Социоэкономическая структура, структура характера и религиозная структура взаимосвязаны и друг от друга неотделимы. Если религиозная система не соответствует превалирующему социальному характеру и вступает в конфликт с социальной жизненной практикой, то она является лишь идеологией. В этом случае следует искать скрывающуюся за ней истинную религиозную структуру, даже если мы и не осознаем ее существования, пока заключаемая в религиозной структуре характера индивида энергия не сыграет роль динамита и не подорвет данные социоэкономические условия. Но так как всегда имеются отдельные исключения из преобладающего социального характера, то находятся и отдельные исключения из преобладающего религиозного характера. Именно они и становятся лидерами религиозных революций и основоположниками новых религий.
"Религиозная" ориентация как эмпирический стержень всех "высших" религий в процессе их развития часто искажалась. И в конце концов не так уж важно, как индивид осознает и представляет себе свою собственную ориентацию: так, он может быть "религиозным", но при этом не считать себя таковым или, наоборот, быть "нерелигиозным" и при этом считать себя, скажем, христианином. У нас нет специального слова для обозначения эмпирического содержания религии без ее концептуального и институционального аспектов. Поэтому я использую кавычки, чтобы обозначить "религиозное" как эмпирическую, субъективную ориентацию независимо от той концептуальной структуры, в которой выражается "религиозность" индивида1.
Исторические книги свидетельствуют, и большинство людей с этим согласны, что христианизация Европы началась в Римской империи при Константине, а затем, в VII в., "апостол германцев" Бонифаций и другие обратили в христианство язычников Северной Европы. Но была ли Европа когда-либо в действительности христианизирована*}
Обычно на этот вопрос отвечают утвердительно, однако более глубокий анализ показывает, что христианизация Европы в значительной степени была мистификацией и в лучшем случае можно иметь в виду лишь ограниченную христианизацию между XII и XVI веками. В течение же нескольких столетий до и после этого в большинстве случаев происходили идеологизация и более или менее серьезное подчинение церкви. Чаще всего эти процессы не производили каких-либо изменений в сердце, за исключением разве подлинно христианских движений.
Европа начала христианизироваться в эти четыре столетия. Церковники старались навязать христианские принципы в отношении собственности, цен, оказания помощи беднякам. Возникло -- главным образом под влиянием мистицизма -- множество полуеретических сект и лидеров, требовавших возвращения к принципам Христа, в том числе к осуждению собственности. Решающую роль в этом антиавторитарном гуманистическом движении сыграл мистицизм, достигший пика у Мейстера Экхарта, причем среди проповедников и последователей мистических движений стали выделяться женщины. Многими христианскими мыслителями высказывались идеи мировой религии или просто недогматического христианства; даже библейская идея бога была подвергнута сомнению. Эту линию, начатую в XIII в., продолжали в своей философии и в своих утопиях гуманисты Возрождения, выступавшие как с теологических, так и с нетеологических позиций. Действительно, между поздним средневековьем ("средневековым Возрождением") и собственно Ренессансом нет резкой грани. Для иллюстрации высокого духа позднего Возрождения приведу обобщающую картину, данную Фридрихом Б. Артцем.
"Великие средневековые мыслители придерживались в социальных вопросах того мнения, что перед лицом Бога все люди равны и даже самый последний человек бесконечно ценен. Что же касается экономики, то тут они учили, что работа должна возвышать человеческое достоинство, а не служить его унижению, что никого нельзя заставлять действовать против его собственного блага и что заработная плата и цены должны устанавливаться на принципах справедливости. В сфере политики они считали, что государство должно быть основано на принципах морали, закон и отправление правосудия должны быть проникнуты христианскими идеями справедливости и что взаимоотношения между правителями и управляемыми должны основываться на взаимных обязательствах. Бог благословляет тех, кто управляет государством, собственностью и семьей, поэтому их следует всемерно использовать для -лужения божественным целям. Наконец, средневековый идеал подразумевал сильную веру в то, что все нации и народы являются частью одного великого сообщества. Гете говорил: "Превыше народов - человечество", а Эдит Кэвелл в ночь накануне своей казни в 1916 г. написала на полях своего экземпляра "Подражания Христу": "Патриотизм -- это еще не все".
Действительно, если бы история Европы продолжалась в духе XII столетия, если бы в ней медленно, но поступательно развивался дух научного познания и индивидуализма, то ныне теше положение было бы весьма благоприятным. Однако разум начал вырождаться в манипулятивный интеллект, а индивидуализм -- в эгоизм. Короткий период христианизации окончился, и Европа возвратилась к своему изначальному язычеству.
Несмотря на различия в концепциях веры, все ветви христианства характеризует один признак -- это вера в Иисуса Христа как спасителя, который отдал свою жизнь ради любви к ближним. Он был героем любви, героем без власти, который не прибегал к силе, не хотел ничего иметь. Он был героем бытия, он делился с людьми, давал им то, что имел. Эти качества глубоко импонировали как римским беднякам, так и некоторым богачам, задыхавшимся в атмосфере собственного эгоизма. Иисус взывал к сердцам людей, хотя с точки зрения разума в лучшем случае его можно считать наивным. Эта вера в героя любви завоевала сотни тысяч приверженцев; многие из них изменили свою жизнь или сами стали мучениками.
Христианский герой был мучеником, так как, согласно иудаистской традиции, высший подвиг -- это отдать свою жизнь за бога или за ближнего. Мученик совершенно противоположен языческому герою, образ которого олицетворяли греческие и германские герои. Цель последних -- завоевание, победа, разрушение, грабеж, а итог жизни -- гордость, власть, слава, превосходство в умении убивать (Августин Блаженный сравнивал историю Древнего Рима с историей шайки разбойников). Мерилом доблести человека у языческого героя была его способность достичь власти и удержать ее; в момент победы он с радостью умирал на поле брани. В "Илиаде" Гомер дал величественное поэтическое описание деяний прославленных героев -- завоевателей и покорителей. Главное, что характеризует мученика,-- это быть, отдавать, делиться с ближним, а цель языческого героя -- иметь, покорять принуждать. (Следует учесть, что языческий герой формировался в определенный период исторического развития общества -- период победы патриархата над матриархатом. Господство мужчин над женщинами -- это первый акт завоевания и первое использование силы с целью эксплуатации; после победы мужчин над женщинами эти принципы стали основой мужского характера во всех патриархальных обществах.)
Какая же из этих двух непримиримо противоположных моделей нашего развития преобладает в Европе? Если мы посмотрим на самих себя, на многих других людей, наконец на наших лидеров, то не сможем не увидеть, что наши представления о добре и ценностях подобны представлениям языческих героев. История всех народов Европы и Америки, несмотря на христианизацию,-- это история завоеваний, покорении и стяжательства. Самые высокие ценности нашей жизни заключаются в том, чтобы быть сильнее других, одерживать победы, покорять других и эксплуатировать их. Эти ценности не противоречат нашему идеалу "мужественности": настоящим мужчиной является только тот, кто способен бороться и побеждать; кто слаб, кто не применяет силу для достижения своих целей,-- тот не мужчина.
Общеизвестно, что история многих народов -- это история завоеваний, эксплуатации, насилия и покорения. Эти факты характерны почти для каждого исторического периода, причем никакой народ, никакой класс не избежал этого, а нередко дело доходило и до геноцида: вспомним, например, истребление американских индейцев; не являются исключением даже такие религиозные движения, как крестовые походы. Но мотивировалось ли подобное поведение только экономическими или политическими причинами? И были ли христианами в душе работорговцы, правители Индии, убийцы индейцев, англичане, заставившие китайцев открыть свою страну для экспорта опиума, подстрекатели двух мировых войн, а также те, кто готовит в наши дни следующую войну? Может быть, ненасытными язычниками были только их лидеры, а огромные массы населения оставались христианами? Если бы это было так, мы могли бы быть более оптимистичными, но, к сожалению, это не так. Конечно, правители зачастую более ненасытны, чем те, кем они управляют, потому что у них есть цель, к которой они стремятся; однако эти правители не могли бы реализовать свои планы, если бы желание завоевывать и побеждать не было бы до сих пор неотъемлемой частью социального характера.
Вспомним хотя бы тот дикий, безумный энтузиазм, с которым последние два века люди участвовали в разных войнах: миллионы были готовы отдать свои жизни ради того, чтобы сохранить репутацию "сильнейшей державы", "честь" или ∙ прибыли. А какой безудержный национализм объединяет людей, следящих за ходом современных Олимпийских игр, которые якобы служат делу мира! В действительности же популярность Олимпийских игр -- это символическое выражение западного язычества. Они прославляют языческого героя -- победителя, и при этом не замечают грязной смеси бизнеса и рекламы, столь характерных для современной имитации тех олимпийских игр, которые проводились в Древней Греции. В христианской культуре место Олимпийских игр могла бы занять мистерия, представляющая страсти Христовы, но сенсацией для туристов стала та единственная знаменитая современная мистерия, которая разыгрывается в Обераммергау1.
Почему же -- если все это так -- европейцы и американцы не отказываются открыто от христианской религии как не соответствующей нашему времени? На то есть несколько причин: во-первых, религиозная идеология нужна для того, чтобы, заставляя людей быть дисциплинированными, не подрывать основ общества; во-вторых, что еще более важно, люди, твердо верующие в Христа как величайшего из возлюбивших бога и пожертвовавшего собой, могут обратить свою веру в отчужденное убеждение, что Иисус любит за них. И тогда сам Иисус становится идолом, а вера в него начинает заменять каждому человеку акт любви. Все выражается в простой, не осознанной до конца формуле: "Христос любит за нас; мы можем и дальше вести себя по образу древнегреческого героя и все же будем спасены, потому что такая отчужденная "вера" в Христа заменяет подражание Христу". Разумеется, христианская вера -- это тоже лишь жалкая ширма, скрывающая собственную алчность. И все же я не сомневаюсь, что люди настолько сильно нуждаются в любви, что когда им случается вести себя как хищным зверям, это вызывает у них чувство вины. Наша мнимая вера в любовь в какой-то степени притупляет в нас боль от бессознательного чувства вины за то, что мы живем без любви.
После средневековья развитие религии и философии носит слишком сложный характер, чтобы рассматривать его в этой книге. Оно характеризуется борьбой двух направлений: христианской, духовной традиции в теологической и философской формах и языческой традиции идолопоклонства и бесчеловечности, которая принимала множество различных форм в процессе развития того, что можно было бы назвать "религией индустриализма и кибернетической эры".
Гуманизм Ренессанса, следовавший традиции позднего средневековья, был первым периодом высочайшего расцвета "религиозного" духа после средних веков. В нем с максимальной полнотой были выражены идеи человеческого достоинства и единства человеческого рода как основы всеобщего политического и религиозного единства.
Еще одним периодом великого расцвета гуманизма явилась эпоха Просвещения XVII--XVIII вв. Карл Беккер (1932) показал, в какой степени философия Просвещения была выражением "религиозной установки", свойственной теологии XIII в. : "Если мы посмотрим, что лежит в основе этой веры, то увидим, что на каждом шагу эти Философы обнаруживали свои заимствования из средневековой мысли, хотя и не осознавали этого". Французская революция, выросшая, по сути, из философии Просвещения, была не просто политической революцией. По словам Токвиля (приведенным Беккером), это была "политическая революция, имевшая определенные черты религиозной революции (курсив мой -- Э.Ф.). Подобно исламу и протестантским движениям, она преодолела границы между странами и народами и распространилась благодаря проповедям и пропаганде своих идей".
Радикальный гуманизм XIX и XX вв. будет описан ниже, при обсуждении гуманистического протеста против язычества индустриальной эры. Но для того, чтобы иметь основу для такого обсуждения, мы должны рассмотреть новый вид язычества, развивавшийся одновременно с гуманизмом и в данный момент исторического развития грозящий нам уничтожением.
Первым шагом, подготовившим почву для развития "индустриальной религии" была элиминация Лютером материнского элемента в церкви. Возможно, это покажется ненужным отступлением, но я должен кратко рассмотреть данный вопрос, так как он важен для нашего понимания развития новой религии и нового социального характера.
Основу организации общества составляют два принципа: патрицентрический (или патриархальный) и матрицентрический (или матриархальный). И. Баховен и Л.Г.Морган впервые показали, что при матрицентрическом принципе центральной фигурой общества становится любящая мать. Материнский принцип -- это безусловная любовь: мать любит своих детей просто потому, что они ее дети, а не потому, что они нравятся ей. Материнскую любовь нельзя заслужить хорошим поведением, но нельзя и потерять ее, согрешив. Материнская любовь -- это милосердие и сострадание (по-древнееврейски "rachamim", корень этого слова "rechem" означает "материнская утроба").
Отцовская любовь, напротив, обусловлена: ее условиями являются хорошее поведение ребенка, его успехи; отец сильнее любит того ребенка, который похож на него больше других, кого он хочет сделать наследником своей собственности. Любовь отца можно потерять, но ее можно и вновь заслужить раскаянием и смирением. Отцовская любовь -- это справедливость.
Эти два принципа -- женский-материнский и мужской-отцовский -- не только соответствуют существованию мужского и женского начал в любом человеке, но и выражают свойственную каждому мужчине и женщине потребность в милосердии и справедливости. Пожалуй, самым сокровенным желанием человека является стремление достичь такого синтеза, в котором два этих полюса (материнство и отцовство, женские и мужские начала, милосердие и справедливость, чувство и разум, природа и интеллект) не только утратили бы взаимный антагонизм, но и дополняли и оттеняли бы друг друга. В* патриархальном обществе такого синтеза достичь в полной мере невозможно, однако в Римско-католической церкви в какой-то степени он присутствовал. Богоматерь, церковь как все любящая мать, папа римский и священники как материнские образы--и все это рука об руку с отцовскими элементами строгой патриархальной бюрократии, во главе которой стоял тот же папа, но уже как носитель власти и могущества. Этим материнским элементам в религиозной системе соответствовало отношение к природе в процессе производства: труд крестьянина, а равно и ремесленника, не был враждебен природе. Это была кооперация с природой -- не насилие над ней, а ее преобразование в соответствии с ее собственными законами.
Чисто патриархальная форма христианства, опиравшаяся на бюргеров и светских князей, была установлена в Северной Европе Лютером. Суть нового социального характера заключалась в том, чтобы заслужить любовь и одобрение патриархальной власти, а единственным способом сделать это стал труд.
За фасадом христианской религии возникла новая тайная религия -- "индустриальная", укоренившаяся в структуре характера современного общества, но "религией" не признаваемая. "Индустриальная религия" несовместима с подлинным христианством. Она низводит людей до положения слуг экономики и созданных их же руками машин.
В основу "индустриальной религии" положен новый социальный характер. Его суть -- это страх и подчинение могущественной мужской власти, культивирование чувства вины за непослушание, разрыв уз человеческой солидарности из-за преобладания своекорыстия и взаимного антагонизма. Труд, собственность, прибыль, власть "священны" в "индустриальной религии", хотя она и способствует развитию индивидуализма и свободы в рамках своих основных принципов. Возможность выразить "индустриальную религию" в терминологии христианства появилась с превращением христианства в строго патриархальную религию.
Чтобы понять характер и тайную религию современного человеческого общества, необходимо четко и в полной мере представить себе то изменение социального характера, которое произошло за период с начала эры капитализма до второй половины XX столетия. Авторитарный, одержимый, накопительский характер, развитие которого началось в XVI в. и преобладание которого в структуре характера, по крайней мере средних классов общества, продолжалось до конца XIX в., постепенно уступал место рыночному характеру. (Смещение различных ориентации характера описано мной в книге "Человек как он есть".)
Я назвал это явление рыночным характером потому, что в этом случае человек ощущает себя как товар, а свою стоимость не как "потребительскую", а как "меновую". Живое существо становится товаром на "рынке личностей". И на товарном рынке и на рынке личностей действует один и тот же принцип определения цены, только на первом продаются товары, а на втором -- личности. В. обоих случаях цена определяется их меновой стоимостью, для которой потребительская стоимость является необходимым, но недостаточным условием.
И хотя соотношение, с одной стороны, мастерства и человеческих качеств, а с другой -- личности бывает различным, все же решающую роль в достижении успеха всегда играет "личностный фактор". Успех зависит главным образом от того, насколько люди умеют выгодно преподнести себя как "личность", насколько красива их "упаковка", насколько они "жизнерадостны", "здоровы", "агрессивны", "надежны"; "честолюбивы"; кроме того, он зависит от происхождения, принадлежности к тому или иному клубу, от знакомства с "нужными людьми". Тип личности в некоторой степени зависит от этой специальной области, в которой человек может выбрать себе работу. Биржевой маклер, продавец, секретарь, железнодорожный служащий, профессор колледжа или управляющий отелем -- каждый из них должен предложить особый тип личности, который -независимо от их различий должен удовлетворять одному условию -- пользоваться спросом.
Отношение человека к самому себе определяется пониманием им того, что наличие умений и соответствующих способностей еще недостаточно для выполнения определенной работы; для успеха необходима еще победа в жесткой конкуренции. И если бы человек, полагаясь лишь на свои знания и умения, был уверен, что он заработает на жизнь, то чувство собственного достоинства было бы пропорционально его способностям, т.е. его потребительской стоимости. Но поскольку успех зависит в основном от того, как человек продает свою личность, то он чувствует себя товаром или, вернее, одновременно продавцом и товаром. Человека мало волнуют его жизнь, его счастье, главное для него то, насколько он пригоден для продажи.
Цель рыночного характера -- полнейшая адаптация к тем условиям, при которых ты нужен, при которых на тебя есть спрос при всех обстоятельствах, складывающихся на рынке личностей. Люди с рыночным характером по сравнению, например, с личностями XIX в. не имеют даже собственного "я", на которое они могли бы опереться, поскольку их "я" постоянно меняется в соответствии с принципом "я такой, какой я вам нужен". Люди с рыночным характером не имеют иных целей, кроме постоянного движения, выполнения всех дел с максимальной эффективностью, и если спросить их, почему они должны двигаться с такой скоростью, почему они должны стремиться к наибольшей эффективности, то настоящего ответа на этот вопрос они дать не могут, а предлагают одни лишь "рационалистические" ответы типа "чтобы было больше рабочих мест" или "в целях постоянного расширения компании". Они не задаются (по крайней мере сознательно) такими философскими или религиозными вопросами, как "г, ч чего живет человек?", "почему он придерживается того или иного направления?" У них свое гипертрофированное, постоянно меняющееся "я", но ни у кого нет "самости", стержня, чувства идентичности. Кризис современного общества -- "признак идентичности" -- объясняется тем, что члены этого общества стали безликими инструментами, их чувство идентичности обусловлено лишь их участием в деятельности корпораций или других огромных бюрократических организаций. Чувства идентичности нет там, где нет аутентичной личности.
Люди с рыночным характером не умеют ни любить, ни ненавидеть. Эти "старомодные эмоции" не вписываются в структуру характера, функционирующего почти полностью на рассудочном уровне и избегающего любых чувств, как положительных, так и отрицательных, которые могут помешать достижению основной цели рыночного характера -- продажи и обмена,-- а точнее, функционированию в соответствии с логикой "мегамашины", частью которой они являются. Их не волнуют никакие вопросы, кроме одного: насколько хорошо они функционирую? Судить же об этом можно по степени их продвижения по бюрократической лестнице.
Поскольку люди с рыночным характером не испытывают глубокой привязанности ни к себе, ни к другим, им все безразлично, но не потому, что они такие эгоисты, а потому, что их отношение к себе и другим столь непрочно. Возможно, именно этим объясняется, почему их не беспокоит опасность ядерной и экономической катастроф, несмотря даже на то, что им известны все данные, свидетельствующие о такой угрозе. Пожалуй, тот факт, что этих людей не беспокоит угроза собственной жизни, можно было бы объяснить их необыкновенной смелостью и отсутствием эгоистичности. Однако с таким объяснением нельзя согласиться потому, что эти люди не обнаруживают также беспокойство и за своих детей и внуков. Такое отсутствие беспокойства на всех уровнях -- результат утраты всех эмоциональных связей, даже с "самыми близкими". А причина в том, что у людей с рыночным характером нет "самых близких", они не дорожат даже собой.
Почему современные люди так любят покупать и потреблять, но не дорожат тем, что приобретают? Наиболее правильный ответ на этот вопрос заключается в самом реноме рыночного характера. Отсутствие привязанности у людей с таким характером делает их безразличными и к вещам. И, пожалуй, единственное, что для них в какой-то степени важно,-- это престиж или комфорт, который эти вещи обеспечивают, но не сами эти вещи как таковые. Поскольку и к ним не существует никаких глубоких привязанностей, то в конечном счете они просто потребляются, как потребляются друзья и любовники.
Поскольку цель человека рыночного характера -- надлежащее функционирование в данных обстоятельствах, это обусловливает его в основном рассудочную реакцию на окружающий мир. Исключительным достоянием Homo sapiens является разум в смысле понимания; манипулятивный же интеллект как инструмент достижения практических целей присущ и животным, и человеку. Манипулятивный интеллект, лишенный разума, опасен, так как он заставляет людей действовать таким образом, что, с точки зрения разума, это может оказаться для них губительным. Неконтролируемый манипулятивный интеллект тем опаснее, чем он является более выдающимся. Трагедию человека, занятого исключительно наукой, другими словами, трагедию отчужденного интеллекта, а также его последствия хорошо представил Чарльз Дарвин. В своей автобиографии он пишет, что до тридцатилетнего возраста находил большое наслаждение в музыке, поэзии, живописи, но затем утратил всякий вкус к ним на многие годы: "Кажется, что мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает большие собрания фактов в общие законы... Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, еще вероятнее -- на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы" [Дарвин, 1957, с. 148].
Описанный Даренном процесс развивался с тех пор очень быстро, и между разумом и сердцем возник почти полный разрыв. Однако -- и на это стоит обратить особое внимание -- у большинства ведущих ученых, работающих в области точных и наиболее революционных наук (например, в теоретической физике) подобного вырождения разума не произошло. Я имею в виду таких ученых, как А. Эйнштейн, Н. Бор, Л. Силард, В. Гейзенберг, Э. Шредингер,-- всех их глубоко интересовали философские и нравственные проблемы.
Атрофия эмоциональной жизни неразрывно связана с преобладанием рассудочного, манипулятивного мышления. А поскольку эмоции не культивируются, считаются ненужными и рассматриваются, скорее, как помеха для оптимального функционирования, они остаются неразвитыми и не могут превзойти уровня эмоционального развития ребенка. Поэтому люди с рыночным характером чрезвычайно наивны во всем, что касается эмоциональной стороны жизни. "Эмоциональные люди" могут быть увлекательными для них, но из-за своей наивности они зачастую не могут определить, являются ли такие люди естественными или фальшивыми. Поэтому множество обманщиков и мошенников добиваются успеха в духовной и религиозной сферах жизни; поэтому политики, изображающие сильные эмоции, очень привлекают людей с рыночным характером и поэтому последние не могут отличить истинно религиозного человека от того, кто просто демонстрирует глубокие религиозные чувства.
Разумеется, описать данный тип личности можно не только с помощью термина "рыночный характер". Для этого можно было бы использовать и термин Маркса отчужденный характер: люди с таким характером отчуждены от своего труда, от самих себя, от других людей и от природы. В терминологии психиатрии человека с рыночным характером можно было бы назвать шизоидным, однако такой термин может ввести в заблуждение, так как шизоидная личность, живя среди других шизоидных личностей и успешно функционируя, не испытывает чувства беспокойства, которое свойственно ей в более "нормальном" окружении.
Во время окончательного редактирования рукописи этой книги мне предоставили возможность прочесть подготовленную к публикации работу Майкла Маккоби "Игроки: новые корпоративные лидеры". В этом глубоком исследовании Маккоби анализирует структуру характера двухсот пятидесяти руководителей, менеджеров и инженеров двух преуспевающих крупных компаний в США. Большинство полученных им результатов подтверждает мое описание кибернетической личности, особенно преобладание у нее рассудочной сферы и слабое развитие сферы эмоциональной. Результаты проведенного Маккоби исследования имеют большое социальное значение, так как многие описанные им руководители и менеджеры либо уже являются, либо станут в будущем лидерами американского общества.
Данные, полученные Маккоби в результате проведения с каждым членом изучаемой группы от трех до двадцати интервью, дают четкое представление о рассматриваемом типе характера1. Вот они:
| Проявляющий глубокий и живой научный интерес к пониманию динамичного смысла работы - | 0% |
| Сосредоточенный, энергичный, искусный, но не испытывающий глубокого научного интереса к природе вещей - | 22% |
| Интересующийся работой в той степени, в какой это необходимо для самой работы (интерес неустойчив) - | 58% |
| Умеренно продуктивный, несосредоточенный, проявляющий к работе в основном инструментальный интерес -- ради заработка и надежного экономического положения - | 18% |
| Пассивный, непродуктивный, рассеянный - | 2% |
| Отрицающий работу, отрицающий реальный мир - | 0% |
| 100% |
Особенно поражают здесь два факта: 1) отсутствие глубокого интереса к пониманию ("разума"); 2) неустойчивый интерес к работе у подавляющего большинства либо умеренный интерес к ней, обусловленный тем, что она является средством обеспечения надежного экономического положения.
Полной противоположностью этому является то, что Маккоби называет "школой любви":
| Любящий, положительный, творческий - | 0% |
| Ответственный, сердечный, пылкий, но неглубоко любящий - | 5% |
| Проявляющий умеренный интерес к другому человеку, способный любить более глубоко - | 40% |
| Имеющий традиционные интересы, благопристойный, ориентированный на ролевое поведение - | 41% |
| Пассивный, нелюбящий, равнодушный - | 13% |
| Отрицающий жизнь, черствый - | 1% |
| 100% |
Среди опрошенных людей в этом исследовании не нашлось ни одного, кого можно было бы охарактеризовать как "глубоко любящую личность", хотя 5% составляют "сердечные и пылкие". Всем же остальным свойственны умеренные или традиционные интересы, неспособность любить или просто отрицание жизни -- действительно, поразительная картина недостаточного эмоционального развития и явно выраженной рассудочности.
Приведенной общей структуре характера соответствует "кибернетическая религия" рыночного характера. За фасадом агностицизма или христианства скрывается откровенно языческая религия, хотя люди и не осознают ее как таковую. Эту религию очень трудно описать, так как подобное описание возможно лишь на основе того, что люди делают (и не делают), а не на основе их размышлений о религии или догмах какой-либо религиозной организации. Самым поразительным, на первый взгляд, является то, что человек превратил себя в бога, обретя техническую возможность создать второй мир вместо того мира, который, по утверждению традиционной религии, впервые был создан богом. Сформулирую эту мысль иначе: мы превратили машину в бога и, служа ей, стали, подобны богу. И дело здесь не в формулировке, важно то, что люди, реально совершенно бессильные, воображают, будто стали благодаря науке и технике поистине всемогущими. Влияние этой новой религии становится все более пагубным, так как она способствует тому, что мы оказываемся в большей изоляции, все менее эмоционально реагируем на окружающий мир и в то же время считаем все более неизбежным и катастрофическим конец цивилизации. Мы перестаем быть хозяевами техники и, напротив, становимся ее рабами, а техника -- некогда важный компонент созидания -- поворачивается к нам своей другой стороной -- ликом богини разрушения (вроде индийской богини Кали), которой и мужчины, и женщины жаждут принести в жертву и самих себя, и своих детей. Сознательно цепляясь за надежду на лучшее будущее, кибернетическое человечество закрывает глаза на тот факт, что оно уже превратилось в поклонников богини разрушения.
Можно привести тысячи различных доказательств данного тезиса, но самыми убедительными являются два следующих: великие державы (а также некоторые менее крупные государства) продолжают разрабатывать ядерное оружие со все большей разрушительной силой и не в состоянии прийти к единственному здравому решению -- уничтожению всех ядерных вооружений и производящих необходимые для них материалы заводов, и, в сущности, ничего не делается для преодоления угрозы экологической катастрофы. Иными словами, ничего не делается для того, чтобы сохранить человеческий род.
Расцвет индустриальном и кибернетической религии и дегуманизация социального характера вызвали движение протеста и возникновение нового гуманизма, корни которого в христианстве и философском гуманизме позднего средневековья и эпохи Просвещении. Этот протест нашел свое выражение как в престижней христианских, так и в пантеистических и нетеистических философских теориях. Он исходил от двух противоположных сторон: от романтиков, придерживающихся консервативных политических взглядов, и марксистов и других социалистов (и некоторых анархистов). И правые, и левые были единодушны в своей критике индустриальной системы и наносимого ею вреда людям. Излагая проблему, такие католические мыслители, как Франц фон Баадер, и такие политические лидеры, как Бенджамин Дизраэли, нередко использовали те же формулировки что и Маркс.
Пути спасения людей от опасности превращения их в вещи каждая из сторон представляла себе no-разному. Романтики (правые) полагали, что единственно возможный выход состоит в том, чтобы остановить безудержный "прогресс" индустриальной системы и вернуться к прежним, хотя и несколько модифицированным формам социального порядка.
Протест левых, который выражался как в теистической, так и в нетеистической форме, можно было бы назвать радикальным гуманизмом. Социалисты считали, что экономическое раз . остановить невозможно, как невозможно вернуться к прежним формам социального устройства, и что единственный путь к спасению -- это движение вперед и создание нового общества, которое могло бы освободить людей от отчуждения, подчинения машине и дегуманизации. Социализм представлял собой синтез средневековой религиозной традиции, постренессансного духа научного мышления и политического действия. Подобно буддизму, он был "религиозным" движением масс, так как целью его было освобождение людей от эгоизма и алчности, хотя по форме он оставался светским и атеистическим.
Приведу краткое описание моего понимания марксистского учения о социализме, так как советские коммунисты и западные социал-реформисты превратили социализм в материализм, цель которого -- достижение всеобщего блага. В свое время Герман Коген, Эрнст Блох и ряд других ученых отмечали, что социализм представляет собой нерелигиозно выраженное пророческое мессианство. Пожалуй, лучше показать это на каком-нибудь примере, процитировав, допустим, из Кодекса Маймонида, в котором дается такая характеристика мессианского времени: "Мудрецы и пророки страстно ожидали прихода Мессии не для того, чтобы народ Израилев восцарство-вал над всем миром, и не для того, чтобы подчинить себе иноверцев и возвыситься над другими народами, и не для того, чтобы он мог есть, пить, проводить время в весельи. Они уповали на то, что Израиль пребудет свободным и что народ его сможет посвятить себя изучению Книги и заключенной в ней мудрости, и не будет ни одного порушившего закон, ни гонителя его, и каждый будет достоин жить в мире грядущем. И не станет тогда ни голода, ни войны, ни зависти, ни борьбы между людьми. Плоды земные явятся людям в изобилии, и каждый получит все, в чем он нуждается. И одно только занятие останется людям в целом мире -- познавать слово Божье. И станет тогда народ Израилев поистине мудр, и откроется ему все, ныне от людей сокрытое, и придет он к такому пониманию всего, сотворенного Всевышним, на какое только способен разум человеческий. Как писано: "Ибо земля будет наполнена ведением Господа, как вода наполняет море" (Исайя, XI, 9).
Цель исторического развития в этом отрывке определяется как предоставление каждому человеку возможности всецело посвятить себя изучению мудрости и познанию Бога, а не достижению власти или богатства. Мессианское время -- это время всеобщего мира, материального изобилия и отсутствия зависти между людьми. Эта картина весьма близка к тому пониманию цели жизни, которое сформулировано Марксом в конце третьего тома "Капитала".
"Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но ∙ то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой обилии контроль, вместо того, чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня -- основное условие" [Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с.386-387.-- Курсив мой.-- Э.Ф.].
Подобно Маймониду -- но в отличие от христианских и иудаистских учений о спасении -- Маркс не постулирует какого-либо окончательного эсхатологического решения; по его мнению, противоречие между природой и человеком будет сохраняться, однако царство необходимости должно быть поставлено, насколько это возможно, под контроль человека: "Но тем не менее это все же остается царством необходимости". Цель -- "развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы" (Курсив мой.-- Э.Ф.). Мысль Маймонида, что "одно только занятие останется людям в целом мире -- познавать слово Божье",-- это для Маркса "развитие человеческих сил, которое является самоцелью".
Главенствующая роль в идеях Маркса о возникновении нового человека отводится двум формам существования -- иметь и быть. Опираясь на эти формы, Маркс переходит от экономических категорий к психологическим и антропологическим, которые, как мы могли убедиться при обсуждении Ветхого и Нового заветов и учения Экхарта, являются в то же время фундаментальными "религиозными" категориями. Маркс писал: "Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, т.е. когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на своем теле, живем в нем и т.д.,-- одним словом, когда мы его потребляем...
Поэтому на место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств -- чувство обладания. Вот до какой абсолютной бедности должно быть доведено человеческое существо, чтобы оно могло породить из себя свое внутреннее богатство. (О категории обладания см. статью Гесса в сборнике "Двадцать один лист".)" [Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 120].
Обобщая, Маркс таким образом представляет концепцию бытия и обладания: "Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь... Всю... ту долю жизни и человечности, которую отнимает у тебя политэконом, он возмещает тебе в виде денег и богатства..." [там же, с. 131].
И здесь Маркс, упоминая о чувстве обладания, подразумевает то же самое, что и Экхарт, когда он рассуждал о привязанности к своему "я", т.е. жажду вещей и приве