Оцените этот текст:







   - Сбор ровно в полдень на этой поляне.
   Жозеф Морель кивнул головой двум своим спутникам,  поправил  за  спиной
дорожный мешок и, помахивая сачком для ловли насекомых, углубился в чащу.
   Это были владения пальм, папоротников и лиан.
   Морель беспечно напевал  веселую  песенку,  зорко  всматриваясь  сквозь
стекла очков в зеленоватые сумерки тропического леса. Молодой ученый был в
наилучшем настроении. Ему повезло в жизни. Морелю не было еще сорока  лет,
а он уже имел звание профессора. Его труд о пауках  удостоился  премии,  и
вот теперь он получил научную командировку в Бразилию, в малоисследованные
верховья реки Амазонки, этого рая для энтомологов.
   "Науке известно двести тысяч видов насекомых. Чарлз Риде допускает, что
их не менее десяти миллионов. Каждый год  описывается  не  менее  шести  с
половиной тысяч новых видов. Будет недурно, если прибавится  в  этом  году
еще шесть тысяч, открытых Жозефом Морелем. Какой великолепный памятник  из
насекомых воздвигнет  себе  Морель!"  -  уносился  в  честолюбивых  мечтах
профессор. И мечты его были вполне осуществимы. В  этом  лесу  хватило  бы
материала не на один "памятник". Пестрые кусочки будущего величия Мореля в
виде красивых разноцветных бабочек носились перед ним, как  хлопья  снега.
Надо было только собрать  воедино  эти  сверкающие  всеми  цветами  радуги
хлопья - и научное бессмертие Мореля обеспечено. Его зоркий  глаз  ученого
уже заметил несколько необычных форм бабочек, но Морель не  спешил.  Среди
этого  неистощимого  богатства  он  мог  позволить   себе   роскошь   быть
разборчивым. Притом его больше интересовали пауки, а здесь их  встречалось
мало.
   Чем больше  углублялся  Морель  в  чащу,  тем  гуще  становились  тени,
молчаливее лес. Огромные стволы пальм, как колонны, уходили высоко  вверх,
закрывая свет солнца сплетающимися  листьями.  К  косматым  стволам  пальм
присосались растительные паразиты - орхидеи и бромелии.  А  внизу  молодые
пальмы и  папоротники  разбрасывали  свои  веерообразные  листья,  образуя
густой подлесок. И от пальмы к пальме, от ствола к стволу протянулись, как
змеи, узластые лианы -  эти  проволочные  заграждения  тропических  лесов.
Местами ярко-желтый луч солнца прорезал зеленоватый  полумрак  леса,  и  в
золоте  лучей  вспыхивало  красное  крыло  попугая,  бриллиантом   сверкал
пролетевший колибри, пламенем зажигался цветок орхидеи.
   - О-а! О-а! Ха-ха-ха! - резко  кричал  попугай.  Ему  отвечала  большая
обезьяна. Вися на хвосте, она ритмически раскачивалась, пытаясь дотянуться
рукой до попугая. Но попугай, прикинув расстояние скошенным глазом,  сидел
неподвижно и продолжал свое ворчливое "о-а",  как  сосед,  который  затеял
ссору от скуки. Две маленькие  обезьянки  заметили  человека  и  некоторое
время следовали за  ним,  ловко  перебираясь  на  руках  по  лианам.  Одна
обезьяна ухватила за хвост другую. Та завизжала, оскалила зубы, и вот  они
начали драться, забыв о Мореле.
   Лес жил своей жизнью.
   Ноги Мореля мягко ступали по устланной  мхом  и  перегнившими  листьями
земле. Становилось все труднее  идти.  Влажный,  оранжерейный  воздух  был
наполнен ароматами цветов и растений так сильно, что Морель задыхался. Как
будто над этим лесом прошел ливень из одуряюще пряных духов. Сачок путался
в ветвях. Морель  падал,  зацепившись  за  лианы  или  поваленные  стволы,
обросшие мхом. Ученый прошел не более трех километров,  а  уже  чувствовал
усталость и весь был покрыт испариной. Он решил выйти на  открытое  место.
Осмотревшись, Морель заметил вправо от себя светлое пятно, как  будто  там
занималась заря, и пошел  на  этот  просвет.  Скоро  он  вышел  на  лесную
прогалину, шедшую вдоль высохшего  русла  одного  из  бесчисленных  мелких
притоков Амазонки. В период дождей по этому руслу бушевала настоящая река,
увлекавшая в своем стремительном течении бурелом. Но теперь дно было  сухо
и покрыто острыми болотными травами. Лишь по краям и кое-где по  дну  были
разбросаны перегнившие стволы деревьев, оставшиеся от половодья.
   Морель спустился в сухое ложе реки и  вдохнул  в  себя  более  сухой  и
разреженный воздух. В ту же минуту его внимание было  привлечено  огромной
бабочкой, имевшей размах  крыльев  более  метра.  Морель  даже  пригнулся,
готовый к прыжку. В нем заговорил ученый и страстный охотник на насекомых.
   "Совершенно новая разновидность acherontia medor (мертвая  голова)",  -
подумал Морель, следя за полетом бабочки.
   Спина бабочки была не бурая с серовато-голубым отблеском, как обычно, а
золотистая, с темно-синим рисунком черепа и  скрещенных  костей.  Передние
крылья ее были такого же золотистого цвета, а задние - лазоревые. Морель с
огорчением подумал о том, что его сачок слишком мал, чтобы захватить такое
большое насекомое. Но выхода не было. Он должен был поймать  эту  бабочку,
хотя бы с риском  повредить  ей  крылья.  И  Морель  прыгнул  на  бабочку,
взмахнув сачком. Потревоженная бабочка издала свистящий  звук  и  полетела
вдоль ручья, как бы подзадоривая охотника. Морель, прыгая и падая, побежал
за ней. Еще за минуту до этого единственным его желанием было  растянуться
в траве и отдохнуть. Но теперь  он  забыл  об  этом  и  стал  гоняться  за
бабочкой с таким жаром, как будто ловил собственное бессмертие. А бабочка,
медленно махая мягкими крыльями,  продолжала  манить  его  за  собой,  как
болотный огонек,  ловко  увертываясь  от  сачка  в  своем  зигзагообразном
полете. Русло реки извивалось, разветвлялось на  несколько  русел,  делало
крутые повороты, что еще  больше  затрудняло  погоню.  С  Мореля  пот  лил
ручьями, заливая глаза; мешок за спиной и ящик для насекомых болтались  на
нем, как на взбешенном верблюде, но он ничего не чувствовал  и  не  видел,
кроме порхавшего в воздухе "золотого руна". Десятки раз он  был  близок  к
победе и уже издавал торжествующий крик, но бабочка  была  неуловима,  как
сказочная "синяя птица". Морель давно уже  перестал  замечать  дорогу  для
обратного пути. Если бы сейчас половина Бразилии провалилась сквозь землю,
он не заметил бы, загипнотизированный "мертвой головой".
   Крутой поворот русла - и перед Морелем внезапно поднялась  целая  стена
бурелома, преграждавшая ему путь. Бабочка легко  вспорхнула  и  перелетела
бурелом. Морель бросился на приступ и тотчас  увяз  в  перегнившей  трухе.
Тогда он побежал в обход Но время было упущено. Бабочка  порхала  вдали  и
скоро  скрылась  за  кустами  парагвайского   чая.   Еще   раз   мелькнули
золотисто-лазоревые  крылья  над  густо-зелеными  листьями  молочайника  и
исчезли...
   Морель пробежал несколько десятков метров с упорством отчаяния, но  все
было напрасно. Бабочки не было. Почти без сил ученый опустился на траву  и
бросил сачок.
   "В конце концов не одна же такая бабочка существует в  этих  лесах!"  -
успокаивал он себя, несколько отдышавшись.





   Раскинув широко  руки,  Морель  лежал  на  спине,  давая  отдых  своему
измученному телу. Потом он поднялся и  посмотрел  на  часы.  Десять  часов
сорок пять минут. Пожалуй, он опоздает к завтраку. Морель огляделся, чтобы
сообразить, в какую сторону ему идти. Прямо перед ним  к  высохшему  руслу
ручья скатывалась застывшим водопадом  зеленая  масса  леса.  Позади  него
почва  отлого  поднималась.  Здесь  были  владения  папоротников.  Сочные,
огромные, с пышной темно-зеленой листвой, они покрывали здесь склон.
   "Какая буйная, пышная растительность! - с невольным восхищением подумал
Морель. - Целый лес папоротников! Можно подумать,  что  я  каким-то  чудом
перелетел в прошлое, за триста миллионов лет, в каменноугольный период..."
   Этот уголок леса был молчалив, как миллионы лет назад.  Ни  зверей,  ни
птиц...  Только  насекомые  -  мириады  насекомых,  летавших  в   воздухе,
ползавших по листьям деревьев, копошившихся  в  траве...  Пауки!  Их  было
больше  всего.  Они   протягивали   огромные   полотнища   паутины   между
папоротниками, принизывали воздух тончайшими нитями, кишели  среди  мха  и
корней. Казалось, сюда собрались пауки со всего света - от  едва  заметных
микроскопических    паучков    до    огромных     волосатых     птицеедов.
Темно-коричневые, красные,  полосатые,  черные,  серые  -  всех  цветов  и
окрасок пауки наполняли воздух и землю. Даже в луже, сохранившейся в русле
высохшей реки, копошились водяные пауки. От такого необычайного количества
"дичи" у Мореля перехватило дыхание. На одном квадратном метре здесь  было
пауков больше, чем в университетском музее! Морель был поражен. Мысль  его
работала лихорадочно.  Он  классифицировал,  с  жадностью  истого  ученого
намечая жертвы своей любознательности.
   Огромный, величиной с кулак, паук, покрытый темно-коричневыми полосами,
набежал  на  Мореля,  с  недоумением  остановился  и  вдруг  принял  самую
воинственную позу: поднялся на  задние  ноги,  так  что  стало  видно  его
брюшко, передние ноги приподнял,  как  боксер,  готовый  нанести  удар,  и
неожиданно бросился на Мореля. Ученый  едва  успел  отбежать  от  врага  в
сторону  и  оглянулся.  Паук  не  преследовал  его,  но   длинные   черные
серповидные челюсти насекомого угрожающе двигались. Морель знал, что  укус
этих челюстей иногда на много лет оставляет после себя острую боль. И  все
же ученый не мог отвести глаз от паука, до такой степени интересовало  его
это страшилище. И они смотрели друг на друга несколько минут -  человек  и
паук, два существа, разделенные полумиллиардом лет  происхождения.  Морель
уже не смотрел на паука как на  свою  жертву.  В  эти  мгновения  их  роли
поменялись. У него невольно пробуждался  страх  далеких  предков  человека
перед своим извечным врагом. В душе человека каменного века этот небольшой
по размерам враг возбуждал едва ли не  больший  ужас,  чем  огромный,  как
гора, мастодонт. Малый размер паука при его необычайной подвижности  делал
его особенно опасным. Паука трудно было  убить,  он  подстерегал  человека
повсюду, нападал внезапно и поражал прежде, чем человек успевал шевельнуть
рукой. Впервые за все время своей ученой деятельности Морель посмотрел  на
паука не как на интересный экземпляр для коллекции,  а  как  на  страшного
врага. К счастью для Мореля, у паука были дела поважнее. Помахав несколько
раз мохнатыми лапами, как бы грозя кулаками, паук неожиданно повернулся  и
скрылся под папоротником.
   Урок был дан. Морель уже с осторожностью ступал по траве,  стараясь  не
задеть кишевших в ней пауков. Завидев черного  тарантула,  он  обошел  его
сторонкой и сделал огромный прыжок, чтобы перескочить через многоножку...
   "У гаучосов есть хорошая баллада, - думал Морель, пробираясь к руслу, -
о том, как на город Кордову некогда напала армия чудовищных пауков. Жители
вышли за город с ружьями, барабанами  и  развевающимися  знаменами,  чтобы
отразить нападение, и начали стрелять; но  после  нескольких  залпов  люди
побросали ружья и  обратились  в  бегство,  не  будучи  в  силах  сдержать
несметные полчища пауков. Я думаю, это вполне возможная история".
   Мысли Мореля были неожиданно прерваны. С угрожающим видом прямо на него
бежал новый враг - паук  необыкновенных  размеров,  ярко-серого  цвета,  с
черным кольцом посередине туловища.
   "Lycosa (ликоза)", - по привычке определил Морель, в то время как  ноги
его как будто без всякого приказа со стороны двигательных центров  перешли
сразу в карьер. Ликоза -  самый  хищный,  свирепый  и  подвижный  из  всех
пауков. Спастись от его преследования бывает нелегко даже на лошади. И  не
мудрено, что Морель развил такую скорость,  какой  даже  не  подозревал  в
себе. Он не бежал, а летел на крыльях ужаса. Панический страх овладел  им.
В эти минуты он уже не был ученым, профессором. Он был  дикарем  каменного
века, убегавшим от смертельного врага.  Морель  делал  гигантские  прыжки,
скакал через поваленные деревья, прорывал густые заросли...
   Вот и высохшее русло реки. Здесь бежать стало  легче.  Но  зато  и  его
преследователь катился со скоростью кегельного шара, пущенного  под  уклон
сильной рукой.
   Морель задыхался. Ноги его подкашивались. Раз или два он споткнулся и с
трудом поднялся на ноги. Паук выиграл несколько метров и  уже  преследовал
Мореля по пятам, по-видимому не чувствуя ни малейшей усталости.  Будет  ли
конец этому бешеному состязанию?  Мореля  охватывал  ужас.  Еще  несколько
шагов - и он упадет от усталости, страшный паук прыгнет на него  и  начнет
кусать поверженного  врага  твердыми,  как  железо,  черными  челюстями...
Морель оглянулся и увидел,  что  паук  на  бегу  делает  огромные  прыжки,
пытаясь вспрыгнуть  ему  на  ногу.  Столкновение  было  неизбежно.  Морель
повернулся  и  попытался  ударить  паука  сачком.  Сетка  сачка   еще   не
прикоснулась к пауку, как он уже  вскочил  на  нее  и,  как  электрическая
искра, пробежал по палке. Морель отбросил от  себя  палку  в  тот  момент,
когда косматая нога  паука  коснулась  его  руки.  Теперь  Морель  выиграл
несколько шагов, но положение его было по-прежнему безнадежным.
   Русло сделало крутой поворот, и Морель вдруг  увидел  ручей  в  полтора
метра шириной. Напрягая последние силы, Морель перепрыгнул через  ручей  и
уже чувствовал себя спасенным. Но, посмотрев на врага,  с  ужасом  увидел,
что паук бросился вслед за ним в воду и поплыл. Течение отнесло  паука  на
несколько метров ниже, пока он перебрался на сторону Мореля. Морелю ничего
больше не оставалось, как прыгнуть обратно. Это повторялось несколько раз.
Морель перепрыгивал через ручей,  а  паук  переплывал,  вылезая  на  берег
несколько ниже Мореля.
   Такая игра не могла продолжаться долго. Передышки были слишком коротки,
чтобы отдохнуть, а Морель находился в последней степени изнеможения. И  он
решился на отчаянное средство. Вооружившись палкой, Морель вошел в ручей и
стал поджидать врага. Оставалось  принять  бой  и  умереть  или  победить.
Другого средства избавиться от паука не было.
   В воде паук был менее подвижен и не мог делать прыжков. Когда  косматый
враг приблизился, Морель начал неистово его бить.
   Паук погружался в воду, но  тотчас  всплывал  и  пытался  уцепиться  за
палку.
   Несколько раз это ему удавалось. Тогда Морель бросал палку, выбегал  на
берег, брал новую  и  вновь  погружался  по  пояс  в  воду.  Он  изумлялся
живучести насекомого. Две передние ноги паука  были  повреждены,  но  это,
казалось, только увеличило его ярость. Еще одна  нога  бессильно  повисла.
Пауку уже трудно было справляться с течением.  Его  относило  все  больше.
Наконец Морель решился выйти из ручья. Паук вылез вслед за ним и  все  еще
пытался преследовать. Но он ковылял медленно, и Морель  наконец  отделался
от своего преследователя и уже шагом пошел вперед.
   - Битва окончилась в пользу  человека,  -  сказал  Морель,  шатаясь  от
усталости. - Иначе и не могло быть. Иначе земной шар был бы населен одними
пауками!
   Несмотря на усталость, Морель прошел еще добрый километр, пока не нашел
места, свободного от пауков; тут он свалился  на  поляне.  Откинувшись  на
спину, он заметил, что солнце уже прошло через зенит.
   "Опоздал к завтраку!.."  -  была  его  последняя  мысль.  Морель  уснул
крепким сном человека, уставшего до полного бесчувствия...





   "...Солнце - огромный золотой паук, пробегающий по  небу,  и  радуга  -
паутина его. Я, Морель, первый открыл это!"
   "Что за чепуха лезет мне в голову!" - подумал Морель и открыл глаза. Но
он, вероятно, еще не совсем проснулся, потому что то, что он увидел, могло
быть только сном.  Морель  как  будто  опустился  на  дно  океана.  Сквозь
розоватый туман виднелись смутные очертания зеленых пятен  В  этом  тумане
колыхались длинные полосы,  подобно  змеям  необычайной  величины.  Темное
огромное  пятно,  как  сорвавшаяся  с  орбиты  планета,  сновало  в   этой
розовато-зеленой мгле, закрывая собою  чуть  ли  не  четверть  всего  поля
зрения. И удивительнее всего было то, что  движение  этого  темного  пятна
напоминало суетливый бег паука.
   Морель  несколько  минут  с  полным  недоумением  наблюдал  этот  новый
загадочный мир.
   "Неужели я с ума сошел? Или это  бред?"  Он  закрывал  глаза,  открывал
вновь, но видение не исчезало. Морель потрогал рукою лоб. Он был  влажный,
горячий, но не слишком. Нет, это не бред. Рука Мореля задела очки, и в тот
же момент планетообразный черный шар закатился за горизонт,  очистив  поле
зрения.
   "Очки! Секрет открывается просто".
   Морель снял очки  и  посмотрел  на  стекла.  Они  были  покрыты  потом,
испарениями  и  паутиной.  По  левому  стеклу  бегал  паучок  величиною  с
булавочную головку.
   "Так вот она, сорвавшаяся со своей орбиты планета!" - с улыбкой подумал
Морель, сбивая пальцем паучка и протирая стекла платком. Он надел  очки  и
осмотрелся вокруг. "Неужели я все еще не проснулся?" Опять сон, но на этот
раз сон изумительно прекрасный.
   Был вечер. Косые лучи солнца золотили папоротники  и  пальмы,  стоявшие
вправо от Мореля. Левая  сторона  поляны  была  погружена  в  синюю  тень.
Воздух,  освещенный  солнцем,   светился   всеми   цветами   радуги,   как
калейдоскоп. Как будто  радужная  паутина  "паука-солнца"  разорвалась  на
мелкие части и закружилась вихрями самоцветов. Это был танец бриллиантов и
алмазов. Каждый бриллиант был окружен легкой дымкой самых нежных цветов. В
беспрерывном движении они  прорезывали  воздух,  изменяя  на  пути  полета
окраску, вспыхивая то глубоким зеленым, то ярко-красным, то синим огнем, и
как будто оставляли после себя светящийся след -  так  быстро  резали  они
воздух. Фейерверк, калейдоскоп, северное сияние, радуга - ничто  не  могло
сравниться по красоте с этим волшебным  зрелищем  пляски  жемчужной  росы,
сверкающих алмазов и летучих огоньков...
   Один из этих  бриллиантиков  опустился  на  цветок.  Туманная  оболочка
рассеялась. Сложились  крылышки,  и  Морель  увидел  маленькую  невзрачную
птичку с единственным ярким пятном на оперении. Колибри! Но и  после  того
как тайна раскрылась, Морель еще долго не мог оторвать глаз от  воздушного
танца пернатых балерин.
   Однако  проза  жизни  уже  настойчиво   стучалась   в   дверь.   Морель
почувствовал, что все тело его зудит. Он посмотрел на руки и  увидал,  что
они искусаны москитами, а в кожу впились мелкие красные клещи. Это вернуло
Мореля к действительности.
   Не только завтрак, но и обед давно были пропущены. Надо было спешить  к
своим, пока совершенно не стемнело.  Морель  почувствовал  острый  приступ
голода и вспомнил о вкусных блюдах, которые обещал сегодня  изготовить  их
повар (он же носильщик) негр Джим. Морель поднялся, потянулся и, посмотрев
на солнце, пошел вверх по ручью. Он дошел до того места, где  сражался  со
страшным  пауком,  и  нашел  брошенный  сачок.  Подняв  его,  Морель  стал
соображать, куда идти. После некоторого размышления он повернул  налево  и
углубился в  чащу  леса.  Здесь  было  уже  почти  темно.  Только  кое-где
сумеречный свет проникал сверху, освещая змееобразные лианы. Вдруг  словно
неведомое существо погасило этот последний слабый свет. Ночь  на  экваторе
наступает внезапно. Мореля окружила густая темнота.  Он  сделал  несколько
шагов и упал.
   "Придется ночевать в лесу, - подумал он. - И хоть бы кусочек хлеба!.."
   Испарения усиливались. Тропическое солнце нагрело за  день  исполинский
котел Амазонки, наполненный душистыми травами, пряно пахнущими  смолистыми
и эфирными деревьями и болотными цветами, и  теперь  Морель  дышал  густым
паром этой гигантской парфюмерной фабрики.
   Тишина леса нарушалась только разноголосым тончайшим звоном  комаров  и
москитов, которые мириадами кружились над Морелем. Скоро к этим флейтистам
присоединились низкие голоса лягушек. Никогда еще  Морелю  не  приходилось
слышать такого громогласного  концерта.  Пение  этих  болотных  певцов  не
напоминало  отрывистого  кваканья  обычных  лягушек.  Оно  было   довольно
мелодично и протяжно, как завыванье ветра. В  конце  концов  оно  нагоняло
тоску.
   Когда глаза привыкли к темноте,  Морель  увидел  полосы  фосфорического
света - это летали светящиеся насекомые.
   Москиты, комары и клещи, которыми была усыпана трава не  давали  Морелю
уснуть.
   "Хоть бы скорее рассвет!" - мучительно думал он,  ворочаясь  во  мху  и
расчесывая руки и шею. Только под утро он заснул тревожным сном.
   Его разбудил визг обезьян.
   Они сидели в ветвях над самой его  головой  и  пронзительно  кричали  и
визжали. На обезьяньем  языке  эти  звуки,  очевидно,  обозначали  крайнее
удивление, потому что на шум сбегались новые стаи  обезьян  посмотреть  на
редкое зрелище  -  очкастую  обезьяну,  лежащую  на  земле.  Более  смелые
спустились  по  лианам  и,  держась  хвостом,  размахивали   "руками"   на
расстоянии  какого-нибудь  метра  от  головы  Мореля  с  явным  намерением
познакомиться с ним поближе.
   Но Морелю было не до обезьян. Он  поднялся,  махнул  на  них  сачком  и
зашагал в глубь леса. Обиженные таким приемом, обезьяны загалдели с  новой
силой и долго преследовали Мореля.
   Морель шатался от голода и усталости, но упорно пробирался сквозь чащу.
Наконец он вышел к небольшой речке, струившейся  в  заболоченных  берегах.
Несколько огромных лягушек прыгнуло в воду при его приближении.
   "Все дороги ведут в Рим, - рассуждал Морель.  -  Все  речки  впадают  в
Амазонку. Если я пойду по этой речке, то выйду на  Амазонку  немного  выше
или ниже нашей экспедиционной базы.  Это  будет  дальше,  но  вернее,  чем
искать по лесу обратный путь".
   И он отправился вниз по реке.
   Однако через час пути он с разочарованием увидел, что речка  впадает  в
одно из болот, которыми так изобилует бассейн Амазонки.
   - Неужели я  заблудился?  -  прошептал  Морель.  И  эта  мысль  впервые
заставила его подумать обо всей серьезности положения.
   Он был  один  среди  девственного  леса.  На  тысячу  миль  вокруг  нет
человеческого жилья.  Сачок  для  ловли  насекомых  был  его  единственным
оружием, а в небольшом мешке и фанерном ящике лежали  только  его  научные
принадлежности: увеличительное стекло, шприц, булавки, пинцеты...
   "Ithomia Pusio, - по привычке продолжал Морель заниматься  определением
пролетавших бабочек. - Слава дается нелегко!"
   Небольшой ручей, впадавший в болото, пересек Морелю  дорогу.  На  сырой
земле были видны  отпечатки  звериных  следов.  Здесь  же  валялись  кости
тапира, съеденного каким-нибудь крупным  хищником,  всегда  подстерегающим
животных в местах водопоя. Это открытие для Мореля было  не  из  приятных.
Морель перешел ручей и почувствовал  под  ногами  более  сухую  и  твердую
почву. Здесь пальмы чередовались с фикусами и лавровыми деревьями,  а  еще
выше поднимался лес фернамбуков, палисандров и кастанейро.
   Морель поднял валявшийся на земле плод кастанейро величиною  с  детскую
голову, разбил его, вынул орехи, заключенные в  твердую  кожуру,  и  начал
поглощать маслянистые сердцевины.
   "Здесь по крайней мере не умрешь с голоду, - подумал он. - Подкреплюсь,
отдохну и отправлюсь на поиски дороги".
   И вдруг неожиданно для самого себя он громко сказал:
   - Солнце - огромный золотой паук!  -  ив  тот  же  момент  его  охватил
приступ  сильнейшего  озноба.  -  Лихорадка!  Этого  еще  недоставало!   -
проворчал Морель, щелкая зубами.





   Что было дальше?
   Много  дней  спустя,  вспоминая  это  время,  Морель   с   трудом   мог
восстановить в памяти последовательность событий.
   Солнце - "золотой паук" спустился по  вертикальной  паутине  с  неба  и
впился в голову Мореля, охватив ее огненными лапами.  Морель  закричал  от
ужаса и бросился  бежать.  Отовсюду  -  с  листьев  пальм,  из-под  корней
деревьев, из цветков орхидей - выбегали огненно-красные пауки, кидались на
Мореля и впивались в его истерзанное тело.  И  тело  горело  как  в  огне,
разрываемое бесчисленными челюстями огненных  пауков.  Морель  кричал  как
безумный и бежал, бежал, отрывая от своего тела воображаемых пауков. Потом
он упал и провалился в черную бездну...
   Когда припадок  лихорадки  прошел,  Морель  открыл  глаза.  Он  не  мог
определить, сколько времени пролежал без сознания. Было утро. В траве и на
листьях копошились пауки - серые, рыжие,  черные,  красные.  Но  это  были
обыкновенные пауки. И солнце  было  только  солнце.  Оно  поднималось  над
лесом,  освещая  золотистых  ос,  пестрые  крылья  бабочек,  яркие  наряды
попугаев. Мысли Мореля были ясны, но он  чувствовал  во  всем  теле  такую
слабость, что едва мог приподнять голову. Нестерпимая жажда томила его.  У
края поляны протекал ручей. Но  Морель  не  мог  добраться  до  него.  Вид
струившейся воды увеличивал его страдания, и  Морель  испытывал  настоящие
муки Тантала. А солнце поднималось все выше. Зной становился  нестерпимым.
Морель обливался потом, еще больше ослаблявшим его.
   "Если я сейчас не выпью глотка воды, то погибну", -  подумал  Морель  и
сделал попытку подняться. Шатаясь и опираясь на руки,  он  сел  на  землю.
Потом он опустился на четвереньки и пополз к ручью. Этот путь, в несколько
десятков метров, показался ему бесконечно долгим. Но все же он  дополз  и,
лежа на животе, прикоснулся почерневшими  губами  к  воде  и  начал  пить.
Казалось, он хотел выпить ручей. Вода  освежила  его.  Отдохнув  у  ручья,
Морель почувствовал себя настолько хорошо, что смог подняться на ноги.  Но
в тот же момент он едва не свалился снова.
   На поляну выбежал огромный зверь с  густой  короткой  желтовато-красной
шерстью. На спине шерсть была темнее, на животе - красновато-белая.
   "Пума!" - с ужасом подумал Морель, напрягая все усилия, чтобы не упасть
и этим не привлечь к себе внимания зверя.
   Пума не могла не заметить Мореля, и тем не менее  она  не  обращала  на
него  никакого  внимания,  как  будто  желая  продлить   пытку   человека,
обреченного на смерть. Эта огромная кошка, достигавшая  вместе  с  хвостом
почти двух метров длины, вела себя  как  домашний  котенок:  она  бесшумно
прыгала по  поляне,  гоняясь  за  летавшими  крупными  бабочками.  И  надо
сказать, что она это делала гораздо удачнее Мореля. Несмотря на весь  ужас
своего положения, Морель невольно залюбовался  изящными  ловкими  прыжками
золотистого зверя. Испуганные бабочки поднялись  выше,  и  пума,  наконец,
обратила внимание на Мореля. Час его  настал.  Мягкой  волнистой  походкой
пума приближалась к человеку.
   "Только бы не показать, что я боюсь ее!"  -  подумал  Морель  и  сделал
несколько шагов навстречу зверю. Пума махнула хвостом,  сделала  небольшой
прыжок и  остановилась  перед  Морелем.  Глаза  их  встретились.  Животное
сощурило глаза, подобрав находившиеся под ними белые пятнышки.  Оно  будто
смеялось...
   "Да ну же, ешь скорее!" - подумал Морель, не будучи в  силах  перенести
эту пытку. Но пума продолжала свою странную игру.  Оно  подошла  к  Морелю
вплотную и толкнула его пушистой головой, как бы ласкаясь.  Этого  мягкого
толчка было достаточно, чтобы сбить Мореля с ног. "Конец!" - подумал он.
   Но это было только  начало.  Пума  упала  на  землю  рядом  с  Морелем,
перевернулась на спину  и  начала  толкать  его  в  бок  головой,  как  бы
приглашая играть. При этом она мурлыкала, как кот.
   "Это какая-то сумасшедшая  пума!  -  думал  Морель.  -  Она,  вероятно,
помешалась от жары, поэтому и делает такие безумные  поступки:  ласкается,
вместо того чтобы сожрать меня".
   Морель не был склонен поддерживать игру. Подражая  животным,  он  решил
притвориться мертвым. Пуме это не  понравилось.  Чтобы  растормошить  свою
игрушку, она легла на грудь Мореля, слегка прижав его плечо  одной  лапой,
другую подняла над его лицом, и открыла пасть,  обнаруживая  ряд  страшных
клыков.
   "Вот когда конец!" - подумал Морель.  Но  и  на  этот  раз  он  ошибся.
Неодобрительно фыркнув, пума вскочила и убежала в заросли кустарников.
   Это было невероятно! Морель поднялся без единой  царапины.  Оправившись
от потрясения, он почувствовал сильный  приступ  голода  и  отправился  на
поиски орехов.
   Вечером Морель вновь  почувствовал  приближение  приступа  малярии.  Но
прежде чем он потерял сознание, "сумасшедшая" пума еще раз навестила  его.
Она, как тень, выскользнула из  кустарников,  уже  погруженных  в  сумрак,
подошла к лежавшему Морелю и обнюхала его лицо. Морель не шевелился.  Пума
улеглась рядом с ним и широко  зевнула,  как  бы  располагаясь  на  ночлег
вместе с ним.
   Почти совсем стемнело. Стихли крики обезьян,  хлопотливо  размещавшихся
на ночлег в высоких ветвях,  умолкли  птичьи  голоса.  Не  слышалось  даже
лягушачьих заунывных песен. Лес засыпал. Ни звука. Только тонкое  жужжанье
комаров, не нарушая безмолвия ночи, пронизывало воздух...
   "Гаучосы называют пуму другом человека. Они уверяют, что она никогда не
нападает на человека и не трогает ни  спящего,  ни  ребенка.  Неужели  это
правда?" - подумал Морель, искоса поглядывая на своего  косматого  соседа.
Пума лежала неподвижно. Только уши зверя едва заметно шевелились, точно он
прислушивался к отдаленным звукам. Как ни напрягал Морель слух, он  ничего
не мог уловить, кроме жужжанья комаров. Лихорадка все  сильнее  овладевала
Морелем. Он старался не  дрожать,  но  от  времени  до  времени  его  тело
судорожно напрягалось, и его подбрасывало вверх, как на  пружине.  Однако,
видимо, не это беспокоило зверя. Пума протянула лапы,  выпустила  когти  и
собралась в клубок, словно готовясь к прыжку на невидимого  врага.  Прошла
еще минута напряженного ожидания, и Морель заметил  в  густых  зарослях  у
ручья две светившиеся зеленоватым огнем точки. Это могли быть только глаза
хищного зверя. Мысли Мореля мутились. Бред охватывал его, и ему  казалось,
что зеленые точки расширяются,  на  них  вырастают  мохнатые  лапы...  Два
чудовищных зеленых паука приближаются к нему. Морель  застонал  и  потерял
сознание... Среди бредовых кошмаров ему слышались  ужасающий  рев,  крики,
стоны, словно тысячи злых духов сорвались с цепи,  ревел  ураган,  завывал
ветер, рычали звери, и кто-то хохотал громовыми раскатами. И опять  черная
бездна тишины. Небытие...
   Зарево тропического утра. Солнце еще  не  видно,  но  небо  уже  пылает
пурпуром. Морель открывает глаза. Он все  еще  жив.  Кругом  буйная  жизнь
играет всеми цветами, кричит тысячеголосым хором пернатых и  насекомых.  И
опять жажда, нестерпимая жажда...
   Морель тащится по земле, как змея  с  перешибленной  спиной,  к  ручью.
Здесь он видит необычайное зрелище. У самой воды лежит распростертый  труп
огромного ягуара - этого  вечного  врага  пумы.  Его  красивая  золотистая
шерсть с черными продолговатыми пятнами  изорвана  в  клочья.  Правое  ухо
откушено. Один глаз вытек. На  шее  огромная  рана.  Земля  залита  вокруг
кровью. Трава вырвана и разбросана, кустарник изломан. Здесь была страшная
битва не на жизнь, а на смерть. Морель наклонился над убитым  зверем  и  с
жутким любопытством посмотрел в единственный сохранившийся глаз,  тусклый,
остекленевший. Неужели глаза этого зверя преследовали его по ночам? Морель
вспомнил, что несколько раз замечал две фосфорические точки, мелькавшие  в
кустах. Но он  не  был  охотником  и  думал,  что  это  ночные  светящиеся
насекомые, которых так много в  тропических  лесах.  Да,  его  подстерегал
ягуар. И вот он лежит поверженный! Морель оглянулся кругом и  увидел,  Что
кровавый след уходит в сторону и пропадает в кустах. Ученый не верил своим
глазам. Но все, что он видел, не оставляло сомнения в том, что пума спасла
его. Она охраняла его во время болезни и, рискуя сама, храбро бросилась на
врага, чтобы спасти жизнь человека.
   Это была неразрешимая загадка инстинкта. Невольно  Морель  почувствовал
благодарность и даже нежность к своему спасителю. Но спаслась ли она сама?
Бедная необычайная пума! Она уползла в чащу зализывать свои раны и теперь,
быть может, издыхает, даже не сознавая своего героизма.





   Мореля охватило желание разыскать раненого зверя и, если можно,  помочь
ему. Несмотря на слабость, он отправился по следу. Но кровавый след уходил
в густую чащу. Морель был  еще  слишком  слаб,  чтобы  продолжать  поиски.
Сделав несколько десятков шагов, он упал у зарослей хинного дерева, вдыхая
душистый  запах  розовых  и  желто-белых  цветов.  У  ног   его   валялась
четырехгранная сломанная ветка.
   "А ведь это хина! Почему бы мне не полечить свою лихорадку?" -  подумал
он и, отодрав зубами кору, начал жевать  ее,  морщась  от  горечи.  Морель
начал лечить лихорадку хинной корой,  подобно  индейцам,  которые  издавна
пользуются этим народным средством. Приступы лихорадки стали ослабевать, и
скоро Морель почувствовал себя здоровым. Но он был  еще  очень  слаб.  Ему
приходилось питаться только растительной пищей. К орехам он скоро прибавил
новое блюдо - муку, которую он добывал из корня кассовы. Из этой  муки  он
умудрялся даже печь лепешки, разжигая огонь увеличительным стеклом. Иногда
ему удавалось даже полакомиться печеной рыбой.  Он  ловил  ее  на  крючок,
сделанный из булавки и воткнутый в конец прута. Приманкой служили черви  и
насекомые.
   Морель еще не оставлял мысли найти своих спутников  или  спуститься  по
одному из притоков к Амазонке и достигнуть жилых мест. Для этого он  хотел
использовать дождливое время года: с ноября  по  март  беспрерывные  ливни
превращают ручьи в широкие реки. О направлении заботиться не нужно. Морель
устроит плот, сделает запасы пищи и отправится в путь.
   Однако в ожидании этого времени надо  было  подумать  о  более  оседлом
существовании. До сих пор Морель жил, как  лесной  зверь:  день  бродил  в
поисках добычи и засыпал там, где заставала его ночь. Но так  продолжаться
не могло. Его лицо и руки были совершенно изъедены москитами  и  комарами.
Когда Морель смотрелся в стоячие воды, он не узнавал себя: так опухло  его
лицо. Клещи заползали под одежду. Вырвать их с головой не удавалось.  Если
же в теле оставалась голова, на этом месте  образовывался  нарыв,  который
причинял Морелю большие страдания, чем живой, сосущий его кровь клещ.
   Но это было еще не все. Каждую минуту он рисковал встретиться с лесными
хищниками: ягуаром,  мексиканской  дикой  кошкой,  красным  волком,  дикой
собакой. Из них ягуар был самым страшным. Один  ягуар  погиб  в  борьбе  с
пумой, но тысячи их еще бродили в лесу.  Иногда  Морель  замечал  во  тьме
зеленые точки и спешил развести костер, добывая огонь  кремнем.  Но  огонь
нужно было поддерживать, и Морель не высыпался. В конце концов  он  решил,
что  самое  безопасное  -  проводить  ночь  на  ветвях  высокого   дерева,
усаживался среди сучьев и привязывал себя ремнем к стволу. Морель долго не
мог привыкнуть к такой "спальне". Когда он засыпал, голова его опускалась,
и ему казалось, что  он  падает  с  дерева.  Морель  в  ужасе  просыпался,
инстинктивно хватаясь за ветви. Но со временем он привык к своей воздушной
кровати и хорошо высыпался. На высоте москиты и комары  меньше  беспокоили
его. Крупные хищники  не  замечали  добычи,  укрывшейся  в  густой  зелени
дерева.
   Постепенно из  каких-то  глубин  его  существа  поднимались  и  оживали
первобытные инстинкты,  утраченные  человеком  на  протяжении  тысячелетий
культурной  жизни.  Морель  научился  крепко  спать  и  в  то   же   время
прислушиваться к малейшему шуму. Слух и обоняние его  обострились.  Только
глаза ученого оставались такими же близорукими. Впрочем, в очках он  видел
неплохо. Эти очки составляли  предмет  его  непрестанных  забот.  Однажды,
когда он спал на земле, положив возле себя очки, какая-то птица,  очевидно
такая же любительница блестящих вещей, как сорока, подхватила клювом  очки
и унесла. Взмахи крыльев разбудили Море-ля, и он  погнался  за  птицей.  К
счастью, она уронила очки. С тех пор Морель никогда не снимал очков,  даже
во время сна.
   Была середина сентября, и дожди  перепадали  уже  довольно  часто.  Они
неожиданно налетали, опрокидывая на лес целые водопады, и  так  же  быстро
проходили. Ветви деревьев не могли  защитить  Мореля,  и  он  промокал  до
костей. И Морель занялся  устройством  кровли  над  головой  из  ветвей  и
листьев. Это была трудная работа. Несколько раз  он  едва  не  срывался  с
дерева. Вдобавок ему приходилось вести  борьбу  с  обезьянами.  Достаточно
было Морелю спуститься с дерева за сучьями и  хворостом,  как  целые  стаи
обезьян собирались на его стройку и пытались "помогать". Может  быть,  они
делали это с самыми лучшими намерениями, но после их набегов Морелю каждый
раз приходилось начинать строить заново. Так продолжалось несколько  дней,
пока Морелю не посчастливилось  найти  очень  прочные  и  тонкие  вьющиеся
растения, которыми он туго связал остов крыши. Убедились ли обезьяны,  что
человек хорошо справляется с работой без их помощи,  или  им  надоела  эта
новая забава, но скоро они оставили его в  покое,  и  Морель  благополучно
достроил свое временное жилище. Теперь он был  защищен  от  дождя.  Морель
втащил к себе на дерево даже  некоторые  запасы  пищи:  муки  из  кассовы,
орехов и меда медовых мух - свое  новое  приобретение.  Эти  запасы  могли
пригодиться во время  плавания.  Вместе  с  тем  они  освобождали  его  от
необходимости искать пищу во время дождя.
   В его  новом  жилище  было  подобие  кровати,  сделанной  на  ветвях  и
устланной  мхом  и  листьями.  Теперь  он  мог   с   некоторым   комфортом
растянуться. Когда дождь мешал ему заниматься  устройством  плота,  Морель
лежал у себя на дереве и переносился мыслью  в  Париж.  Но  это  было  так
далеко и так не похоже на то, что окружало Мореля, что Париж  казался  ему
далеким сном.
   В солнечные дни Морель усиленно трудился  над  устройством  плота.  Без
топора работать было трудно.  Морель  нашел  несколько  острых  кремней  и
попытался сделать каменный топор,  перейдя,  таким  образом,  к  следующей
ступени культуры - в  каменный  век.  Зажав  кремень  в  рогатину,  Морель
привязал его к топорищу тонкими лианами. Но кремень  соскочил  с  топорища
при первом же ударе. Тогда Морель решил сделать  топор  по  всем  правилам
искусства, пробив дыру в кремне ударами другого  кремня.  Этот  египетский
труд истомил его. Морель с отчаяньем бросил работу.
   "Нет, видно, я не гожусь в робинзоны!"
   Однако  мысль  о  топоре  не  оставляла  его.  Дерево  легче  поддается
обработке. Надо начинать с топорища. Морель нашел подходящий  корявый  сук
крепкого железного дерева и  начал  прожигать  углями  "игольное  ушко"  -
продолговатую дыру. Это была тоже египетская  работа,  но  все  же  дерево
поддавалось обделке легче  кремня.  Скоро  "игольное  ушко"  было  готово.
Морель  вставил  острый  плоский  камень  и  закрепил  его   растительными
волокнами,  старательно  для  этого  приготовленными.  Этот  топор  скорее
напоминал булаву с необычайно большим набалдашником -  так  много  намотал
Морель "веревок", но все же это был топор. Он перерубал, вернее, перебивал
ветви в палец толщиной. Он мог служить некоторой  защитой.  Таким  топором
можно было даже срубить толстое  дерево.  Но,  занявшись  "хронометражем",
Морель высчитал, что на каждое дерево потребовалось бы не менее месяца.  А
ему для плота нужен был по крайней мере десяток деревьев.
   Морель приуныл. При такой быстроте работы ему не  выбраться  ранее  чем
через год.
   Тогда Морель решил использовать для плота бурелом и  стволы  подходящей
длины, валявшиеся в руслах высохших рек. Их приходилось  тащить  отовсюду,
часто издалека. Морель изнемогал от этой непосильной работы.  Чтобы  найти
бревно подходящей длины, ему  иногда  приходилось  уходить  на  расстояние
целого дня пути от своего жилища. В этом лесу, однообразном,  несмотря  на
все расточительное многообразие древесных пород, очень легко  заблудиться.
И Морель, уходя на поиски стволов,  делал  кремневым  топором  отметки  на
деревьях.
   Наконец материал для плота  был  собран.  Морель  торопился.  Проливные
дожди шли уже каждый день, и высохшие русла  речек  наполнялись  водой.  К
счастью, вода прибывала не так быстро, как ожидал Морель:  высохшая  почва
впитывала в себя  огромное  количество  влаги,  прежде  чем  насыщалась  и
пропускала воду дальше.
   Морель связал плот, сделал небольшое прикрытие  от  дождя  для  себя  и
запасов пищи, сзади  прикрепил  руль  из  шеста  с  вилкообразным  концом,
переплетенным растениями, и начал ждать, ежедневно посматривая на  уровень
воды. Наконец она поднялась до плота, лежавшего на  берегу.  В  этот  день
дождя не было.
   "Сегодняшнюю ночь я еще могу провести на дереве, - подумал Морель. - Но
это будет моя последняя ночь. Через несколько дней из древесного жителя  я
превращусь в человека двадцатого века".
   И он забрался на свое дерево.





   Ночь была тихая, но  необычайно  душная.  Изредка  бесшумно  вспыхивали
молнии далекой грозы. "А дождь все-таки будет. Ни комаров, ни москитов нет
- попрятались", - думал Морель, засыпая.
   Перед  утром  страшный  удар  грома  разбудил  его.  Гроза  разразилась
внезапно: кругом гремело, словно кто-то открыл двери  гигантской  кузницы.
Лес полыхал голубым мерцающим пламенем. Раскаты,  словно  канонада  пушек,
стрелявших  у  самого  уха,  слились   в   невообразимый   гул.   Зловещий
зеленовато-белый свет зажегся в небе. Ветер все усиливался, но  дождя  еще
не было. Внезапно небо опрокинуло на землю целый океан воды.  Это  был  не
дождь, даже не ливень. Водная стихия обрушилась сплошною массой.
   - Пора! - крикнул Морель, но  он  не  услышал  своего  голоса.  Наскоро
собрав свои пожитки,  Морель  спустился  по  дереву,  цепляясь  за  сучья.
Несмотря на то, что его защищали  навес  и  густая  листва,  Морель  через
минуту был мокр, как рыба в воде. Падавший с  неба  водопад  оглушал  его,
слепил глаза, давил на череп. Но Морель бежал, не останавливаясь. Вот он у
плота. При свете непрекращавшейся молнии Морель увидал,  что  вода  залила
половину плота. Морель взбежал на плот и влез в шатер.  К  его  удивлению,
здесь было почти сухо. Недаром он потрудился, густо устилая крышу крупными
и плотными листьями!
   "По крайней мере я не буду испытывать во время путешествия недостатка в
пресной воде", - подумал он, чувствуя  нервный  подъем  духа.  Однако  эта
радость скоро сменилась беспокойством: вскоре он  почувствовал,  что  вода
появилась на поверхности плота. Морель приподнялся, но вода скоро достигла
щиколоток ног и прибывала беспрерывно. Его плот  решительно  не  всплывал.
Быть может, он зацепился за что-нибудь? Должен же подняться хоть один  его
край! Для рассуждении, однако, не было времени. Вода уже доходила до пояса
и угрожала смыть с плота неудачного  путешественника  вместе  с  шатром  и
пожитками.
   Морелю ничего не оставалось, как спастись бегством на берег. Но  и  это
было нелегкой задачей. Вокруг него бушевал поток, унося  в  своем  бешеном
стремлении вывороченные с корнями деревья. К счастью, Морель был  неплохой
пловец. Бросив на произвол судьбы запасы продовольствия, он решил  спасать
только себя и научные инструменты, помещавшиеся в мешке за спиной.  Морель
кинулся в поток. Его завертело как щепку и понесло. Не менее получаса  ему
пришлось бороться с течением, пока, наконец, на  крутом  повороте  его  не
прибило к берегу.
   Морель вылез, весь покрытый зеленой тиной и тонкими длинными листьями.
   "Часы безнадежно испорчены, - подумал он. - Придется жить по солнцу. Но
это не беда. Главное, плот. Почему он не поплыл?"
   Буря промчалась с такой быстротой, как это бывает  только  в  тропиках.
Ветер сдернул сизую завесу с неба, открыв второй, голубой полог. Выглянуло
солнце, и лес внезапно ожил.  Вылезли  обезьяны,  отряхнули,  как  собаки,
намокшую шерсть и стали сушиться на  солнце,  шумно  болтая  и,  вероятно,
делясь на своем языке впечатлениями о пронесшейся буре.  Деревья  расцвели
яркими красками перьев попугаев; пчелы и осы спешили пополнить запасы пищи
до нового ливня. Лес жил полной жизнью, все живое веселилось, пожирая друг
друга...
   Один Морель был чужд  этому  веселью.  Понуро  возвращался  он  берегом
бушевавшей реки к своему брошенному жилищу.
   Вот и место, где он строил плот. Но от него не осталось и следа.  Шалаш
сорвало, а плот по-прежнему покоился на дне.
   - Но в чем же дело, черт возьми? - раздраженно крикнул Морель. Он  взял
валявшийся на берегу кусок железного дерева, из которого был сделан  плот,
бросил в воду и тотчас воскликнул:
   - Есть ли еще на свете такой осел,  как  я?  Обрубок  потонул,  подобно
камню. Железное дерево было слишком тяжело и не могло держаться на воде.
   Тяжелый урок! Опустив голову, Морель смотрел на кипевшую реку, в  водах
которой было погребено столько усилий и труда.
   Дожди шли почти беспрерывно. Морель был похож на земноводное  животное,
так как тело его почти не просыхало. Он жил как бы в водной стихии, только
более  насыщенной  воздухом,  чем  воды  океана.  Температура   почти   не
понизилась, но влажность невероятно увеличилась. Едва  утихал  дождь,  как
белая пелена тумана застилала все вокруг. Горячий влажный туман  до  такой
степени наполнял легкие, что у Мореля  по  временам  поднимался  удушливый
кашель. Его организм так напитался влагой, что Морель почти не  пил  воды.
Единственным утешением этого времени года было то, что Морель отдохнул  от
комаров и  москитов.  Клещи,  смытые  с  листьев  деревьев,  также  меньше
беспокоили его.
   Мореля приводила в ужас мысль, что ему придется отложить путешествие на
год. И он решил во что бы то ни стало  отправиться  в  путь  до  окончания
периода дождей. Глядя на грязные бурные воды  потока,  поднявшего  со  дна
тысячи тонн ила, Морель обратил внимания на огромное количество тростников
и вырванных с корнем стволов  бамбука,  плывших  по  поверхности.  Легкие,
полые внутри, они как бы самой природой были предназначены для  устройства
плота. К тому же с этими стволами легко  мог  справиться  кремневый  топор
Мореля.
   - Вот из чего надо делать плот! - воскликнул Морель.
   И он вновь принялся за работу под  непрекращавшимся  проливным  дождем.
Работа пошла быстрее, чем он ожидал. Ему  не  приходилось  даже  искать  и
собирать бамбук: каждый день река выбрасывала на берег огромное количество
бамбуковых  палок.  Морелю  приходилось  только  выбирать,   связывать   и
складывать стволы. Через несколько дней плот был  готов.  Оставалось  лишь
стащить его в воду. Несмотря на легкость материала, из которого был сделан
плот, он представлял значительную тяжесть для одного человека. Берега были
размыты, и работать приходилось в непролазной грязи. Морель придумал целую
систему  рычагов,  пользуясь  вместо  веревок  тонкими  гибкими   стволами
ползучих растений. Но сдвинуть плот оказалось труднее, чем построить  его.
Концы бамбуковых палок то и  дело  врезывались  в  грязь  и  застопоривали
движение. Приходилось бросать работу, чтобы поднимать увязший в грязи край
плота. Иногда в продолжение целого дня работы  Морелю  удавалось  сдвинуть
плот на несколько дюймов. Морель приходил в отчаяние. Наконец сама природа
пришла ему на помощь. Напоенная  дождями  земля  уже  не  вбирала  в  себя
прежнего  количества  влаги;  между  тем  небесные  запасы  воды  казались
неистощимыми.
   Уровень  воды  в  реке  быстро  поднимался.  Морель  сделал   последние
приготовления и переселился на плот. В тот же вечер он  почувствовал,  что
плот медленно поворачивается, накренясь набок. Еще один момент  -  и  плот
был подхвачен течением и понесся по  бурлящей  реке.  Морель  торжествующе
крикнул.
   Однако радость оказалась преждевременной. Его закрутило  в  водовороте,
как волчок. Огромный конец дерева вынырнул из воды и ударил в плот с такой
силой,  что  тот  едва  не  перевернулся.  Морель  перебежал   на   высоко
поднявшийся край плота, выровнял его и  взялся  за  шест.  Теперь  он  мог
торжествовать. Плот  летел  стрелой  среди  мусора,  обломков  деревьев  и
вырванных с корнем пальм - туда, к людям, в двадцатый век.
   Морель  внимательно  оглядел   воду.   Река   разлилась   на   огромное
пространство, затопив низменные берега. Целые рощи пальм  стояли  в  воде,
задерживая своими стволами кучи хвороста и листьев.
   Перед  утром  Морель  заметил,  что  плот  движется  медленнее.   Когда
рассвело, он увидел, что его занесло в одну из  обширных  речных  заводей.
Положение Мореля было  не  из  веселых.  Рассчитывая  на  течение,  он  не
догадался сделать весло. Он еще раз выругал  себя  ослом,  однако  это  не
помогало делу.
   Морель попробовал отталкиваться шестом. Но  как  только  ему  удавалось
протолкнуть плот в русло реки, шест переставал достигать дна и плот  снова
медленно относило  в  заводь.  Морель  решил  отдаться  на  волю  течения,
надеясь, что оно, совершив круг, вынесет  его  из  заводи.  Плот  медленно
поплыл  к  тинистому  берегу  и,  наконец,  дрогнув,  остановился.  Рискуя
надорваться, Морель налегал на  шест,  но  от  этого  плот,  погрузившийся
нижними палками в тину, еще больше увязал.
   Морель бросил шест,  упал  на  плот  и  уснул,  истомленный  волнениями
прошлого дня и бессонной ночью.





   Проснулся Морель только вечером. Обдумав свое положение, он решил,  что
ему ничего не остается, как высадиться на берег, вернее,  выйти  на  сухое
место, так как он находился не в русле реки, а на затопленной поляне леса,
окруженной со всех сторон деревьями. Ночью он не  решился  этого  сделать,
улегся на плоту. Дождь прекратился, и тысячи комаров поднялись над  водой.
В заболоченной почве что-то чавкало, вздыхало, шевелилось... Из чащи  леса
доносился странный свист. Временами трещали кусты  под  чьими-то  тяжелыми
шагами. Морель яростно отгонял  от  себя  тучи  комаров,  прислушивался  к
свисту и не мог уснуть.
   Утром  он  посмотрел  на  почву,  на  которую  должен  был  ступить,  и
содрогнулся от ужаса. Она вся словно дышала.  От  времени  до  времени  на
поверхности появлялась голова ужа или змеи-слепуна. Толстые жабы рылись  в
иле. Казалось, гады со всего света собрались сюда,  чтобы  полакомиться  в
жирном, напоенном водой или червями  и  личинками  насекомых  иле.  Морель
безнадежно посмотрел на плот. Нет, не сдвинуть. Выхода не было, и  Морель,
забрав мешок с инструментами и запасом пищи, вошел в  грязную  воду.  Ноги
увязли в тине; Морель с трудом  вытаскивал  их  и  медленно  пробирался  к
берегу. Наконец он вышел из воды и добрался до полосы грязи.  Змеи  шипели
на него и уползали в сторону. Огромные цветные  жабы  с  угрожающим  видом
бросались ему вслед. К счастью, жидкая грязь была  плохим  трамплином  для
прыжка и они не достигали Мореля.
   Морель обошел заводь и пошел вниз по реке. Но чем дальше  он  шел,  тем
тинистее становилась почва и течение воды в реке делалось  все  медленнее.
Наконец перед ним открылось огромное пространство, залитое водою.
   "Неужели река не впадает в Амазонку?"  -  с  тревогой  подумал  Морель.
Несколько  дней  употребил  он  на  исследования  этого  лесного  озера  с
заболоченными берегами, но воде, казалось, не было  края.  Конечно,  этого
озера не найти ни на  каких  картах,  так  как  в  сухое  время  года  оно
высыхает. К тому же едва ли здесь когда-либо ступала нога географа.
   Морель окончательно заблудился. Он целые годы  может  бродить  по  этим
неисследованным дебрям  и  не  выбраться  отсюда.  Неужели  всю  жизнь  он
принужден будет жить в  этом  лесу?  Правда,  этот  тропический  лес  дает
неизмеримо богатый материал для научных работ. Но к чему  трудиться,  если
его открытия погибнут вместе с ним? Нет, Морель должен  выбраться  отсюда!
Рано  или  поздно  ему  посчастливится  напасть  на  какой-нибудь   приток
Амазонки. То, что река, по которой он пустился в путь, никуда не  впадала,
было  только  несчастной  случайностью.  Однако  он  слишком  устал.   Ему
необходимо переждать дождливый период,  с  этим  надо  примириться,  -  он
отдохнет, соберет коллекцию редчайших насекомых и с новыми силами пустится
в путь. Но, чтобы лучше отдохнуть, надо устроиться с большими  удобствами,
чем он это делал до сих пор. У него уже есть опыт. Он не  новичок.  Прежде
всего надо  выбрать  хорошее  место,  потом  построить  настоящее  жилище,
конечно на деревьях.
   И Морель начал бродить по лесу в поисках подходящего участка.  В  одном
месте леса почва поднималась и была более твердой.  Скоро  под  ногами  он
почувствовал камни. Это уже не было сплошное царство пальм и папоротников.
Здесь росли фернамбуковые деревья с двояко-перистыми листьями,  мангровые,
сандаловые, капайские, каучуковые, кустарники ипекакуаны. Хина, какао, чай
- чего еще больше? Даже табак рос на этой почве.
   Морель поднялся  еще  выше,  и  перед  ним  открылась  широкая  поляна,
освещенная солнцем.
   "Здесь будет меньше комаров и москитов".
   Посредине поляны находилась  группа  гигантских  деревьев  бразильского
ореха. Их гладкие стволы достигали ста тридцати футов высоты.
   "Вот то, что нужно. Под рукой и запасы пищи, и аптека, и  даже  сигары.
На этой высоте я буду себя чувствовать в безопасности от зверей".
   Однако на минуту Мореля охватило колебание. Справится ли он с задачей -
устроить себе "небоскреб"?
   "Времени много", - решил он и с жаром принялся за работу. А работы было
немало. Нужно было сделать лестницу, чтобы взбираться  на  вершину.  Нужно
было заготовить прочные балки для остова дома и  поднять  эту  тяжесть  на
огромную высоту. Для этого следовало  свить  прочные  веревки  из  волокон
растений. Кроме того, необходимы  были  блоки,  чтобы  облегчить  поднятие
балок. Нужно было, наконец, позаботиться и об инструментах для работы. Все
это было чрезвычайно трудно для одного человека. Но, странное дело, с  тех
пор как Морель решил  надолго  обосноваться  в  лесу,  у  него  как  будто
прибавилось энергии. Теперь все его мысли были сосредоточены  на  одном  -
Париж отодвинулся на задний план.
   Так как дожди не  прекращались,  Морель  выстроил  временную  хижину  у
подножия  своего  будущего  "небоскреба",  как  он  называл  свое  жилище.
Наибольшее внимание Морель уделил устройству надежной  крыши.  И  это  ему
удалось. Теперь он мог иметь постоянный огонь, сохраняя  в  пепле  тлеющие
угли и раздувая костер ночью, чтобы отгонять диких зверей.
   Работа подвигалась медленно. Первою  была  готова  лестница.  Но  когда
Морель попытался поставить ее, он убедился, что не в силах этого  сделать.
Она была слишком тяжела. Морель часами ломал голову над  трудной  задачей.
Если бы можно было подтянуть ее на блоке веревкой! Но для этого надо  было
сперва влезть на дерево, чего нельзя было сделать без  лестницы,  так  как
ствол был толстый и гладкий. Однако Морель не падал духом. Он соорудил ряд
подпорок, и в конце концов ему удалось водрузить лестницу на место. Дальше
пошло легче. Правда,  ему  пришлось  попотеть,  втаскивая  наверх  тяжелые
балки, но когда они были уложены на  разветвления  сучьев,  половина  дела
была сделана. Морель, как птица, вил свое гнездо, принося ветку за веткой.
И дом вышел на славу. Морель  умудрился  сделать  две  комнаты.  Маленькая
служила спальней, а большая - кабинетом, лабораторией и музеем. Здесь были
сооружены стол, покрытый поверх бамбуковых палок  листьями,  и  полки  для
коллекций.
   Когда все было окончено, Морель подошел к  открытому  окну  и  с  видом
победителя посмотрел на расстилавшийся внизу лес.  Морель  мог  гордиться.
Это была победа. Морель больше не был беззащитным существом.  Он  сожалел,
что у него нет фотографического аппарата, чтобы увековечить свое жилище  и
показать его потом своим ученым товарищам.
   Морель  вызывал  в  своем  воображении  лица  друзей  и  знакомых  и  с
удивлением заметил, что фамилии некоторых из них он  не  может  вспомнить.
"Что за странное ослабление памяти? - подумал Морель. -  Может  быть,  это
последствие болезни? Так и говорить разучусь..."
   Морель решил чаще говорить вслух. Он читал  лекции  своим  воображаемым
слушателям, и в дебрях  тропического  леса  слышались  мудреные  латинские
слова, которые, видимо, очень нравились попугаям. Казалось,  это  отражало
его речь в искаженном до неузнаваемости виде.
   - Паук мигалес, - говорил Морель.
   - А у наес, - вторили попугаи, заливаясь хохотом.
   - Кыш вы, горластые! -  кричал  Морель  на  своих  недисциплинированных
слушателей. Но они продолжали усердно повторять его  лекцию,  пока  он  не
замолкал.





   Морель усердно упражнялся  в  произнесении  речей.  Но  постепенно  эти
занятия становились все реже. Заботы дня и научная работа по  собиранию  и
классификации насекомых отвлекали его. Не замечал он и другого:  с  каждым
днем его лексикон становился все  беднее,  речь  суше,  бледнее.  Она  все
больше была испещрена научными терминами,  и  его  лекции  напоминали  уже
латынь средневекового  ученого.  Только  раз,  тщетно  стараясь  вспомнить
забытое слово, он обратил внимание на этот "распад личности"  и  несколько
обеспокоился: "Да, я дичаю", - подумал он, но к этому  факту  подошел  как
натуралист.
   "Естественный биологический закон, подмеченный  еще  Дарвином.  Сложный
организм,  попавший  в  простейшую  среду,  должен  или   погибнуть,   или
"упроститься". То, что в культурном обществе было необходимо и  составляло
мою силу, теперь в лучшем случае является ненужным балластом, так же как в
Париже мне не нужны были собачья острота обоняния и слух пумы. И  если  во
мне пробудились инстинкты, дремавшие  в  человеке  сотни  тысяч  лет,  то,
конечно, вернутся и мои "культурные" приобретения, когда  я  возвращусь  в
свою среду".
   Так успокаивал он себя,  и  все  же  где-то  в  подсознании  шевелились
тревожные, едва  оформившиеся  мысли:  "Я  дичаю,  возвращаюсь  на  низшую
ступень биологической лестницы. Если я проживу  здесь  несколько  лет,  то
превращусь в дикаря".
   Морель привык к одиночеству, был всегда углублен  в  себя,  поэтому  не
очень страдал от отсутствия общества. Ему не приходило в голову  приручить
собаку  или  попугая,  чтобы  иметь  общение  с   живым   существом.   Его
единственным,  но  зато  многочисленным  обществом  были  насекомые  и   в
особенности  пауки.  Он  мог  часами  неподвижно  сидеть,  уставившись  на
какого-нибудь паука, и наблюдать за его работой. По-своему Морель был даже
счастлив.  Среди  пауков,  ос,  муравьев  он  чувствовал  себя  в   "своем
обществе".
   Бразилия в этом отношении была настоящим раем для ученого. Едва  ли  на
всем земном шаре можно найти второе такое место, где волны жизни  бушевали
бы  с  такой  неистощимой,  ничем  не  сдерживаемой  энергией.  И   Морель
погрузился в этот безграничный океан; каждый день приносил ему  что-нибудь
новое, изумительно интересное. Морель был похож на золотоискателя и целыми
днями, забывая о еде, подбирал свои "самородки"  или  бродил  по  лесам  в
поисках новых сокровищ. Морель-ученый спасал  Мореля-человека  от  полного
одичания, и все же в Мореле происходил незаметный для  него,  но  огромный
внутренний процесс упрощения психики. В его мозгу  оставались  нетронутыми
только клетки, принимавшие участие в его научной работе. Во всем остальном
он действительно  дичал.  Он  был  нетребователен,  как  дикарь,  в  пище,
запустил свою внешность. Его волосы отросли до плеч. Костюм давно висел на
нем лохмотьями. Только ногти он остригал  маленькими  ножницами  или  чаще
откусывал зубами, чтобы они не мешали ему при работе над насекомыми.
   Главное изменение его психики заключалось в том, что у него  постепенно
угасало само чувство общественности. Ему не только не нужно было  общество
людей, но и научная работа как бы потеряла для него общественную ценность.
Она стала самоцелью. Он делал величайшие открытия, которые  привели  бы  в
восторг не только натуралистов, но и химиков. Он  находил  новые  красящие
вещества,  растения,  содержащие  огромное   количество   эфирных   масел,
ароматических смол, или такие, сок которых обладал  свойствами  каучуковых
деревьев. Всего этого имелись здесь колоссальные, неистощимые  запасы.  Но
ему ни разу не пришла мысль об эксплуатации находящихся здесь богатств.
   Он только отмечал,  регистрировал  эти  факты  как  интересные  научные
открытия. Если бы  Морель  узнал,  что  все  человечество,  до  последнего
человека, погибло от какой-нибудь катастрофы и на безлюдной Земле  остался
только он один, - это едва ли потрясло бы его и он продолжал бы заниматься
своими научными работами по-прежнему. Даже честолюбие угасло в нем. Он уже
не мечтал о славе. Мысль о возвращении к  людям  все  реже  посещала  его.
Только когда вторично наступил  период  дождей,  Мореля  охватило  смутное
беспокойство. Но он объяснил его  тем,  что  дожди  мешают  ему  совершать
обычные экскурсии. Тогда он начал усиленно заниматься в своей лаборатории,
приводя в порядок коллекции.
   Морель  почти  не  замечал  течения  времени.  Часы  его  давно  стали.
Календарь, который он вел одно время, вырезывая на палочках  зарубки,  был
заброшен. Он стал отмечать только  годы  по  периодам  дождей,  но  вскоре
оставил и это. К чему? Единственным измерителем времени  мог  служить  его
музей, который все пополнялся. Но и этот  измеритель  был  неточен.  Когда
полки, стены и даже пол его рабочего кабинета переполнялись собранными  им
насекомыми,  как  поле,  покрытое  саранчой,  Морель   начал   выбрасывать
одинаковые  экземпляры,  оставляя  ЯЬ   одному   каждого   семейства   или
подсемейства. Но так как экспонаты все продолжали прибывать, ему  пришлось
выбрасывать одних насекомых, чтобы положить  на  их  место  других,  более
редких  или  впервые  открытых  им.  Только  феноменальная  память  Мореля
сохранила всю историю его научных  исследований.  Однако  эти  драгоценные
знания были затеряны вместе с их обладателем в дебрях бразильских лесов.
   Морель давно уже не говорил вслух и не читал лекций своим  воображаемым
слушателям.  Незаметно  для  себя  он  утрачивал  речь  и  превращался   в
бессловесное существо.
   Однажды целый день его преследовало слово, значение которого он не  мог
припомнить:
   "Морель!.. Что бы это значило? Морель... Морель..."
   Его бесило, что он не может припомнить значения слова, которое казалось
таким привычным, знакомым. Эти усилия  припоминания  мешали  ему,  вносили
беспорядок в работу мысли, и он постарался запрятать надоедливое  слово  в
глубокий ящик подсознания. Морель  не  знал,  что  в  этот  день  он  стал
человеком без имени.





   - Здесь мы не найдем красных ибисов, - сказал Джон своему  спутнику.  -
Ибис любит болота.
   Джон был индейцем. Он прекрасно говорил по-английски и по-португальски,
сын  его  учился  в  университете.  Жил  он  в  Рио-де-Жанейро,  где  имел
собственный дом  и  магазин,  обслуживавший  главным  образом  туристов  и
путешественников, приезжавших в Бразилию из Старого и Нового Света,  чтобы
поохотиться в лесах или собрать коллекции. Ни одна научная  экскурсия  или
экспедиция не  миновала  его  магазина.  Здесь  можно  было  найти  ружья,
палатки, сетки для  москитов,  складные  кровати,  фляжки  -  словом,  все
необходимое для путешествия. Главной же  приманкой  был  сам  Джон.  Никто
лучше его не  знал  малоисследованные  области  Бразилии.  К  его  советам
прислушивались профессора. Одетый по-европейски, сухой, подвижной, он  мог
сойти за испанца-коммерсанта. В его крови не умерло только  одно  наследие
предков: склонность к приключениям  бродячей  жизни  в  лесах.  Как  дикая
перелетная птица в неволе, каждый год он испытывал приступ тоски,  желание
расправить крылья и лететь... И  ежегодно  перед  наступлением  дождей  он
отправлялся с каким-нибудь путешественником к верховьям родной Амазонки.
   На этот раз он оказал эту честь Арману Сабатье,  богатому  французу  из
Бордо, натуралисту-любителю и страстному охотнику.
   Они поднялись по Амазонке на океанском пароходе до Манауса, пересели на
плоскодонный речной пароход, по Риу-Негру поднялись  до  Сан-Педро,  затем
пешком отправились на север. Через два дня  пути  они  миновали  низменный
бассейн реки и взобрались на  возвышенность,  поросшую  густым  лесом.  По
мнению Джона, в этом месте не могло быть красных ибисов.
   - Ну что же, - сказал Сабатье, - нет красных, будем охотиться на белых.
Здесь чудесно, Джон! Какая растительность... Те...
   Собака Сабатье, Диана, сделала стойку.
   Арман Сабатье осторожно раздвинул кусты.
   У ручья он увидел какое-то странное существо -  получеловека-полузверя,
сидевшего на земле. Длинные седые волосы дикаря  -  если  только  это  был
человек - ниспадали на плечи. Чрезвычайно худые, но жилистые руки  и  ноги
были голые, а туловище неизвестного покрывали обрывки серой ткани,  словно
он намотал на себя паутину. Дикарь сидел спиной к Сабатье и,  видимо,  был
погружен в какие-то наблюдения.
   Как ни тихо Сабатье раздвинул кусты, дикарь услышал приближение  людей.
Он повернул голову, из-за  его  плеча  показалась  длинная,  всклокоченная
борода, достигавшая согнутых колен. Старик  сделал  неожиданный  прыжок  и
бросился в кусты с такой стремительностью, как будто он увидел не людей, а
ягуара. Диана  взвизгнула  и  с  отчаянным  лаем  погналась  за  убегающей
"дичью". Сабатье и Джон поспешили  за  собакой.  Без  сомнения,  она  живо
догнала бы беглеца, не будь на его стороне значительного преимущества: он,
очевидно, прекрасно знал местность и с  необычайной  ловкостью  пробирался
сквозь лианы и папоротники, тогда как Диана с разбегу не  раз  попадала  в
петли и узлы лиан и принуждена была останавливаться,  чтобы  освободиться.
Она  давно  упустила  из  виду  двуногого  зверя,   но   шла   по   следу,
руководствуясь обонянием и инстинктом. Сабатье и Джон  следовали  за  нею,
прислушиваясь к ее удалявшемуся лаю. Наконец они нагнали собаку у большого
дерева. Подняв морду, Диана  яростна  лаяла.  Джон  посмотрел  на  вершину
дерева.
   - Вот где он! Сидит в ветвях, видите? Сабатье не сразу заметил в густых
ветвях дерева спрятавшегося  старика,  который  смотрел  на  них  молча  и
враждебно.
   - Слезайте! - крикнул Сабатье по-французски.
   - Слезайте, мы не причиним вам вреда! - в  свою  очередь  крикнул  Джон
по-английски и еще раз по-португальски.
   Но старик сидел неподвижно, как будто не слышал или не понимал их.
   - Вот дьявол-то! - выбранился Джон. - Он глухой или немой. Что, если  я
влезу на дерево и сброшу оттуда этого лесовика?
   - Нет, лучше подождемте его  здесь,  -  ответил  Сабатье.  -  Когда  он
убедится, что мы твердо решили познакомиться с ним, то, быть может, и  сам
спустится к нам.
   Охотники расположились у дерева. Джон вынул из походного мешка  чайник,
консервы и сухари, разложил  костер  и  вскипятил  воду.  Сабатье,  сделав
аппетитные бутерброды, высоко поднял руки и  показал  бутерброды  старику,
причмокивая губами, как будто приглашал  есть  кошку  или  собаку.  Дикарь
зашевелился. Вид пищи, видимо, возбуждал его аппетит. Приглашение к  столу
говорило о мирных намерениях неизвестных людей, так неожиданно  нарушивших
его одиночество. Однако старик еще долго не мог побороть чувства неприязни
и недоверия. Он тихо замычал, как немой, и спустился ниже.
   - Клюет, - весело сказал Сабатье, раскладывая на траве  все  содержимое
своего мешка с  продовольствием.  Прошел  еще  добрый  час,  пока  старик,
спускаясь с ветки на ветку, оказался над  самой  головой  охотников  Диана
вновь неистово залаяла, но Сабатье заставил ее замолчать, и с  недовольным
ворчанием она улеглась у его ног.
   Старик соскочил на траву, не говоря  ни  слова,  подошел  к  охотникам,
схватил несколько кусков вяленого мяса и стоя начал с жадностью  поглощать
мясо, почти не разжевывая и давясь.
   - Видно, у него во рту давно не было мяса. Смотрите,  как  уплетает,  -
одобрительно сказал Джон, протягивая старику новый кусок.
   Насытившись, старик внимательно посмотрел на Сабатье и  Джона,  как  бы
изучая их, и кивнул головой. Этот простой  жест  доказывал,  что  охотники
имеют дело с существом сознательным, хотя  и  крайне  диким.  Сабатье,  со
своей стороны, внимательно изучал внешность старика. Это лицо,  безусловно
принадлежало  европейцу,  хотя   тропическое   солнце   и   придало   коже
темно-бронзовый оттенок. Главное же, старик носит очки.  Значит,  когда-то
он был знаком с цивилизацией. Сквозь  стекла  очков  на  Сабатье  смотрели
странные глаза. В этих выцветших голубых глазах горел огонек  дикости  или
безумия, но вместе  с  тем  взгляд  старика  отличался  сосредоточенностью
мысли, которая говорила о сложном интеллекте.
   Старик, продолжая разглядывать Сабатье, как будто решал какой-то важный
вопрос. Брови его нахмурились, почти прикрыв внимательные,  зоркие  глаза.
Потом он подошел к Сабатье  и,  тронув  его  за  руку,  удалился,  как  бы
приглашая следовать за собой.
   Сильно заинтересованные, Сабатье и Джон  быстро  уложили  свои  вещи  и
пошли за стариком.
   Они вышли на большую поляну, среди которой поднималась группа деревьев,
а на  них  среди  сучьев  и  зелени  виднелось  воздушное  жилище  лесного
отшельника.
   Старик обернулся, еще раз кивнул головой и начал карабкаться по некоему
подобию лестницы.
   - Однако для своих лет он  недурно  лазит!  -  сказал  Джон,  удивляясь
легкости, с которой старик поднимался вверх.
   Старик полез ползком в небольшую дверь.
   Когда Сабатье и Джон вошли в его жилище, старик пригласил их в соседнюю
комнату, так как спальня, где едва помещалась кровать, была  слишком  мала
для трех посетителей. Сабатье не без опаски ступал по полу, сделанному  из
бамбуковых палок  на  высоте  сотни  футов.  Войдя  во  вторую  комнату  и
оглядевшись, Сабатье и Джон замерли на  месте  от  изумления...  На  столе
аккуратно были разложены  инструменты,  употребляемые  для  препарирования
насекомых и изготовления коллекций, - ланцеты, пинцеты,  крючки,  булавки,
шприцы.
   На полках, потолке и полу были расположены коллекции насекомых, образцы
волокон каких-то тканей, краски в деревянных сосудах. Пораженный  Сабатье,
прикинув в уме, решил, что за такую коллекцию любой университет не пожалел
бы сотен тысяч франков. Один угол комнаты был заткан  паутиной.  Маленькие
паучки, как трудолюбивые  работники,  сновали  взад  и  вперед,  натягивая
паутину на небольшие деревянные рамы.
   Пока гости были заняты осмотром комнаты, старик  принялся  раскладывать
добычу своего трудового дня. Потом он взял со стола птичье перо и обмакнул
его в выдолбленный кусок дерева, в котором были налиты  чернила,  очевидно
сделанные из каких-то зерен или стеблей.
   Сабатье заинтересовался этими приготовлениями. Старик собирался писать,
но на чем? Однако "бумага" лежала тут же на столе -  это  были  высушенные
листья дикой кукурузы.
   Старик написал несколько слов и протянул лист Сабатье.
   Письмо было написано на латинском языке, которого Сабатье не знал.
   - Латынь мне не далась, - сказал он, обращаясь к Джону:
   - Может быть, вы прочтете?
   Джон посмотрел на желтый лист с черными иероглифами.
   - Если бы здесь было написано даже  по-португальски,  я  не  прочел  бы
этого почерка, - сказал он, кладя  лист  на  стол.  Сабатье  посмотрел  на
хозяина и развел руками:
   - Не понимаем!
   Старик был огорчен. Он  попытался  издать  какие-то  звуки,  но,  кроме
мычания, у него ничего не получилось.
   - Разумеется, он немой, - сказал Джон.
   - Похоже на то, что он разучился говорить, - заметил Сабатье.
   - Что же, попробуем обучить его. Интересно, на каком языке он  говорил,
прежде чем его язык заржавел, - ответил Джон.
   И они усиленно начали заниматься "чисткой ржавчины" языка старика.  Они
по  очереди  называли  по-французски,   по-английски   и   по-португальски
различные предметы, показывая на них: стол, рука, голова, нож, дерево.
   Старик  понял  их  намерение  и,   казалось,   очень   заинтересовался.
Английские и португальские слова, видимо, не доходили до сознания старика.
Он как будто не слышал их. Но когда Сабатье произносил французское  слово,
оно, словно искрой, зажигало какую-то клеточку в мозгу старика,  пробуждая
уснувшую  память.  У  старика  на  лице  появлялось   более   сознательное
выражение, глаза его вспыхивали, он усиленно кивал головой.
   Но как только дело  доходило  до  речи,  почти  страдальческие  морщины
покрывали его лоб; язык и губы не повиновались, и изо  рта  исходило  лишь
нечленораздельное бормотание, весьма похожее на те звуки, которые издавали
попугаи, повторявшие его лекции.
   - Без сомнения, французский - его родной  язык,  -  сказал  Сабатье.  -
Старикашка - прилежный ученик, из него выйдет толк. Мне  кажется,  он  уже
вспомнил все слова, которые я произнес, но не может повторить  их,  потому
что его язык, губы и  горло  совершенно  отвыкли  от  нужной  артикуляции.
Попробуем сначала поупражнять их.
   И Сабатье начал обучать старика по новому методу. Он  заставлял  своего
ученика отчетливо произносить отдельные гласные: а, о, у, е, и. Это далось
легче. Потом перешли к согласным. Джон  с  трудом  удерживался  от  смеха,
наблюдая  за  гримасами,  которые  делал  старик  в  попытках   произнести
какую-нибудь согласную. Он выпячивал губы, вертел  языком  вбок,  вверх  и
вниз, подражая учителю, свистел, трещал, шипел.
   Успех этого метода превзошел ожидания учителя.  К  концу  урока  старик
довольно отчетливо и вполне удобопонимаемо произнес несколько слов.
   - Ему нужно поставить голос, он слишком кричит, - сказал Сабатье. -  Но
на сегодня довольно. С него пот льет  градом  от  напряжения.  К  тому  же
темнеет. Здесь слишком тесно, чтобы разместиться втроем. Мы будем ночевать
внизу.
   Гости еще не могли свободно изъясняться с хозяином. Пришлось прибегнуть
к мимике и жестам, чтобы  объяснить,  что  они  не  покидают  его  совсем.
Распростившись со стариком, Сабатье и Джон спустились по зыбкой лестнице.
   - Ну, что  вы  скажете?  Пошли  за  ибисами,  а  попали  на  дикобраза!
Удивительная находка! Без всякого сомнения, старик - ученый. Но как  попал
он в этот лес? Хоть бы он скорее научился говорить!
   - Вы прекрасный учитель, - заметил Джон, располагаясь на ночлег,  -  но
все же на обучение должны уйти недели.
   - Ради этого стоит пожертвовать несколько недель.  Пожелав  друг  другу
спокойной ночи, они положили около себя ружья и улеглись спать.





   Превращение старика в "словесное" существо  пошло  довольно  быстро.  В
конце  недели  с  ним  уже  можно  было  вести  довольно   продолжительные
разговоры,  хотя  он  еще  путал  слова.  Но   Сабатье   ждало   некоторое
разочарование. Если старик овладел речью настолько,  что  его  можно  было
понять, то его память, по выражению Джона, заржавела  более  основательно,
чем язык, и никакие методы тут не помогали. Старик мог  рассказать  немало
интересного о своей жизни в лесу, но все, что относилось  к  прошлому,  он
забыл. Он не мог вспомнить даже своего имени.
   - Сколько же лет пробыли вы в  лесу?  -  спросил  его  Сабатье.  Старик
посмотрел на палочки с зарубками и пожал плечами.
   - Не знаю, должно быть, не меньше пятнадцати лет. - Старик наморщил лоб
и, силясь припомнить, продолжал:
   - Примерно в тысяча девятьсот двенадцатом году я отправился  в  научную
экспедицию...
   - Значит, вы ничего не знаете  о  великой  европейской  войне?  Да,  он
ничего этого не знал. Он с недоверием слушал рассказы Сабатье  и,  видимо,
не чувствовал к ним большого интереса.
   - Да, не  менее  пятнадцати  лет.  Я  заблудился  в  лесу,  гоняясь  за
редкостной бабочкой. Совершенно неизвестный вид "мертвой головы".
   И ученый подробнейшим образом описал все особенности насекомого.
   - За все эти годы мне так и не удалось встретить второго экземпляра,  -
сказал он с неподдельной печалью.
   Для него эта бабочка была важнее, чем все события, потрясавшие  мир  за
последние пятнадцать лет. Он забыл свое имя, но  не  забыл,  какого  цвета
была переднекрайняя жилка на внешнем крыле бабочки.
   - Я долго искал моих спутников, конечно,  и  они  меня.  Они,  наверно,
решили, что я съеден зверями или что меня проглотила змея.  Но  я  уцелел,
как видите. Вы - первые люди, каких я вижу.
   - От такого страшилища, как он, вероятно, все звери  бежали!  -  сказал
по-английски Джон. - Ему надо придать более человеческий вид.
   - Вы были женаты? - продолжал расспросы Сабатье.
   - Не помню... Кажется, что да, - продолжал Морель после долгой паузы. -
Я вспоминаю в своей жизни женщину, которую я любил. Да, женщина... Но я не
знаю, была это моя жена или мать. Наука и занятия настолько меня съели...
   - Поглотили, - поправил Сабатье.
   - Да, проглотили, что я уже не могу припомнить, как жил на свете.
   - Но города вы представляете себе?
   Старик, неопределенно разведя руками вокруг, кратко ответил:
   - Шум.
   - Неужто уши ваши помнят дольше, чем глаза? - удивился Джон и,  подойдя
к старику, спросил:
   - Не разрешите ли вы мне вас остричь?
   - Стричь?
   Джон взял прядь его волос и показал пальцами, как стрижет парикмахер.
   - Снять ваши волосы, -  пояснил  и  Сабатье  по-французски.  Старик  не
отвечал ни да ни нет. Ему было безразлично.
   - Молчание - знак согласия. - Джон взял маленькие  ножницы  с  рабочего
стола и, усадив старика на самодельную табуретку, принялся стричь бороду и
волосы на голове.
   Окончив, Джон остался  чрезвычайно  доволен  своей  работой,  хотя  ему
пришлось немало потрудиться:  густые,  свалявшиеся,  как  войлок,  грязные
волосы старика было трудно резать маленькими ножницами.
   - Отлично. Я пройду в лагерь, возьму запасную палатку  и  сошью  нашему
старику костюм. К тому же нам  надо  как-нибудь  окрестить  его.  Ведь  он
человек ученый, профессор. Кратко это  будет  "Фессор".  Фес-сор  -  очень
хорошая фамилия.
   Когда  Сабатье  перевел  старику  предложение  Джона,   старик   охотно
согласился:
   - Фессор - это хорошо. Я буду Фессор.
   С тех пор за ним закрепилось это имя.
   Костюм был скоро сшит. Правда, он напоминал погребальный саван, но зато
не стеснял Фессора, привыкшего к удобной, легкой звериной шкуре.
   - Ну что вы еще хотите с ним сделать?  -  с  улыбкой  спросил  Сабатье,
видя, что Джон критически оглядывает своего помолодевшего клиента.
   - Подкормить, - ответил Джон. - Уж больно он худ?
   - Вы чем питались? - спросил Сабатье Фессора.
   - Зерна, ягоды, птичьи яйца, насекомые, - ответил Фессор.
   - Ну разумеется, - сказал Джон, услышав ответ. -  Не  мудрено,  что  он
тощ, как комар в засуху.
   И они начали кормить старика чем могли из  своих  запасов  и  тем,  что
добывали охотой.
   Однажды Джон, страстный рыболов, решил наловить Фессору  рыбы,  оглушая
ее.
   Он взял бутылку из-под виски, влил в нее четверть углерода,  который  у
него был в запасе, и бросил в воду. Бутылка взорвалась, и от взрыва кругом
была оглушена рыба. Все, в том числе и Фессор, начали поспешно вылавливать
всплывшую на поверхность рыбу и тщательно промывать ее, чтобы яд не проник
внутрь.
   - А у меня  есть  еще  более  простой  способ  ловить  рыбу,  не  боясь
отравиться ею, - сказал Фессор. -  Я  знаю  паразитическое  растение,  оно
растет вот в той части леса. Этим растением можно опьянить рыбу -  Значит,
вы и рыбой питались? - спросил Сабатье.
   - Давно, - ответил Фессор. - Растение - очень  высоко,  а  у  меня  нет
времени лазать по деревьям, если можно питаться ягодами на ходу.
   Джон очень заинтересовался этим растением, которое  даже  ему  не  было
известно, и решил тотчас отправиться за ним.
   Фессор указывал им путь. Он шел по  лесу,  как  по  музею,  где  каждый
экспонат ему был хорошо известен. От времени до времени он  справлялся  по
каким-то зарубкам, сделанным на деревьях. На вопросительный  взгляд  Джона
он ответил:
   - Я исходил лес  во  все  стороны  от  хижины,  и  всюду  через  каждые
пятьдесят - шестьдесят метров у меня сделаны  на  деревьях  значки  -  они
показывают путь.
   Фессор  завел  своих  спутников  в  такие  дебри,  что  они  с   трудом
пробирались.
   - Вот там, вверху, видите - вьющиеся растения с белыми цветами.  Это  и
есть мои рыболовные принадлежности.
   Даже Джон, ловкий как обезьяна, с трудом взобрался на  вершину  дерева,
опутанного лианами.
   Он сбросил несколько веток с белыми, одуряюще пахнущими цветами. Слезая
вниз, он увидал на мохнатом стволе дерева роскошную белую орхидею и сорвал
ее.
   - Я не знал, что вы такой любитель цветов! - сказал  Сабатье,  наблюдая
за Джоном. Но Джон вместо ответа отчаянно вскрикнул,  кубарем  скатился  с
дерева и, не переставая кричать, запрыгал по траве,  хватаясь  за  лицо  и
руки.
   Сабатье решил, что его укусила змея. Но Фессор бросился на помощь Джону
и начал сбрасывать с его рук и  лица  маленьких  белых  муравьев.  Сабатье
последовал за Фессором, и они  втроем  начали  поспешно  сметать  с  Джона
муравьев. Несколько этих ядовитых насекомых упало на руку  Сабатье,  и  он
понял, почему Джон кричал так  неистово.  Боль  от  укусов  муравьев  была
нестерпима, как от укола  раскаленной  иглой.  Когда,  наконец,  Джон  был
освобожден от насекомых, Сабатье подошел  к  орхидее  и  увидел,  что  вся
внутренность цветка была сплошь усеяна белыми муравьями.
   - Эти злые инсекты (насекомые), - сказал Фессор, - могут съесть  живого
человека. Однажды они напали на меня. Я  спасся,  потому  что  бросился  в
воду. В воде они еще долго кусали меня, пока их не смыло.
   Все тело Джона горело, как будто он принял ванну из красного кайенского
перца. Тем не менее он настаивал на продолжении рыбной ловли.
   - Мне необходимо искупаться в реке, иначе я сгорю в собственной коже! -
уверял бедняга.
   Лов вышел удачный. Растение Фессора действовало  изумительно.  Несмотря
на то что вода была проточная, хотя и с медленным течением,  наркотический
сок растения настолько одурманил рыбу, что вся поверхность реки  покрылась
ею. Но этого мало - Джону  посчастливилось  поймать  в  реке  животное  из
породы  алигаторов,  водяную  ящерицу,  на  вид  весьма  невинную,   а   в
действительности по кровожадности мало чем отличающуюся от каймана.
   - Что вы будете делать с этой ящерицей? - спросил Сабатье.
   Но Джон только таинственно мигнул.
   В этот день обед вышел на славу. Сварили и зажарили рыбу.
   На закуску Джон вырезал лучшую часть для еды -  хвост  чудовища,  затем
вынул из тела яйца, которыми оно  было  наполнено.  Печеные  яйца  ящерицы
пришлись весьма по вкусу Фессору,  он  признался,  что  не  знал  об  этом
вкусном блюде. Джон был, видимо, польщен.
   В конце обеда вышла  маленькая  неприятность.  Оказалось,  в  сахарнице
почти нет сахара. Фессор  тотчас  предложил  свести  гостей  к  столетнему
дереву, где водились медоносные мухи.
   - Это недалеко, - сказал он, -  и  вы  увидите,  что  там  легко  можно
сделать запас сахара. Я изучал жизнь этих мух и знаю, как вынуть мед и  не
трогать их: задвижку я всегда оставляю сверху дупла, а мед выгребаю из-под
мух. Мед этих мух вкуснее,  чем  пчелиный,  а  воск  -  белый-белый.  Мухи
дольше, чем пчелы, приготовляют воск; по этой причине я  всегда  возвращаю
воск после того, как самодельной центрифугой извлеку из него весь мед.
   Через полчаса  маленькое  общество  уже  сидело  за  чаем,  наслаждаясь
мушиным медом необычайного вкуса и аромата.





   Обычно Фессор  уходил  в  лес  на  целые  дни,  и  только  вечером  все
собирались у костра за котелком чая, рассказывая друг другу  события  дня.
За это время Фессор уже вполне овладел речью.
   Однако в последние дни с Фессором стало твориться что-то  неладное.  Он
возвращался в самые неопределенные часы, забирался в свою лабораторию и то
сидел неподвижно у стола, обхватив руками голову, в глубокой задумчивости,
то  вдруг  срывался  с  места,  что-то  возбужденно  бормотал  и  с  такой
поспешностью спускался с лестницы, что Сабатье каждый раз боялся за  него.
Старик был крайне рассеян. Он отвечал невпопад на вопросы, иногда даже  не
слышал их или обрывал разговор на полуслове.
   - Совсем помешался старик, - говорил Джон, поглядывая на Фессора.
   Фессор действительно  был  похож  на  сумасшедшего.  Однажды  он  сидел
недалеко от дома, внимательно  разглядывая  в  траве  какое-то  насекомое.
Вдруг Фессор поднялся и побежал с такою быстротой, словно  за  ним  гнался
ягуар. Он бегал по поляне как исступленный, крича во весь голос:
   - Почему она не хочет брать мою эфиппигеру?
   Потом он поймал какое-то насекомое, с такой же поспешностью вернулся на
прежнее место и, бросив насекомое, издал торжествующий крик:
   - Взяла, каналья!
   Сабатье подошел к ученому и осторожно спросил его:
   - У вас, господин  Фессор,  кажется,  какие-то  неприятности  с  вашими
насекомыми?
   - Неприятности? - ответил повеселевший Фессор. - Я чуть с ума не сошел,
вот какие неприятности! Но теперь  все  в  порядке.  Еще  одна  сложнейшая
загадка природы разрешена!
   И, усевшись поудобнее, он с жаром начал объяснять:
   - Осы - это ученые убийцы. Своих жертв - жужелиц,  эфиппигер  и  других
насекомых - они поражают отравленным кинжалом  в  нервные  центры  и  этим
приводят их в состояние полного паралича. Эти живые трупы оса утаскивает к
себе и складывает в кладовой - таким образом под  рукой  свежие  продукты.
Вот эта самая оса, лангедокский сфекс, едва  не  свела  меня  с  ума!  Она
поразила свою жертву, эфиппигеру, на моих глазах и, ухватив за  усики,  не
спеша потащила в свою норку.  Я  незаметно  подкрался,  ножницами  обрезал
усики, взял парализованную эфиппигеру и положил на ее место другую, только
что пойманную мной. Оса, тащившая  свою  добычу,  почувствовала,  когда  я
перерезал усики, что ноша стала легче, и оглянулась.  Конечно,  она  очень
удивилась,  увидев,  что  на  месте  парализованной  лежит  новая,   живая
эфиппигера. Моя оса не верила своим глазам и, помочив  передние  лапки  во
рту, начала ими протирать глазки. Убедившись, что это не обман зрения, оса
начала искать первую эфиппигеру, а к моей даже не притронулась, хотя я сам
подсовывал ей добычу. Почему она не брала мою эфиппигеру?
   - Вам это показалось обидным? - спросил Сабатье.
   - Не обидно, а  непонятно,  черт  возьми!  -  вскричал  Фессор.  -  Это
противоречило инстинкту. Я был сам не  свой,  пока  не  разгадал  загадку,
которую мне задала оса.
   - Ив чем же было дело?
   - В том, что я подложил ей  самца.  Оса  же,  как  теперь  я  убедился,
охотится на самок, потому что в их вздутом брюшке содержится большой запас
сочных яичек - лучшее питание для личинок сфекса. Мне нужно было во что бы
то ни стало найти эфиппигеру-самку, пока оса не утащила свою  добычу.  Вот
почему я с такой поспешностью бегал по поляне.
   Сабатье стало понятно настроение Фессора.
   Необъяснимое  отступление  от  инстинкта,  этого  закона  природы,  для
Фессора было  столь  же  невыносимо,  как  для  астронома  непонятные  ему
возмущения в движении небесных светил.  Теперь  гармония  космоса  и  души
Фессора была восстановлена. Как будто тяжкий груз свалился с плеч. Он стал
общительней и даже предложил показать, каким способом он ловит насекомых.
   - Я подсекаю стволы одного кустарника,  из  которого  капля  за  каплей
вытекает своего рода  клей,  который  и  служит  приманкой  для  различных
насекомых. Да вот вы сами увидите.
   Фессор "слетал" на свое гнездо и  принес  оттуда  горшочки  и  палочки,
которые роздал Сабатье и Джону.
   Фессор научил их, как нужно его клеем смазывать листья,  ветви  и  даже
мох, тщательно прикрывая те места, где расставлены ловушки.
   Когда перед вечерним чаем они пришли к ловушкам,  Сабатье  увидел,  что
они действуют великолепно, - смазанные листья оказались  сплошь  покрытыми
самыми разнообразными насекомыми.
   - Это гораздо легче, чем бегать по полянам, как жеребенок. Да  мне  это
уж и трудновато становится.
   Фессор нагнулся, вынул из клея какую-то божью  коровку  и  раздавил  ее
между пальцами. Пальцы его мгновенно окрасились в ярко-синий цвет.
   - Эта краска по яркости цвета и прочности превосходит анилиновые краски
и обладает одним замечательным свойством...  Впрочем,  позвольте  пока  не
открывать вам секрета этой краски, - сказал он, о чем-то подумав.
   В этот день Фессор был общителен, как никогда. После  чая  с  медом  он
пригласил гостей к себе на дерево. Пройдя в свою лабораторию, он вынул  из
небольшого  ящика  образчики  тканей,  кусками  в  двадцать  на   тридцать
сантиметров каждый.
   - Эти кусочки материй, - сказал он, - сотканы из волокон  растений  или
животных. Попробуйте. Никакая шерсть не сравнится по  легкости,  мягкости,
прочности и теплоте с этой тканью. Но у меня есть кое-что поинтересней.
   И Фессор протянул Сабатье кусок  серой  ткани.  Когда  Сабатье  положил
ткань на руку, он был поражен. Ткань была так легка и тонка, что  казалась
сотканной из паутины.
   - Попробуйте-ка разорвать ее! - улыбаясь сказал Фессор.
   Сабатье сначала осторожно потянул ткань, опасаясь, что она  расползется
при первом натяжении. Но ткань не разорвалась. Тогда он  потянул  сильнее,
наконец рванул изо  всех  сил.  С  таким  же  успехом  он  мог  попытаться
разорвать железный лист. Джон также захотел испытать свою силу,  но  ткань
решительно не поддавалась. И вместе с тем она была легка и воздушна.
   - Сам черт не разорвет этой ткани!  -  сказал  Джон,  протягивая  кусок
Фессору.
   Глаза и губы Фессора улыбались. В своем  длинном  балахоне  он  казался
алхимиком, Фаустом двадцатого века. Помахав, как  флагом,  тканью,  Фессор
сказал:
   - Я удивлю вас еще больше, если скажу, что эта  ткань  сделана  водяным
пауком. Из этой ткани водяные пауки  строят  свои  подводные  дома.  Ткань
совершенно водонепроницаема. Если ее пропитать соком одного растения,  она
станет  непроницаема  и  для  воздуха.  Недурная  была  бы  оболочка   для
дирижаблей! А как она держит тепло! Из этой ткани вы можете сделать трико.
Вы будете казаться голым и вместе с тем смело можете  отправиться  в  этом
трико на Северный полюс, не рискуя замерзнуть.
   - А  вот  эта  ткань,  -  продолжал  старик,  -  продукт  особого  вида
шелковичных червей.  И  знаете,  каким  образом  я  добиваюсь,  чтобы  эти
существа (мои ученики, как я их называю) изо дня в день работали на  меня?
Я избавляю их от всяких врагов и кормлю той пищей, какая им нужна, как это
делают  китайцы.  Я  месяцами,  годами  изучал  нравы  и  инстинкты   этих
трудолюбивых  насекомых  и  сделал  из  них  прекрасных  работников.   Вот
посмотрите на этого паука.
   Сабатье еще в первый день обратил внимание на маленького паука, который
наматывал паутину на деревянную рамку.
   - Если бы у меня было больше места, я  заказал  бы  этому  ткачу  целый
костюм, и он бы соткал мне его по мерке без единого шва. Из этой паутины я
делал себе рубашки. Ткань мне изготовляли пауки,  а  нитки  -  шелковичные
черви.
   - Но как вы добились этого?
   - Наблюдением и терпением...  Остальные  образчики  тканей  сделаны  из
волокон разных растений, и все они очень прочны. Лучшие из  этих  растений
те, волокна которых нужно долго разминать, отчего  они  делаются  мягкими.
Затем я их кладу в воду, смешанную с  каким-нибудь  дубителем,  и  это  их
делает еще  более  нежными.  Я  нашел  также  дикую  коноплю  из  того  же
семейства, что растет в Индии. Ее волокна, погруженные в  дубитель,  также
очень быстрей приобретают большую прочность.
   У Фессора словно прорвалась плотина молчания.  Он  готов  был  говорить
целую  ночь  о  новых,   совершенно   неизвестных   цивилизованным   людям
материалах,  об  изумительных  красках,  тканях,   чудодейственных   соках
неведомых растений и о пауках - пауках больше всего. Говоря о них,  Фессор
превращался в поэта.
   Но Сабатье уж не мог слушать.  Нельзя  было  в  один  вечер  усвоить  и
переварить все то, что Фессор узнал и  открыл  за  пятнадцать  лет  жизни,
каждый час которой был посвящен упорному труду исследователя.
   Наконец старик отпустил своих гостей, сказав им на прощание  загадочную
фразу:
   - Сегодня ночью  дух  леса  снизойдет  к  вам!  -  И  Фессор  засмеялся
странным, почти безумным смехом.





   Когда они спустились по лестнице и разложили у подножия дерева походные
кровати, Джон долго тер себе лоб и сказал, обращаясь к своему спутнику:
   - Знаете что, господин Сабатье, я больше  не  могу!  Если  мы  пробудем
здесь еще неделю, я совершенно обалдею от этого старика!
   - Вы не правы, Джон. За этот месяц мы узнали столько интересных  вещей,
сколько не узнать за годы.  Фессор  поделился  с  нами,  только  небольшой
частью своего опыта. Но и этого было бы достаточно,  чтобы  поразить  весь
ученый и промышленный мир. Знаете  ли  вы,  что  за  самое  незначительное
открытие Фессора любой фабрикант не пожалел бы миллиона? Некоторые из  его
открытий  похожи  на  взрывчатые  вещества  необычайной  силы.  Они  могут
перевернуть вверх дном целые области промышленности и  создать  совершенно
новые. Все это так грандиозно,  что  я  не  в  силах  разобраться  в  этом
необычайном богатстве. Подумать только,  что  оно  оставалось  неизвестным
миру целых пятнадцать лет!
   - И останется неизвестным, - отозвался из темноты Джон.
   - Этого не должно быть! - серьезно ответил  Сабатье.  -  Мы  попытаемся
уговорить Фессора уехать вместе с нами. Мы захватим часть его коллекций  и
его самого.
   - Едва ли он согласится на это, - возразил Джон. - Как бы там ни  было,
нам пора собираться в дорогу. Скоро начнется период дождей.
   Они замолчали,  погруженные  каждый  в  свои  мысли.  Сабатье  думал  о
возможной эксплуатации "клада" Фессора, Джон же - о своем магазине.
   - Однако пора зажигать костер и ложиться спать, - сказал Джон.
   В  этот  момент  легкий  скрип  дерева   привлек   их   внимание.   Они
насторожились, но даже тонкий слух  охотников  не  мог  сразу  определить,
откуда исходит звук. Уловить его направление в самом  деле  было  нелегко.
Джон первый догадался поднять голову кверху и вскрикнул от удивления.
   Можно было подумать, что во тьме  тропической  ночи  к  ним  спускается
звездный кусочек Млечного Пути.
   Джон увидел кучу звезд, которые горели спокойным, мягким  фосфорическим
светом.
   - Что за наваждение! - воскликнул Джон.  Конечно,  тут  не  могло  быть
ничего  сверхъестественного.  Млечный  Путь  не   мог   скрипеть   легкими
перекладинами лестницы.
   Среди тишины ночи послышался короткий смешок Фессора.
   - Лесной дух спускается к вам! - сказал Фессор.
   Когда он спустился, Сабатье и Джон не могли не вскрикнуть от удивления.
Весь балахон Фессора сиял фосфорическими пятнами.
   - Недурной маскарадный костюм! - сказал, улыбаясь, Сабатье.
   - Вы угадали, это мой маскарадный костюм, - ответил Фессор.  -  Помните
божью коровку, содержащую  синюю  жидкость?  Эта  жидкость  фосфоресцирует
ночью. Я  намазал  ею  костюм  и  превратился  в  созвездие,  гуляющее  по
тропическому лесу.
   - Но зачем вам этот маскарад? - спросил Сабатье.
   - А вот зачем. Каждое светящееся пятно  напоминает  своей  формой  тело
какого-нибудь фосфоресцирующего ночного насекомого, и насекомые  летят  на
мой костюм. Светящиеся пятнышки покрыты легким  слоем  клея.  И  насекомые
садятся на эту приманку. Таким образом, гуляя по лесу, я  в  то  же  время
ловлю насекомых. Как видите, я весьма упростил свою работу.
   И, пожелав гостям спокойной ночи, Фессор  удалился,  словно  блуждающий
огонек, то появляющийся, то исчезающий среди кустов.
   Когда утром Фессор вернулся, он уже не был похож на  кусочек  звездного
неба. Весь его костюм был сплошь покрыт прилипшими за ночь насекомыми.
   - Хороший улов! - весело приветствовал он Сабатье.
   - Вы прямо ходячая коллекция, господин Фессор! Не хотите ли чаю?
   - Сейчас, только освобожусь от насекомых и приведу в порядок костюм,  -
ответил Фессор, поднимаясь по лестнице.
   Когда Фессор вернулся, Сабатье налил ему кружку чаю и сказал:
   - Дорогой Фессор, мы хотим похитить вас. Скоро наступит период  дождей,
и мы отправимся в путь.
   - Желаю успеха.
   - А вы?
   - Мне и здесь хорошо, - решительно ответил Фессор.
   - Неужели вы не испытываете  никакого  желания  вернуться  к  людям?  -
спросил Сабатье. - Пятнадцать лет - как будто достаточный срок для научной
экспедиции.  Вы  только  подумайте,   какую   сенсацию   произведут   ваше
возвращение и открытия! Ваше имя станет известным во всем мире.
   Сабатье пытался играть на струнке тщеславия,  но  эта  струнка  уже  не
вибрировала в душе Фессора.
   - Здесь есть кое-что поинтересней газетной шумихи. - И, подумав, Фессор
добавил:
   - Нет, я не могу оставить леса.
   - Но что вас удерживает?
   - "Мертвая голова" - та самая  бабочка  необычайного  вида,  которую  я
встретил в лесу пятнадцать лет назад. Я думал о ней дни и ночи,  искал  ее
все эти годы, но не мог найти. До тех пор, пока ее не будет у меня,  я  не
уйду из этого леса.
   - Но поймите же, - рассердился Сабатье, - вы сами давно превратились  в
мертвую голову,  упрямый  вы  человек!  Ну  какая  польза  от  всех  ваших
открытий, если о них не знает ни один человек на земле? Что толку от  всех
ваших коллекций и  знаний?  Не  сегодня-завтра  вас  может  съесть  ягуар,
проглотить удав. Наконец, вы  умрете  естественной  смертью  и  унесете  в
могилу  все  сокровища.  Вне  общества,  без  людей   ваше   существование
бесцельно, ему грош цена! Наука для науки - это игра в  бирюльки,  чепуха,
бессмыслица! Вы  должны  подумать  о  своем  долге  перед  обществом,  без
которого вы были бы бессловесным животным!
   Сабатье говорил долго,  и  Фессор,  видимо,  начал  склоняться  на  его
доводы. Наконец старый ученый, опустив голову, сказал:
   - Хорошо, я поеду с вами. Но только для того, чтобы вернуться  сюда  во
главе  хорошо  оборудованной  экспедиции  и  закончить  свои  работы.  Мы,
конечно, заберем с собою мои коллекции.
   - Ну разумеется, - ответил Сабатье, подумав: "Только  бы  его  вытащить
отсюда!"
   Дожди стали выпадать все чаще, и маленькое  общество  начало  деятельно
готовиться к отъезду.
   Однажды Сабатье, бродя у берега вздымавшейся реки, обратил внимание  на
валявшиеся стволы железного дерева. От них исходил крепкий аромат.
   - Такому дереву позавидовала бы любая  парфюмерная  фабрика!  -  сказал
Сабатье. - Что, если  из  таких  деревьев  сделать  плот?  Фессор  покачал
головой.
   - Это дерево сыграло уже со мной скверную шутку? - ответил он. - Оно не
будет держаться на воде. Плот надо делать из легкого бамбука.
   Скоро плот был готов. Он отличался довольно  большими  размерами.  Джон
устроил на нем поместительную палатку.  Когда  начались  дожди,  все  трое
переселились в палатку, ожидая момента отплытия. Коллекции еще  находились
в древесной хижине Фессора. Путники выжидали, пока небо прояснится,  чтобы
перенести огромное количество насекомых, не  испортив  их  дождем.  Фессор
очень волновался и ежеминутно поглядывал на небо.
   - Кажется, проясняется, - сказал  он  однажды  утром.  Дождь  перестал,
проглянуло солнце. Лес начал оживать.
   - Да, надо пользоваться случаем, - ответил Сабатье.
   Все поспешили к хижине.
   Вдруг Фессор громко вскрикнул и побежал как безумный.
   - Мои коллекции! Мой дом! - кричал он.
   Сабатье и Джон последовали за ним и увидели, что ветхий  домик  Фессора
разрушен бурями и ливнями последних дней. У подножия деревьев лежала груда
трухи вперемешку с высохшими насекомыми.
   Фессор в отчаянии бросился на останки своего жилища  и  начал  ворошить
мусор руками, крича.
   - Мои коллекции! Мой труд! Моя жизнь!
   Джон пытался оттащить старика, но он, казалось, помешался.
   -  Оставьте  его,  пусть  он  немного  успокоится,  -  сказал  Сабатье,
взволнованный искренним горем ученого.
   Набежала туча, сразу стало темно. Гремел гром, сверкала  молния.  Ветер
трепал верхушки деревьев и свистел в бамбуковой роще.  Дождь  вновь  полил
как из ведра. Но Фессор не замечал  ничего.  В  его  настроении  наступила
реакция. Он сидел неподвижно, как  маньяк,  устремив  взгляд  на  погибшие
сокровища.
   Сабатье нахмурился и, тронув ученого за плечо, сказал:
   - Вот видите, мы вовремя решили увезти вас отсюда. Но не печальтесь. Вы
вернетесь сюда, и тогда...
   - Да, да! - Фессор пришел наконец в себя. - Надо  начинать  сначала!  Я
вернусь!
   - С большой экспедицией, оборудованной наилучшим образом. Но  нам  надо
спешить. Идемте скорей, Фессор!
   - Да, да, надо спешить... Работы много. Все - сначала. Скорей же! Идем!
   Фессор торопил  своих  спутников.  Он  спешил  к  людям,  чтобы  скорее
вернуться в лес. Этот лес поработил его душу, сделался  его  стихией,  его
манией.
   Они пришли на реку как  раз  вовремя.  Неожиданно  прибывшая  вода  уже
поднимала плот.
   Фессор ухватил шест и начал отталкиваться.
   - Не делайте этого! - прикрикнул на него  Джон.  -  Вы  можете  загнать
острые концы плота в тину. Вода сама поднимет плот. Имейте терпение!
   Фессор покорно положил шест и  вновь  погрузился  в  мрачное  молчание,
устремив взор на мутные воды.
   Мимо  него,  как  много  лет  назад,  мчались  стволы  деревьев,  трупы
животных, пальмы. Но он, казалось, ничего не замечал. Только один раз  его
глаза загорелись мыслью.
   Путешественники увидали зрелище, которое могло  Привести  в  себя  даже
полупомешанного Фессора...
   По реке мимо них тихо плыл остров  с  десятком  пальм  и  папоротников.
Огромные орхидеи спускались  к  самой  воде.  В  ветвях  пальм  прыгали  и
беспокойно кричали обезьяны.
   - Плавучий остров!  Неужели  это  не  мираж?  -  воскликнул  удивленный
Сабатье.
   - Наводнение смывает целые группы  деревьев,  -  ответил  Фессор  таким
тоном, как будто читал лекцию  в  университете.  -  Случается,  что  такие
острова выплывают в море далеко от  берега  и  долго  носятся  по  волнам;
сплетенные корнями деревья  долго  не  распадаются.  Многие  мореплаватели
встречали в океане такие плавающие  острова.  Здесь  нет  ничего...  -  он
оборвал на полуслове и ушел в свои мысли, внезапно позабыв об острове.
   - Вот бы на таком острове совершить плавание! - сказал Сабатье.
   - Индейцы проплывают иногда на этих странствующих островах значительные
пространства, - ответил Джон. - Помню, в детстве я сам  пускался  в  такие
путешествия.
   Плот сильно качнулся, и его понесло течением.
   - Наконец-то! - ожил Фессор. - Скорей бы, скорей! Столько работы!.. - И
он снова замолчал, низко опустив голову. Джон посмотрел на Фессора,  потом
на Сабатье и тихо сказал:
   - Пожалуй, нам не следовало брать с собой старика. Смотрите, он  совсем
спятил.
   - Ничего, отойдет. Нельзя же было оставить его в лесу!
   - Удивительная история! - сказал французский консул  в  Рио-де-Жанейро,
когда Сабатье окончил свой рассказ. Затем консул открыл  шкаф,  порылся  в
старых газетах, аккуратно сложенных в стопки, вынул  пожелтевший  номер  и
протянул Сабатье.
   - Вот посмотрите.
   Сабатье раскрыл газету. Она была от 12 сентября 1912 года.  На  третьей
странице была помещена заметка о  гибели  в  лесах  Бразилии  французского
ученого Мореля, написанная одним из его спутников по экспедиции. К  статье
был приложен портрет человека в очках, с гладко выбритым лицом.
   - Да, это он, наш Фессор! - сказал Сабатье.  -  Время  сильно  изменило
его, но глаза те же.
   - Глаза человека не знают старости, - ответил консул. - И вы  говорите,
что он жив и здоров? Приведите его ко мне. Интересно  взглянуть  на  этого
нового Робинзона!
   Однако привести Мореля к консулу  было  не  так  легко.  Когда  Сабатье
вернулся в номер гостиницы, его встретил Джон, сильно расстроенный.
   - Опять ушел! - сказал Джон. - Этот  Фессор  совсем  помешался,  должно
быть, от городского шума. Он бредит, говорит какие-то непонятные латинские
слова. Убежал в городской сад, прыгает по траве и ловит бабочек, а сторожа
ловят его. Он собрал вокруг себя целую толпу. Я пытался его увести  и  сам
едва ушел: сторожа хотели отвести меня в полицию. Они говорят:  "Если  это
ваш помешанный, то вы должны за ним следить и не выпускать его  из  дома".
Нечего сказать, хорошую сделали мы находку! Я говорил  вам,  что  не  надо
было увозить его из леса.
   - На него повлиял слишком резкий переход от одиночества в лесу к  жизни
большого города. Ему, вероятно, придется полечиться.  Но  я  надеюсь,  что
постепенно он придет в нормальное состояние, - сказал Сабатье.
   За окном послышался шум, и они услышали голос Мореля-Фессора:
   - Зачем вы преследуете меня? Что вам от меня нужно? Не мешайте  мне,  я
ищу "мертвую голову"!

Last-modified: Sun, 04 Aug 2002 13:11:47 GMT

Оцените этот текст: