Помню, в детстве у меня возникли серьезные разногласия с моим другом
Колей Бибикиным, которые едва не повлекли к разрыву нашей двухлетней
дружбы. Он убеждал меня бежать в Америку, чтобы сражаться с индейцами, я
же ни о чем не хотел слышать, кроме "Абессинии".
- Во-первых, не "Абессиния", а "Абиссиния", - поправил меня Коля.
- Во-вторых, пишется и "Абессиния" и "Абиссиния". Но я считаю
правильнее писать и произносить "Абессиния", так как это слово происходит
от местного старинного названия страны Хабешь, - возразил я с эрудицией
настоящего ученого. Я прочитал тоненькую книжечку об этой далекой стране и
был очарован.
- Но почему ты выбрал именно Абессинию? - не унимался Коля.
- Потому Абессинию, - отвечал я, - что, во-первых, амба. Ты знаешь, что
такое амба? Он кивнул головой.
- Отец говорил: амба - это если в лото или лотерее выходит сразу два
выигрыша.
Я презрительно рассмеялся и пояснил:
- Амба - это высокое горное плато в Абессинии с такими обрывистыми
краями, что жители лазят на свою амбу по лестницам, а скот поднимают на
веревках. Понимаешь, как интересно. Выбрать хорошенькую амбу, недоступную
человеку, взобраться на нее и жить, как на воздушном острове. Или может
занять две амбы и через глубокий каньон перекинуть веревочную лестницу и
ходить друг к другу в гости. Ветер будет дуть в ущелье, а лестница
качаться из стороны в сторону, вот так: туда-сюда, туда-сюда.
- А индейцы? - спросил Коля, уже, видимо, начинавший сдаваться, но ему
трудно было расстаться с индейцами.
- Там, в Абессинии, тоже есть дикие племена и разбойники, страшно
свирепые. Ты будешь с ними сражаться.
- Да, об этом надо подумать...
- Нет, ты не можешь себе представить, что это за прелесть, - продолжал
я, все больше вдохновляясь. - Абессиния - это Швейцария. Даже лучше.
Абессиния в пятьдесят раз больше Швейцарии и во много раз красивее.
Абессиния - это красивый остров над морем песков и болот. Абессиния - это
крыша Африки. Это чудесный парк. Везде пастбища с тенистыми рощами. Даже
не один парк, а сотни, с различной растительностью. Внизу - сахарный
тростник, бамбук, хлопок, тропические фрукты, этажом выше - кофе, еще выше
- поля нашей пшеницы. Ты любишь кофе? А знаешь, почему кофе называют
"кофе"? Каффа - провинция Абессинии, где растут прекрасные кофейные
деревья. Оттуда к нам идет лучший кофе. Там водятся гиппопотамы, гиены,
леопарды, львы. Там столько птиц, что ты не успеешь стрелять. И знаешь,
там замечательные деньги. Из тонких брусков каменной соли в полметра
длиной. Это у них рубль. Если брусок треснул, или облупился, или плохо
звучит, такой рубль не берут. А когда люди встречаются на дороге, то друг
друга угощают, отламывая кусочек соли, - как у нас тибачком. Каждый
съедает кусочек, благодарит и уходит. Но самого главного я тебе не сказал.
Там мы с тобой были бы военными. Уверяю тебя. Там берут на военную службу
мальчиков девяти лет, делают их помощниками солдат. Мальчик несет впереди
солдата ружье, чистит это ружье, ухаживает за лошадью или мулом и проходит
пешком много-много километров.
Коля был побежден. Он задумался, тряхнул головой и сказал:
- Да, об этом надо подумать...
Коля Бибикин скоро уехал из нашего города вместе со своими родителями,
а я таки исполнил свою мечту, хотя и с двадцатилетним опозданием. Сказать
по правде, в то время я и сам скоро позабыл об Абиссинии, увлекшись лыжным
спортом. И вспомнил я о ней только тогда, когда мне, как научному
сотруднику Академии наук и "подающему надежды" молодому
ученому-метеорологу, предложили принять участие в одной из экспедиций,
отправлявшихся в различные пункты земного шара для метеорологических
наблюдений.
Предсказатели погоды еще совсем недавно пользовались репутацией
отъявленных лгунов. "Их предсказания надо принимать наоборот", -
иронически говорили обыватели. Отчасти они были правы: метеорологи очень
часто ошибались. Несмотря на все синоптические карты, на
взаимоинформирование по телеграфу, откуда-то в последний момент появлялись
непредвиденные циклоны и портили все предсказания. И только сравнительно
недавно ученые-метеорологи решили обосноваться в самих очагах
"производства" погоды.
- Куда вы хотели бы ехать? - спросили меня. - На родину циклонов, в
Исландию, или же в Абиссинию? Для этих двух пунктов еще не набраны научные
сотрудники.
"Абиссиния. Коля Бибикин. Амба..." - вдруг пронеслось в моей голове, и
я без колебания ответил:
- Конечно, в Абиссинию.
...Когда я сошел на плоский песчаный коралловый берег Красного моря и
увидал на горизонте голубую стену гор с серебряными зубцами, мне
показалось, что я помолодел на двадцать лет, и, удивляя своих спутников,
крикнул:
- Амба!
Мы углубились в узкую страну, втиснутую между грядою скал и берегом
моря, покрытую холмами, орошаемую многочисленными ручьями. Вечнозеленые
тамаринды покрывали холмы.
Многое оказалось в этой стране совсем не таким, как я представлял в
детстве. Но все же действительность превзошла даже мои детские грезы. В
стране оказалось кое-что поинтереснее амб. Впрочем, теперь я обращал
внимание на то, что в детстве мало занимало меня: на температуры, ветры,
климат. А в этом отношении Абиссиния интереснейшая страна. В том уголке
ее, где находится "столица-деревня" и живет босоногий негус-негушти (царь
царей), стоит вечная весна. Самый холодный месяц - июль - там теплее, чем
май в Москве, а самый теплый - чуть прохладнее московского июля. На
высотах Тигре ночью коченеешь от холода, а внизу, к востоку, расстилается
пустыня Афар, одно из самых жарких мест на земном шаре.
Но особенно меня интересовали периодические дожди, без которых была бы
невозможна вся египетская культура. Древние египетские ученые-жрецы не
помышляли о том, чтобы открыть истинную причину разливов Нила,
оплодотворяющих весь бассейн реки, они умели только хорошо использовать
эти разливы, создав удивительную сеть каналов, заградительных плотин и
шлюзов, регулирующих запасы воды. Жрецы не знали, почему в начале разлива
Нил грязно-зеленого цвета, а затем воды его приобретают красный оттенок.
Так делали боги. Теперь мы знаем этих богов. Влажные ветры Индийского
океана охлаждаются на холодных высотах Абиссинии и падают страшными
тропическими дождями. Вот эти-то дожди и размывают глубокие каньоны,
превращая горное плато в ряд разбросанных амб. Затем потоки устремляются в
ущелья, захватывают там гниющие отбросы, червей, звериный помет, перегной
и несут эту зеленоватую грязь в Голубой Нил и приток Нила - Атбар. После
того как ливень вычистит эту гниль, прорвав плотину камышей, задержавших в
своих зарослях воду и ил, дожди начинают размывать красноватые горные
породы, и вода в Ниле становится красная как кровь. Горе путнику, который
будет застигнут ливнями в ущелье или на дне долины.
Итак, я был в Абиссинии, сидел на горном плато Тигре, курил трубку
возле походного шатра и мог вволю наслаждаться видами амб. Похожие на
кактусы молочаи горели как золотые канделябры в лучах заходящего солнца;
рядом с палаткой стояла группа кедров напоминавших ивы. Из соседней
деревни доносились песни, не очень приятные для европейского слуха. Там,
вероятно, был какой-то праздник. Не потому ли задержался мой проводник и
носильщик абиссинец Федор? Он отправился раздобыть для меня в деревне
чего-нибудь съестного на ужин.
- Как бы он не напился галлы, л - сказал я, чувствуя приступы голода.
Но в этот момент мы услышали приближающееся пение. Это был Федор, и
явно навеселе. Он явился с пустыми руками. Я укоризненно покачал головой
и, мешая итальянские и английские слова, упрекнул его за то, что он ничего
не принес и опять напился галлы. Федор начал креститься, уверяя, что он
только отведал вкус галлы. А не принес он ничего потому, что старик
(старший в роде, староста) деревни просит нас к себе на ужин.
- Большая еда! - сказал Федор и даже зачмокал губами. Его шама (плащ)
распахнулась, обнажая крепкую грудь. Федор не носил рубашки, весь его
наряд состоял из узких штанов и шамы. Только в холодную погоду он, как
многие горные жители, надевал меховой плащ. Его длинное, овальное
шоколадного цвета лицо, узкий нос, курчавые волосы и реденькая бороденка,
казалось, испускали лучи света. И источником этого света была мысль:
"большая еда". Но я уже знал эти торжественные обеды и ужины и отклонил
приглашение.
- Иди скажи старику, что я и мой товарищ больны, не можем прийти, и
принеси нам лепешек.
Федор начал уговаривать нас принять приглашение. Он уверял, что наш
отказ может разгневать главу рода, а это повредит нам, но я продолжал
отказываться. Тогда Федор, многозначительно подмигнув, сказал:
- Ну, теперь я скажу такое, что ты не откажешься. На ужине будут гости.
Белые. Один рус, один немец.
Я не поверил Федору. Он это выдумал, чтобы я согласились идти на
пиршество: Федор тогда, конечно, пойдет в качестве моего слуги и получит
свою долю. Встретиться в Абиссинии с итальянцем или англичанином - в этом
нет ничего удивительного. Их колонии граничат с Абиссинией, отрезая
владения негуса-негушти от моря. Можно встретить и немца. Но "рус"? Откуда
может появиться "рус" в Абиссинии? А Федор продолжал креститься и
божиться, уверяя, что будет "рус", что он приехал с одним немцем из
Аддис-Абебы и остановился в соседней деревне.
Любопытство мое было задето. Если Федор прав, было бы глупо не
воспользоваться случаем повидать своего соотечественника. Притом голод
решительно не давал мне покоя. Я не ел целый день и сделал, вероятно,
километров тридцать по горным тропам.
- Хорошо, идем. Но если ты обманул, Федор, тогда держись... Среди
островерхих крытых соломой хижин на лужайке расположилось целое общество.
Так как солнце уже зашло, то молодежь разложила и зажгла большие костры,
ярко освещавшие картину пиршества на высоте двух тысяч метров. В центре
большого круга сидел старик с морщинистым лицом, но совершенно черными
волосами - абиссинцы почти не седеют. По левую сторону от него место было
свободно, а по правую сидели два европейца: один из них - красивый мужчина
с каштановой бородой и нависшими усами, и другой - рыжий бледный молодой
человек.
Старик - глава рода и начальник деревни - показал мне место рядом с
собой, предложив сесть. Я поклонился и занял указанное мне место. Мне
очень хотелось сесть рядом с европейцем, обладавшим завидным румянцем и
каштановой бородой, и говорить с ним. Но между мною и им сидел наш
гостеприимный хозяин, а он, как и все абиссинцы, отличался большой
болтливостью. Его звали Иван, или, как он сам выговаривал, "Иан". Кушанье
к столу еще не было "приведено", и пока хозяин занимал нас разговорами,
обращаясь главным образом к соседу справа. Иан, видимо, хотел блеснуть
перед нами образованностью. Он говорил о том, что ему прекрасно известно,
что делается в мире. Есть Абиссиния, и еще есть Европия и Туркия. Европия
- хорошо, но не очень; там нет негус-негушти. Впрочем, как недавно он
узнал, есть еще Греция - "самое большое государство на свете"...
Тем временем было "подано" первое блюдо. Два молодых, довольно красивых
абиссинца привели, держа за рога, корову. Ноги ей связали. Один старый
абиссинец взял нож и, уколов корову в шею, пролил на землю несколько
капель крови. Потом корову повалили. Молодой абиссинец, вооруженный острым
кривым ножом, сделал надрез на коже живой коровы, отвернул кусок кожи и
начал вырезать с филейной части узкие полосы трепещущего мяса. Корова
заревела, как сирена гибнущего парохода. Этот рев, видимо, ласкал слух и
возбуждал аппетит Иана, у которого потекли слюни. Женщины хватали
трепещущие куски мяса, разрезали на мелкие части, посыпали перцем и солью,
завертывали в лепешки и подносили ко рту пирующих. Европеец с каштановой
бородой поблагодарил, но отклонил предложенный ему кусок. Он объяснил, что
нам, европейцам, закон не позволяет есть сырое мясо и потому мы будем есть
поджаренного барашка.
Вдруг он обратился ко мне на русском языке:
- Если не ошибаюсь, вы мой земляк. Не ешьте и вы сырого мяса, от него
все эфиопы страдают солитерами и ленточными глистами. И если бы они каждый
месяц не делали себе генеральной чистки, поедая цветы и плоды местного
глистогонного растения куссо, то многие из них, наверно, погибли бы от
паразитов.
Я охотно послушался этого совета и попросил кусочек прожаренной
баранины. Мой земляк жевал жареную баранину и чавкал так громко, как умеют
чавкать только воспитанные абиссинцы. Признаюсь, я не знал, что чавканье
является признаком хорошего воспитания.
Когда все наелись, подали местный опьяняющий напиток федзе. Иан
заставил налить себе из чаши немного федзе на ладонь и выпил, чтобы
показать, что напиток не отравлен, и только после этого вино было
предложено гостям.
Несчастное "блюдо" продолжало реветь. Этот рев разбудил тишину
окрестных полей и ущелий. Из соседних деревень стали подходить гости.
Предсмертный рев коровы служил для них призывным гонгом. Гостей встретили
радушно, и они приняли участие в пожирании живой коровы. Скоро весь бок
коровы был обнажен. Корова судорожно била ногами, но на это не обращали ни
малейшего внимания не только мужчины, но и женщины. Детей же рев коровы и
ее судорожные подергивания приводили в восторг.
Иан скоро опьянел. Он то начинал петь божественные песнопения,
напоминавшие мотивом вой голодных волков, то тихо чему-то смеялся.
Наконец этот нудный вечер был окончен. "Рус" поднялся и кивнул мне. Я
последовал его примеру. Поблагодарив хозяина, он попросил позволения взять
с собой голову коровы. Иан очень охотно согласился. Он приказал одному из
молодых людей отрезать голову, но "рус" взял нож из рук юноши и сам
занялся операцией, причем делал это с необычайной скоростью и ловкостью,
чем заслужил общее одобрение. Несчастная корова перестала реветь, и скоро
ее ноги вытянулись. Я решил, что земляк сделал это из сострадания, чтобы
прекратить мучения животного.
- Будем знакомы, - сказал он, протягивая мне на прощание руку. -
Профессор Вагнер. Милости прошу к моему шалашу. Вот там, видите? - И он
показал на две большие палатки на краю деревни, слабо освещенные
догорающими огнями костров.
Я поблагодарил за приглашение, и мы расстались.
На другой день, покончив с работой, я отправился навестить профессора
Вагнера.
- Можно войти? - спросил я, остановившись у палатки.
- Кто там? Что надо? - отозвался кто-то на немецком языке. Дверь в
палатку приоткрылась, и в щель выглянуло лицо рыжего молодого человека.
- Ах, это вы. Войдите, пожалуйста, - сказал он. - Садитесь. Профессор
Вагнер сейчас занят, но он скоро освободится.
И словоохотливый немец начал занимать меня разговором. Его фамилия
Решер. Генрих Решер. Он ассистент профессора Турнера - известного
ботаника. А Турнер - давнишний друг профессора Вагнера. Они - Турнер и
Вагнер - приехали в Африку вместе. Вагнер отправился в бассейн Конго
изучать обезьяний язык, а Турнер с Альбертом Рингом и проводником
отправился в экспедицию в область Тигре.
- Турнер и профессор Вагнер расстались в Аддис-Абебе и там же
условились встретиться, - продолжал Решер. - В Аддис-Абебе у профессора
Турнера была основная база. В этом городе находился я. Ко мне Турнер
отправлял коллекции растений, я делал гербарии, производил
микроскопические исследования. Вагнер и Турнер обещали вернуться до
наступления летних дождей, которые, как вам известно, здесь бывают в июле
и августе.
Вагнер явился вовремя - в конце июня. Он прибыл с большим багажом и
целым зверинцем. Слышите, как кричат обезьяны? Профессор Вагнер сказал,
что в лесах Конго он встретил экспедицию какого-то английского лорда,
который скоро умер. Вагнеру пришлось взять на себя все заботы об имуществе
умершего: он решил отправить багаж и обезьян родственникам покойного.
Дожди перепадают уже в конце июня. Если Турнер не хотел рисковать и
быть застигнутым страшными тропическими ливнями в горах, он должен был
поторопиться. Мы ждали его со дня на день. Не являлся и Ринг, который был
посредником между Турнером и мною, доставляя время от времени коллекции.
Прошел июль. Дожди лили как из ведра. Даже наши отличные палатки не
выдерживали и пропускали воду. Но все же в них было лучше, чем в туземных
жилищах. Беспокойство за судьбу профессора Турнера, Альберта Ринга и
проводника все возрастало. Неужели они погибли?
Однажды - это было уже в начале августа - под утро я услышал сквозь шум
ливня какой-то стон или вой за брезентом палатки. Вы знаете, как много
собак на улицах абиссинских городов. А ночью шакалы и гиены нередко
забегают в город. Ведь они вместе с собаками являются единственными
чистильщиками и санитарами этих грязных городов-деревень. Заглушенный стон
повторился. Быстро одевшись, я вышел из палатки. У входа я увидел тело
человека. Это был Альберт Ринг, но в каком виде! Одежда его, изорванная в
клочья и испачканная, едва держалась на нем. Все лицо в синяках, а на
голове виднелась глубокая рана. Я втащил Ринга в палатку. Вагнер никогда
не спит, и потому он тотчас же услышал, что в моем отделении палатки
что-то неладное. Увидав раненого, Вагнер начал приводить его в чувство. Но
несчастный Ринг, казалось, уже испустил дух. У него хватило силы только
дотащиться до нашей палатки. Вагнер впрыскивал камфару, чтобы поддержать
деятельность сердца, - ничего не помогало.
"Погоди же, ты у меня заговоришь!" - сказал Вагнер и, быстро пройдя к
себе за занавеску, вернулся оттуда со шприцем. Он впрыснул Рингу какой-то
жидкости, и наш мертвец открыл глаза. "Где Турнер? - крикнул Вагнер. - Он
жив?" - "Жив, - еле слышно ответил Ринг. - Помощь... Он..."
Ринг опять впал в беспамятство, и даже Вагнер не мог уже ничего
поделать.
"Он потерял слишком много крови, - сказал Вагнер. - доложим, кровь мы
могли бы накачать ему, взяв у одной из обезьян. Но у Ринга пробит череп и
поврежден мозг. Больше нам, пожалуй, ничего не удастся вытянуть из него.
Ну что стоило ему пожить еще хоть пять минут! Я так и не узнал, где
находится мой друг Турнер". - "Мы похороним его тело?" - спросил я.
"Разумеется, - ответил Вагнер, - только раньше я произведу вскрытие. Может
быть, оно даст нам какие-нибудь сведения. Помогите мне перенести труп в
мою лабораторию".
Труп был так легок, что и один из нас легко перенес бы его, но
неприлично труп человека таскать, как тушу. Мы перенесли труп и положили
на прозекторский стол <Стол, на котором производят вскрытия>. Я удалился,
а профессор занялся вскрытием. Родители Ринга, вероятно, не позволили бы
вскрывать труп - они такие религиозные люди. Но они были далеко, а
Вагнер.., он не послушался бы меня и все равно сделал бы по-своему.
С Вагнером я встретился в тот день только вечером, когда он вышел,
чтобы взять какую-то банку из нашего склада, находившегося в соседней
палатке. "Что вы узнали?" - спросил я. "Узнал, что у Ринга рана в черепе
имеет неровные края, а на волосах я нашел кусочек ила, на теле много
ссадин и кровоподтеков. По всей вероятности. Ринг был застигнут потоками
ливня в каком-нибудь каньоне, подхвачен и унесен этим потоком. Его тело
билось о камни и стены утеса. Каким-то образом ему удалось выбраться из
потока, и он добрался до нас. Удивительно сильный организм. Он должен был
пройти немало километров с этакой раной в голове". - "А профессор Турнер?"
- "Об этом я знаю столько же, сколько и вы. Но Ринг успел сказать, что
Турнер жив и, по-видимому, ожидает помощи от нас. Мы должны немедленно
отправиться к Тигре на поиски Турнера". - "Это бессмысленно, - возразил я.
- Тигре - огромная область старой Абиссинии, имеющая тысячи амб, тысячи
каньонов. Где мы будем искать Турнера?"
Ведь я был прав, не правда ли? - спросил Решер, обращаясь ко мне. - Ваш
профессор Вагнер, - продолжал он, - бывает грубоват. Он резко сказал мне,
что если я не желаю, то могу оставаться в Аддис-Абебе. Я, конечно,
ответил, что отправлюсь с ним. И в тот же день, вернее - вечер, похоронив
Ринга, мы выступили в путь. Мы оставили всех обезьян и багаж умершего
лорда в Аддис-Абебе, а сами отправились налегке. Впрочем, это относительно
говоря. Профессор Вагнер не может обойтись без своей лаборатории. Он взял
с собою довольно большую палатку - вы видели ее. А я захватил вот эту для
себя.
- Ну и как ваши поиски?
- Разумеется, безрезультатны, - ответил Решер как будто даже с
некоторым злорадством.
Мне показалось, что он не очень дружелюбно относится к Вагнеру.
- Меня ждет дома невеста, - признался Решер, - а тут приходится
бесцельно бродить по горам. Бедный Ринг! У него тоже была невеста.
В это время пола брезента, прикрывавшая дверь, приоткрылась, и на
пороге показался профессор Вагнер.
- Здравствуйте, - сказал он мне приветливо. - Чего же вы здесь сидите?
Пройдемте ко мне. - И, обняв меня, повел в свою палатку. Решер не
последовал за нами.
Я с любопытством оглядел походную палатку-лабораторию Вагнера. Здесь
были аппараты и приборы, говорившие о том, что Вагнер работает в самых
различных областях науки. Радиоаппаратура стояла рядом с химической
стеклянной и фарфоровой посудой, микроскопы - со спектроскопами и
электроскопами. Назначение многих аппаратов было мне неизвестно.
- Садитесь, - сказал Вагнер. Сам он уселся на походный стул у
маленького стола, вдвинутого между большими столами, заваленными
приборами, и начал писать. В то же время, поглядывая на меня одним глазом,
он разговаривал со мной. К моему удивлению, оказалось, что обо мне он
знает гораздо больше, чем я о нем. Он перечислил мои научные труды и даже
сделал несколько замечаний, удививших меня своей меткостью и глубиной, тем
более что Вагнер был по специальности биолог, а не метеоролог.
- Скажите, вы не могли бы помочь мне в одном деле? Мне кажется, что с
вами мы скорее сварили бы кашу.
"Чем с кем?" - хотел спросить я, но удержался.
- Видите ли, - продолжал Вагнер. - Генрих Решер очень симпатичный
молодой человек. Пороха он не выдумает, но будет честным систематиком. Он
один из тех, кто в науке собирает, накапливает сырой материал для будущих
гениев, которые сразу освещают одной идеей тысячу непонятных доселе вещей,
соединяют воедино частности, дают всему систему. Решер - чернорабочий от
науки. Но дело не в этом. Всякому свое. Он продукт своей среды.
Аккуратненький сынок аккуратненьких бюргерских родителей со всеми их
предрассудками. По воскресеньям утром он поет потихоньку псалмы, а после
обеда пьет кофе, приготовленный по способу его почтенной мамаши, и курит
традиционную сигару.
Разве я не замечал, как косился он на меня за то, что я произвел
вскрытие трупа Ринга. - Вагнер вдруг засмеялся. - Если бы Решер знал, что
я сделал! Я не только вскрыл черепную коробку Ринга, я вынул его мозг и
решил анатомировать его. Я никогда не пропускаю такой возможности. Вынув
мозг Ринга, я забинтовал его голову, и мы с Решером похоронили этот
безмозглый труп. Решер прошептал на могиле молитвы и ушел с чопорным
видом. А я занялся мозгом Ринга.
В Аддис-Абебе не найти льда, чтобы в нем хранить мозг. Можно было
заспиртовать его, но для моих опытов мне нужно было иметь совершенно
свежий мозг. И тогда я решил: почему бы мне не поддержать мозг в живом
состоянии, питая его изобретенным мною физиологическим раствором, который
вполне заменяет кровь? Таким образом я мог сохранить живой мозг
неопределенно долгое время. Я предполагал срезать сверху тонкие пласты и
подвергать их микроскопическим и иным исследованиям. Самое трудное было
придумать для мозга такую "черепную крышку", которая идеально предохраняла
бы его от инфекции. Вы увидите, что мне удалось очень удачно разрешить эту
задачу. Я поместил мозг в особый сосуд и начал питать его. Поврежденную
часть мозга я хорошо продезинфицировал и начал лечить. Судя по тому, как
рубцевалась мозговая ткань, мозг продолжал жить, так же как живет,
например, палец, отрезанный от тела, в искусственных условиях.
Работая над мозгом, я ни на минуту не переставал думать о судьбе моего
друга профессора Турнера. Я отправился искать его живого или мертвого,
захватив и мозг Ринга вместе с моей походной лабораторией. Я надеялся, что
удастся найти следы Турнера. Он путешествовал в довольно людных местах.
Должен был покупать продукты в деревнях, расположенных на его пути, и о
нем, таким образом, можно было узнать у местных жителей. Я быстро
продвигался вперед вместе с Решером и через несколько дней уже был на
высотах Тигре.
Однажды вечером я решил сделать первый срез мозга Ринга. И когда я уже
подошел со скальпелем в руке, одна мысль заставила меня остановиться. Ведь
если мозг живет, то он может и испытывать боль. Не слишком ли жестока моя
операция? Не обрекаю ли я мозг Ринга на судьбу несчастной коровы, которую
медленно режут и пожирают местные жители на своих пиршествах, как вы это
видели вчера вечером? Я начал колебаться. В конце концов научный интерес,
наверно, восторжествовал бы над чувством жалости. Ведь в моих руках был не
живой человек, а только кусок "мяса". Гуманисты возражают против
вивисекции. Но разве десяток "умученных" учеными кроликов не спасает
тысячи человеческих жизней? А наши мясные блюда? Да что толковать! Одним
словом, я опять приблизил скальпель к мозгу и опять остановился. Какая-то
еще не оформившаяся новая мысль заставила меня насторожиться и ожидать,
пока она поднимется из темных бездн подсознательного на поверхность
сознания. И вот какую мысль через несколько секунд регистрировало мое
сознание: "Если мозг Ринга продолжает жить, то он способен не только
ощущать боль. Мысль - одна из функций мозга. Что, если мозг Ринга
продолжает думать? И о чем он может думать? Нельзя ли попытаться узнать об
этом, установить с мозгом связь? Ведь Ринг так и не успел сказать нам, где
находится Турнер и что с ним. Не удастся ли мне вырвать эту тайну у мозга
Ринга? Если этот опыт удастся, я убью двух зайцев одним ударом: разрешу
интересную научную задачу и, быть может, спасу моего друга"
- Амба? - улыбаясь подсказал я. Вагнер секунду подумал, улыбнулся и
ответил:
- Да, амба, только не абиссинская, а игроковская. Два выигрыша сразу. В
научном отношении опыт сулил мне чрезвычайно много интересного, и я с
жаром принялся за дело. А дела предстояло немало. Надо было изобрести
способ войти в сношения с мозгом, который, конечно, не мог ни видеть, ни
слышать, разве что ощущать. Это было, пожалуй, не легче, чем войти в
сношение с марсианами или селенитами, не зная их языка. Должен вам сказать
еще по секрету, что Ринг, когда он был "во всей форме", не отличался умом.
Однажды Турнер сказал мне, что Ринг был захвачен людоедами и вернулся из
плена живехоньким, тогда как два его спутника были съедены. "Это потому, -
шутливо объяснил Турнер, - что людоеды, убедившись в глупости Ринга,
побоялись его съесть, чтобы не заразиться его глупостью. Ведь людоедство
возникло не от голода, а от веры в то, что, скушав врага, можно приобрести
его доблести".
Таким образом, - продолжал Вагнер, - мне приходилось работать над очень
трудным материалом. Но трудности никогда не останавливают меня. В своих
изысканиях я рассуждал так. При работе мозга происходят сложные
электрохимические процессы, сопровождаемые излучением коротких
электроволн. Я уже года два назад сконструировал прибор, при помощи
которого мог воспринимать электроволны, излучаемые мыслящим мозгом. Я
изобрел даже аппарат, автоматически записывающий кривую этих колебаний. Но
как перевести эту кривую на человеческий язык? Тут были чрезвычайные
трудности. Я убедился, что одна и та же мысль передавалась графически
различно в зависимости от настроения человека. Очевидно, надо было
научиться читать не целые мысли и даже не отдельные слова - надо было идти
другим путем: договориться с мозгом о буквах, создать особый алфавит, если
только каждая буква, о которой будет думать мозг, даст четкую, не похожую
на другие электроволну, отраженную видимой чертой на моем приборе. Словом,
я находился в положении заключенного в одиночную камеру, который, не зная
тюремной азбуки, захотел установить связь с заключенными в соседней камере
путем перестукивания.
Но все это было еще впереди. Прежде всего надо было установить,
излучает ли мозг Ринга какие-либо электроволны, иначе говоря, работает ли
он "умственно", или вся его жизнь заключается в физическом существовании
клеток. Теоретически мозг должен был мыслить. Я смастерил очень точный
приемный аппарат и соединил его с мозгом. Дело в том, что мозг излучает
очень слабую электроволну. И для того чтобы она еще больше не ослабела,
рассеявшись в пространстве, я решил собрать по возможности всю излучаемую
электроэнергию. Для этого я накинул на мозг Ринга тонкую металлическую
сетку, от которой шел провод к моему аппарату. Ящик, на котором стоял
мозг, был изолирован от земли. Электроволны, попадая в аппарат, должны
были передаваться чувствительному самопишущему прибору. Тонкая игла писала
на двигавшейся кинопленке, покрытой особым лаком. Кинопленку я брал просто
как подходящий материал для записи.
О, если бы Решер увидел меня за этой работой! Он взвыл бы от
негодования, видя такое кощунство.
Вагнер замолчал, а я смотрел на него с нетерпением, не решаясь вопросом
нарушить ход его мыслей.
- Да, - продолжал Вагнер, - аппарат отметил излучения электроволн; игла
зачертила на пленке неведомые письмена, подобно сейсмографу, отмечающему
колебания почвы. Мозг Ринга думал. Но о чем он думал, для меня еще
оставалось тайной за семью печатями. Все, что проходило на ленте,
запечатлевалось в моем мозгу. И левую - лучшую - половину моего мозга я
отдал исключительно работе расшифрования этой неведомой грамоты.
"Шамполион знал не больше меня, приступая к расшифрованию египетских
иероглифов, и, однако же, ему удалось прочитать их. Почему же мне не
расшифровать иероглифы мозга Ринга?" - думал я. Но они долго не давались
мне. Еще не умея читать эти иероглифы, я, однако, уже мог установить, что
некоторые знаки повторяются несколько раз. И особенно часто повторялся
такой знак:
Что он означает, я еще не знал. Но повторяемость одинаковых знаков уже
давала некоторые опорные пункты для дальнейшей работы. Я смотрел на
зигзагообразные линии на ленте и думал о том, что они означают. Ни одно
впечатление внешнего мира не доходило до мозга Ринга. Он был погружен в
вечную тьму и тишину, как глухонемой и слепой человек. Но он мог жить
воспоминаниями. Быть может, этот зигзаг на ленте - воспоминание мозга о
любимой девушке... Допустим, мне удастся расшифровать эти иероглифы. Для
меня откроется внутренний мир мозга - последнего пристанища "души". Это
очень интересно в научном отношении. Но ведь я преследовал теперь не
только научную, но и практическую цель: мне нужно было спросить у мозга
Ринга, где Турнер и что с ним. Значит, прежде всего нужно было добиться
того, чтобы мозг Ринга научился понимать меня, но как это сделать? Я
решил, что самый простой путь - это механическое раздражение мозга. Я
вскрыл "черепную коробку" и начал надавливать пальцем в стерилизованной
резиновой оболочке на поверхность мозга сначала коротким нажимом, а потом
более продолжительным. Это должно было соответствовать точке и тире, иначе
говоря букве "а" телеграфного алфавита Морзе. Алфавита этого целиком Ринг
мог и не знать. Но "точка-тире" - это, вероятно, ему было известно. Я
проделал эту манипуляцию несколько раз с промежутками, а затем перешел к
следующей букве немецкого алфавита. На первый урок довольно было запомнить
мозгу четыре буквы: а, b, с, d.
В то же время я наблюдал за лентой. Во время этого своеобразного урока
на ленте появились какие-то новые штрихи и линии с амплитудой колебания
гораздо более нормальной. Я решил, что до мозга Ринга, во всяком случае,
дошли мои сигналы. Быть может, он был испуган нажимами, быть может,
воспринимал их болезненно. Так или иначе - мозг реагировал. Теперь
оставалось только повторять эти уроки, пока мозг не осознает, что это не
случайные раздражения. Если бы только он понял, чего от него хотят! К
сожалению, мой необычайный ученик оказался большим тупицей. Турнер был
прав. Мне хотелось добиться одного, чтобы на мой сигнал - надавливание
"точки-тире" - мозг ответил электроволной - знаком на ленте,
соответствующим данному осязательному впечатлению. В дальнейшем,
представляя ту или иную букву или воспроизводя соответствующее ощущение
при надавливании мною этой буквы, мозг получал бы возможность
самопроизвольно сигнализировать мне букву за буквой и таким образом
вступить со мною в разговор.
Не буду перечислять все этапы этой трудной и кропотливой работы. Скажу
лишь, что мои упорство и изобретательность подвергались огромным
испытаниям. Но терпение и труд все перетрут. Мозг Ринга в конце концов
заговорил. Через несколько дней Ринг начал повторять за мной буквы, то
есть, думая о них, он излучал определенную электроволну, которая
отражалась на ленте особым знаком. Я начал "диктовать" буквы вразбивку,
мозг верно воспроизводил их. Дело было сделано. Но понимает ли мозг
значение нажимов, связал ли он их с буквенным значением? Я "продиктовал"
слово "Ринг" и ждал, что мозг повторит это слово буква за буквой. Но, к
моему удивлению, на ленте оказалось написанным: "Я". Ринг, очевидно,
ответил: "Да, Ринг - это я". Этот ответ так обрадовал меня, что в ту
минуту я готов был допустить мысль, что людоеды прогадали, отказавшись от
мозга Ринга. Он оказался сообразительней, чем я предполагал. Дальше пошло
легче. Еще несколько испытаний, и я мог приступить к беседе. Больше я не
завидовал лаврам Шамполиона, хотя о моих успехах никто не знал. Мне
одновременно хотелось скорее узнать, где находится Турнер и что думает,
чувствует мозг Ринга. Однако интересы живой человеческой личности должны
стоять на первом плане. И я задал мозгу вопрос о Турнере. Игла на ленте
задвигалась. Мозг слал мне телеграмму: "Турнер жив. Мы были застигнуты в
долине тропическим ливнем". - "Где?" - телеграфировал я мозгу, надавливая
пальцем точки и тире.
Мозг довольно точно указал мне направление маршрута, и по этому
указанию мы добрались сюда, на эту стоянку. "Идите на север до Адуа, не
доходя семи километров, сверните на восток..." - таково было главное
направление. Но дальше... Увы, если бы Ринг был жив, он, вероятно, сумел
бы провести нас на место. Но объяснить, где находится Турнер, он не сумел
бы так же, как не мог объяснить теперь. Высокая амба. Крутые обрывистые
края. Глубокое ущелье... Тысячи амб и ущелий походили на это описание. Я
сделал невозможное - заставил говорить мозг Ринга неделю спустя после его
смерти, - и тем не менее я не мог получить от мозга нужные мне сведения. Я
бился с мозгом целые часы. Мозг, вероятно, утомился, потому что некоторое
время он не давал ответов на мои вопросы, а затем задал мне сам вопрос,
который смутил меня:
"Где я сам и что со мною? Почему темно?.."
Что мог я ему ответить? Частица тела Ринга, очевидно, продолжала
считать себя целым. Сказать остаткам Ринга, что он давно умер, что остался
один мозг, я опасался. Может быть, этот ответ поразит сознание Ринга, мозг
Ринга не вместит этой мысли и сойдет с ума. И я решил схитрить - заменить
ответ вопросом. "А что вы чувствуете?" - спросил я у мозга, как врач. И
мозг начал мне "говорить" о своих впечатлениях. Он не видит, не слышит.
Обоняние и вкус также отсутствуют у него. Он чувствует перемену
температуры. У него время от времени "мерзнет" голова. (Вы знаете, что
ночи в Абиссинии бывают довольно холодные, и разница в дневной и ночной
температуре достигает тридцати и более градусов. Хотя я предохранил мозг
от внешних влияний температуры искусственным "черепом", все же
температурные колебания чувствовались мозгом.) И еще мозг чувствовал,
когда я надавливал ему на "темя". Он так и сказал: "Кто-то нажимает мне на
темя". - "И вам больно? - спросил я. "Немного. У меня как будто немеют
ноги".
Можете себе представить, как это интересно! Ведь как раз в верхних
долях мозговой коры содержатся нервы, управляющие движениями и ведающие
ощущениями нижней части тела вплоть до кончиков ног. Таким образом, я
получил возможность проверить все участки мозга с точки зрения локализации
в них тех или иных ощущений.
Вагнер взял книгу с полки, раскрыл ее и показал мне рисунок.
- Вот видите, здесь изображены нервные центры. Я нажимал на различные
извилины и борозды и спрашивал мозг, что он ощущает. "Я вижу смутный
свет", - ответил мозг, когда я начал нажимать на зрительный центр. "Я
слышу шум", - ответил на раздражение слухового нерва. Ведь вы знаете, что
каждый нерв отвечает на разнообразные раздражения только одной реакцией:
зрительный нерв передаст мозгу ощущение света, чем бы вы ни возбуждали
нерв - светом, давлением, электрическим током. Так же действуют и другие
нервы. Немудрено, что мои надавливания вызывали в мозгу то представление
света, то шума - в зависимости от того, какой центр я раздражал. Для меня
открывалось огромное поле для наблюдений.
Однако о чем думал мозг все это время? Вот что занимало меня. Я задал
мозгу этот вопрос, и, к моему удовольствию, он довольно охотно ответил
мне. "Ринг" помнит все, что произошло с ним (мозг Ринга все время был
убежден, что Ринг жив). Итак, он рассказал мне, как они - Турнер, Ринг и
проводник - отправились в Тигре, как решили спуститься в глубокий каньон,
где были застигнуты неожиданным ливнем. Бушующие потоки несли их по
каньону. Несколько раз на крутых излучинах они сильно ударялись о скалы и,
наконец, были вынесены к огромной запруде в широкой долине. Росший на дне
камыш задержал приносимый потоком мусор, ветви и целые деревья, образовав
огромную плотину. Путники увязли в этой гуще. Надо было выбраться отсюда
во что бы то ни стало, пока вода не прорвет плотину и не понесется дальше
с еще большим бешенством. Добраться до берега было невозможно. Вода
бурлила, кипела; ветки и сучья спутывали руки и ноги. А вода все прибывала
и уже перекатывалась через гребень плотины. Тогда Турнер крикнул своим
товарищам, что единственный путь - перелезть через плотину и броситься
вниз, а затем спасаться на высокое место, пока вода не залила
пространство, лежащее ниже плотины. Так они и сделали С величайшим трудом
перебрались через плотину и скатились вниз с десятиметровой высоты. Они
упали на острые камни. Проводник разбил голову и был унесен ручьем,
бежавшим ниже плотины, Турнер сломал ногу и с величайшим трудом пополз к
берегу, и только один Ринг остался невредим. Им вдвоем удалось добраться
до бедной деревеньки, лежащей на высоком уступе амбы. Турнер слег, а Ринг
отправился в Аддис-Абебу за помощью. Он благополучно прошел весь путь и
был всего в десяти километрах от города, когда какие-то разбойники пустили
в него камнем и поранили голову Но у Ринга, очнувшегося после обморока,
хватило сил добраться до Решера. Там он и упал, потеряв сознание. Потом
пришел в себя, увидел Решера и меня, сказал несколько слов и вновь
забылся.
"А потом что?" - спросил я с интересом. "Потом, - ответил мозг, - я
опять пришел в себя. Но ничего не видел и не слышал. Мне казалось, что
меня бросили в темный карцер связанного по рукам и ногам. Мне ничего
больше не оставалось, как вспоминать всю мою жизнь. В этих воспоминаниях и
проходило время..."
Я несколько раз просил мозг Ринга точно описать мне путь в каньон, где
застал их ливень, но Ринг по-прежнему так бестолково объяснял мне, что я
отчаялся найти по этим указаниям моего друга. "Вот если бы я мог видеть,
то привел бы вас на место", - говорил мозг. Да, если бы он видел и слышал,
дело пошло бы на лад. Не удастся ли мне разрешить эту задачу? Мозг может
воспринимать только неопределенное ощущение света при нажиме на глазной
нерв, так же как мы ощущаем красные пятна и круги, когда нажимаем на
глазное яблоко сквозь закрытое веко. Но ведь это не зрение. Как бы
наделить мозг настоящим зрением?
Один план занимал меня в продолжение нескольких часов. Я думал, нельзя
ли пересадить мозг Ринга на место мозга какого-нибудь животного. Сложность
этой операции не смущала меня. Я надеялся сшить все нервы, сосуды и
прочее, если только.., найти подходящее по размеру вместилище для мозга
Ринга. Но в этом-то и была вся задача. Я перебрал в памяти объем и вес
мозга различных животных, сравнивая с мозгом Ринга. Мозг Ринга весил
тысячу четыреста граммов. Мозг слона весит пять тысяч граммов. Увы, череп
слона - слишком большое вместилище для мозга человека. У кита мозг весит
две тысячи пятьдесят граммов. Это ближе к делу. Но у меня не было под
рукой кита. И что делал бы кит среди амб Абиссинии? А все остальные
животные имеют слишком малый мозг по сравнению с человеком: лошадь и лев -
по шестисот граммов, корова и горилла - по четыреста пятьдесят, прочие
обезьяны - еще меньше, тигр - всего двести девяносто, овца - сто тридцать,
собака - сто пять граммов. Было бы очень занятно иметь слона или лошадь с
мозгом Ринга. Тогда он, наверное, нашел бы путь в долину. Но это, к
сожалению, было маловыполнимо. Задача очень интересная, и, может быть,
когда-нибудь я сделаю такую операцию. "Но сейчас, - думал я, - мне надо
достигнуть цели возможно быстрым путем". И вот что я придумал...
Вагнер поднялся, подошел к занавеске, отделявшей угол палатки, и,
приподняв полу занавески, сказал:
- Не угодно ли войти в это отделение моей лаборатории? В этот угол свет
проникал только сквозь плотный брезент палатки, и потому здесь стоял
полумрак. Я увидел лежащий на ящике мозг, заключенный в какую-то
прозрачную желтоватую оболочку и прикрытый сверху стеклянным колпаком. На
другом ящике стоял большой сосуд, наполненный какою-то жидкостью, и на дне
его лежали два больших глаза. От глазных яблок шли какие-то нити.
- Не узнаете? - спросил, улыбаясь, Вагнер. - Это глаза вчерашней
коровы. Что может быть проще! Я беру конец этого нерва и пришиваю к
глазному нерву в мозгу Ринга. Когда нервы коровы и Ринга срастутся, мозг
Ринга вновь увидит свет, пользуясь глазом коровы.
- Почему глазом? - спросил я. - Разве вы дадите мозгу Ринга только один
глаз?
- Да, и вот почему. Наше зрение устроено сложнее, чем вы, по-видимому,
представляете. Глазной нерв не только передает зрительные представления
мозгу. Нерв этот затрагивает целый ряд других нервов, в частности тех,
которые ведают мышечными движениями глаза и речевыми движениями. При такой
сложности наладить зрение обоими глазами - задача чрезвычайно трудная.
Ведь мозг Ринга не в состоянии будет двигать глазом в любом направлении и
сводить в один фокус два глаза. Довольно того, что он сможет владеть этим
органом, наводя глаз на фокус. Конечно, это будет несовершенное зрение.
Мне придется держать глаз и наводить его, как фонарь, на окружающие
окрестности, а мозг будет узнавать местность и давать свои указания тем же
несовершенным способом при помощи азбуки Морзе. Со всем этим немало
хлопот. И Решер будет нам только мешать. Пожалуй, он еще напортит.
Помилуйте, он человек, верующий в бессмертную душу, и вдруг душа его друга
в таком заключении! Я решил поступить с Решером так. Скажу ему, что я
признал бесцельность дальнейших поисков Турнера, и предложу отправиться на
родину или куда он хочет. Я уверен, что Решер охотно оставит меня и уедет.
Тогда у меня руки будут развязаны, если только вы согласитесь помочь мне.
Я согласился с большой готовностью.
- Ну, вот и отлично, - сказал Вагнер. - Надеюсь, что к утру мозг Ринга
прозреет. Мною изобретено средство для ускорения процессов срастания
тканей. К тому же времени, вероятно, Решер уберется отсюда и мы с вами
отправимся на поиски друга. Я прошу вас быть готовым выступить в поход
рано утром.
Наутро я уже был в палатке Вагнера. Он встретил меня со своей обычной
радушной и немного лукавой улыбкой.
- Все вышло как по писаному, - сказал он мне, поздоровавшись. -
Господин Решер выразил приличествующее случаю душевное сокрушение,
повздыхал, поморгал, быстро утешился и тотчас начал собираться в дорогу. В
полночь его уже здесь не было. А я тоже времени не терял даром, вот
смотрите.
Из "подлобья" мозга выглядывал большой коровий глаз. Он был устремлен
на меня, и мне даже стало жутко.
- Другой глаз я держу на всякий случай. Он содержится в особой жидкости
и не испортится.
- А этот видит? - спросил я.
- Разумеется, - ответил Вагнер. Он начал быстро нажимать на мозг
(стеклянный колпак был снят) и потом посмотрел на ленту.
- Вот видите, - сказал Вагнер, обращаясь ко мне, - я спросил мозг, кто
находится перед ним, и он довольно точно описал вашу внешность. Теперь мы
можем двинуться в путь.
Мы решили отправиться совсем налегке, даже без проводников и
носильщиков. Что бы они подумали, если бы увидели коровий глаз, который
руководит экспедицией! На случай встречи с туземцами Вагнер умело
замаскировал ящик, в котором помещался мозг, оставив для глаза только
небольшое отверстие. Лента, выписывающая телеграммы мозга, была выведена
наружу, и по ней мы справлялись, правильно ли мы идем. Ринг не обманул: у
него оказалась довольно хорошая зрительная память. И если он не в
состоянии был словесно описать дорогу, то теперь был совсем недурным
проводником. Возможность видеть знакомые места, очевидно, самому мозгу
доставляла удовольствие. Он очень охотно руководил нами.
"Прямо... Налево... Еще... Спускайтесь..."
Мы не без труда спустились в глубокий каньон. Летние ливни уже прошли.
Воды на дне каньона не было. Но здесь стоял невыносимый смрад от
разлагающихся трупов животных и гниющих растений. Горные жители не могут
спускаться сюда из-за этого смрада.
"Вот здесь была плотина", - сигнализировал мозг. От плотины высотою в
десять метров не осталось ничего, кроме мусора, устилавшего сухое дно. Мы
вышли на широкую поляну. Здесь как бы сходились десятки горных ручьев и
рек, разливающихся лишь во время дождей и размывающих горы.
Прежде чем мы добрались до деревни, нам пришлось миновать участок леса
с такой обильной растительностью, что мы принуждены были сделать несколько
десятков километров кругу. Даже слоны ломают иногда клыки в этих дебрях.
Наконец мы нашли профессора Турнера в бедной абиссинской деревне, в
шалаше, который не предохранял ни от ветра, ни от дождя. К счастью, погода
стояла теплая и Турнер не страдал от сырости и холода. Он чувствовал себя
неплохо, но ходил еще с трудом. Турнер очень удивился и обрадовался
приходу Вагнера.
- А Решер, Ринг где?
К счастью, "Ринг" ничего не слышал, и Вагнер рассказал Турнеру без
предрассудков о нашем необычайном проводнике. Турнер покачал головой,
задумался, потом рассмеялся.
- Только вы, Вагнер, способны на такие проделки! - сказал он,
похлопывая приятеля по плечу. - Где он? Покажите мне его.
И когда Вагнер приоткрыл коровий глаз, выглядывавший из ящика, Турнер
раскланялся, а Вагнер протелеграфировал мозгу приветствие Турнера.
"Что со мной?" - спросил мозг Ринга Турнера, но и Турнер не мог
объяснить "Рингу" его странной болезни.
Вот и все. В Европу мы явились вместе: профессор Турнер, Вагнер и я.
Решер приехал раньше нас. Простите, я забыл упомянуть еще об одном
спутнике. Мозг Ринга также ехал с нами. В Берлине мы расстались с
Турнером. При прощании он обещал никому не говорить о мозге Ринга.
Этот мозг, кажется, до сих пор существует в московской лаборатории
профессора Вагнера. По крайней мере, в последнем письме, полученном мною
не больше месяца назад, Вагнер писал мне:
"Мозг Ринга шлет вам привет. Он здоров и уже знает, что от Ринга
остался только один мозг. Эта новость не так поразила его, как я ожидал.
"Лучше так, чем никак", - вот что ответил мозг. Я сделал много чрезвычайно
ценных наблюдений. Между прочим, клетки мозга начали разрастаться. И
теперь мозг Ринга весит не меньше мозга кита. Но от этого он не стал
умнее..."
Вагнер на рассказе написал:
"Не только ткани, но и целые органы, вырезанные из тела человека, могут
жить и даже расти. Ученые (Броун-Секар, Каррель, Кравков, д-ра Брюхоненко
и Чечулин и др.) оживляли пальцы, уши, сердца и даже голову собаки. При
условиях питания кровью или раствором, близким по химическому составу к
крови, так называемым физиологическим раствором, ткани и органы могут жить
очень долго, ткани - даже по несколько лет. Поэтому и оживление мозга
научно вполне допустимая вещь. Но я сомневаюсь, что с таким оживленным
мозгом удалось бы вступить в переговоры. Мозг и нервы при своей работе
действительно излучают электромагнитные волны. Это бесспорно установлено
работами академиков Бехтерева, Павлова и Лазарева. Однако мы еще не
научились "читать" эти волны. Вот что пишет академик Лазарев по этому
поводу в одном своем труде:
"Пока мы можем только утверждать, что волны существуют, но не можем
строго выяснить их роль". Я был бы очень рад, если бы мне удалось оживить
и вступить в переговоры с мозгом Ринга, но, к сожалению, такая возможность
не больше как научное предвидение.
Вагнер".
Last-modified: Sun, 04 Aug 2002 13:11:47 GMT