Борис Лапин. Ничьи дети ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Первый шаг". OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000 ----------------------------------------------------------------------- Откуда я? Я родом из детства. Я пришел из детства, как из страны. Антуан-де Сент-Экзюпери 1 Сирена. Ошалело продирая глаза, они сыплются со своих трехъярусных коек, суют ноги в башмаки, на ходу напяливают хаки - одинаковые здоровенные парни, похожие друг на друга пустотой взгляда, тупым равнодушием лиц, одинаково вышколенные и покорные, одинаково стриженные под машинку. Они стоят в строю. И как монотонный стук барабана - капрал выкрикивает их имена. - Айз! - кричит капрал, и Айз делает шаг вперед и шаг назад. - Найс! - Хэт! - Кэт! - Дэй! - Грей! - Дэк! - Стек! - Дог! - Виг! Это каждый день, и так было всегда. Вся жизнь каждого из них - в этом. Что было до этого, никто не помнит. Все, что они помнят, началось с этого. Их мысли коротки и односложны, как их имена. Их действия доведены до автоматизма. Айз машинально проглатывает у стойки что-то жесткое и безвкусное, что называют бифштекс, и выпивает кружку чего-то теплого, сладковатого, что называют кофе. Айз достаточно умен, он понимает, что кормят их не для того, чтобы доставить удовольствие; пища поддерживает силу, а сила нужна на полосе. Главное в их жизни - полоса. Капрал выстраивает их лицом в поле. Перед каждым - своя полоса. Десять одинаковых полос. У каждого по ножу и правой руке. Десять коротких сверкающих клинков. Далеко, в конце полосы, так же, лицом в поле, стоят враги. Десять врагов. Для каждого - свой враг. - Марш! - кричит капрал. Айз бросается вперед. Все препятствия, которыми до отказа напичкана, полоса, нужно преодолеть за считанные минуты. Перемахнуть забор. Перепрыгнуть через канаву. Переплыть канал, зажав нож в зубах. Вскарабкаться на трехэтажную стену, подтягиваясь на карнизах, скользя и теряя опору Как обезьяна, взметнуться по канату и вместе с ним перелететь через яму. Ползти, ползти, ползти под колючей проволокой, не обращая внимания на шипы, вонзающиеся в спину. Стремглав промчаться по шатающемуся бревну - и ухитриться не потерять равновесия, не упасть. Только бы не упасть! Все. Вот он наконец враг! Айз уже понял, что это не настоящий враг, это брезентовое чучело, набитое пенькой; другие еще не поняли; но все равно, быстрее, быстрее кромсать жесткий прорезиненный брезент, резать, рвать ногтями, потрошить тугую пеньку; нет сил - зубами, но скорее, скорее добраться до красного мешочка величиной с кулак; он всегда в левом боку врага, этот желанный мешочек; и тем же путем, преодолевая те же препятствия, - назад, к капралу, быстрее, быстрее! Они подбегают по одному, усталые, запыхавшиеся, довольные, руки по локоть и лица в красной краске, в правой руке нож, в левой - красный мешочек величиной с кулак, и каждый протягивает свой мешочек капралу - Айз, Найс, Хэт, Кэт, Дэй, Грей, Дэк, Стек, Дог, Биг. Они толпятся вокруг капрала, в их взглядах появляется заинтересованность, на лицах - нетерпеливое ожидание: сейчас они будут получать жетоны. Тот, кто пришел первым, получит три желтых металлических кружочка, второй - два, третий - один. Остальные не получат ничего. Они прекрасно умеют считать и знают свою выгоду. Жетон - все в их жизни, и они на все готовы ради жетона. Потому что за пять жетонов автомат в казарме выдает по вечерам стакан жгущей к веселящей жидкости, которую называют виски, а за десять жетонов, спущенных в прорезь двери дома, что ближе к Стене, автомат пропускает в клетушку, где ждет женщина. Айз пришел третьим. Иной был бы рад, да он и сам радовался бы в другой раз, потому что не так-то просто отличиться среди десятка ребят, имеющих абсолютно равные шансы. Но сегодня он надеялся заработать два жетона - восемь у него уже было; а за девять дверь не открывается, некоторые недоумки попались на этом, теперь знают все; но раз не вышло, значит, не вышло, значит, надо ждать завтрашнего дня и постараться; конечно, лучше всего сначала выпить стакан виски, но для этого нужно десять да еще пять жетонов, целый капитал; столько почти никто не мог накопить, терпения не хватало. Айз исподлобья глянул на Бига; Биг самый сильный в их десятке, зато самый тупой; Айз ловчее его, хитрее, проворнее. Но сегодня Биг пришел первым и получил три жетона; зачем они ему сегодня, все равно на три жетона ничего не получишь, а в запасе у Бига нет, это точно. Конечно, можно попросить у него один жетон; пока Биг накопит девять, Айз непременно вернет; но об этом и речь заводить не стоит, никто не даст, Айз уже пробовал объяснить им, не поняли, слишком сложно, да он и сам-то едва допетрил... Они лежали на песке, отдыхали, кто дремал, кто бессмысленно уставился в небо, кто ковырял в носу, когда капрал крикнул: - Строиться! Мгновение - и они в строю. - Сегодня вам будет проверка. Живой враг. Называется - собака. Враг, который кусает зубами. Премии повышены. Первый получает десять жетонов, второй - девять, третий - восемь и так далее. Последний - один жетон. Премии получают все. Ясно? Это было что-то новое. Десять стриженых голов задумались, шевеля губами; подсчитывали, сколько получит четвертый, шестой, девятый; складывали с тем, что припрятано в специальных кармашках. Капрал повел их серой улицей куда-то по направлению к Стене, мимо других таких же казарм, других полос, других улиц. Городок был достаточно велик; высокая бетонная Стена то исчезала за серыми прямоугольниками казарм, то вновь появлялась в просвете улицы. Они пришли во двор с десятью совсем особенными полосами. Десять коридоров из проволочной сетки, десять дверей за спиной, а впереди, на цепях, десять откормленных псов - налитые кровью глаза, вздыбленная шерсть, клокочущие, оскаленные клыками пасти. - Внимание! Марш! Двадцать врагов устремляются друг на друга; двадцать рычащих глоток; сорок налитых кровью глаз. Айз хватает своего врага за шею - душить; комок пружинящих мускулов под рукой - вырвался, отскочил, сам нападает; пожалуй, это посложнее, чем брезентовое чучело; надо зажать пасть, капрал говорил, он кусается зубами; что такое - как огнем ожгло руку? - плевать; скорее, скорее, душить, резать, рвать ногтями еще горячее, извивающееся, хрипящее тело, ломать кости, разрывать сухожилия; где же тот мешочек величиной с кулак? - ага, вот он! - Айз - десять жетонов. Биг... Сколько получит Биг - не его дело. Он весь в красном, другие тоже; из раны в руке хлещет кровь. Появляется человек в белом халате, его называют доктор, он промывает и перевязывает рану; рана - пустяк, главное, теперь у него десять да еще девять жетонов, целое богатство, еще никогда не было так много. Вечер. В казарме праздник. На стакан того, что называют виски, есть сегодня у всех. Айз тоже опрокидывает стаканчик, становится тепло, весело, беззаботно, но он помнит главное, что сверлит его мозг давно, он никогда не забывает об этом; не забыть бы об этом и сегодня. Он отсчитывает десять жетонов и бережно, один за другим, опускает в прорезь двери; дверь открывается. В полутемной клетушке - девушка в короткой юбочке и куртке цвета хаки; у нее длинные льющиеся на плечи волосы; какая радость - эти волосы, нежные, щекочущие, шелковистые, их можно перебирать без конца и вспоминать что-то, чего никогда не было; она совсем молоденькая, моложе Айза, но глаза безразличные. - Меня зовут Айз, - говорит он неуверенно. - А тебя? - Шпринг. - Шпринг, - повторяет он, касаясь ее волос. - Шпринг, весна... - Скажи, Шпринг, ты не знаешь... никто не знает у вас, в женском корпусе, кто мы? Откуда мы? Он всегда спрашивает об этом здесь; он задает эти же вопросы парням из других казарм; иные смеются над ним, иные задумываются, и лишь совсем немногие высказывают свои предположения; но при следующей встрече и те, и другие, и третьи смотрят осмысленнее, во взгляде пробивается интерес, и они уже сами спрашивают: "А правда, кто мы? Как ты думаешь, кто мы?" Ответов множество, и все разные; у Айза скопилась уже приличная коллекция крошечных фактов и самых невероятных догадок, он лелеет их, перебирает, классифицирует, хранит как зеницу ока, но настоящего ответа пока нет. Не будет его и сегодня. Девушку не интересуют высокие материи, ее зеленые глаза наивны и лукавы, а рот смеется - полный белых зубов рот. - Разве ты потратил свои десять жетонов, чтобы вести со мной умные разговоры? Не знает! И эта не знает! А говорили, у них, в женских казармах, жизнь вольготнее. Но неужели никто не знает? Она обнимает его голову, прижимает к груди, нежные волосы щекочут лицо, и ему представляется, что он маленький-маленький, совсем крошечный; как будто бы это называется - младенец; ему кажется - когда-то, давным-давно, это уже было с ним... - Шпринг... - Айз... Ее волосы - теплый душистый дождь; ее руки - порывы ветра; ее глаза - зелень, омытая дождем после долгого зноя. - Шпринг, весна... Ты никогда не задумывалась, что там, за Стеной? - Там нет ничего. - Я знаю одного парня, он залезал починять антенну главного корпуса; он говорит, за Стеной - лужайка, белые домики под красными крышами и синяя-синяя речка, а по ее берегам растут цветы: оранжевые, бирюзовые, сиреневые, желтые, розовые, фиолетовые... Она недоверчиво улыбается. - Это сказка, Айз. Мир не может быть таким ярким. Мир серый. А что такое цветы? - Цветы? Ну, это - это самое прекрасное, что есть на свете. Когда-нибудь я принесу тебе столько цветов, сколько смогу поднять. - Спасибо. Уже сейчас спасибо. Ты добрый. А ты-то знаешь, кто мы? - Пока не знаю. Но узнаю обязательно. Пусть ради этого придется опрокинуть Стену! - Опрокинуть Стену?! Возьми меня с собой - опрокидывать Стену! Ему пора уходить; она удерживает его робкой, неумелой рукой; ей интересно, впервые в жизни интересно. - Ты странный, Айз. Никогда таких не встречала. Мне хорошо с тобой. А ты придешь еще? - Я приду. Но мы не встретимся больше, Шпринг. Здесь никто не может встретиться дважды. На ее лицо набегает тучка, дождем наливаются глаза. - Я хочу, чтобы ты пришел еще, Айз. Чтобы ты пришел завтра! Чтобы ты не уходил никогда! Все, отбой. - Я приду за тобой, обязательно приду! А пока прощай, Шпринг, прощай, весна! Теплыми дождевыми струями льются ее волосы; ее голос - задохнувшийся порыв ветра: - Нет, нет, нет, нет, нет... ...Казарма. Пьяный Биг сидит на койке Найса, сразу видно, принял две порции, глаза помутнели. - Мы - высшая каста! - кричит Биг. - Мы призваны стать владыками мира! - Знаю, знаю, - бормочет Найс. - Но кто мы? Люди или не люди? - Мы не просто люди, мы - сверхчеловеки! Биг - порядочная дубина; крепко же вколотили в его башку эту чушь о сверхчеловеках. Но Айз - и многие другие тоже - не верят капралам, смеются над этой чушью; зато их постоянно мучает вопрос: кто они? А Бига ничего не мучает, Биг все знает. Как-то доктор, перевязывая Айзу рассаженную о колючую проволоку ногу, спросил: - Больно? Айз пожал плечами; он не понимал, что такое больно; они все не знали боли. - Бедные роботы, - пробормотал доктор, и шрам, рассекший его лицо от уха к подбородку, болезненно перекосился. - Доктор, - осмелился Айз, - что называют роботом? - Робот - это живая машина. Автомат, который может думать, но ничего не чувствует, - неохотно ответил доктор. - А мы? - Но, но! - озираясь, прикрикнул доктор. - Ты стал слишком много рассуждать! Разве забыл? Вы - сверхчеловеки, призванные стать владыками мира. Кто же они? Если действительно только машины, тогда почему он так тоскует по правде? Почему эти проклятые вопросы не дают ему жить? И почему, расставаясь, кричала Шпринг: "Нет, нет, нет"? Может, их скупили младенцами у бедных родителей? Но тогда почему они так похожи друг на друга? И почему никто из них не помнит детства? Может, у них специально каким-то образом убили память? Отняли прошлое? Так кто же они, черт возьми?! - Мы - нация господ! - пьяно орал Биг. - Мы - цвет мира! Айз дал ему разок по шее. - Заткнись, господин мира. Мы просто механические люди. Мы ничем не отличаемся от автомата для выдачи виски. Только он лучше нас, его работа - веселить людей, а наша работа - убивать. Биг заморгал белесыми ресницами. Длинный Стек иронически хмыкнул. А Найс захныкал: - Мы сироты. Мы бедные сироты. У нас нет мамы и папы. Мы ничьи дети... По лицу Найса катились слезы. "Роботы не стали бы плакать, - отметил Айз. - Роботы лишены чувств. Значит, мы все-таки не роботы. Но кто мы? Кто мы?!" Он быстро уснул. Всю ночь мерещилась ему Шпринг, ее шелковистые волосы, ее ласковые руки. Она плакала у него на плече и шептала: - Мы - ничьи дети... Ничьи дети... Но как же так - разве могут быть ничьи дети? Он гладил ее волосы, и успокаивал, и уговаривал, но она все плакала. И тогда они вдвоем полезли на антенну главного корпуса - он хотел показать ей, что такое цветы. Они уже залезли высоко, очень высоко, еще чуть - и она увидит, как ярок мир за Стеной... Сирена. Ошалело продирая глаза, они сыплются со своих коек - Айз, Найс, Хэт, Кэт, Дэй, Грей, Дэк, Стек, Дог, Биг. 2 Заместитель военного министра Тхор, дымя сигаретой, вольготно полулежал в кресле. Показываться здесь в форме не годилось, поэтому он приехал в штатском. Тхор был одет изысканно, но с той нарочитой непринужденностью, даже небрежностью, которая отличает художников и киноактеров, однако никак не генералов. Он выглядел джентльменом, джентльменом с головы до пят, и сам чувствовал это. И в то же время понимал, что старик Климмер видит его насквозь и посмеивается в душе над наивным генеральским маскарадом. За долгие годы работы в штабах армии Тхор уверовал не столько в собственную проницательность, сколько в проницательность других; разве смог бы он подняться так высоко без почтительной веры в человека? - Это успех, доктор Климмер, колоссальный успех! То, что достигнуто здесь, на полигоне, прямо-таки грандиозно! Я, признаться, не ожидал, что эксперимент уже подходит к концу. - Мы предпочитаем называть это не полигоном, а Городком, - улыбнулся Климмер своей мягкой улыбкой. - Пожалуй, вы правы, хотя суть дела от этого не меняется. Пусть будет Городок. Для меня же все равно ваш Городок - полигон из полигонов. Для меня все, во что вкладывает средства министерство, является полигоном. Такова логика военных, дорогой доктор. И мы вправе рассчитывать на дивиденды... - Смею вам напомнить, господин Тхор, Городок существует не только на ваши средства. Часть вкладов принадлежит частным лицам, мне в том числе. - Знаю, знаю. И тем не менее. Ну что вам стоит, я прошу так немного: всего-то пять сотен ваших парней. Поверьте, доктор, без крайней надобности... - Вы разрушаете научный эксперимент, - вежливо прервал его Климмер. - Пока это невозможно. Мои ребята еще не готовы для практической деятельности. - Ого-го! - расхохотался Тхор. - Будто я не видел, как они распотрошили у меня на глазах откормленных цепных овчарок! Неужели вы думаете, что с повстанцами, засевшими в болотах... Бросьте, доктор Климмер! К тому же, когда министерство убедится в незаменимости ваших "стриженых", вас же буквально золотом засыплют. Вас и ваш полигон. То есть, я хочу сказать, Городок. Услышав "полигон", Климмер поморщился, точно на лицо его села муха; но вот муха улетела, и он снова стал тем же, чем был в начале разговора, - благообразным старичком, седеньким, чистеньким, пухленьким, с румяными щечками и кротким взглядом. Если бы Тхор не знал, что Климмер действительно большой ученый, он принял бы его за этакого семейного патриарха, счастливого отца нескольких дебелых дочек и восторженного дедушку, единственное хобби которого - сажать на горшок любимых внучат. - Не надо форсировать события, господин Тхор. Все мои ребята предназначены для вас, только для вас. Но тем не менее это наука, и пока рано. Их воспитание еще не завершено. Они лишены страха и чувства самосохранения, но в них еще не полностью подавлены эмоции. Представьте себе, что может произойти, когда, эти чистые души столкнутся с миром страстей... - Чепуха! - Тхор даже кулаком пристукнул. Климмер внутренне издевался над этим тупым солдафоном в облике кинозвезды, но улыбка его оставалась отменно вежливой, отменно мягкой. Что ж, все шло как по маслу. Тхор и рассчитывал на проницательность старикашки, а потому подготовил для него под маской джентльмена образ недалекого служаки-генерала; было бы хуже, если бы Климмер обнаружил под маской генерала личину дипломата, разведчика, дельца; во всяком случае, Тхор играл сегодня "подтекст" солдафона и, кажется, успешно. - Конечно, я и мысли не допускаю о неповиновении, но они не готовы, господин Тхор, просто не готовы. Им еще предстоит генеральная проверка здесь, в Городке. - Это и будет проверкой, доктор Климмер. Проверкой в боевых условиях. Хорошо, пусть не пятьсот, пусть двести. Но мне нужно поднять с помощью ваших парней дух армии. Дух нашей славной армии, застрявшей в болотах. Они покажут себя - и сразу же ассигнования вам увеличатся втрое, впятеро. И всего двести парней. Доктор Климмер задумался, вернее, сделал вид, что задумался. - Предположим, я соглашусь. А вдруг дело дойдет до газетчиков? Они и без того что-то пронюхали, день и ночь рыщут вокруг. Какая-нибудь комиссия, расследование, грандиозный международный скандал - и полетело к чертовой бабушке дело всей жизни. И не только моей жизни. - Это я беру на себя, доктор. Не так уж сложно заткнуть глотки десятку жалких писак... - Не очень-то убедительная гарантия, особенно если вспомнить прошлогоднюю историю. - Старикашка явно намекал на отставку предшественника Тхора, вызванную газетными разоблачениями. - Нет, не могу. Через год - пожалуйста, но не раньше. - Значит, нет? - Нет. - И вас не трогает, что проклятые повстанцы захватывают одну провинцию Лорингании за другой, что наше правительство теряет не только дивизии, но и престиж? - Это ваша забота, господин Тхор. Дело военных - война, дело ученых - наука. У каждого свое ремесло. Переговоры зашли в тупик. Заместитель министра начал терять самообладание. Это явно не понравилось Климмеру: ссориться с военными, разумеется, вовсе не входило в его планы. - Нет, я вижу, вы не верите мне, господин Тхор. - Климмер особенно обаятельно улыбнулся. - Я хотел бы, чтобы вы сами убедились, что это не упрямство, не стариковский каприз, а необходимость. Так сказать, научная необходимость. Вы человек образованный... - Тхор гордо выпятил грудь, - и без труда разберетесь во всем. Прошу вас, пройдемте со мной по Городку. Тхор встал - и сразу испарился джентльмен, небрежно-величественный представитель богемы; перед Климмером стоял ограниченный, исполнительный, самодовольный вояка. Да, маска инспектирующего генерала оказалась самой подходящей, чтобы проникнуть в эту дьявольскую кухню, старина Климмер безоговорочно поверил в его тупость; что ж, первый раунд можно считать выигранным по очкам. - С удовольствием, дорогой доктор! Откровенно говоря, я и сам хотел попроситься взглянуть на ваше хозяйство. Чертовски любопытно, как вы из ничего делаете солдатиков! Глухие бетонные заборы, бетонные улицы, бетонные тротуары; серые, без окон, коробки казарм; ни деревца, ни травинки; порядок образцовый. В каждой казарме десять отсеков, в каждом отсеке десять стриженых парией; возле казармы дворик с полосой препятствий. Сколько же здесь казарм? Тхор попытался прикинуть примерную мощь этой армии - куда там, со счету сбился. На каждые десять казарм одна женская, такая же серая, но без полосы препятствий, зато с дверями-автоматами. Проще, конечно, считать женские корпуса. Тхор вполуха слушал болтовню Климмера, а сам потихоньку загибал пальцы, но вскоре опять спутался. В общем, решил он, потенциальная военная мощь этого "научного центра" настолько велика, что было бы оплошностью не держать его под особым контролем министерства. - В остальном это мало чем отличается от дрессировки, - говорил между тем Климмер. - Правда, зверя в случае неудачи наказывают, у нас же никаких наказаний, только поощрения, мы гуманны - все-таки у нас человеческий материал. За всю историю Городка ни один из моих парней не получил ни одного удара... - Оно и понятно, - насмешливо перебил Тхор, - ведь они не чувствуют боли, не знают чувства самосохранения. - Разумеется, разумеется, и поэтому тоже, но глазное - гуманность. Уверяю вас, господин Тхор, им совсем неплохо живется, а главное, беззаботно. Вот бы нам с вами, - и он захихикал. Они уже прошли изрядное расстояние, а все тянулись одинаковые серые казармы, серые заборы, серые улицы. Изредка попадалась идущая навстречу десятка "стриженых" во главе с капралом - круглые, бездумные, стертые лица. - А капралы, доктор Климмер? Они что, оттуда? - Он кивнул за стену Городка. - Нет, и капралы свои, так сказать, местного производства. Это моя первая партия, первенцы, - не без гордости объявил Климмер. - Но капрал в десятки раз дороже "стриженого", его нужно учить, воспитывать. Кстати, когда мы говорим о ценности человеческой жизни там, - он махнул рукой в сторону Стены, - мы имеем в виду главным образом обучение, воспитание. Тхора покоробило; его вообще коробили простодушные переходы этого ученого от гуманистических сентенций к "человеческому материалу"; почему-то вспомнились дети, два сына, студент и школьник; во сколько же обошлось их воспитание? Впрочем, сам он их воспитанием никогда не занимался, это делали другие, он лишь платил. "Здесь в обнаженном виде повторяется весь скрытый цинизм нашей жизни", - подумалось Тхору. - Слушайте, доктор, какого черта вы меня водите по полигону? Слава богу, казармы для меня не новость. Где же ваш научный центр, лаборатории, опытные установки? Где все это? - Вот мы и пришли как раз, - сказал коротышка Климмер, и Тхор впервые уловил в его голосе акцент, кажется, немецкий. Сколько же ему, этому "ученому"? Уж никак не меньше семидесяти, а держится молодцом. Неужели за столько лет не мог избавиться от акцента? Это было круглое приземистое здание, как и все здесь, без окон. В бронированной двери - прорезь автомата. Климмер сунул Тхору фигурный жетон. - Автомат-часовой. Педант, знаете ли. Хоть лопни, на один жетон двоих не пропустит. Прошу вас, господин Тхор. Большой зал был ярко освещен и совершенно пуст, если не считать круглой площадочки с перильцами и крохотным пультом. Они встали на эту площадку, и Климмер набрал на клавиатуре пульта какой-то сложный шифр; пол ушел из-под ног, они поплыли вниз, окруженные темнотой. Едва площадка остановилась, вспыхнул мертвенный фиолетовый свет; Тхору почудился отдаленный детский плат. - Прошу сюда, господин Тхор, - оживился Климмер. По всему было видно: подземелье - его любимое детище; наверху он был сдержан и деловит, здесь же его охватило что-то похожее на вдохновение. - Позвольте представить вам весь, так сказать, технологический цикл. Это "Анализатор". Здесь мы сортируем эмбрионы. Анализ дает почти стопроцентную уверенность, что мы выращиваем мальчика, мужчину, а ведь нам нужны мужчины, не правда ли, господин Тхор? Эмбрионов девочек берем в соотношении один к десяти. Хотите посмотреть? Но это обычная работа с пробирками и микроскопом, ничего внешне интересного... - А где вы берете эмбрионы? - как бы мимоходом поинтересовался Тхор. Доктор Климмер был настроен благодушно, его так и тянуло поболтать; генерал Тхор, профан во всех этих делах, ждал ответа с вполне понятным любопытством зрителя; разведчик Тхор насторожился и напружинился. - Покупаем, - сказал Климмер. - К сожалению, анализ довольно сложен, и наши агенты вынуждены приобретать эмбрионы без разбора, вслепую. Говоря откровенно, это наша ахиллесова пята... Пока мы не можем понять, почему, но искусственнее оплодотворение в лабораторных условиях дает крайне нежизнестойкий эмбрион. Двухнедельный же эмбрион, извлеченный из чрева матери, - богатырь! Кстати, и операция пустяковая. Последнее время от поставщиц отбоя нет. Как-никак мы хорошо платим. Между прочим, могу вам похвастать, в ближайшее время мы закончим отработку процесса селекции, тогда не нужно будет скупать эмбрионы на стороне, своих хватит. - Старик, ухмыльнувшись, ткнул пальцем в потолок. - И каких эмбрионов, пальчики оближешь! Технологическая цепочка замкнется - и это будет венец творения! Прошу вас, "Инкубаторий". Он распахнул дверь. Вдоль длинного прохода тянулись стеллажи с большими стеклянными колбами; колбы медленно вращались; от каждой уходили в стену разноцветные шланги и проводки. Тхор склонился над одной из колб; в мутноватой жидкости плавал головастик, не то рыбка, не то лягушка; нечто похожее он видел в школе - препараты в формалине; к горлу подступила тошнота. - Будущие солдаты вашей армии, - торжественно представил Климмер. Тхор поспешил вперед, Климмер покатился за ним. Зародыши в колбах становились все крупнее, Тхор машинально достал сигареты, зажигалку. - Прошу прощения, господин Тхор, - чуть ли не взмолился Климмер, - только не здесь. Пожалуйста, в коридоре. В коридоре Тхор прислонился к стене; сесть было некуда; торопливо закурил; сигарета отвратительно пахла формалином. - Между прочим, условия идеальные. Отсева на этой стадии почти не бывает, дети рождаются здоровенькие. Инкубаторий - наша гордость. Заметьте, полная автоматизация. В отделение вскармливания я вас не приглашаю; вы натура чувствительная, а там, знаете ли... пахнет, но тоже почти полностью автоматизировано. Все, что требовалось пронюхать в этом подземелье, Тхор уже пронюхал; к тому же он устал, а предстоял еще третий раунд. Потому он охотно согласился покинуть эту "адскую кухню" Климмера. Но уйти просто так, не выразив своего восхищения, было бы неосмотрительно. - Благодарю вас, доктор Климмер, этого достаточно. Я вполне убедился, что вы прекрасный организатор производства и большой... ученый. "...Большой негодяй! - сдерживая тошноту, думал Тхор, пока шагал непослушными ногами вслед за Климмером. - Негодяй! Негодяй! Хотел бы я знать, что ждет тебя впереди: миллионное состояние или электрический стул?" Только в кабинете Климмера он пришел в себя: помог бокал неразбавленного виски. - Итак, продолжим наш разговор, доктор. - Теперь он не очень-то щепетильничал с этим человеком; дело было сделано; и джентльмен, и генерал, и разведчик, выполнив свою миссию, испарились; на сцену вышел Тхор-делец. - До сих пор мы полагали, что вы приобретаете лишь половые клетки, а вы, оказывается, начинаете с эмбрионов... Скажите, эмбриону уже свойственна жизнь? Ха-ха, разумеется, если его можно убить, что вы и делаете с девяноста процентами женских эмбрионов. Вот здесь-то и обнаружилось слабое звено вашего отлично продуманного и прекрасно поставленного предприятия: вы скупаете людей, вы рабовладелец, а в нашей свободной стране человек не может быть собственностью человека! - Но позвольте! - Климмер поднял руку, точно пытаясь заслониться, и беспомощная стариковская гримаса исказила его лицо. Казалось, он вот-вот расплачется. Но Тхор "не позволил". - Вы преступник, доктор Климмер, и я вынужден, как это ни прискорбно, отправить вас на электрический стул. Все. Прощайте! Тхор встал. Он был удовлетворен; удар нанесен по всем правилам; что же дальше - нокаут или выброшенное на ринг полотенце? Старикашка неподвижно сидел в своем кресле. Тхор ждал чего угодно: истерики, взрыва бешенства, даже выстрела в упор. Но ничего не произошло. Климмер улыбнулся застенчиво и беззащитно. - Хорошо, господин Тхор, вы получите две сотни опытных образцов. Но имейте в виду: если пронюхают журналисты... Расставаясь, они пожали друг другу руки. У себя в лимузине Тхор тщательно протер руки одеколоном, который постоянно возил с собой на всякий случай, и выбросил платок за окно. 3 Старик шел бесшумно, как ходят в джунглях только ягуары да охотники-лоринганцы. Ни одна веточка не хрустнула, ни одна кочка не чавкнула, а ведь ночь была такой темной, что земля под ногами виделась сплошным бездонным провалом. Но Старик знал свою землю. Он никого не опасался; звери благоразумно предпочитали обходить его стороной, а каратели не смогли бы проникнуть в эту глушь да топь - смерть ждала их здесь на каждом шагу; и все-таки Старик шел бесшумно - он не умел ходить иначе. Не видя ничего, он обогнул густо заросшее травой озерцо, опасное даже днем; еще два поворота, и будет деревня, в которой он заночует; эта деревня уже вне досягаемости карателей, руки коротки; тем более не дотянуться им до партизанского центра в джунглях, в самой середине болот; туда ему идти еще день - завтра. Это на побережье, где большие города и хорошие дороги, "акулы" смогли установить свои порядки, но в джунглях им делать нечего; пока есть джунгли, народ не покорить, а джунгли - почти вся Лорингания. Под покровом джунглей партизаны могут незаметно собрать в кулак свои силы и ударить в самый неожиданный момент, а потом бесследно раствориться в болотах под носом у карателей. Армия "акул" сильна и многочисленна, только не очень-то надежна; ее солдаты - дети крестьян, рыбаков, рудокопов, а кому по душе воевать против своего народа? Единственная опора "акул" - каратели, наемники без роду и племени, их можно повернуть и против партизан, и против армии; но таких немного; и все-таки правительство "акул" держится на них. Только вопрос - долго ли продержится правительство, чуждое не только народу, но и армии? Казалось бы, дни его сочтены. Но год идет за годом, а партизаны все не могут взять верх, то наступают, то вновь отступают, и Командир говорит: "Наш час еще не настал". Конечно, ему виднее, Командиру; взять власть - полдела, главное - удержать, ее; и все же народ устал, скорее бы создавалась "ситуация", о которой толковал Командир... Так думал Старик, подходя к деревне. Он всегда думал в пути. Длинная дума сокращает длинную дорогу - это знает любой лоринганец. Внезапно думы его оборвались; Старик насторожился, как ягуар, почуявший опасность; его ухо не уловило ни единого из тех еле слышных звуков, которыми обычно встречает путника деревня. Что могло случиться? Болезнь, подкосившая все двадцать деревенских хижин? Но тогда тревожно скрипел бы на всю округу флюгер, предупреждая прохожих, чтоб обходили деревню стороной. Наводнение? Но вода не подымалась эту неделю. Пожар? Не чувствовалось запаха гари. Каратели? Но им не пройти через болота, а вертолеты и парашютисты бессильны в джунглях. Разве что опылили это место каким-нибудь ядовитым порошком или; отравили газом? Но его нос не заметил ничего такого. Тогда в чем же дело? Старик шел особенно осторожно - неведомая опасность подстерегала его впереди - и думал особенно старательно, но не мог придумать ничего, что хоть как-нибудь объяснило бы тревожащую тишину деревни. Дойдя до нужного места, он трижды кинул в темноту пронзительный свист ночной птицы - никто не отозвался. Тогда Старик крадучись, готовый каждое мгновение метнуться прочь и слиться с землей, пробрался на деревенскую площадь. Вокруг смутно маячили силуэты хижин; нигде ни огонька; пренебрегая опасностью, он тихо позвал: - Гвидо! Айяно! Тишина. Не откликаются его друзья, его сверстники, такие же, как он, старики охотники, ставшие партизанскими связными. Никто не откликается. Старик постоял в тени хижины, подумал и решился на крайность. - Момо! - позвал он. - Момо! Тишина. Он зажег фонарик, чиркнул острым лучом по площади; луч наткнулся на что-то, чего здесь никогда не было, не могло быть - и замер. Старик подошел поближе и узнал белую бороду Момо, залитую кровью; потом заметил раскрытые глаза Момо и прикрыл ему веки пальцем; наконец увидел распластанную грудь Момо; он склонился пониже и понял, что у Момо вырвано сердце. Старик лег рядом с Момо, прижался к земле и из последних сил вцепился в нее пальцами, чтобы не сорваться. Ему казалось, земля бешено вертится и вот-вот скинет его; что-то похожее рассказывали про вращение Земли ребятишки, ходившие в школу, но ведь то были сказки для детей! Он знал всех зверей, и тварей болотных и речных, и птиц, что питаются падалью; ни один из хищников не мог так осквернить труп. Но кто же мог? Кто мог вырвать и унести сердце Момо? Сердце Момо - да ведь это целая легенда, а легенда - душа народа. Не было на свете сердца нежнее и мужественнее, чем сердце Момо. Они были еще совсем мальчишками - он, Гвидо, Айяно, а Момо был так же стар, так же мудр и белобород; казалось, время не тронуло его. Момо наравне со всеми участвовал в охоте, на праздниках прыгал через костры не хуже молодых и без одышки пробегал десять раз вокруг деревни. Все уважали Момо за мудрость и мужество; все любили Момо за то, что он до глубокой старости сохранил силу, удаль и веселость. Они были мальчишками, когда началась война. Их отцы ушли защищать Лоринганию и не вернулись. А разве мальчишка без отца постигнет ремесло охотника, рыбака, рудокопа, разве привяжется к родной земле? Момо стал отцом всех деревенских мальчишек, родным отцом. И отцом, и учителем, и примером для подражания. Они были мальчишками, а о нем уже ходили легенды. Момо только что взял в дом молодую жену, когда в соседней деревеньке вспыхнул мор. Люди сгорали за ночь и лежали по земле с черными раздувшимися лицами. Никто не осмеливался подать заболевшему напиться. А трупы начали гнить, хищные птицы могли разнести заразу по всей стране. И Момо пошел в ту деревню, кормил детей, подавал воду больным, жег трупы на большом костре, и мор ушел. А Момо долго еще сидел в джунглях и проверял себя: не затаилась ли в нем болезнь? И когда пьяный мутноглазый полицейский в белой панаме и с кольтом на ремне схватил за волосы юную дочь Хиамоно и поволок ее в джунгли, когда опустил глаза в землю сам Хиамоно, и опустил глаза в землю молодой и сильный Зуо, нареченный ее женихом, и все остальные опустили глаза, это Момо одним ударом кулака свалил полицейского наземь и освободил девушку. Назавтра полицейский бил его на площади, каждый удар оставлял на спине багровый рубец, а Момо только смеялся в глаза полицейскому. И когда, кто-то в их деревне прикончил иноземного купца, скупавшего по джунглям молодых женщин для увеселения бездельников в больших городах чужой страны, и власти грозились сжечь дотла всю деревню, если не найдется виновный, а виновный не находился, Момо, только что вернувшийся с большой охоты, вышел вперед и сказал: - Я. И его на много лет засадили в тюрьму, на столько лет, что его внуки успели обзавестись бородой. Вот какое было оно, сердце Момо. Земля успокоилась понемногу и снова приняла свое обычное положение; Старик вошел в хижину, взял рогожу и накрыл тело Момо. Старик знал, что это темнело в углах хижины, но не стал смотреть, с него было довольно. Если бы он был просто старик, старик сам по себе, он остался бы здесь и предал земле Момо и других, но он нес важное письмо в партизанский центр, он был связной, и ему предстоял еще длинный переход завтра с самого рассвета до вечера; он должен был поспать и дать отдохнуть своим старым ногам. Старик устроился под навесом очага возле хижины Момо. Он уже совсем было задремал, и тут его кольнула новая мысль. Он разгреб золу очага; под золой мелькнули и сразу угасли искры; значит, это произошло недавно, скорее всего в полдень, в самую жару, когда все в деревне спали. Кто же мог сделать это? Кто? Старик очень старался уснуть, но сон не шел к нему; только под утро вздремнулось. Слабый отблеск зари разбудил его; Старик был снова свеж и полон сил. Прежде чем уйти, он тщательно осмотрел все вокруг. Те, кто растерзал Момо и остальных, пришли не по тропе, они пробрались прямо через болото; на трясине остались их следы - они ползли по кочкам, они примяли траву. Но кто сможет проползти через болота так много длинных миль? Голова Старика пухла от догадок, однако он так и не понял ничего; порой ему казалось: это стадо выдрессированных карателями обезьян; только почему же на обезьянах подкованные башмаки? Командир надолго задумался; он нетерпеливо ходил по землянке, теребил бороду и думал; он был еще молод, и лишь первые серебристые нити появились в его густой черной бороде; Командир никогда не думал так долго; рассказ Старика озадачил всех, но и письмо тоже, видно, было не из приятных. Командир подошел к карте, что-то измерил на ней циркулем и снова задумался. - То, что пишет Джо Садовник, - тихо сказал Начальник штаба, вежливый человек в очках, прежде школьный учитель, - и то, что рассказал Старик... Мне кажется, тут есть связь. Вот послушайте еще раз. - Он взял письмо и отыскал нужное место. - "Но это не люди, это скорее роботы, механизмы уничтожения, свирепые и безжалостные автоматы, призванные убивать все живое. Прибытие нескольких сотен этих "стриженых" может внести коренной перелом в обстановку. Единственное, что удалось узнать, и то с колоссальным риском для нашего человека: "стриженые" выращены в специальных изолированных казармах и с малых лет оторваны от общества людей, никто из них не помнит своего детства..." Ну и так далее. А ведь это, товарищи, уже четвертая деревня, вырезанная неизвестно кем. Думаю, среди населения распространяется ужас... - Да, Старик прав, это обезьяны, - сказал Командир. - Но обезьяны в облике человека, вот что самое страшное. Это они убили Момо. Если так будет продолжаться, за месяц нас отрежут от столицы. Противник отлично понимает, как важно уничтожить все деревни в полосе между побережьем и болотами, как важно терроризировать и запугать население этой полосы. Если у нас не будет друзей среди болот, наши блестящие планы обречены на провал. Мы уже потеряли Момо. С помощью "стриженых", кто бы они ни были, враг надеется лишить нас поддержки в народе и поднять дух своей армии. Что ж, расчет точен. И прост. К сожалению, слишком прост. Таким же предельно простым должен быть наш ответ. Вот в чем сложность, товарищи, - в простоте. Командир снова заходил по землянке, и пламя светильника металось вслед за ним. Все как-то сникли, как-то подавленно задумались. - Но все-таки, - нерешительно подал голос Старик, - кто они, люди или нет? - Люди, - горько усмехнулся Командир. - Судя по всему, люди. Но хуже автоматов, которые продают воду со льдом в городах. Те хоть можно испортить... - Но они сделаны из мяса и костей, а не из железа? - допытывался Старик. Ему не ответили. - Если они все-таки люди, не может быть, чтобы на них нельзя было повлиять. Пусть их с детства отняли от отцов и матерей, превратили в животных - не совсем же потеряли они человечий облик... Комиссар остановил его нетерпеливым жестом руки: не мешай, дескать, думать, Старик. Но Старик, в голову которого втемяшилась эта мысль, решительно встал. - Каратели убили обоих моих сыновей, - хрипло сказал Старик, и все повернулись к нему. - Я теперь ничей отец. Они - ничьи дети. Почему бы не попробовать? Человек, не связанный через отца и мать с прошлым своей страны, своего народа, - бросовый человек, из него можно сделать какого угодно негодяя. Но если этот человек обретет отца... Растолкуйте мне, все-таки они настоящие люди, не автоматы? - Что ты замыслил? - спросил Начальник штаба. - Я вижу, ты опять что-то замы