Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Файл из Электрической библиотеки -- http://www.electrolib.ru/
     OCR & spellcheck -- Алексей Алексеевич (alexeevych@mail.ru)
---------------------------------------------------------------

     Гуляковский Е.Я.
     А  94 Последний  мираж: Роман, повесть, рассказы -- М.: Вече, 2002.  --
384 с. ("Параллельный мир")
     ББК 84 Р7
     ISBN 5-94538-086-5

     В  новую  книгу классика отечественной  фантастики вошли  произведения,
демонстрирующие всю широту спектра сегодняшней НФ: оригинальные научные идеи
и восточные легенды, альтернативная история и космический боевик. Объединяет
их мастерство исполнения, давно ставшее  визитной карточкой Е. Гуляковского,
привлекающее к его творчеству многочисленных читателей.




     -- Зачем человеку мужество, если он все равно умрет?
     Алексей грустно усмехнулся. Много дней их маленькая  экспедиция провела
в пустыне среди  тарыков,  в  желтом и едком  песке. Люди устали.  В трудные
минуты  они  начинают задавать  себе и  другим вопросы. На этот  раз  первой
начала  та, которую  он  любил. Вот  она сидит рядом. Равнодушная, с пустыми
глазами.  Такие  глаза  бывают у человека, когда  пустыня оказалась сильнее.
Волосы посерели  от пыли. Никто  не умывался  третьи сутки. Наверно, ей  уже
хочется  пить,  но  она  не  говорит  об  этом.  Она  спрашивает, что  такое
мужество... Наверно,  нужно остановить машину, успокоить ее,  чем-то утешить
или накричать, нагрубить. Вместо этого он начинает  объяснять ей,  что такое
мужество.
     В   неподходящей   обстановке   высокопарные  слова   звучат  нелепо  и
наполняются от этого непонятной значительностью.
     --  Мужество  не умирает вместе  с  человеком,  оно  остается  жить для
других.
     -- Может быть, и любовь остается другим?
     -- Может быть.
     И  снова молчат.  Сорок километров в жару.  Потом  остановка.  На шесть
часов, не больше, она, наверно, не захочет даже умыться.
     Когда  машина остановилась, Алексей узнал знакомое место. Здесь они уже
были.  Под  песчаной  грядой погребена  разрушенная стена  древнего  города.
Города давно нет, а стена осталась.
     Наверно, Таня думала о том же.  Она вышла из машины и долго смотрела на
стену.
     -- Это Бактра. Я знаю.  Великий  полководец  Аполонодор Артамитский две
тысячи лет тому  назад  разгромил здесь индусов. Говорят, он был чужеземцем.
Рабом и скифом. Ты тоже был скифом. Таких, как ты, греки называли варварами.
     Он знает, откуда у нее  эти точные  сведения.  Человек, от которого она
уехала с ним, был кандидатом каких-то очень древних наук.
     Разбили  палатки.  Когда стемнело, из корней саксаула  рабочие  сложили
костер.  Красные  отблески  ложились  на  старые  стены.  Казалось,  большие
мохнатые  тени ворочаются среди  них и живут отдельной, непонятной для людей
жизнью.
     --  Если  ты прав, то мужество  этих  людей, --  она кивнула на остатки
стен, -- все хорошее и светлое, что было у них, должно быть с нами. Где оно?
     -- Оно с нами.
     -- Я его не вижу.
     -- Мы не видели, как загорелись звезды, тем не менее  они  светят. Люди
не уходят бесследно, все лучшее остается с другими.
     -- Ты умеешь красиво придумывать. Однако умирает все. Даже любовь...
     Когда  Таня уснула, он  ушел из лагеря и  остановился  у  древних стен.
Никто не сможет ему помочь, и уж, во всяком случае, не те, кто жил здесь две
тысячи  лет  тому  назад. Менее всего они могли  помочь ему... Любил ли тот,
кого звали Аполонодор Артамитский?  Каким он  был человеком? И какое ему  до
этого дело?  Что он оставил ему?  Ему,  Алексею Петровичу Ветровскому, и что
останется  от него, если он  умрет? Что останется от всей его жизни, от  его
любви?
     Много  вопросов  бродило в эту  ночь  в  голове Алексея.  Вопросов,  на
которые люди обычно не получают ответа. Но случилось так, что на один из них
ответ был найден...
     История эта началась две тысячи лет тому назад на далеком и диком тогда
Урале.



     Пепельно-серая кошка втиснула свое гибкое тело в узкую расселину скалы.
В желтых глазах таились  злоба и боль. Много дней шло по ее следу непонятное
двуногое существо. Трижды, сделав охотничий круг, залегала  она на его пути.
И трижды  короткие острые  палки вонзались в  ее  тело,  не  давали  сделать
последний прыжок. Страх и боль перед непонятной силой врага  гнали ее прочь.
Сейчас путь врага лежал ниже, в лощине. Низовой ветер нес чужой раздражающий
запах... И голод победил страх...
     Прямо под  расселиной, где  притаился  барс, из-за  зазубренного  ребра
скалы показалась фигурка  мальчика... Он шел на коротких и широких дощечках,
обернутых мехом куницы. Руки  точно  срослись с  большим  серповидным луком.
Мягкий  снег  легко держал  на  себе  щупленькое тело, укутанное в свободную
меховую  куртку.  Мальчик  шел  медленно,  но  это  была уже не  обостренная
осторожность  охотника.  В  раскачивающейся  походке  чувствовалась глубокая
усталость. еще немного -- и он упадет в снег. Слезы наворачиваются на  глаза
и тут же стынут на колючем ветру.
     Многодневный  блеск  снега  притупил   зрение...  Мальчик  не  замечает
грязно-серого пятна там, наверху,  над  своей головой...  Злобное,  короткое
рычание  заставляет его  рвануться  в  сторону.  Но уже  поздно. Туша  зверя
наваливается  на  плечи, опрокидывает навзничь, рот забивает жесткая вонючая
шерсть.
     От первого удара  стальных когтей спасла толстая куртка, клочья которой
полетели  в  разные стороны.  Челюсти  барса  лязгнули  у  самого  горла.  В
короткое, как  вспышка молнии, мгновение мальчик вспомнил правила рукопашной
борьбы со зверем, те правила, которым так долго учил его старый Хонг.
     Выгнувшись дугой, он втиснулся между лапами зверя, левой рукой вцепился
в  хребет,  а затылком  уперся  в  нижнюю  челюсть, изо  всех сил  парализуя
движения врага.  Барс сильно  ослабел  от  ран  и потери  крови.  Но  все же
крючковатые когти передних лап вонзились в спину мальчика. Боль заволакивала
глаза  маленького  охотника, сознание мутилось,  а правая  рука, прижатая  к
боку, никак не  могла  нащупать  рукоять ножа... Зверь рванулся в сторону и,
освободив  голову, оскалил пасть. Желтые глаза,  грозя  смертью, заглянули в
лицо  человеку.  И  тот, словно  принимая вызов,  в какую-то  долю мгновения
собрав остатки сил, ударил зверя ногами в живот и освободил правую руку.
     Сверкнул  тяжелый бронзовый нож. В ответ раздался хриплый рев. Слившись
в единый ком, облепленный алым  снегом, враги покатились к подножию сосны  и
там затихли. На  том месте,  где  остались  следы борьбы, среди ярких  пятен
крови золотистой полоской блестел выпавший из рук охотника кинжал...
     Молчала  вековая тайга. Сосны, точно судьи, оценивая поединок, легонько
качали лохматыми ветками. А кругом на десятки дней пути плыли синие морозные
туманы и возносили в небо свои вершины непроходимые титаны гор.
     Лесной волк,  привлеченный запахом  крови,  свернул с  оленьей  тропы и
короткой мягкой рысцой выбежал на поляну. Алый  ком настораживал его. Он шел
все медленнее, высоко задрав морду и принюхиваясь, но вдруг  сквозь приятный
запах кровавой  пиши  почуял  лесного  разбойника барса  и трусливо бросился
прочь.
     Неумолимая  тайга равнодушно молчала, сила была ее законом. Только сила
побеждала здесь, только она имела право есть, жить. Знал ли этот беспощадный
закон  маленький человек, лежащий там, внизу?  Мороз  все  прочнее  связывал
ледяными путами двух врагов.  Мертвый зверь сделал свое,  остальное довершит
тайга.
     Но человек хотел жить. И поединок продолжался. Может  быть, то,  что он
делал сейчас, было труднее победы над барсом! Но неужели он не понимает, что
ему нет спасения?
     Юный  охотник хорошо  знал  законы тайги. Да  только,  видно, много еще
молодых сил жизни было в искалеченном маленьком теле. И человек призвал себе
на помощь  новую,  враждебную тайге, силу.  Под  сосной  запылал огонь. Семь
солнц неподвижно лежал мальчик на шкуре врага, вместе  с его кровью и мясом,
вливая в себя  новые силы. Из маленького кожаного мешочка он достал душистые
травы,  смешал  их со слюной барса и  приложил к  своим ранам. Так  учил его
мудрый  Хонг. Как  только  вставало солнце,  этой  смесью он  снова и  снова
смазывал  раны,  шепча  заклинания и  молитвы.  И бог  леса, великий  Шамши,
сжалился над  маленьким охотником.  На  восьмое солнце,  совершив  привычный
обряд, он почувствовал, что снова может ходить.
     Первые шаги делал осторожно, с  трудом, словно  проверяя  себя.  И лишь
теперь обнаружил, что  в  кожаной петле на  поясе  нет  ножа.  Потеря сильно
огорчила его.  Он  обыскал  всю  поляну,  изрытую  схваткой  со  зверем,  --
напрасно. Нож, наверно,  провалился в рыхлый  снег, разве  его найдешь...  И
лишь при взгляде на скорченную тушу мертвого барса он утешился: такая победа
стоила потерянного ножа  --  он сможет  купить  у купцов новый. Хватит  и на
наконечники для стрел.
     За клыки барса купцы дадут не меньше десятка желтых янтарных шариков. В
день праздника он подарит их  Инге. При мысли об  Инге Алан  смутился.  Что,
если  она  и не захочет  принять подарок? Девушка  смеялась над  ним,  когда
вместе  с  другими  мальчиками  племени  Алан  собирался  на  первую  охоту.
Говорила, что он принесет шкуру зайца.
     Шкуру зайца? Зверь, которого он убил, не похож на зайца.
     На следующее утро маленькая фигурка вновь  брела по тайге.  Алан  часто
останавливался, чтобы  подкрепиться  мясом  барса,  жестким  и  невкусным. С
каждым солнцем он уходил все дальше из таежного плена -- к людям, к жизни. И
чем ближе  подходил  к  стоянке  племени,  тем сильнее чувствовал радость  и
гордость, ту самую, что столько дней гнала его по следу могучего зверя.
     Мальчик  уже видел  праздничные  костры, старейшин племени. Он войдет в
круг спокойной,  медленной  походкой. Настоящий  охотник  и воин  не  должен
делать  лишних движений.  Медленно  развернет большой  тяжелый  сверток, что
сейчас  лежит в его охотничьей  сумке. При  виде шкуры, наверно, даже старый
Хонг поднимется со  своего  места. "Убивший барса  один  на  один становится
великим воином, ярость и  сила зверя останутся с ним и приумножат  его силы"
-- так  говорил Хонг. Никогда еще в день посвящения молодой охотник не дарил
племени шкуру  такого  зверя. Старый Хонг  сможет по праву  гордиться  своим
учеником.
     И тут неожиданная мысль приходит в голову маленькому охотнику.
     Что,  если  никому не  сказать про победу? Спрятать  шкуру и молчать до
самого дня посвящения? Тогда все удивятся еще сильнее. Он так и сделает, про
шрамы скажет, что упал со скалы,  а шкуру спрячет. Молодой воин не знал еще,
как опасно шутить с судьбой.

     * * *

     Нерадостно  было  в  стойбище охотничьего племени Горных Барсов. Старый
Хонг сидел в своей  темной землянке и угрюмо смотрел в огонь. Не вернулся  с
охоты его любимый ученик. Трижды вопрошал  Хонг богов о  его судьбе, но боги
молчали.  Они гневались  на  племя, видно, мало жертв  приносили им. И  кара
богов тяжела. Хонг пытался собрать разбегающиеся мысли.
     Сегодня совет старейшин многое должен  решить.  Прибыли послы от самого
великого Скилура*. [Скилур -- скифский царь, II век до н.э.]
     Послы  говорят о войне с  греками. Если опять будет война, племя сильно
ослабеет... Воины поговаривают даже о том, чтобы идти под Скилура. Нужно  ли
это  сейчас?  Мысли, совершив привычный круг,  в который  раз возвращались к
Алану. Все сроки давно  минули, а  мальчика все нет. Законы племени  суровы.
Алану еще только четырнадцать зим, но он должен принести залог, стать воином
или  погибнуть.  Так  было  всегда.   Он  сильнее  и  смышленее  всех  своих
сверстников. Однако они вернулись, а его нет. Неужели случилось несчастье?
     Хонг слышит легкий звон бронзы у своей землянки.
     Это зовут  его. Никто, кроме него, не смеет входить  сюда, в  святилище
богов. Вот они стоят у очага, равнодушные черные идолы. Стоят и молчат.
     Старый  Хонг  бросает на них последний укоризненный взгляд и выходит на
свет. У порога землянки, скромно потупив глаза, стоит Герат, друг Алана.
     Герат молчит  и  ждет вопроса.  Так и положено  держать себя со старшим
молодому охотнику, еще не ставшему воином.
     -- Ну, что тебе? -- наконец сурово спрашивает Хонг.
     --  Разреши, Мудрейший, отправиться за зверем  в лощину Лося. Мы пойдем
вместе с Ингой.
     Суровая складка между бровей Хонга расходится. В лощину Лося ушел Алан.
Вот  уже семнадцать солнц,  как  нет его.  Друзья  тревожатся... И  хотя  по
законам  племени не полагается помогать  охотнику, ушедшему  добывать залог,
Хонг, махнув рукой, скрывается в землянке и уже с порога сурово бросает:
     -- Идите.
     Несчастье  подстерегло  Алана  на последнем переходе.  Он спрятал шкуру
барса в дупле гнилой березы и уже подходил к стойбищу. Юноша предвкушал, как
в торжественный день  посвящения достанет  из тайника шкуру барса и спокойно
развернет ее у костра совета, как радостно склонятся над ней  его  учителя и
товарищи.
     Неожиданно  ровный  снежный  наст  проломился   под   ним,  и   мальчик
почувствовал,  что куда-то  проваливается. От  удара  он потерял сознание, а
когда пришел в себя,  с  ужасом  увидел,  что  гладкие ледяные стены оленьей
западни закрыли от него весь мир.
     Кто и  когда вырыл эту яму на охотничьей тропе? Но что толку спрашивать
себя  об  этом  сейчас?  Тайга торжествовала. Она  зло посмеялась  над своим
пленником,  приготовила победителю барса жалкую  и  бессмысленную смерть. На
гладком дне ямы -- ни единой веточки. Изодранная  одежда не сохраняла больше
тепла, теплая шкура  зверя оставалась в дупле березы, напрасно ожидая своего
хозяина. А  там, наверху, надвигалась ночь. Бесконечная таежная зимняя ночь.
И  не  осталось  сил  обдирая  ладони  карабкаться вверх по гладким отвесным
стенам западни.
     В эту ночь  он уйдет в царство  мертвых... У него ничего нет для  этого
пути. Добрые предки  не  будут оберегать  его, мудрый  Хонг  не отгонит злых
духов... Племя никогда не узнает о его победе и гибели. Эта западня никем не
проверяется, только  теперь  заметил он  полусгнившие кости  зверей  в толще
льда, покрывавшего дно ямы. Он сбился с пути.
     Вблизи  стойбища  Алан знал  каждую  тропу.  Но  в  последние  дни  его
невероятно трудного пути так болела голова, что  он плохо помнил, где шел, и
угодил в  старую  заброшенную  ловушку.  Ему  стало  жаль  себя.  Узнает  ли
когда-нибудь Инга, что с ним случилось? А если бы  и узнала? Племя не  любит
неловких и неудачников. Инга первая посмеется над ним.
     Мысли от холода  начали  путаться. Тогда  Алан  привстал  и  попробовал
ползти вдоль стенок.  Резкая боль заставила его снова без сил  опуститься на
дно ямы.  Зачем цепляться за жизнь, когда выхода нет. Он мужественно уйдет в
царство мертвых, как подобает охотнику и воину. Все же он  стал воином, хоть
об этом и не узнает племя.
     Алан повернулся на  спину, вытянулся  и, сложив руки  на  груди замком,
чтобы  после смерти  злые духи  не смогли забраться в  него, стал смотреть в
пустое черное  небо. Казалось, оно опускается все ниже  и ниже, на самое дно
ямы.
     Когда он  очнулся, вместо черного пустого  неба  над  головой  оказался
знакомый закопченный  потолок  и где-то сбоку лицо Инги, почему-то совсем не
насмешливое. Она положила руку ему на лоб и тихо сказала кому-то:
     -- Проснулся уже.
     Алан  хотел вскочить, но  крепкие руки мягко  удержали его за плечи,  а
голос Герата прозвучал тихо, но строго:
     -- Лежи, Алан. Тебе нельзя вставать.
     Мальчик  долго ничего  не  мог  понять. Вместо холода ледяной западни в
хижину врывался  солнечный  весенний ветер. Он  нес с собой  смех,  бодрящие
запахи  веселья  и  здоровья.  Алан окончательно  проснулся  и  почувствовал
сильный голод.
     Позже Алан узнал, как Герат  и Инга нашли его след, а потом отыскали  и
его  самого,  без сознания  лежащего на дне заброшенной ловушки. Ослабев  от
ран, он перепутал дорогу и вместо охотничьей тропы попал на оленью.
     Никогда раньше Алан не  думал,  что окружающие так любят его.  Никто не
спрашивал, что с  ним случилось, не напоминало  готовящемся празднестве. Все
были веселы и ласковы с ним. Но он тяготился вынужденным бездельем.
     Наконец настал  долгожданный день, когда  Алан впервые вышел из хижины.
Был вечер. Такой, какой бывает только в весенней тайге,  когда пряные запахи
волнуют кровь, а в зеленых пахучих лапах елей пируют лесные боги.
     Стойбище лежало на берегу  большого озера. Над водой поднимался  легкий
прозрачный туман.
     Мальчик долго стоял  неподвижно. Смотрел  на знакомый  берег и не видел
его...
     Далеко  за озером  высились  неясно  синевшие  горы. Теплые ветры несли
оттуда дыхание весны.
     Что там, за этими  высокими горами?  Мудрый Хонг рассказывал,  что  там
жили  другие скифские  племена --  их могучие  друзья и соседи. А еще дальше
лежала  громадная  сказочная  страна.  О  ней  Хонг рассказывал  неохотно...
Называлась   она    певуче   и   странно:   Бактриана...*    [Бактриана   --
Греко-Бактрийское царство -- эллинистическое государство, находившееся южнее
Сырдарьи.]
     Говорят,  в  ней живут  крылатые грифоны  и диковинное существо Феникс.
Скифские  купцы  из  южных  племен  привезли  оттуда  странную  человеческую
фигурку, вырезанную из  кости. Они рассказывали легенды о великих  мастерах,
вырезающих из камня и кости человеческие фигуры так искусно,  что  они потом
оживали, охотились, как все люди, и работали, но  никогда  не умирали.  Хонг
запретил  смотреть  на эту фигурку, это, говорил  он, большой  грех.  Делать
можно только изображения зверей. На того,  кто дерзнет изображать  человека,
обрушится гнев богов.
     Фигурку  сожгли на костре.  Алан почему-то все  никак не может забыть о
ней. Белая и блестящая, она была так не похожа на черных закопченных идолов,
которых  он  еще мальчишкой, дрожа от  страха, тайком  разглядывал  в хижине
Хонга. Алан и  сам умел вырезать  фигурки зверей, они выходили очень похоже,
совсем как живые...
     Вот и сейчас он подобрал с  земли осколок кремня и  в задумчивости стал
водить  им  по мягкой поверхности  глыбы  известняка.  Под  рукой  возникали
черточки,  штрихи...  прерывались,  сливались  вместе,  рождали  линию... На
секунду мальчик  опустил руку, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. И
вновь услышал рычание таежного зверя, увидел, как последний раз  дернулись и
застыли  лапы,  как вытянулось  и обвисло  под ударами ножа могучее,  гибкое
тело... Только об этом никто не должен знать, никто!
     Завтра  день посвящения.  Вот тогда! А  рука  с  обломком кремня  вновь
забегала  по  камню. И удивленный Алан вдруг  увидел  перед  собой  на камне
изображение картины, завладевшей его сознанием.
     Четкие контуры грозного  и  бессильного  зверя заставили удовлетворенно
улыбнуться Алана. И, отдавшись порыву, внутренне сжавшись от страха, он  дал
волю резцу...
     Вот,  опираясь  коленом   о  поверженного  зверя,  на  камне  возникает
маленькая  фигурка   человека...  Алан   уловил  легкий  шорох  и  испуганно
вскрикнул. Он быстро  обернулся и прижался к камню, спиной закрывая рисунок.
Из-за поворота тропинки показалась Инга и остановилась,  лукаво  наблюдая за
ним своими  черными  глазами. Он  долго  и как-то  странно смотрел на нее. И
вдруг,  решившись,   отодвинулся   в  сторону,  открывая   рисунок.   Словно
испугавшись того, что увидела, Инга крикнула, убегая:
     -- Иди, тебя зовет Хонг!
     Алан  поспешно стирает  рисунок и спускается к озеру. Воины тушат сеть,
Алану   хочется  посмотреть  улов,  но  задерживаться  нельзя,  когда  зовет
Мудрейший.  Вот и  его жилище.  Хонг  в  светлом халате,  искусно выделанном
мастерами из южных племен, на пороге поджидает Алана.
     Он долго молча рассматривает мальчика.
     Да,  отрок высох,  на  ногах стоит нетвердо. Однако  крепкое здоровье у
него. Не всякий взрослый воин оправился бы от таких ран. Кто это так ободрал
мальчишку? Судя по шрамам, это когти  барса, но из его лап не уходят живыми.
Что же  с  ним случилось? Кивком  головы  Хонг разрешает  Алану  сесть  и не
торопясь говорит:
     -- Завтра праздник весны и посвящения в воины. Ты готов к нему?
     Краска заливает лицо  Алана, ему не  хочется выдавать  тайну, а солгать
Хонгу нельзя. Он опускает голову  и с минуту думает, что ответить,  но  Хонг
по-своему понимает его смущение.
     -- Я не спрашиваю тебя, что случилось. Меня беспокоит другое. Завтра ты
должен  представить  залог  или племя изгонит  тебя.  Ты ничего  не принес с
собой.
     Он протягивает Алану  большой тяжелый сверток,  тщательно завернутый  в
льняную ткань.
     --  Здесь свежая шкура кабана, я сам убил его  три дня назад. Пусть это
будет твоим долгом. Я верю -- ты еще станешь воином.
     -- Разве так можно, учитель?
     Ясные  глаза мальчика сейчас полны  недоумения  и горькой  обиды.  Хонг
долго молча смотрит на Алана.
     -- Или. Я стал  стар и жалостлив. Теперь я знаю  -- ты будешь настоящим
мужчиной и воином.
     Волнение долго  еще не покидало Алана. Он вновь  сошел  к озеру,  но на
берегу уже никого не было,  а  вода стала серой от спустившихся на нее теней
гор.
     Скоро совсем стемнеет. Пора идти к тайнику. Лес  пахнул в лицо вечерней
сыростью, пряно запахло прошлогодней прелой  листвой. Алан ощутил неприятный
озноб и только сейчас понял,  как ослаб за  время болезни. Он шел осторожно,
часто останавливался и  прислушивался. Теперь, после разговора с Хонгом, ему
особенно хотелось сохранить свою тайну.
     Вот  и  гнилая  береза.  Толстый скрюченный ствол  напоминал в сумерках
фигуру фантастического зверя. Алан нетерпеливо запустил руку в дупло и замер
от ужаса, не веря себе. Там было пусто...
     Может, не то дерево? Нет, то. Вот зарубка. Что случилось? Где шкура? Он
растерянно огляделся вокруг.
     Лес молчал. Алан все еще не верил  в пропажу, но в глубине его существа
родилось быстро растущее ощущение непоправимого несчастья.
     Завтра  с  восходом  солнца посвящение. еще и  еще раз  с  лихорадочной
поспешностью обыскал  он все вокруг.  Шкура барса, его залог, его  гордость,
бесследно исчезла...
     Алан без сил опустился на поваленный буреломом ствол. Ужас случившегося
все отчетливее  вставал перед ним, но на тоскливый  вопрос -- почему? --  не
было ответа... Внезапно будто кто-то толкнул его -- рисунок!
     Он  дерзнул нарисовать  человека,  к  тому же  -- самого  себя!  И боги
покарали  его  за чрезмерную гордость.  Они  похитили его  шкуру!  Жестокие,
беспощадные боги! Он ослушался Хонга и нарушил запрет богов...
     В душе почему-то не было  раскаяния. Злость и обида захлестнули сердце.
Подвиг, которым  он так гордился, не принесет  ему ничего, кроме  насмешек и
изгнания. Совет  старейшин  предложит ему завтра покинуть племя!  Пусть так!
Пусть никто  не  узнает  о  его  подвиге! Он уйдет! Уйдет  сам, не дожидаясь
позорного  изгнания.  Законы  племени  справедливы,  а  суровы они  только к
слабым, к неудачникам, которым нет места в этой полной опасностей жизни.
     Принятое решение немного заглушило обиду. Была уже глубокая ночь, когда
Алан возвратился в стойбище.  Нигде ни единого звука. Заснули даже собаки. В
недвижном озере отражались звезды. Алан  бесшумным охотничьим шагом вошел  в
хижину и, никого не разбудив, вскоре вышел оттуда,  с котомкой  за  плечами.
Никакого  оружия он не решился взять: право на оружие в племени имели только
воины. С минуту Алан  стоял в раздумье. Нет, он не может уйти не простившись
с друзьями.
     Герат сонно зевал и все никак не мог понять, зачем его разбудили.
     -- Я ухожу... -- с усилием произнес Алан.
     -- Куда ты собираешься идти ночью?
     -- Я  ухожу  совсем... У меня нет залога,  и  утром  меня ожидает позор
изгнания. Давай простимся.
     Герат рванулся к нему и, схватив за руки, заговорил торопливо и громко:
     --  Почему ты  молчал до сих пор! Неужели  я  не помог  бы тебе достать
залог? Да и сейчас еще не поздно! Хочешь, я дам тебе шкуру?
     Алану  стало  неприятно от этих  слов. Стараясь не  обидеть  друга,  он
ответил спокойно:
     -- Спасибо, Герат, я не хочу обманывать племя. Может быть, на чужбине я
заслужу право когда-нибудь вернуться. А  сейчас нужно идти. Давай простимся,
и позови Ингу. Я хочу проститься и с ней.
     Герат, словно  обрадовавшись, что разговор окончен,  торопливо исчез  в
кустах. И вскоре вместо  него рядом с  Аланом стояла  маленькая  черноглазая
девочка лесного племени.
     Юный охотник долго стоял молча, он не мог вымолвить ни слова. Молчала и
девочка. Неожиданное решение друга вызвало в ее душе непонятную острую боль.
Она растерялась. Не  знала, что  сказать,  как  утешить, как  отговорить  от
страшного решения... И тогда заговорил он, охрипшим от волнения, незнакомым,
срывающимся голосом:
     --  Я знаю, что  ты  хочешь  сказать мне.  В ночной  чаше  бродит много
зверей. Иди, Алан, и добудь свой залог. Ночь велика. Так?
     Девочка подавленно молчала, и, не дождавшись ответа, он продолжал:
     -- Разные бывают залоги. Один украшает молодого воина.  Другой дает ему
право на следующий  год  вновь пытать  счастья. Целый год он терпит насмешки
друзей, не приходит на игры молодых воинов. Я не хочу такого залога! Я добыл
своего зверя, и его рисунок ты видела на  скале. Но ты никому не скажешь  об
этой  тайне. Боги отомстили мне за дерзкий рисунок, они украли шкуру убитого
мной барса. Никто не поверит мне! И пусть не  верят! Я уйду. Там, за горами,
лежат неведомые, сказочные страны, много прекрасных чудес скрыто в них! Меня
всегда манили далекие тайны этих стран!
     -- Хонг говорит: человек  без племени  не  может,  он погибнет один.  В
чужих странах живут другие  люди. Если ты уйдешь,  то уже никогда не сможешь
вернуться!
     -- Я стану великим воином, племя еще услышит обо мне!
     --  Разве  племя  уже  прогнало  тебя?  Кому  ты угрожаешь?  Перед  кем
хвастаешь?
     -- Значит, и ты  ничего не можешь  понять. Но я буду помнить о тебе все
равно. Всегда. Прощай...
     Он порывисто повернулся в сторону гор, но рука девочки удержала его.
     -- Постой, Алан. Я хотела сделать тебе подарок в день посвящения, но ты
уходишь  от  нас... Чтобы стать  великим  воином  на чужбине. Там тоже нужно
оружие. Вот, возьми.  Пусть этот нож всегда напоминает тебе о родном племени
и, может быть, обо мне...



     Снова горы встали на пути Алана. Только теперь ему некуда было спешить.
Там, куда он направлялся, никто не  ждал его. Один, совсем один.  Каменистая
тропа вела на юг, к другим скифским племенам. Любой встречный  мог стать его
врагом.  Нет спасения одинокому  безоружному путнику,  за которым  не  стоит
могучее племя.
     Тропа то взбиралась вверх, на  скалистые вершины,  откуда он видел свой
путь на много  дней вперед и где каждый неосторожный шаг грозил падением, то
сбегала в лощины, где текли ручьи и лежали озера, а за каждым кустом таилась
опасность.
     Рысь  тяжелым  прыжком взобралась на сосну,  освобождая тропу,  она  не
тронула мальчика, лишь проводила изгнанника равнодушным взглядом сытых глаз.
Однажды, в кустах у ручья,  мелькнула полосатая  спина тигра, и сердце Алана
сжалось от страха.
     Ночью он разжигал большой костер,  и темнота вокруг наполнялась хриплым
воем хищников.
     Мальчика  охватывало отчаянье. "Куда  идти?  Что предпринять?  Как жить
теперь?  Примут  ли  его  священные  агрипеи*? [Агрипеи --  скифское  племя,
обитавшее во II в. до н.э. в степях южнее Уральского хребта.]
     Хонг говорил  о  них,  как  о  защитниках  обездоленных  и изгнанников.
Агрипеи  были его последней  надеждой.  Только бы дойти и разыскать их.  Так
проводил он  ночи,  почти не смыкая глаз, а с рассветом снова продолжал свой
бесконечный путь...
     Сушеное мясо, взятое в  дорогу, кончалось. Пришла пора  позаботиться  о
новом запасе еды. С одним ножом в лесу немного добудешь. Требовалось оружие.
Тонкое  и  прочное  деревце отыскать  не  составляло  труда  -- хуже  было с
наконечниками,   чтобы  сделать   настоящий  наконечник,  нужны  специальный
инструмент и время, а голод  уже давал себя знать. Алан ограничился тем, что
укрепил  на конце расщепленной палки острую пластинку кремня. В умелых руках
даже это несовершенное  орудие могло сослужить  добрую службу. Алан не даром
гордился умением точно  бросать  охотничьи  копья.  И  сейчас, после четырех
неудачных попыток, ему  наконец удалось  заколоть  олененка, выслеженного  у
водопоя. Родной край  Алана  богат  дичью.  А  что  будет там,  в  неведомых
странах?  Об этом он старался не  думать. Дни пути походили  один на другой.
Опасность таилась всюду, и в конце концов Алан привык к ней. Он уже подходил
к подножию  гор, к той ровной безлесной  стране, где, по его  расчетам, жили
агрипеи, когда произошла встреча, чуть было не положившая конец его пути.
     Проследив полет лесных  пчел, Алан разыскал  дупло-улей и уже стал было
разводить костер, чтобы выкурить из него хозяев,  как вдруг прямо сквозь дым
на него вышел громадный серый медведь. Его, видимо, раздражал вонючий дым, и
он сердито ревел.
     Алан мгновенно  очутился на дереве и сидел там,  наблюдая,  как грозный
лесной  великан воюет  с  пчелами и  лакомится медом, который с таким трудом
разыскал человек. Только на следующее утро мальчик решил слезть и продолжить
свой путь.
     Пятнадцать  солнц  шел  Алан по  тропе,  так  и не встретив  ни  одного
человека.  Любой путь имеет коней,  кончилась и его тропа. Поредели  сосны и
ели, расступились и выпустили мальчика в необъятный океан степей...
     До  самого  окоема,  сколько хватал глаз, бежали  волны  зеленых  трав,
ласково шелестели под теплым ветром. Далеко  впереди двигались черные точки.
Однако сколько Алан ни  всматривался, понять, что это  такое, не мог.  Он не
решился сразу оторваться от родного леса: непривычная зеленая пустыня пугала
юного  скитальца.  А  черные  точки  между  тем  стремительно  приближались,
увеличивались, и вот уже можно  различить трех всадников, гонящих  небольшое
стало. Алан спрятался и стал  наблюдать за ними. У всадников не было оружия.
Трое юношей ехали не спеша, покачиваясь в  высоких  удобных седлах.  Кони не
походили на лесных охотничьих лошадей  родного  племени Алана, они  казались
суше,  стройнее и  горячее  тех неторопливых осторожных животных, которых он
знал. Собаки, видимо, приученные стеречь стадо, освобождали хозяев от всяких
забот, подгоняя  то  лаем, то  зубами  странных  кургузых животных, покрытых
вьющейся  шерстью. Один из  юношей придержал  коня  и, сняв  с головы шапку,
что-то извлек из-под ее подкладки.
     И тут Алан чуть не  вскрикнул от радости -- под шапкой у него  не  было
волос! Это агрипеи! Только у них существовал  обычай еще в детстве смазывать
голову  священным соком, от которого выпадали все волосы, у них даже женщины
безволосы.  Алан выскочил из своей  засады и  побежал  навстречу  всадникам,
высоко подняв правую руку в знак приветствия и мира.
     Юноши встретили незнакомца настороженно. Они  долго совещались о чем-то
на непонятном языке, и наконец один соскочил с лошади и остался со стадом, а
двое других жестом предложили Алану занять его место в седле. Провожатые,  а
может  быть  конвоиры  Алана,  словно проверяя  его искусство  езды, пустили
лошадей  галопом.  Такая  скачка  была для мальчика  непривычной. На  крутых
горных  тропах  лошади ходили только шагом,  но он не хотел  уронить  своего
достоинства  и,  стиснув  зубы,  погнал  лошадь  еще  быстрее. Каждый толчок
подбрасывал его в седле, и только высокие  луки спасали от падения. Один  из
юношей усмехнулся и первый придержал лошадь. Алан заметил, что они все время
держатся  вблизи  лесной  опушки.  Это  радовало мальчика. Знакомые  звуки и
запахи,  несущиеся  из  леса,  ободряли   его.  Совершенно  неожиданно   лес
надвинулся на них, по сторонам замелькали деревья и кусты.
     Алан не  сразу понял, что они  приехали. Только соскочив с  лошади,  он
увидел, что  находится в самом центре удивительного стойбища. Здесь не  было
ни  хижин,  ни  землянок.  Стволы   деревьев,  обернутые  толстым  войлоком,
образовывали низкие круглые жилища. Вокруг  прибывших  собралась целая толпа
агрипеев. Они разглядывали пришельца и вполголоса переговаривались. Курносые
лица с тяжелыми  нижними челюстями окружали Алана. Все эти люди были плешивы
и казались  бы  весьма не привлекательными, если бы  не глаза -- удивительно
открытые и добродушные.
     Так вот  они  какие,  агрипеи  -- мудрый народ, разбирающий споры между
всеми  племенами.  Алан  ни у кого  из  взрослых мужчин  не  заметил оружия*
[Обряды и обычаи этого  племени исторически достоверны.]  и вдруг  вспомнил,
что агрипеи никогда  не  воюют  и не  держат  у себя  оружия. Юноши  знаками
позвали  Алана за  собой.  Они  вошли  в  просторное  жилище.  На  небольшом
возвышении сидел старец, рядом  с ним стояла чаша  с дымящейся  жидкостью  и
лежал  меч  в  ножнах  --  первое  оружие,  которое  он  здесь увидел.  Алан
почувствовал, что  сейчас  должна решиться  его судьба. Он  почтительно,  по
обычаям  своего  племени, прижал  руки к груди и  слегка наклонил  голову  в
молчаливом строгом приветствии.
     Старец  сидел  не  двигаясь, веки  были  полуопущены,  он, казалось, не
замечал Алана.  Войлочный полог приподнялся, вошли еще семь  человек и молча
расселись у ног старца. Алан вспомнил рассказы Хонга о священном суде -- эти
семеро, видно, и есть толмачи-судьи, они знают языки различных племен.
     Юноши, сопровождавшие Алана, ушли, и он остался один со священным судом
скифских  племен.  Один  из  толмачей  кивнул головой  и произнес  на  языке
охотничьих племен:
     --  Говори  и  не  пытайся  лгать, суд  слушает тебя.  Алан  постарался
изложить свою  историю как можно короче.  Он убил зверя, но шкура пропала, и
племя изгнало его.  В этом месте старей, похожий на изваяние, приподнял веки
и равнодушным голосом произнес на родном языке Алана:
     -- Это ложь. Племя не изгоняло тебя.
     Алан  вздрогнул и  испуганно поправился --  он  ушел сам,  не дожидаясь
изгнания.
     Старец  совсем  открыл  глаза,  и  Алану  показалось, что  от  них  шло
сковывающее, притягивающее тепло, вызывавшее почти физическое ощущение боли.
Вдруг  старец  поднялся и,  вытянув  руку,  заговорил  громким  надтреснутым
голосом:
     -- Этот человек покинул  свое  племя. Никаких других преступлений он не
совершал. Он храбрый воин. Недобровольно покидающий родину...
     Алану хотелось  крикнуть,  что это неправда, что он  не по доброй  воле
покинул родное племя, но язык точно окаменел...
     -- Добровольно покидающий родину, -- сурово повторил  старей, -- дорого
поплатится  за  это. Не нам его  судить. Высший суд уже вынес  ему приговор.
Жестокий приговор. Мы дадим  ему  право жить  среди  нас, но  в племя он  не
войдет, как и все другие чужеземцы, получившие у нас приют... Ты, воин-Алан,
можешь выпить Асхи.
     И старец кивнул на дымящуюся чашу.
     На тысячу дней  пути во всей  земле  скифов и за ее пределами шла слава
справедливого  суда,  и  были  известны  его  законы.  Асхи  --  черный  сок
священного  понтика* [Понтик --  растение семейства  бобовых.] -- мог выпить
только  невиновный,  оправданный  человек,   вступивший  отныне  под  защиту
великого суда, приговоры которого являлись законом для всех скифских племен.
     Так началась жизнь Алана у гостеприимных  агрипеев. Много мудрости знал
этот народ,  ведущий спокойную жизнь  и не ведающий военных потрясений. Алан
научился говорить на языке агрипеев, пасти стада и  собирать плоды деревьев,
но  словно  предчувствуя  бури,  ждущие  его   впереди,  он  не   забывал  и
благородного искусства  воина.  Трое  юношей,  первыми  встретившими  Алана,
вскоре  стали  его  друзьями.  Ускакав  в  степь,  прочь  от  людских  глаз,
упражнялись  они  в   запрещенных  у  агрипеев  военных  играх.  Тело  Алана
становилось сильным и мускулистым, с каждым днем он все лучше учился владеть
собой.  Часами скакали  юные  всадники  по степям,  нанося и  отражая  удары
прочными  короткими палками.  Ловкость  Алана  нередко восхищала  его  новых
друзей.  Постепенно он  постигал  сложное искусство  скачки,  достигая  того
совершенства, когда всадник и конь сливаются в одно целое,  связанное единой
волей и движением. У молодежи было много свободного времени -- стада и плоды
давали племени все блага,  не требуя от людей тяжелого,  полного  опасностей
труда,  который  выпал на долю лесных  племен. Но  неясная, зовущая  куда-то
тоска  все чаше охватывала Алана. Он  вспоминал то серые вершины родных гор,
то погружался в мечты о сказочной, манящей Бактриане...
     Часто, утомленные  бесконечными упражнениями, друзья,  стреножив коней,
падали в  душистую,  усыпанную  цветами траву  и подолгу  говорили  об  этом
волшебном царстве. Рассказывал обычно Килоксай, он был старше остальных и не
раз  встречался  с  бактрийцами, земли которых там, далеко на юге, в  сорока
днях пути, граничили с землями агрипеев и других скифских племен.
     Грифоны, крылатые существа с львиным  телом, стерегли  золото в далеких
городах Бактрианы. Люди там были прекрасны, и еще более прекрасные боги жили
вместе с ними  в  удивительных хижинах, таких громадных,  что и  три дерева,
поставленные друг на друга, не достанут до их вершины.
     -- А что такое город? -- спрашивал Алан.
     -- Город... Ну, как тебе объяснить? Это когда много  племен  собираются
вместе, сообща строят большие жилища. А чтобы защищаться от врагов, окружают
их высокой стеной. У скифов  тоже есть свои города,  только они далеко, там,
где  садится солнце.  Самый главный город, где живет  великий  царь  Скилур,
зовется Неаполем*.  [Неаполь  --  скифский  город, остатки  которого найдены
вблизи Симферополя.]
     С каждым разом друзья все дальше забирались  в степь, уезжая иногда  на
несколько дней.
     Шли годы. Алан незаметно превратился  из мальчика в стройного юношу. Он
все больше сближался  с Мипоксаем и радовался, что нашел друга; с ним он  не
так  остро  переносил   тоску.  Мипоксай,  очень  спокойный,  не  по   годам
рассудительный,  славился  своей  силой.  Он не раз  выходил  победителем  в
весенних состязаниях,  обычно устраиваемых племенем  агрипеев. Алан  не  мог
участвовать в этих играх. Он не принадлежал к племени.
     В день праздника Алан стоял, как  всегда,  в стороне, грустными глазами
провожая  участников  скачек.  Подошел Мипоксай, увенчанный  венком  полевых
цветов.
     -- В вашем племени тоже устраивают такие игры?
     -- Нет. У нас для этого нет времени.  Лаже мальчишки должны  заниматься
охотой с самого раннего возраста.
     -- Хочешь, я попрошу старейшин разрешить тебе участвовать в играх?
     -- А ты не боишься потерять свой венок?
     -- Пусть он достанется самому сильному.
     -- Я пошутил.  Не нужно, Мипоксай. Если я проиграю состязание, то уроню
в ваших глазах достоинство  родного  племени.  Если  выиграю,  будет  обидно
вашему племени: венок сильнейшего не должен доставаться чужеземцу.
     -- Порой  ты удивляешь меня, и я невольно начинаю  искать на твоем лице
бороду старейшины.
     -- Возможно, она когда-нибудь и вырастет. Я не теряю надежды.
     Под  вечер,  когда  закончились   игры,  друзья  решили,  как   обычно,
отправиться на несколько дней в степь.
     Солнце садилось,  и  тени  лошадей  смешно  переставляли  длинные,  как
деревья,  ноги.  Далеко  позади  осталось  стойбище. Почему-то  все  четверо
молчали. Не  было обычного смеха,  веселых скачек. Может быть, причиной была
усталость после шумных состязаний?  Или странно  кровавый,  зловещий  закат?
Непонятная тревога овладела Аланом...



     Два  дня  скакали молодые всадники, удаляясь  все дальше на юг,  словно
хотели на этот раз добраться до самой Бактрианы. Движение веселило, отгоняло
тревожные мысли. Никто и не думал  об  опасностях,  что таятся в притихшей и
ровной, совсем неподвижной степи.
     Утром третьего  дня Алан  взобрался  на крутой холм.  С высоты еще шире
открылись бесконечные пространства Степей; юноша не сразу заметил движение у
подножия  холма.  Внизу, в  двух полетах стрелы,  большой вооруженный  отряд
тяжело  скакал  навстречу четырем  юным  скифам.  Странная одежда  всадников
ослепительно сверкала на солнце... В руках у них поблескивали длинные копья,
сбоку висели маленькие круглые шиты. Едва  Алан  успел  рассмотреть  все эти
подробности, как к нему подъехал Мипоксай  и, увидев  всадников, отшатнулся,
будто от удара.
     -- Это греки! Разбойничий отряд. Они идут к нам за добычей и рабами!
     Алан  не знал слова "раб", зато он хорошо понял, что идут  враги. Отряд
растянулся полумесяцем, стараясь охватить холм, на  котором стояли скифы,  и
отрезать им пути  к отступлению.  Алан  вновь  ощутил  то  чувство,  которое
впервые появилось у него во время схватки с барсом. Гневное чувство ярости и
радости борьбы. Черты  юноши  посуровели,  и когда  он  заговорил, почему-то
никто из друзей не  удивился, что именно он  взял на себя  ответственность и
право отдавать распоряжения.
     -- Ты, Килоксай, возвращайся к племени, предупреди,  пусть все уходят в
леса и угоняют с собой скот. В лесах эти тяжелые всадники будут бессильны.
     --  Арпоксай*,  [Мипоксай, Килоксай,  Арпоксай  --  легендарные  имена.
Согласно преданиям,  их  носили трое  первых  юношей-скифов, выросших из-под
земли.] ты говорил о воинственном племени ваших друзей -- саках. Скачи к ним
и попроси  устроить засаду в верховьях  сухого  русла.  Греки, вероятно,  не
знают  дорог,  они все  время  держатся русла  сухой  реки.  Мы с  Мипоксаем
задержим  их  здесь  как можно  дольше.  Торопитесь,  друзья,  и  не теряйте
времени. Все зависит теперь от быстроты ваших коней.
     Дальнейшее произошло совершенно неожиданно для греческих  всадников. Из
четырех скифов, которых они уже считали своей добычей, двое,  до этого четко
выделявшиеся  на  вершине  холма,  внезапно  исчезли, а  двое других, словно
обезумев от страха, понеслись им навстречу.
     Алан и  Мипоксай скакали по  двум расходящимся линиям, наперерез сильно
вытянутым  рогам  вражеского  полумесяца.  В  клубах  пыли, поднятой  конями
греков, они уже не видели друг друга.
     Алан мчался на переднего  воина. Схватка на  всем скаку произошла почти
мгновенно. Алан даже не успел рассмотреть лица врага. Тяжелая палка, знавшая
немало  поединков  с  друзьями,  превратилась   в  грозное  оружие.  Легким,
скользящим движением  отстранила она  вражеское  копье  и  обрушилась на шею
грека, не прикрытую шлемом. Нанеся удар, Алан успел на всем скаку подхватить
выроненный  противником  меч.  Вокруг замелькали  оскаленные,  орущие  лица.
Скорость  и неожиданность столкновения спасли Алана. В плотном  облаке пыли,
поднятой сбившимися лошадьми, удары попадали  не тому, кому предназначались.
Когда  рассеялась  пыль и ошеломленные  дерзостью нападения греки  пришли  в
себя,  они увидели трупы своих товарищей, валявшиеся под копытами лошадей, и
удалявшуюся фигуру  наглого скифа. Весь отряд греков  повернул  коней  и, не
слушая команды, бросился за ним.
     Алан  все время придерживал коня на расстоянии полета стрелы от греков,
маня их за собой. Неожиданно из обшей массы отделился один всадник. Это был,
судя по богатой одежде и прекрасной лошади, предводитель  греков. Алан сразу
оценил достоинства могучей фигуры врага и резвость его белого коня. Пришлось
отпустить поводья. Оба всадника вырвались далеко вперед, и ни один из них не
мог  ни сократить, ни  увеличить расстояния. Однако  оно  оказалось  слишком
опасным  для скифа...  Алан  понял  это, когда длинная стрела  оцарапала ему
плечо и ткнулась в землю. Алан резко повернул коня, и в это мгновение вторая
стрела вонзилась  в шею его лошади. Животное  дернулось и повалилось на бок.
Алан медленно поднялся с земли, ожидая удара врага. Но тот придержал коня и,
словно не желая пользоваться преимуществом перед пешим противником, не спеша
забросил поводья и соскочил с  лошади.  Алан  ждал,  не  двигаясь, и  только
глаза, беспокойно измеряющие расстояние до приближающегося  отряда, выдавали
его волнение. А предводитель греков, все так же  не спеша, отстегнул тяжелый
бронзовый  щит,  прикрывающий  его  левое  плечо,  и,  обнажив  меч,  шагнул
навстречу.  Тут  только  Алан  заметил,   что  греческие  мечи  сделаны   из
драгоценного  сероватого металла, который назывался железом  и ценился много
дороже золота. Пластины такого же металла покрывали грудь и спину его врага.
Опьянение   схватки  прошло,   к   Алану  вернулось  холодное,   расчетливое
спокойствие, и все  же  он испытывал невольный  страх перед надвигающимся на
него гигантом с рассеченным шрамом лицом. Силу удара грека Алан почувствовал
сразу.  От  скрестившихся мечей полетели  искры.  Однако  эта  сила едва  не
погубила грека при втором ударе.
     Алана  воспитало  лесное племя...  Это  племя славилось  своим  военным
искусством,  его воины  в совершенстве владели  тайными приемами  рукопашной
схватки. Пригодились Алану и упражнения с друзьями-агрипеями.
     Когда меч врага, со свистом приближавшийся  к его голове, коснулся  его
меча,  Алан  рванулся  в  сторону, стремительно наклонив лезвие.  Увлекаемый
силой  удара, его противник качнулся и открыл левый бок. В  то же  мгновение
меч  Алана с  тупым  скрежетом  ткнулся  в грудь врага. Только  броня спасла
великана от смерти.
     В железных полосах образовалась порядочная вмятина, по которой поползла
струйка  крови. Гигант вскрикнул, но  быстро овладел собой и, видимо, оценив
врага, пустил в ход все мастерство и выдержку опытного воина, побывавшего не
в  одном сражении.  Силой он намного превосходил Алана, и это  решило  исход
поединка...  Алан отшатнулся,  и последнее,  что он увидел,  было искаженное
усмешкой лицо врага... Однако Антимах, как звали предводителя  греков, вовсе
не собирался  убивать своего противника, удар по голове безоружного Алана он
нанес  плашмя.  Подоспевшие  всадники  связали  юношу.  Они привезли с собой
окровавленного Мипоксая, пытавшегося прорваться на помощь к другу.
     Связав вместе руки обоих юношей, их перекинули через круп лошади, точно
два тюка.

     * * *

     Антимах  долго не мог  успокоиться. Два жалких варвара,  за которых  не
возьмешь и  минны* [Минна  --  денежная  мера.] серебра, стоили ему  раны  и
потери  трех  воинов.  Он  еще рассчитается  с  ними за это, а сейчас  нужно
спешить.
     Антимах бросил презрительный взгляд  на  товарищей: эти  ослы увлеклись
погоней  и упустили двух  варваров.  Скифы успеют предупредить  племя,  и на
стойбище не найдешь ничего, кроме обглоданных костей.
     Взмыленные кони тяжело увязали в  рыхлой почве старого  русла реки. Сам
Одиссей не разберется, где дороги в этой проклятой богами стране.
     -- Эй! Шевелись!
     Окрик мало помог. Люди и лошади, измученные большим переходом и бешеной
скачкой,   с   трудом   переставляют   ноги.  Надвигается   вечер,   и   его
кроваво-красные тона неприятно действуют на отряд. Плохая примета -- в лучах
такого  заката, незримый, носится свирепый бог войны  Арес,  жаждущий крови.
Воины недовольны, походы в Скифию редко кончались удачей. Но Антимах тверд в
своих  решениях,  а  спорить  с  ним  опасно. Оскудевшей  казне  "начальника
главных" нужна богатая добыча.
     Тревога снедала Антимаха. Он то выезжал вперед, то отставал, беспокойно
оглядывался и торопил людей. Какие-то  неясные тени скользили  в сумерках  и
тотчас же исчезали при приближении  отряда. Местность стала неровной, густой
кустарник подступал с обеих сторон к высохшему руслу, превратившемуся в едва
заметную  тропу.  Десятник  Кронисий подъехал вплотную к Антимаху и, как  бы
отвечая на .его мысли, тихо произнес:
     -- Здесь может быть засада. Дальше ехать опас...
     Он не  договорил,  поперхнулся и, захрипев,  навалился на  Антимаха. Из
горла   его  торчал  оперенный   коней   скифской  стрелы.  И  сразу,  точно
сгустившиеся ночные тени, на отряд налетели всадники. Схватка была короткой.
Греки  не  раз  убеждались  в  превосходстве скифской  конницы;  теперь  же,
таинственно появившись со всех сторон, эти коренастые всадники вселили в них
панический ужас.
     В  несколько  минут хорошо  вооруженный отряд был  превращен в мешанину
беспорядочно  мечущихся верховых. Антимах еще пытался навести  порядок, но и
он  уже  понял  неизбежность  разгрома.  Обезумевшие  люди и  лошади  искали
спасения в бегстве.  Разъяренный  Антимах,  окруженный  кучкой преданных ему
воинов, тяжелыми ударами расчищал себе путь, уже не разбирая своих и врагов.
В  левой  руке он держал  повод коня, несшего  на  себе двух  бесчувственных
пленников...
     -- Эти собаки заплатят нам за все! Берегите их, как собственную жизнь!
     Два скифских воина,  врубаясь в самую гущу греков, упрямо  продвигались
вперед. Они уже далеко оторвались от своих, и никто, кроме них, не заметил в
пылу  схватки,  как  десяток  греческих  воинов,  подчиненных  единой  воле,
коротким броском разорвали кольцо засады  племени саков и скрылись  в ночных
сумерках, опустившихся на степь.
     Но  эти двое не  подняли тревоги и не  помчались в погоню. Другая мысль
заставляла их  бросаться в самые опасные места... Арпоксай и Килоксай искали
друзей,  они не могли и подумать, что  греки,  спасая  свою  жизнь, увозят в
самой  середине   небольшого   отряда  двух   пленников,   оберегаемых,  как
драгоценность...



     Правитель  Бактрии   Евкратид  начал  утренний  прием.  Роскошный   зал
наполнился  шумом  и разноязычной  речью. Под  высокими арками  и  куполами,
покрытыми  лепными   украшениями,   люди   казались  маленькими   карликами.
Великолепие   зала  подавляло  входящих,  заставляло   постоянно  помнить  о
могуществе  царя. Царедворцы в греческих хитонах, богато расшитых золотом, и
просители  в восточных  одеждах, выцветших  и потертых, умолкали,  подходя к
царскому трону.
     Лицо правителя  застыло в непроницаемой маске. И только имя, долетевшее
до  него  на волнах  почтительного  шепота,  заставило  Евкратида  повернуть
голову.
     -- Аор! Аор идет...
     Из дальнего конца  зала спокойно и неторопливо шел высокий седой старец
в скромном,  без единого украшения сером халате. При его приближении умолкал
шепот, царедворцы подобострастно склоняли головы и поспешно уступали дорогу.
Подойдя к трону,  Аор поклонился Евкратиду, почтительно и в то же время чуть
небрежно. Затем  молча уселся на бархатные подушки у ног царя. Титул "верный
друг царя" давал  ему  это  право,  и  все же его  независимые  манеры,  его
подчеркнуто  спокойные движения  заставили  Евкратида  слегка побледнеть  от
сдержанного  гнева.  Аор  всегда  умел  одним оскорбительно-вежливым  жестом
напомнить  ему неприятные веши. Да,  он многим обязан этому  человеку,  даже
царским троном. Однако Аор слишком часто напоминает  об этом.  Огоньки гнева
вспыхивают в глазах правителя.
     Аор  не раз говорил, что благодарность есть бремя, а всякое бремя можно
и должно сбросить! А что, если он в самом деле попробует сбросить его?
     Евкратид мельком взглянул на Аора. Кто  знает, может, этот царедворец и
мысли  умеет  читать? Человек, заставляющий  врагов осуществлять собственные
замыслы... Благодаря ему Евкратид получил власть  и благодаря  ему же  может
завтра  потерять  ее. Аор способен в  три дня сменить государя, как он делал
это уже дважды, неизменно владея титулом "верного друга"!
     --  Зеврасий  приветствует  Евкратида!  --  Этот   возглас   заставляет
правителя очнуться от дум. Перед троном, униженно согнувшись, стоит  бледный
лысый человек. Бриллиантовая диадема тысячами огоньков осеняет желтую сухую,
как  пергамент, кожу  его  лица. Множество  драгоценных  камней  искрится  и
переливается на  одеждах главного жреиа  храма  Зевса.  Его  смиренная  поза
как-то плохо вяжется с этим великолепием.
     -- Важные и секретные новости, царь. Coблaгoвoли выслушать меня!
     -- Говори, Зеврасий, я слушаю, -- ласково произнес Евкратид.
     --  Позволь  просить тебя об уединении, владыка. Новости весьма важны и
секретны.
     Они встают  и  не  спеша  уходят из зала. Все вопросительно и  тревожно
смотрят  вслед удаляющимся, и только Аор не меняет своей  лениво-равнодушной
позы.
     Зеврасий захлопывает  массивную дверь, щелкают засовы. Этот звук словно
стирает с лица главного  жреца  всю почтительность. Перед Евкратидом уже  не
униженный  проситель,  а  властный,  исполненный  собственного   достоинства
предводитель   храмовой   общины,  равноправный  вершитель  судеб  города  и
государства. Эта перемена не удивляет Евкратида. Жрецы умны. Они прячут свою
власть, как лезвие кинжала, в непроницаемые бархатные ножны почтительности и
лести.
     -- Неприятная новость, царь. Аор оказался прав. Индусы не приняли наших
послов,  их  армии разбили пограничные укрепления и перешли границы Бактрии.
На время  войны община будет  вынуждена  поддержать  Аора, несмотря  на твое
недовольство. Нужны золото, оружие, армия. Все это может собрать только Дор.
Тебе не хуже моего известно, как много нитей забрал в свои руки сей муж.
     -- Но, быть может, еще можно заключить перемирие?
     -- Очень трудно, и опять это может сделать только Аор.
     -- Аор! Аор!  Почему всегда и  везде Аор? У Антимаха воинов и золота не
меньше! Почему община не  поддерживает  этого  смелого сатрапа*? [Сатрап  --
правитель провинции.]
     -- Смелость еще не ум... И к тому же прежнего Антимаха уже нет.
     -- Как это -- "нет"?
     -- Аве глубокие  урны  стоят у  порога обители  Зевса, они полны даров,
счастливых -- одна и несчастных -- другая...
     -- Хватит загадок! Что значат твои слова?
     -- В последнем  набеге вся дружина Антимаха осталась в скифских степях.
Много времени  пройдет, прежде чем  его подданные  оправятся  от поражения и
вновь дадут ему своих воинов. Да и  сам Антимах нижайше просит  Аора принять
его, а его дары уже прибыли на твой двор.
     Невеселыми мыслями  отозвалось  в Евкратиде это известие:  его  главный
сторонник,  --  злейший  враг  Аора  -- Антимах разгромлен,  община  не дает
согласия на устранение Аора,  значит,  еще много лет придется чувствовать на
себе мягкую и сильную лапу, незаметно,  но уверенно  направляющую каждый его
шаг... Придется проститься пока с мечтами о безраздельной власти, которой он
так жаждал все эти годы, и которая все медлила прийти.
     В  то  время  как  происходит  этот   тайный   разговор,  Аор,  заранее
извещенный,  уже  принимал  Антимаха  в  главном   Тронном  зале.  Улыбка  в
дергающихся  уголках губ  плохо  скрывала  состояние Антимаха.  Аор  отлично
понимал, что причина -- не только военное поражение. Гордость  и властолюбие
не  позволяли Антимаху примириться с положением просящего и побежденного.  И
Аор все внимательнее вглядывался в его лицо.
     Бесконечные  интриги Евкратида,  его  заигрывания  с храмовой  общиной,
стремление  к безраздельному правлению не раз  уже  наводили Дора на мысль о
смене царя,  но  подходящей замены он пока  не  видел. Может быть этот?  Аор
разглядывал  сатрапа  так,  словно  видел  впервые, выслушав  его,  спокойно
спросил:
     -- Что же сделал Антимах потом?
     -- Что  можно было  делать? Дружины уже не  существовало,  мы захватили
этих  двух рабов  и с десятком воинов вырвались из западни. Одного из рабов,
самого сильного, я приношу тебе в дар вместе с остатком моей казны.
     -- Ну, хорошо. Я разошлю папирус сатрапам, они пополнят твою дружину, а
с  ней пополнится и  казна. Надеюсь, Антимах  не забудет  услуги? Я  прикажу
также заново отстроить твой Бактрийский дворец. Мараканда пока обойдется без
своего правителя: Антимах может понадобиться здесь.
     Хлопнув в  ладони, Дор  тут  же  отдал подбежавшему  писцу  необходимые
распоряжения.
     Провожая  глазами Антимаха,  который шел,  гремя доспехами,  не снятыми
даже  ради  царского приема,  и  с  интересом  наблюдая,  как  тот  на  ходу
презрительно  отодвигал   с  дороги  не  успевших   посторониться  купцов  и
просителей, Аор задумывался все больше.
     Вот  такой  недалекий,  самолюбивый и несдержанный человек мог бы очень
пригодиться ему. В то же  время его честолюбие и вспыльчивость могли вырасти
в очень опасные, решающие качества... Да,  для Антимаха нужна веревка особой
прочности. Такой властолюбец, если вырвется  из рук, может натворить  немало
бед.
     Нужно  выждать,   не  спешить,  уловить  момент.  Антимах   обязательно
споткнется  в  своем стремлении к  власти, сделает  ошибку, и тогда он, Аор,
получит в свои руки веревочку покрепче простой благодарности.



     Алан  попал в сказочное царство. В  то самое, о котором мечтал.  Но как
это не  похоже на его мечты! Вот он лежит на спине лошади,  потеряв свободу,
волю и родину... Сквозь пелену боли мелькает перед глазами ненавистное лицо,
искаженное багровым шрамом,  тело  горит от побоев, а  губы  шепчут слова на
далеком языке гор и лесов... Сбылось предсказание судьбы!
     А  кругом, почти не задевая  сознания, шумит чужой враждебный мир. Двое
горожан в расшитых халатах останавливаются около него и окидывают измученное
тело юноши  оценивающими  взглядами  знатоков.  Им, видимо,  нечего  делать;
дневная   жара   и   скука   утомительны.   Они    лениво    перебрасываются
малозначительными фразами, щеголяя своими познаниями:
     -- Этот раб стоил бы семьдесят драхм, если бы не побои.
     --  Премудрый Бен-Сира*  [Бен-Сира  -- эллинистический идеолог рабства,
написавший  "Книгу премудростей".]  в своих  поучениях говорит нам: "Корм  и
груз -- для осла; хлеб, битье и работа -- для раба".
     -- Ты мудр, Аионисий, но тот  же Бен-Сира говорит дальше:  "Пусть  душа
твоя любит разумного раба и не лишай его свободы".
     -- Раб, заслуживший такие побои, неразумен.
     По счастью,  Алан  не  знал  арамейского  языка,  на  котором  говорило
большинство  жителей  Бактрианы.  Воспитанный  по суровым,  но  справедливым
законам  своего  племени,  но еще  не знал, что означает  безнадежное  слово
"раб". Он не  знал, что люди,  которые управляют вещами, создают их, могут и
сами  превращаться  в  веши в  стране, где  закон гласит:  "Собственность, в
общем, есть  орудие, а раб есть  живая собственность  и первое  из орудий"*.
[Изречение  Аристотеля.]  Это   печальное   знание  еще  придет  к   нему  в
государстве,  строящем  свое могущество  на согнутых  спинах несчастных, имя
которым -- рабы.
     Только  по счастливой случайности Алан не попал на работы в каменоломни
-- там  жизнь  раба  измерялась  тремя годами. В  городе, в царских дворах и
мастерских  с рабами  обращались  лучше, старались  даже  иногда смягчать их
участь, помня опыт Афин, где хорошее  обращение  с  рабами  сокращало  число
мятежей.
     Двое воинов, принимавших дары Антимаха, подошли к Алану.
     Юноша потерял сознание от боли, когда один из них перерезал впившиеся в
тело веревки.  Сброшенный с лошади, пленник  рухнул в пыль у ног  воинов,  и
даже  пинки  и  ругань  не  смогли  его  поднять. Бормоча  проклятия,  воины
подхватили  его  под  руки и поволокли в  задний конец  огромного двора, где
помешалось  большое строение без крыши  --  жилище  царских  рабов. Подобное
зрелище,  видимо, было привычно здесь,  ибо  ничто не  изменилось в  ленивом
равнодушии  людей, заполнявших двор и занятых  своим делом. Никто не обратил
внимания  на  окровавленное тело раба, волочившееся  в  пыли. Двое  горожан,
усевшись в  тени, то и дело  отгоняя назойливых мух, вели  разговор  о новой
тунике верховного жреиа.
     Алан очнулся лишь вечером. Какой-то юноша с коричневой, как орех, кожей
сидел  рядом и осторожными движениями смазывал  его раны. Вокруг приглушенно
гудели   голоса.   Алан   огляделся:   большое  помещение   заполняли  люди,
возвратившиеся  с работы.  Они сидели  прямо на полу,  усыпанном соломой, и,
устало переговариваясь, неторопливо ели свой скудный ужин. Рисовые лепешки и
круглые глиняные чаши с похлебкой стояли перед каждой группой. Алан заметил,
что люди  в небольших группах чем-то похожи  друг на друга. У них одинаковые
оттенки  кожи  и волос. Позже он понял, что в Бактрии старались распределять
рабов так,  чтобы  из одного  племени было  не больше  трех-четырех человек.
Незнание языка разобщало невольников, мешало  сговариваться  всей массой для
побега или восстания.
     В распахнутые двери тянуло прохладой.  У порога дремал греческий воин в
полном вооружении. Его отстегнутый меч лежал на земляном полу, и глаза юноши
блеснули при виде серебристой полоски металла.
     Вид оружия словно  влил в тело Алана новые силы, он  резко поднялся. Но
воин продолжал дремать. А коричневый  юноша приветливо улыбнулся и залопотал
что-то на  непонятном  языке.  Алан, морщась от боли, побрел  между группами
людей, пристально и вопросительно вглядываясь в незнакомые лица и обнаженные
потные  тела, покрытые пылью. Кто они? Такие же  пленники, как  и  он? Тогда
почему  так спокойно и равнодушно сидят они здесь,  когда там, за дверями --
свобода?!
     Алан не  знал,  как трудно убежать из Бактрии рабу. Не  перелезть через
высокую городскую стену, по которой  день и  ночь ходят часовые, не пройти в
ворота.  А  если кто и вырвется  отсюда, его встретит  пустыня чужой страны,
чужие враждебные люди,  всегда  готовые за жалкую награду  схватить и выдать
беглого раба.  Ему не уйти.  И клеймо  навсегда отметит страшной печатью его
лоб! Ни о чем этом юноша не знал.
     Не  обращая внимания на пристально следящие за ним отовсюду глаза, Алан
медленно  пробирается  к  выходу...  Туда,   где  заманчивым  блеском  горит
валяющееся  на полу  оружие... Кто-то осторожно, но настойчиво берет  его за
руку.  Алан  оборачивается и,  притянув к  себе  коричневого  юношу, жестами
объясняет ему свой  план. Коричневое лицо становится серым. Юноша еще крепче
стискивает руку  Алана,  пытается что-то объяснить,  задыхаясь от  волнения,
шепчет непонятные фразы. Алан решительно отстраняет  его и вдруг бросается к
выходу, на бегу стремительно нагибается к мечу и... кто-то бросается ему под
ноги, чьи-то сильные руки, как  тисками, сжимают его, он пытается вырваться,
но мгновенно вскочивший воин крепко схватил его руку и, медленно выворачивая
ее, заставляет  Алана упасть  на  колени, с помутившимися от  боли  глазами.
Страж жестом приказывает отойти рабам, схватившим Алана, и, притянув к  себе
беспомощного  юношу,   пристально  смотрит  ему  в  глаза.  Видимо,   что-то
понравилось воину в новом рабе, он  прочел в его взгляде  гнев и боль, но не
нашел страха. Усмехнувшись, воин сильно толкнул его внутрь сарая,  не подняв
руки для удара, хотя такая дерзость требовала примерного наказания.
     Взбешенный Алан вскочил на ноги  и вновь рванулся к дверям,  но десятки
рук  схватили и  удержали  его  на  месте.  В  глазах  окружающих  он  читал
восхищение и непонятную радость.  Но они не опустили рук, что-то лопотали на
разных   языках.  Ласково,  но  настойчиво  усадили,  пододвинули   миску  с
похлебкой, лепешки. Алан покорился. "Еще не время, он подождет..."
     Глубокой ночью, не шевелясь,  лежал он на  соломе и слушал  звон оружия
часовых, мерно и тяжело ходивших по двору. Вокруг него спали приветливые, но
непонятные люди,  спал его  недавний  враг,  положив  под  голову меч.  Луна
струила свой сонный свет в квадратное отверстие  над головой...  Она  сейчас
горит, наверно, и над лесом, где живет Инга. При этой мысли юноша еще острее
чувствовал свое одиночество.
     Думал  Алан   и   о  сегодняшнем  столкновении  с   воином,  непонятном
вмешательстве  лежащих рядом людей. Они  восхищались  его  поступком,  почти
гордились им  и  все  же  не помогли.  Почему? Неужели он так и  не встретит
друзей в этой стране?
     Где теперь Мипоксай?  Их  разлучили перед дворцом Антимаха. Что с  ним?
Алан обязательно найдет друга, и тогда никакие преграды не удержат их в этой
стране! Как  мало он  знает  обо всем,  что ждет его здесь.  Слишком мало...
Удастся ли его план? Что,  если  он заблудится,  если  его  сразу же схватит
стража? Что  с ним  сделают,  если  поймают? Что бы  ни сделали,  нужно уйти
сегодня из этой клетки. Там, за стенами, ждут его тайны непонятной страны и,
может быть, свобода.
     Свет луны становится все бледнее.  Скоро утро. Стихли шаги часовых, все
уснуло. Пора!  Как  змея  бесшумно скользит  тело юного  охотника,  умеющего
незаметно подкрасться к чуткой лани. Чуть слышно  скрипнула дверь. Никто  не
шелохнется  на  подворье,  покрытом  предрассветной  мглой.  Дальше,  дальше
скользит вдоль стены юноша. Вот и ворота. Пригнувшись, он ныряет  в  темноту
улицы и исчезает...
     Солнце приходит в просыпающийся город. В его лучах вспыхивают розоватым
внутренним  светом  мраморные  колонны  общественных  зданий, величественные
дворцы  и  храмы  Акрополя*, [*  Акрополь --  центральная  укрепленная часть
эллинистического  города.]  облицованные мрамором  и бронзой  дома  вельмож.
Ослепительно сверкает позолота храма  Кибелы**. [Кибела -- фригийская богиня
плодородия. Культ Кибелы был широко распространен на Древнем Востоке.]
     Потоки  света заливают  ремесленные и торговые  кварталы, тонут в  пыли
нижнего  города. Обшарпанные стены  глиняных  духанов,  грязные ишаки, уныло
грызущие пучки соломы, скреплявшие глину стен, -- казалось, здесь  никто  не
рад приходу лучезарного Аполлона. Но это впечатление обманчиво.
     Вот  от  ворот  к  центру  города  неторопливо шагает  сгорбленный  под
тяжестью  своей  поклажи  крестьянин,  он   погоняет  худого  вола,   то  же
нагруженного  мешками;  долгая  дорога покрыла  их  густым слоем  пыли.  Оба
замерзли  и  устали.  Солнце   ласково  улыбнулось  им,  они  приободрились,
стряхнули пыль и зашагали веселее.
     А улица уже наполняется гомоном и толчеей -- как всегда перед открытием
базаров.   Из   распахнутых   дверей  караван-сараев   неторопливо   выходят
исполненные  достоинства верблюды,  между  ними с  криками снуют взад-вперед
смуглые люди в длинных  белых одеждах.  Рабы  несут  в позолоченных носилках
знатных  горожан.  Огромные  колесницы еще  более  увеличивают сутолоку, над
которой тут  и  там возвышаются серые  туши слонов  с яркими  остроконечными
балдахинами на спинах. Крики и ругань  на разных  языках висят в  воздухе, с
каждым часом становясь  все гуще.  Вездесущие сорванцы-школьники  и  ученики
гимназий проводят  на улицах  свой  самый веселый час перед тем, как строгие
мудрецы  в серых халатах  усадят их на жесткие каменные  плиты и обрушат  на
головы несчастных великие истины познания себя и мира.
     Глашатаи, тесня  горожан,  расчищают  дорогу  членам  храмовой  общины,
спешащим на утреннее заседание. Повеленья мудрости запрещают им использовать
для  передвижения  чужие  ноги.  За  ними  торопливо  пробираются   писцы  и
приказчики. Эти просто еще не  сумели обзавестись  ногами рабов  и потому  с
завистью провожают глазами роскошные носилки богатых торговцев. Вот какой-то
исцарапанный  мальчишка в разорванном шелковом халате  подмигивает товарищам
и, прошмыгнув  между ногами  верблюда, ловко пристраивается  возле  мешка  с
дынями и арбузами, висящего на боку костлявого вола.
     Крестьянин, словно проснувшись, вздрагивает  и уже поднимает сучковатую
палку, но,  разглядев  на халате  мальчишки знаки храма, сам выбирает спелый
арбуз ученику жрецов и, униженно кланяясь, больно стегает вола.
     Пора!  Жрецы  на холме Акрополя уже воспели приход Аполлона. Загорелись
торжественные  костры   перед   храмом   Зевса,   царь   умастил  свое  тело
благовониями.  Пора!  Распахиваются огромные ворота  базаров,  людской поток
вливается в них,  и улицы  города постепенно пустеют. Все, что заполняло их,
теперь теснилось и колыхалось в огромных квадратных  базарных дворах. Повара
из  богатых домов спешат  с  утра закупить провизию.  Бараньи туши, фрукты и
вино, сосуды  с  оливковым маслом -- все переходит  в жирные  руки, неохотно
отсчитывающие драхмы.
     Но  сердце  базара  было  не здесь,  не в лавках торговцев мясом и не у
продавцов  маслин.  За воротами  нижнего  двора, там, где  возвышались спины
слонов  и головы верблюдов, где  в одну пеструю  массу  смешивались караваны
далеких стран, где  сливались  голоса жителей  побережья  Понта Эвксинского*
[Понт Эвксинский -- Черное море.] и крайних границ Индии  и  Китая,  --  там
было сердце базара матери городов. Здесь продавалось все: заморские доспехи,
янтарь и  бархат,  пергамские  кожи  и  оружие,  александрийские  папирусы и
поучения мудрецов, смуглые,  узкобедрые индианки и ширококостные великаны --
рабы  с  темной  кожей,  родина  которых находилась  далеко,  там,  куда  не
добирались даже аргонавты.
     Здесь  распадались  громадные  караваны  и  составлялись новые. Люди  в
обтрепанных  халатах  заключали сделки  на тысячи талантов** [Талант -- мера
веса,  а  также  денежная  единица.  Его  вес   --  25,902  кг.]  --  суммы,
достаточные, чтобы  оплатить  постройку  городского  Акрополя  со всеми  его
дворцами, храмами и стенами. Другие  -- в ярких, расшитых хитонах  -- еще не
имели двух  оболов на обед и жадными  глазами  выискивали  в  разноплеменной
толпе очередную жертву, готовую выложить содержимое своего кошелька  в обмен
на предсказания богов и стук игральных костей.  Вот один из них,  невысокий,
сгорбленный   человек  с  бегающим  взглядом  и  подобострастной  улыбочкой,
штопором ввинчивается в толпу и ловко, как угорь, скользит к тому месту, где
его безошибочное чутье подсказывает быструю наживу.
     Да! Он не ошибся: в десяти  шагах еще раз мелькнуло полуобнаженное тело
юноши, иссеченное свежими рубцами.
     "Что здесь делает этот недавно  наказанный раб? Таких не  берут с собой
на базар: наказание может смутить ум непокорного ленивца, он может замыслить
побег, и  где  же,  как  не  здесь,  всего  удобнее  скрыться  от  законного
господина! Эге, да  он уже, видно,  сбежал! Вон как загнанно озирается,  как
пугливо  шарахается в  стороны!  Уж Логос  выведает, кто твой  господин,  да
пошлет  ему  великий  Зевс мысль  о  щедрости! За  выдачу  такого раба можно
получить 10 оболов! Вон какие у него широкие, сильные плечи! А грудь!  Такой
груди  может  позавидовать  сам Аполлон! Широкие скулы  и сдвинутые брови --
признак мужества, с  ним, кажется,  придется  повозиться...  Ничего, хороший
мой, ты не уйдешь от Логоса! Вперед, старина, сегодня будет и жирный плов, и
старое вино -- вперед!"
     Город,  как  большой   проснувшийся  зверь,  с  первыми  лучами  солнца
расправил свои могучие лапы-улицы и слегка  пошевелил ими. Он ударил в  лицо
юноше тысячами  красок,  запахов и  звуков, заставил оробеть  и  растеряться
человека, знавшего  лишь  законы  тайги. Город  ошеломил  Алана. Впечатление
дробилось  на  тысячи  разноцветных  кусков,  не  связанных  друг с  другом.
Рассудок  отказывался  соединить  их в одно целое.  Растерянный,  бледный  и
подавленный, Алан медленно брел мимо бронзовых оград, за которыми благоухали
розы  и  журчали фонтаны. Мимо огромных зданий, мимо светлых, устремленных в
голубое небо колонн.
     Люди здесь были так же непонятны, как творенья их рук. С шумом и криком
все  они  спешили  в одном направлении, толкали  его;  обгоняли  друг друга,
бранились и грозили кулаками. Наконец Алан  устал бороться и отдался на волю
этого   живого  потока.  Толпа  вынесла  его  сквозь  узкое  горло  ворот  в
огороженное пространство, где люди  трепетали и бились, как рыба  в сети. Он
хотел выбраться отсюда, но, притиснутый к стене, оглушенный  и обессиленный,
не смог сделать ни  шагу. Одно-единственное желание осталось  в опустошенной
голове  юноши  -- найти хотя бы маленькое укромное  местечко, где  нет  этих
орущих и снующих взад-вперед людей. Но такого местечка  нигде не было. Тогда
Алан из последних  сил  рванулся вперед  и,  расталкивая  купцов и  горожан,
решительно двинулся к воротам. В сердце медленно  закипала ярость. Город все
больше походил на враждебного зверя.  Он зажал  Алана в ловушке и, казалось,
вот-вот нанесет новый удар. Город бросал ему вызов  всеми своими загадками и
тайнами. Ну что ж, Алан  никогда не уклонялся от борьбы! еще  посмотрим, чья
возьмет! Он все решительнее отстранял с  дороги людей, и те,  встретившись с
горящим взглядом  юноши,  уже не бранились, а что-то недовольно бормоча себе
под нос,  покорно уступали дорогу. Алан прошел  в ворота и попал в следующий
двор, меньше первого, базарная толчея и сутолока здесь были менее яростными,
и  юноша  остановился, пытаясь сообразить, что ему делать дальше. Он пытливо
вглядывался  в лица  людей,  стараясь  найти среди них  того,  к кому  можно
обратиться  с  вопросом.  Вот  сбоку  мелькнуло лицо  с  маленькими  хищными
глазками  и слащавой  улыбкой. Нет, не то. Алану нужен человек, так же как и
сам он враждующий с городом, но знающий его тайны.
     Наконец Алан  заметил  оборванного старика, стоявшего около костлявого,
изнуренного вола. Вол распластался на пыльной  земле  и  с какой-то покорной
безнадежностью  жевал свою бесконечную жвачку.  Тут же были  сложены  горкой
дыни  и  арбузы. Ими никто не интересовался. Худой человек  тяжело вздыхал и
скреб своей  грязной, узловатой рукой порыжевший от  солнца затылок.  Видно,
ему тоже было не сладко. После  недолгого раздумья Алан решился обратиться к
этому  старику. Он  забыл, что незнание языка  встанет между  ними  каменной
стеной.
     Старик так и  не смог понять, чего хочет от него этот странный юноша  с
темными пристальными глазами и таким приятным сильным голосом. Алан взял его
за руку и все  повторял и повторял одни  и те же слова на незнакомом  языке,
словно хотел, чтобы старик запомнил их.
     Взгляд  старика  упал  на  обнаженные  плечи  юноши,  покрытые  свежими
рубцами. Видимо, этот чужой человек  нуждается в помощи. Старик выбрал самую
спелую дыню. Приятно дать человеку что-нибудь от сердца.  Он ничем не  может
помочь ему -- пусть возьмет хоть дыню.
     Изнывающий от нетерпения  Логос, прячась в толпе, злобно призывал на их
головы  все ужасы  Аида*. [Аид -- подземное царство мертвых.] Поблизости  не
было ни  одного  стражника, и не стоило пока поднимать тревогу в этом людном
месте,  где  за сбежавшего раба  могут заступиться. Когда же  этот проклятый
старик  оставит в покое  его  добычу?  Ага, вот, наконец!  Но что  это?  Он,
кажется, угощает беглого раба дыней? Это надо запомнить, старик нарушил указ
царя!  С  него много не возьмешь, но  мудрость учит довольствоваться малым и
искать  большего.   И  Логос  поспешил  вслед  за  уходящим  Аланом.  А  тот
окончательно растерялся. Он совершенно не знал, что ему делать дальше,  куда
идти.  Проскользнув  мимо  сборщиков пошлины  у  базарных  ворот,  Алан стал
подниматься вверх к  Акрополю. Улицы  пустели. Была середина  дня  --  самая
знойная  пора.  Раскаленное  солнце безжалостно жгло кожу.  Камни под ногами
казались раскаленными.  Алан все убыстрял  шаги,  стараясь  поскорей достичь
тени. Здесь даже солнце чужое, беспощадное. Улицы словно вымерли -- нигде ни
души.  Но  вот впереди  показалась  группа  воинов. Они  двигаются навстречу
нетвердой походкой, поддерживая друг друга. Юноша прижался к стене и замер в
неглубокой нише. А воины, как назло, остановились в десяти шагах и,  судя по
угрожающим  жестам  и  крикам,  стали разбирать  какую-то свою ссору. В этот
напряженный  момент сбоку  к  нему подкрался  невысокий мясистый человек. Он
вдруг  вцепился в  Алана  крючковатыми  пальцами  и  закричал  пронзительным
голосом:
     -- Стража! Сюда! Сюда! На помощь!
     Алан  не понял слов, но  мгновенно сообразил, что его новый враг  зовет
воинов. еще не решив, что ему надо делать, он резким кругообразным движением
отвел руку врага назад  и с силой прижал  к себе. В спине  у  Логоса  что-то
хрустнуло,  он вдруг осекся,  захрипел и безжизненно  повис на руках  Алана.
Стараясь  удержать  его  мясистую  тушу, юноша  припал  на  одно  колено  и,
поддерживая  Логоса,  склонился  над  ним.  В  этот  момент  подошли  воины,
посмеялись над толстяком, разморенным солнцем, над заботливым рабом, бережно
поддерживающим своего господина. Решив, что эти двое пьяны, как и  все  они,
воины почувствовали к ним доброжелательную симпатию. Посоветовав рабу полить
голову своего хозяина вином,  хохоча и  распевая они наконец, ушли. Переведя
дыхание, Алан засунул толстяка с закатывающимися под лоб глазами в нишу, где
только что стоял, и, прижимаясь к стене, быстро заскользил вдоль улицы.
     Город победил  его. Наверно, так чувствует  себя  ребенок,  брошенный в
тайге. Правда, здесь вместо деревьев -- люди, но это еще хуже. Каждую минуту
любой  из них  может  превратиться в  хищника. Нет, в одиночку он  ничего не
добьется. В этом каменном лесу домов и улиц Алан знает только одну дорогу --
в ненавистный  плен, откуда он с таким трудом бежал. Раз пройдя  где-нибудь,
охотник всегда найдет дорогу обратно. Нужно смириться. Может быть, его побег
еще не  успели заметить. Надо осмыслить все увиденное сегодня, он сумеет еще
раз вырваться  из  сарая, где держат пленных.  Теперь он знает,  когда и как
можно убежать.



     Утро постучалось и во дворец  Евкратида. Из  боковых  дверей  Мегарона*
[Мегарон  --  жилое  помещение  царского  дворца.] вышел  царский  скульптор
Аполонид. Он ласково улыбнулся солнцу, разгладил свою пушистую черную бороду
и  окинул  двор  зорким,  цепким  взглядом, с которым так  и  не  справилась
приближающаяся  старость. Позади  была ночь  работы,  той,  что забирает все
силы, но  оставляет человеку  частицу прекрасного и надежду.  Вечную надежду
поймать  неуловимую красоту,  подчинить  ее себе. И вот человек бросается за
коварной мечтой.  Летят годы,  уходит постепенно жизнь, а впереди все так же
горит недосягаемый заманчивый огонек, и никогда не  приходит удовлетворение.
Может, это и хорошо. Он не знает. Он просто устал.
     Аполонид отряхивает  белую  пыль со своего передника  и уже  собирается
уходить,  как   вдруг  замечает  в  тени  ограды   едва  уловимое  движение.
Притаившись за колонной, Аполонид ждет. Он весь внутренне напрягся, каким-то
неясным  чутьем  уловив,  что сейчас  увидит  нечто необычное.  И  чутье  не
обмануло его.  Левый портал дворца отделяет  от  стены 14 локтей. Неожиданно
чье-то  тело в  два  молниеносных  прыжка  пересекает  это пространство. Все
происходит так стремительно, что Аполонид ничего не успевает рассмотреть. Он
осторожно выглядывает из-за  колонны, и вдруг нервная дрожь волной пробегает
по  всему телу. В трех  шагах,  спиной к нему, стоит  человек. Он прильнул к
колонне,  словно замерев в  полете прыжка. Солнце играет на бронзовых мышцах
спины и плеч, сжатых в застывшие бугры.  Чем-то  он напоминает притаившегося
барса, почуявшего  опасность. Чуть  скрипнул  гравии под ногой  Аполонида, и
незнакомец рывком повернулся к нему. Их глаза встретились. Аполонид  увидел,
как еще больше напряглось тело юноши. В его голубых  глазах не было  страха,
только дерзкий вызов. И вновь невольно вздрогнул царский скульптор.
     Вот оно, волнующее, вечно  меняющееся и недостижимо прекрасное! Вот оно
стоит перед ним живое, отлитое в тело этого юноши, в дерзком вызове его чуть
согнутого  стана,  в  блеске  глаз, в  широком  лбе, резких  скулах и тонких
трепетных ноздрях неизвестного, необыкновенного человека...
     Так они стояли друг против друга, пока Алан по внимательному, глубокому
взгляду Аполонида  не понял, что ему не грозит опасность. Тогда он доверчиво
и  смело  шагнул  к  нему навстречу  и, в  свою  очередь,  стал  внимательно
рассматривать царского  скульптора, его  большие мозолистые руки,  осыпанные
чем-то белым, потертый передник и смешную пушистую бороду. Незнакомый старец
вдруг весело подмигнул ему, дружелюбно похлопал по плечу и поманил за собой.
Так состоялось  это знакомство, резко изменившее судьбу Алана. Без малейшего
колебания юноша последовал за Аполонидом в узкий коридор дворцовых служб. Он
сразу почувствовал, что этому человеку можно  довериться. Может быть, и  его
побег благодаря  новому  знакомству  не  причинит ему больших неприятностей.
Наверно, этот старик важное лицо здесь, он сумеет защитить Алана.
     Они,  миновали несколько  узких  коридоров  и  вошли  в  огромный  зал,
уставленный  длинными  столами.  Алан  растерялся  от  грохота   и  беготни,
наполнявших помещение.  За  столами  двумя рядами сидели люди  и мяли  куски
тягучей белой массы. Всмотревшись  в их лица, Алан узнал многих. Тут были те
самые люди,  что не дали ему тогда  напасть на  охранника. Некоторые из  них
узнали его  и приветливо  улыбались,  ни  на секунду не переставая работать.
Вдоль стола прохаживался  дежурный воин-надсмотрщик с длинной толстой плетью
в руке и обнаженным мечом за поясом. Видимо,  он знал об исчезновении Алана,
потому что грозно  шагнул  навстречу,  но, увидев  рядом  с юношей  царского
скульптора, почтительно посторонился.  Алан  усмехнулся про себя:  его выбор
оказался верным и наказания за побег удастся избежать.
     Между столами носили ящики, наполненные непонятными предметами. В конце
зала два человека, блестя потными телами, вертели большое деревянное колесо,
соединенное приводным ремнем  с другим,  поменьше, и за  этим колесом, точно
фокусник,  стоял маленький человек.  Он на лету  хватал куски белой массы и,
бросая  их  на  быстро  вертящийся  круг,  легкими  прикосновениями  пальцев
превращал в высокие кувшины и ровные гладкие чаши.  Пораженный Алан пришел в
себя,  только  когда  человек  с  бородой  тронул  его  за  плечо.  Они,  не
задерживаясь,  прошли через зал  в небольшую  светлую  комнату. Здесь  Алана
ждало новое чудо.
     Он вздрогнул и попятился к двери. Посреди комнаты, на столе, неподвижно
лежал совершенно  белый человек! И  только  присмотревшись юноша  понял, что
человек вырезан из камня. Он лежал спиной к Алану, опершись на согнутую руку
и  запрокинув  голову.  Глубокое,  непонятное  волнение  заставило   сильнее
забиться  сердце  юноши.  Словно  боясь  разбудить  странного  человека,  он
осторожно обошел его и отшатнулся, пораженный увиденным.
     На  столе  лежал  умирающий  воин.  Из  широкой  груди  торчал  обломок
вражеской стрелы. На валявшемся рядом и уже  бесполезном щите были начертаны
какие-то  знаки. А  лицо  с невидящими глазами  смотрело  вверх,  как  будто
силилось и  не могло победить  надвигающуюся смерть. Воин прощался с жизнью,
но в его полной скорби и боли позе не было мольбы о пощаде!
     Нет!  В нем застыло желание еще раз подняться и отомстить врагу, а  сил
уже  не  было... И грусть от  сознания  этого омрачала  лицо. Алан осторожно
тронул белого  воина,  словно желал еще  раз  убедиться, что это всего  лишь
камень.
     Кто же смог вложить в камень  такую  потрясающую силу? Вопросительно  и
растерянно посмотрел он вокруг.
     А бородатый мастер,  улыбаясь,  стоял у  двери и с  явным удовольствием
наблюдал за  Аланом. Кивнув,  он обронил  несколько непонятных фраз и жестом
показал  Алану,  что  тот  должен  остаться.  Все так  же улыбаясь,  царский
скульптор  подошел   к  столу,  на  котором  лежал  воин,  выдвинул  ящик  с
непонятными инструментами  и, склонившись  над камнем, не  спеша принялся за
работу.  Он  изредка бросал  на Алана изучающий  взгляд. От волнения у Алана
пересохло в горле -- впервые увидел юноша за  работой того, о  ком слагались
легенды.
     Такой же  мастер сделал и ту фигурку, что сожгли на костре... А человек
с большими  исцарапанными  руками  смело  делает  фигуру  воина, и  боги  не
гневаются  на него за  это.  Значит,  не  прав  был  Хонг, запретивший  даже
смотреть на изображение человека? За что же боги похитили  тогда  его шкуру?
Ведь он нарисовал на камне только жалкое подобие человека?
     Этот же мастер вложил в камень человеческие  чувства -- боль,  скорбь и
гнев на врага, -- и боги не обрушили на него за это своей жестокой кары...
     Долго  еще  испытывал  Алан благоговейный  трепет,  подходя  к великому
творению греческого мастера.  Он  невольно сравнивал себя с этим воином: его
тоже свалили враги, только он еще поднимется и отомстит за  себя.  А пока он
будет  присматриваться и  учиться великому  искусству, постигать  те чудеса,
которые  окружали его. И, затаив  все  чувства,  равнодушный с  виду,  юноша
ревностно исполнял все, что от  него требовали. Аполонид  был  доволен своим
новым  подмастерьем.  Он  поговорил  с  экономом,  и  тот  легко  согласился
перевести раба в мастерскую.
     Первое знакомство с городом надолго  запомнилось Алану. Постепенно хаос
увиденного  стал  распадаться   на   отдельные  картины,  вызывал  множество
вопросов,  и ответы на них  требовалось получить как  можно  скорее.  Только
разобравшись  во всем можно  отважиться  на  новый поединок с этой  каменной
чужой страной. "Пойми, чего хочет враг, и только тогда нападай" -- так часто
говорил  Хонг. Алан же не  знал даже самого главного: кто в этой  стране его
беспощадный, непримиримый враг, а кто -- возможный друг?
     Нищий  старик,  что привез на рынок дыни,  не нападал на него, как  тот
толстяк,  не стал  звать стражу,  а даже подарил ему дыню...  Чем скорей  он
научится отличать врагов от друзей, тем скорей завоюет свободу.
     Алан с  упорством  стал запоминать слова чужого языка,  языка врагов...
Его  знали  большинство рабов из гончарной  мастерской. Научившись  понимать
этот язык,  он  сможет  наконец  заговорить с ними, сможет узнать, почему не
захотели они помочь ему тогда, в сарае... В мечтах Алан уже  видел  картины,
желанные  и  дорогие ему:  все, кто был в  сарае, набрасываются  на  стражу,
захватывают оружие...
     Пусть их немного -- но  вместе  они справятся  с  ночным городом!  Даже
десяток воинов с оружием в руках, проникшихся верой в то, что свобода важнее
жизни, -- грозная сила.
     Все эти дерзкие мысли  исчезали с приходом скульптора, и  вновь, затаив
дыхание,   следил  Алан,  как  возникало   чудо:   из-под   рук  человека  в
перепачканном фартуке неудержимым потоком выливалось то, что будило в сердце
юного скифа дорогие воспоминания, то, что жило в солнце,  в зеленой тайге, в
глазах Инги...
     Алан  сильно  изменился:  суровость воина уступила  место  пристальному
вниманию  к окружающему,  глубоко  спряталась  тоска  по  родине,  даже Инга
вспоминалась реже.  Все чаше возникал  вопрос,  заслонивший  все  остальное:
"Как? Как это делается?" -- вот что хотел он понять, во что бы  то ни стало.
Это страстное желание, подавляя все остальные чувства, овладело юношей.
     Даже  греческого  мастера,   для  которого  Алан  отныне  стал  простым
рабом-натурщиком,  в первое  время  удивлял  пытливый взор  юноши, неотрывно
следивший за его работой.
     Но шли дни, Аполонид привык к Алану и перестал замечать  его, как любую
другую вещь, находившуюся  в  мастерской. С него вполне достаточно того, что
новому рабу не приходилось напоминать о его обязанностях.
     Смышленый юноша быстро понял,  что от него требуется. Легко и охотно он
принимал различные  позы,  нужные мастеру. Он мог часами  стоять неподвижно,
как изваяние, не зная утомления. Только жадные  глаза не  отрывались от  рук
скульптора.  Но  того,  что  увидел в  юноше  Аполонид во дворе в  их первую
встречу  -- не  было.  Алан  словно  превратился  в  послушный  механизм,  в
бездушную статую. Огонь  борьбы, живое  очарование жизни, казалось, навсегда
ушли из него.
     Наконец., отчаявшись, Аполонид  прекратил свои попытки воспроизвести  в
камне навсегда утраченное  мгновение, и Алан был предоставлен самому себе. В
его обязанности входило теперь только одно -- содержать в образцовом порядке
рабочее место царского скульптора. И куски  мрамора всегда  стояли  на своем
месте, а весь инструмент блестел заново отточенными гранями. Остальное время
принадлежало юноше. Жил он в маленькой каморке, где хранились глыбы мрамора,
а  питался  остатками  обеда,   который   царскому  скульптору  приносили  в
мастерскую.
     В глубине души  Алан понимал,  что  он плохо использует предоставленную
ему  относительную  свободу:  слишком  много времени  уходило  на  странные,
необычные рисунки, которые он все чаше чертил на глыбах  мягкого податливого
камня, стирал и чертил снова...
     Временами он с болью  думал,  что где-то,  может быть, совсем недалеко,
томится в  плену Мипоксай. А он, Алан,  все  реже  вспоминает о  побеге... И
тогда раскаяние гнало его в гончарную мастерскую.
     Он  знал  уже достаточно  слов чужого  языка.  Юноша  с коричневой, как
каштан, кожей,  тот, что смазывал Алану раны в  первую ночь плена, работал в
мастерской  подносчиком. Часто, спрятавшись за большим ящиком,  подальше  от
глаз надсмотрщика, они шептались друг с другом, рискуя быть наказанными.
     Узмет родился  в далекой  стране. Слушая  рассказы своего нового друга,
Алан  впервые  начал задумываться  над тем,  как  необъятен  мир, как  много
народов живет в  нем. И у каждого маленького  жителя этого бесконечного мира
свои несчастья, свои печали  и радости. Узмет рассказывал  о  великих битвах
легендарных   полководцев.   Эти   люди   представлялись  Алану   сказочными
великанами,  подчинившими себе тысячи  жизней  и  судеб маленьких  людей. Но
полководцы  умирали,   забывались  их  дела  и  подвиги,  а  маленькие  люди
продолжали жить, печалиться и радоваться.
     На родине  Узмета, в жаркой стране чудес -- Индии, люди  так же, как  и
здесь,  знали  рабство  и унижение. Алан слушал  друга, и  острая  тоска  по
далекой милой родине сжимала его сердце.
     В лесных охотничьих племенах сохранилась  родовая община. Южные кочевые
племена и главное государство скифов с центром в Неаполе, по примеру греков,
уже использовали рабский труд. Но там, где родился и вырос Алан, жили по тем
законам, по которым люди, став плечом к плечу, еще только учились бороться с
природой, в жестоких схватках добывали себе одежду и пишу, но зато  не знали
унижений и несправедливости.
     Все в его племени были равны. Там  избирали старейшиной достойнейшего и
все, что добывали в тайге, делили поровну.
     И  когда Алан  посреди разговора  вдруг умолкал, Узмет  знал уже, о чем
думает друг. Он вспоминает  леса,  где  растут огромные  деревья и  прячутся
свирепые  звери.  Глаза Алана смотрели с  непривычной мягкостью и грустью, и
Узмету начинало  казаться, что в них переливается голубоватая дымка. В такие
минуты ничем  нельзя было развлечь  загрустившего друга,  обычно  он  тут же
вставал и уходил в свою каморку. Узмет долго думал, как побороть в Алане эту
отнимающую силы тоску.  Много  лет провел он на чужбине  и знал, как люди от
такой тоски превращались в беспомощных детей или, забыв  обо всем,  кидались
на стражников и умирали под бичами.
     Узмет заметил,  что  Алана глубоко интересует  все необычное, что  друг
жадно ищет секреты красивых вещей, и ему показалось, что он нашел способ.
     Закончив работу в мастерской, Алан забирался в  свою каморку и доставал
припрятанную  плиту  из  розоватого мягкого  камня.  Железное острие глубоко
врезалось в поверхность камня...  Мыслями юный  скиф уносился далеко-далеко:
он  снова  стоял  на  знакомой  вершине,  откуда как  на  ладони  были видны
маленькое озеро, столетние сосны и  хижины  родного племени...  Картина, так
поразившая его в детстве,  когда  он  впервые взобрался  на мохнатую вершину
Медвежьей  головы,  навсегда осталась в сердце,  и  вот  сейчас  медленными,
неторопливыми штрихами он возрождал ее в розовом камне.
     Острое лезвие легко  снимало  пласты странного камня,  словно это  было
масло.  Аполонид  говорил, что из такого камня  нельзя  делать  статуи -- он
слишком  непрочен и  быстро  разрушается.  Но зато он податлив, как глина, и
становится прозрачным, если его хорошенько потереть шкуркой енота. Как живые
возникали на нем маленькие сосны, крошечные хижины  лепились к скале, и даже
вода в каменном озере казалась прозрачной.  Кто знает, сколько часов  провел
юноша над этим камнем, сколько заветных дум поведал ему?  По-разному тоскуют
люди. Одни жалуются на горькую судьбу, слабеют и чахнут. Другие  лишь крепче
сжимают  зубы,  глубже  в сердце затаивая  мечту. Мечту о чем-то таком, что,
созревая, делает человека сильнее и выше, ведет его в неведомые дали.
     Гордое  чувство наполнило  юношу,  когда лезвие осторожно  вырезало  на
вершине скалы крошечный камень Совета.
     Алан уже выведал  немало  тайн великого народа Бактрии. Эти  изнеженные
греки  еще  узнают, кто  сильнее.  Он сполна  рассчитается со  своим врагом,
сделавшим из него раба. Он завоюет, свободу, и не только свободу...
     И юноша  мысленно видит, как собираются вокруг камня Совета седобородые
старцы, как сокрушенно качают они головами и говорят, вздыхая:
     -- Слышали  новости? Не оценили  мы этого  мальчика! Прогнали, а теперь
вся Скифия говорит о нем.
     Тогда поднимется древний Хонг, и юноша слышит его слова:
     -- Он был моим учеником. Я знаю его. Слава и  власть не могли испортить
такое сердце. Он по-прежнему верен своему народу.  Пусть идут к нему гонцы и
скажут, что племя избрало его почетным воином и просит вернуться к нам...
     В уголках глаз юноши  едва заметно блестят слезинки, а на полу валяется
выпавший из рук инструмент. Алан хватает его, вскакивает на ноги и застывает
в каком-то неистовом порыве. Если бы в эту минуту его увидел Аполонид, он бы
понял, что могучая вольная сила,  которая поразила мастера в  утро их первой
встречи, не оставила юношу, она лишь притаилась и ждала своего часа.



     Легкими  бережными   движениями  Аор  поглаживал   кисть  правой  руки,
искалеченной в юности  ударом ножа. Этот жест стал уже привычкой, и, глубоко
задумавшись,  он  всегда начинал поглаживать нервные гонкие пальцы. Вот  уже
целый час длится его беседа с Евкратидом. Нервозность и горячность правителя
сильно утомили Аора, его бесконечные жалобы наскучили.
     --  Ты  все  молчишь, а я  получил  достоверные сведения  из  Астонии*!
[Астония  -- одна из провинций Бактрии.] Следуя твоему совету, я предоставил
им  полисы**,  [Полис -- право  на  самоуправление  в Бактрии.]  а  чем  они
оплатили? Новыми беспорядками! Даже люди храмов говорят об отделении. Да что
там! Они осмелились позорить мое имя! Ты слышишь? Что ты на это скажешь? Ты,
лучший  друг царя? Имя твоего государя  подвергалось оскорблениям на  улицах
городов Астонии. Ты знал об этом?
     Дор устало усмехается и, в который раз, неторопливо и спокойно пытается
направить мысли Евкратида в желательное ему русло.
     -- Неужели тебе все еще не  ясна обстановка на  южной границе? Индусы с
огромной  армией  продвинулись  в  глубь  страны на  много дней пути,  а  мы
по-прежнему занимаемся  пустыми  разговорами. Я давно просил тебя  подписать
указ, повелевающий городам Бактрии объединить свои гарнизоны.
     -- Я не подпишу этого указа!
     -- Почему?
     --  Городская  община считает, что  для этого  еще не  пришло время. На
южной границе стоит большая армия, она задержит индусов. А тебе я приказываю
в ближайшее время добиться перемирия и отвода их армий.
     В  глубоко сидящих глазах Дора медленно начинает  разгораться гнев, его
раздражает  эта бесполезная борьба  с человеком,  ставшим  игрушкой в  руках
врагов.
     -- Община больше  всего заботится  о своих подвалах,  набитых  золотом!
Индусы не повредят им, зато мы с тобой можем поплатиться головой!
     Евкратид  бледнеет от оскорбления  и  вскакивает  с  кресла.  Несколько
секунд он молчит.
     --  Ты всегда  возражаешь,  Дор!  Чего добиваешься  ты этим? -- наконец
говорит правитель сдавленным голосом.
     --  Истины, царь. Только  истины.  Сократ считал,  что  опровержение  и
сравнение мнений -- верный путь к истине.
     --  Смотри, как  бы  эта истина не привела тебя на площадь, где  теряют
головы, еще до вторжения индусов!
     ...Ничего не меняется в лице  Дора, тысячу раз игравшего со смертью. Со
своей  обычной насмешливой  улыбкой  он  делает знак  рукой,  и  от  колонны
отделяется одна из серых теней, всегда скользящих за ним. Евкратид, вскочив,
отшатывается и кричит:
     -- Стража!
     --  Успокойся, государь,  я арестовал сотника  твоей  личной охраны  за
плохое несение службы, дворец охраняется воинами маракандского полка.
     От  этих  слов  Евкратид становится еще белее и  без сил  опускается  в
кресло.
     -- Успокойся же, -- с презрением говорит Дор. -- Это всего лишь один из
моих шпионов.
     Он делает движение рукой, и серая тень исчезает, оставив в руках у Дора
свиток папируса.
     --  Вот,  прочти,  и  пусть  сегодняшний день  послужит тебе  маленьким
уроком.
     Несколько мгновений  Евкратид  не  может  разобрать  прыгающих  значков
папируса,  наконец  видит, что это приветственное  послание  индусского царя
Пора к Антимаху.  Пор предлагал объединить дружины и совместно  начать штурм
Бактры.  В   послании  Пор  клятвенно  заверял  Антимаха,  что  сделает  его
наместником всей Бактрии после победы индусов.
     --  Измена! Кругом  измена!  -- Евкратид  с яростью  комкает папирус  и
швыряет его на пол.
     -- Осторожнее, государь, этот свиток стоил мне четверть таланта.
     -- Антимах изменил... Презренный!  Так вот что крылось за его клятвами!
Он, наверно, еще не уехал. Прикажи задержать его. Пусть узнает, как  плачу я
за лживые клятвы!
     -- Послушай, Евкратид, вспомни, как  ты еще  мальчишкой сидел у меня на
коленях и спрашивал,  что такое изменник? Я ответил тебе: "Изменниками зовут
людей,  которых  нужно заставить  изменять  твоим  врагам".  Враг,  которого
постигла измена,  становится вдвое слабее. Оставь  Пора в счастливой надежде
на поддержку Антимаха. Изменивший  раз,  изменит  снова. А  теперь  я должен
прервать  нашу беседу.  Подумай обо  всем, что  я сказал тебе  сегодня,  ибо
размышления -- это пути мудрости,
     Аор удалился в свои покои и надолго заперся там в одиночестве.
     Измена? Нет, это еще не  измена. Это только предложение измены! В своей
горячности Евкратид не заметил этого, на что и  рассчитывал  Лор. Постепенно
он отрежет Антимаху все пути к власти, сегодня он уже лишил его расположения
Евкратида, хотя не дал обрушить тому свой  гнев на неверного сатрапа. Вскоре
у Антимаха не останется  путей  к власти внутри  государства, и тогда,  быть
может, он решится. О, если бы только он решился! Этой  веревочки Антимаху не
разорвать  никогда.  Как только  в руках Аора окажется верное доказательство
измены,  Антимах  навсегда станет его  послушным  орудием. В тот день, когда
Антимах согласится  на предложение индусов, кончится  царствование Евкратида
первого  и последнего. Тогда  Дор  сможет показать общине свои  когти. Жрецы
слишком зазнались! Он приберет их  к  рукам. ао сих пор  они  терпели его, а
завтра?
     Нет.  Довольно. Вместе с Евкратидом  уйдет  их власть.  Что ж, "Антимах
первый" -- это звучит не так уж плохо.
     В огромных  пустых залах  до глубокой ночи  раздавались шаги  одинокого
человека.  Он  улыбался всезнающей улыбкой и  слегка поглаживал искалеченные
пальцы правой руки. Никто не смел войти к нему в эти минуты.
     Подлинный  правитель  Бактрии  беседовал  с Афиной*.  [Афина  -- богиня
мудрости.]  В эту ночь у него родилось решение нанести визит  Антимаху в его
Бактрийском дворце.
     Нужно было тщательно изучить характер и привычки этого человека.



     Никому не известный, ничтожный раб шел к своей цели упрямо, скрытыми от
всех путями.
     Алан  уже  многое знал.  В  конце  двора он обнаружил трещину в  стене.
Сквозь  нее была видна площадка, где упражнялась  в военном искусстве стража
дворца.  Юный  скиф проводил много  часов, наблюдая,  как  воины строились в
колонну, потом разбегались и неожиданно сходились в единую стену,  смыкались
щитами и, припав на колено, выбрасывали вперед  длинные  пики. Хитер и могуч
был враг.
     -- Еще не время, -- шептали губы юноши.
     Он  возвращался   в   мастерскую,  прятался  ото  всех,  подолгу  сидел
неподвижно и думал.
     Алан видел огромную силу врага, его необычные приемы боя, видел дорогое
совершенное оружие. А у него отняли даже бронзовый нож, единственный подарок
Инги. Да разве им можно пробить металлический нагрудник? Может быть, все его
мечты и планы  -- просто красивая сказка, и он придумал ее, чтобы  утешить и
обмануть себя? От этих горьких мыслей Алан мрачнел.
     В  один  из  дней,  когда  Алан, забытый  всеми,  вот  уже который  час
бессмысленно разглядывал глыбу неотесанного камня, к нему заглянул Узмет.
     -- Хочешь узнать тайну великих мастеров?
     Алан встрепенулся.
     -- Ты ее знаешь?
     Из мастерской  донесся крик надсмотрщика. Узмет прошептал: "Завтра", --
и бесшумно проскользнул в дверь.
     На  следующий  день,  перед самым  концом  работы,  пользуясь тем,  что
надсмотрщик ушел  несколько раньше обычного, Узмет незаметно вывел  Алана из
мастерской. Они пробрались между рядами  ящиков  и  очутились около большой,
укутанной в мокрые тряпки корзины.
     -- Как ты думаешь, что здесь?
     -- Наверно, кувшин.
     -- Смотри!
     Узмет  быстрыми движениями сорвал  тряпки, и Алан увидел  высокую серую
вазу в рост человека.  Что же во всем этом необычного? Почему так взволнован
друг? Перед ним ведь самая обыкновенная, еще влажная глиняная ваза, какие он
не раз видел в гончарной мастерской. Алан недоуменно пожал плечами.
     --  Смотри  внимательно  и запоминай все, что видел,  а через  два дня,
когда вынут вазу из печи, я покажу ее тебе снова.
     Алан  еще  раз  осмотрел вазу,  но ничего не  заметил на  ее бесцветных
шершавых  боках.  Однако  загадочный  тон  Узмета  заинтересовал  его. Он  с
нетерпением ждал, пока ваза обжигалась  в  печи и остывала  под  наблюдением
двух  греческих  мастеров,  специально  для  этого  приглашенных  в  царскую
мастерскую.  Раза два Алан порывался спросить Узмета, что  за  секрет тот от
него скрывает, но сдерживался. Сохраняя равнодушный  вид, последовал Алан за
другом, едва наступил долгожданный вечер.
     В дальнем конце двора располагались разнообразные службы и мастерские.
     Возле  гончарной печи  в  специальных  ящиках остывали  свежеобожженные
сосуды. Большая корзина стояла в стороне. Два дня провели около нее мастера,
покуда таинственная ваза окончательно не остыла. Сейчас она едва угадывалась
под слоем соломы, набитой в корзину. Пристальным взглядом Узмет окинул двор.
Он был пуст.  Усталые  ремесленники  и рабы окончили работу. Давно  уже пили
вечерний чай надсмотрщики и воины. Только караульные чуть слышно позвякивали
оружием за высокой оградой. Узмет замедлил шаги и, подойдя к  корзине, велел
Алану отвернуться. Он  долго  возился,  шуршал  соломой  и  наконец произнес
шепотом только одно слово:
     -- Смотри...
     Алан обернулся и весь подался вперед.
     На небольшом возвышении  стояла ваза: лучи  вечернего солнца,  лазурные
краски неба  -- все сверкающее, все яркое  впитала  в себя ее поверхность...
Свет напоил краски прозрачным  блеском, сообщил  им непостижимую глубину. Он
трепетал   и  переливался  внутри   красочного   слоя.  Краски  мерцали,  то
зажигались, то гасли, и казалось,  что от солнечных  лучей, упавших на вазу,
во все стороны бежали зеленоватые волны.
     Узмет с детской радостью наслаждался изумлением друга.
     -- Ну, что ты скажешь теперь? Это же та самая ваза! Некрасивая и серая!
     -- Значит, огонь нарисовал на ней эти узоры? -- голос Алана пресекся от
волнения.
     -- Огонь! Разве может огонь рисовать? -- насмешливо возразил Узмет.
     -- Может, ты же видишь!
     -- Когда я показал тебе вазу первый раз, мастера уже нанесли на нее эти
узоры. Только краски тогда были бесцветны, как вода. Они впитались в глину и
стали совсем незаметны. А когда вазу вынули из печи,  она  стала  вот такой.
Огонь не может рисовать, зато он отдал краскам свой блеск...
     Алан задумчиво  подошел к печи и  открыл дверцу.  Под слоем  пепла  еще
тлели красные угольки. Они подарили свою живую  силу удивительным  узорам  и
теперь одиноко умирали. Но их жар, волшебный блеск быстрого пламени навсегда
остались  в замечательных рисунках. Огонь словно отдал им свою жизнь,  и эта
жизнь  уже  не  могла  угаснуть  так  быстро,  она  будет  волновать  людей,
заставлять их вспоминать о дорогом и далеком...
     Алан перевел  взгляд на вазу,  руки ласкающим движением  скользнули  по
ровной и твердой  поверхности, словно обледенелой,  но теплой.  Под пальцами
трепетали зеленоватые  волны,  изгибались  диковинные рыбы, морские чудовища
пучили  на  юношу  выпуклые глаза...  Внезапно  Алан ясно почувствовал,  что
картине  чего-то  недостает.  Откуда  эта  странная  тяжеловесность  и  чуть
заметная  мутноватость красок? Их не должно было  быть, не могло быть в этих
совершенных, почти живых рисунках!
     Он с тревогой  посмотрел на  друга, словно  хотел найти у него ответ на
свой не совсем еще осознанный вопрос. Узмет будто отгадал его мысли.
     -- Сейчас краски еще не совсем живые, -- вдруг заговорил он, -- а когда
в вазу наливают вино или  воду,  рисунки сразу  оживают, начинают двигаться,
шевелиться.
     Алан понял. Мысленно он  уже видел  это недостающее звено в восхитившей
его  гармонии.  Он  видел, как  жидкость, наполнив вазу, сделает  ее  стенки
тоньше, прозрачнее,  как свет  пронижет ее всю насквозь и родит таинственную
игру теней. Алан осторожно приподнял драгоценную вазу,  чтобы вставить ее на
место, в корзину.
     Если бы он  мог знать, как  круто изменит это  случайное  движение  его
судьбу!
     Неловкий  шаг,  подвернувшийся под  ногу  камень,  и драгоценная  ваза,
предназначенная в подарок  индусскому царю, выскользнула  из рук юноши...  С
печальным звоном рассыпались по полу  осколки тонкого фаянса. Алан не  сразу
осознал  размеры  несчастья.  Его мало тронула гибель  вазы,  принадлежавшей
врагам, хотя он и пожалел о погибшей красоте, но  горе друга ошеломило юного
скифа. Оказывается,  ваза стоила 40 минн серебра, и Узмету поручили охранять
ее. Смертельную опасность  навлек он на друга  своей неловкостью.  Раб стоил
одну  минну.  Раба, причинившего убыток,  превышающий стоимость  его самого,
попросту убивали на глазах у всех. Такая мера наказания применялась обычно в
назидание остальным, и они оба знали об этом.
     Узмет показал ему  вазу,  к которой запретили  прикасаться даже вольным
ремесленникам, в  начале  работы  помогавшим мастерам.  Рабу  велели круглые
сутки  находиться  около  драгоценной  корзины,  по  ночам  оберегая  ее  от
случайностей. И вот сейчас ему грозила смерть.
     Как только  Алан понял  это, следы  оцепенения, владевшего им последние
дни,  бесследно  исчезли.  Он найдет способ защитить жизнь  друга! Если враг
сильнее -- его побеждают хитростью.
     Узмет  уже справился с собой.  Словно и не  было только что исказившего
лица отчаяния.
     -- Уходи, Алан. Если тебя увидят -- погибнем оба. Меня все равно убьют.
Тут уж  ничего  не  изменить.  Скажу, что  вазу разбил я.  А ты, может,  еще
сумеешь как-нибудь вырваться отсюда.
     -- Погоди, кажется, я придумал. Впереди еще целая ночь!
     -- Что ты замышляешь?
     -- Сейчас не время объяснять. Жди здесь. Старайся наблюдать за стражей.
Я вернусь не один и тихонько свистну.
     Ночью и  без того большой двор казался огромным. Алан пригибался,  чуть
ли не до  самой  земли, а вдоль  высокой  стены, по  которой  ходила стража,
продвигался ползком.  Вот наконец знакомый  длинный сарай. Дверь  заперта на
толстый засов, к дверям прислонился спиной охранник. Он не спит. еще слишком
рано. Придется ждать. Алан застыл, распластавшись на земле, в трех метрах от
беспечного грека. Юноше ничего не  стоит одним прыжком  броситься на врага и
задушить его. Схватить драгоценное оружие.
     Он  сумел бы сделать все это  бесшумно. Но утром обнаружат исчезновение
стражника, и  весь его план пойдет  прахом. Придется ждать. И он ждал. Текли
минуты,  часы.  Не  раз глаза  грека пробегали  по  бесформенной неподвижной
массе, застывшей рядом с ним.  Что там такое? Раньше как  будто  была ровная
площадка. Человек не смог бы лежать  совершенно неподвижно много часов. Ради
старой коряги не стоило вставать. В  конце  концов, он перестал  обращать на
нее внимание и задремал.
     Тогда Алан подполз к стене сарая вплотную. Он не мог обогнуть строение.
С другой  стороны  ходили по  стене  стражники,  они  не  заснут  всю  ночь.
Подкопать и расшатать доску рядом  с полусонным  греком  -- дело  совсем  не
простое. Потребовалась вся его сила и выдержка.
     Когда  наконец  он  проник  в  сарай,  была  уже глубокая  ночь. Спали,
зарывшись в  старую  солому,  измученные за день рабы.  Он колебался -- кого
разбудить  первым.  Наконец  разыскал среди скорченных тел ловкого  гончара.
Алану нравилась его  сноровка в работе,  и от того, как гончар поведет  себя
сейчас, как примет его план, зависело очень многое.
     От легкого прикосновения к плечу невысокий человек мгновенно вскочил на
ноги, словно спал на тугой пружине:
     -- Кто ты?
     -- Тише! Я -- Алан, раб царского скульптора.
     -- Почему ты не спишь в мастерской?
     --  Там завелись блохи. -- Несмотря на всю  серьезность положения, Алан
не удержался от шутки, и она сразу смягчила напряженный тон разговора.
     -- Ерунда. Блох не бывает. Их придумали греки. Ага, опять подкоп. А ты,
оказывается, мастер на них. Стражника задушили, или его там не было?
     -- Стражник, кажется,  спит.  Помнишь вазу, которую  поручили  охранять
Узмету?
     -- Да.
     -- Она разбита.

     Стражник спал и видел страшный  сон. Он видел  себя как бы со  стороны:
сидит с закрытыми глазами,  а  за его спиной  улыбается сарай. Ну  да, сарай
превратился  в огромное серое лицо и улыбался. Отчетливо видны зубы, похожие
на  обломки досок. Изо рта сарая одна за другой выскакивают мыши и  бегут по
двору. Почему мыши? Может быть, это не мыши? Он должен был кого-то охранять.
Что это так скрипит? Наверное, зубы сарая.  Ночь. Стражник  спит. Пятнадцать
рабов ползут по двору.

     Перед осколками вазы застыл неподвижный Узмет.  Он обещал  Алану ждать.
До утра остается не больше  трех часов. Потом придет стража, его привяжут  к
столбу и медленно убьют. Может быть, его будут убивать весь день.
     Тихий, чуть слышный свист, и словно  из-под  земли вырастают молчаливые
фигуры. План  Алана  был до смешного  прост, и может  быть,  поэтому удачен.
Тринадцать человек, ползая  по  земле,  собирали  мельчайшие  осколки.  Двое
клеили вазу.  К  рассвету тщательно  склеенная  ваза  была  плотно  укутана,
уложена в корзину, и никто не смог бы предположить,  что ее скрытые  соломой
бока покрывает сеть трещин, разрушивших волшебные узоры.
     Город уже начал просыпаться,  когда  Алан поставил на  место  последнюю
доску и замел следы ночного подкопа. Все сошло  благополучно. Предрассветный
сон стражника был особенно сладок. Он больше не видел мышей.
     Так  у Алана  и его  друзей появилась тайна,  еще  крепче сплотившая их
постоянным ожиданием опасности.
     Корзину  с   вазой   увезли   вместе   с   другими   драгоценностями  в
караван-сарай, где снаряжали верблюдов для царских послов к индусскому царю.
Евкратид, во  что бы  то  ни стало, желал добиться мира с  индусами и  таким
образом избавиться от возросшего влияния Аора.
     Спустя  несколько дней караван  ушел в далекий  путь  к  южным границам
Греко-Бактрийского царства. Алан и  его друзья, принимавшие участие в ночном
происшествии,  перевели дыхание. У  Узмета было такое  ощущение,  словно меч
палача,  занесенный над его  головой, за что-то  зацепился  и никак не может
опуститься.  Во всяком случае,  опасность  разоблачения  на  какое-то  время
отодвинулась. Постепенно ожидание  катастрофы сгладилось,  потеряло остроту.
Алан  начал  надеяться,  что  подделка  останется  незамеченной.  Утомленный
волнениями  этих дней, он искал успокоения  в удивительном искусстве  своего
господина и учителя и с удвоенным жаром отдавался работе.
     Аполонид все больше доверял Алану. Постепенно он стал брать его с собой
в город. И враждебная каменная страна начала понемногу  открывать юноше свои
тайны.
     Сначала  он  знал только несколько улиц,  но  однажды  Аполонид изменил
обычный маршрут и, проходя  мимо роскошного мраморного  дворца,  обнесенного
невысокой, но толстой стеной, мимоходом бросил:
     -- Здесь  живет Антимах,  сатрап северной  провинции. Кажется,  это  он
привез тебя в подарок царю?
     Слова эти обожгли Алана. Так вот где живет  его главный  враг! Наверно,
сюда привезли  и Мипоксая. Уж теперь-то он найдет дорогу  в  этом  проклятом
городе.  Захваченный бурными событиями, он  совсем забыл о друге, но настала
наконец пора навестить его.



     Маленький закопченный  домик  приютился  в  самом  конце  задних дворов
Бактрийского дворца Антимаха. Внутри него было темно и душно. Угарные запахи
раскаленного  металла  и угля мешали  дышать. Казалось, ненасытному  горну в
углу тоже  не хватает воздуха.  Он  тяжело вздыхал  всякий раз, когда  юноша
повисал  на  длинной  рукоятке  мехов  своим  обессилевшим  телом,  и  тогда
вспыхнувшее пламя освещало его измученное  лицо, пустые глаза,  худые плечи,
блестевшие  от пота.  Десять часов подряд он налегал на  рукоятку.  Огромные
кожаные меха отвечали  ему упругим сопротивлением, жадно вздрагивало пламя в
горне. Оглушительно звенели  молоты кузнецов. По-змеиному шипела от горячего
металла вода, и едкие клубы пара сжигали легкие с каждым глотком воздуха.
     Стоило слегка замедлить движение рукоятки, как в светлом квадрате двери
появлялся  человек с тонкой  кожаной плеткой в руке.  Он  молча и равнодушно
стегал ею Мипоксая,  словно делал какое-то надоевшее, но необходимое дело, и
так же равнодушно уходил прочь, на воздух.
     Отчаяние  сдавливало горло  Мипоксая. Обломки горьких дум  теснились  в
голове, но усталость мешала связать их воедино, и юноше казалось, что он сам
движется вместе с палкой вверх-вниз, вверх-вниз в бесконечном и  безнадежном
ритме.
     Качались  и  плыли  перед  глазами закопченные  стены, рыжее оскаленное
лицо, блики пламени... Однажды в их пляске  почудилось ему что-то необычное.
Ощущение  было  такое, словно кто-то  очень пристально,  упорно наблюдал  за
каждым его движением.
     Он не  мог отделаться от этого ощущения даже после того, как погас горн
и   рабов   увели  на  ночлег.   С   грохотом   задвинулись  засовы.  Лениво
переругивалась за дверьми стража. Через несколько часов все затихло.
     Мипоксай уткнулся  в  сухую  землю и судорожно пытался подавить  в себе
слезы отчаяния. Он не хотел, чтобы их заметили лежащие рядом товарищи. Они с
суровым  спокойствием  переносили  все  ужасы  рабства,  подавая  ему пример
терпения.
     Несколько лун назад  у него  был друг, смелый и сильный товарищ-воин, с
которым вместе сражались.  Вместе попали в плен. Неужто  друг забыл  о  нем?
Никакой вести  Алан не прислал о себе, хотя передать ее не трудно: подручные
рабы  часто на базаре встречались с  рабами Евкратида. Через них до Мипоксая
дошли слухи, что Алан  стал прилежным рабом  и усердно трудится в мастерской
царского  скульптора,  никогда  не  получает  наказаний  и  даже  пользуется
относительной свободой.
     А у Мипоксая опять горит спина от бесконечных побоев. Но самое страшное
--  видеть,  как  уходят из  тебя постепенно  силы,  силы  ждать,  бороться,
надеяться  и  сопротивляться, чувствовать,  как все  обволакивает  проклятый
туман равнодушия и покорности судьбе!
     Когда-то люди, которые  сейчас неподвижно лежат рядом с ним, тоже  были
полны  сил. Они, наверно,  тоже мечтали  о  свободе!  Но  прошли  дни, годы.
Нечеловеческий труд отнял у них силы, лишил гордости. Побои и издевательства
превратили их в покорных бессловесных  животных. Он станет таким  же, если и
дальше будет ждать.
     Легкий шум  за дверьми сарая, в  котором спали рабы,  заставил Мипоксая
вскочить  на ноги. Некоторые из его соседей проснулись и тревожно приподняли
головы,  вопросительно  глядя  на  закрытую  дверь.  А  из-за нее, нарастая,
доносились  звуки борьбы,  едва слышный человеческий  стон. Затем  наступила
напряженная тишина. Скрипнул засов,  дверь  распахнулась,  и  в  свете  луны
возник силуэт  человека. Человек остановился у входа, опершись на сверкающее
под  луной лезвие  меча. Как только рабы увидели его, их лица преобразились.
Пораженный Мипоксай  видел,  как  таяли  маски усталости и равнодушия,  как,
молчаливые  и  грозные, плотным  кольцом  встали они  навстречу  незнакомцу.
Отблеск голубого меча отражался в  глазах людей, мимоходом даря им надежды и
силы былых боев. Мипоксай узнал этого человека, но отступил за спины других.
Он  не  сделал  шага  навстречу  другу,  и  тот,  словно  ощутив  его  немое
присутствие  и отчуждение, заговорил негромко и взволнованно на  языке чужой
страны, чтобы его поняли все.
     -- Друзья! Среди вас есть человек, ради которого я пришел сюда, оставив
мертвых часовых на пороге. Я виноват перед ним, но мой друг поймет, почему я
ждал и терпел так долго. Пусть он выйдет ко мне. Мипоксай!
     Никто  не  ответил ему, и Алан  чуть  вздрогнул, увидев,  что  ничто не
изменилось  в  таящей  угрозу,   темной  стене  человеческих  тел,  медленно
надвигавшихся на него. И когда между ними осталось расстояние, равное взмаху
меча, вперед шагнул человек. Мало  кто его знал.  Он был сгорблен и сер. Его
кожа, оплетенная рубцами побоев, напоминала рыбацкую сеть.
     -- Так ты,  значит, пришел?  -- Вопрос был задан  хриплым  голосом,  со
скрытой угрозой. -- Что ж, мы счастливы видеть тебя,  прихвостень Аполонида,
забывший родину!
     Ты, конечно,  осчастливил нас  своим  приходом! Ты  наконец  вспомнил о
друге! Ты убил часовых, и теперь за их жизнь отберут наши! Что еще ты можешь
сказать нам?
     Алан растерялся, уничтожающие слова серого человека падали на него, как
удары плети.
     -- Причем  тут вы?  Я закрою  сарай и повешу засов на место!  Никто  не
сможет обвинить вас!
     -- Вы  слышали? --  серый человек обернулся к  молчаливым рабам.  -- Он
закроет нас в вонючем сарае, а сам трусливо вернется в свою мастерскую. Трус
достоин  презрения. Отберите у него меч и  идите за мной!  Город спит, может
быть, до утра мы сумеем выбраться на караванную тропу.
     И отстранив Алана, он шагнул в ночь. Кто-то протянул руку,  и Алан  без
сопротивления  отдал  меч. Одна  за другой мимо него молча двигались смутные
фигуры и,  растворившись  в  лунном  свете, бесследно  исчезали.  Обида, как
проглоченный уголь, жгла  грудь. С трудом сдерживая себя, задыхаясь от боли,
стоял он,  прислонившись  к  стене  сарая,  и все  еще  ждал чего-то.  Сарай
опустел. Вот последняя неясная фигура медленно, словно нехотя, идет к двери,
вот она почти рядом, замедляет шаги,  словно  две противоположные силы тянут
ее в разные стороны.
     -- Эх, Алан,  я-то думал,  ты воин, ждал  тебя,  верил... -- Неужели ты
ничего не понимаешь? Они безумцы!
     Они все погибнут. Если не от стражи, так в пустыне!
     -- Замолчи! Такая смерть человеку дороже плети!
     -- Кому  нужна  наша  смерть? Погибнуть легко! Я хочу победить! Я  хочу
уйти отсюда так, чтобы враги устилали мою дорогу своими телами! Нашу дорогу!
Мы уйдем вместе!
     Приглушенный крик боли прервал речь Алана. Раздался лязг оружия, чьи-то
крики и топот многих ног.
     -- Вот и  все.  Им  уже  не придется уйти. Они  так и  не увидят  своей
родины!
     Мипоксай рванулся  к  выходу, но  Алан свалил его на землю  и,  стиснув
своими  стальными руками,  не  дал подняться  до тех пор, пока не  затих шум
схватки.  А потом  заговорил  уже  спокойно,  чуть  глуховатым  от  волнения
голосом:
     -- Слушай  меня  внимательно. Я многое узнал за эти  дни. Нет выхода из
этой проклятой страны. По улицам города ходят ночные патрули. Слишком высоки
городские  стены.  День  и  ночь по ним ходят  дозоры. Даже если нам удастся
выбраться  из города, на много дней пути лежат  вокруг  раскаленные,  гиблые
пески. Не думай, что  я покорился, отказался от борьбы. Но  дело не только в
опасностях,  подстерегающих   нас  на   дороге.  Здесь   много  непонятного,
неизвестного  нам.  Если бы ты знал,  сколько  всего я  увидел  здесь, -- он
неопределенно повел  рукой  и замолчал,  словно вслушиваясь  в  притаившийся
ночной город. -- В этой стране много секретов  и тайн. Я видел  жилища богов
-- громадные  и прекрасные.  У меня  не хватает слов  рассказать о  них. Они
огромны, как  горы,  и прекраснее березовых  рощ. Кто их создал?  Может быть
сами боги живут в этой стране и помогают людям? Может быть наши враги  знают
секреты богов? Как делают они свое оружие, рассекающее камень? Кто открыл им
великие законы красоты?  У них есть место, где люди отдают друг  другу веши,
прекраснее которых нет на земле. Взамен они берут маленькие желтые или белые
кружочки.  Зачем? Может  быть это и есть знаки богов, дающие им  силу?  Одни
люди носят на себе других, словно они лошади. А те, другие, сидят так, будто
у  них  нет своих ног. Почему это  так? Но самое главное --  узнать, как они
делают  все эти удивительные веши.  Мы  не можем уйти отсюда, пока не узнаем
все. Мы должны выведать секреты и тайны врагов, прежде чем вернемся домой! А
тогда! О, тогда они увидят,  что может  сделать воин племени Горных  Барсов.
Верь мне,  Мипоксай, мы не сбежим ночью трусливо, тайно. Слава о наших делах
придет на родину прежде нас.
     Долго и горячо  убеждал  друга  Алан, но так и не сумел погасить  в его
глазах тоску и боль. Мипоксай угрюмо молчал.
     -- Знаешь, Алан, --  наконец  заговорил  он медленно, словно припоминая
каждое  слово.  --  Тот нож, что тебе был дорог,  подарок девушки из  горной
страны, я знаю, где он.
     -- Откуда тебе знать это! Его отнял у меня Антимах.
     --  И  все-таки я знаю, где он. Только,  может быть, он больше не нужен
тебе? Зачем рабу царского скульптора нож? От него будут одни неприятности.
     -- Значит, ты ничего не понял, и все так же не веришь мне...
     -- Я устал ждать. Алан. Каждый день здесь...
     -- Я знаю. Теперь уже недолго. С юга идет огромная армия индусов. Скоро
здесь начнется большая буря!  Я еще не знаю, как мы воспользуемся этим, но я
готовлюсь к тому дню, когда  представится возможность  на деле доказать нашу
"покорность". Нож Инги! Неужели он снова будет  со мной! Скажи, Мипоксай, не
надо больше мучить меня...
     -- Ну, хорошо. Меня заставили однажды нести во  дворец Антимаха корзину
с  вином. Там в зале  на стенах развешано редкое  оружие  разных стран. Один
предмет показался мне знакомым. На обратном пути я немного отстал от эконома
и успел рассмотреть его. То был твой нож.
     -- Расскажи, как пробраться во дворец!
     --  Это очень  трудно, кругом стража,  а  один ты все  равно не найдешь
дорогу.
     --  Трудно ли, легко ли... Ты скажи, как пройти во дворец! Нож  Инги...
Неужто он здесь, в этом городе?
     -- Я пойду с тобой. Один ты не пройдешь в незнакомом доме.
     Это  был дерзкий  замысел. В доме Антимаха, в  нижних  комнатах охраны,
царила  суматоха, вызванная недавней схваткой с  бежавшими рабами. Несколько
легко раненных  воинов рассказывали товарищам подробности происшествия. Сюда
пришли даже воины наружной охраны дворца, и только по стене бессменно ходила
стража.
     Подсаживая  друг  друга, Алан и  Мипоксай  легко взобрались  по  лепным
украшениям до широкого,  увитого  плющом  балкона, осторожно перелезли через
балюстраду и  очутились  на  просторной мраморной  веранде.  Пламя  факелов,
зажженных стражей  во  дворе,  бросало  на пол и стены зловещие  красноватые
отблески. На большой  кровати,  устланной  дорогими  покрывалами и медвежьей
шкурой, даже  не сняв  сапог,  навзничь  лежал человек.  Могучий  храп  чуть
шевелил  листья плюша  над  его головой.  Мипоксай  увидел в полумраке,  как
вздрогнул Алан,  как  напряглось  его  тело. Он нашел  в темноте его  руку и
крепко сжал ее.
     --  Да,  ты прав,  не подобает  воину нападать  на  спящего врага.  Час
расплаты еще придет.
     -- Осторожней, он может проснуться.
     -- Его не разбудил даже шум битвы во дворе. Этот человек умеет спать.
     Тихо  переговариваясь,  юноши  минули  веранду, и  темные  залы  дворца
поглотили их. Некоторое  время ничто  не нарушало покой. Потом те же  гибкие
фигуры  появились  вновь.  Алан сжимал  в  руке  узкий  длинный  предмет. Он
остановился  у  ложа Антимаха,  поднял перед  собой  оружие вверх  острием и
произнес клятву. Мипоксай не понял слов. Но зато  увидел, как тревожная тень
прошла по лицу Антимаха, как заворочался, просыпаясь, старый воин. Он рванул
Алана, и оба бросились к балюстраде.
     -- Эй, кто здесь? Стража! -- громовой голос Антимаха подстегнул их. Они
едва успели добежать до сарая. Крики и свет факелов заполнили двор.
     -- Сейчас придут сюда. Уходи!
     --  Ты скажешь,  что ничего не  видел  и не  знаешь, оставайся  здесь и
притворись крепко  спящим.  Теперь  скоро. Потерпи еще несколько  дней.  Жди
меня!
     Алан  тихо выбрался из  сарая, запер  снаружи дверь. От дома к сараю  с
факелами  в  руках бежали  люди. К  счастью, свет факелов не столько освещал
двор, сколько самих воинов.  Только теперь  на боковой башне забили тревогу.
Всполошился весь дом, в окнах вспыхнул свет. Алан спрятался в старую бочку и
лишь утром смог выбраться на улицу уже знакомым путем.
     Оставшись один, Мипоксай с запоздалой горечью думал о том, как ошибся в
людях, отдавших жизнь за несколько минут свободы, как мало их знал, как мало
им верил...
     Алан  же,  прижимая  к  груди  спрятанный  под  одеждой  заветный  нож,
торопливо шел по улицам. Ему  разрешали иногда покидать дворец.  Сегодня  он
ушел без разрешения. Наверно, будут неприятности. С Аполонидом он столкнулся
на  улице, у ворот дворца Евкратида. Царский скульптор искал его,  но в  это
утро он был почему-то удивительно добр, даже не отругал Алана за самовольную
отлучку,  а приказал ему сопровождать себя и торжественно вышел со двора  во
главе небольшой процессии, несущей огромные корзины с цветами. Алан почти не
замечал окружающего, поглощенный  воспоминаниями о  минувшей ночи. Он ощущал
на груди прикосновение холодного твердого лезвия. Теперь скоро. Нет, не прав
Мипоксай. Какой прок в бессмысленной смерти? Нужна победа.
     Так  шел он  с неподвижным,  ничего не  выражающим  лицом,  поддерживая
носилки Аполонида. Родина юноши подарила ему  кажущееся спокойствие  снежных
покровов, под которыми зреют силы  жизни. Придет время, растает снег, из-под
него вырвутся неудержимые  потоки, взметнутся к солнцу стремительные всходы,
накопившие силы в безмолвном ледяном плену.
     В ушах Алана все еще звучали отзвуки ночной схватки, он видел укоряющие
и гневные глаза друга,  и еще виделись ему  дальние  дороги и кровь  врагов,
льющаяся на сухой песок.
     Он многое узнал за это  время, нельзя больше откладывать и притворяться
перед самим  собой! Алан чувствовал: для него наступает суровая  решительная
пора, пора, когда говорят мечи и осуществляются безрассудно смелые планы!
     Нежная  мелодия  неожиданно  прервала  его  честолюбивые  мысли.  Юноша
тряхнул головой,  стараясь  прогнать  непрошенную гостью, и  невольно поднял
глаза. Они были уже  в центре города, из всех четырех главных улиц двигались
к Акрополю бесконечные процессии веселых  нарядных людей. Они несли амфоры с
вином, вазы  с  фруктами  и венки из цветов  и листьев. Недалеко  шла группа
девушек, в белых одеждах, с венками на головах. Они пели странную, ласкавшую
сердце  мелодию  без слов, в такт ей раскачивались и изгибались их  стройные
тела под полупрозрачными одеждами.
     Чем-то необычным  и  значительным веяло от  их песни.  Наверно, девушки
знали  об этом. Они пели, запрокинув  головы и  повернув лица  к восходящему
солнцу, ему отдавая  свою прекрасную песнь.  И  солнце  в  награду ласкало и
гладило их плечи горячими лучами.
     Толпа  расступилась перед царским скульптором, пропуская его вперед; во
взглядах,  обращенных к нему,  Алан  читал  восхищение,  которого раньше  не
замечал. Волнение передалось Алану от толпы.  Оно было,  как ожидание  чуда,
как трепетный свет солнца на лицах людей...
     Толпа,  наконец,  осталась позади,  и  неожиданно, из-за распустившихся
зданий, возникло чудо.
     Казалось,  мелодия девушек, поднявшись  к  солнцу,  вновь вернулась  на
землю.  Так прекрасен и  нереален  был  возникший перед  ними храм Аполлона,
жилище лучезарного бога света и поэзии.
     Колонны,  словно ощутив свое естественное свойство  -- стоять свободно,
невесомо и гордо, -- прикрывали таинственную  стелу*  [Стела  -- центральная
статуя  храма, окруженная  колоннами;  место, где  стояла  статуя  бога.] --
обиталище великого бога. Все здание, наполненное музыкой и светом, говорило,
как умеет  говорить человеческое лицо. Оно  передавало даже легкую  грусть о
синем  небе,  высоких  горах и зеленых ярких  лесах далекой  Эллады.  Печать
навсегда  уходящего, нездешность и чужеземность его навевали светлую грусть.
Не для желтого, пыльного неба были эти строгие и четкие, сверкающие мрамором
линии.  Не  для грязных  улиц  и  крикливых базарных  площадей  задумчиво  и
молчаливо  стояли  пропитанные  солнцем  колонны.   Казалось,   они  вот-вот
попросят,  чтобы  их  розовую  кожу  ласково погладили  ветви  олив,  укрыли
прохладной тенью кроны дубов...
     Задохнувшись  от  волнения,  медленно  приближался  Алан  к прекрасному
зданию. Но главное чудо  было еще впереди. Аполонид, оставив своих спутников
у подножия огромных ступеней храма, один поднялся по ним  и  распахнул двери
стелы. Крик восторга пронесся по толпе и замер.
     Неподвижно стояли люди, пораженные в самое  сердце созерцанием неземной
красоты. В  этом  восхищении  и  состояло  все  богослужение.  Такой бог  не
нуждался в слепом поклонении. Он стоял в дверях и ласково улыбался  людям --
курчавый  юноша с золотой лирой в руках. В нефах* [Нефы -- боковые пределы в
храме.]  было  темно,  и  казалось,  что  не солнце  освещает статую,  а  из
распахнутых  дверей храма льются потоки  света,  даря  людям день и  как  бы
мимоходом зажигая на небе желтое светило -- простой знак лучезарного юноши.
     Спрятавшись   за  колонной,  весь  день  простоял  Алан,  не  двигаясь,
покоренный  волшебной красотой мраморного  бога.  Вокруг плескалось веселье.
Люди смеялись и пели, пили вино и прямо в храме водили вокруг статуи веселые
хороводы.  И  Алан  понимал --  бог доволен.  Ему  приятны непринужденные  и
веселые люди. Он  и  сам не прочь сесть с  ними  рядом и  опрокинуть  залпом
киик** [Киик  --  плоская  чаша.] вина,  расцеловать красавицу-девушку,  что
украдкой трогает  его  за  плечи, --  вон  как лукаво улыбается  он уголками
крупных добрых губ!
     Постепенно  исчезла с  лица Алана горькая  складка,  вновь  засветились
глаза  жаждой  прекрасного.  Вечером, вернувшись домой, он  узнал, что этого
бога  создал в  своей мастерской  великий  скульптор Эллады -- его  хозяин и
господин  --  Аполонид. И  Алан забыл о  своем решении,  забыл об  обещаниях
другу. Никуда не выходил он  из мастерской, целыми  днями следил за пальцами
человека, знающего великую тайну красоты.
     Так  текли дни и  месяцы. Однообразие скрадывает время. Алан словно всю
жизнь  провел  в  этой  комнате.  Он  даже  не замечал, что почти  разучился
разговаривать.   Молчаливый   грек,   всегда   поглощенный  работой,   редко
перебрасывался  с  ним за весь день одной-двумя фразами. А между тем грозные
события уже надвигались на юношу...
     Где-то по пыльным  дорогам Бактрии скакал гонец индусского царя. Он вез
папирус, в  котором великий Пор  достойно ответил Евкратиду на  насмешку. Он
разобьет его страну,  как  дарственную  вазу, и никто  не  сможет собрать  и
склеить ее осколков! Не  знал этого Алан. Ничего не подозревая, обтесывал он
тяжелые глыбы камня -заготовки будущих статуй. Все реже вспоминал о заветном
ноже, спрятанном пол плитой. Как-то раз, приподняв  увесистую глыбу, которую
раньше не мог сдвинуть  с  места, Алан вдруг подумал,  что становится зрелым
мужем, что на чужбине прошла вся его юность...
     Однажды Аполонид принес с собой что-то тяжелое, старательно  закутанное
в  тряпку, и, со злостью бросив свою ношу на  стол, ушел сердитый, не сказав
ни слова, и впервые не стал работать  весь  день. Только под  вечер, мучимый
любопытством, Алан  решился  развернуть  таинственный  сверток.  В  складках
материи лежала неоконченная статуэтка обнаженной женщины. Это удивило Алана.
Он никогда не думал,  что  старый  скульптор  работает еще и дома. Да и сама
статуэтка  производила  странное  впечатление.  Она не  походила на  прежние
работы  великого  мастера.  Вся иссеченная  нервными штрихами резца,  работа
хранила  следы  упорных  поисков   мастера,  впервые  почувствовавшего  свое
бессилие.  Аполонид  пытался  оторваться  от   классических  форм  эллинских
скульптур, но Алан никак не мог понять, что же, собственно, хотел он сказать
своей работой?
     Впервые  видел  Алан  поражение  великого  мастера.  Значит,  и  он  не
всемогущ! Алан смотрел и смотрел на  странную  статую, не  в  силах оторвать
взгляда от ее вялых, безжизненных форм. Опомнился  лишь от грубого окрика за
спиной:
     -- Кто тебе разрешил трогать эту вещь?
     Он  никогда  еще  не  видел таким царского скульптора.  Лицо исказилось
гневом, а полные боли глаза так и пронзили мертвую статуэтку.
     -- Как ты смел  притронуться к моей работе, презренный раб?  Я не желаю
больше видеть тебя в своей  мастерской! Убирайся прочь! Скажи эконому, что я
велел отправить тебя в каменоломни!
     Горькая  обида  сдавила сердце Алана, и  он  медленно  попятился. Жизнь
наконец  ворвалась  в  его  заколдованный  мир  и  теперь   мстила   ему  за
пренебрежение, один за другим обрушивая на него удары.
     Шатаясь,  вышел  Алан во двор и содрогнулся: через двор двое стражников
волокли связанного по рукам и ногам, окровавленного Узмета.
     Когда  один из воинов вскинул голову, услышав шаги  бегущего,  было уже
поздно. Двойной удар с ходу свалил его на землю. Безжизненное тело стражника
распласталось на земле. Второй выхватил меч и закричал.
     Через  мгновение  на  Алана  навалилось несколько  человек. Скрученного
юношу  повалили на землю и поволокли вместе с  Узметом. Все это видел старый
скульптор,  он  появился  в  дверях вслед  за  юношей.  Может  быть он хотел
задержать  его?  Вернуть? Слишком поздно...  Впервые  с невольным  уважением
смотрел он на Алана. На его родине, в солнечной Греции,  выше всего ценились
сила и мужество. Впервые увидел он в своем безгласном  помощнике человека, а
не просто рабочую скотину. Но теперь он уже ничем не поможет ему. По законам
государства, раб, поднявший руку на воина, карается смертью.



     Аор  посетил  Антимаха.  Они   возлежали  на  широкой  дубовой  скамье,
устланной ковром. Над  ними возвышался лепной купол.  Тонкие, дрожащие звуки
арфы ласкали слух. Оба много пили. Антимах уже заметно опьянел. Аор был лишь
чуть  бледнее  обычного. Расшитая  скатерть,  вся  заставленная бронзовыми и
серебряными блюдами с горячим мясом  и губчатыми  упругими  хлебами, заметно
загрязнилась  со  стороны  Антимаха.  Он  разорвал  баранью   ногу,  искусно
запеченную с разными кореньями и травами, и, стиснув лодыжку в кулаке, жадно
вгрызался  в  нее, издавая  шум,  похожий  на скрежет  трущихся  корабельных
канатов.
     По  его черной густой бороде текли струйки жира,  а шрам в нижней части
лица  извивался и  корчился,  как  проколотый  дождевой червь.  Когда  он на
секунду  отрывал от  лица  баранью ногу,  чтобы  проглотить  очередной  киик
пахучего вина, его борода напоминала большую  взлохмаченную щетку, смоченную
жиром, в которой запутались волокна мяса.
     В  улыбке Аора,  однако, не было брезгливости. Сам он, получив отличное
воспитание  в Афинах, умел  терпеть  грубую простоту  солдатских  нравов. Он
почти  не  ел, отщипывая мясо тонкими ломтиками  и  то  и  дело  споласкивая
пальцы;  зато  внимательно слушал  Антимаха  и  пристально наблюдал  за ним.
Разговор носил непринужденный характер и был  далек  от  цели  визита  Аора.
Говорили  о новой военной машине Архимеда.  Антимах воодушевленно размахивал
руками, описывая ее размеры и вес выбрасываемых камней. Аор вежливо улыбался
и, казалось, не понимал сути дела.
     --  Знаешь,  главное  в наклоне желоба,  -- продолжал Антимах.  -- Этот
новый  полинтон выбрасывает по наклонному  желобу камни вдвое тяжелее против
прежнего. Угол наклона к земле дает возможность удлинить полет снаряда.
     -- Да, это, конечно, так.
     Аор глотнул вина и продолжал, ехидно прищурившись:
     -- Я,  правда,  слышал, что полет удлинился благодаря  новому канату из
крученых  воловьих  жил,  который Архимед поставил на  своем полинтоне.  Это
позволило  при  обороне  Сиракуз  засыпать  врага  камнями,  после того  как
пеньковые  канаты  перетерлись и  обычные  машины  вышли  из  строя. Но  ты,
несомненно, прав, большое значение имеет и наклон желоба.
     Антимах промолчал и поспешил закончить разговор.
     -- Я вижу, твое военное образование не уступает гражданскому, Дор.
     -- Что делать? На корнях времени  выросло дерево, родившее два плода --
истину и мудрость. Я в меру сил вкушаю от обеих.
     --  Ты  прав,  выпьем.   Вкушать  --  это  хорошо.   Искусство  вкушать
наслаждение  состоит  в  совмещении одного с  другим. Именно поэтому я люблю
женщин после обеда.
     И, желая  показать зазнавшемуся вельможе, как могут пить воины, Антимах
осушил залпом целую амфору вина.
     Только  спустя два часа Лор медленно и  осторожно  стал  приближаться к
цели своего визита.
     --  Странные  веши случаются  ныне.  Послы  Евкратида преподносят  Пору
прекрасную вазу иеною  в  сорок мин  серебра.  Ваза  оказывается  фальшивой,
склеенной из  осколков, и  армии Пора вновь идут на Бактру. Теперь они уже в
двух днях пути отсюда. Как ты думаешь, сумеем мы задержать их еще раз?
     -- Скажи мне, почему хороший обед ценишь не сразу? -- Антимах задумчиво
посмотрел на обглоданную  кость и,  весело улыбнувшись, погрозил ей пальцем.
-- Божественная кость! Дор, выпьем за ее здоровье!
     -- Так как же индусы, Антимах?
     -- Индусы? Ха-ха-ха! Индусы хорошие люди. Пусть придут!
     Но  тут сквозь хмельной туман Антимах понял,  что  сказал лишнее. Сразу
помрачнев, он, шатаясь, направился к  окну, путаясь в полах своего хитона  и
еще  больше  --  в бессвязных фразах, которыми пытался сгладить  непрошенную
откровенность.
     -- Пусть  придут!  Воины Евкратида превратят их в  кости. Люблю бараньи
кости после  обеда. Тьфу! Растерзай меня  Цербер*, [Цербер -- мифологический
трехглавый пес, охраняющий выход из Аила.] я хотел сказать, люблю женщин...
     Дор задумался. Видимо, он рано начал разговор. Антимах еще недостаточно
пьян. Но отступать теперь поздно. Нужно добавить к вину обиду.
     -- Наверное, скиф,  которого ты  подарил  Евкратиду, был очень  опытным
воином, ты, кажется, говорил, он один напал на твой отряд и разгромил его?
     -- Ты слишком пьян, Дор. Скифский щенок свалился от первого удара моего
меча.  Саки устроили засаду.  Их было  раз в пять больше. Ты  знаешь  саков.
Давай лучше выпьем еще.
     -- Я слышал, ты получил рану в этом походе. Ее тоже нанесли саки?
     --  Ты  мало пьешь,  Лор! Мало пьешь и много говоришь.  Эту рану не мог
нанести мне проклятый скиф. У него не было оружия. Когда он  свалился у моих
ног, у него нашли лишь вот этот нож, им нельзя зарезать даже свиньи.
     Шатаясь,  Антимах подошел к стене и стал шарить  руками по  развешанным
там образцам трофейного оружия.
     -- Грязные гиены! Кто лазил здесь? Куда девался нож этого отродья Аида?
Эй, кто там,  я  спрашиваю,  где нож? -- он заорал  так, что поморщился даже
терпеливый Дор.
     В дверях появился дрожащий эконом.
     -- Никто не трогал оружия господина. Я сам слежу во время уборки...
     -- Замолчи, а то я перережу тебе глотку! Где нож?!
     -- Успокойся, Антимах, нож не стоит дикого крика. У меня болят уши.
     --  Где я  живу? Это мой  дом или нет? Меня могут обокрасть  и заткнуть
рот. Убирайся, скотина!
     Последняя  фраза относилась  к эконому, который все еще  стоял у двери,
униженно согнувшись.
     Дрожа  от  гнева,  Антимах вернулся  к  столу. Аор не  продолжал  своих
нападок.  Другие мысли  отвлекли  его.  Слишком много  случайных и  странных
событий произошло  за последнее время.  Разбивается и сама склеивается ваза,
изготовленная  для  индусского  царя.  Из  прекрасной коллекции драгоценного
оружия  исчезает  никому  не  нужный скифский  бронзовый  кинжал.  Чья  рука
побывала  здесь? Кто  так  неожиданно  разрушил планы  его  врагов,  вовремя
подсунув фальшивую вазу, кто и зачем? И не связаны ли как-то между собой оба
случая?
     Антимах еще долго сетовал на свою  судьбу, на нерадивых слуг  и ленивых
воинов. Только далеко  за полночь он  наконец заснул прямо на  столе  против
Дора,  уже  кликнувшего  сопровождающих его рабов. В  последний  раз  окинув
взглядом  спящего Антимаха, Дор  вдруг глубоко задумался и, придвинув к  его
плечу  масленый  светильник,  остановил  затуманившийся взгляд на  небольшой
золотой броши  в форме львиной лапы. В центре ее сверкал  небольшой алмаз. А
сбоку приклеилась мутная  капля вина. Алмаз всегда  чист и тверд. Капля вина
пьяна  и непрочна.  И так во  всем. Жизнь всегда полна  контрастов,  а люди,
окружающие его, Дора, чаше походят на темную каплю вина.
     Даже на следующий день, слушая утренний доклад эконома,  Дор все  никак
не  мог отделаться от  этой  странной  мысли. Два таких  одинаковых и  таких
разных шарика, сжатых одной золотой лапой, все еще стояли перед его глазами.
Рассеянно  слушал  он  доклад  эконома, все  еще пытаясь найти  связь  между
пропавшим кинжалом и разбитой вазой.
     -- ...Раб, названный Аланом и  подаренный  нам Антимахом, вчера вечером
напал  на стражника,  за что будет посажен в яму. Агрипон  вернул долг в 200
оболов, взятый им у нас для покупки шерсти. Цены на рис...
     -- Постой, не трещи! О каком рабе ты говоришь?
     -- Раб,  подаренный нам  Антимахом и  назначенный  нами  для  работы  в
мастерской Аполонида. Цены на рис...
     --  Да подожди ты! Объясни  толком, что случилось!  Раб  из  мастерской
скульптора? Раб, взятый в плен Антимахом?
     Выслушав  подробный  доклад  эконома  обо  всем  происшедшем,   Дор  на
мгновение задумался и вдруг, усмехнувшись про себя, кивнул эконому:
     -- Раба привести ко мне.
     При Греко-Бактрийском дворе не соблюдались  строгости этикета. В другой
провинции  царедворец  посчитал  бы оскорблением говорить с рабом, здесь  же
серые усталые глаза Дора мельком окинули  юношу, многое увидев и оценив этим
беглым взглядом знатока человеческих характеров.
     Алан держался независимо, горечь недавнего унижения и тревога за себя и
друга,  брошенного  в  подвалы  дворца,   омрачали  его  лицо,  но  он  весь
подобрался, словно готовясь к новой схватке.
     Дор заговорил  медленно и  веско,  чуть  прищурив  глаза;  -- По  нашим
законам,  раб,  поднявший руку на  свободного  человека,  карается  смертью.
Известно ли это тебе?
     -- Известно!  Но если друг  попадает в  беду, должен ли  человек помочь
ему, по вашим законам?
     Дор усмехнулся горячности и вызову, звучащим в смелом ответе.
     --  Человек --  да,  раб  --  нет. И  кроме того,  твой  друг  совершил
государственное преступление. Он не  уберег вазу, предназначенную в  подарок
чужеземному государю. Но дело не в  этом. Ты смел и силен. Кроме  того... --
Лор помедлил, невольно вспомнив лицо Антимаха, когда тот говорил о "скифском
щенке",  -- кроме того, ты, вероятно, очень "любишь" Антимаха Маракандского.
Благодаря этому стечению  обстоятельств ты сам сейчас  сможешь выбрать между
смертью и свободой.
     -- Я умею ценить свободу. Она человеку нужнее жизни.
     -- Мертвые свободнее всех нас,  и  все  же  дороже  всего  для человека
свобода  при  жизни.  Ты  видишь  это  кольцо?  Такие печатки  носят  только
свободные  граждане наших городов.  Если  ты  выполнишь  мое  поручение, это
кольцо   станет  твоим   и  раб  Алан  навсегда  превратится  в  Аполонодора
Артамитского, почетного гражданина нашего города...
     В  этот момент Алану  вновь  вспомнились родные горы. Он  сможет  стать
гражданином великой сказочной  Бактрианы... Он, ничтожный изгнанник  родного
племени!
     Но сейчас же он вспомнил крик Узмета:
     -- Прощай, Алан! еще не все потеряно, ты еще сможешь вырваться отсюда!
     Даже в последнюю минуту он думал о нем... И Алан твердо ответил:
     --  Я выполню любое поручение,  если вместе со мной получит свободу мой
друг.
     Аор поморщился.
     "Еще  не  успев  стать  свободным,  этот  раб  смеет  ставить  какие-то
условия... Впрочем, не все ли равно? Пусть только он сделает  все, что надо,
а там..."
     -- Хорошо. После того, как мое поручение будет выполнено.
     И  долго еще,  отпустив Алана, предавался Аор размышлениям. Он  думал о
том, что сегодня утром,  воспользовавшись  его разрешением, Антимах выехал в
Мараканду;  там, вдали, он скорей  решится на измену; чувствуя себя в полной
безопасности, он сможет принять индусского посла...
     Только бы принял, только бы подписал договор... Только бы не отступил в
последний момент! Антимах вполне созрел для измены. Это Аор понял совершенно
ясно  во время своего  последнего визита. Теперь пора.  Юноша, в  варварской
крови которого так много  отваги и ненависти, послужит отличным орудием, Аор
всегда  умел извлечь  пользу из столкновения двух врагов, и если один из них
был слабее, он тайно возвышал его, понимая, что только равные бойцы погибают
в поединке одинаково быстро.



     Из  ворот  царского  дворца галопом вылетел всадник. На  чалом  жеребце
плотно сидел  сильный,  хорошо  вооруженный человек.  Прохожие, спасаясь  от
копыт  коня, бросались к заборам, и  вслед всаднику  летели ругательства  на
многих языках и наречиях. Под сверкающим греческим шлемом с высоким грифоном
невозможно было узнать лицо преобразившегося раба.
     За   годы,  проведенные  в  неволе,  юноша  успел  забыть  свист  ветра
сумасшедшей скачки. Стук копыт и крики прохожих заставляли его лишь  сильнее
стискивать  ногами бока горячего жеребца. А вокруг  мелькали лома  и  храмы,
прекрасные дворцы  и портики. Город пестрел яркими  цветами востока. Низкие,
но  легкие  постройки,  напоминающие порой каменное  кружево, соперничали со
строгим  стилем  греческих  пилонов;  яркие  восточные  халаты  и  шелковые,
приглушенных тонов, хитоны, смешавшись, заполнили улицы. Жеребей Алана легко
обогнал  роскошную  колесницу,  запряженную парой  лошадей.  Высокие  колеса
горели  начищенной  бронзой оковки. Утопая в облаке полупрозрачного шелка, в
колеснице  небрежно  возлежала  красивая женщина.  Неожиданно она  повернула
голову  и  ласково улыбнулась одними  глазами. На секунду  жеребей  сбился с
четкого  галопа,  словно  и  ему  передалось  волнение всадника.  Долго  еще
задумавшийся Алан не замечал ничего вокруг.
     Окрик  стражи  у городских ворот заставил его  очнуться.  Двое  воинов,
изнуренные  жарой в своих тяжелых доспехах,  сомкнули скрещенные копья перед
мордой коня. Один из воинов протянул  всаднику дощечку с толстым слоем сырой
глины. Алан снял защитную рукавицу из бычьей  кожи и прижал к глине кольцо с
печаткой, полученное от Дора. На  сероватой поверхности застыло изогнувшееся
тело барса. Один  взгляд на  этот  оттиск, точно по волшебству, согнал с лиц
воинов  сонливость  и лень. С лихорадочной поспешностью трижды  отсалютовали
они вслед посланцу всемогущего Дора.

     * * *

     Толстые кирпичные стены города давно остались позади, караванная тропа,
извиваясь  между  холмами пригорода, казалась бесконечной. Тут и там с обеих
сторон мелькали  полосы  земли, расчерченные на квадраты узкими  арыками. На
них  то  и  дело  можно  было  заметить согнутые, высушенные солнцем фигурки
людей.  Город был окружен огромным цветущим оазисом  орошаемой  земли. Почти
вся она принадлежала  членам городской храмовой  общины. Знатные горожане, в
большинстве своем потомки Искандера-Зюль-Карнайи*, [Восточное имя Александра
Македонского.] как  они  пышно  именовали  себя, сдавали  землю по  частям в
аренду местному населению, которое платило еще налоги царю и храмам. С  утра
до  вечера  под  обжигающим  солнцем  Бактрии  трудились  согбенные  фигуры.
Неуплативший ренту  или налог, немедленно продавался в  рабство. Однако даже
рабу у хорошего хозяина жилось лучше, чем этим несчастным.
     Поля вскоре кончились, и  тропа  увела  всадника  в бесконечное  марево
знойных  песков пустыни. До  Мараканды,  где  ему  предстояло встретиться  с
людьми Дора, было несколько томительных дней пути.
     Мипоксай  уже ничего не ждал. Последнее  свидание с другом и бесплодное
ожидание  окончательно  убедили  его в  том, что никто уже  не  в  силах ему
помочь.
     Во время переезда в  Мараканду весь  двор сопровождал Антимаха.  Обоз с
домашней утварью и провизией  двигался очень  медленно.  Тяжело  нагруженные
мулы едва переставляли  ноги. Антимах с  дружиной выехал на день раньше, и с
обозом осталось только несколько охранников.
     Совсем недавно Антимах приобрел  на базаре  новую партию рабов,  взамен
погибших во  время бегства. Мипоксай чувствовал себя среди  них чужим. Уныло
скрипели колеса  телеги, и  он  брел за  ней  следом  в  обшей  толпе рабов.
Начальник  охраны не  разрешил заковать их. Он был уверен -- даже у варваров
хватит  ума воздержаться от побега  в пустыне, где  нет воды и  пиши. Только
один  раб внушал ему некоторое беспокойство, и  он  не сводил  с  него глаз.
Широкий  в  плечах, с угрюмо опушенной головой  быка  -- такие  упрямо  идут
напролом, пока не сломают шею. До  сих пор неясно,  какую роль  играл он  во
время побега. Почему один остался в сарае? Начальник охраны поправил лук  за
спиной.  Его стрелы на  лету пробивают ласточек. Колчан полон.  Пусть только
попробует  затеять  смуту.  Иногда рабы  в  дороге набрасывались  на охрану,
захватывали обозы  и потом целыми  шайками  скитались по дорогам Бактрии. Их
безжалостно  истребляли  всеми  возможными  способами, и  все  же  шайки  не
переводились.
     Заночевали  прямо в пустыне, около дороги.  Рабы спали  между телегами.
Двое  жгли костры, и  вокруг спящих все  время ходила стража.  Воины  охраны
раскинули в стороне шатры. Все  уснули,  кроме дозорных и  Мипоксая. Тяжелые
мысли  мучили юношу. Нужно  решаться,  больше нечего  ждать. Завтра ночью он
сбежит. Алан навсегда останется в этой проклятой стране,  он уже выбрал свой
путь.
     Может  быть,  оттого, что  погас угловой костер или просто взошла луна,
Мипоксаю показалось, что  из  палатки  начальника охраны кто-то вышел.  Была
глубокая ночь. Смутная тень всадника отделилась от палатки и стала удаляться
в пустыню, прочь от дороги.
     Недалеко от лагеря всадник остановился и теперь чего-то ждал.
     Прогулка в пустыне ночью, да еще в одиночестве? Мипоксай слишком хорошо
изучил обычаи изнеженных, малоподвижных греков, чтобы поверить этому. Каждое
самое маленькое событие может помочь ему, может оказаться полезным. Кто этот
человек?  Что  за  дела  у  него  в ночной пустыне?  Необходимо узнать  это.
Мипоксай решительно поднялся и подошел к костру. Около огня  грелся  озябший
грек. Он должен был охранять рабов в первую половину ночи. Мипоксай попросил
разрешения отойти. Охранник окинул его пытливым взглядом, проверяя, не несет
ли  раб  украденную воду  и  пишу, необходимые для побега. Но, кроме  жалких
лохмотьев,  едва прикрывающих тело,  ничего не было  у Мипоксая. Воин махнул
рукой.
     -- Иди.
     Выйдя   из   освещенного   круга,   Мипоксай   пригнулся  и   короткими
стремительными  перебежками стал приближаться к  смутной фигуре стоявшего на
месте всадника.
     Подобравшись ближе, Мипоксай узнал начальника охраны -- приближенного и
друга Антимаха. Юноша  притаился за барханом и стал  ждать, сдерживая гулкие
удары сердца. У  него  совсем  мало времени.  Если  тот, кого ждет грек,  не
придет  сейчас же, замысел Мипоксая  обернется против него самого,  дежурный
охранник, не дождавшись его возвращения, поднимет тревогу.
     Минула минута... другая. Все было тихо.  Прошло еще несколько минут. По
расчетам  Мипоксая, его  время уже истекло. По-прежнему притаившись, молчала
пустыня. Ну что ж, тем лучше, он будет лежать здесь  хоть до рассвета; ночью
среди барханов не так-то легко найти человека. Однако что это?
     Мягкое  цоканье копыт нарушило тишину. Неподвижно  сидевший  на  лошади
грек   встрепенулся  и   поехал  навстречу  другому  всаднику,  словно  тень
возникшему  из ночной пустыни. Мипоксай осторожно  подполз ближе, теперь  он
мог отчетливо слышать весь разговор.
     --  Послезавтра в Мараканду прибывает индусский посол.  Антимах  послал
меня предупредить. Охрана  места поручена тебе. Встреча за городом у старого
храма  Кибелы.  Время и  пароль  узнаешь завтра. А пока отбери десяток самых
надежных  людей  и  подготовь  все. Займись  этим  сразу,  как  прибудешь  в
Мараканду. К  вечеру все  должно быть готово. Будь осторожен, Местон, шпионы
Лора всюду, никому не сносить головы в случае чего...
     --  Понимаю.  Проклятая служба!  --  Звучный плевок  как  бы подтвердил
сказанное.
     -- Ну, прощай. Мне пора возвращаться в Бактру. Нужно встречать гостей.
     -- Прощай.
     Всадники разъехались.  Таинственный  ночной визитер  повернул обратно к
Бактре, а Местон направился к спящему лагерю.  Мипоксай,  не пропустивший ни
слова из  их разговора,  остался лежать на песке. Ему  стала известна тайна,
значение  которой трудно  даже  оценить. Через два дня  будет  поздно. Нужно
предпринимать что-то немедленно. Бежать  обратно в Бактру? Но до нее слишком
далеко. Вернуться, дать увести себя  в Мараканду, а там разыскать людей Аора
и выдать им тайну врага в обмен на  свободу? Но разве сможет он разыскать их
в чужом городе? Что же делать?
     Прежде  чем  он  успел  принять  какое-то  решение, со  стороны  лагеря
послышался подозрительный шорох.
     Увидев подбиравшихся к нему со всех сторон людей, Мипоксай побежал,  но
ноги вязли в песке.
     Внезапно  из-за  соседнего  бархана на него  кинулись  сразу  несколько
человек,  заломили  и связали за спиной  руки.  Тот самый воин, что отпустил
его, несколько раз с размаху ударил по лицу, не снимая кожаной перчатки.
     Окровавленного  юношу  бросили  в  телегу  и,  как  только  въехали,  в
Мараканду, спустили в глубокий колодец в  конце двора Антимаха. Над колодцем
поставили стражу. Видимо, начальник охраны  заподозрил в ночной отлучке раба
что-то недоброе.  Рук ему так и  не развязали. Все тело  ломило  от  режущей
боли.  Несмотря  на  большую   глубину,  в  колодце   было  сухо  и   душно.
Отвратительные гады шевелились в его  сыпучих стенах, роясь в песчинках. Вот
мохнатая   желтая   и   жирная   фаланга   высунула   голову   с    четырьмя
челюстями-клювами.  Мипоксай поежился  от отвращения.  Настала  ночь.  Потом
день. Остался еще один. Скоро тайна перестанет существовать. А его, наверно,
убьют. Последний день, когда Мипоксай  еще мог  на что-то надеяться, тянулся
бесконечно долго.
     Корегарда встретила Алана неприветливо. Стража у городских ворот  долго
и  недовольно  разглядывала   его   печатку   и   дорожный  папирус.   Сразу
чувствовалось, что в этом городе правил другой человек. Власть Аора осталась
в Бактре. Все же его впустили. Вскоре Алан заметил следившего за ним шпиона.
Пришлось оставить коня во дворе караван-сарая. Он долго бродил по запутанным
улицам чужого  города.  Заметал следы, старался избавиться  от  непрошенного
спутника.
     Наконец Алан  понял, что это ему  удалось, и почти  сразу почувствовал,
что  заблудился.  Если  он  не  найдет  нужной  улицы,  придется  спрашивать
кого-нибудь, но любой житель может оказаться шпионом Антимаха.
     Антимах стал  для  него воплощением  всех зол. Он  лишил  его  свободы,
превратил в раба. И все внутри юноши закипало от ярости, едва Алан вспоминал
это имя. Наконец он может отомстить Антимаху и за себя, и за Мипоксая.
     Город смеялся  в  лицо  юноше  чужими  молчаливыми  зданиями. Вот из-за
толстой ребристой колонны  на  секунду появилось знакомое лицо. Появилось  и
тут же исчезло. Значит, шпион оказался хитрее его.  Ну что ж, у него-то он и
получит  нужные  сведения.  По крайней  мере,  здесь  он  будет знать, с кем
говорит.  Алан быстро прошел пустую в этот поздний час  улицу, резко свернул
за  угол.  Притаился за  широким пьедесталом статуи  какого-то  бога.  Ждать
пришлось недолго. Вскоре знакомая фигура долговязого шпиона вынырнула в двух
шагах от него.  Пустынная улица  помогла Алану  завершить  начатое. Холодное
лезвие ножа упиралось в затылок лежащего на земле человека.
     -- Ну, говори, собака, кто послал тебя следить за мной?
     -- Убери нож! --  Властный  окрик шпиона озадачил Алана. Человеку в его
положении не  следовало так кричать.  Алан  слегка  ослабил  нажим, и  шпион
протянул  ему  руку.  На   перстне   извивался  тайный   знак  Дора.  Вконец
растерявшись, юноша помог подняться с земли человеку, на которого только что
напал.  Он еще  не  знал,  что власть, построенная  на  обмане  и  хитрости,
нуждается в недоверии, даже в отношении к преданным слугам и лучшим друзьям.
Шпионы  и осведомители Аора заполнили всю страну, следили за всем и особенно
тщательно друг за  другом.  Как-то раз  на дружеском приеме великий  политик
грустно пошутил:
     -- Я не уверен, что мои люди не следят за мной.
     Длинный худой человек отряхнул халат, метнул  на  Алана злобный взгляд,
но, видимо, вспомнив о чем-то, заговорил примирительным тоном:
     -- Ты оказался  хитрее. Это  маленькое событие  останется  между  нами.
Взамен обещаю не говорить о твоих довольно странных скитаниях по городу.
     Только  теперь  Алан, наконец,  понял, что произошло.  Он побледнел  от
гнева, и шпион невольно попятился, увидев его лицо:
     -- Убирайся прочь, грязный шакал. Ну!
     Алан приподнял кинжал, и шпион сразу же отскочил на несколько шагов.
     -- Да ты что, взбесился? Знака не видел?!
     -- Пошел прочь, собачье отродье, попадешься мне еще раз, не спасут тебя
никакие знаки!
     Шпион  ушел, бормоча вполголоса угрозы  и  проклятья. еще часа два Алан
скитался по  городу и  наконец принял решение. Он выбрал богатый, украшенный
резным мрамором  дом и смело  постучал в решетчатую калитку ограды.  На стук
никто не ответил. Он постучал сильнее. Не оглядываясь, знал, что шпион стоит
за ближайшим  углом, переполненный жаждой  мести.  Если этот дом принадлежит
людям  Антимаха,  его могут  схватить еще до выполнения  задания. Эта  мысль
почему-то вызвала лишь  усмешку. Невелика честь выполнять  задание человека,
пославшего за тобой шпиона.
     Наконец во  дворе  дома  послышались  шаги нескольких человек.  Калитка
открылась. Пожилой обрюзгший  грек, закутанный в  теплый хитон,  внимательно
осмотрел  Алана. Хозяина сопровождали  два  воина  с факелами  и обнаженными
мечами. Ночной гость в те времена не внушал доверия.
     -- Я приехал в ваш  город впервые. Не пустит ли хозяин  переночевать? Я
хорошо заплачу.
     -- У меня  не  караван-сарай, поэтому платы я  не  беру.  Оружие  отдай
Герону и входи.
     Один из воинов забрал у Алана меч.
     Его провели в небольшую комнату. В ней стояла жесткая  койка и стол. Ни
о чем больше не  беспокоясь, утомленный юноша сейчас же  заснул. Впервые  он
заснул в этой стране в качестве гостя, а не раба.
     Утром, еще  до рассвета, Алана разбудил осторожный стук в дверь. За ней
стояло пятеро вооруженных  людей. Сердце Алана  замерло. Он сразу понял, что
люди  Дора  сами нашли  его.  Один из них  вошел  в  комнату,  остальные  не
двигались с места. Дверь закрылась.
     --  Ты  попал  в  дом  старосты  базара.  Не  следовало  поступать  так
неосмотрительно. Меня зовут Ифросом. Эти люди поступают в твое распоряжение.
Шпионам пока не удалось установить место тайной встречи Антимаха с индусским
послом. Придется ждать.
     -- Где я должен остановиться?
     --  Можешь  оставаться здесь,  раз уж  так получилось, выдавай  себя за
купца, завтра тебе пришлют приказчика с образцами товаров.
     Мрачную  картину  открывали  путнику  развалины  храма  Кибелы. Угрюмые
бастионы  с черными  язвами  обвалов,  раздавленные песком и временем  стены
скорей  походили  на военную  крепость,  взятую штурмом,  чем  на  обиталище
некогда могущественной богини. Вместе  с Александром пришли другие заморские
боги.  Они  отняли  у храма  золото  и  славу.  Забвение  и  власть  пустыни
поселились  здесь. Резкие  красноватые  тени были еще причудливее  развалин.
Приветствуя приход  вечера,  где-то во мраке еще не  рухнувших сводов злобно
мяукает и смеется сыч, потом, захлебнувшись, надолго умолкает, и  победившая
тишина  вылетает из  башен черными хлопьями летучих  мышей. С  двух сторон к
храму  крадутся небольшие вооруженные отряды. В одном -- человек пять-шесть,
в  другом --  немногим  больше. Движения людей бесшумны и  мягки. Они словно
боятся спугнуть  перепончатых  посланников  тишины.  Прячась  за  барханами,
осторожно подходят к  стенам, и  через  весь  внутренний  двор  храма  летит
незнакомое чужое  слово.  Храм  молчит,  притаившись,  он  напоминает скелет
поверженного титана, грозящего непонятной карой. Воинам Антимаха не по себе.
Они знают,  зачем пришли  сюда. Казалось, сами боги создали  это  место  для
измены,  и,  казалось,  боги  сейчас  выйдут  из  развалин,   возмущенные  и
беспощадные  в  своем  гневе.  Тихо.  Тяжелой поступью наискось  через  двор
сходятся враги. Антимах спокоен и  мрачен. Индусский  посол  вертляв  и мал,
переводчик, словно  перепел, чеканит слова. Индусы и греки застыли, опершись
на копья, разделенные чертой измены.
     Антимах и посол вышли  вперед. Храм слушал внимательно, точно запоминая
слова:
     --  Армии  непобедимого, львиноподобного царя царей осадили  Зариаспу*.
[Зариаспа  -- древнее  название  Бактры (ныне  не  существующего  города  --
столицы Греко-Бактрийского царства).] Нет спасения его  врагам! Из  их голов
будет  сложен  в жилище эллинского бога  славный костер. Но  солнцеликий Пор
милостив к покорным. Золотым дождем сыплются его щедроты верным  воинам. Пор
предлагает  эллину,  именуемому Антимахом, приложить печать и руку  к  этому
указу. Именуемый  Антимахом  назначается  наместником сына мудрости  во всех
городах  Бактрии для вершения  воли и  власти царя царей. Ныне ему высочайше
повелевается собрать свои  дружины и подойти к Бактре через три солнца после
приложения  руки. Его воины  считаются отныне  воинами царя  царей, и сам он
временно, до разгрома врагов, назначается сотником индусской армии...
     Нахмурив  брови,  Антимах  думал.  Если оставить  в  стороне  восточное
славословие, указ выглядел не так уж плохо и все же...
     --  Я должен стать наместником  сразу  после захвата Бактры,  остальные
города долго не продержатся. Мараканда сдастся без боя.
     Торг длился недолго. После того как в указ были внесены соответствующие
изменения, на  которые посол был уполномочен заранее, в дело вступили воск и
перо. Дуя на горячую печать, Антимах спрятал ее в складках плаща,  и, словно
в  ответ на  этот жест,  храм  издевательски захохотал.  Потом  он  заревел,
засвистел, зарокотал могучими ужасными звуками и выплюнул  из  своих  глубин
беспощадных демонов возмездия,  их было семеро, но страх  двоил  и  троил их
число  в  глазах  охваченных  паникой  воинов. Дрожащей  рукой посол схватил
драгоценный документ и бросился  к провалу. Поздно. Один  из нападающих сбил
его и, вырвав папирус, скрылся в  проломе. Только теперь опомнился  Антимах,
поняв, какая беда обрушилась на него.
     -- Стоять, собаки! Ни с места! Держите его!
     Подбодренные  его  криком,  воины опомнились  и  бросились  к  провалу.
Последний из  нападавших вдруг остановился  и, повернувшись  лицом  к воинам
Антимаха, взмахнул мечом.  Какой-то индус с рассеченной головой упал ему под
ноги,   у  провала  тотчас   же  образовалась  свалка.  Уходили  драгоценные
мгновения.  Антимах   зарычал  от  ярости   и  сам  бросился  на  смельчака,
прикрывшего  отход товарищей.  Блеснула  стальная палица  --  и вот наконец,
расшвыряв во  все стороны безжизненные  тела  сраженных, Антимах  ворвался в
проход.
     Никого. Пустой короткий  коридор подземного хода заканчивается сплошной
каменной кладкой. Почти обезумев от сознания свалившегося на него несчастья,
он бежит обратно к ограде храма. Пустыня чиста, как свежевымытый стол, -- ни
ниточки,  ни  движения, не  за  что  зацепиться  глазу... Возникнув из мрака
развалин, враги словно растворились в нем.
     -- Не люди  это были, не люди, -- слышит он  за своей спиной испуганный
шепот.
     -- Трусливые шакалы! Это  были шпионы Аора. Понимаете, свиньи? Аора! --
И, застонав от бессильной ярости и страха, Антимах отшвырнул палицу далеко в
сторону.



     Посол  не  солгал.  Индусская  шестидесятитысячная  армия  уже  осадила
Бактру*. [Осада Бактры  индусами  --  исторический  факт.]  Военные  события
разворачивались неторопливо,  но за те несколько  дней,  пока Алан  выполнял
поручение  Аора,  многое  изменилось. Разрозненные  остатки  разбитой  армии
Евкратида втянулись в город, надеясь найти спасение за его толстыми стенами.
     Штурм  города-крепости считался в то время трудным, а порой безнадежным
делом.  Но  военный  совет  индусских  тысяч  надеялся  на  новые  тараны  и
стенобитные  машины,  недавно  закупленные  в  Риме.  Сейчас  обозы с  этими
машинами,  слонами и продовольствием находились  еще далеко от Бактры,  хотя
передовые  отряды  кавалерии  и  легкой пехоты уже  обложили  город  тройным
кольцом осады, перерезав все дороги и караванные  тропы. Такая осада сама по
себе еще ничем не угрожала городу, в котором были большие запасы.  Она могла
длиться месяцами, ничего не меняя в обшей военной обстановке.
     Но  осада  перерезала  всякое  сообщение  города   с  внешним  миром  и
преградила путь отряду Алана, тот единственный путь, что мог  привести юношу
к  свободе  и  осуществлению  дальнейших  планов. Возможно  ли вообще пройти
сквозь кольцо  осады? Что ждет его в осажденной Бактре?  Сдержит ли Аор свое
слово?  В ответ молчала пустыня. Здесь царили пески и шакалы, своими воплями
пугающие коней. Копыта лошадей вязли  в красноватом песке.  Отряд уже  давно
свернул с дороги и в молчании двигался вслед за Ифросом -- самым  опытным из
людей  Аора.  Вот он  поднимается на очередной бархан  и придерживает  коня,
поджидая Алана.
     --  Смотри,  начальник,  видишь  кольцо огней  впереди?  Алан  невольно
усмехнулся слову "начальник".
     -- Вон то зарево в тумане?
     -- Это отблеск костров, мы подъезжаем к индусским тылам.
     -- Знаешь ли ты, как проехать, чтобы не наткнуться на стражу?
     --  Знать   нельзя,  начальник,  но  по  руслу  большого  канала  можно
попробовать пройти, если он перекрыт сейчас.
     -- Что это за канал?
     -- В мирное время он снабжал город водой из больших колодцев, но сейчас
индусы, наверно, перекрыли его.
     -- А как же город без воды?
     -- В  нем  есть запасные колодцы, только они глубоки и пользоваться ими
неудобно.
     Воины спешились и осторожно двинулись дальше. Несколько едва различимых
теней  скрывались  за  песчаными  холмами,  упрямо  и  осторожно  все  ближе
подбирались к красноватому зареву вражеских костров.
     Вот по  знаку Ифроса все они упали  в  сухой песок  и медленно поползли
вперед. Алан полз рядом с Ифросом, ловя обрывки его хриплого шепота:
     --  За этим холмом  -- колодцы  и  начало канала... Здесь  должна  быть
стража...
     Но их опасения  оказались напрасны. На месте колодцев нашли лишь  груды
камней. Местность вокруг была пустынна, а дно  канала сухо. Багровый отблеск
костров лег на верхнюю кромку канала, по дну которого  теперь неслышно  полз
маленький отряд.  Тревожный грозный шум  громадного  ночного  бивуака иногда
волнами  прокатывался  над  их  головами, обдавая холодом  много  повидавших
воинов. Отголоски  незнакомой  речи,  протяжные  оклики часовых, редкий звон
оружия -- все говорило о  том, что они уже углубились во вражеский лагерь...
Теперь малейшее  неосторожное движение,  любой  звук  мог  стать причиной их
гибели. Сознание невидимой опасности вдавливало  людей в песок, сковывало их
движения.  И  как  раньше  в  решающие  минуты,  Алан  почувствовал  радость
предстоящей схватки.
     Повелительным жестом  он  приказал воинам остановиться, окинул взглядом
смутные, замершие фигуры. Шепотом  повторив приказание -- не двигаться, пока
он не подаст знак, -- Алан пополз по пологой стенке вверх -туда, к манящим и
зловещим  отблескам  огней.  Он и  сам не  знал,  почему  именно здесь решил
выглянуть  из  канала. Может  быть,  в легком шуме  его чуткое ухо  охотника
уловило  что-то  необычное.  Голова  Алана   высунулась  рядом  с  роскошным
индусским  шатром  в  тот  момент,  когда двое  стражников покинули горевший
невдалеке  костер  и  решительно  направились   к  каналу,   видимо,  чем-то
встревоженные. Один из  них,  высокий  и худой, с  громадным  шитом, зловеще
сверкавшим  в свете  костра,  крадучись  шел  шага на три  впереди  второго,
вытянув голову и, видимо, прислушиваясь. еще шаг --  и он увидит  скорченные
на дне  канала людские фигуры. Алан медленно натянул  лук, и  в тот  момент,
когда  длинный воин испуганно отпрянул от канала, свист стрелы был последним
звуком,  который услышали его слишком чуткие уши. Неуклюже тело дернулось и,
загрохотав металлическими доспехами, рухнуло наземь. В ту же  секунду второй
воин бросился прочь, издавая громкие вопли. Грозный шум проснувшегося лагеря
ударил в лицо Алану -- теперь только чудо могло спасти их.
     Уцепившись  за  бровку, он повернулся и крикнул  вниз: -- Бегите! Стены
Бактры близко, ворота справа от канала.
     Одно  мгновение Алан  колебался --  не прыгнуть ли ему вниз? Но  то  же
упрямое  чувство  шепнуло:  "Вперед",  и  он,  пользуясь  суматохой,  быстро
пробежал  несколько  шагов,  отделявших  его  от   шатра.  Длинные  шелковые
полотнища  беспорядочно спускались до земли. Алан поспешно завернулся в одно
из  них и неподвижно застыл. А вокруг  бушевал встревоженный лагерь, гремело
оружие, тут и там раздавались властные  крики команд, мягко стучали по песку
копыта  уносящихся прочь лошадей.  Тонкие  складки материи хорошо пропускали
звуки, и  Алан все  с большей тревогой  прислушивался к шуму.  Прошло больше
двух часов, а  он  все не затихал. Еще  час,  и рассвет выдаст  его убежище.
Нужно  было что-то  предпринимать. Из шатра не доносилось ни  звука, и  Алан
решил  посмотреть, что там  делается. Острое  лезвие  ножа  легко  распороло
ткань, Алан приник глазом к образовавшейся щели.  Глиняный  светильник слабо
освещал пустой шатер. Широкий  стол занимал почти все свободное место, и  на
нем беспорядочно были  разбросаны свитки  папируса,  чертежные инструменты и
маленькие деревянные  фигурки, изображавшие различных воинов, боевых слонов.
Алан понял, что перед ним шатер какого-то командира.
     Совсем  близко  послышался  стук  копыт  и  людские  голоса.  Положение
становилось опасным. Алан осторожно выглянул из своего убежища. Перед входом
в  шатер  остановилось два всадника.  По  тому,  как услужливо приняли у них
лошадей воины охраны, Алан понял, что это важные персоны. Оба вошли в шатер,
и сквозь проделанную щель легко  было рассмотреть прибывших. У одного из них
богатый,  вытканный золотом и шелком,  халат  путался  в  ногах.  Пожилой  и
тучный, этот человек сразу же прошел к столу и  принялся переставлять на нем
резные фигурки, изображавшие различного  рода войска.  Второй видимо, офицер
охраны,  остался у входа.  Он  расстегнул  тяжелый  черный  плащ и вместе  с
блестящим шлемом небрежно повесил его на  крюк у входа, так что часть одежды
выглядывала из шатра. У Алана сильнее забилось сердце. Краем глаза он видел,
как воины отвели лошадей в сторону и,  не снимая седел, держали их наготове.
Дерзкое решение родилось в голове юноши.
     Все  будет  зависеть от того,  чем займется офицер  охраны. Ага, вот он
тоже  подошел к столу,  видимо,  заинтересовался перестановкой  фигур. Пора!
Алан мягко опустился на песок и медленно пополз в  ту сторону, где  виднелся
черный  кусок плаща. Очень  важно было не  задеть  полотнищ  шатра, малейшее
движение могло  погубить. В то же время  нельзя было отделяться от шатра. На
светлом  песке  его  сейчас  же  заметят  воины  охраны.  Поэтому  двигаться
приходилось очень медленно,  с величайшей осторожностью. Наконец он добрался
до входа  и еще раз бросил взгляд в шатер. Индусы, склонившись над столом, о
чем-то оживленно спорили.
     Алан приподнялся и в одно мгновение сорвал с крюка плащ и шлем офицера.
Прижав  к себе  одежду,  он замер  неподвижно. Люди в шатре  не заметили его
стремительного  движения.   Тогда  вместо  высокого,  украшенного   грифоном
греческого  шлема Алан надел  гладкий  индусский.  Завернувшись в офицерский
плащ, он неторопливо, но решительно направился к воинам, державшим под уздцы
двух жеребцов. Алан на ходу оценивал лошадей.  В  голове лихорадочно  билась
мысль: "Только бы не ошибиться, если я  направлюсь к коню командующего, меня
тотчас же схватят..."
     Не говоря ни  слова,  Алан решительно прыгнул в седло.  Воин  услужливо
подал поводья, посторонился, и ветер скачки засвистел в ушах всадника.
     ... Когда Аору доложили о прибытии Алана, он дважды переспросил его имя
и  не сумел скрыть  изумления.  Вторую неделю  отрезанная от мира  Бактра не
получала никаких вестей. Не то что шпион, или посланник, казалось, даже мышь
не способна была пробраться  сквозь индусское кольцо. Только  что доложили о
том,  что  у  Северных  ворот  подобраны  трупы  нескольких  воинов  --  его
маракандских дружинников,  тех, что должны  были сопровождать Алана. Всех их
пронзили тяжелые индусские  стрелы.  А вот этот  один человек  -- чужеземец,
презренный   варвар,  как   привыкли  они   называть  всех  скифов,   сделал
невозможное.
     С нескрываемым интересом рассматривал Аор открытое, смелое лицо юноши.
     Рассказ  Алана  был скуп. Он ни словом не обмолвился  о происшествии со
шпионом,  справедливо решив,  что об этом Аору  донесут  и без него. Окончив
рассказ,  молча  протянул  Аору  заветный  свиток. Тот  мельком взглянул  на
печати,  подписи и не  сумел  полностью скрыть  радости.  Отложив в  сторону
документ, содержащий  в  себе огромную  политическую  силу, Аор  задумчиво и
внимательно посмотрел на стоящего перед ним храбреца.
     -- Ты сделал невозможное.  Ты хочешь стать гражданином Бактры, а знаешь
ли ты, что наше государство может погибнуть?
     -- Мать городов, священная Бактра -- бессмертна. Об этом говорят все.
     --  Об  этом  говорят  священные  папирусы...  В  голосе  Аора  звучали
неподдельная горечь и усталость. Он словно жаловался юноше на что-то.
     --  А  на  самом  деле у  нас осталось  двести  гоплитов*  [Гоплиты  --
тяжеловооруженные пехотинцы.] да сотня гетайров** [Гетайры -- знатные конные
воины.]  --  триста человек настоящих  воинов,  знающих  военное  искусство.
Горожане изнежены золотом и вином. Рабы и местное население  восстанут,  как
только  начнется  штурм.  Я  недооценил  возможностей  индусской  кавалерии.
Гипархи***  [Гипархи -- легкая индусская конница.] перерезали дороги Бактрии
на четыре дня раньше срока. Это решило судьбу страны.
     --  Но  ведь  совсем недавно в  городе  стоял большой  гарнизон!  -- не
удержался от восклицания Алан.
     -- Гарнизон! Пять отрядов были отправлены  в сатрапии**** [Сатрапия  --
провинция, область  в  Бактрии.] для  собирания  и стягивания сил  к Бактре.
Провинции  переходят  на  сторону врага! При  первом же ветерке  государство
рассыпается,  как  песчаный  холм.  Здесь ничего нельзя  предвидеть,  ничего
нельзя предусмотреть! Воин, висящий над пропастью  на  рукоятке своего меча,
загнанного в расселину, -- вот что такое потомки Александра в этих проклятых
богами восточных странах. Стоит на секунду выпустить оружие и уже  больше не
схватишь  его вновь!  Измена в каждом доме, на каждом шагу! Ты должен знать,
что ждет завтра сегодня еще свободного гражданина Бактрианы. Ты, совершивший
подвиг, достойный древних эллинских героев, заслужил настоящую свободу. Я не
хочу, чтобы завтра  ты потерял ее вновь, став индусским рабом. Ты чужеземец,
и никто не осудит тебя, если ты выйдешь за ворота Бактры и открыто перейдешь
к  нашим  врагам.  Ты выполнил  мое  поручение, ты  свободен.  Ворота города
открыты для тебя. Индусы с радостью примут к себе смелого воина.
     Аор умолк.  Алан не отвечал, и в комнате повисла тяжелая тишина.  Может
быть,  впервые в жизни  Аор  сказал всю  правду человеку, которому  искренне
предлагал стать врагом. Непонятное теплое чувство  к этому юноше  и сознание
обреченности  впервые вырвали  из уст сурового мужа, привыкшего к сложнейшим
политическим  интригам,  эти горькие правдивые  слова.  И  он с  непривычным
волнением ждал ответа Алана.
     Наконец  юноша вскинул голову и заговорил,  не отрывая взгляда от  лица
Аора:
     -- Это правда, я чужеземец здесь. Но  у меня есть  родина! И в изгнании
святы  ее  законы.  Законы  родины  не  позволяют  покинуть  в  беде  людей,
поверивших мне. Пусть даже не совсем поверивших, -- не смог он удержаться от
язвительного замечания, вспомнив о шпионах  Аора. -- Я успел полюбить за эти
годы  вашу страну, здесь я потерял свободу, здесь я завоевал ее вновь. Здесь
я увидел волшебное искусство ваших мастеров. Если  когда-нибудь родное племя
позовет меня, я буду принадлежать ему. А сейчас Алан -- воин вашего царства.
Вы обещали мне свободу и гражданство после возвращения.
     Алан   склонил   голову,   и   Аор,  возможно,  впервые  за  много  лет
почувствовал, как волнение сжало горло. Чтобы скрыть  его, он молча нагнулся
над  маленькой шкатулкой  и,  достав  оттуда  небольшой  папирус  с  круглой
оранжевой  печатью царя  и  подписью Евкратида,  протянул  его  юноше. Алан,
многому  научившийся  за  эти  годы,  развернул  лист  и  свободно  прочитал
витиеватые строчки греческого письма:
     "Я, великий царь Греко-Бактрии, повелеваю раба и варвара  Алана считать
отныне свободным гражданином матери городов Зариаспы. Я дарю ему гражданское
имя, пусть зовется отныне: Аполонодор Артамитский и носит печать Барса".
     Выходя из дворца,  Алан остановился на его ступенях и прижался виском к
холодной  мраморной колонне...  Голова кружилась, как от  пряного,  сладкого
греческого вина --  удивительного напитка, чем-то похожего на далекую страну
-- родину Аора  и  могучего полководца  Александра. Родину  славных героев и
прекрасных богов.
     Их  мраморные изображения,  охраняя вход  во  дворец,  стояли  по бокам
колонн  и загадочно  улыбались, будто им  и в самом деле  были известны  все
человеческие  дела  и судьбы.  Когда-то людная площадь перед  дворцом теперь
была пустынна. Грозный шум,  волнами  накатывающий на  город  из-за  высоких
стен, загнал обывателей в жилища.  Как всегда в неспокойное время, на улицах
появились грабители, и горожане укрылись в домах, превратившихся в маленькие
крепости. В  былое  время  они толпились  перед царским  дворцом в  ожидании
подачек, теперь  же никому нет дела  до государства.  Каждый спешил защитить
свой дом, нимало не заботясь об обороне города.
     Юноша внезапно  очнулся от своих мыслей. Ему показалось,  будто одна из
прекрасных  статуй богинь  ожила.  К  нему  приближалась  стройная  женщина.
Складки  тонкого, нежного виссона*  [Виссон -- тонкое льняное полотно.] лишь
подчеркивали линии  ее грациозного  тела.  Ласковые глаза женщины показались
удивительно знакомыми. Алан вспомнил яркое мелькание медных спиц колесницы и
эту улыбку в глазах, до сих пор оставшуюся в памяти.
     Женщина подошла  и, непринужденно опершись рукой о  колонну, только что
охлаждавшую  разгоряченный  лоб  юноши, заговорила  мягким, немного  лукавым
голосом:
     -- Юный  воин мечтал  о  подвигах? Я не  помешала ему?  Алан, прекрасно
владевший собой в минуты  опасности и научившийся  дипломатическим тонкостям
речи, теперь смутился от внезапного волнения и пробормотал что-то невнятное.
Женщина  засмеялась, и Алан, как это бывает только  с художниками, мгновенно
потерял  ощущение происходящего,  весь  поглощенный деталью.  Он  не отрывал
вспыхнувшего взгляда от  обнаженной до локтя руки женщины, свободно и  легко
приникшей к колонне  и слегка вздрагивающей от смеха. В этом  чуть  заметном
трепете  мыши  была  поразительная  говорящая сила...  Именно  ее, эту  едва
уловимую  гармонию  мелких движений,  хотел поймать тогда Аполонид  в  своей
неудавшейся статуэтке... Когда взгляд юноши пробежал от руки к лицу женщины,
она перестала смеяться и слегка поежилась, ощутив его почти физически.
     --  Что ты смотришь на меня, как Актеон** [Актеон -- юноша-охотник,  по
преданию, увидевший,  как купалась богиня охоты Артемида. За  дерзкий взгляд
он был превращен в оленя.] в  пещере Артемиды? Уж,  не  в пустынях ли Аидова
царства  потерял   свои   язык  великий  воин?  --  рассерженно  проговорила
незнакомка.
     Это отрезвило Алана, он ответил, мягко улыбаясь:
     --  О  нет,  прелестная,  перед Вами всего лишь  простой смертный  воин
Греко-Бактрии -- Аполонодор Артамитский.
     Свое  новое имя Алан произнес впервые, и потому оно прозвучало  чуточку
подчеркнуто и торжественно.
     -- Странно, я знаю имена всех достойных членов городской общины, но это
слышу в первый раз. -- Теперь уж взор красавицы изучающе остановился на лице
Алана,  но  не  нашел  в  его суровых  чертах  следов  утонченной  греческой
изнеженности.
     -- Возможно, но ручаюсь  Вам  --  не  в  последний,  -- чуть насмешливо
поклонился Алан.
     Красавица недоуменно пожала плечами и, резко повернувшись, пошла прочь.
Алан смотрел ей вслед и думал о том,  кем может быть эта женщина, скрывшаяся
в царском дворце и знающая имена всех знатных горожан. Местным женщинам была
свойственна чарующая раскрепощенность и независимость в поступках  и мыслях,
воспитанная многими десятилетиями  свободы и равноправия женщин, принятом  в
греческих городах-государствах.



     На  следующий день  вечером Лаодика поджидала отца.  Аор  задержался  в
Совете  общины дольше обычного. На-, ступило тревожное время,  совсем близко
стояли  враги,  но  здесь,  за  толстыми  стенами  и   мягкими  коврами,  их
присутствие у городских ворот почти не ощущалось.  Возможно, отец  придет не
один.  Последнее время к ним все чаше стал  заходить этот  лысый, похожий на
мокрицу жрец Зевса. Зачем он понадобился отцу? Отец никогда не посвящает  ее
в  свои планы,  он  просто говорит  ей, как нужно  держаться с тем или  иным
человеком. Порой это ее обижало, но с  годами девушку все сильней привлекала
напряженная, тайная борьба, скрытая  за улыбками  и напускной приветливостью
приходящих  к  ним  людей.  Все они боялись отца. И  даже  такие  люди,  как
Зеврасий,  были  слабее его в скрытом поединке. Лаодика порой  не знала всей
картины сложной  и  смертельно  опасной  игры,  которую вел отец, но  охотно
принимала  в  ней участие,  унаследовав  от  Аора  вместе с холодным разумом
страсть к интригам и опасностям. Может быть, потому они были так близки друг
другу. Лаодика любила отца. Он стал для  нее своего рода могучим  божеством,
воля и разум которого  руководили жизнью  государства. Может  быть,  поэтому
здесь, в его комнатах, она совсем  не  ощущала  беспокойства  от того, что в
двух полетах стрелы стояли несчетные  тысячи  хорошо вооруженных врагов. Все
они окажутся бессильны перед железной волей  ее  отца. Стоит ему захотеть, и
их тысячи,  смешавшись, начнут избивать друг  друга. Так  будет -- стоит ему
захотеть.
     Звуки цепляются за толстый ворс ковров, тонут в тканях обивки, и все же
Лаодика  слышит еще издали  шаги двух  человек. Этому важному  искусству  --
слышать  недоступные простому  уху звуки  --  тоже научил  ее  отец. Вот его
короткие,  чуть шаркающие шаги. А это кто уверенно  ступает, словно идет  по
мостовой? Лаодика приподнимается и, удивленная, внимательно слушает.
     Никогда в их доме не звучали шаги этого самоуверенного человека. Разные
она знала  шаги: мягкие, как поступь  тигра, вкрадчивые, как  ласки  хитрого
кота, -- шаги Зеврасия, жреца Зевса.  Шаги других  то трусливые и робкие, то
нарочито  торопливые и услужливые, то неуклюже  шумящие и тут же почтительно
замирающие.  Но  таких спокойных и четких она  не  знала. Так  может входить
человек  в свой дом, наверно, так входит воин  в побежденный  город.  Но так
входить в кабинет Аора? Это  было выше ее  понимания. Она любила эту игру --
по  звуку шагов  определять  человека, его  манеры,  желания  и  даже  порой
угадывала, для чего он пришел  к  отцу.  Но сейчас... Странная растерянность
охватила девушку,  она  почему-то торопливо  подошла  к  листу  полированной
бронзы и  поправила свои безупречно причесанные волосы, только что уложенные
рабыней  в  тугой каштановый  узел,  из-под которого  выбивались  непокорные
завитки  и  тонкими  кружевными  колечками  щекотали плечи. Кто же  все-таки
пришел? Хлопнула дверь в кабинете отца, и сейчас же до нее долетел знакомый,
очень знакомый голос! Она  рывком приоткрыла  дверь и приникла лбом  к узкой
щелочке.  Отец, конечно, заметил это. Он всегда все замечал!  Но на этот раз
не сделал обычного повелительного жеста,  не заметного для собеседника. Этим
жестом он всегда приглашал ее войти или приказывал удалиться. Почему-то отец
сделал  вид,  что  не  заметил  ее глаз. Ну  что  же,  она  с  удовольствием
послушает,  о  чем говорит с отцом  ее  новый  знакомый,  странный  юноша  с
чужеземным суровым лицом...
     -- Значит, положение города безнадежно?
     Аор  чуть   двинул  бровями,  за  этим  вопросом  в  голосе   Алана  он
почувствовал нечто не совсем обычное.
     -- Это так. Уже через семь  дней дворцы Бактры превратятся в развалины,
а защитники города -- в рабов.
     -- Неужели во всем царстве нет больше войск, верных Вам и царю?
     В вопросе юноши звучали глубокий  интерес и волнение. Аор, что-то решая
в уме, медленно взвешивал каждое слово, еще и еще раз измеряя Алана взглядом
проницательных глаз, теперь чуть затуманенных работой мысли.
     -- Нет. В тысяче городов  Бактрианы стоят громадные, хорошо обученные и
вооруженные гарнизоны, но они не двинутся с места, пока не найдется человек,
способный сделать невозможное. Они  будут стоять там, пока не найдется такой
человек...
     Прежде чем Алан успел ответить,  Лаодика заметила  в лице отца  никому,
кроме нее, не известную черточку  неудовольствия, и ей почему-то захотелось,
чтобы чужой юноша сдержал готовые сорваться слова. Но он не почувствовал  ее
молчаливого призыва.
     --  Мне  нужна сотня  гетайров  и  четыре  месяца сроку.  Бактра  будет
свободна, если продержится это время.
     Аор  вскочил  с  кресла.   Он  приблизился  вплотную  к  Алану.   Резче
обозначилась на лбу черточка неудовольствия и гнева.
     -- Почему я должен  верить вчерашнему  рабу, и почему  он уверен, что я
могу до такой степени довериться ему?
     Отчего отец назвал юношу вчерашним рабом? И что же он молчит? Неужели и
он ответит  тем противным,  робким,  заискивающим голосом, который  она  так
ненавидела в людях с услужливыми шагами.
     -- Мое племя зовется филагетами.
     В  этом  гордом ответе  было что-то красивое  и  неотразимое. И то, что
юноша не добавил к нему ничего, покорило Аора.
     --  Достойный ответ... Если  бы потомки Александра  могли так ответить,
они бы владели миром... Я подумаю о твоем  предложении. Это очень сложно  --
назначить недавнего раба сотником гетайров... Почти невозможно...
     -- Но это станет возможным, если захочет Аор!
     И  вновь  эти  два необыкновенных человека скрестили взгляды.  Один  --
непроницаемый  и  оценивающий  каждое слово.  Второй  -- открыто  рвущийся к
большому делу,  впервые  ощутивший свою силу, еще не  успевшую расстаться  с
юностью.
     -- Аполонодор напорист, это, может, и  не вредит в  бою, но в разговоре
иногда мешает.
     И Алан понял, что настало время промолчать.
     --  Я  приглашаю  тебя  на  трапезу в  моем  доме. Надеюсь,  Аполонодор
Артамитский не откажется.
     Алан прекрасно уловил насмешку  в  тоне  Аора, оказавшего  бывшему рабу
огромную  честь своим приглашением. Щеки юноши вспыхнули от гнева, но он еще
раз  сдержался, не подозревая, что  этим заставил радостно  забиться  чье-то
нежное сердце.
     --  Ну, вот  и чудесно.  -- Аор  хлопнул  в ладоши  и  отдал приказание
вошедшим  рабыням:  --  Ужинать будем  в покоях  Лаодики. Приготовьте все  и
предупредите госпожу.
     Алан,  словно перед поединком,  чувствовал легкое волнение.  Обстановка
покоя, куда  они  вошли, только увеличила  это напряжение.  Мягкий полусвет,
предметы  непонятной  роскоши,  тонкие  ароматы, точно вражеские  лазутчики,
старались проникнуть в осознание юноши,  ослабить напряжение воина, готового
к броску.
     Чувствуя во всем этом  скрытую для  себя опасность, Алан  стиснул зубы,
упорно обдумывая, как  ему начать разговор  об Узмете, все  еще томящемся  в
тюрьме.  Аор обещал, но так  ли свято его слово? Захочет ли он сдержать его?
Захочет, если  я буду нужен.  Значит, этой  просьбой можно выяснить, как  он
принял мой  план.  И,  вспомнив о плане, Алан сдержал  дыхание, боясь выдать
волнение, -- так реально близко  встали перед ним давние  затаенные мечты  о
славе, о грозных делах и о  крови врагов, льющейся на сухой песок. И еще  об
одном очень  отчетливо  вспомнил  юноша. Серая  квадратная глыба  стояла  на
вершине скалы  Совета.  Около  этой  глыбы собирались старейшины,  здесь они
присваивали воину желанное звание  почетного воина племени,  за такую  честь
многие, не задумываясь, отдавали жизнь. Изображение глыбы  Совета вырезал он
тогда  из мягкого  прозрачного  камня,  мечтая  о милой родине,  согревавшей
сердце воспоминаниями детства, нежными и грустными одновременно...
     Аор сжал в ладони кисть от пояса своего халата и задумчиво перебирал ее
нити.  Они были двух цветов  -- синие  и желтые. Синие  -- вправо, желтые --
влево -- на два разноцветных  пучка разделялись беспорядочно спутанные нити,
каждая нить  была  мыслью,  каждая мысль ложилась на  свое  место:  синяя --
вправо, желтая -- влево. Синие мысли утверждали "да", желтые возражали им.
     "Юноша  чужеземец, его здесь ничего не держит.  Он  не может стать тебе
помехой в дальнейшем", -- говорила синяя.
     "А  долго  ли он  останется  в твоей  власти?  Сможешь ли ты  до  конца
разгадать его варварский ум?" -- вопрошала  желтая, но тут же ложилась новая
синяя нить -- возникала  новая мысль: "Юноша самолюбив  и честолюбив,  слава
быстро  ослепит его, отнимет  природную остроту  ума и вдумчивость,  сделает
простой игрушкой в твоих руках".
     "Но  пока это  случится,  он может перевернуть  судьбу всей  страны, он
отважен  до  дерзости,  умен  настолько,  что  способен понимать  и скрывать
собственные желания..."
     Аор чувствовал себя, как Одиссей, державший в руках подарок Эола*. [Эол
-- бог ветров. Одиссей получил от Эола мех с ураганами, мешавшими плаванию.]
Вот он в руках у него, таинственный  мех. Пока завязан, он сер  и невзрачен,
безобиден на  вид,  но стоит его  развязать, и на  волю вырвутся неудержимые
бури и  ураганы, и кто знает, куда  направят они свою чудовищную силу? Стоит
дать этому отважному юноше сотню гетайров, да еще клочок папируса -- львенок
вырвется на волю и тогда... Могущество индусов может рассыпаться, как бархан
под напором ветра. "А куда  дальше подует ураган?  -- вопрошала желтая нить.
-- Где ключик? Где твой заветный ключик к этому человеку, без которого ты не
решал  ни  одной  судьбы?  Ты владеешь  Антимахом, в любую минуту ты  можешь
сделать  его царем и противопоставить этому странному чужеземцу, этому рабу,
в котором нуждаешься и которого боишься!  А кто из них окажется сильнее? Кто
это  знает? Разве  можно угадать  силу неведомого?  И  разве  сможет устоять
мутная капля  вина перед кристальной  твердостью  алмаза?  Если  взбунтуется
алмаз, чем удержит  его золотая лапа? Что если  он сломит Антимаха, как слон
ломает  сухой ковыль? Ведь ты хочешь дать чужеземцу стальные крылья власти и
силы. Как высоко он сможет  подняться на них? Как использует эту высоту? Где
те  вожжи, которыми ты направишь полет пушенной тобой стимфалийской птицы?*"
[Стимфалийская птица -- птица с железными перьями, бросаемыми ею во врагов.]
     Тонкий прозрачный звон разбитого хрусталя вспугнул этот сонм вопросов в
голове Аора. Алан не заметил, как раздавил в своих пальцах бокал. Юноша всем
своим  существом  устремился  к  двери,  завешенной  портьерой  из  шелковых
шнурков, на  которую  взглянул теперь и  Дор. Из  его  головы сразу  же ушла
назойливая толпа противоречивых мыслей, и он улыбнулся  устало и благодарно,
как человек, нашедший трудное решение.
     Алан  не заметил раздавленного  бокала. Он забыл в эту минуту  о  скале
Совета и о  крови врагов!  Он  даже  не видел,  что Аор  поднялся и ушел  из
комнаты, чтобы отдать какое-то  приказание. Все это не имело сейчас никакого
значения.  В дверях остановилась женщина. Но не это поразило Алана,  даже не
то,  что она  оказалась той, с кем разговаривал  он на лестнице дворца...  В
чувствах Алана было то, чего не  понял Аор, что  навсегда  осталось для него
загадкой и  что заставило  его  в  тот  момент, быть может, впервые  в жизни
принять  ошибочное  решение.  Оба  они видели одно  и то же, и  каждый видел
разное.
     Аор увидел в  дверях свою  дочь, увидел волнение  Алана и, усмехнувшись
про себя, решил, что ключик найден. Алан же почти не видел Лаодики. Он видел
другое; видел то, что доступно лишь глазам людей, способных отыскать и слить
в единый образ рассыпанные по жизни крупицы прекрасного.
     Лаодика  запуталась  в шнурах портьеры и резко на ходу остановилась, ее
тело под легкими  одеждами напряглось и  на секунду замерло!  Шелковые струи
портьер  голубыми  змеями  обвились  вокруг ее  рук  и  стана,  прильнули  к
обнаженной  нежной  коже,  горели на  ней  мягкими зелеными огоньками! Витые
горящие змеи остановили движение, жизнь словно замерла на  мгновение под  их
напором и навсегда  запечатлелась в  глазах  пораженного Алана. Но мгновение
уже пронеслось мимо.  Лаодика сердито отстранила  непокорные  струи  шелка и
величавой спокойной поступью вошла в зал.
     Этот чужеземный  юноша опять смотрел  на нее своим необычным, физически
ощутимым  взглядом.  Зачем ушел отец?  Лаодика  села напротив  гостя  и,  не
поднимая  глаз, ждала, когда  он заговорит,  ее  руки привычными  движениями
создали в убранстве  стола и расстановке блюд какой-то странный  гармоничный
беспорядок и замерли на  полупустом кубке  отца. Разговор явно  не  клеился.
Алану не хотелось говорить. В такие минуты он забывал о словах. Он глядел на
тонкую белую руку  женщины на льдистом хрустале бокала и внезапно  отчетливо
понял, что так эту руку может видеть только он один.
     Прозрачная и бледная, она застыла, как снежная шапка на ледяном осколке
хрусталя. Ему захотелось притронуться к ней,  он был уверен, что она растает
от тепла его руки, но, подняв глаза на лицо женщины, он почти вздрогнул.
     Губы Лаодики  запеклись тонкой  трубчатой  корочкой,  словно  сковавшей
тайную страсть. Наверно, так же холодно выглядит расплавленная бронза, когда
ее поверхность чуть прихватит пленка раскаленного  металла. И словно дыхание
скрытого  жара  коснулось  Алана, он  со  страхом почувствовал,  как  уходят
куда-то  вдаль  рожденные  его  фантазией  образы,  как  сидящее  перед  ним
прекрасное  неведомое  обретает   реальные  формы   полуобнаженной  красивой
женщины. Странное дело, от приобретенной  реальности облик женщины ничего не
потерял,  он  стал лишь мягче,  проще и доступнее.  Теперь Алан заметил, что
волосы  у нее непослушные; их кольца блестящим кружевом  падают на  стройные
плечи, точно  хотят приласкаться дерзко и нежно.  И  опять, как  на лестнице
дворца, Лаодика, потеряв терпение, заговорила первой:
     --  Возможно,  Аполонодор  Артамитский  хочет  посмотреть  произведения
греческих мастеров? У отца есть неплохая коллекция.
     Алан  отлично понял обиду девушки; ее язвительную  и  гордую иронию. Он
заговорил уверенно и приветливо:
     -- Произведение,  которое так восхищает меня, нельзя найти в коллекции.
И еще не родился мастер, который смог бы приблизиться к такому совершенству.
     Лаодику не смутил  этот  изысканный комплимент,  он был  даже несколько
неприятен ей, так как напомнил обычные  торжественные разговоры гостей Аора.
Девушка  поспешила  переменить  тему.  Ее  приятный  глубокий  голос  звучал
задумчиво и дружелюбно.
     -- Ты, наверно, очень любишь все красивое...
     --  Не  знаю, иногда  мне кажется, что вся человеческая жизнь  не стоит
одного дня, наполненного прекрасным.
     -- А ты не боишься красоты?
     Этот вопрос откровенно изумил юношу.
     -- Красота  опасна. Она живет соками человеческого сердца. Она выпивает
из него все лучшее, оставляя пустую скорлупу.
     Алана  поразила  эта  странная  мысль,  поразило  своеобразие  суждений
собеседницы.
     -- Я не согласен с  Вами. Красота  обновляет сердце человека, дарит ему
новые силы, разве не так?
     Лаодика чуть  улыбнулась в  ответ  и стала медленно  перебирать  своими
длинными тонкими пальцами ожерелье из крупных жемчужин необычайного цвета.
     -- Разве  не прекрасен  этот  жемчуг?  А ведь  там,  на  дне  моря,  он
зародился от простого каприза  случая,  от  ничтожной  песчинки  и слизи.  И
сейчас, как все прекрасное, он живет соками человеческого сердца. Если снять
его с живой кожи человека,  он поблекнет и потускнеет, в  нем умрет красота.
Человек же, который носит его, бледнеет и чахнет. Красота опасна...



     Прошло три дня с того вечера, как Алан ужинал у Аора, а Аор  все еще не
мог разрешить вставшую  перед ним  задачу.  Многое не нравилось ему  в речах
Алана,  вызывало  сомнения. Почему  он  попросил сотню гетайров?  Почему так
дерзко предложил свои услуги вчерашний раб? Только ли мечта о власти кроется
за  этим? Что если другое? И почему он  думает все время об этом чужеземце и
варваре? Разве в древнем городе  не  найдется достойного потомка Александра?
Может  быть,  есть... конечно, есть много  смелых, отважных! И  все же мысли
упрямо  возвращались к  Алану. Именно  ему  хотелось  верить,  именно  в нем
заметил  Аор  сочетание  холодного  разума  с   темпераментом  борца.  Удача
сопровождала юношу с первых самостоятельных шагов. Есть люди, с  детских лет
отмеченные  печатью богов, рожденные побеждать и властвовать.  Если это так,
пусть то, что превышает человеческий разум, решат сами боги.
     Аор берет  папирус и отрезает от  него  шесть полосок.  Пять  славных и
грозных имен  пишет  он на лоскутах  папируса. Эти люди не раз  отличались в
военных  походах талантом и  дерзостью. Каждый из них мог бы... Но Аор берет
шестую  полоску  и  выводит  на ней имя  Алана. Потом все шесть свертывает в
одинаковые трубочки. Бросает их в  урну, стоящую у ног статуи Зевса, хлопком
вызывает раба.
     -- У ног Зевса лежит шесть человеческих судеб. Подай мне одну из них.
     Старый раб, много  лет  живущий в  доме Лора, понимает все с полуслова.
Отвернувшись, наугад достает бумажку  и молча, с поклоном, подает господину.
Аор отпускает  раба и  не спешит развернуть папирус.  Потом тяжело вздыхает,
словно прогоняя назойливые сомнения.
     -- Ну что ж, боги решили... Уже готов указ, поставлена печать, и только
имя не вписано.
     Наконец Аор развертывает папирус и не может сдержать довольной  улыбки.
Его  мысли  согласны  с  желанием  богов.  В  пустой  графе  появляется  имя
Аполонодора Артамитского...
     Город стал  другим. Не испуганный  его значительностью  раб  подавленно
ступал по западням клыкастых улиц. На сером жеребце ехал человек, только что
получивший в свои  руки  судьбу великого города. Алан  едет медленно  и  при
каждом  шаге коня ощущает на  груди  упругий папирус. Юноша  задумчив, почти
угрюм.  Получив  указ,  мечты о котором  еще недавно  казались дерзостью, он
впервые  почувствовал ответственность  за  судьбы  многих  людей, понял, как
нелегка, а порой страшна, будет его  новая жизнь... Хорошо, что здесь у него
есть двое  верных  друзей, без  них ему не справиться  с  делом,  на которое
решился.  Указ об  освобождении Узмета Аор выдал по первой просьбе. Мипоксая
он  разыщет в  Мараканде, сейчас же наконец  можно  вернуть  свободу Узмету,
много дней томившемуся в ожидании казни.
     Вонючий  мрак  тюрьмы  поглотил вошедших,  где-то  здесь,  в  лабиринте
страданий  и ужаса, томился Узмет.  Не  поздно ли пришел Алан? Что если друг
уже  получил  страшную  свободу  мертвых?  Шедший  впереди  десятник  стражи
поскользнулся в луже крови какого-то  несчастного и  чуть не выронил  факел.
Изрытая   проклятия,   принялся   он   трясти   бездыханное  тело  человека,
разорвавшего себе  зубами  вены. Нет, это  не  Узмет. Они  двинулись дальше.
Кривоногий, шагающий, как  утка,  десятник  все  еще продолжал ругаться:  за
смерть каждого раба из его жалованья вычитали 40 драхм.
     Высокий человек, около которого они  наконец остановились, был прикован
к  стене  за руку.  Он не  удивился и  не обрадовался.  Он  был  равнодушен.
Безучастно  дал он  снять со  своей руки стальное кольцо и  покорно позволил
Алану вывести себя на  воздух. Увидев солнце, он ожил на минуту, но,  словно
израсходовав последний остаток душевных сил, тотчас же сник, как подрезанный
стебель. Алан пытался  растормошить друга, что-то  объяснить  ему, но  Узмет
молчал и, казалось, вслушивался в неведомые Алану глубины...
     Уже в маленькой вилле, которую Аор подарил Алану, Узмет вдруг заговорил
хрипло:
     -- Колесо большое не вертится. Колесо сломалось.
     Алан испугался.  Эти  странные  слова  словно  ударили его.  Он  принес
душистой розовой  воды,  напоил  и  накормил друга, долго  отмывал  в  ванне
затвердевшую коросту и смазывал мазями свежие рубцы. Все это Алан проделывал
молча,  боясь услышать из уст друга подтверждение страшной догадки. Но Узмет
снова заговорил:
     --  Да, да,  колесо! Большое колесо! На  нем  растут  кувшины и вазы! У
каждого есть в груди  свое колесо! Оно должно вертеться. Там, в темноте, оно
все время  вертелось!  Ты  остановил  мое  колесо!  Отпусти  меня! Отдай мое
колесо! Пусть оно вертится! Слышишь? Ты, на котором  блестит золото! На моем
колесе тоже было красное  золото!  Ты  забрал  его!  Уходи!  Пусть проклятья
грызут тебя! Пусти!
     Узмет вдруг  с  неожиданной силой рванулся  к  двери, забился  в  руках
друга, заплакал и стих.
     Наступил  вечер. Оставив Узмета  на  попечение  старухи-знахарки,  Алан
вышел в сад, пытаясь собраться с мыслями. Но это было невозможно. Его словно
ударили по голове. В ушах звенели слова старухи:
     -- Это кара богов! Безжалостные отняли  у него  разум! Я  заставлю  его
съесть волшебный корень Эллебора, он вернет страдальцу разум.
     --  Боги отняли у Узмета разум? Зачем он им? Не боги -- враги  замучили
друга. Боги тут ни при чем. Они не вмешиваются в дела людей!
     Оно вертится, вертится, проклятое колесо, и я уже не в силах остановить
его. Я отомщу за  тебя, мой  веселый заботливый друг. Все увеличивается долг
мести,  и  недалек день,  когда копыта  коней  втопчут в песок головы  наших
врагов! Священным прахом предков клянусь, Узмет, отомстить за тебя!
     Всплески  ярости  мешали  Алану  взять  себя  в  руки,  успокоиться.  А
успокоиться было необходимо. Сегодня  ему  впервые предстояло встретиться  с
десятниками  сотни. Многое  зависело от  этой первой  встречи, от того,  как
примут его надменные эллинские воины, сможет ли он сразу  подчинить их себе?
Зажать железной хваткой и заставить повиноваться?
     Сможет ли? --  Сможет. Нужно только взять себя в руки. Холодно обдумать
и рассчитать каждый жест, каждое слово...
     Смеркалось.  В  одном  из  садов  дворца собрались десятники  гетайров.
Угрюмые ветераны  многих  боев  молчаливо  сидели вокруг  фонтана,  поджидая
нового начальника сотни. Их предупредили, что совещание будет тайным. Верные
воины закрыли  все  входы в сад. Новый начальник соблюдал осторожность.  Это
хорошо.  Но  почему имя  его  никому  не  известно?  Начальником  испытанной
гвардии, куда входили знатнейшие воины Бактрианы, мог быть только человек, в
жилах которого течет  кровь  царей. Почему  до  сих пор никто не слышал  его
имени?  Многие  вопросы  тревожили старых  бойцов. Сведущ ли новый сотник  в
серьезном бою?
     Когда-то  собрание  десятников  имело  право  не   принять  кандидатуру
начальника сотни, потом это доброе правило забылось,  но, если  понадобится,
можно возродить его вновь.
     Наконец воины  у  центрального  входа вытянулись и четко отдали  салют.
Легкое движение  пробежало  по ряду  десятников.  Стремительным шагом  к ним
приблизился  человек,  закутанный  в  темный  плащ.  Алан  остановился перед
собранием,  сорвал  с  себя  плащ  и отбросил  в сторону. Скрытый  гнев  его
проявился в  чуть  заметной  бледности.  Никто  из  десятников  не  поднялся
навстречу,  не приветствовал нового командующего.  Десять пар глаз с вызовом
скрестились на нем. Никто не  знал этого юношу в  греческих военных одеждах.
Лицо  сразу  выдавало  в нем  чужеземца.  Русые  волосы, чуть курносый  нос,
голубые глаза. Через плечо свисала лента с медалью начальника  гетайров. Эта
медаль  на  плече  чужеземца  показалась  оскорблением   надменным  потомкам
великого народа Эллады.
     Алан подавил в себе гнев и заговорил, чуть глуховато и резко:
     --  Подготовьте сотню  сегодня  к  вечеру. Лошадям --  двойную  порцию.
Проверить  оружие воинов. Доспехов не  надевать. Вооружение только легкое. О
готовности сотни доложить мне перед закатом.
     Один из десятников поднялся  и, нагловато уставившись на  Алана, сделал
шаг ему навстречу:
     -- Кто ты такой,  что решился  командовать нами?  Дальнейшее  произошло
почти  мгновенно. Юноша с медалью сотника, чуть пригнувшись,  нанес  наглецу
молниеносный удар. Дважды перевернувшись на земле, безжизненное тело замерло
у  ног  вскочивших  десятников.  Один из  них,  как  узнал потом Алан,  брат
получившего  урок  нахала, выхватил  меч и устремился вперед. Алан пришел на
совещание безоружным.  Прежде  чем  окружающие  поняли,  что  происходит, он
прыгнул навстречу сбившимся  в кучу десятникам, сорвал меч с пояса у  одного
из  них  и  нанес  два  точных  удара  плашмя  новому  противнику, лишив его
сознания. Гневный голос приковал к месту растерявшихся воинов:
     -- Каждый, кто хоть раз нарушит дисциплину, будет наказан на Агоре! Это
право  предоставлено мне Евкратидом  ввиду  особого  положения!  Убрать  эту
падаль!
     Подбежавшая от ворот стража унесла двух потерявших сознание десятников.
Алан отшвырнул меч и заговорил уже спокойно:
     --  Надеюсь, теперь  мы лучше  будем  понимать друг  друга. За  стенами
города стоит  60-тысячная  армия индусов. Завтра ночью наша  сотня прорвется
сквозь нее и уйдет  от погони. Неожиданность,  быстрота коней и мужество  --
вот три основных условия удачи. Вся сотня должна быть подчинена единой  воле
и  действовать как один человек. Предупредите  всех: малейшее  отклонение от
общего плана, или приказа, повлечет за собой смерть.  Я буду  карать смертью
единицы, чтобы успешно совершить прорыв и спасти всех. Идите готовить сотню.
     И, не сказав больше ни слова, Алан покинул совещание.
     Оторопелые десятники долго не могли прийти в себя. С самого образования
конницы гетайров  никто не осмеливался  так разговаривать. Любой  полководец
или кандидат на престол заискивал перед ними.
     У этого чужеземного  юноши была тигриная хватка...  Несмотря на  обиду,
все поняли: именно  такой полководец нужен изнежившейся  без настоящего дела
сотне. Вино  и  игры  стали  главным занятием  воинов.  Чванство и  важность
заменили  былую  славу. Заржавленное  оружие  давно  не  снималось со  стен.
Легенды  о  подвигах Александра  все  еще будоражили кровь воинов, давно  не
слыхавших шума великих битв... Дворцовые интриги, междоусобная война и смены
царей --  вот  нынешние  дела победоносной  македонской гвардии...  С  таким
начальником, пожалуй, не придется воевать с придворными да с женщинами.
     Случайно  вспышка  слепой  ярости  помогла  Алану  сделать  единственно
правильный шаг, которым он снискал уважение воинов.
     План прорыва  был прост,  но с  самого начала  в него  пришлось  внести
некоторые  изменения.  Аор,  к  удивлению Алана,  очень легко  согласился на
введение в сотню рабов, желающих завоевать свободу,  однако лишь сейчас  ему
стала  понятна  причина  такой  легкой победы.  Почти никто  из  его  бывших
товарищей не откликнулся на  призыв царских глашатаев. Рабы не верили грекам
и не хотели  отдавать за них  жизнь.  Они не  хотели поднимать оружие против
индусов, которых ждали как избавителей, не понимая, что завоеватели принесут
с  собой  лишь новое рабство.  В конце концов Алану пришлось  отказаться  от
мечты увеличить численность сотни за счет добровольцев-рабов.
     Весь  путь гетайров  сквозь  кольцо осады был  разработан до мельчайших
подробностей  и  дважды  прорепетирован с десятниками  на вылепленной Аланом
глиняной модели южной части кольца.
     С  заходом  солнца сотня  в полной готовности  выстроилась  у  западных
ворот.  Лишь  редкое  позвякивание  сбруи да  стук копыт  нарушали  гнетущую
тишину. За толстыми стенами, молчаливый и грозный, стоял враг. Алан поднялся
на  сторожевую  башню, чтобы никто не мешал ему в эти последние минуты перед
битвой. Еще и еще  раз всматривался он в затуманенный вечерней дымкой лагерь
индусов. Кажется,  все предусмотрено.  Кто знает, доведется аи ему  остаться
живым после этого отчаянного боя... А если нет?  Он погибнет с  честью,  как
положено воину племени филагетов.
     Вечерняя дымка над вражеским станом колышется, и кажется Алану, что это
утренний  туман сползает с умытых и еще влажных гор...  Давняя  тоска, точно
незаживающая рана, глухо ноет в сердце юноши.
     ... Там бродят прохладные туманы, там живет девочка с озорными глазами,
что зовется певучим именем -- Инга; только она ведь теперь не девочка. Какой
она стала? В  воображении  мгновенно  возникает  стройная фигура  прекрасной
женщины...
     Нет, не прохладный туман колеблется внизу, а раскаленное за день марево
дрожит  над  песками  чужой страны...  "Изгнанник", -- какое  горькое слово!
Сколько тоски и безнадежности скрыто в нем. Эта тоска и есть,  наверно, кара
богов,  о которой говорил великий судья агрипеев. Длинен и непрост путь, что
увел его мальчишкой из родной страны. Сейчас бы Алан промчался по нему,  как
ветер, сокрушив все преграды... Сознание силы вселяло уверенность в себе, но
не уменьшало безнадежной тоски. Племя не нуждается в нем,  племя  не считает
его своим  воином...  Но  что  означают  странные слова судьи:  "Добровольно
покинувший родину". Об этом страшно думать.  А Инга? Почему она так крикнула
тогда? Какой  болью  звучали  ее слова,  эхом перекатываясь в  вершинах гор:
"Вернись, Алан! Что ты делаешь? Вернись!"
     Дальше не шли мысли юноши. Дикая гордость  гор  жила в нем вместе с  их
силой. Изгнанник никогда не вернется с  позором.  Он совершит  много великих
дел, его  слава облетит весь  мир  и дойдет до родного  племени. Тогда, быть
может, старейшины поймут,  как  ошиблись  в нем,  маленьком Алане,  лишенном
права называться воином.
     Певучий звук флейты гонит прочь грезы. Пора!..
     В эту ночь  печальная Селена* [Селена -- богиня луны.] неожиданно стала
свидетельницей величественного зрелища: громада сонного города выплеснула из
себя ряды призраков. Они неслись стремительно и бесшумно.  Молчаливая лавина
промчалась  сквозь первое кольцо сторожевых огней, оставив за собой смерть и
панику. Второе кольцо тоже не успело оказать достойного сопротивления, столь
внезапным и стремительным был ночной рейд сотни.
     Полуголые индусы, без оружия  выскакивавшие из шатров, с воплями падали
под ударами коротких греческих мечей. Сто человек,  объятые одним движением,
одной волей, слились в непобедимую в движении силу, остановить которую  было
почти невозможно. И когда третье кольцо встретило их огнями факелов и строем
гоплитов с пиками,  лежащими поверх громадных щитов, Алан понял,  что менять
решения нельзя. Стоит отклониться в сторону, как единая могучая сила  в  его
руках превратится в толпу разобщенных людей, и тогда гибель неизбежна; сзади
настигал грохот погони пришедших в себя врагов.
     -- Все  за мной!  Рубите  древка пик  и грудью  лошадей сшибайте  шиты!
Вперед! -- голос Алана еще теснее сплотил темную  массу всадников, ударившую
на неприятельское каре.
     В фантастическом блеске  факелов Алан увидел  направленный в грудь коню
наконечник пики, припал к  самой гриве, изо всех сил рванул поводья и слегка
ударил  жеребца мечом. Отчаянный прыжок  спас жизнь  коню и  всаднику.  Оба,
перепрыгнув через  шиты,  упали  на головы  врагов. Движущаяся сзади  лавина
прижала греков к стене гигантских щитов, но живая  масса конницы Алана могла
бы теперь раздавить скалу. Дикое ржание смешалось с грохотом падающих щитов.
     Алан,  очутившись в  тылу  гоплитов, понесся вдоль каре, рубя  головы и
толстые  бревна, подпиравшие шиты. Бревна  рухнули под напором конских  тел.
Этим сокрушительным  ударом  впервые в истории греческих войн стена гоплитов
была пробита легко вооруженной конницей.
     Не  изменяя  темпа,  послушная  своему юному командиру, сотня исчезла в
ночных песках  пустыни, кромсая встреченные  на пути тылы и обозы  индусской
блокады.
     Когда розовоперстая Эос* [Эос -- богиня зари.]  промчалась над городом,
Дор, не сомкнувший  глаз  в эту  ночь,  стоял  на башне,  недавно  покинутой
Аланом. Перед ним лежал лагерь врагов, словно разрубленный надвое гигантским
мечом. Будто  толпа титанов прошла  сквозь него этой ночью, все  разрушив на
своем пути.  Еще  не убранные трупы, обломки  разбитых шатров  и  укреплений
устилали ночной путь отряда.
     Долго качал Дор своей большой, уже посеребренной сединами головой. Нет,
не  ошибся  он,  вручив  судьбы  страны  молодому  львенку.   Не  беда,  что
чужестранец. Сам  богоподобный  Искандер учил  не  гнушаться  чужестранцами.
Недаром он женился на дочери царя  Бактрии,  скрепляя  непрочные узы  оружия
узами  уважения  обычаев  покоренных  народов,  узами  родства  и  дружбы...
Искандеру не удалось завершить  великое дело, и государство распалось. Зачем
же повторять ошибки его преемников? Скиф или грек -- не все ли равно. Только
бы не выпустить его  из своей  власти,  не  дать ему  в руки слишком большой
свободы. Только бы не обратил этот непонятный человек свою силу против него,
Дора. Кажется,  Лаодика неплохо справилась со своей задачей в тот вечер. Еще
ни один мужчина не уходил от ее чар, не уйдет и этот.



     Их было всего  шестеро.  Небольшая кучка  всадников  не  могла  вызвать
подозрений,  и перед ними  беспрепятственно открыли  ворота  Адраса, первого
города-крепости. Алан  еще раз пристально вгляделся в каждого из пятерых. От
этих людей зависело теперь решительно все, а он так мало еще знал их! Только
повинуясь интуиции, отобрал Алан  этих воинов из сотни, что невидимая лежала
теперь  в  барханах,  в  ожидании  сигнала.  Не  он  подаст  сигнал,  не  он
стремительным  броском  поведет сотню на приступ. Совсем иная роль предстоит
ему  на этот раз. От сознания  своей  безучастности Алан еще больше мрачнел.
Молча и незаметно для часовых  на сторожевых башнях, они обменялись условным
знаком  и,  проскользнув в ворота, разъехались в  разные стороны. Стража  не
препятствовала  им. У каждого  на  груди блестело бронзовое  тело  барса  --
отличительный знак людей Аора.
     Несмотря  на  осаду  Бактры,  всемогущий  Аор  по-прежнему  пользовался
авторитетом в многочисленных сатрапиях Греко-Бактрийского царства.

     * * *

     --  Это  бред!  Объединить войска  невозможно!  Гарнизон  не  выйдет из
города! Адрас не может остаться без защиты в такое время!
     Старик в  просторной хламиде горячился,  его давно  уже  вывел  из себя
этот,  второй час не раскрывающий  рта,  спокойный и  равнодушный, посланник
Аора.  Казалось,  все,  что  происходило  в  зале,  где  заседали  стратеги,
совершенно не  интересовало его. Гораздо больше внимания он уделял фрескам и
колоннам,  а не  пылким речам  стратегов. Словно не  для него здесь заседает
великое собрание города! Он положил перед ними требование Аора -- немедленно
передать  гарнизон города под его начало -- с печатью и подписью Евкратида и
произнес одну-единственную фразу:
     -- Войско нужно дать!
     Сказав это, он второй час рассматривает стены и потолок зала!
     -- К сожалению, мы не можем выполнить этот приказ, гарнизон останется в
городе! -- со злостью закончил старик. Глухой  шум у  дверей  зала  заставил
всех повернуть головы. А посланника радует эта фраза, он заметно оживился и,
вдруг  встряхнувшись,  резко вскочил на ноги. С юного лица исчезли последние
остатки равнодушной лени.
     -- Прекрасно,  давно  пора  было  принять какое-нибудь  решение.  Прощу
великое собрание ознакомиться и с этим документом.
     Лица стратегов, склоненные над папирусом, заметно бледнеют. Да и как не
побледнеть, когда папирус в случае  невыполнения приказа предоставляет этому
человеку неограниченные полномочия в любом  городе Бактрии.  И хотя странным
кажется этот клочок бумаги в  городе, где все подчинено стратегам, уверенный
жест,  каким он  был  подан,  заставляет их вопросительно взглянуть друг  на
друга. Наконец один из них, тот, что объявил волю собрания Алану, произносит
с иронией, плохо скрывающей тревогу:
     -- На этот раз, мне кажется, ваши неограниченные полномочия ограничатся
немедленным удалением из города.
     --  Именно так,  вместе с  вашим  войском, запасом продовольствия и 200
талантами для  выплаты  войскам жалованья  за  два года службы,  которое  вы
предусмотрительно забыли уплатить.
     -- Даже сам царь не смеет так говорить с великим собранием!
     --  Кто  вы такой и где находитесь? Ваша  наглость заслужила примерного
наказания. За оскорбление собрания вы арестованы!
     Но  два  часа  речей,  видимо,   пошли  на  пользу  планам  молчаливого
посланника.
     --  Граждане стратеги,  за  измену  государству вы арестованы,  а  ваше
имущество конфискуется  в  пользу  царской казны! --  И совершенно будничным
голосом, слегка обернувшись к двери, он говорит:
     -- Стража, взять!
     В  мгновенно распахнувшиеся  двери зала вбегает три десятка бактрийских
гетайров  с обнаженными мечами. Вырвавшись из рук воинов, старик бросается к
Алану:
     --  Торжествуй, лисица!  Но эта хитрость ненадолго спасет тебя!  Войска
растерзают вас всех!
     С усмешкой Алан шагнул к занавешенному окну, откуда давно уже доносился
глухой шум,  и  распахнул  его.  Многоголосый  рев  ворвался  в  зал. В  его
рокочущих перекатах ясно выделялись слова:
     -- Плату!.. Да здравствует Аполонодор Артамитский!..
     -- Плату!.. Долой стратегов!.. Свободу Бактре!
     И еще  раз  взглянув на поникшие  фигуры вчерашних  владык города, Алан
заканчивает свое распоряжение:
     --  Всех  запереть в  городскую  тюрьму.  Имущество  сегодня же раздать
войску, вечером выходим на Александрию!
     Войско Алана росло от  перехода к переходу.  В  каждом городе были люди
Дора, в решительный момент приходившие  на помощь посланнику, слава которого
бежала  впереди  его  отрядов.  И  в каждом  городе Алан  дерзко приводил  в
исполнение часть плана,  скрытую  от Дора.  Дор разрешил ему взять  в  сотню
добровольцев-рабов,  но в Бактре никто  не откликнулся на его призыв. Теперь
же во всех городах  именем  Дора он  обещал свободу каждому, кто станет  под
знамена его  армии. Алан  твердо верил, что сумеет сдержать  свои  обещания.
После  разгрома  индусов  Дор  будет  бессилен  перед  ним.  Рабы  какими-то
неведомыми путями узнавали о том, что командующий  сам из  бывших  рабов,  и
валом валили к нему. Здесь у них не было иллюзорной надежды на скорый приход
индусов.  С Аланом  же была реальная  сила.  Алан  формировал целые сотни из
освобожденных им рабов, вооружал их оружием из городских арсеналов, наиболее
талантливых назначал сотниками, и вскоре внутри его армии  образовалось ядро
преданных,  всецело  зависящих от него  войск.  После  его  ухода  в городах
замирало  производство,  расстраивалась  веками  сложенная   жизнь.  Богатые
горожане осыпали проклятиями человека, отнимавшего у  них самую необходимую,
живую собственность.
     Но сила была на  стороне Алана, и никакие доносы не могли  пробиться  к
Дору сквозь стальное кольцо блокады.
     Неожиданность  фантастического рейда сохраняла людей и время. Там,  где
Алана ждали через три дня, он появлялся сегодня. И охваченные паникой города
сдавались почти без сопротивления.
     Ужас охватывал гарнизоны непокорных  городов при его приближении. Армия
"Командира презренных" не  знала  пощады.  Вековая  ненависть  вливала в его
сотни, на две трети состоящие из  рабов, удесятеренные  силы. С удивительной
чуткостью и тактом Алан предотвращал  внутри армии  готовую вспыхнуть вражду
между  бывшими  рабами, гоплитами  и  гетайрами,  отлично  знающими  военное
искусство, знатными и богатыми воинами, без которых не мог обойтись.  Он был
далек от мысли  сразу уравнять  эллинов с  рабами.  Строжайшим  приказом для
знатных  воинов  были  оговорены особая доля  в добыче  и  особые  отличия в
повседневной  походной жизни. Он окружил их почетом и уважением, безжалостно
изгоняя, а то и  наказывая каждого, кто проявлял хоть  малейшее неуважение к
заслуженным воинам.
     И странная вещь, в повседневных боях и опасностях все теснее срастались
эти  две  противоположные  силы,  сливаясь  в  одно  целое  пол  начальством
человека, сумевшего  каждой  из  них  дать необходимое.  Богатство  одним  и
свободу другим.  Помогая друг  другу в  получении  этих желанных благ, воины
теснее сплачивались  вокруг  своего  юного  командира, все  большей  любовью
проникались к нему за справедливость, смелость и боевые удачи.



     В этот день  был наконец сделан большой привал. Алан решил  дать  армии
отдых перед первой серьезной битвой с гарнизонами сатрапии Антимаха.
     Маленький оазис, весь заросший  серыми от пыли  кустами диких фисташек,
никогда  не видел такого  скопления  людей и  животных.  Измученные зноем  и
усталостью  воины  пили воду  из  небольшого  ручья  вместе с  верблюдами  и
лошадьми, толкая друг друга, стараясь поскорее глотнуть прохладной влаги.
     Долгое  время  нельзя  было  установить  никакого  порядка,  все  сотни
смешались, более удобного случая для  неожиданной атаки трудно  было  найти.
Здесь, на территории сильного врага, могли произойти любые неожиданности.
     Лишь к вечеру был готов укрепленный лагерь, по приказу Алана обнесенный
широким  земляным  валом,   за  которым  лежали  дозорные   лучники.  Внутри
своеобразного земляного кольца в строгом порядке расположились сотни. Белели
палатки гоплитов и складные тростниковые хижины ливийских племен, пожелавших
составить  две  отдельные  сотни.  Разобщенные  ранее  рабы  теперь   искали
соотечественников и старались держаться вместе. Алан не препятствовал этому.
     Просторный шатер  командующего  стоял  у самой воды.  Когда  в  нем  на
секунду умолкали голоса, становилось слышно, как  ворчит  и  булькает чем-то
недовольный ручей.
     В  шатре  Алана, как  обычно,  собрались  члены  Совета  сотен,  бывшие
десятники его первой  сотни гетайров и другие талантливые воины чужих племен
и народов. Эллинов было здесь больше, и они держались несколько обособленной
группой, всегда  помня  о  своих  заслугах и  знатном происхождении.  Каждый
вечер,  перед ночным привалом, они  собирались  в шатре Алана. Здесь не было
торжественной   обстановки  Совета.  Каждый  говорил,  о  чем  хотел.  Рабы,
оставленные  в  услужении у знатных  воинов,  разносили  чаши  с  прохладной
родниковой водой, сдобренной медом  и пряностями. Употребление вина во время
похода командующий запретил под страхом смерти. Даже для членов Совета он не
сделал  исключения. Это  было необычно.  Однако поход скоро кончится,  малое
воздержание полезно, а хороший пример укрепляет войско.
     Вот один ленивый грек, оторвав голову  печеного сома и размахивая ею  в
воздухе,  принялся разглагольствовать  о  Демокрите,  желая  блеснуть своими
познаниями.
     При этом он неосторожно брызнул жирным соком на бороду своему соседу.
     -- Я принесу обильные жертвы в храм Фортуны,  если  она избавит  нас от
общества  столь  неотесанного  болвана!  Убери  же,  наконец,  голову  этого
проклятого сома, ты залил жиром всю мою бороду!
     Последние  слова  потонули во  взрыве хохота,  которым  разразились все
присутствующие при виде бороды пострадавшего Аристана.
     В  походе допускались большие  вольности.  Подобные грубоватые шутки не
могли задеть  никого  из  присутствующих.  Алан  не  мешал им,  он лишь ждал
удобного  случая, чтобы направить  беседу  в нужное  русло.  Именно  в такой
непринужденной обстановке сами собой, словно и без его участия, решались все
важные дела.
     Вот и сейчас  он  начал издалека, подстраиваясь  под общий шутливый тон
беседы:
     -- Утешься, Аристан, мужество делает ничтожными удары судьбы. То ли еще
предстоит тебе. Завтра твои пращники пойдут  впереди клина пехоты, они будут
разгонять дозорные отряды Антимаха. Смотри, там  может пострадать не  только
твоя борода.
     -- О! В головах этих  жалких  трусов  нет жира, а  еще  меньше  мозгов,
значит, ничто уже не грозит  моей бороде,  так как  Диорис подавился наконец
последним куском этого злосчастного сома. Фортуна услышала мои мольбы.
     Новый взрыв смеха вознаградил пострадавшего.
     Стемнело.  Сотники расходились по  своим палаткам. Где-то за  барханами
плакал и  смеялся  шакал.  Шакал ли? Может быть. Тогда зачем же  осторожно и
бесшумно  исчезают во  рву  темные  фигуры  людей?  Их  много. Они уходят из
лагеря? Куда? Почему молчат дозорные? Впрочем, их  уже  нет. Они последовали
за ушедшими. Шакал замолчал. Ночь.
     -- Вставай, начальник! Вставай! -- Раб боится войти в шатер, Аполонодор
не  слышит.  Аполонодор спит.  Спят  барханы, одевшись лунным  светом, точно
саваном. Молчит шакал. Ночь.
     Там, где барханы сливались с луной,  высились горбы верблюдов  большого
каравана.  Три  сотни   александрийских  лучников  окружали  его  молчаливой
недвижной толпой. Они слушали человека, стоявшего на спине слона.
     В  нем легко  можно  было узнать искателя  легкой  наживы, так неудачно
выслеживавшего когда-то Алана.
     --  Вы  знаете Антимаха, его  слова вернее золота,  но он не скуп. Этот
караван с  вином  и  женщинами  будет  отдан  вам за голову Аполонодора. Три
таланта  серебра приготовлено для вас  в этих корзинах. Сейчас ночь.  Войско
спит.  Ничто  не  помешает вам!  Идите  смело,  великие  воины  Александрии!
Богоугодное дело поручено вам! Командир презренных  должен умереть!  Великие
воины не позволят  жалкому рабу повелевать собой! Благословение Зевса  будет
сопровождать вас! Посмотрите, хороша ли награда!
     Тотчас  же рабы,  повинуясь его знаку, разожгли  два больших  костра  и
стали проводить между ними привезенных наложниц. Как только пламя достаточно
освещало их, с них срывали одежды, и, одобрительно  гудя, теснее  сдвигались
воины, давно не знавшие женских объятий.
     А человек, ни на секунду не умолкая, продолжал плести свою тонкую сеть:
     -- Раздайте по  чарке  вина, пусть попробуют, хорошо ли оно, достаточно
ли старо! Каждый из вас будет назначен десятником  в войсках Антимаха. Слава
и богатство ждут вас. Идите смело!
     И  все-таки  не  чувствовали смелости  в своих сердцах  александрийские
дружинники,  поклявшиеся в верности  Аполонодору.  Не  помогали  призывы, не
помогало  вино.  Слишком  хорошо знали они своего  командира. Кто же решится
переступить  ночью  порог его шатра?  Куда они скроются потом  от  возмездия
разъяренных тысяч его полков?
     Не  удивились  они,  когда из  мрака  барханов  возникли,  молчаливые и
грозные  в  своей немоте,  черные  когорты  ливийских  сотен  и  бактрийских
всадников.  Многоголосый  крик отчаяния и  ярости пронесся над  караваном  и
затерялся в шуме короткой схватки.
     Объятые ужасом изменники  бросали  оружие и с  мольбой простирали  руки
навстречу беспощадным мечам.
     Взбешенный Алан сам ворвался в середину каравана и вытащил из-под брюха
верблюда дрожащего Лагоса.
     -- Так-то дорожишь ты подаренной жизнью! Умри же, гиена!
     И, не слушая отчаянных воплей предателя, Алан ударил его кинжалом.
     С рассветом выстраивались готовые к походу  тысячи. Никто не смотрел на
трупы предателей, над которыми  уже  кружились грифы. Зато все  с сожалением
поглядывали  на распоротые бурдюки, все до  единого отдавшие  свою  хмельную
влагу сухому  песку.  Не  помогли даже просьбы тех, кто  участвовал в ночной
схватке. Наконец полки двинулись дальше...
     Алан ехал  впереди, весь отдавшись  своим, никому  не поведанным думам.
Песчинки хрустели  под  копытами  коня, словно  снег  под  лыжами  охотника.
Красива предрассветная пустыня.
     Впереди Мараканда... Еще день пути, и  город откроется перед  ними. Тот
город, где, может быть, до сих пор в плену томится Мипоксай. Смелый и верный
друг, вместе  с ним рисковавший жизнью. Алан не успел спасти Узмета. Неужели
и этот друг потерян навсегда?
     Тревожный  сигнал  флейтиста  заставил  его   очнуться  от   дум.  Алан
встрепенулся и привстал на стременах, но разглядеть, что происходит на левом
фланге,  было  невозможно.  И Алан, вдруг спокойно улыбнувшись, опустился  в
седло.
     Армия,  настоящая  армия,  словно послушный  механизм,  подчинялась его
воле, ее сила стала его  силой. Вон  их  сколько!  Не разглядеть -- справа и
слева движутся  бесконечные отряды  пехоты и  конницы. После Мараканды можно
будет идти на  Бактру. Разгром  индусов принесет ему славу, и имя ничтожного
изгнанника прозвучит на весь мир!  Племя узнает  еще  о нем, и, быть  может,
тогда Совет старейшин... Нет, нет, об этом не нужно думать!
     -- Начальник! Гоплиты поймали скифа, что прикажешь с ним делать?
     -- Скифа?..
     Изумление в голосе полководца было так велико, что посыльный недоуменно
пожал плечами.
     -- Ну  да,  какой-то бродячий скиф, они  к  нам  часто  заходят,  здесь
недалеко граница.
     -- Ведите его сюда! Скорей!
     Странное  совпадение поразило Алана.  Именно сейчас, словно  в ответ на
свои думы, он встретит соотечественника!
     Сколько лет он ничего не знал о родине! А ведь, возможно, что этот скиф
слышал о его племени... Может быть, бывал в родных горах...
     Нетерпение  было  так велико, что Алан сам  готов был скакать вслед  за
посыльным. И только мысль о том, что  все взгляды обращены на него, удержала
на  месте...  Вот  посыльный скрылся  в  пыли...  Вот снова вдалеке клубится
пыль...  Показалась  неясная труп па людей...  И наконец он  видит, как двое
гоплитов  ведут  какого-то  человека...  Остроконечный  шлем на  его  голове
заставил сжаться сердце Алана... Такие шлемы носили почти  все скифы, в  том
числе и воины  лесных племен... Как давно  он не видел людей в остроконечных
шлемах! В тех шлемах, что склонялись над его детским ложем, что одобрительно
кивали, когда  он  дальше  всех  бросал копье на игрищах... Что вместе с ним
неслись в первую схватку с врагом...
     Сейчас вправо и влево  тоже необозримое море  шлемов... Только на  них,
как петушиные гребни, изогнулись высокие блестящие грифоны.
     Гоплиты остановились в  трех шагах  от его жеребца,  они крепко держали
под  руки  плечистого  человека. Лицо его  обросло бородой,  а  из-под шлема
вызывающе  и  зло блестели глаза.  Подавив  волнение, Алан  заговорил  с ним
спокойно и властно.
     --  Кто  ты  такой,  какого  племени  и зачем  перешел  границу  нашего
государства?
     --  Не понимаю  я твоего языка, греческая  собака! Этот ответ на  языке
родных гор сорвал Алана с коня.
     Он впился  взглядом  в  скуластое  лицо  пленника.  Что-то  удивительно
знакомое было в этих убегающих глазах и чуточку сипловатом голосе!
     -- Ты говоришь на языке филагетов, ты знаешь это племя? Может быть, сам
ты из племени Горных Барсов?
     Теперь настала очередь пленника изумляться. Он никак не ожидал услышать
родную  речь в  этой  далекой стране,  да  еще  от  человека  в алой  тунике
греческого  полководца. Два  человека,  отступив  на шаг, замерли, как будто
собирались  броситься  друг  на друга. И греческие гетайры стали свидетелями
необычной картины. Два непонятных возгласа как птицы порхнули в воздухе.
     -- Алан?!
     -- Герат?!
     Суровый  Аполонодор  Артамитский  бросился  к  оборванному  чужеземному
пленнику, крепко обняв его и замер, прижав к груди запыленного варвара...
     Из  небольшого  походного  шатра, вокруг которого ходили  взад и вперед
строгие  часовые,  вот уже  целый  вечер текла непонятная для  стражей речь.
Армия сделала большой привал, ее сумасшедшая гонка, точно наскочив на скалу,
вдруг прервалась.
     --  Ну, а утром,  что же  было утром, после моего ухода в тот день... В
день посвящения, когда ты стал воином?
     -- Совет старейшин был неумолим, никто еще не знал  о твоем уходе. Хонг
хотел спасти  тебя, но все его старания были напрасны... Племя изгнало тебя,
Алан...
     Герат, взглянув украдкой, заметил, как судорога сдавила горло человеку,
слава которого уже докатилась до Скифии.
     -- Что ты, Алан?  Тебе ли об этом изгнании печалиться? Тебе, достигшему
вершин могущества? Твоей воле покорны греческие легионы и великие города!
     Глубоко затаенная зависть, звучащая в этой фразе, осталась незамеченной
Аланом.
     -- Не говори так, Герат. Ты, не знающий, что такое  изгнание, не можешь
судить об  этом. -- И Алан, подавленный  утратой всегда жившей в нем  робкой
надежды,  не заметил  странной, злой усмешки  на лице Герата, вызванной этой
фразой.
     -- Ты сам виноват, Алан! Тебе известны суровые законы племени!  Неужели
ты  не мог вовремя добыть шкуры какого-нибудь зверя! Что стоило тебе сказать
мне  об этом, хотя  бы накануне посвящения. Ты  не захотел  помощи  друга  и
видишь, что получилось...
     -- Да, да, конечно! Все дело в  этой шкуре! В этой проклятой шкуре, так
непонятно пропавшей...
     -- О какой шкуре ты говоришь?
     -- Нет,  нет, это  я так...  Ну, а  потом? Как... --  Алан остановился,
точно ему трудно было произнести это имя, -- ... как живет Инга?
     --  Инга?  О, она стала  за  эти  годы  красивой  девушкой!  Она  часто
вспоминала тебя  и наши детские  игры. Но, знаешь, время заставляет забывать
ушедших. Ты помнишь Лагона? Ты не любил его. Помнишь, он всегда жаловался на
тебя Хонгу? Старейшины избрали его  почетным  воином племени, и  Инга  стала
хозяйкой  его хижины...  Да,  годы  бегут. Тогда  мы  были совсем детьми,  а
сейчас, наверно, и у тебя есть какая-нибудь греческая красавица?
     -- Лагон,  ты  говоришь Лагон...  Да,  все должно  было быть так.  Иди,
Герат,  уже  поздно, ты  мне завтра  доскажешь остальное...  Я  хочу  побыть
один...
     Часовые видели, как из  шатра вышел человек с лицом, искаженным злобной
радостью.  Если бы они  понимали  язык  филагетов,  то  наверняка  разобрали
слетевшие с его губ слова:
     --  Спи, полководец!  Ты  всегда  был счастливее  меня,  спи  же теперь
спокойно и мечтай о своей Инге! Я не сумел назвать ее своей, но и  твоей она
не станет!
     На  заре войско  вновь  подняли боевые трубы. И  вновь  впереди отрядов
алела  туника  Аполонодора.  Он  был  таким,  как  всегда,  и  только ярость
последнего  перехода  да хлопья  пены на боках  его любимого  жеребца многое
могли сказать людям, хорошо знающим его.
     В  пыльном горячем мареве встали на  горизонте стены и башни Мараканды.
Приближалась  одна из  труднейших  схваток,  решающая судьбу  армии. Дружины
маракандского сатрапа Антимаха  считались самыми сильными в  Бактрии,  и  ни
один правитель не решался на вооруженное столкновение с Маракандой.
     В битве Алан хотел заглушить боль, так неожиданно поразившую его, он не
думал, что эта новость принесет с собой такую боль...
     Натянув  повода, Алан  носился  среди отрядов, развертывая смертоносную
цепь, которая должна была раздавить его заклятого врага и ненавистный город.
     Конная фаланга, развернутая впереди  пехоты, сокрушительным живым валом
двигалась к равнодушным каменным стенам.
     Алан  не применял  длительной осады.  Ударом  сходу,  когда  вся армия,
каждый человек еще в  движении, он завершал свои  переходы.  Удастся ли этот
маневр сейчас? Слишком сильна Мараканда. Здесь предстоит жаркая схватка...
     Однако все  произошло иначе, чем он  ожидал.  Едва со  сторожевой башни
заметили  конные  отряды,  как  там  произошло какое-то движение.  Навстречу
войску поскакал всадник, он принес поразительную новость. Мараканда согласна
подчиниться  указу  Евкратида. Все  городские войска и  запасы  поступают  в
распоряжение   посланника.  Эта  странная  покорность   насторожила   Алана.
Непривычная тишина и наглухо закрытые окна многих домов встретили его отряды
за распахнутыми настежь воротами города.
     Даже часовые не  стояли у  ворот. Один  за  другим подъезжали к  своему
полководцу встревоженные командиры сотен, каждый  камень домов и стен грозил
затаенной опасностью.  Но Аполонодор молчал, и ближайшие всадники сдерживали
коней, боясь помешать его раздумьям излишним шумом.



     Тревога  сжимала  сердце  Алана. Какой сюрприз  приготовил ему давний и
сильный враг? Что  означает непонятное молчание города? Неужели Антимах увел
свои  дружины к  Бактре, несмотря на потерю  документа? Только  индусы могли
противостоять Лору. Если Антимах  все же решился перейти в лагерь врагов, то
что  означает  эта странная  покорность  города-крепости? Антимах  наверняка
оставил бы здесь гарнизон, способный защищать важный для его новых союзников
опорный  пункт. Почему же беспрепятственно открыли ворота города? Настойчиво
вспоминалось  другое. Радость  Дора, увидевшего желанный документ.  Зачем он
ему?  Почему  так  обрадовался  Аор?  Ведь свалить  Антимаха  он  мог  одним
движением пальца без всяких документов.
     Алан  почувствовал,  что рядом с ним плетутся  сети  какой-то  интриги.
Антимах и Аор,  индусы и  жрецы  -- интересно,  какое место  отвели в  своих
замыслах эти великие мужи его полкам? Не кажется ли им, что у него тоже есть
воля и разум? Что, если ударами мечей он ответит на их хитрости и коварство?
Но не всегда  меч достанет  врага, скрытого в  темноте. Предчувствие грозной
опасности не  оставляло Алана. Он отдал приказание обыскать город и схватить
подозрительных людей, выставить дозоры на всех дорогах.
     Много способов  есть у врагов, чтобы убрать с пути неугодного человека.
Он вспоминает неудавшуюся попытку Логоса поднять бунт в его армии. Почему же
им  не удалась расправа в ту  ночь?  Потому что  армия с ним.  Тысячи людей,
которым он подарил свободу. Тысячи и  тысячи рук. Нет причины для уныния. От
победной поступи  его полков содрогнется  земля  Бактрии, в прах рассыплются
коварные замыслы врагов.
     Алан не захотел останавливаться во дворце Антимаха. На окраине города у
самых ворот он приказал раскинуть свой шатер. Туда-то и привели к нему воины
первого  встреченного  ими  горожанина --  старика в выгоревшей  заплатанной
тунике.  Желтая сморщенная,  словно высушенная солнцем, кожа  покрывала  его
большой  ровный  лоб.  Глаза,  запрятанные  в широкие  глазницы, смотрели  с
хитрецой, чуточку насмешливо, и Алан сразу понял: много видели и  знают  эти
прозрачные, как у юноши,  глаза.  Он  невольно  поднялся навстречу старцу  и
жестом предложил ему сесть.
     -- Аполонодор приветствует тебя, почтенный  горожанин! Расскажи, почему
пуст твой город? Куда исчезли все его жители?
     -- Аполонодор, -- задумчиво повторил старец, не отвечая на вопрос. -- Я
знаю  тебя, ты многое сделал в этой стране и, наверно, сделаешь  еще немало,
если только ядовитый напиток власти не успеет отравить твою кровь.
     --  Ты не  ответил,  -- мягко,  но  настойчиво напомнил  Алан, -- жизнь
многих   людей  зависит  сейчас  от  меня,  неокрепшей  армии  всюду  грозит
опасность.
     -- Здесь нет опасности для  твоей армии. Опасность ждет  тебя  в Бактре
полководец, в Бактре, которую ты освободишь от  индусов  и в которую войдешь
победителем.
     -- Я не понимаю тебя, старик!
     --  С тех пор как боги  украли у  людей способ легкой жизни, люди стали
питаться  друг другом.  Города и государства, дворцы и храмы сочатся потом и
мозгами съеденных людей.  Столетиями носили  в груди обреченные на  съедение
сказку о свободе. Ты разбудил старую сказку. Берегись, полководец. Страшные,
неведомые  силы  восстанут  из  земли.  Друзья обернутся  врагами, правда --
ложью.  Те, кто пошел за тобой, поверив сказке, проклятиями осыпят твое имя,
а через  много  десятилетий  их внуки,  согнувшись  под рабским ярмом, будут
строить  новые храмы.  Возможно,  эти  храмы посвятят тебе  за  то,  что  ты
обманешь людей, пошедших  за  тобой, обманешь  их  лучшую мечту  о свободе и
будешь проклят друзьями. Страшная участь...
     Алан забыл, кто говорит с ним, старей как будто знал о  нем больше него
самого. Волнение охватило юношу.
     -- Я подарю им свободу!
     -- Легко обещающий трудно  исполняет свои обещания. Мои слова останутся
лежать перед тобой забытыми листьями осени. Ты не способен впитать мудрость,
таящуюся  в их  жилках.  Забудь  о  них. Нельзя  остановить  ветер. Он будет
ворочать  барханы, пока не исчезнет  бесследно.  Неразумно убеждать ветер  в
том, что он уйдет, а песок пустыни еще много столетий будет составлять новые
барханы, и новые ураганы снова и снова попытаются  разрушить их. Но довольно
об этом. Ты, дарящий свободу, знаешь ли ты, какое дело  ждет тебя  в городе,
где нечего делать твоим полкам?
     -- Что за дело может быть у полководца без его полков?
     -- Обязанности всегда забываются легче прав. Я слышал легенду о  юноше,
который остался. Он был один, врагов много. Друзья забыли о нем.
     -- Ты знаешь, где Мипоксай?  Скажи скорее! Талант золота я уплачу  тебе
за эту весть.
     -- Эх,  юноша, за  дружбу  не  платят золотом.  Кто быстро  забывает  о
друзьях, становится  одинок, верящий только в себя легко переоценивает  свои
силы.
     --  Но откуда ты взял, что я забыл о друге?  Не слишком ли дерзкие речи
позволяет себе мой гость, а может быть, пленник?
     Насмешка чуть тронула морщинистые губы старика.
     -- Мудрость никогда не покорялась  силе, власть силы приходит и уходит,
власть мудрости будет править когда-нибудь миром, а пока она правит сердцами
людей. Хочешь,  я  скажу  войскам  всего несколько  слов,  и вся  твоя  сила
рассеется, как дым. Что же ты молчишь, полководец?
     Проследив за взглядом Алана, он опять  чуть заметно усмехнулся. В шатер
вошел один из сотников, Гурон, и, увидев старца, почтительно склонился перед
ним.  Гурон был грубым, своенравным человеком, и потому его почтительность к
оборванному старику особенно поразила Алана.
     Властным жестом Алан  подозвал его к себе и, наклонившись к самому уху,
едва слышно спросил:
     -- Кто этот человек?
     Но, видимо, старость не отразилась на слухе его странного гостя.
     --  Ты мог  бы меня  спросить об этом. Мое имя Теофраст*.  [Теофраст --
последователь  и преемник Эпикура, эллинский  философ.] Я  из тех людей, кто
довольствуется малым и ищет высокого, из тех, что освободили  себя  от  оков
суетных дел и политик, из тех, что живут незаметно.
     Алан слышал это имя. Имя члена  многих муссеев** [Муссей -- объединение
мудрецов, их школа  --  прообраз  современного  университета.]  и  хранителя
Пергамской библиотеки, непонятного человека, ушедшего от богатства и славы и
путешествующего из города в город в рубище странника.
     -- Прости мою грубость,  Мудрейший, -- этот, невольно сорвавшийся с его
губ титул мудрых людей его родины,  придал словам юноши особую  мягкость. --
Ты несешь людям разум и утешение в несчастьях, а это всегда побеждало  любую
силу.
     -- Я не сержусь на тебя. Я вообще никогда  ни на кого не сержусь. А вот
насчет  силы  ты  неправ. Она  часто побеждает  разум, только  всегда  потом
расплачивается за это.
     --  Объясни мне это.  В твоих словах есть  непонятная мне мысль.  Зачем
разум позволяет побеждать себя, раз он властвует над людьми?
     -- Все  разумное  преходяще, но уходит оно быстрее, чем способны понять
это люди, и потому они остаются в рабстве.
     -- Что же, рабство -- это общее свойство людей?
     -- Нет.  Рабство  -- случайный признак человека. Настанет время, и  оно
уйдет.
     -- Твоя мудрость превосходит мое понимание. Я не решусь больше задавать
вопросы. Но хочу спросить тебя о своем друге. Ты не совсем прав, так жестоко
обвинив меня.
     -- Не  совсем  -- это  уже  кое-что.  Однако бойся этого маленького "не
совсем",  оно  может  убить  дружбу  -- величайшее приобретение человеческой
мудрости. Вначале друга изредка вспоминают, потом забывают вовсе.
     -- Я не забываю своих друзей, но скажи мне: друг, нарушивший никогда не
высказанную клятву верности, достоин ли памяти и дружбы?
     -- Судя по волнению в твоем голосе,  которое нужно научиться  скрывать,
этот друг -- женщина?
     -- Да, ты угадал...
     -- Аиапсид  говорил  нам  когда-то, что "как  подозрительность,  так  и
доверчивость гибель  приносят".  Нужно  всегда  прибегать  к  верховной силе
разума и  анализа. Разберемся же по порядку.  Когда  ты видел ее в последний
раз?
     Алан смешался:
     -- Мы были тогда детьми...
     -- Ах, вот что! Как же ты узнал о ее измене?
     -- Эту весть принес мне друг.
     -- Чей друг, ее или твой?
     -- И ее и мой.
     -- Такие друзья опасны. Давно ли ты получил эту весть?
     -- Вчера вечером... Друг детства...
     -- Вчера. Значит, все, что говорил тебе друг, еще свежо в твоей голове.
Вспомни, как  он говорил  с тобой,  какое чувство к нему  осталось после его
ухода. Часто неосознанное чувство -- первый признак верной догадки.
     -- Говорил, как  и должен говорить  друг, жалел, что в трудную минуту я
не обратился к нему за помощью, сказал, что ушедших всегда забывают...
     Глубокая горечь в голосе юноши тронула старца.
     --  Ну, это совсем не обязательно.  Однако  в любом  случае  не следует
предаваться печали. Любовь женщины  нужна человеку  так  же,  как  солнечные
лучи, пенистое вино и другие радости жизни, но, к сожалению, тебе никогда не
понять, что самое  главное  не  в этом, а  в трезвости ума,  наслаждающегося
познанием мира и людей. Однако и ты узнаешь, как много радостей осталось еще
для тебя и как много женщин ждут благосклонности победоносного полководца.
     Ты познакомишь меня со своим другом детства, а сейчас поспеши на помощь
тому, чья дружба была доказана кровью. В подземелья  маракандского  Акрополя
воины Антимаха бросили тяжело раненного человека. Только очень здоровые люди
выживают с такими  ранами.  Пленника берегли  для  пыток.  Антимах  надеялся
вырвать тайну похитителей секретного документа, да, видно, не успел.
     Ты, легко забывающий друзей, помнишь ли ты о врагах? Антимах никогда не
простит своему рабу такого величия.  Сейчас он, может, и слабее тебя,  но он
станет  руслом, по которому  потекут  непобедимые силы времени, о которых  я
говорил. Поднявший руку на собственность государства погибнет. Люди, которым
ты обещаешь свободу,  --  собственность государства,  помни об этом,  юноша.
Опасность ждет тебя в Бактре.



     Целый  день   велись   поиски   в   подземельях  Акрополя.  Пробивались
замурованные стены, взламывались  решетки,  под пыткой  допрашивались  воины
Антимаха,  оставленные  для охраны тюрьмы. Все  напрасно. Никто  не  знал  о
чужеземце-скифе, и потерявший надежду  Алан решился наконец вновь обратиться
к мудрому старцу.
     --  Я не знаю, где сейчас твой друг.  Но  попробуем размышлять. Сначала
вспомним, что нам известно. Твой друг захвачен Антимахом. Он знал и не выдал
тайну, раз уж враги сберегли его жизнь. Его подвергали пыткам, хоть и весьма
мучительным, но не  смертельным. Вот  все, что мы  знаем.  еще  нам известна
поспешность, с которой Антимах покинул  Мараканду. Мог  ли он взять с  собой
тяжело раненного пленника, знавшего важную тайну? Нет, не мог.  Он умер бы в
пути и  навсегда  унес  тайну  с собой.  Следовательно,  Антимах  должен был
оставить пленника в городе, заранее  обреченном на  захват  твоими войсками.
Где ты прежде всего начнешь искать друга? Конечно, в тюрьме Акрополя! Потому
его и привели туда, днем, на глазах  у всех жителей. Ты не там ищешь, юноша.
Он не может быть в Акрополе. Вот все, что я знаю.
     Еще два дня и две ночи велись поиски по всему городу. Алан сам допросил
десятки  людей, раздавал золото  жадным, подвергал пыткам упрямых и,  поймав
малейшую  тень надежды,  никому  не доверяя, сам  спешил проверить  ее.  Все
напрасно.  Отчаявшись, Алан  задернул полог  шатра  и, измученный бессонными
ночами, упал на шкуры.
     Сон  бежал  от  него.  Вспомнились короткие часы последнего свидания  с
другом, последняя схватка. Мипоксай словно звал его откуда-то издалека.
     --  Вставай,  Аполонодор! Я знаю, ты не спишь.  Впусти меня, я пришел с
важной вестью! Это я, Аристан.
     В  шатер  входит сотник с большой  бородой,  что  так весело  шутил  на
совете. Теперь  лицо его  казалось  бледнее лунного света. Он нагнулся к уху
Алана и зашептал, сбиваясь от волнения.
     -- Он в храме Гермеса. Его стерегут жрецы, верные Антимаху.
     Одним прыжком Алан вскочил на ноги и сорвал со стены меч.
     -- Поднимай сотню...
     Сильная влажная рука сжала запястье Алана.
     --  Тише!  -- Аристан испуганно озирался.  -- Тише!  Жрецы слышат  все.
Стены  шатра запомнят и  выдадут им каждое наше слово.  С жрецами бесполезно
бороться силой. Если мы силой ворвемся в храм, жрецы убьют своего  пленника,
да  и тебя ждет тогда  смерть за оскорбление божества.  Жрецы  умеют мстить:
даже в  воде родника  ты  найдешь свою  гибель.  Доверься мне.  Мне известны
многие  тайны. Мой отец был жрецом и погиб от рук жрецов. Пойдем со мной. Ни
о чем не спрашивай.  Делай все, что  скажу. Есть  надежда  освободить твоего
друга.
     Алан стиснул  плечи Аристана  своими стальными руками и притянул  его к
себе.
     -- Хорошо. Но помни. Я умею мстить не хуже жрецов!
     Он написал несколько  слов, запечатал  их  в конверте своей  печатью  и
положил в маленький ларчик на столе.
     -- Предосторожность не помешает.  Здесь меня на каждом шагу может ждать
измена. В этом конверте твоя  жизнь, Аристан. Если я не вернусь в свой шатер
до  рассвета,  завтра  вся армия  узнает имя  изменника,  и  он не уйдет  от
расплаты.
     От этих слов бледное лицо Аристана  побледнело еще больше. Он ничего не
ответил,  развернул небольшой  сверток,  который  принес с  собой,  и достал
оттуда блестящую  одежду,  всю  сотканную  из  мелких  стальных колеи.  Алан
никогда  не видел ничего подобного. Он  с  удивлением рассматривал  странное
одеяние, плотно  облекшее тело; когда  сверху  легли  мягкие складки туники,
никто не  смог  бы предположить, что под ними юноша,  надежно защищенный  от
любого  удара.  Он  позволил  Аристану  разрисовать  себе  лицо  красками  и
приклеить длинную бороду.
     Часовые,  не узнав  Алана,  скрестили  копья  перед выходом  из  шатра.
Несколько слов  пароля выпустили  их  в  ночь. Всю  дорогу  Аристан  шепотом
излагал  свой  план освобождения Мипоксая.  Многое  в  его  словах  вызывало
сомнение и заставляло насторожиться, но отступить Алан не мог. Где-то здесь,
совсем рядом, томился друг. Друг ждал его помощи...
     Вот  и  храм.  Они  долго  пробирались  через  задние   дворы.  Аристан
остановился и долго стоял, прижавшись к стене, оглядываясь. Наконец, видимо,
убедившись, что за ним никто не следит, поднял небольшую каменную плиту. Под
ней оказалась  толстая бронзовая решетка. Аристан  нагнулся и издал странный
гортанный звук, похожий на крик птицы. Решетка исчезла.
     Жестом  Аристан предложил  Алану  спуститься.  Юноша молча  взял своего
спутника за  плечо  и подтолкнул к отверстию. Не возражая, Аристан спустился
первым. Они долго  шли в темноте прямым узким ходом. В конце его, уткнувшись
в глухую  стену, невидимый в темноте  Аристан с  чем-то долго  возился. Алан
начал уже терять терпение, когда плиты неожиданно раздвинулись  и пропустили
их  в  небольшой зал, залитый светом. Три  человека  поднялись из-за  стола.
Аристан прижал к груди руку и низко поклонился. Алан молча прижался спиной к
закрывшим  проход  каменным  плитам.  Он  стиснул  влажную  от пота  рукоять
кинжала,  спрятанного  им под  кольчугой  незаметно  от  Аристана,  и  стоял
неподвижно, готовый ко всему.
     --  Солнцеподобные  служители великого бога!  Я привел к вам  человека,
готового  купить тайну,  спрятанную  в  непокорном рабе, вместе  с  ним.  Он
приехал за ней из далеких стран Индии, он умеет говорить даже с мертвыми. Он
служит великому индусскому богу, имя которого я не произнесу здесь.
     --  Зачем  нужна   тебе  эта   тайна,  чужеземец?  Алан  молчал,  помня
наставления Аристана.
     -- Не нужно  спрашивать, великий  служитель.  Разве спрашивают у купца,
зачем он покупает шелк? Золото не имеет имени. Вы получаете талант золота, и
пленник умирает для Антимаха.
     -- Хорошо. Раз так велики знания чужеземного служителя, мы продадим ему
мертвого пленника.
     --  Верно,  он может  заставить  говорить  мертвого,  но  мертвый стоит
дешевле. Только четверть таланта заплатит он вам за мертвеца.
     Алан сжался от этих слов, ожидая ответа.  Жрецы переглянулись. Тот, что
стоял в середине, с золотой тиарой на голове, бросил хрипло и тяжело:
     -- Хорошо. Где ваше золото?
     Перед самым рассветом Алан ворвался в свой шатер, оттолкнув не узнавших
его часовых, и внес на руках раненого, измученного, но живого друга.
     Ночные  странники стояли  вдвоем  над безжизненным телом спасенного ими
человека.
     -- Как мне отблагодарить тебя, Аристан?
     -- Не меня нужно  благодарить. Тайну жрецов  открыл мне  великий мудрей
Теофраст.
     На следующий день, когда первые отряды, покидая город, вышли за ворота,
Алан вновь отправился к этому удивительному человеку.
     Все попытки  Алана отблагодарить за спасение друга окончились неудачей.
Теофраст лишь смеялся.
     -- Зачем мне твое золото, полководец? Что мне с ним  делать?  Оберегать
от чужих жадных глаз? Мне не нужны веши, которые можно  приобрести, а потому
не нужно и само золото.
     Он проводил до городских ворот выступившее  в поход  войско и сказал на
прощание:
     -- Спеши к Бактре. Большие перемены ждут  тебя там и большие дела.  Мой
путь лежит в другую сторону, к далеким восточным племенам, еще не знакомым с
простейшими словами разума.
     Когда высокая фигура  старца  скрылась за  песчаными холмами, одиноко и
грустно стало Алану. Мипоксай еще не приходил в себя, и хоть лекарь  обещает
выздоровление, кто знает, сумеет ли обессиленный друг  перенести последствия
жестоких пыток. Придет время, и Антимах кровью заплатит за каждый его стон.
     Как  ни странно, но за  все время  Алану ни разу не захотелось  увидеть
Герата.
     Чтобы без причины не обижать старого  друга, он временно  назначил  его
командиром  сотни  кочевого племени арасов,  что влилось  в  его  армию близ
Мараканды, проведав, видимо,  о щедром жаловании в войсках. До  сих пор Алан
под разными предлогами,  сам того не  сознавая,  избегал встреч  с  Гератом.
Почему? Неужели на него так глубоко подействовало предостережение Теофраста?
И он наконец решился...
     -- Эй, кто там! Позвать ко мне нового командира сотни арасов!
     Через несколько минут взволнованный посыльный возвратился:
     -- Начальник!  Арасов нет. Их командир  увел сотню на север, сторожевым
постам передал твой пароль. Вот он!
     На клочке папируса было  написано только одно  слово -- "Пропустить". А
ниже,  на воске, извивалось тело барса! Алан невольно схватился за палеи, но
кольцо с печаткой было на месте...
     Чувство безудержного гнева охватило Алана. Впервые  в  его армии сотник
осмелился на подобную дерзость!
     Неужели измена? Герат  и измена? Нет.  Это невозможно! Но что же тогда?
Нужно догнать! Они не успели уйти далеко!  А время?  Потерять  два-три дня и
вместе  с ними Бактру? Не на это ли  рассчитан необъяснимый маневр?  На этот
раз полководец победил в нем гнев обыкновенного человека. Войска  уходили на
юг к Бактре,  и  только Алан еще долго смотрел на  север, туда, куда шла  по
песку тропа, проложенная ночными беглецами...
     Тропа вела далеко...  В трех днях пути от армии Алана за рекой Яксарт*,
[Яксарт  --  Сыр-Дарья.]  что  служила границей  Греко-Бактрийского царства,
расположилось на ночной привал какое-то  скифское племя. Оно шло на запад по
зову  великого  царя  Скилура,   туда,  где  у  далекого  Понта  Эвксинского
начиналась война с греческими захватчиками.
     Едва  забрезжил  рассвет,  как  мохнатые  невысокие   кони  уже  стояли
оседланные,  готовые в дальнейший путь. Вскоре  воины  ускакали вперед, и  в
стойбище  остались  престарелые ветераны да несколько женщин, сопровождавших
племя в военных  походах. Они складывали одежду и остатки провизии в большие
тюки и закрепляли их  на  спинах коней. Спокойно и  весело спорилась работа.
Среди  женщин особенно хороша была одна -- черноволосая, стройная и  гибкая.
Она что-то напевала  и сильными руками  легко  затягивала сыромятные  ремни.
Солнце  еще  не  успело прогнать утренний  туман,  от журчащей  реки долетал
свежий  ветерок -- хорошо было  вокруг! Наверно, потому так ласково блестели
черные озорные глаза девушки.
     А из прибрежного кустарника  смотрели на нее другие глаза, полные гнева
и страха, тоски и страсти! Но девушка ничего не замечала, увлеченная работой
и красотой тихого утра...
     Впрочем, тишина была недолгой. Резкий звук военной  трубы нарушил ее, и
на этот призыв, как из-под земли, выросли воины в гривастых греческих шлемах
на громадных лошадях... Только у одного человека, что скакал  впереди  всех,
на голове был такой  же остроконечный шлем, как у  десяти  старых ветеранов,
оставшихся с обозом. Они обнажили мечи и  бросились навстречу  врагу. Старые
воины  дорого  отдали  свою  жизнь.  Падали  на  землю остроконечные  шлемы,
изрубленные десятками вражеских ударов  -- не те  были годы, глаз уже не так
четко видел движения врагов, рука не успевала за мыслью.
     А громадные вражеские кони с победным ржанием уже носились по стойбищу,
все опрокидывая на своем пути, и  человек в остроконечном шлеме, что отдавал
команды,  бросился  к  черноглазой  девушке.  Она  узнала  его  прежде,  чем
веревочная петля сдавила ей горло...
     Как вороны, торопливо хватая добычу, поспешили  уйти от возмездия люди,
совершившие недостойное дело.



     Начиналась агония великого города, не пожелавшего  сдаться врагу. Пятый
месяц стояли  под  стенами Бактры  несметные полчища индусов. Четыре  штурма
выдержали ее стены, местами уже разрушенные ударами могучих таранов.
     В  это  утро начался генеральный  штурм,  готовившийся Пором  в течение
нескольких месяцев.
     Внушительное  зрелище представляла  собой  60-тысячная индусская армия,
стоящая в  боевом  порядке. Вслед  за  огромными  осадными башнями,  которые
тащили  упряжки  слонов,  выстраивались  громоздкие  стенобитные  механизмы,
серпоносные колесницы и боевые слоны.  За ними  разворачивались бесчисленные
отряды пехоты и конницы.
     Вся эта  колоссальная  сила медленно продвигалась к стенам  обреченного
города.  В  медлительности  движения  громадных людских  масс  и  механизмов
ощущалась  страшная сила.  Кое-где, из-за  полуразбитых стен, виднелись  еще
оставшиеся  в живых защитники  города.  Воины подтаскивали к стенам котлы со
смолой, заряжали каменными  ядрами  катапульты и баллисты,  но  в  их  вялых
движениях уже  чувствовалась безнадежность.  Что  могла  поделать  горсточка
воинов с хорошо оснащенной армией индусов!
     Месяцы осады истощили великий город.
     Аор сделал все, что было  в  человеческих силах. Но каждый  день уносил
сотни жизней. В городе умирали дети.
     Аор выдержал  отчаянную  борьбу  с  храмовой  общиной,  и  ему  удалось
добиться осуществления  своего плана. Ночью  в город вошли дружины Антимаха.
Окружили   храмы.  Под  угрозой   оружия  Жрецы  провели  обряд  посвящения.
Властолюбивый  Антимах за царскую  корону  изменил индусам.  Впрочем,  очень
может быть, что он все время вел двойную игру.  Это  сейчас совсем не важно.
Все зависит  от военной обстановки. Если  индусы исчезнут,  Антимах потеряет
всю спесь и станет тем,  чем должен стать. Вновь поднимут голову  жрецы, Аор
стравит их с Антимахом, достанет из заветного ларчика драгоценный  папирус и
вновь окажется господином положения.
     Индусы... В чем же он просчитался? Почему до сих пор  не подает о  себе
вестей молодой  львенок,  выпушенный  им на свободу? Какова теперь его сила?
Что, если он вмешается в политическую игру и смешает карты? Губы Аора кривит
горькая усмешка. О чем это  он? Городу осталось жить несколько часов. Бактра
не выдержит этого последнего штурма, вместе с ней умрут все его планы.
     Аор стоял  на  восточной  городской  башне.  Его  спутник,  внимательно
разглядывавший индусскую армию, первым нарушил молчание:
     --  Зачем  нужны  были  четыре  месяца отчаянного напряжения  всех  сил
города? Зачем нужно было за  каждый  лень  свободы отдавать десятки  жизней,
если  сегодня  город  все  равно  лишится  ее  и  обозленный  сопротивлением
неприятель сравняет с землей старинные башни и стены?
     Аор лишь слегка пожал плечами.
     -- По-разному ценят свободу  люди. Аля  тех, что умерли на стенах, один
день свободы  был  дороже десяти лет рабства. А тебе еще не поздно вернуться
туда,  откуда  пришел. Сейчас  самое  время  пополнить  список блистательных
измен.
     Собеседник Аора, сдержавшись, прошептал одними губами:
     -- Кончается твое время, лисица. Пусть только индусы ворвутся в город,,
и я прибью твой длинный язык к своему щиту.
     Аор ничего не ответил.
     Каждый  по-своему  переживал развертывающуюся  перед  ними  грандиозную
картину.
     Из трех осадных башен, подвинутых вплотную к стенам города,  посыпались
на его защитников целые тучи  стрел. Заработали  с  обеих сторон метательные
машины, и резкий свист летящих камней наполнил воздух.
     Башня содрогнулась от первого удара.
     Глашатаи, шатаясь,  взобрался на площадку  башни. Из-под  его разбитого
наплечника бежала алая струйка.
     -- Все кончено. Северные ворота рухнули, передовой отряд индусов сейчас
войдет  в город,  их  боевые слоны сомнут наш заслон... -- с трудом произнес
гонец.
     -- Собрать всех, кто еще может держать  оружие! Нужно заделать брешь! Я
сам иду туда! -- Аор рванулся к выходу, но сильная рука  с царской  печаткой
на пальце удержала его на месте.
     --  Кажется, хватит, Дор. Ты проиграл, -- и, обернувшись к глашатаю, он
крикнул: -- Передай мой приказ!  Открыть все городские  ворота! Оружие сдать
сотникам! Бактра отдается на милость победителям!
     Вдруг что-то странное в лице гонца заставило всех участников этой сцены
невольно повернуть головы.
     Вначале никто не мог понять, что происходит. Стройные отряды нападающих
изломали свои четкие линии. Гул и рев, нарастая, приближался с севера.
     Тылы и обозы осаждающих едва виднелись в мутном мареве пустыни.  Именно
там, в нечеткой дали, зародилось нечто  могучее, надвигающееся  неожиданно и
стремительно. Из текучей от жары воздушной  завесы  оно наконец вырвалось на
простор,   и   перед  ликующими,  восторженными,  недоумевающими   взглядами
осажденных возникли, точно созданные из миража, из воздушных дрожащих струй,
бесчисленные отряды сказочной армии...
     Может  быть,  это сама богиня  Афина  привела сюда Олимпийские легионы?
Может,  это могучий Арес скачет там впереди, в пурпурной тунике? Подавленные
ужасом  индусы  первое  время  почти  не   оказывали  сопротивления.  Вместо
беззащитного города и богатой  добычи перед ними возникали из песков пустыни
ужасные кавалерийские фаланги гетайров.
     Три  щетинистых  клина  кавалерии,  сея  панику,  глубоко  вонзились  в
незащищенные тылы индусов.  Они разорвали связи, соединявшие Пора с войском.
Армии уже не  было. Каждый командир, каждый отряд  действовал, как придется.
Отвести войска, перестроиться, спасти армию от разгрома этой  словно  из-под
земли появившейся силы -- вот единственно возможное, что еще мог предпринять
индусский  царь.  Для этого требовалось  задержать неприятельскую кавалерию,
или хотя бы расстроить ее движение.
     Пор  приказал  полку  "бессмертных"  следовать  за собой, повернул всех
бывших  поблизости   слонов,  выставил  их   вперед  и  двинулся   навстречу
центральному клину, туда,  где огненным  языком мелькала туника неизвестного
полководца.  Пору  пришлось прорываться  сквозь собственную  армию,  объятую
ужасом и замешательством, но по дороге ободренные примером своего командира,
полки один за другим присоединялись к нему. Город, только что бывший центром
трагедии,  теперь  потерял  всякое значение  и  оставался  простым  зрителем
жуткого и захватывающего зрелища -- столкновения двух огромных армий.
     Живые серые глыбы боевых слонов, точно  гранитные утесы, надвигались на
цепочки кавалерии; казалось, они без всякого труда  сомнут и раздавят врага.
Но как раз в этом-то и просчитался Пор. Алан знал, что главной ударной силой
индусов являются слоны, и  выработал особую тактику борьбы с неповоротливыми
животными. Передовые линии  его отрядов расступились  в  стороны,  и  каждый
всадник мог свободно увертываться от ударов грозных бивней. Сотни стрел  еще
издали полетели навстречу  слонам. Вскоре обезумевшие от боли животные стали
похожи  на плохо  ощипанных  птиц. Их гигантские туши,  сбросив  погонщиков,
носились взад-вперед, уничтожая  все  на  своем пути. Плотные ряды индусской
пехоты не успевали  расступаться перед ними, в то время как хорошо обученные
греческие  лошади  легко  уклонялись  от  ударов.  Таким   образом,  еще  до
столкновения боевые порядки индусов были расстроены и смяты. Когда же слоны,
разъяренные бесчисленными укусами  отравленных копий, расчистили путь,  Алан
вновь  сомкнул ряды своей  конной фаланги, и об  нее, как о стену,  разбился
последний  наступательный порыв индусов. Самого Пора, раненного в плечо,  из
битвы едва успели вынести остатки "бессмертного" полка.
     Однако это столкновение задержало  Алана  и  дало  возможность большому
количеству индусских отрядов проскочить между сходящимися  клиньями конницы.
В беспорядочном бегстве они стали отходить на юг.
     Затихал шум битвы, отступали последние отряды врагов... Город готовился
к встрече освободителей. Ужасы многомесячной осады, голод и смерть, вражда и
интриги  --  все было забыто  в этот  вечер, когда  крылатая Ника* [Ника  --
богиня победы.] опустилась у распахнутых настежь ворот города.
     Все способные  двигаться горожане  вышли  к воротам,  и даже  здесь,  в
городе, который  был на грани смерти,  нашлись  цветы для  воинов, принесших
свободу и жизнь.
     Роскошные  ковры  устилали  центральную  улицу  города.  И  только один
человек не  вышел встречать победоносного  полководца.  Задыхаясь от злобы и
зависти, стоял  он все на той же башне, и рука с  царской печаткой судорожно
сжимала рукоять меча.
     Губы шептали проклятия,  но они не  долетали до ворот, где запыленный и
забрызганный  кровью  врагов воин,  бросив  алую  тунику  на  спину жеребца,
почтительно склонился перед седовласым старцем.  Аор улыбался  необычной для
него счастливой  и радостной улыбкой.  Ничего не спрашивая, он крепко  обнял
Алана.
     В город потянулись обозы с продовольствием и военной добычей.



     Алан не узнавал великого  города, за свободу  которого  отдано  столько
жизней!  Улицы  завалены мусором.  Горожане, похожие на  высохших мертвецов,
жмутся  к  стенам, словно  желая  стать незаметнее.  Аор,  недавний господин
Алана,  придерживает коня,  не  смея  обогнать овеянного  славой полководца.
Армия, созданная  им из  песка, освободила Бактру, в  которой еще недавно он
был рабом. Сколько горьких дней, унижений  и  оскорблений  перенес он  здесь
ради этой минуты славы!
     Стоят,  униженно  согнувшись  перед  конем  бывшего   раба,  украшенные
драгоценностями  вельможи и  богатые  торговцы. При  взгляде на их лица Алан
ощущает  прилив  внезапного гнева:  когда вокруг города сомкнулись  стальные
шеренги  врагов,  эти  шакалы  исчезли,  а  сейчас вылезли из  всех  щелей в
ожидании легкой  поживы, сладких плодов  победы, добытой кровью его  воинов.
Гордо поднимает голову Аполонодор Артамитский. Эти крысы  не должны заметить
его гнева,  они  не  достойны  внимания.  Прочь с дороги! Могучая грудь коня
расталкивает их,  теснит, сшибает с ног,  а они все лезут, виснут на конской
сбруе, своими крючковатыми,  жадными пальцами  хватаются за полы его туники.
Вопят  нестройным хором, точно шакалы  пустыни, почуявшие запах добычи. Суют
ему какие-то бумаги, звенят золотом.
     Взмах  руки  -- и  десяток воинов мгновенно  очищает путь, бесцеремонно
оттесняет именитых просителей своими тяжелыми, взятыми наперевес копьями. Но
что это? Аполонодор Артамитский резко осадил коня! На кого  смотрит он? Кому
дарит посветлевший радостный взгляд?
     Кто  этот  счастливец?  Невольно  оборачиваются все  головы, неподвижно
замирают квадраты военной конницы. Шепот ветерком бежит по толпе:
     --  Смотрите,  смотрите,  Аполонодор  Артамитский   улыбается  грязному
нищему!
     -- Где? Где? Не может быть!
     Старик  сидит  в  стороне  на  ступеньках,  он  не  замечает  всеобщего
внимания. Достает  из рваной засаленной котомки спелые вишни, слишком свежие
и яркие на сером фоне его рубища. Не спеша,  кладет их в рот одну за другой,
медленно выплевывает косточки и  с наслаждением  глотает  кисловатую мякоть.
Видимо,  он  не ел  уже много дней,  и  эти вишни -- первое подаяние в честь
сегодняшнего радостного дня.  Впрочем, ему нет дела до всеобщей радости, ему
нет дела до побед и поражений. Кому уже нечего терять, тот стоит,  словно за
забором жизни. Ему все равно.  Вдруг старик вздрагивает. Незнакомый человек,
словно  перешагнув невидимый забор, вошел к нему  из другого мира. Человек в
алых  одеждах, расшитых золотом.  Оружие  его сверкает драгоценными камнями.
Страх заползает  в сердце старика, человек стоит над ним и  смотрит прямо  и
ласково. Теперь не жди добра.
     Он съеживается и боком-боком старается незаметно исчезнуть. Но замирает
на месте  под  пристальным  взглядом,  униженно кланяется. Топорщатся во все
стороны лохмотья -- маленький, жалкий и  грязный комочек. Аполонодор снимает
с себя тунику  и, укутав в нее старика, легко, как перышко, поднимает его на
ноги, ставит рядом с собой.
     --  Помнишь,  старина,  базар,  дыни и  старого  вола?  Помнишь,  я был
голоден, -- ты накормил меня, я был беглым рабом, ты не выдал меня...
     Нет,  нет,  он ничего  не  помнит! Он  ничего  такого  не делал, он  не
виноват!
     Но уже  подводят лошадь, покрытую  дорогим  индусским  ковром, зачем-то
сажают  его  на  нее. Две  громадные пустые сумы  вешают по бокам. Человек в
золотом нагруднике все говорит.
     -- Пусть же радостным станет  для тебя сегодняшний  день. Эй,  слушайте
все! Этот человек --  мой друг!  Когда я голодал, он накормил меня!  Каждый,
кто  захочет заключить сделки  на покупку  трофейных обозов, пусть  заплатит
дань  этому  старику.  Воины  поведут  учет. Кто  больше заплатит --  придет
первым.  Вы,  которые оскорбляли его  вчера, будете сегодня  платить ему  за
право говорить со  мной, вашим  бывшим рабом.  Так  повелел я --  Аполонодор
Артамитский.  Прощай, старик.  Вол,  наверно,  пропал?  Утешься,  теперь  ты
сможешь купить себе дом и землю.
     О чем говорит этот странный человек? Ну да, у него пал вол. Какой  дом?
Земля? Он сможет купить землю? Зачем господин так жестоко шутит над ним?
     Но уже вперед ушел отряд, только два воина остались охранять старика да
писец  с бумагой. Толпа торговцев  хлынула к  нищему старику,  окружила его,
тяжелые слитки золота полетели в переметные сумы. И только ночью, во дворце,
куда  привели  воины старика,  оберегая  от грабителей, он вдруг  вспомнил и
понял все.

     * * *

     Из маленькой  калитки в  стене Акрополя  вышли двое.  Мипоксай  впервые
поднялся сегодня  с постели,  и  Алан, бережно  поддерживая друга, осторожно
ступал рядом, в тени высоких стен. Оба  были  закутаны в простые  солдатские
плащи, чтобы  не привлекать к  себе внимания. Прогулка получилась невеселой.
Отовсюду неслись  крики,  иногда попадались группы изрядно  выпивших воинов,
они что-то приветливо кричали  им,  приглашали с собой. Но Алан, отворачивая
лицо,  лишь  морщился  да хмурил  брови.  И  Мипоксаю невольно  передавались
тревога и озабоченность друга, хотя причина ее оставалась  неясной.  Они уже
вышли из района центральных  улиц, запруженных народом.  Здесь,  на окраине,
дома  сдвинулись, стало тихо  и пусто. Только впереди из-за угла  вырывались
какие-то красноватые блики. Подойдя ближе, они остановились, и  Алан прикрыл
лицо  краем  плаща. Загородив всю  улицу, прямо  на  мостовой  расположилась
компания ветеранов, они почему-то не захотели  участвовать  в общем веселье,
видимо,  старые боевые друзья решили побыть одни, вспомнить о былых битвах и
победах.  Посреди  круга  стояла  громадная бочка, и на ней коптящим  светом
горел чудовищный факел.  Один из воинов, самый старый, носящий на теле следы
многих ударов, не спеша рассматривал на свет вино и негромко говорил что-то.
Друзья  прислушались.  , -- Что мог раньше простой гоплит? Три медных драхмы
получал  я  в  месяц за  свою  службу. Три  монеты, на  которые не купишь  и
ягненка, стоила моя жизнь! Вся добыча шла  знатным гетайрам да сотникам. Все
на свете принадлежало  им! Однажды мой  товарищ помог бежать  из осажденного
города женщине, которую любил. Их поймали.  Женщину взял сотник. За то,  что
гоплит не привел ее к нему, товарища отдали в рабство. За малейший проступок
каждый  из нас мог  поплатиться свободой.  Все изменилось  с приходом  этого
человека. Словно солнце выглянуло из-за туч! Элладу  называют  солнечной. Но
солнце  живет там,  на  далекой  родине этого скифа.  Он  будто принес его с
собой. Равную долю в добыче, справедливый суд -- все подарил он нам! Он наш!
Ест нашу пищу, спит в такой же палатке. Свободу и справедливость принес этот
человек с  собой. Потому и  благосклонны к  нему боги, потому  и  дарят  ему
победы! Верьте ему -- он выполнит все, что задумал!
     Какой-то темнокожий воин схватил говорившего за край плаща:
     --  Я всю жизнь был рабом. Смотри,  меня  рубили здесь и здесь! Я отдал
свою  кровь! Ты говоришь -- он  не обманет?  Он заставит господина отпустить
меня домой?
     -- Клянусь Зевсом, он выполнит каждое слово,  что сказал нам! Его слово
крепче панциря! Верь ему!
     Мипоксай крепко схватил Алана за руку и неосторожно  звякнул доспехами.
В то же мгновение  воины вскочили на  ноги и обернулись к ним.  Увидев  двух
незнакомцев,  один  из  которых  прикрывал лицо,  они  схватились  за мечи и
мгновенно окружили их.
     -- Это шпионы Дора!
     -- Даже в праздники шныряют повсюду!
     -- А может, это собаки Антимаха?
     -- Сейчас мы это узнаем. Эй, вы, а ну идите сюда, к свету!
     Алан ответил из-под плаща сдавленным голосом:
     --  Да, мы люди Дора,  прочь руки,  не  то познакомитесь с подземельями
Акрополя!
     В ответ им в лицо раздался дружный хохот.
     --  Сейчас  эти  церберские отродья  узнают,  как следить  за  честными
воинами.
     Кулак одного из  воинов  уже взлетел вверх,  но  Алан  опустил  руку  с
плащом.  Если  бы  в  бочку с  вином в  этот  миг  ударил  снаряд  вражеской
катапульты, он не мог бы произвести большее впечатление. Люди отшатнулись  в
стороны, и  на  их лицах застыли изумление, почтение  и  самый  неподдельный
восторг, но уже через секунду с  радостными криками воины бросились к  ним и
на руках внесли в свой круг.
     Мипоксай  не  успел  перевести дух, как в его руках  очутился громадный
бронзовый таз для варки варенья,  до краев  наполненный зеленоватым душистым
вином.
     Невероятные  "кубки" засверкали  в лучах  чудовищного  факела. Вазы для
фруктов, вражеские шлемы -- все  это поднялось вверх вместе с  дружным ревом
могучих глоток.
     -- Здоровье Аполонодора Артамитского! Слава нашему полководцу! Суровые,
бесхитростные  люди  сидели   вокруг  своего  командира.   И  Алан,  грустно
улыбнувшись, проговорил:
     --  Мы с вами празднуем,  пьем  вино, а  в это  время  армия преследует
врага, может быть, умирают наши боевые товарищи.
     -- Одна ночь ничего не значит! Утром мы выйдем в поход и нагоним армию!
Надо же отпраздновать славную победу.
     -- Кто знает, выйдем ли мы отсюда! Сегодня  ночью,  неизвестно  почему,
закрыли все ворота города и на сторожевые башни поднялась вооруженная стража
из  полков  Антимаха,  непонятно  откуда  появившаяся  в  городе!  Я  сейчас
разыскиваю Дора, а  вы, друзья, собирайте тех, кто еще может стоять на ногах
и  держать  оружие. Ждите  нас у  храма Афины.  Кто  знает,  как развернутся
события  и  не  подстерегает ли нас предательство? Может  быть,  все  решают
именно эти ночные часы, беззаботно  потерянные  нами! Не  забывайте узнавать
обо всем, что делается в городе. Сейчас любая новость  может иметь  решающее
значение.
     Мипоксай и Алан вышли из  круга. Два воина  решительно шагнули вслед за
ними...
     -- Куда вы, друзья?
     -- В такое время командующий не имеет права ходить один!
     Четыре человека скрылись в темноте.



     Странно пуст был царский  дворец в эту праздничную ночь. Ликующие крики
толпы слабо проникали в  громадные залы. Роскошные столы, приготовленные для
пира,  местами   стояли   совсем  не   тронутыми.  Стража,   отдавая  салют,
беспрепятственно пропускала  Алана  во  все покои.  Но ни одного человека не
нашел  он  там  и  со  все  возрастающей тревогой поспешил  по  бесчисленным
переходам вниз,  туда, где был  знаменитый зал  тайных совещаний, устроенный
еще Эвтидемом.
     У  одной  из дверей  дежурные офицеры, пропустив  полководца, скрестили
копья перед его спутниками. Не желая поднимать излишнего шума, Алан приказал
ждать его возвращения и, не задерживаясь, проследовал дальше.
     --  Это может  быть  ловушкой, Алан,  не  ходи  один!  --  обеспокоенно
воскликнул Мипоксай.
     -- Я хорошо знаю дворец. Не стоит тревожиться. В крайнем  случае, через
час вы пройдете вслед за мной!
     Оба говорили на языке агрипеев, и их не могли понять дежурные офицеры.
     Еще  два-три пустых  зала  -- и вдруг в каком-то темном проходе  нежные
руки легли на плечи Алану.
     --  Мой чужеземный воин! Наконец-то! Я разослала по городу рабов, чтобы
найти тебя. Молчи! Иди за мной.
     Лаодика взяла Алана за руку и увлекла в боковой  проход. В конце его, в
спине  мраморной  статуи, оказалась  секретная  дверца,  они  спустились  по
маленькой лестнице и очутились в комнате без окон и дверей, сплошь увешанной
голубыми коврами. Горели десятки свечей. На ковре, посреди комнаты, дымились
блюда с  обильным угощением. Искрились  сосуды  с вином. Лаодика была чем-то
сильно встревожена  и  только после  того, как  за ними плотно закрыли  люк,
немного успокоилась. Алан поглядывал на дочь.
     Дора со  скрытым недоумением,  все  ее  поведение  казалось странным, а
волнение -- непонятным.  Однако не подобает  воину показывать свое удивление
перед женщиной.
     Алан молча ждал объяснений. Она  легко опустилась на шкуру.  Порывистое
дыхание толчками приподнимало прекрасную грудь, полускрытую легкой материей.
Видно, девушке  стало  душно:  почти  гневным движением  она сорвала  брошь,
заколотую у самого  горла, и заговорила торопливо  и  сбивчиво. Вначале Алан
плохо слышал ее. Складки материи соскользнули,  обнажив белые точеные плечи.
На секунду показалось, что  рядом присела богиня,  что  это  только  видение
чего-то  не  по-земному  прекрасного.  Лаодика не замечала его  вспыхнувшего
взгляда.  Она все  говорила  --  самозабвенно  и  горячо. Слова  "Антимах" и
"смерть" заставили наконец Алана прислушаться:
     --  Не подобает девушке говорить так, но потерять тебя, чужеземец, я не
могу.  Ты  первый,  кто  вошел  в наш  дом,  как воин. Все  другие приходили
крадучись, как  лисы.  Эти лисы  устроили ловушку моему воину, но я не отдам
тебя им! Ты останешься  здесь, правда? Послушайся моих  советов! Скажи... --
Голос девушки вдруг пресекся, она вся подалась вперед, протянула к нему свои
прекрасные руки.
     -- Там, в битвах, ты вспоминал обо мне?
     Молчал суровый  воин,  видевший только  блеск  мечей, а  ласковые  руки
красавицы-гречанки  уже сняли с него стальной шлем, играли  русыми,  мягкими
волосами... Всю  свою  гордость,  всю  девичью  застенчивость она  доверчиво
подарила ему.
     Чем  он ответит  ей? Скажет, что  где-то там,  за горами, жила когда-то
девушка, которой он верил, которая навсегда ушла от него с другим, оставив в
сердце пустоту  и боль?  Что она все еще дорога  ему, дорога, потому что  не
может человек  расстаться с мечтой. Потому  что Инга и родина слились  в его
сердце воедино.
     Молчит чужеземец. Ничего не отвечает своей гречанке.
     Вот  и ошибся  Аор, все учел он, забыл только, что сердце дочери --  не
осколок гранита...
     А в это время,  совсем рядом, через две  стены от комнаты Лаодики,  шло
тайное  совещание  членов  верховного   совета  храмовой  городской  общины.
Совещание, на которое не пригласили полководца, освободившего город.
     Худой, хилый человек в длинной тунике храма Зевса говорил  отрывистыми,
гневными фразами:
     -- Аор прав, говоря здесь о больших заслугах и талантах этого человека,
я  скажу  о  другом.  Двенадцать  тысяч   его  армии  составлены  из  хорошо
вооруженных и обученных  военному искусству  рабов! Кто вернет  их хозяевам?
Может  быть, Аор сумеет сделать  это?  Или  он  подпишет  указ, дарующий  им
свободу? Может быть, он  предоставит свободу и тем новым тысячам презренных,
что  побросали работы,  как  только  армии  их  командира приблизились?  Аор
говорил  здесь о высоких  интересах  государства.  Я  не  сомневаюсь, что он
понимает их не  хуже  всех нас, тем более странно звучат  его речи  в защиту
этого выскочки, вчера еще ничтожного раба, а сегодня единственного человека,
кому  повинуется армия!  Сотники  смеялись  в лицо  нашему  посланнику!  Они
осмелились  нарисовать  на приказе общины  непотребные  веши! Они продолжают
выполнять его последний приказ,  завтра они выступят  в Индию вопреки нашему
договору с Пором!
     Задумчиво  и хмуро  сидел Аор,  сжимая  в  руке  седую  бороду. Львенок
превратился в могучего непокорного  льва.  Вихри, выпущенные  им на свободу,
разбушевались ураганами. Сегодня они, словно пыль, смели  полчища индусов, а
завтра?  Что он противопоставит  этой  силе? Чем ответит на  дерзкий  проект
указа, требующий  свободы всем рабам, вошедшим в армию? Аполонодор осмелился
поднять  руку на самые устои  государства! Никто не мог предвидеть, что этот
человек за короткий  срок добьется такого авторитета у своих  солдат, сумеет
так подчинить их себе! Что  же делать? Нужно немедленно  принимать  решение.
Видно, на этот  раз Жрецы правы. Он оказался один против всех.  А жрец Зевса
все говорил, всхлипывая и задыхаясь от избытка чувств, точно захлебывался от
собственного красноречия.
     Аор  не  слушал  его.  Он  знал  заранее  все,  что  скажет  каждый  из
присутствующих  здесь.  Он знал  заранее, к  какому решению придет Верховный
совет. Ум  его,  как  всегда, властно и трезво  говорил  ему  -- да, да. Все
верно.  Только  так и  нужно.  Но  впервые  в  жизни  он вдруг с  удивлением
обнаружил,  что  внутри  его спрятаны неподвластные разуму чувства. Они-то и
заставили его неожиданно для себя вскочить с  места и нарушить торжественную
обстановку совещания.
     --  Кто смеет говорить здесь о смерти ни в чем не повинного, свободного
члена нашей общины! Кто смеет нагло попирать законы нашего государства!
     -- Интересы высшей политики сильнее законов, она сама  создает их, и не
Аору объяснять это.
     --  Смерть  этого  выдающегося   человека  ускорит  начавшийся   распад
государства, только  крупные военные  успехи способны  поддержать  нас,  еще
вчера мы  были на  грани  подчинения индусскому владычеству, а сегодня здесь
осмеливаются говорить о смерти человека, спасшего государство!
     -- Власть этого раба, этого скифа страшнее индусского владычества,  его
судьба предрешена, и даже Аор  бессилен здесь что-нибудь изменить! Этот скиф
поставил государство перед угрозой вооруженного восстания рабов! Очень скоро
из  организатора он  превратится  в  вожака.  Раб  никогда не  сумеет понять
интересы высшей политики. Раб Алан умрет, я сказал!
     Неожиданно  успокоившись,  Аор вдруг  усмехнулся  и  опустился  на свое
место.
     --  Льва  нелегко  поймать  в  силки,  расставленные  для  шакалов,  --
заговорил  он  насмешливо  и  спокойно.  --  Угрожать легко.  Попробуйте  --
сделать.   Сотникам   Аполонодора   уже   известна  ваша  преступная  затея,
победоносные полки его армий через два дня войдут в город.
     -- А еще сегодня  голова презренного  скифа будет  преподнесена  тебе в
подарок!
     Это выкрикнул со  своего места Антимах, весь подобравшийся от ненависти
и гнева.
     --  Ну  что  ж,  гиена -- достойный  противник  льва. Сила  и  хитрость
рассудят  вас.  Пусть  победит  сильнейший. Я умолкаю.  Достойные  служители
государства, вам больше не о чем беспокоиться.  Великий царь обещал подарить
нам голову ничтожного раба. Подождем.
     Взбешенный  Антимах  отшвырнул  свое  кресло  и в  окружении нескольких
сотников своей дружины покинул совещание.
     На  пороге  он еще раз остановился  и бросил притихшему совету зловещую
фразу:
     -- Клянусь  светлейшим Олимпом, еще до восхода  солнца  я принесу  сюда
голову скифской собаки!
     -- Почему  ты не  отвечаешь мне?  Поцелуй  меня! И вот уже руки  воина,
привыкшие к железу, сжали гибкое девичье тело. Лаодика прильнула к нему, и в
то  же мгновение  Алан  почувствовал, как что-то  холодное  и  острое больно
кольнуло в грудь. Он  отстранил девушку, расстегнул свой кожаный нагрудник и
извлек  из-под него  то, что всегда носил с  собой.  Вот он лежит на ладони.
Холодный,  твердый  и острый.  Бронзовый  посланец  далеких лесов  и  гор...
Подарок маленькой черноглазой подруги...
     -- Какой красивый нож! Откуда он у тебя? Что за странные узоры вырезаны
на рукоятке? Я  никогда  не видела таких. Ой, смотри, ты порезался,  на  нем
кровь!
     Молчит чужеземец.  Только глаза туманятся все  больше. Он  словно  и не
видит ее. Медленно поднимается на ноги:
     --  Прости...  Прости,  Лаодика,  я  забылся...  Не  к  лицу полководцу
забывать о друзьях. Они ждут меня. Я иду к ним, прощай.
     --  Нет.  Тебя убьют  там!  Не уходи, не покидай меня, я  знаю,  больше
никогда я не увижу тебя! Не уходи, чужеземец!
     -- Прощай, Лаодика...
     И  вот уже  идет по  коридору, услышав  звон  оружия, прежний суровый и
грозный  Аполонодор  Артамитский.  Навстречу из  двери выбегает задыхающийся
Мипоксай  с  окровавленным  мечом. Увидев  Алана, он  чуть  не вскрикнул  от
радости:
     -- Мы ждали тебя целый час, как ты велел. Я думал: случилось несчастье!
В  городе  творится  что-то странное,  полно дружинников  Антимаха, какие-то
подозрительные  люди  разыскивают  тебя, а в северные ворота  тайно впустили
сотню арасов, ту, что изменила нам. Говорят, с ней твой друг...
     -- Сейчас все узнаем, скорее туда!
     --  Если  только вырвемся  отсюда  -- дворец  битком  набит гвардейцами
Антимаха!
     -- Тем хуже для них!
     Два зарубленных десятника остались у входа в  зал, и  четверо людей, не
задерживаясь, ринулись дальше. Мелькали коридоры, двери,  уже  близко выход!
Но вот  из-за распахнутой двери на них  бросилось  человек  двадцать  хорошо
вооруженных  воинов. Длинный меч  Алана  каждым ударом валил  врага.  Только
благодаря  его необычной силе  и  ловкости да искусству  и отчаянному напору
друзей  им удалось прорваться в один  из боковых залов, не  имеющих  второго
выхода. Захлопнуть дверь и  завалить ее  всем, что попадалось под руку, было
делом  одной минуты.  Но непрочное сооружение  уже трещало от сильных ударов
снаружи.
     -- Кажется, поздно, -- упавшим голосом проговорил Мипоксай. Алан крепко
притянул его к себе и, заглянув в самые глаза, толкнул к окну.
     --  Прыгай и  веди сюда всех, кто  ждет  нас у храма Афины!  Скорее, не
теряй ни одного мгновения!
     Обломки разбитого ставня полетели вниз, и вслед за ними в темноте исчез
Мипоксай. Подавшись вперед, несколько мгновений Алан слушал  лай  сторожевых
собак,  чьи-то  крики,  звон   оружия...  Мелькали  факелы...  Его  заставил
обернуться лишь грохот рухнувшей двери.
     Трудно  сказать, сколько  времени три  человека  дробили каждую голову,
осмелившуюся протиснуться в  узкое отверстие двери. Вот их осталось  двое --
один  из  тех,  кто   считал  своим  долгом  сопровождать  командира,  упал,
пронзенный вражеским копьем... Груда мертвых врагов почти забила вход в зал,
когда  в  окне  показалась  толстая перекладина  лестницы...  Не  переставая
отражать  удары, Алан  бросил  на  нее отчаянный взгляд.  Это коней, они  не
смогут защищаться с двух сторон! В это мгновение с тяжелым стоном упал к его
ногам последний боевой товарищ. И все-таки еще пять-шесть мгновений враги не
могли проникнуть в зал, пока все  не  завертелось у  Алана  перед глазами от
звонкого   удара   палицы,   обрушившейся   на   шлем.   Уходило   сознание.
Нечеловеческим  усилием  воли  он  приказал  себе  --  стой!  И  даже  сумел
подхватить выпавший было  меч,  но  в  нем уже  не  было надобности.  В окно
прыгнул Мипоксай, вслед за ним обрушились на врагов разъяренные воины верных
полков Алана... Кто-то подхватил под руки  покачнувшегося полководца, кто-то
поправил шлем, кто-то подал все-таки выпавший меч...
     Пришел  Алан  в себя  лишь на  улице от резкого  ветра, бившего в лицо.
Некоторое время он  плохо понимал, куда  они  едут.  Мелькали бочки, факелы,
лица бегущих людей,  но вот сбоку послышался  нарастающий стук копыт, и  тут
только Алан сообразил,  что  Мипоксай  вывел их  наперерез большому  конному
отряду. Почти столкнувшись, оба отряда остановились, и со стороны незнакомых
всадников  вперед  выехал  человек.  Приложив  руку  к  глазам,  он  силился
рассмотреть, кто загородил ему дорогу.  Алан узнал его остроконечный шлем, и
военный клич лесного племени потряс воздух. Этот клич словно ударил Герата в
лицо. Ему показалось, что даже конь в ужасе попятился.  Не знающие  пощады и
поражений  воины  Аполонодора  уже  врубились  в  ряды  отряда  Герата.  Все
смешалось в яростной ночной рубке. Некоторое время Алан еще пытался отыскать
в этой каше бежавшего изменника. Сперва он хотел мирно поговорить с Гератом,
надеясь,  что тот отзовется на клич  родного племени,  где-то  еще теплилась
надежда, что сейчас все объяснится.
     Но  Герат  трусливо  шарахнулся  в сторону  и  этим  сразу  же  развеял
последние сомнения Алана.
     Горькое слово  "измена"  больно  ударило  по  сердцу.  Алан  машинально
отражал  удары, не думая о том,  куда несет его людской поток. Опомнился он,
когда рубка вокруг прекратилась, и  тут только заметил, что конь вынес его в
коней обоза разбитого отряда  изменника. Дико  ржали перепуганные лошади,  с
треском сталкивались обозные колесницы. Придержав жеребца, Алан  прижался  к
стене, и стал внимательно наблюдать.  Ему показалось, что где-то здесь вновь
мелькнул остроконечный шлем. Да, он не ошибся!
     В лунных отблесках Алан ясно  различил знакомую фигуру, пробиравшуюся к
одной из колесниц.



     Что надо здесь изменнику?  Алан придержал  коня, стараясь разрешить эту
загадку.  Вот Герат нагнулся над  колесницей,  воровато оглянувшись,  быстро
подхватил  на руки большой бесформенный  предмет  и  повернул  в приоткрытые
ворота ближайшего двора. Алан стегнул жеребца и в два прыжка очутился  перед
ним.
     -- Стой, несчастный! Только псы спасаются в подворотню!
     От  этого  крика Герат  вздрогнул и выпустил  из  рук  свою  ношу.  Это
оказалась женщина. Она слабо  застонала  и  даже  не  попыталась подняться с
земли. Алан  не обратил на нее внимания. Весь отдавшись гневному чувству, он
соскочил с коня и, обнажив меч,  медленно и  грозно шагнул навстречу бывшему
другу.
     Герат  стиснул  зубы  и тоже схватился  за  меч. Но  в лице Алана  было
что-то, заставившее предателя попятиться и опустить руку.
     -- Ну что ж, "полководец", сегодня взяла твоя, но мы еще  расквитаемся!
Инга все  равно  не  будет  с  тобой! Клянусь, этому  не бывать,  хотя ты  и
захватил ее!
     От  слов Герата  все  завертелось  перед глазами Алана, он  еще  боялся
поверить...
     Плохо соображая, что делает, Алан  склонился над упав-,  шей женщиной и
обхватил ее голову руками.  Какое-то удушающее бессилие  заставило его сесть
на землю с ней рядом -- это была она! Его Инга!
     Черноволосая  девушка,  спасшая ему жизнь в ледяной западне, что с ней?
Кто  посмел  обидеть  ее? Как она  попала сюда? Нет,  понять  теперь  ничего
невозможно, туман какой-то, все вертится. И в этом тумане он не заметил, как
злобно усмехнулся Герат. Предатель увидел приближавшихся всадников и исчез в
темном дворе, прошептав на прощание: "Ты умрешь этой ночью, счастливчик".
     Мипоксай на полном скаку буквально слетел с лошади и, схватив за  плечи
Алана, тряхнул его, словно сомневаясь еще, он ли это.
     -- Ты?  Жив!  А мы перевернули все! Думали, им все же удалось захватить
тебя!
     -- Кого захватить? Кто захватил?
     -- Я видел в городе Антимаха. Он повсюду ищет тебя.
     -- Погоди,  Мипоксай, молчи сейчас,  я  и  так  ничего не могу  понять.
Взгляни -- это Инга! Моя Инга, о которой я столько говорил  тебе... Сейчас я
плохо понимаю. Ты упомянул Антимаха?
     --  Зато я, кажется, начинаю понимать. Эй, ребята, сотня Эскура  пойдет
расчищать путь к воротам, остальные остаются охранять командующего!
     Она  медленно открыла глаза. Вначале они ничего не выражали,  а потом в
их черной глубине вместе с  первыми искорками сознания  появилось удивление,
даже испуг. Но на смену им быстро пришло выражение тихой радости.
     -- Вот видишь, Великий Шамши услышал мою просьбу. В  стране теней перед
дальней дорогой он позволил увидеть еще раз тебя. -- И искристые глаза снова
закрылись.
     Но сильные руки  крепко встряхнули  ее, и голос, совсем  не  похожий на
загробные голоса теней, заставил очнуться.
     -- Мы еще поживем, Инга! На земле поживем! Ты слышишь? Слышишь меня?
     Из тумана  вновь выплыли разукрашенные  стены  шатра и  лицо  человека.
Родное,  знакомое и  вместе с тем чужое...  Лоб ровный  и чистый, а  у виска
закорючка шрама... Это тогда... Он был мальчиком  и победил барса... А потом
ушел от  нее... Много долгих лет лишь во сне да в мечтах видела она его... И
вот сейчас на нем алая одежда чужой, враждебной страны...
     -- Ты, значит, свободен, Алан? -- Этот вопрос первым сорвался с ее губ,
потому  что  было  мучительно  больно  и непонятно, как мог  он, здоровый  и
свободный находиться вдали от родины... От нее...
     --  Да,  я свободен, Инга!  Мне подчинены греческие  полки  и города...
Что-то странное в лице девушки заставило его оборвать фразу.
     -- Почему ты так смотришь на меня?
     -- Нет,  ничего... Алан --  греческий полководец.  Как странно! Хотя...
Столько лет... Ты теперь совсем другой...
     --  О чем  ты  говоришь?  -- Чуть заметная нотка гнева  в  этом вопросе
заставила  девушку резко  приподняться. Вся загоревшись,  она бросила ему  в
лицо горькие слова:
     -- Ты, почетный воин племени  филагетов, стал полководцем врагов! И это
ты,  мой Алан, которого  я  ждала столько лет! Молчи! Не прикасайся  ко мне!
Здесь, у греков, красивые женщины. Герат  говорил мне,  все  рассказал! А я,
глупая, не верила ни одному  слову! -- И, зарыдав, девушка  без сил опустила
голову на ковер. Оглушенный и безмолвный стоял над ней Алан, еще не  в силах
понять и поверить.
     -- Я почетный воин племени! Я?!
     -- Ты, может, притворишься, что не знал этого? Герат говорил тебе! А ты
смеялся в ответ, бактрийский полководец!
     -- О чем ты говоришь? Племя изгнало меня!
     -- Никто  не изгонял  тебя!  Ты сам  ушел. Нет,  трусливо сбежал!  А на
следующее утро у Герата нашли  шкуру твоего  барса!  Он спрятал ее! И  племя
изгнало его, а ты был все эти годы почетным воином, ты, изменник и трус!
     Если бы  хоть раз взглянула она ему в лицо!  Если бы. горечь и отчаяние
не  придавили ее  с такой силой к земле, не душили рыданиями и гневом! Когда
она  пришла  в себя  -- никого уже  не  было  в  шатре. Только  шаги часовых
нарушали жуткую тишину.
     В  эту  ночь  новый смертоносный  вихрь потряс  Бактру. Он  зародился у
северных уже распахнутых настежь ворот.  Вместо того чтобы выйти из западни,
два гвардейских  полка, подчиняясь  непонятному  приказу Алана,  повернули и
ударили на  город. Навстречу  смерти -- вдоль бесчисленных укрепленных узких
улиц, где из-за каждой стены, из-за каждого дома летели в них стрелы и копья
укрытых,  во много раз  превосходящих числом  дружинников Антимаха.  В самом
центре  отряда  две лошади  несли  хорошо  защищенные  носилки  с  девушкой.
Казалось, прославленный  полководец сошел с ума. Кровь хлестала из боков его
жеребца, израненного стременами. А алая туника служила отличной мишенью. Тут
и там  из нее  уже  торчали вражеские стрелы, под  их  наконечниками гнулись
пластинки панциря...
     С крыши  какого-то  здания вражеская  рука направила в  него  длинную и
тяжелую,  как  бревно,  стрелу  баллисты.  Было мгновение,  когда, казалось,
ничего уже не спасет отчаянного, обезумевшего человека. Мипоксай прыгнул ему
на спину и сильным ударом сбросил с коня. Стрела баллисты, сорвав опустевшее
седло,  вдребезги  разнесла  стену  противоположного   дома.   Они   лежали,
прижавшись  спинами  к  земле,  со  всех сторон  окруженные кольцом  воинов,
прикрывших их своими щитами...
     --  Смотри,  Алан! Смотри  и  одумайся. Кто  дал  тебе право жертвовать
жизнью этих людей?
     --  Мипоксай! Неужели  и ты не  понимаешь меня? Я  должен  найти  этого
негодяя! Этого требует честь воина. Это мой долг!
     -- Может быть. Но  это не дает тебе права посылать на смерть людей,  до
конца  преданных  тебе!  Идущих  за  тобой даже против законов своей родины!
Знаешь  ли  ты,  что Верховный  совет общины отстранил  тебя от командования
армией? Что он приговорил тебя к смерти?
     -- Меня? За что?
     -- Ты человек, который может  слишком много, это  всегда не нравится. А
твой злейший враг Антимах -- царь Бактрии.
     Эта  последняя  новость,  казалось,  совсем надломила  Алана.  Хриплым,
глухим голосом задал он Мипоксаю последний вопрос:
     -- Откуда это известно?
     -- Глашатаи уже обнародовали постановление общины,  скрепленное царской
подписью, в нем ты обвиняешься во многих преступлениях. Вместе с ним зачитан
царский  указ,  повелевающий всем твоим  воинам, бывшим  рабам,  вернуться к
своим хозяевам. За  непослушание -- смерть. Там  еще сказано, что рабам,  по
твоей  просьбе, за  каждый  день военной  службы выплатят  по  одной  медной
драхме.  Им  приказано получить эти деньги  в  казне  и  навсегда  забыть  о
свободе... Обманом и клеветой наши  враги надеялись сломить волю верных тебе
полков, и вот смотри -- твои воины знают, где правда.
     Красноватые отблески вставали над городом.  Отовсюду  доносились  звуки
труб и боевые кличи. Стрелы,  копья, мечи собирали обильную жатву смерти.  А
вокруг друзей все так  же плотным кольцом стояли суровые мужественные воины.
Они  ожидали  команды человека, которого  теперь только  сердцем  признавали
своим полководцем.  И Алан  понял, какой  должна  быть  эта команда...  Путь
назад,  к  воротам,  был  еще  труднее:  поперек   улиц  вставали  временные
укрепления. Все больше  войск стягивало  кольцо  вокруг  непокорных  полков.
Стало  ясно, что назад, к северным воротам, им уже  не пробиться. Таяли ряды
воинов,  на  крышах  надрывались  глашатаи,  именем   царя  обещая   свободу
изменникам. Но слишком хорошо знали  люди Алана иену этим обещаниям, слишком
верили тому, кто всегда был с ними.
     Рванувшись  в  сторону, истекающий  кровью  отряд  вырвался  наконец  к
городской стене, и  только узкая брешь, проломленная еще  индусами во  время
штурма, спасла  его. Остатки двух полков -- небольшая кучка израненных людей
--  ушли  в  ночь.  Воины сплотились вокруг человека,  которому  добровольно
подарили власть над своими жизнями.
     К  южной  дороге, по которой ушла армия, пути не было. Большие заслоны,
словно опасаясь ее возвращения, прикрыли город с юга, как бы нарочно оставив
открытым путь на север... Туда, откуда неслись в сердце Алана пьянящие ветры
возвращенной родины, которая ждала  все эти годы своего сына, оторванного от
нее силой предательства, и теперь  властно звала обратно. Едва погасли вдали
последние  огни города и стих шум погони, как Алан  остановил свой небольшой
отряд.
     -- Друзья! Немало славных дел совершили  мы вместе.  Много боев прошли,
много побед одержали, и до сих пор вы не могли упрекнуть своего командира. А
сейчас я впервые забыл долг полководца, и много наших товарищей заплатило за
это жизнью. Случилось  так потому, что меня не качала  в  люльке гречанка, а
ветры Эллады не играли со мной  в детстве. И деды мои не знали вашей далекой
страны, они родились там,  где огромные  горы, каких вы не видали, подпирают
серое  от ветров  и снегов небо.  А для меня  это небо дороже  голубого неба
Бактрии. Настало время, когда я должен вернуться к нему, вновь взобраться на
вершины родных гор!  Они зовут  меня,  и, кроме этого зова,  уже  ничего  не
властно надо мной! А вы возвращайтесь! В жизни человека, надолго покинувшего
родину, бывают  минуты,  которые  могут  сделать  его  навсегда  несчастным,
помните это. А теперь протайте и передайте войскам мой последний приказ: они
должны  все время настигать  отходящих индусов,  не  давать  им  возможности
остановиться,  на ходу  уничтожить  остатки их армий, навсегда избавить свою
страну  от опасного своей  силой врага. И может быть,  другой  полководец, в
жилах  которого  течет  кровь  свободного  воина,  сможет  подарить  свободу
поверившим мне людям. Боритесь за свободу, никому не отдавайте ее. Я не смог
выполнить своих обещаний, прав  оказался великий мудрей,  сын вашей  родины.
Протайте, я ухожу на север к "варварским" скифам, как их называют в Бактрии,
и на прощание хочу попросить вас не поднимать оружие против скифских племен.
Только это уже не приказ полководца, а просьба друга.
     Алан умолк,  и  вокруг него долго молча стояли,  повесив головы, верные
товарищи. Нечего им  было  возразить  ему, он был  прав, их Аполонодор,  как
всегда,  прав...  Вот  один  из них чуть тронул коня  и,  подъехав  поближе,
заговорил глухим от волнения голосом:
     --  Ты говорил справедливо.  Даже боги  не властны дать человеку  новую
родину. Мы выполним твои последние наказы, сейчас позволь нам проводить тебя
до границ Бактрии.
     --  Этот  путь  опасен, а  я уже  не имею  права  распоряжаться  вашими
жизнями. Кто хочет -- пусть вернется обратно!
     Несколько теней отделились от группы всадников и скрылись в ночи.
     Кто они? Их лица показались  незнакомыми стоящим рядом воинам. Но разве
разберешь что-нибудь в ночной тьме! В городе всякие  люди могли увязаться за
отрядом.
     Ушли --  тем лучше.  А теперь  -- в путь.  Пока  розово-перстая Эос  не
открыла врагам их следов, нужно выйти на караванную тропу.
     Две  сильные лошади легко несли  украшенные золотом и серебром носилки.
За шелковыми занавесками сидела девушка.
     Алан  хотел  и не смел  подъехать  к  ее носилкам.  Боялся, что она  не
поверит ему, не простит... Долго тянулся горький молчанием путь. И вдруг под
вечер  воин,  сопровождающий носилки, доложил Алану, что Инга  хочет  с  ним
говорить.
     -- Куда мы едем?
     Вопрос  был задан холодным,  чужим тоном. С трудом сдержал Алан гримасу
боли и ответил как можно спокойнее.
     -- Домой, Инга. В горы. В стойбище нашего племени.
     -- Ты, что же, решил проводить меня?
     И столько тревоги  было в  ее голосе, столько боязни  услышать  в ответ
холодное "да", что Алан  не выдержал. Он выпрыгнул из седла и, схватив ее за
руку, горячо заговорил:
     -- Не поймал я его, не сумел, ты прости меня, Инга! Я хотел, чтобы этот
шакал сам рассказал тебе  все. Он обманул меня. Ты не знаешь, как я тосковал
все эти годы о тебе, о родных горах и лесах! Не знаешь, как жестоко наказали
меня  боги за чрезмерную гордость!  Как я мечтал увидеть тебя  хоть на  одно
мгновение!  А вместо этого видел блеск мечей и пески  чужой  страны...  Но я
верил, ждал, надеялся на чудо  -- и вот оно  свершилось. Опять вместе, как в
детстве. И я сейчас самый счастливый человек. Мы вместе, вместе!
     Ему  хотелось  кричать, петь это  слово -- и девушка  поняла. Алан  был
счастлив. Маленькая девочка из мечты пришла  в его действительность,  пришла
красивой и гордой, любящей и потому не прощающей, верной и гневной... Годами
хранимое  чувство  было  стремительно,  как  атаки  его  полков,  и  так  же
несокрушимо. Оно победило в нем воина и разбудило,  уснувшую было от грохота
оружия, душу  художника. Мир проснулся  тысячами новых  красок. Розовая пена
восхода ложилась на  пески... Вскинув голову, весь затрепетав,  ржал конь, и
под  его  кожей играли бронзовые мышцы. Ослепительно переливались  солнечные
зайчики на брошенных в песке старых военных доспехах.
     А  Мипоксай  не мог избавиться от непонятной  тревоги. Все время  мучил
вопрос -- кто  эти  уехавшие всадники? Это не могли быть воины их  полков! И
тревога, как узкая змейка, заползала все глубже.
     В алых бликах зари ему тоже виделась  розоватая пена,  только другая --
теплая  и  солоноватая  пена  человеческой  крови. Стиснув зубы,  он ускакал
далеко вперед, чтобы не видеть беспечное и глупое от счастья лицо друга.
     Антимах не из тех, кто так просто выпустит их из западни. Почему до сих
пор нет погони? Почему?
     Но погони и  в  самом деле  не было. Вот  уже и граница Бактрии. Мутная
Яксарт  преградила путь  отряду.  Очевидно, Антимах потерял их след,  и  все
опасения  Мипоксая  напрасны.  Прибрежные  холмы  заросли  сочной  травой  и
кустарником.  Вот и брод. Настала пора прощаться с боевыми  друзьями. Здесь,
на границе Скифии, бактрийцы повернут Своих коней обратно.
     Весь  долгий шестидневный путь Алан жил в  пьяном сне счастья.  Инга...
Она заполнила все его существо.
     Словно из  сна  выплыла вдруг пограничная река, за которой  раскинулись
родные степи Мипоксая.
     Вот и Скифия... Пора прощаться... Алан остановил коня. И вдруг услышал,
как совсем  рядом,  с той стороны, где находились носилки  Инги, просвистела
стрела.
     Он обернулся на звон тетивы  и в кустах увидел Герата, опускавшего лук.
Алан торжествующе вскрикнул и хлестнул коня. Герат рванулся  в сторону, а от
него врассыпную  бросились сидящие  в засаде воины. Слишком хорошо знали они
боевой  клич Аполонодора  Артамитского,  и,  хоть было их  здесь больше трех
полков, ничто не могло  рассеять  страх перед этим человеком. Никто не помог
Герату. С хрустом  вместе с медью шлема развалился  пополам череп предателя,
спиной встретившего  смерть.  Даже  не  взглянув  на скорченный  труп,  Алан
повернул коня  и вздрогнул от страшной  картины,  открывшейся  его  взгляду.
Алыми от крови стали  струи  реки.  Быстро таяли  ряды его верных друзей, со
всех сторон сдавленных массой врагов.
     В   несколько  прыжков  он  оказался  среди  друзей,  и  грозный  голос
полководца отдал последний приказ:
     -- Всем уходить в пустыню!  Найдите армию.  Передайте ей мой приказ. Вы
еще  сможете  отомстить   за  себя.  Им  нужен  только  я,   всем   погибать
бессмысленно! Выполнять приказ!  Ко  мне,  Мипоксай!  Мы  еще  покажем  этим
шакалам, как рубятся в скифских степях!
     Почти нечеловеческая сила этого юноши не раз заставляла сотни людей без
раздумья подчиняться ему.  И  сейчас последние остатки его славных полков --
тридцать-сорок  воинов -- беспрекословно  повернули  в сторону. Им почти  не
препятствовали:  один  Аполонодор будет не так  страшен. Только Мипоксай  не
выполнил приказа. За соседним холмом лежал он  с  пробитой грудью. А рядом в
окровавленной золотой тунике валялся труп Антимаха. Мипоксай умирал тяжело и
перед смертью думал о друге:
     -- Я отомстил ему, Алан, отомстил за все...
     Вот так случилось, что Алан один на один остался со  своими врагами;  и
все  же много голов  покатилось бы под копыта коней... Но могучий воин вдруг
покачнулся в седле, хотя никто еще не осмелился нанести удар. Со звоном упал
на  землю его меч. Славный меч, сотни раз  разивший  врагов. Сам  он  как-то
очень  медленно  сполз  с коня и,  шатаясь,  сделал  несколько  шагов. Враги
расступились перед ним. Никто  не поднял оружия.  В суровом молчании  стояли
они вокруг  него, и  было  слышно,  как журчат воды реки и  стонут  раненые.
Полководец  пошатнулся.  Кто-то из  вражеских воинов  протянул  руку,  чтобы
поддержать его.
     У ног Алана лежала девушка. Одну руку она согнула, а  другую откинула в
сторону, будто хотела погладить шелковистые  травинки. А в  том  месте,  где
тонкое  полотно  приподнимала   девичья  грудь,  торчало  окрашенное  кровью
оперение стрелы.
     Высоко вверху парил  степной  орел, он летел на север, прочь от палящих
песков пустыни, в родные степи и горы. Может, он понял,  что происходит там,
внизу? Может, тот, что оставался на  чужбине, что не  смог полететь вслед за
ним, передал ему свою тоску? Этого не знали  люди, молча проводившие глазами
сильную птицу. И долго еще звучал над степью печальный крик улетающего орла.



     Кажется, даже  был  суд.  Алан  плохо помнил  и  понимал происходившее.
Какое-то  подземелье,  искаженные  фальшивым  светом  факелов каменные  лики
богов. Весы "правосудия" в руке  Зевса-. Серая глыба равнодушного олимпийца.
Судьи в черных халатах. Бледное и строгое лицо Аора. Все это слабо проникало
в сознание. Угасли желания, чувства. Безразличие забытья сомкнуло над Аланом
свои мягкие толстые крылья.  Ничто больше не интересовало  его  в этом мире.
Блеск факелов и  людские фигуры мешали ему, и где-то едва ощутимо шевелилось
желание, чтобы они ушли. Чтобы все это скорей окончилось и его оставили бы в
покое.
     Но   суд  Верховной  общины  и   так  спешил.  Сокращались   даже  речи
обвинителей,  со стороны  же  подсудимого никаких задержек не  было.  На все
вопросы  он отвечал с методичностью и однообразием диковинного механизма.  И
хоть его односложное "да" часто звучало невпопад, в протоколах оно принимало
вполне пристойный вид.  Даже Аор оказался не в  силах вывести Аполонодора из
этого ледяного безразличия. Иногда судьям  казалось, что перед ними стоит не
человек, а каменный истукан, вышедший из ниши в стене.
     Суд  спешил...  В  глубокой  тайне, вдали от людей, в  подземном  храме
Зевса,  расположенном  в  пустыне,  далеко  от городов  и  караванных  троп,
проходили его заседания. Только верховные Жрецы знали об этом древнем храме,
только в чрезвычайных случаях собирались они здесь...
     Теперь наступил именно такой случай. Перед ними стоял человек, лишенный
воли и свободы, имя и дела которого продолжали жить, внушая ужас его судьям.
Бактра  стала похожа  на кипящий  котел.  Разъяренные полки,  опоздавшие  на
выручку своему командиру, буквально искромсали остатки дружинников Антимаха.
     Именем Аполонодора Артамитского они изгнали из  города членов Верховной
общины.  Такого  неслыханного  оскорбления  никогда не переносили  почтенные
мужи.  Городом  и страной  правил от  имени  Аполонодора Артамитского  Совет
бывших десятников его первой боевой сотни. С именем Аполонодора Артамитского
рушили стены пограничных крепостей великого индусского государства.
     Его именем  подписывались смертные  приговоры всем, кто помогал общине,
всем, кого подозревали в причастности к исчезновению великого полководца.
     Но  жрецы  умеют  мстить!  Чужеземец  заплатит  им  за все! Можно  было
рассчитаться и  без суда, да  эти протоколы еще  пригодятся им в  борьбе  за
власть!  Сам же  Аполонодор навсегда уйдет  из этого  мира.  И  уйдет  он не
просто.
     Алан  не  сопротивлялся. Суд  окончен.  Сейчас он  умрет. Эта  мысль не
вызывала  ни протеста, ни горечи. Только бы скорей ушли эти люди! Они мешают
думать о чем-то важном. О чем?
     Мысли безвольно расползаются. Нет сил удержать  и связать их.  А  разве
нужно о чем-то думать? Зачем?
     Мрачная  процессия  спускалась все  ниже,  в самые  глубины  бездонного
подземелья. Впереди всех  с высоко поднятым факелом шел  жрец Зевса. Он один
знал  тайны старого храма,  где каждая ступенька лестницы  грозила неведомой
опасностью. Верховные жрецы с обнаженными  мечами  сами вели своего пленника
-- никто не должен узнать страшную тайну подземелья.
     Вот  лысый жрец  останавливается  и,  пошарив  рукой  у  стены,  делает
какое-то движение.  Тотчас же сверху из мрака  выскальзывают  острые  прутья
бронзовой решетки,  на  секунду  она  преграждает  им  путь и,  расколовшись
пополам, исчезает  в боковых стенах прохода.  Путь свободен... И снова мрак,
однообразный пугающий  стук шагов.  Когда-то под этими сводами жили  древние
мудрецы, Они  спасались от преследования жестоких персов  и надежно  хранили
свои тайны. Но их тайны  не  понадобятся больше,  ибо страшное дело задумали
жрецы.
     Путь окончен. Аля чего-то на поясе у  Алана защелкивают железное кольцо
с  толстой тяжелой  цепью. Зачем? Он и  не думает сопротивляться. В  царстве
теней, быть может, он не будет одинок. Отчего так долго копаются его палачи?
Ни  слова,  ни  звука.  Тихо  поворачиваются они  и  осторожно, точно  боясь
разбудить спящего, уходят. С грохотом смыкаются за ними перегородки и двери.
Все. Тьма. Ни шороха. Он остается в полном одиночестве.
     Окончены  последние приготовления,  лысый жрец  резко  повернул  рычаг,
только-то показавшийся наружу из каменной ниши.  Молчаливо и  неодобрительно
смотрит ночное  небо  пустыни  на  шарахнувшихся  в  сторону  людей.  Тяжело
дрогнула  почва под ногами, далеко  вокруг разнесся гул  и грохот подземного
обвала.  Древние   механизмы  сработали  безотказно.  Храм   Зевса  перестал
существовать.
     Жалкая кучка людей стояла на самом краю громадной воронки. Люди молчали
и  не  смели  взглянуть   друг  другу  в  глаза,  подавленные  чудовищностью
совершенного ими дела.
     -- Пусть теперь "герои" поищут своего полководца!
     Но  слова  лысого жреца уже не  могут  победить  холодной отчужденности
стыдящихся друг друга людей.



     ...  Глубоко внизу,  под многометровой  толщей обвалившейся породы,  за
толстыми  каменными  плитами жил  человек. Людская  злоба  погребла  его под
толщей обвалившейся земли,  обрекла на  медленную  мучительную смерть. А ему
было все равно. Мрака не  было -- он видел поле и девушку с алой полоской на
груди.  Потом долго махал крыльями улетающий орел: махал и все никак  не мог
улететь, будто прикованный невидимой цепью. Ах, да! Это  он прикован. Но ему
лететь некуда.  И опять Инга была  с ним. Сидела  рядом на холодных каменных
плитах, ласково шептала о чем-то. Она то приближается, то удаляется.
     Медленно ухолит прочь, и лицо неясно, словно в дымке. Он хочет пойти за
ней, удержать, но тяжелая цепь швыряет его на каменные плиты пола.
     Наконец  видения  исчезли. Сколько  времени  они  властвовали  над  его
воспаленным мозгом  -- человек не знал. В  его черном мире  не  существовало
времени. Он долго  лежал молча,  не  шевелясь, прислушиваясь к себе.  Что-то
странное было в его теперешнем положении, но и это не трогало его. Он как бы
наблюдал за собой со стороны равнодушно и  устало.  Вся его энергия осталась
где-то там, в зеленом душистом поле. Новому человеку, тому, что сидел теперь
в подземелье не нужно уже ничего.
     Ничего? А разве он не хочет покинуть этот  свой  новый и  страшный мир?
Может быть. Но для этого необходимо встать,  что-то делать. Аля этого  нужны
силы, нужны, наконец, желания. Простые человеческие желания -- сила, которая
создала все, что есть на Земле. Желаний не было. Без них человек стал просто
ничем, нулем. Он не  отличался от  окружающей его  темноты и родственной  ей
тишины. Он сросся с неподвижностью. И неподвижность торжествовала. Казалось,
она одержала над человеком легкую победу.
     Позже  на смену видениям  пришли звуки.  Они  существовали только в его
голове. Он  отлично знал, что в мире, окружающем  его, последним  звуком был
грохот обвала.  Этот грохот словно подвел черту, под которой осталась густая
и плотная,  как вата,  тишина. А вот  сейчас в его ушах крутился целый вихрь
разнообразных звуков. Ржали кони, стучали копыта, звенели мечи... Булькала и
капала  человеческая  кровь.  Вихрь  звуков  все  время  менялся,  и  только
назойливое бульканье, отчетливое "Кап! Кап!" беспрерывно и настойчиво билось
в  висках.  Порой  им  вновь овладевали  видения, но и сквозь них он  слышал
неумолкаемое  "Кап! Кап!".  Оно  гнало прочь  видения,  звало  куда-то,  как
тисками, сжимало голову. Наконец каждый звук  стал отдаваться в голове точно
удар молота.
     Тогда он поднялся и,  шатаясь, побрел навстречу звуку. Шурша  и  звеня,
вслед  за  ним  потянулась длинная  цепь.  Его  темница невелика:  рука  уже
уперлась в противоположную стену.  Сухие  шершавые плиты.  А  в  ушах совсем
рядом  болезненно-звонко  "Кап! Кап!". Ниже, ниже  шарит рука.  И  вдруг под
пальцами  оказывается  что-то мокрое. Он  садится  на пол,  и  руки быстрыми
движениями ощупывают каменный резервуар, полный воды. Для чего ему  оставили
воду? В  следующее мгновение со звоном катится в сторону  сорванный шлем,  и
разгоряченная  пылающая  голова  опускается  в  ледяную  воду.  Оказывается,
хочется пить, но вместе  с  жаждой  уходят  видения,  неумолимо возвращается
ясное сознание, и  тогда  со всего размаха хочется удариться головой об край
каменного  резервуара.   Этот  выход  не  учли  его  палачи,  так  заботливо
оставившие  воду,  чтобы продлить  его мучения. Он  почти уверен, что где-то
здесь найдет  и  пищу -- узник  должен  умирать медленно, перед смертью  ему
оставлено  достаточно времени подумать  о могуществе жрецов и  о собственном
ничтожестве.
     И эта мысль -- как странно!  -- вызывает где-то  глубоко  чуть заметный
протест:
     -- Как?  Разве ему не безразлична победа его палачей? Ведь Инги  больше
нет! Он ее никогда  не увидит! Что  же еще  после этого может  тронуть  его?
Стой, Алан! -- вдруг крикнул он себе.
     А она,  если бы  она  могла сейчас говорить  с ним... Но продолжать  не
надо. Мрак исчез. По безбрежному зеленому полю две лошади несут носилки.
     Из них выглянула и ласково нагнулась к нему девушка. Вот маленькие руки
невесомо  ложатся  на плечи. Близко, близко родные  глаза  и  нежный  голос,
тихий, как шелест травинок, мягко проникает в сознание.
     -- Тебе трудно сейчас. Я знаю.  Но разве  ты  один? Это неправда! Разве
можешь быть  ты один? Мы всегда  будем  вместе.  Слышишь?  Всегда!  Посмотри
вокруг,  как  светит солнце! Как отливает зеленым огнем трава! Разве тебе не
дорого все это? Разве ты забыл улетающего на родину орла?
     -- Здесь со мной их нет, и мне никогда не выбраться к ним!
     -- Но ведь ты воин,  Алан!  Я знаю, мой Алан не бросит  оружия, пока он
жив. Только трусы умирают на коленях, а ты не  такой! Я знаю! Помнишь ветер?
Сильный, свободный  ветер!  Разве можно запереть его в подземелье? Настоящий
воин, умирая, продолжает  бороться. Я  ухожу,  но ты можешь позвать меня. Ты
даже можешь человеческой силой вырвать меня из царства теней!
     -- Стой! Подожди! Объясни мне это!
     Но вокруг только мрак, и один на один с ним стоял человек. Человек этот
был воином. И в душе его вновь проснулся  светлый мир человеческих желаний и
чувств.
     Вскоре  он знал каждый уголок своей темницы. Можно представить ее  так,
словно здесь светит яркое солнце.
     Десять шагов от стены до стены, двадцать  шагов в длину. Тридцать шагов
-- длина цепи. Посередине две старые мраморные колонны и кругом однообразные
шершавые  гранитные  плиты.  Гранит на полу, гранит  на  стенах,  а  сверху,
наверно,  целые  скалы  давят на  его каменную  клетку. От их напора  иногда
потрескивает  потолок и  что-то сыплется на  пол. Жрецы  не поскупились. Две
бараньи туши --  сушеная и копченая -- висели на стенах темницы.  Воды  было
вдоволь, где-то наверху  из  невидимых отдушин поступал воздух. Он еще долго
будет жить. И  теперь  он не сдастся  так  просто.  Жрецы хотели  убить  его
безнадежным  отчаянием,  но  в борьбе  отчаянию  нет  места!  Железная  цепь
толщиной в руку, конец ее вделан в гранитную стену.
     Разум знал,  что все  кончено,  что  выхода нет, а человек не сдавался!
Кольцами  своей  цепи он водил по тем  местам, где  соединялись  плиты,  ища
слабых мест или трещин. Трещин  не  было. Зато ломались  ногти, и  на  руках
появлялась  кровь. И все же, как только  тяжелый сон  отпускал его,  человек
вновь  и вновь принимался за свою каторжную, бесполезную работу. Если  бы он
знал толщину стен и объем окружающей породы, он бы понял, что  даже с киркой
и ломом  ему  не  хватит двух  человеческих жизней, чтобы  пробиться наверх.
Может быть, в этом незнании и была его сила.
     Убедившись,  что трещин нет, он стал  стучать по плитам,  надеясь найти
пустоту. Время  он измерял резервуаром  с  водой.  Когда тот наполнялся,  он
выпивал его до дна и в изнеможении опускался на пол. Пока он спал, резервуар
наполнялся вновь. Пятьдесят резервуаров  выпил он прежде  чем убедился,  что
под полом нет ни малейшей пустоты.
     Тогда он стал методично, плиту за плитой,  выстукивать стены. Выхода не
было. Человек  закончил  бесполезную работу, и тогда к  нему вновь вернулось
отчаяние.  Он с рычаньем  упал на  пол, стал  кататься и дергать цепь. Потом
затих.  Острая боль коснулась  груди. Он лежал, не  двигаясь, боясь спугнуть
ее, боясь ошибиться... Его не обыскивали... Нет, нет!  Никто не прикасался к
нему! С него даже не  сняли  шлема!  Он ударил  себя по груди  ладонью, боль
стала  сильнее.  Наконец Алан  решился.  Узкий  кожаный карман  на подкладке
куртки  тяжел  и  тверд  на  ощупь. Он еще боялся верить,  а рука  уже сжала
знакомую рукоять кинжала.
     Маленький кусочек родины лежал на ладони. Небольшое, но грозное оружие,
ее подарок...
     Он обрадовался  находке,  как  ребенок, долго гладил  холодное  лезвие,
думал о ноже, как о  живом существе, как о единственном друге, не покинувшем
его до конца. Потом долго сидел с закрытыми глазами и почему-то  видел перед
собой всю камеру, залитую ярким солнцем, и себя самого с ножом в руке. Видел
каждую трещинку, каждую выбоину в стене. Так ясно он не увидит  ее при любом
освещении.  Посередине стоит белая колонна, очень яркая,  от нее даже  режет
глаза, а  может, их щиплет совсем по другой причине... Кругом черный гранит,
колонна  белая.  Мрамор всегда мягкий и  белый, и  хорошо,  что гранит  лишь
подчеркивает эту белизну.
     Пройдет  много  столетий. От него  не останется даже  пыли. Умрут  там,
наверху, его враги и друзья. Другие люди будут ходить по земле. Наверно, они
будут лучше  его. Сильнее,  справедливее. И разум будет  править миром.  Так
говорил Теофраст. Он  не  знает, как будут жить эти новые люди, но они  тоже
будут любить,  может быть, вернее и ярче, чем  он,  тогда они  поймут его...
Каждый,  кто войдет  сюда, даже через тысячи лет увидит мраморную колонну...
Исчезнет пыль его праха, в желтый песок превратится стальная цепь, а колонна
будет все так же стоять на фоне черного гранита.
     Колонны не было. Он видел лицо Инги, только ее лицо. Освещенное солнцем
лицо улыбалось, и не красное от крови солнце пустыни освещало его, а чистое,
умытое в холодных озерах, родное солнце лесов и гор. Ветер дул ей навстречу,
ветер свободы...
     -- Ты можешь человеческой силой  вернуть меня из царства теней. Иди же,
Алан!
     Высоко вверху  над  пустыней бесшумно неслись  века, предлагая человеку
новое испытание -- испытание временем...



     Зеленый газик начальника геологической партии остановился перед большим
холмом.
     Снова  разгружали машины, снимали ящики. И так  всегда. Таня вздохнула,
поправила  волосы  и  полезла  на  холм.  Надоело все: пустыня,  бесконечные
графики  радиации, палатки и песок. На зубах,  в тарелке супа, в постели  --
везде песок!
     Солнце запуталось в далеких  тучах. Небо стало серым, почти стих ветер;
внизу  на барханах метет песчаная  поземка.  Алексей подошел  и  не  решился
привычным жестом обнять ее за плечи.
     Здесь их никто не видит, просто он понял все.
     -- Значит, завтра тебя уже не будет со мной?
     -- Да.
     -- Еще есть время. Целая ночь. Машина уходит утром. Может быть...
     -- Нет, Алеша.
     -- Таня, я не пушу тебя. Ты не можешь!
     Она  улыбнулась, зачерпнула  пригоршню  песка  и пересыпала из ладони в
ладонь,
     -- Я возьму на память немного песка, ты разрешишь?
     -- Ты говорила там -- все прошло, все кончено, зачем же...
     -- Извини. Я ничего не знаю. Устала от тебя, от всего. Там было тише.
     Он ушел. Таня осталась  одна. Достала платок  и завязала в  него горсть
песка.  Знойного и  душистого,  частицу огромной пустыни,  которая знала так
много и так много могла...
     Ночью,  когда лагерь уснул, взяла фонарик и вышла проститься с песками.
Вдалеке остались палатки.
     Странный  звук привлек внимание девушки. Она нагнулась и  долго слушала
шелестящее шуршание. В  двух шагах  чернела широкая  воронка, в нее медленно
сползал песок... Судя  по  звуку, дна у воронки  не  было. Таня  вернулась в
лагерь, взяла веревку. Никого не стала будить.
     ...  На  фоне  черных  гранитных  стен  колонна  казалась  ослепительно
белой... Свет фонаря  играл на  ней голубыми  искрами  и очерчивал  странные
тени... Из  глубин камня глянули  живые  человеческие глаза. Девушка подошла
ближе и вздрогнула. Долго стояла, прижавшись к колонне.
     Тысячи лет не  имели значения. Шершавые нервные штрихи  резца -- и лицо
женщины --  гордое, странное лицо...  Лицо  человека, который умел  любить и
никогда не прощал, все помнил и был сильнее пустыни.
     Почему-то  ей  совсем  не страшно. Казалось,  можно  стоять  так  целую
вечность и  слушать, как  сверху, из обвалившегося свода,  сыплется песок. В
провале видны были  звезды.  Наверно, тот, кто высек здесь  это  лицо,  тоже
смотрел на них...
     Утром,  когда грузили машину,  Алексей вышел проститься. Таня  стояла у
своей палатки задумчивая и странная.
     -- Ты уже уложила веши?
     Она молча отрицательно покачала головой.
     -- Я остаюсь. Этот холм... Ты говорил, мужество остается  людям. Теперь
я знаю, что это правда.

Last-modified: Sat, 01 May 2004 15:12:00 GMT

Оцените этот текст: