. - Ну да, конечно, здесь только и делают, что излагают факты. Володя поспешил уйти. Прямо из-под вибратора. - У тебя удивительная способность - ярить людей, - сказала я. - Ты находишь? - Илья прошел к креслу, взял с него книжку (видно, Шандор ее забыл), полистал, отбросил. Сел и уставился на меня, прищурив глаза. - Ты почти не изменилась, - сказал он, помолчав. - Златокудра и зеленоглаза... Довольна жизнью? - Да. Он сообщил, что в Космоцентре хотят поставить памятник Федору, я сказала, что видела проект. Опять мы помолчали. - Значит, доктор. Лунный доктор Марта Роосаар. - Хочешь сказать, что это не так уж много? - Ну, почему же, - возразил он. - Не каждому греметь на всю Вселенную. С Алешкой часто видишься? - Каждый день. А что? - Решительно ничего. - Хочу попросить тебя, Илья: перестань наскакивать на Шандора. Разве ты не понимаешь... - Понимаю, понимаю. Меня всегда поражало, почему теоретики так не любят выходить на пенсию... Ладно, перестану. - Он ухмыльнулся: - Когда-нибудь. В медпункт заглянул Веригин: - Илья, ты с Инной расположишься в моем кабинете. Уюта не гарантирую, тесноту гарантирую, микрофон общей связи не работает - ну да он тебе и не нужен. - Спасибо, Костя, меня вполне устраивает. - Фу, кажется, всех разместил. - Веригин исчез. - Пойду, лунный доктор, - сказал Илья, поднимаясь. - Работать надо. Я его окликнула, когда он был уже в дверях: - Это правда, что ты никуда не отпускаешь Инну одну? - На Луну бы, во всяком случае, не отпустил, - сказал он подчеркнуто и вышел. Я взяла со стола книжку, забытую Шандором. "Сказания Южных морей". Наверное, почитывает для отдыха. Машинально полистала и заметила, что в тексте кое-что подчеркнуто. Это было "Ронго-Ронго", один из расшифрованных древних текстов острова Пасхи. Подстрочный перевод, предшествовавший литературному. Что же тут заинтересовало старого Шандора? "Солнце бог их создал их любил с неба не уходил ночи не было давал пищу себя давал пресной воды сладкой много было больше ничего людям не надо солнце бог пищу себя жизнь давал". Эти строки были подчеркнуты красным, а рядом, на полях, Шандор мелко написал: "Странно, что такое могли придумать. А если (дальше несколько неразборчивых слов) фант. преломл. мечта о непосред. получении "в пищу" (опять неразборчиво)". Я пробежала текст, там говорилось дальше, насколько я поняла, о том, как род пошел на род, начались распри и войны, и Солнце-бог отвернул от людей светлое лицо. "Ночь пришла люди боятся никогда ночь не видеть звезды не видеть от звезд холод болезнь смерть луна тоже море на берег тащит плохо страшно страшно..." Эти строки Шандор тоже подчеркнул и написал рядом: "Перед, момент". В конце текста было еще подчеркнуто: "Только днем меня видеть себя пищу жизнь не дам много много злой я стал сами пищу себе искать зверя убивать рыбу убивать себя пищу жизнь не дам больше солнце бог не буду буду огонь бог Иллатики". И рядом - быстрая запись: "Оставш. приспособ. (неразборчиво) биофорн. свойств". И еще раз - крупно: "Биофор". Не знаю, что хотел сказать Шандор своими комментариями на полях. Надо бы показать их Алеше, он ведь любит всякие древности. Я отложила книжку, задумалась. И вдруг... Всегда я считала, что унаследовала от своих эстонских предков уравновешенность. Но когда сотрясся пол и задребезжала ложечка в стакане, я взвизгнула и испытала нелепое желание кинуться на грудь кому-нибудь сильному - а ведь я прекрасно знала, что это стартовал рейсовый на Марс. Хорошо, что никто не слышал моего визга. Полноземлие ужасно все-таки будоражит... Осторожный стук в дверь. Это, верно, Алеша. 13 апреля, полдень. Полдень - по часам. На Луне сейчас - долгая двухнедельная ночь. Никогда себе не прощу вчерашнего. Надо было просто выставить его, когда он ко мне потянулся. Не смогла... Не знаю, был ли кто-нибудь когда-либо так безмерно счастлив, как была счастлива я с Федором. Счастье такое же безмерное, как и короткое. Он ушел в Комплексную экспедицию и не вернулся. Уже его не было в живых, когда из дальней дали пришла его последняя радиограмма, - как в каком-то романе, она оборвалась на моем имени. Весть ниоткуда... То, чего боялись жены моряков времен парусного флота - когда медлительная, случайная почта доставляла письма давно погибших людей. Федор стартовал со старого космодрома Луна-2. Я попросила комитет здравоохранения перевести меня на Луну: хотела быть там, где он проходил последний раз. Я выдержала конкурс на замещение должности главврача в Селеногорске, а по истечении трехлетнего срока осталась еще на срок - а дальше видно будет. Казалось, я привыкла к мысли, что все у меня кончено, и остается только коротать годы. В Селеногорске я нашла себя. Скромная лечебная практика, кое-какие наблюдения, книги. Ненавязчивая и потому особенно трогательная забота Кости и других ребят помогли мне сохранять душевное равновесие. Мне хотелось быть нужной им - и больше ничего. Прав Илья: не каждому греметь. И вот - Алеша... Я выплакала себя всю. "Милый мой, - сказала я ему, - Алешенька, на Земле полно чудесных девчонок. Зачем тебе пепельный свет?" Он ответил: "Люблю на всю жизнь..." Я ничего ему не сказала. Не хотелось омрачать его радость. И мою... Завтра он сам узнает. Не хочу больше изнемогать в вечной тревоге и ожидании. Почему я должна мучиться? Разве я не имею права на счастье? Вот так, лунный доктор. Я не героиня. Всего лишь женщина, которой нужно быть нужной не только человечеству, но и человеку... А теперь позвоню Прошину и отдам ему заключение. Позвонила. На экранчике видеофона Прошин выглядел гораздо человечнее чем в прошлый раз. Не такое уж замкнутое у него лицо. Разговор был очень короток. "Петр Иванович, послушайте, что я решила..." - "Мне безразлично, что вы решили". - "Так разрешите передать вам заключение". - "Завтра в двенадцать ноль-ноль". - "Но ведь завтра вы стартуете..." - "Старт в семнадцать. Обдумайте еще раз. До свидания". И Прошин выключился. Да, этот человек не терпит лишних слов. Сегодня продолжалась дискуссия в библиотеке. Старый Шандор говорил недолго. Подтвердил, что неожиданный выброс тау-частиц столь высокой концентрации вносит существенные поправки в общепринятую теорию, и это обязывает теоретиков принять в качестве рабочей гипотезы идею Бурова о трансформации тау-частиц. Но выразил некоторые сомнения. Он говорил весьма сдержанно, так же, как и выступившие после него Крафт, Ларин и Костя Веригин. Спокойно начал свое выступление и Илья. Он развернул большую таблицу. Насколько я поняла, вначале речь шла о необычности формы наблюдаемого выброса. Данные, поступающие с большого инкрата, якобы наводят на мысль о направленном пучке. Из этого Илья сделал странный вывод: будто на Плутоне есть нечто такое, что может служить естественным концентратором и отражателем тау-частиц. Более того, он не исключает искусственного происхождения нынешнего выброса. Я подумала, что ослышалась. Но Илья, как ни в чем не бывало, продолжал развивать эту мысль. Разве не доказано учителем Шандором, что Плутон в Солнечной системе - тело инородное? А если так, то вполне допустима мысль, что многие тысячелетия, а может, миллионы лет тому назад, до взрыва сверхновой, на Плутоне, обращавшемся вокруг своего светила, существовала цивилизация. Какие-то остатки ее технических достижений могли сохраниться и поныне. Чем иным можно объяснить установленную Юджином Моррисом цикличность роста и распада "деревьев" Плутона? Тут Шандор Саллаи спокойно заметил, что при всей романтичности такой гипотезы предметом серьезного разговора она быть не может. Тысячелетние странствия Плутона в открытом космосе отметают напрочь любую возможность высокоорганизованной, и уж тем более разумной жизни - даже если она там и существовала до взрыва сверхновой. - У кого поднимется рука низвергать такие истины? - сказал Илья. - Но смею напомнить, что в вопросе о приспособительных свойствах живых организмов полная истина еще не достигнута. Храмцова давно занимается этой проблемой - пусть она теперь скажет. Поднялась Инна. Вздернув тоненькие шелковистые брови и часто моргая, она заговорила высоким своим голосом, и снова я испытала странное чувство, будто слушаю не ту Инну, с которой была когда-то дружна, а - другую. Говорила она умно, напомнила общие сведения о механизме светового воздействия на живую клетку, процитировала Тимирязева ("все световые волны, независимо от их длины, могут оказывать химическое действие"), процитировала Чижевского - о Солнце как источнике энергии, оживляющей Землю, о том специфическом электромагнитном излучении Солнца, которое Чижевский когда-то назвал "зет-фактором". Мы живем, потребляя конечные результаты солнечного излучения - в виде тепла, продуктов фотосинтеза... Буров, сидевший рядом с Инной, исподлобья взглянул на меня. Будто хотел спросить: "Каково?" И еще два глаза - два сияющих глаза - были устремлены на меня. Я старалась не смотреть на Алешу. Мне было радостно, но угнетало сознание, что я утаила от Алеши то, что для него всего важнее. Вспомнился вычитанный в какой-то книге афоризм, что оружие женщины - хитрость. Но я не хочу хитрить. Это оскорбительно для нас обоих... Тем временем Инна - я снова прислушалась к ее высокому, замирающему в конце фраз голосу - развивала идею, некогда высказанную Циолковским, идею о неких "эфирных существах", свободно живущих в космическом вакууме и получающих энергию, как растения, непосредственно из окружающей среды... И еще она говорила - об оранжевых бактериях и марсианских микроорганизмах, умеющих извлекать кислород из окисей железа в почве... и о хитине, который предохраняет насекомых от губительного действия ультрафиолетовых лучей... Слушали ее уважительно. Но когда она поблагодарила за внимание и села, Костя сказал, что, при всей серьезности ее сообщения, в нем не содержится никаких аргументов в пользу гипотезы об искусственном происхождении наблюдаемого тау-потока. Да, приспособительные возможности организмов огромны, но - отдает ли Инна себе отчет в том, какие условия требуются для существования развитой цивилизации? - Вам вынь да положь на стол внеземную цивилизацию, - снова подал голос Илья, - чтоб можно было поглазеть и понюхать. Тогда вы, может, удостоите ее признанием. Аргументы! Сколько лет мы с Храмцовой пытаемся вас всех убедить, что преобразующую деятельность разума во Вселенной надо расценивать не по земным критериям, что отсутствие бесспорных аргументов доказывает лишь сложность проблемы... Костя возразил, Илья запальчиво ответил, и опять, как вчера, поднялся шум, и Виктор громовым басом потребовал прекратить нападки на исследователей. Шандор помалкивал. Сидел, полузакрыв глаза, бесстрастный и, казалось, далекий от споров. Я встретилась взглядом с Инной. Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Тут встал Лавровский. Он не пытался перекричать спорщиков, а просто заговорил нормальным голосом, но почему-то все притихли и стали слушать. И он не изрекал истин, не обвинял и не развенчивал. Просто напомнил, что техническая цивилизация непременно излучает отработанное тепло, главным образом в инфракрасной области спектра, и поскольку спектральные анализы Плутона этого не подтверждают, значит, об упомянутой цивилизации и говорить нечего. Иная форма цивилизации? Сомнительно, но не исключено. Организованный характер тау-потока? Скорее, естественный процесс, природа коего пока неизвестна. И поэтому не нужно категорических суждений. Завтра отправляется Вторая Плутоновая - может быть, ей удастся установить причину наблюдаемого выброса, если только источник его действительно находится на Плутоне. Давайте же, не прекращая наблюдений, отложим теоретический спор до возвращения экспедиции. Действительно, что нам стоит подождать годик... Мы вышли вместе с Алешей, и я попросила объяснить вразумительно, почему эти самые тау-частицы так безумно волнуют человечество и вообще какой в них прок. - Ну, не думаю, чтобы они так уж волновали все человечество, - сказал он, - и проку в них пока никакого. Видишь ли, они обладают огромной проникающей способностью. В сущности, тау - это призрак, несущий энергию. Мы научились эти частицы регистрировать по методу старого Шандора. Но вот "вопрос: можно ли их использовать? Илья рассчитал теоретический вариант, в котором трансформация, то есть превращение тау-излучения в привычные и удобные для использования формы, не выглядит некорректно, как говорят математики. На практике это означало бы возможность загребать прямо из космоса сколько угодно энергии. Представляешь, какое огромное дело? Тут есть от чего волноваться ученым. - Понимаю, - сказала я. - Но Шандор отрицает... - Отрицает, конечно. Тау мчатся неудержимо, они могут оставить след на пленке, но ничто не способно их поймать, сконцентрировать, направить их энергию, скажем, по проводу. Тут я вспомнила о книжке с комментариями Шандора. Кстати: не забыть сегодня же отдать ее старику. Я показала Алеше страницы с подчеркнутым текстом. Он очень заинтересовался - вчитывался, морщил лоб, размышляя, а я невольно залюбовалась им. В Алеше много мальчишеского, непередаваемо милого, когда он вот так задумывается. В такие минуты с него слетает бравада, лихая повадка... Алеша бормотал: "биофор... это что же - несущий жизнь?.. биофорные свойства..." И медленно, нараспев, с удовольствием повторял: "Себя пищу жизнь не дам больше солнце бог не буду..." Ему нравятся древние тексты. Историей - вот бы чем ему следовало заняться, он прирожденный историк. Потом он стал мне рассказывать о своем друге и сопернике Мухине - какой это хороший, настоящий парень, очень самолюбивый, правда, но ведь ничего плохого в этом нет... Если бы Вторая Плутоновая не стала для него, Алеши, делом жизни, то он бы, не задумываясь, уступил Мухину право участия в ней. Так он сказал. Но при этом смотрел на меня как-то вопросительно... Неужели догадывается о том, что Прошин поручил мне сделать выбор?.. 14 апреля, утро Что со мной творится? С трудом заставила себя сесть за дневник. А ведь я так привыкла к нему за эти годы. Весь вчерашний вечер у меня сидели Инна и бывшие мои "паладины". Впервые за столько лет снова собрались в полном составе. Конечно, я была рада, что вижу всех в сборе. И в то же время испытывала какое-то чувство вины. Сама не понимаю, что это... Глупости. Ни в чем и ни перед кем я не виновата. Костя немного размяк, пустился в воспоминания. Добрый, прямодушный, вечно озабоченный чужими делами Костя. - Вот что, - сказал Илья. - Мы давно друг друга не видели, и мы не слюнявые старички, чтобы вспоминать прошлое. Давайте говорить о том, чего друг о друге не знаем. - Давайте! - подхватил Алеша, глядя на меня, и мне стало ясно, что сейчас он сделает ужасную глупость. Я посмотрела на него так, что он сразу понял. Засмеялся, подмигнул: мол, не беспокойся. - Давайте, - повторил он уже другим тоном. - Начинай ты, Илья. Как живешь? По-прежнему каждый вечер бегаешь на танцы? Мы засмеялись. Илья - и танцы! Даже Инна улыбнулась. Она выглядела не то чтобы-усталой, а внутренне встревоженной, мне даже казалось, что она хотела чем-то со мной поделиться, но сдерживала себя. А Илья все поглядывал на меня исподлобья. Наблюдал, что ли. И вдруг сцепился с Алешей. Я не успела даже заметить, с чего началось. И пошло, и пошло. - Ты принимаешь мир таким, каков он есть, а я - каким он должен быть, - кипятился Илья. - И нечего склонять меня к щенячьему восторгу! - К административному восторгу ты склоняешься, вот к чему, - отвечал Алеша. - Тебе дай волю - всем позатыкаешь рты. Если даже ты и прав, то к чему делать вид, что тебе одному известна истина в последней инстанции, а все остальные - сонные тетери? - Чайная ложка рассудка на бочку физической силы! - Громыхающая телега самомнения! Костя пытался их унять, но они его не слушали. Я взмолилась: - Перестаньте, ребята, прошу вас! В кои-то веки собрались... - Ладно, - сказал Илья. - Прекращаю спор только потому, что ты уходишь завтра в космос. Нервы космонавта надо беречь. - Он отодвинул недопитый стакан витакола и поднялся. - А лунному доктору пора отдыхать. Ты идешь, Алеша? Или остаешься? Я отвернулась. Услышала напряженный голос Алеши: - Пошли. Провожу вас, а то еще заблудитесь в здешнем лабиринте. Глупо скрывать, сама понимаю. Но почему-то не могу вот так, сразу, во всеуслышание. Прежде надо самой во всем разобраться. Вскоре Алеша вернулся. Он остановился у двери и смотрел на меня... не знаю, как... как язычник на божество... Ни о чем я больше не думала. Просто кинулась к нему... Сейчас утро. Алеша недавно ушел. Он так счастлив, а я... Просто язык не поворачивается сказать ему... Что мне делать, что мне делать?! Он не простит, когда узнает. Ну зачем ему этот проклятый Плутон? Стоп. Время идет, скоро докладывать Прошину. Надо собраться с мыслями. Вот оно, главное: он будет со мной, но не будет счастлив. Он же мужчина, космонавт. Разве ты не любишь его. Марта Роосаар? Ведь ты любишь его. Ведь нельзя так - я или Плутон... Я взяла свое заключение и передиктовала его. Слово в слово. Только вместо "Мухин Кирилл" теперь написано "Морозов Алексей". Вот и все. Вот и все. А теперь - позвонить Прошину... 14 апреля, вечер Сегодня в семнадцать ноль-ноль по земному времени на "Ломоносове", корабле класса "Д", ушел Алеша. 15 апреля Полноземлие кончается. На земной диск наползает тень. Вчера уйма народа провожала Вторую Плутоновую. В толпе скафандров я потеряла Алешу из виду и вдруг услышала в шлемофоне его голос: "Марта, до свиданья!" - Алешенька! - закричала я. - Родной мой, буду тебя ждать! Ждать. Опять ждать. Дура ты, Марта Роосаар, ох, какая дура! Сама, своими руками... Кончается полноземлие. У ребят неважное настроение. Костя чем-то удручен. За обедом я спросила его, что стряслось. Костя промолчал, за него ответил Виктор Чернецкий: - Наш друг Буров обозвал его работу о релятивистских электронах чушью. - И добавил, хлопнув Костю по плечу: - Не горюй, человек. Не для Бурова вперяем мы, как сказал поэт, пытливый взгляд в звездный лик Вселенной. - Завтра он улетит на Землю, - буркнул Веригин. - И воцарится на Луне мир, в человецех благоволение, - подхватил Виктор. - Пойду-ка я починю линию общей связи. Где мой любимый тестер? После обеда Костя зашел ко мне в медпункт выпить экстракту. Я спросила, нет ли новых сообщений с "Ломоносова". - Разгоняется, - ответил он меж двух глотков. Я видела, что он занят своими мыслями - о тау-частицах, наверно. А я думала об Алеше. Давно уже мне не было так радостно - и так жутко... Вдруг в динамике щелкнуло, мы услышали взволнованный высокий голос: - ...Невозможно. Ты всех восстановил против себя, даже Костю. - Они не любят, когда им говорят правду, - отозвался угрюмый голос Ильи. Мы с Веригиным остолбенели. Это Виктор починил линию, и те двое говорят в Костином кабинете при включенном микрофоне... - Я больше не могу! - В голосе Инны послышались слезы. - Не хочу больше подписывать твои умные статьи, не хочу ввязываться в твои вечные споры. - Я делаю это для тебя... - Нет! Просто ты хочешь что-то доказать. - Она всхлипнула. - И я знаю, кому... Веригин шагнул к динамику, резко выключил его. Я слышала все это как сквозь сон. Мне бы только справиться с собой. Только бы дождаться. ИНТЕРМЕДИЯ. ВЕЛОСИПЕДНАЯ ПРОГУЛКА Когда Заостровцев и Надя вышли из лесу, небо было серое, сплошь в тяжком движении туч. Приоткрыв рот, вздернув бровки, Надя посмотрела вверх и сказала: - Как интересно! - Что интересного? - спросил Заостровцев, привязывая корзинку с грибами к багажнику велосипеда. - Будет дождь! Большой-большой дождь. Папа, давай подождем. Подождем под дождем! - Девочка засмеялась, обрадовалась игре слов. - Не болтай. Ничего нет хорошего в том, что нас прихватит дождь. Садись, поехали. Надя танцующей походкой подошла к детскому велосипеду, прислоненному к сосне рядом с велосипедом Заостровцева. Этой походкой, хорошеньким личиком с бойкими карими глазами, всей повадкой была она очень похожа на мать. По тропинке, виляющей среди облетевших кустов шиповника, они выехали на темно-серую твердь шоссе и нажали на педали. - Па-а-ап! - крикнула она. - Давай обгоним дождь! В-свои шесть с небольшим лет она управлялась с велосипедом не хуже, чем он, Заостровцев. Все, чему ее учили, давалось Наде легко - да и то, чему не учили, тоже. Вот, принялась рисовать акварельными красками - ничего особенного, обычная поначалу детская мазня, домики, цветочки, зайчики. И вдруг как-то раз Тоня показывает Заостровцеву натюрморт: садовая скамейка среди зелени, а на скамейке стоит стакан с водой. Заостровцев глазам своим не поверил: неужели Надя нарисовала? До того натуральным он был, голубоватый стакан, пронизанный светом, что Заостровцев как бы ощутил вкус воды - такой круглый, полный прохлады глоток. "Почему ты это нарисовала?" - спросил он. "А что? - удивилась Надя. - По-моему, нет ничего красивее, чем вода в стакане". Так и сказала. Ветер ударил навстречу, да какой холодный, осенний! Закружил, понес сорванные с придорожных лип последние листья. У развилки Заостровцев остановился. Подкатила Надя, и он ей сказал: - Давай поедем по этой дороге, - кивнул вправо. - Кажется, так будет быстрее, чем по шоссе. Никогда они по этой узенькой дороге не ездили, да и вообще первый раз попали в этот уголок Подмосковья, и очень удачно съездили, вон сколько грибов насобирали. - Давай, - сказала Надя. Она бурно дышала. - Ты не устала? - Нет. Папа, а эта дорога - к бабушке Наде, да? - Что это ты болтаешь? - Заостровцев помигал, глядя на дочку. - Ты прекрасно знаешь, что она погибла на Плутоне. Надя кивнула. А ведь как было? Вскоре после того странного происшествия у Юпитера он, Заостровцев, ушел из Космофлота. Его рапорт вызвал недоумение у начальства: что такое, почему уходит молодой способный инженер, хорошо себя проявивший в зачетном полете? Чем не угодил Космофлот сыну прославленных космонавтов? Но Заостровцев не поддался уговорам. Он бы не смог больше летать. Из разговоров с Лавровским знал, что сильные эмоционально-волевые напряжения могут снова и снова вызвать у него вспышку болезни... ну, не болезни, а того гадкого состояния, от которого пылает мозг... Ни за что больше! Пусть даже ценой отказа от космонавтики, от дела жизни... Он возвратился в Москву, в родительскую квартиру, он ходил по улицам, сидел в кино, ездил в метро, он хотел слиться с толпой, чтобы быть от нее неотличимым. Но по вечерам, по ночам приступы отчаяния надрывали ему душу. Заостровцев изнемогал от неуверенности в Тонином ответном чувстве, от острого сознания своей ненужности. Даже послал радиограмму в Ареополис - просил тетю Милу прилететь при первой возможности, ведь она была единственным родным ему человеком. Но спустя месяц и четыре дня - он считал дни и знал точно - к нему прилетела Тоня. Ей тоже было нелегко расстаться с работой в ССМП, работой, которую она любила. Они поженились, и Тоня взяла в свои маленькие крепкие руки устройство их жизни. Вскоре Заостровцев подыскал себе работу в конструкторском бюро по ракетным двигателям и переехал с Тоней в новый поселок, выросший близ этого КБ, на опушке старинного бора в Подмосковье. В одном из стандартных двухэтажных домов им дали верхний этаж - три комнаты с широкой верандой, - и Тоня, вступив во владение, завела здесь твердый порядок. Ее целью было - оградить Володю от каких бы то ни было беспокойств и волнений. Что ж, она преуспела в достижении цели. Размеренной, расчисленной, рассчитанной жизнью зажил Заостровцев: пять часов работы, обед, отдых, прогулка, вечером - книги, немножко телевизора (по выбранной Тоней программе), иногда - кино (тоже с разбором, чтоб ничего тяжелого, трагического). Изредка ходили в клуб или в гости к сотрудникам. Однажды на первомайском вечере в клубе компания составилась остроумная, Тоня очень развеселилась, без устали танцевала-плясала, хорошенькая, хохочущая, беспечно носилась по залу. Вдруг - будто рукой провели по ее оживленному лицу, смахнули эту беспечность. В середине вальса Тоня выскользнула из рук опешившего партнера и кинулась бежать из зала. Она разыскала Заостровцева в баре - он сидел, отрешенно-задумчивый, и потягивал пиво из высокого стакана, - опустилась рядом с ним на табурет и, переведя дыхание после быстрого бега, сказала: "Ничего, я споткнулась о камень, это к завтрему все заживет..." И засмеялась, и была в ее смехе какая-то горчинка. Потом родилась у них дочка - ее назвали именем Надежды Илларионовны, Володиной покойной матери. И Тоня бесповоротно и окончательно замкнула свою жизнь в семейном кругу. Лишь по большим праздникам, уступая просьбам Володи и его сотрудников, позволяла себе устроить как бы небольшой концерт. Прикрыв глаза белыми веками, медленно читала на память своим красивым звучным голосом любимые стихи: "Ось земная склонилась к эклиптике, наклонилась как будто в усталости..." Или: "Судьба моя сгорела между строк, пока душа меняла оболочку..." Заезжих гостей Тоня встречала приветливо, но при разговорах была начеку, твердо пресекала болезненные (по ее мнению) для Володи темы. Ровно в десять вечера командовала "отбой". Алеша Морозов, навестивший их незадолго до экспедиции на Плутон, смеясь, назвал Тоню "комендантом Бастилии". Теперь Заостровцев и Надя ехали на велосипедах (это она, Тоня, придумала - никаких машин, ездить только на велосипеде), - ехали по узкой незнакомой дороге, обсаженной яблонями, и когда за поворотом, за вертикально вставшей, пока еще редкой пряжей дождя открылась старая мельница - краснокирпичный дом у речки, - Заостровцев вдруг понял, что знает эту дорогу. Когда-то в раннем детстве было это - ездили с матерью на дачу к Михайловым, ее родителям. Мост через речку был тот же, что и в детстве, - каменный ровесник старой мельницы. Дальше, влево от дороги, темнел под дождем массив дачного поселка с башенкой энергостанции, и Заостровцев отчетливо себе представил михайловскую дачу - островерхое строение с петухом-флюгером на коньке крыши - в глубине поселка. Тут-то и вспомнились ему Надины слова. Не от дождя, не от ветра - от этой мысли стало трудно дышать, к горлу подкатило, и как-то ослабли пальцы, лежавшие на руле. Он соскочил с велосипеда и подождал приотставшую Надю. - Ты что сказала? - крикнул, когда она подъехала и тоже слезла со своего велосипеда. - Что сказала?.. - Ничего я не сказала, - удивленно посмотрела на него Надя. По ее лицу, обрамленному голубым капюшоном, стекали струйки дождя. - Про дорогу к бабушке Наде - сказала? Ему яростно захотелось, чтобы Надя ответила - нет, ни о какой дороге к бабушке она не говорила и знать о ней ничего не знает... померещилось тебе, папочка. - Да, - сказала Надя, одной рукой придерживая велосипед, а другой, с зажатым платочком, вытирая лицо. - Вон там, - кивнула на дачный поселок, - бабушка жила. Раньше. - Откуда ты знаешь?! Мама тебе говорила? (Глупый вопрос, никогда он Тоне про эту дачу не рассказывал и не вспоминал даже...) - Нет, не говорила. - Надя поморгала длинными ресницами, будто к чему-то в самой себе прислушивалась. - Откуда-то знаю, - сказала она неуверенно. - А разве это не так? Заостровцев не ответил. Дождь припустил, пошел пузырями по асфальту, вокруг потемнело, хотя до вечера было далеко. - Папа, нам долго еще ехать? - спросила Надя. - Километров семь или восемь. Ему почему-то представилось, что все это - дождь, и дачный поселок, и разговор с Надей - происходит во сне. Ах, если бы... - Ты устала? - Нет... Ну, немножко... - Давай-ка свой велосипед. И подержи мой. Минут десять придется подождать. Сильно сгорбившись на детском велосипеде, Заостровцев поехал обратно через мост к мельнице. Там, в бывшем амбарном помещении, пустом, с проросшей сквозь сгнившие половицы травой, он прислонил велосипед к стене и поспешно вернулся к Наде - одинокой маленькой фигурке на мокрой черной дороге. Она смотрела на него и спросила, когда он подошел скорым шагом: - Зачем? - Никуда твой велосипед не денется, - сказал он. - Я не об этом. Тебе ведь будет тяжело. - Поменьше болтай. Он пристегнул к раме велосипеда второе седло, посадил на него Надю и, оттолкнувшись, закрутил педали. Надя, зажатая его руками, сидела перед Заостровцевым, и ему хотелось еще крепче ее зажать, чтобы спасти, уберечь... от чего?.. от странностей подсознания, которое вдруг высылает "наверх" отпечатки прошлого из неведомых глубин наследственной памяти?.. Неужели то, чего он боялся в самом себе, от чего бежал в тишину подмосковных лесов, передалось Наде... и передастся второму ребенку, которого ожидает Тоня? Тут он так ясно себе представил, как беспокоится Тоня, как она стоит на веранде, вглядываясь в затянутую дождем дорогу, что с силой (откуда только взялась?) нажал на педали. Плотная вода секла ему лицо, заливала глаза, а он, словно приобретя "второе дыхание", мчал с большой скоростью свой велосипед под непрекращающимся дождем. Скорее домой, скорее домой! "Осознать процесс собственного мышления" - так, кажется, говорил Лавровский, приезжавший к ним прошлой весной? Он провел у них целый день, очень трудный для него, Заостровцева, день. Не уходить, не прятаться от необычных свойств своей психики, как прячет страус голову под крыло, - а исследовать... осознать... проникнуть в собственное субсенсорное поле... иначе говоря, в подкорку... Так убеждал его Лавровский. В Институте человека, в котором он, Лавровский, работал, действует новая программа, этакий человеко-машинный комплекс под названием "Церебротрон", он тончайше настроен на совместную работу мозга и машины с гигантским запоминающим блоком, с анализирующим центром, способным оценить количество информации в организме. Необычайно важно зафиксировать, "поймать" то состояние мозга, при котором инстинктивное знание из долговременной памяти поступает в самоотчет. Это важно прежде всего потому... Но тут Лавровского прервала Тоня - решительной походкой вошла на веранду, где сидели мужчины, позвала обедать, а за обедом заявила Лавровскому, чтобы он Володю никуда не звал, не уговаривал и вообще оставил в покое. "Перестань, Тоня", - сказал Заостровцев, смущенный Тониной дерзостью. Но она просверлила его гневным взглядом и ответила, что никогда не перестанет, никаких экспериментов не позволит и никуда его не отпустит. Истинно - "комендант Бастилии"... Он испытал огромное облегчение, когда, выехав на дорогу, переходящую в длинную улицу поселка, издали увидел свой дом и фигуру в красном на веранде верхнего этажа. Это ждала их Тоня, завернувшись в красный дождевик, - наверное, ждала уже давно, беспокоилась, тревожилась, бедная, глаза проглядела. Подъехав, он снял дрожащую от холода Надю с седла и понес ее, с трудом передвигая одеревеневшие ноги, к дому. 4. ДЕРЕВО ПЛУТОНА Из записок Лавровского Никак не могу прийти в себя после поспешного бегства с Плутона. "Ломоносов" разгоняется и все дальше уходит от "незаконной" планеты. Чернота Пространства обступила нас. Я бывал на внутренних планетах, на Марсе и на больших спутниках Юпитера, но так далеко, на окраину Системы, попал впервые. Солнце отсюда выглядит не диском, пусть хотя бы и маленьким, а просто яркой звездой, - наверное, именно поэтому и возникает жутковатое ощущение, будто ты на краю пропасти и никогда больше не увидишь солнце. Вздор, конечно. Вот не думал, что нервы у меня могут так "разгуляться". Ну, надо собраться с мыслями. Никогда я не принимал всерьез гипотезу Морриса о том, что на Плутоне может быть жизнь. То есть я не исключал существования примитивных микроорганизмов, но что касается высокоорганизованной жизни, то считал ее невозможной. Откуда взяться такой жизни при температуре, всего на двадцать градусов превышающей абсолютный нуль? И вдруг потрясающая неожиданность: Эти "оголтелые энергетики", как назвал их Морозов, проявили не только нежелание контакта, но и прямую враждебность. Мы оказались плохо подготовленными. И не только технически. Мы совершили ужасную ошибку, прихватив эти два "кир