.. мы вместе смотрели передачу... - Сильнейший стресс, - пробормотал Лавровский, выспросив подробности. - Да, понятно... И после того случая ничего подобного вы за ним не замечали, так? До последнего происшествия, так? Теперь скажите-ка, Морозов, напрягите память и внимание: не произошло ли накануне вашего зачетного полета чего-либо такого, что могло бы... ну, взволновать... очень сильно взволновать Заостровцева? - Н-нет, пожалуй... Кое-какие переживания, правда, были. Ну, это его, личное... - Изложите подробно. Пришлось рассказать и о сложностях в отношениях Володи с Тоней Гориной. - Так, - сказал Лавровский, выслушав. - Вы ничего не упустили? Значит, именно после неудачного объяснения с девушкой ваш друг затеял смастерить этот приборчик - как он его называл? Анализатор чувств, что ли? - Это несерьезно, Лев Сергеич. Володя забросил его. - Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. - Лавровский наконец-то поставил туфли на пол. - Селективная чувствительность организма к малым энергетическим воздействиям нам давно известна. Вероятно, это у Заостровцева врожденное свойство. Дальше... стресс в детстве... сильнейшая вспышка эмоционального напряжения могла послужить катализатором... Ну что же, под мощным эмоциональным напором... при особом возбуждении подсознательная работа мозга попала в самоотчет... - О чем вы? - спросил Морозов. - Я не совсем понимаю. Но биолог словно не услышал вопроса. Он продолжал размышлять вслух: - В нормальных условиях не проявляется. Но вот - он отвергнут девушкой, и это плохо... это всегда очень плохо... Новая вспышка эмоционально-волевого напряжения... Ну да, это особенно сильно проявляется у человека замкнутого. Ваш друг - он склонен к меланхолии, так? - Пожалуй, склонен немного... Лев Сергеич, вы думаете, что под напором эмоций в нем пробудилось... даже не знаю, как это назвать... - Вы не знаете, как назвать, - кивнул Лавровский. Он поднялся порывисто и заходил по комнате, шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы. - Вот мы без конца исследуем ориентационные способности животных, ломаем себе голову над их бионическим моделированием, обрастаем горами приборов - один сложнее другого... И мы забыли, черт вас всех побери, что мы _тоже живые_! Человек не рождается с термометром под мышкой - термометр сидит у него внутри! Приходилось вам видеть змею? - Змею? - растерянно переспросил Морозов. - Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом мудрости. Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса, это давным-давно известно. Есть бабочки, которые воспринимают одну молекулу пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был всем - и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии в эмбриональном развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы. - Вы хотите сказать, что... - Мы носим в себе великолепный природный аппарат для восприятия широчайшей информации об окружающем мире - и сами глушим его, ибо то, чем не пользуются, - атрофируется. - Значит, по-вашему, у Володи пробудился инстинкт ориентации в пространстве, который дремлет у нас в подкорке? То, что изначально связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами и змеями? Лавровский живо обернулся к нему. - Именно так! При особом возбуждении мозга инстинкт прорвался сквозь обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет. Ваш Володя - нарушитель гармонии, и это замечательно! - Нет, - покачал головой Морозов. - Это ужасно. Володю тяготит ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и попросил вас приехать. Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии. Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями бил дождь. Сверкнула молния, ворчливо пророкотал гром. - Я уверен, - сказал Лавровский, помолчав, - что емкость мозга вместит такой поток информации. Идемте к нему. Он направился к двери. - Лев Сергеич, - остановил его Морозов. - По-моему, вам надо обуться. - Ах да, - сказал биолог. Они спустились этажом ниже, вошли в Володину комнату. Тут было темно, Морозов отдернул шторы. Смятая постель, куртка, небрежно брошенная на стул, термос и нетронутая еда на подносе... - Где же он? - спросил Лавровский. - Вы говорили, он не выходит из комнаты, целыми днями лежит на кровати. - Так оно и было. - Морозов испытывал неловкость. - Подождем немного. Володя не возвращался. Морозов взялся за видеофон, обзвонил библиотеки, лаборатории и вообще все места, где мог бы находиться Володя. И отовсюду ответили: "Нет, не был". - А может, он у той девушки, - сказал Лавровский, - из-за которой... - Вряд ли, - расстроенный Морозов пожал плечами. - Он не хотел с ней встречаться. Но на всякий случай... Он набрал номер. На маленьком экране видеофона появилась верхняя половина Тониного лица - видно, она поднесла аппарат почти вплотную к глазам. - Не был, - ответила она на вопрос Морозова и сразу выключилась. - Давно не было такого дождя, - сказала Тоня. - Что? Она пристально посмотрела на каменное лицо Заостровцева. - Мне кажется, ты все время к чему-то прислушиваешься. И совсем не слышишь меня. - Да нет, я слышу. Ты сказала про дождь. Тоня прошлась по беседке, в которую их загнал ливень. Подставила ладонь струйке, стекавшей с крыши. - Володя, почему ты избегаешь меня? Я страшно волновалась, когда вы там, у Юпитера, молчали так долго. Володя не ответил. - И вообще ты стал какой-то... не знаю даже... сам не свой. Володя вскинул на нее глаза. Лицо его ожило. - Тоня, - сказал он тихо, - ты сама не знаешь, как ты права. Так оно и есть, я сам не свой. Она быстро подсела к нему, продела руку под его неподатливый локоть. - Я должна все знать. Это было новое в их отношениях. Она словно заявляла на Володю свое право. В ее голосе была озабоченность, от которой ему вдруг стало легко. Он словно бы перешагнул мертвую точку. И рассказал ей все. Тоня ни разу не перебила его. Даже когда он умолкал надолго. Он не смотрел ей в лицо, только чувствовал на щеке ее дыхание. - Значит, ты можешь видеть... - она запнулась. - Видеть то, чего не видят другие? - Ты понимаешь, я не вижу. И не слышу. Только чувствую, что _это_ у меня внутри... Как будто глубоко в мозгу. И я не могу от этого избавиться. Некоторое время они молчали. Дождь барабанил по крыше беседки, остро пахло мокрой листвой. Сверкнула молния, фиолетовый свет на мгновение залил беседку. Коротко проворчал гром. Тоня ойкнула, прижалась теплым плечом. "Вот так мне хорошо, - думал Володя. - Совсем хорошо... Нет. Она просто меня жалеет. Сейчас она вскочит, поправит волосы и скажет, что сегодня бал у философов... И уйдет. Уйдет к _нормальным_ людям". - Все-таки ты какой-то ненормальный, - тихонько сказала она, и Володя вздрогнул. - Я так и не поняла, почему ты прятался от меня столько времени? Он посмотрел на нее с надеждой. - Я боялся... Боялся, что сойду с ума. Ты знаешь, я хотел бежать. Куда глаза глядят. На необитаемый остров. Где нет энергоизлучений, нет реакторов, нет людей... А к тебе я пришел... посмотреть на тебя последний раз... В Тониной сумочке запищал видеофонный вызов. Она нетерпеливым движением поднесла видеофон к лицу, нажала кнопку. В зеркальце экрана возникло озабоченное лицо Морозова. - Извини, Тоня, - сказал он. - Куда-то запропастился Володя. Он не был у тебя? - Не был, - отрезала она и выключилась. - Володя, - сказала, глядя на него в упор, - если ты хочешь на необитаемый остров, я, конечно, с тобой поеду. Только, по-моему, нам будет хорошо и здесь. Подожди! - Она отвела его руки. - Ты говорил, что тебе не дают жить излучения. Но ведь они всюду. На необитаемом острове ты никуда не уйдешь от теллурических токов, от магнитного поля... да просто от грозы - вот как сейчас. - Гроза? - изумился Володя. - А ведь верно, была молния! - Он выбежал из беседки и остановился на мокрой траве, раскинув руки. - Я ее видел, понимаешь, _просто_ видел... Значит, _это_ можно в себе... выключать? Тоня мигом очутилась рядом. - Вот видишь, - сказала она. - Ты должен был сразу прийти ко мне. ИНТЕРМЕДИЯ. ЮДЖИН МОРРИС Небо здесь не черное, как на Луне, а - серо-лиловое. Реденькая метановая атмосфера скрадывает космическую черноту. Под этим небом простирается ровная белая пустыня. Таков Тритон, закованный в ледовый панцирь толщиной в многие километры. И я иду по этой пустыне, опустив на шлеме скафандра светофильтр - иначе глаза не выдерживают сверкающей белизны. Да еще перед ними гигантский, срезанный понизу тенью, диск Нептуна - он льет сильный зеленоватый свет, но вот тень наползает на него все больше, это потому, что Тритон быстро мчится по своей орбите, заходя на ночную сторону материнской планеты, как бы ныряя под нее. Вообще-то мы попали сюда, на Тритон, случайно. Мы совершали обычный рейс на Каллисто, везли смену для тамошних станций, ну, понятно, снаряжение всякое. Стояли мы на Каллисто, готовились стартовать обратно, как вдруг - радиограмма. На Тритоне опасно заболел человек, и американцы просят его оттуда вывезти. Дело в том, что ближе нашего корабля в той части Пространства никого не было - вот мы и взяли курс на Тритон. Корабль наш вышел на круговую орбиту, а меня с врачом командир отправил в десантной лодке на Тритон. Сел я неудачно, завалив лодку набок в изрядной яме, выплавленной во льду струей из сопла тормозного двигателя. Американцам, подоспевшим на вездеходе к месту моей посадки, пришлось порядочно повозиться, пока лодка не встала в правильное положение, и я открыл люк. Мы с Лютиковым, нашим врачом, сели в вездеход, на борту которого был изображен юноша с рыбьим хвостом, и американцы повезли нас на свою станцию. Только тут, из разговора с ними, я узнал, что заболел у них не кто иной, как доктор Юджин Моррис. - Космическая болезнь, - сказал один из американцев, чернобородый парень примерно моих лет. - Хорошо, что вы прилетели, ребята. Старику здесь больше не выдержать ни одного лишнего часа. - Сколько лет он работает на Тритоне? - спросил я. - Всю жизнь и работает, - был ответ. - Юджин не способен проглотить ни кусочка хлеба, если перед завтраком не поглядит в телескоп на свой любимый Плутон. Американская станция была типовая для холодных окраин Системы: металлический цилиндр, разделенный на отсеки, - ни дать ни взять подводная лодка, вмороженная в лед. Мы спустились в шлюз, сняли скафандры, и нас провели в отсек, где лежал Моррис. В моем представлении он был богатырем с руками лесоруба из американских сказок. И меня охватила острая жалость, когда я увидел высохшего маленького старичка с круглыми немигающими глазами. Я бы сказал - с безумными глазами, если бы не знал, что вот это странное выражение глаз - признак космической болезни. Кожа у него была белая, как снег, нет, как ледовая пустыня Тритона, и это тоже была болезнь. Рабочий стол Морриса был завален рукописями, пленками, фотографиями, на толстой папке, лежавшей сверху, был крупно выведен знак Плутона - PL. На стене висело сильно увеличенное фото - то самое знаменитое, когда-то сделанное автоматом фото: "Дерево" Плутона. Сам же Моррис лежал безучастный, неподвижный на своей узкой койке - только в глазах как бы застыла напряженная мысль. Лютиков заговорил вполголоса с американским коллегой-врачом. Я понял, что им понадобится время, чтобы подготовить Морриса к эвакуации, и вышел из отсека. В маленькой гостиной, где стояло удивившее меня пианино, я был потчеван превосходным кофе с коньяком. В свою очередь я порадовал гостеприимных хозяев пачкой газет месячной давности, зеленым луком из корабельных припасов и подробным рассказом о последнем чемпионате мира по вольной борьбе, на котором присутствовал. Я спросил, кто у них играет на пианино. - Барабаним мы все, - ответил давешний бородач, - а играл только старик. Это была его причуда - доставить на Тритон пианино. У нас ведь тут развлечений не много. Старик закатывал музыкальные вечера, но плохо, что играл он только Бетховена. Больше никого не признавал. - Не так уж плохо, - сказал я. - Разумеется, но когда изо дня в день один Бетховен... Человеку нужно разнообразие, не так ли? Даже в таком гиблом месте, как наш Тритон. - А что, - спросил я, потягивая кофе, - доктор Моррис был одинок? Я хочу сказать - не женат? - Почему же это не женат? У него полно детей на Земле, не меньше трех, но жена давно от него ушла. Как вы считаете, Морозов, долго может выдержать женщина, если ее муж чуть ли не сразу после свадебного путешествия улетает черт знает куда и проведывает ее, ну, раз в пять лет? - Не знаю. - Не знаете, потому что не женаты, верно? И правильно: пилоту жениться надо как можно позже. У вас в Космофлоте какой пенсионный возраст? Сорок пять? У нас тоже. Вот так и надо: вышел на пенсию - тогда и женись, если охота не пропала. Джон Баркли, так звали бородача, задрал кверху свой черный веник и вкусно захохотал. - А вы часто бываете на Земле? - спросил я. - Два-три месяца в году, иначе нельзя, - ответил он. - Иначе - сенсорная депривация. У старика с этого-то все и началось - с чувственного голода. Нам, работающим в Системе, нельзя быть фанатиками. Я представил себе Юджина Морриса, как он тут условными вечерами сидит за пианино и играет Бетховена, и никто, кроме двух-трех сотрудников, не слышит его в этом насквозь промерзшем мире, и никто о нем не думает на далекой Земле. Мне что-то стало не по себе и захотелось выйти наверх. Немного походить пешком по Тритону. Когда еще попадешь в этот уголок Системы... Джон Баркли вышел наверх вместе со мной, как раз ему нужно было снимать показания с приборов. И вот я иду по белой пустыне, защитив светофильтром глаза от нестерпимого ее сияния. На диск Нептуна наползает тень, надвигается короткая, пятичасовая ночь, и на душе у меня беспокойно. Оттого ли, что мир этот очень уж бесприютен? Или оттого, что опасно заболел Моррис? Тот Моррис, чье имя с детства связывалось в моем представлении с загадкой "незаконной" планеты и отзывалось странной внутренней тревогой. А может, потому беспокойно, что вообще после гибели Чернышева я потерял покой... Что случилось с Федором? Что могло случиться с таким первоклассным пилотом, с таким превосходным кораблем? Все шло хорошо в Комплексной экспедиции, они проделали огромную работу на Марсе и в астероидном поясе, меняли оборудование на станциях галилеевских спутников и ставили новое на других в окрестностях Юпитера, они открыли двух спутников-троянцев у Сатурна, исследовали Фебу, доставили грузы для наших, американских и всех прочих станций на Титане - и оттуда Чернышев стартовал в зону Урана. Экспедиции надлежало заняться малоисследованными спутниками этой планеты, поставить там две станции. Ежесуточные радиограммы были деловитые и спокойные - Федор сообщал координаты, курс, характеристики Пространства. И вдруг - последняя: "Прощай, Марта..." Метеоритный пробой? Взрыв реактора? Что-то еще из тех случаев, каких бывает один на тысячу? Никто не знает, как гибнут космонавты... Баркли в своем оранжевом скафандре возился у колонки гравитометра. Вокруг было полно аппаратуры, и все приборы, и контейнеры с горючим, и баллоны с кислородом, и два вездехода - все было пестро раскрашено, и всюду красовалась эмблема станции - юноша с рыбьим хвостом. Я вспомнил, что этот парень, Тритон, был у древних греков морским божеством, сыночком Посейдона и Персефоны... нет, нет, Персефона была женой Плутона, бога подземелья. А Посейдон был женат на... на ком?.. Я ведь интересовался мифологией, а вот же - вылетело из головы... Ах да, на Амфитрите был он женат. У них, стало быть, и родился получеловек-полурыба. Тритон этот самый. Я прошелся по территории станции, поглядел на массивную трубу телескопа, потом на темное небо, на звезды. Некоторое время стоял задрав голову, но так и не смог отыскать Плутон. Отсюда он должен быть виден невооруженным глазом, - так где же он? Я припомнил лист штурманского календаря на текущее полугодие и представил себе положение Плутона относительно точки, в которой находился Нептун со своим семейством. Ну да, сейчас не очень-то разглядишь. Далеко отсюда летит в данную минуту бог подземелья. Тут-то и ударило мне в голову: умру, если не побываю на Плутоне! Я и раньше об этом думал, но как-то смутно. Виденная в детстве картина гибели "Севастополя" неизменно проплывала в памяти где-то рядом с этими мыслями, придавая им отвлеченный характер. Не раз мы говорили о Плутоне с Володей Заостровцевым. Помню, как он удивил меня, сказав однажды, что намерен там непременно побывать - "слетать туда", как он выразился. Что ж, теперь, когда Володя ушел из Космофлота, выбыл, как говорится, из игры, - да, теперь надо мне... Не знаю сам, почему "надо"... Впервые свои, так сказать, отношения с "незаконной" планетой я сформулировал с жесткой определенностью. Умру, если не побываю! Конечно, я понимал при этом, что излишне осложняю себе жизнь, потому что вряд ли когда-нибудь моя решимость претворится в действительность. Морриса провожала не только американская станция, но и персонал других станций, расположенных на Тритоне, - французской "Галлии", норвежского "Амундсена", английского "Лорда Кельвина" и японской "Хасэкура". Старика, когда он с помощью Лютикова вышел из вездехода, окружила толпа разноцветных скафандров. Ему жали руку, говорили теплые слова - он же был отрешенно невозмутим и равнодушен, и это тоже была космическая болезнь. В десантной лодке мы не перемолвились с Моррисом и словом. Был момент - Моррис, вжатый в кресло перегрузкой, закрыл немигающие свои глаза, и меня пронизал испуг при мысли, что он умер. Но Лютиков сделал мне знак, и я понял, что все в порядке, просто на старика подействовала инъекция успокоительного препарата. Пристыковав лодку к кораблю, я помог Лютикову отвести Морриса в лазарет. Мы уложили старика на койку, Лютиков тут же пристегнул к его запястьям контрольные датчики и включил установку микроклимата. А я отправился в рубку, коротко ответил на недовольный вопрос командира: "Почему так долго?" - и стал готовить исходные данные для старта. Спустя сорок минут, выйдя в расчетную, точку орбиты, мы стартовали и начали разгоняться. Позади осталась белая пустыня Тритона, привычная чернота Пространства залила экраны внешнего обзора. Как всегда при убегании из зоны планет-гигантов, разгон был долгим. Но вот и ему пришел конец, как приходит всему на свете. Двигатели были остановлены, наступила невесомость. Я сдал вахту и вышел, вернее, выплыл из рубки. В кают-компании у открытого холодильника стоял Лютиков, раздираемый сомнениями: выпить ли баночку томатного соку или удовлетвориться стаканом витакола. У него всегда так. И как всегда, он принял мудрое решение - выпил и того, и другого, да еще приготовил себе здоровенный сандвич. Я тоже подкрепил свои силы, и мы немного поговорили о Моррисе. - Горячо надеюсь, - сказал наш жизнерадостный доктор, - что старик дотянет до Земли. Ну, а там... Статистика показывает, что число выздоравливающих после космической болезни колеблется между тридцатью пятью и сорока процентами. Все зависит от самого человека - найдет ли он в себе силы приспособиться и жить дальше. - Похоже, что у старика сил совсем немного, - сказал я. - Ты не возражаешь, если я его навещу? - Хочешь с ним поговорить? Бесполезно. Он просто не услышит. - Как это не услышит? Не захочет отвечать - это понятно. Но не услышать... - Да, не услышит. Самоуглубленность высшей степени. Он слышит только так называемые внутренние голоса. Такой беспорядочный, знаешь ли, хор. Все же я пошел в лазарет, что-то как бы подталкивало меня, сам не понимаю, что это было. В лазарет я вплыл неудачно - ногами вперед. Пытаясь перевернуться, я оказался под потолком, как раз над койкой Морриса, и мельком перехватил его взгляд, направленный на меня, - все тот же безучастный взгляд. Оттолкнувшись от плафона, я опустился и сел на табурет, привинченный рядом с койкой. Белое лицо Морриса было обращено ко мне в профиль, и это был поистине орлиный профиль с крючковатым носом, резко изогнутой черной бровью и круглым немигающим глазом. - Доктор Моррис, - сказал я, глядя на него со смешанным чувством жалости и восхищения. - Моя фамилия Морозов, я второй пилот этого корабля. Было похоже, что он, и верно, не услышал моих слов. Ни кивка, ни шевеления бровью, ни малейшего отзвука. - Вы не хотите со мной говорить, - продолжал я, - но это ничего... надеюсь, что вы все-таки меня слышите... И я заговорил о том, что с детства, с того дня, когда погиб "Севастополь", не дает мне покоя загадка Плутона, и о том, как высоко ценю его, доктора Морриса, труды и накидываюсь на любую информацию о них. И о том, что мой друг, бывший бортинженер Заостровцев, рассказывал мне, как нашел в дневниках своей матери, Надежды Илларионовны, интереснейшую запись о докторе Моррисе и его наблюдениях... Круглый глаз моргнул. Я отчетливо видел, как дернулось морщинистое веко, раз, другой... Медленно, страшно медленно Юджин Моррис повернул голову немного набок и скосил на меня взгляд. Затем я услышал его голос, очень глухой, очень тихий, но не разобрал слов. - Повторите, пожалуйста, - попросил я. - Надежда Заостровцева, - чуть громче, с усилием выговорил он. - Вы ее знали? - Мы были соседями в Москве, - сказал я. - Она погибла, когда мне было одиннадцать. Он произнес еще что-то, и мне пришлось чуть ли не коснуться его губ ухом, чтобы расслышать: - Что писала... обо мне? Володя Заостровцев не раз пересказывал мне это место из записок матери, я его хорошо помнил. Но сейчас подумал, что не нужно старику эту запись полностью приводить, там начало было такое, что вряд ли бы ему понравилось. "Маленький человечек с птичьей головой показался мне слишком болтливым, - так начиналась та запись. - Я подумала, что эта болтливость, суетливость его слов и движений - от неуверенности, от того, что его наблюдениям и выводам большинство планетологов не придает серьезного значения. Однако журнал наблюдений, который он вел аккуратнейшим образом и весьма подробно, заставил меня призадуматься. Возможно, "Дерево" не оптический обман, и я готова поверить Моррису, что он его видел. Хотя, непонятно, почему не получились снимки. Готова поверить потому, что его мысли о некой цикличности роста "Дерева" возникли не на пустом месте, а как бы вытекают из этих аккуратных записей, из наблюдений, которые он вел много лет. Почему все-таки не получаются снимки? Слабое пятнышко на последних фото трудно счесть за аргумент. Мне понравилась фанатическая преданность Морриса своей идее. Но какая же это идея? В чем ее суть? Допустим, на Плутоне действительно растут какие-то деревья-гиганты, - а дальше что?" Я помнил хорошо эту запись и вот - пересказал ее Моррису, опустив, разумеется, начало. Он слушал - теперь-то я знал, что он слышит, - с неподвижным лицом, только слегка вздрагивали веки. На светло-зеленом фоне стены его лицо казалось гипсовой маской. За моей спиной что-то тихонько щелкало в аппарате, записывающем показания датчиков, которые Лютиков пристегнул к запястьям Морриса. - Цикличность, да, да, - услышал я его голос, угасающий до полной невнятности. - В журнале есть... каждые пятнадцать... я предупреждал ее, нельзя... подождать, пока разрушится... - Доктор Моррис, - сказал я медленно, наклонясь к нему, - я вас не понимаю. Кого предупреждали и о чем? Что должно разрушиться? - "Дерево", - прошептал он, чуть шевельнув серыми губами. - Каждые пятнадцать... они начинают новый цикл... - Кто - они? - Те, кто там... у них два цикла... скоро совпадут, и я хотел... Он умолк. У меня вдруг пересохло в горле, сердце стучало, как молот. - Вы... доктор Моррис, вы хотите сказать, что Плутон... обитаем? Юджин Моррис молчал. Он больше не слушал, не слышал меня. Какие голоса звучали в его "птичьей" голове? Какие бежали картины перед немигающим взором? Я сидел у его изголовья с полчаса в полной тишине. Но не дождался больше ни слова. 3. ЛУННЫЙ ДОКТОР Из дневника Марты Роосаар 11 апреля Селеногорск взбудоражен. Впечатление - будто все посходили с ума. Утром столкнулась в коридоре с Костей Веригиным и подумала, что, может быть, пригодится моя медицина. У него были красные, воспаленные глаза и вообще, будь это на Земле, я сказала бы - вид лунатика. Я предложила ему выпить рябинового экстракту, но Костя отмахнулся и побежал в радиорубку. Сегодня начинается полноземлие. Не знаю, с чем сравнить эффект огромной, ослепительно-яркой Земли на бездонном лунном небе. Давно я заметила, что с наступлением полноземлия наши ребята взвинчиваются. Да и мне становится как-то не по себе, даром что я уже около четырех лет живу в этой пещере, выдолбленной во внешнем склоне кратера Эратосфена: беспричинное возбуждение сменяется беспричинной же грустью, и все время хочется пить. Воздействие сильного света, идущего от Земли? Да, конечно, но - не только. Есть несколько исследований о влиянии полноземлия на психику обитателей Луны. А у меня - свои наблюдения, кое-какие идеи. Но никак не могу заставить себя взяться за эту тему по-настоящему. Вообще же работы у меня не много. В Селеногорске никто не болеет, если не считать Шандора Саллаи, у которого иногда побаливает новая печень. Но так и должно быть, пока печень "осваивается". Да и Шандор все реже прилетает в свою лунную обсерваторию. Моя практика почти полностью исчерпывается врачеванием ушибов и вывихов. Наши селенологи, особенно Володя Перегудов, не любят тратить время на передвижение: предпочитают прыжки. Завели скверное обыкновение таскать на спине, поверх скафандра, мешок с какой-то полужидкостью и баллончик с газом. Открывают краны, струйка этой дряни в струе газа сразу твердеет и превращается в веревку. Прыгают в пропасть, а струйка-веревка тянется, как нить у паука. А если что не сработало - прыгуна приносят ко мне на ремонт. Ушибы, вывихи, растяжения... Иногда думаю: не растрачиваю ли жизнь бесцельно, сидя здесь, в Селеногорске? Но что делать, если жизнь не удалась? На Землю меня, во всяком случае, не тянет. Только вот беда: слишком много свободного времени, девать некуда. Потому, наверно, и завела дневник. За завтраком сегодня только и слышно было: "тау-частицы, тау-поток". Кажется, один Алеша Морозов сохранял спокойствие. Он улыбнулся мне и сказал: - С наступающим. Марта. Я вспомнила, что завтра - День космонавтики... В столовую вошел Виктор Чернецкий. Глаза воспалены, волосы не чесаны. Видно, прямо с вахты у большого инкрата. Все так и накинулись на него: - Ну, что, Витя? Как Стрелец? - Стрелец полыхает, - сказал Виктор и, сморщившись, потер глаза. Я попросила Алешу вразумительно рассказать, что, собственно, произошло. Он стал объяснять, но то ли потому, что говорил он с набитым ртом, то ли потому, что я плохо в этих делах разбираюсь, но я не все поняла. Задолго до пика Активной Материи обнаружен мощный поток тау-частиц. Он идет со стороны Стрельца, и можно поэтому предположить, что выброс исходит из центра Галактики. Но есть еще одно обстоятельство: как раз в созвездии Стрельца теперь проходит Плутон, он страшно медленно плывет по своей огромной орбите, и, судя по углу рассеяния тау-потока, его источник может находиться именно на Плутоне. - Не понимаю, - сказала я. - Всегда считалось, что тау-излучение рождается звездной активностью, - при чем же здесь Плутон? Тут Алеша сел на своего любимого конька - я имею в виду "Плутоновые дневники" Юджина Морриса. Я знаю, что Алеша был последним, кто разговаривал с этим планетологом, которого при жизни не признавали, а после смерти (точнее, после издания его "Дневников") вдруг объявили чуть ли не пророком. И будто бы вот - сбывается его пророчество. Будто на Плутоне действительно существует "Дерево", или даже "деревья", у которых пятнадцатилетний цикл развития (или роста?). Каждые пятнадцать лет они разрушаются, а потом начинают расти опять. Через каждые три цикла (то есть 45 лет) разрушение сопровождается сильным выбросом энергии, и вот - точно в предсказанный Моррисом срок этот выброс и происходит. - Значит, полыхает вовсе не Стрелец, а Плутон? - спросила я. - Да, Плутон. Но не все с этим согласны. - Еще бы! Мне, например, трудно представить себе деревья, разрушающиеся с выбросом энергии. - Не только тебе, - усмехнулся Алеша и подлил кофе в мою чашку. - Даже старый Шандор недоумевает. А мы полетим и посмотрим. Я промолчала. - Тут будет большой спор, - продолжал Алеша. - Завтра прибывает тьма космогонистов - Ларин, Крафт, Буров с Храмцовой. Вот как, прилетает Инна! Давно я ее не видела. - Четырнадцатого мы стартуем, - сказал Алеша и посмотрел на меня. - Слышишь, Марта? - Слышу. - Четырнадцатого, - повторил он. - Это через два дня. Я почувствовала, что сейчас он опять начнет трудный для меня и ненужный разговор. Не допив кофе, я поднялась и ушла, сославшись на срочное дело. У меня и вправду было срочное дело, и Алеша даже представить себе не смог бы, насколько близко оно его касалось. Началось с того, что рано утром, перед завтраком, ко мне пришел Прошин. Петр Иванович Прошин, командир Второй Плутоновой. Я уже писала в дневнике: Луна последние недели живет подготовкой этой экспедиции. Будь моя воля, я бы решительно ее запретила. Разве не погибла Первая, разве не сгорел "Севастополь" на глазах у всей Земли? Я, конечно, читала в "Дневниках" Морриса, что он предупреждал Надежду Заостровцеву: мол, в данный период высадка на Плутон опасна. "Мне кажется, - так было написано в "Дневниках", - что десант может быть предпринят только после разрушения "Дерева". В те годы Моррис еще не был уверен. Но в записях последних лет уже вполне определенно сказано: _только_ после разрушения, _только_ в самом начале нового цикла. К началу нового цикла и подготовлена теперь Вторая экспедиция на Плутон. Я бы запретила ее, запретила! Мало у нас дел на других планетах Системы? Зачем нужен этот проклятый Плутон? Сколько можно посылать людей в смертельно опасные полеты?.. Что-то я опять распустилась. Полноземлие, наверное, действует. Итак, пришел ко мне Прошин. Он старше Феди. У него жесткий, властный, холодный взгляд. Алеша с восторгом говорил об его пилотских и волевых качествах. Нисколько не сомневаюсь. Но я смотрела на замкнутое лицо Прошина и невольно думала: вернешься ли ты обратно?.. Прошин спросил, знаю ли я математику. Странный вопрос. Знаю столько, сколько мне нужно. "Умеете ли вы, - продолжал он, - выбирать лучшее из равных?" Я сказала - нет, не могу, потому что такой выбор вне логики. Он усмехнулся: "В том-то и дело. Вы должны мне помочь". Оказывается, двое из его экипажа - с дублерами. Бортинженер и штурман. Право выбора принадлежит командиру, и насчет инженера он уже решил, а вот штурмана пока не выбрал. "Понимаете, оба хороши, или точнее, оба никуда не годятся, но лучше не найдешь" - так он формулирует. Не может выбрать: Алексей Морозов или Кирилл Мухин? Тот самый Мухин, который учился вместе с Алешей, шел за ним по алфавиту и старался быть впереди во всем остальном. Пока оба уверены, что идут в экспедицию. Алеша, во всяком случае, уверен, я не замечала у него ни тени сомнения. Я испугалась. Да, испугалась. И стала отказываться. "Петр Иванович, мне это трудно, потому что Алексей - старый друг, а Мухина я не знаю, и если я решу, что должен лететь Морозов, то скажут..." - "Ничего не скажут, - прервал он меня. - Вы главный лунный врач, и вы имеете право решить, а я имею право поручить вам выбор". Затем он сунул мне в руки их медицинские карточки, дал мне сроку два дня и ушел. Я убедилась, что волевые качества у Прошина действительно высоки. Но легче от этого мне не стало. Я осталась одна, и подумала, что за эти годы уж очень оторвалась от жизни, замкнулась в своем горе, а жизнь идет и требует от меня участия во всем. Конечно, права у меня большие. Кого угодно - хоть самого Прошина - могу немедленно отправить на Землю или уложить в стационар, если найду нужным. Я - врач, и мне доверено ох как много. А потом я сидела за завтраком рядом с Алешей, и он сообщил, что улетает четырнадцатого, и сидел этаким героем космоса, и не знал, что я перед завтраком положила на стол два личных дела и что я в страшном смятении... Не допив кофе, я ушла к себе и заперлась на ключ. Только раскрыла личные дела и начала сравнивать альфа-ритмы мозга Алеши и Мухина, как поняла, что в качестве врача сделать выбор из равных не смогу. Вот как стоит для меня вопрос: Как я обязана выбрать ........ Как мне придется выбирать Как главный врач на Луне ..... Как близкий друг Алеши Морозов или Мухин уйдет в .... Останется Алеша или не опасную экспедицию ........... останется Сделать так, как требует ..... Сделать так, чтобы было служебный долг ............... лучше для Алеши А как будет лучше для него? Знаю: Вторая Плутоновая - мечта Алеши, права на участие в ней он добивался с упорством одержимого. За эти годы он стал одним из лучших штурманов Космофлота. Что движет им? Загадка "незаконной" планеты? Полудетская жажда приключений? Да, наверное. Но не только. Трудно это объяснить. Когда погиб Федор, в одном из некрологов промелькнула фраза: "Зов космоса был у него в крови". Не люблю громких слов, но эти, мне кажется, выражали главное. Боюсь, что и Алеша... что у него тоже "в крови"... ТАК ОТПРАВИТЬ ЕГО В ЭКСПЕДИЦИЮ? Он будет счастлив. Но, что бы там ни говорили, никогда не поверю, что у Второй Плутоновой больше шансов, чем у Первой. Пусть я ничего не понимаю в рассуждениях и прогнозах Юджина Морриса. Я, глупая женщина, понимаю только одно - что люди уходят и не возвращаются. А я люблю Алешку, этого жизнерадостного дурня. Люблю как верного друга, как брата. Ничего мне от него не нужно - только бы он жил, возвращался после очередного рейса на Землю, смеялся и бахвалился... Разозлится он на меня, узнав, что я отставила его от экспедиции? Пусть разозлится, я готова на это. Зато я сберегу его для той девушки, которую он в конце концов встретит и которая станет его женой. Для будущих его детей. Просто для того, чтобы жил на свете хороший человек... ТАК ОСТАВИТЬ АЛЕШУ?? Нет уж, лунный доктор, договаривай до конца. Чтобы жил на свете не просто хороший человек, а человек, который постоянно думает о тебе. Разве не так? Разве не легче жить, когда знаешь, что о тебе думают, что ты кому-то нужна? Командир Прошин, вы возложили на меня непосильную задачу... Ладно, время еще есть. Подумаю ночью, подумаю завтра. 12 апреля Ничего я ночью не придумала, и вот сегодня - День космонавтики. Любимый праздник Федора. Когда-то мы познакомились с ним именно в этот день... Он у нас обычно отмечается праздничным обедом - всегда очень веселым. На Земле давно перестали сопровождать праздники неумеренной едой, но на Луне не так много развлечений, и селениты, как некогда полярники на зимовке, устраивают пиршество. Каждый раз меня бесконечно трогает особо предупредительное отношение ребят ко мне. Я изо всех сил стараюсь - шучу, смеюсь, но, право же, нелегко это. Что поделаешь: я твердо знаю, что никто никогда не заменит мне Федора... Сегодня, однако, праздничный обед сорвался - прилетели с Земли астрофизики. Мы ожидали прибытия корабля на террасе, под которой в Море Облаков раскинулся космодром Луна-3. Тут были все: ребята из обсерватории, и космодромная команда, и экипаж Второй Плутоновой. Только неугомонный селенолог Володя Перегудов прицепил к спине "паучий" мешок, залез в вездеход и умчался на ту сторону, к своим бурильным автоматам. Будет лазать по немыслимым крутизнам. А к вечеру обязательно заглянет ко мне и, пряча смущение за улыбкой, предъявит очередной ушиб. За четыре года я привыкла к Луне, привыкла к обнаженному черному небу, утыканному круглыми звездами. К одному не могу привыкнуть - к полноземлию. Глаз не могу отвести от Земли. Ее огромный диск висит над горизонтом, весь в зыбкой голубой дымке атмосферы, где чудится медленная игра облаков. Режущая глаз белизна Антарктиды. И льется, льется сильный свет, такой сильный, что кажется - ощущаешь его давление... Кто-то на дальнем краю террасы взвивается над головами и опускается рядом со мной. Это Алеша. Чудак, чуть не сорвался с террасы. - С ума сошел, - говорю я, - ведь обрыв - триста метров. А он во всю ширь улыбается и говорит: - "Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле..." - Перестань, - прошу я. Я действительно готова заплакать. Алеша не знает, что Федор тоже любил Багрицкого. Наконец корабль прилунился, жуками поползли по космодрому вездеходы. Прибывшие - все в скафандрах с корабельными номерами, не разберешь, кто есть кто. У нас, селенитов, на груди и рукавах знаки и номера. Решетчатая вышка - значит селенолог, звезда - астрофизик, и так далее. На моем скафандре - круг, символ лунного кратера, так как я отношусь к внутренней службе, и номер 0701. Семерка - медслужба, а единичка - главный врач. У прошинского экипажа - знак Плутона: PL. В наушниках моего гермошлема - голоса, голоса. Конечно, тау-частицы, Стрелец, Плутон... Вдруг - быстрый, уверенный, напористый голос: "Я предупреждал, что в любой момент мы можем ожидать..." Илья Буров! Бог ты мой, сколько же лет я не видела Ильюшку и Инну! Только в научной периодике встречаю их имена - они публикуют статьи (совместно написанные) по проблемам космогонии и планетологии. Обычно я их только бегло просматриваю, но одна статья, о приспособительных возможностях человека, поразила меня смелостью мысли и резкостью выводов. "Мы можем уже сейчас подтолкнуть медлительную телегу эволюции" - этими запомнившимися мне словами кончалась статья. В Селеногорске, когда мы вылезли из скафандров, Инна Храмцова бросилась ко мне. Мы обнялись. - Безумно рада тебя видеть, - сказала она. - Я тоже... Инна все такая же - хрупкая, тоненькая, с коротко стриженной каштановой гривкой. Только вот под глазами появились припухлости. - Ты прекрасно выглядишь, - сказала я. Только бы не разреветься. Все равно не вернешь беззаботных институтских лет, моих "паладинов", парусных гонок. Не вернешь ничего и никого... Чтобы справиться с собой, я стала расспрашивать Инну, хвалить ту статью - но она меня перебила. Сказала, что иногда жалеет, что не работает врачом, и что они с Ильей часто меня вспоминают. И как раз в это время подошел Илья. - Здравствуй, Марта Роосаар, - сказал он, как мне показалось, подчеркнуто. - Здравствуй, лунный доктор. Как поживаешь? - Хорошо, - сказала я. - Рад слышать. Давненько не видно тебя на Земле. Ты что же - решила навеки поселиться в этой пещере? Я не успела ответить: бурей налетел Костя Веригин. - Илья, дружище! - закричал он. - Пойдем смотреть, как полыхает Стрелец. Инна, пошли! Они помчались в обсерваторию, к большому инкрату. А я пошла к себе по главному коридору. Ведь наш Селеногорск - просто длинный коридор, довольно круто поднимающийся вверх от предшлюзового вестибюля до купола обсерватории, а по бокам - ответвления, клетушки комнат, диспетчерская Космофлота, радиорубка, библиотека. Рядом с библиотекой - мой медпункт. С утра мои девочки сравнивали энцефалограммы, объемные кардиограммы, ритмозаписи и прочие данные Алексея Морозова и Кирилла Мухина. Конечно, имен я им не назвала. Просто - велела искать отклонения. Но какие там отклонения у этих парней, будто сваренных из титанового сплава! Я взяла к себе все материалы, пересмотрела снова... нет, ничего не могу решить. Сижу как п