заведомой целью показать, что не какое-то ограниченное число закоренелых злодеев совершали злодейства, но их могут совершить самые чистые и лучшие люди, и надо бороться со злом в себе. (Впрочем, Демичев сказал позже, что ни "Пользы дела", ни "Кречетовки" не читал и не подготовлен к разговору со мной.) А в "Матр╦не" и "Денисовиче" я... просто ш╦л за героями. Никакой цели себе не ставил. (Это место окажется для него ключевым в разговоре. В нескольких публичных выступлениях он будет рассказывать одними и теми же словами, как он прип╦р меня к стенке вопросом - з_а_ч_е_м я пишу, и я не наш╦лся ничего сказать, кроме как повторить устаревший и уже не годный для соцреализма довод - "иду за героями". А их надо вести за собой...) Защищая "Денисовича", я дуплетом ударил по книжке Дьякова (интеллектуал-то высокий, да почему кирпичиков не клад╦т на социализм? почему за 5 лет только и выполнил полчаса бабьей работы - сучья обрубал?..) и по рассказам Г. Шелеста (как его излюбленный герой мог брать хлеб и еду, воруемую у работяг, и притом конспектировать Ленина!). Но поведение шелестовского старого коммуниста не показалось Демичеву предосудительным, напротив тут-то он с готовностью мне возразил: - А разве Иван Денисович не замотал лишнюю порцию каши? - Так то ж Иван Денисович! Он же интеллектуально не дорос, он Ленина не конспектирует! Он же лагерем испорчен! Мы ж его жалеем, что он только и боречся за пайку! - Да, - важно сказал Демичев, - Хотелось бы, чтоб он больше прислушивался к тамошним сознательным людям, которые могли бы дать ему обьяснение происходящего. (А где ты был со своим объяснением, когда это происходило? Что б вы с той повестью бедной сделали, если б я ещ╦ вс╦ объяснил?..) Я: - Для охвата всей лагерной проблемы потребовалась бы ещ╦ одна книга. Но - (выразительно) - не знаю, нужно ли? Он: - Не нужно! Не нужно больше о лагере! Это тяжело и неприятно. Повторяя, что я ни в ч╦м написанном не раскаиваюсь и снова вс╦ написал бы так же, я внедрял в него свой замысел: что очень медленно работаю и поэтому подумываю вернуться к математике (это он принял явно без тревоги за отечественную литературу); что очень бываю недоволен своими вещами и часто уничтожаю написанное. - Скажу вам совсем нескромно: мне хочется, чтобы вещи мои жили двадцать, тридцать и даже пятьдесят лет. Он простил мне такую нескромность и с теплотой указал на Гоголя, сж╦гшего 2-ю часть "Мертвых душ". - Во-во! И я так же делаю. Очень он был доволен. - А сколько времени вы писали "Ивана Денисовича"? - Несколько лет, - вздохнул я. - Не сочт╦шь. Я вс╦ ждал вопроса о "Круге", который год уже томился в сейфе "Нового мира". Я ждал вопроса о "Крохотках", напечатанных на Западе. Но руководитель агитпропа ни о ч╦м этом, конечно, не знал. На градусе взаимной откровенности выдал я ему и свои творческие задушевные планы: "Раковый корпус". - Не слишком ли мрачное название? - Пока условное. Там будет работа врачей. И душевное противостояние смерти. И казахи, и узбеки. - А это не будет слишком пессимистично? - вс╦-таки тревожился он. - Hе-ет! - А вы вообще - пессимист или оптимист? - Я - неискоренимый оптимист, разве вы не видите по "Ивану Денисовичу"? И изложил он мне, чего не надо и чего не хочет партия в произведениях (это очень ч╦тко, уже готовое было у него в голове): 1) пессимизма; 2) очернительства; 3) тайных стрел. (Я поразился, как точно было выражено третье, да будто прямо обо мне. Узнать бы, кто там у них формулировал?..) "Тайные стрелы" я замял, а "очернительство" хотел термин уточнить. Вот например, богучаровские мужики, которые княжну Марью не отпускают эвакуироваться (а уж сами-то верно ждут Наполеона) - это очернительство патриотической войны или нет? Но, видно, не читал Демичев той книги, не вышло спора. А разговор складывался вс╦ лучше и лучше. - Мне нравится, что вы не обиделись на критику и не огорчились, - уже не без симпатии говорил он. - Я боялся, что вы озлоблены. - Да в самые тяжелые минуты я никогда озлоблен не был. По мере разговора он несколько раз мне выкладывал даже и без нужды: "Вы - сильная личность", "вы - сильный человек", "к вам приковано внимание всего мира". - "Да что вы! - удивлялся я. - Да вы преувеличиваете!" (Он-таки и преувеличивал: на Западе свыше политической моды тогда почти и не понимали меня.) - Приковано, - недоумевал он и сам. - Судьба сыграла с вами такую шутку, если можно так выразиться. Вс╦ более ко мне расположенный, уж он взялся меня даже утешать: - Не всех писателей признают при жизни, даже в советское время. Например, Маяковский. (Ну и я ж этого хочу! - не будем друг друга трогать, отложим дело до вечности.) - Я вижу, вы действительно - открытый русский человек, говорил он с радостью. Я бесстыдно кивал головой. Я и был бы им, если б вы нас не бросили на Архипелаг ГУЛаг. Я и был бы им, если б за 45 лет хоть один бы день вы нам не врали - за 45 лет, как вы отменили тайную дипломатию и тайные назначения, хоть один бы день вы были с нами нараспашку. - Я вижу, вы действительно - очень скромный человек. С Ремарком у вас - ничего общего. Ах, вот, оказывается, чего они боялись - с Ремарком!.. А русской литературы они уже отучились бояться. Сумеем ли вернуть им этот навык? Я радостно подтвердил: - С Ремарком - ничего общего. Наконец, всеми своими откровенностями я заслужил же и его откровенность: - Несмотря на наши успехи, у нас тяж╦лое положение. Мы должны вести борьбу не только внешнюю, но и внутреннюю. У молод╦жи - нигилизм, критиканство, а некоторые деятели (??) только и толкают и толкают е╦ туда. Но не я же! Я искренно воскликнул, что затянувшееся равнодушие молод╦жи к общим и великим вопросам жизни меня возмущает. Тут выяснилось, что мы с ним - и года рождения одного, и предложил он вспомнить нашу жертвенную горячую молодость. (Была, товарищи, была... Да только история так уныло не повторяется, чтоб опять... У не╦ вс╦-таки есть вкус.) Оба мы очень остались довольны. Я не просил его ни печатать сборника моих рассказов, ни помочь мне с пьесами. Главный результат был тот, что совершенно неожиданно, без труда и подготовки, я укрепился при новых руководителях и теперь какое-то число лет могу спокойно писать. - Они не получили второго Пастернака! - провожал меня секретарь по агитации. Нет, среднему инженеру или математику XX века никогда не привыкнуть к тем черепашьим скоростям, с которыми Старая Площадь оборачивается получать информацию в собственном аппарате! Только 9 месяцев прошло, как "Крохотки" напечатаны в "Гранях" - откуда ж Демичеву знать?.. Поликарпов узнал только месяц назад, показывал Твардовскому и спрашивал - мои ли. Твардовский ответил, что он уверен: большинство - не мои. Ведь Твардовский же не видел всех - вот и у_в_е_р_е_н, что не мои! И так уверен, что посылая меня к Демичеву, даже не вспомнил о том разговоре, не предупредил - а я ведь сказал бы, что все мои! Тут номенклатурная логика: подчин╦нному (мне) не надо знать всего, что знает начальник (он). И подчиненный (я) не мог же написать такого, о ч╦м не поставлен в известность начальник (он). Но вдруг случайно узнал А. Т., что журнал "Семья и школа" собирается часть из этой серии напечатать на родине. Он приш╦л почти в смятение: ведь он поручился перед начальством, что "Крохотки" - не мои! К тому ж его язвила ревность: ведь никто другой (и ни сам я!) не имел прав на опубликование моих произведений, а только "Н. Мир". А "Крохотки" он три года назад определил как "заготовки" - о каком же печатании речь? И наконец, раз произошло такое ужасное несчастье, что они напечатаны на Западе, значит на родине они не будут напечатаны н_и_к_о_г_д_а! (Это понимание зарубежных изданий как безнад╦жной потери вещи и унижения для автора сохранялось у Твардовского все годы, что я знал его. С такой же брезгливостью он относился и к Самиздату. Признавал он только то открытое каз╦нное печатание, которое авторам его журнала было закрыто как никому.) И стал он меня немедленно вызывать. Наверно, и в других издательствах так, но я по "Н. Миру" знаю и не перестаю удивляться: что-то не так автор сделал - и вызывается в свою редакцию! Автор рассматривается, видимо, как состоящий на государственной службе в сво╦м журнале и, как на всякой другой службе, может быть своим начальником востребован. Однако, в том августе не помогли Твардовскому меня разыскать, и он уехал в Новосибирск (где, кстати, на читательской конференции уже подали записку: "Правда ли, что Солженицын служил в гестапо?") Я могу только наощупь судить, какой поворот готовился в нашей стране в авгусге-сентябре 1965 года. Когда-нибудь дожив╦м же мы до публичной истории, и расскажут нам точно, как это было. Но близко к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму во главе с "железным Шуриком" Шелепиным. Говорят, предложил Шелеиин: экономику и управление зажать по-сталински - в этом он, будто бы, спорил с Косыгиным, а что идеологию надо зажать, в этом они не расходились никто. Предлагал Шелепин поклониться Мао-Цзе- Дуну, признать его правоту: не отсохнет голова, зато будет единство сил. Рассуждали сталинисты, что если не в возврате к Сталину смысл свержения Хрущ╦ва - то в ч╦м же?.. и когда же пробовать! Было собрано в том августе важное Идеологическое Совещание и разъяснено: "борьба за мир" - оста╦тся, но не надо разоружать советских людей (а - непрерывно натравливать их на Запад), поднимать воинский дух, бороться против пацифизма, наша генеральная линия - отнюдь не сосуществование, Сталин виноват только в отмене коллективного руководства и в незаконных репрессиях партийно-советских кадров, больше ни в ч╦м, не надо бояться слова администрирование, пора возродить полезное понятие "враг народа", дух Ждановских постановлений о литературе был верен, надо присмотреться к журналу "Новый мир", почему его так хвалит буржуазия (было и обо мне, что исказил я истинную картину лагерного мира, где страдали только коммунисты, а враги сидели зa дело.) Все шаги, как задумали шелепинцы, остаются неизвестными. Но один шаг они успели сделать: арест Синявского и Даниэля в начале сентября 1965 года ("тысячу интеллигенгов" требовали арестовать по Москве подручные Семичастного). В то тревожное начало сентября я задался планом забрать свой роман из "Нового Мира": потому что придут, откроют сейф, и... Рано вс╦ было затеяно, надо спешить уйти в подполье и замаскироваться математикой. 6 сентября я был у Твардовского на даче вопреки его начавшемуся запою. Тяж╦лыми шагами он спустился со второго этажа, в нижней сорочке, с мутными глазами. Даже с трезвым мне было бы сейчас трудно объясняться с ним, а тем более с пьяным: он оседлал только главные свои обиды, а остального не видел, не слышал, не воспринимал: - Я за вас голову подставляю, а вы... Да и можно его понять: ведь я ему не открывался, вся сеть моих замыслов, расч╦тов, ходов, была скрыта от него и проступала неожиданно. В путаном разговоре, не собираемом ни к какому стержню, A. T. выговаривал, что я не имею права действовать самостоятельно, "не посоветовавшись" (то есть, не спрося дозволения), что я не должен был разрешать "Крохотки" "Семье и школе"; - а ещ╦ - о бороде! о бороде: Вот удивительно засела в н╦м эта борода. Колебались царства, и головы падали, а он - о бороде. Впрочем теперь, по пьяной откровенности, обьяснил: - Говорят, вы хотите так скрыться. - Кто говорит? Кого вы слушаете? - Я не обязан вам отвечать. Говорят, он носит бороду неспроста. Удобный способ перейти границу. - Да в ч╦м же борода помогает перейти границу? - А - сбрить и незаметно перейти. Расплывчатый пьяный прищур, заменяющий многознание и догадку. Заодно высказывает A. T. и как говорят в "отделе культуры" ЦК что, наверно, я сам передал "Крохотки" в "Грани". Мне горько стало. Не потому, что так говорят обо мне в "отделе культуры", а что Твардовский захвачен этим сам и не имеет силы сопротивляться. Вс╦ же я кое-как пробил сво╦: хочу забрать "Круг". "Для переделки синтаксиса"... Не верит. Открываюсь: не считаю над╦жным их сейф. Это дико ему - что ж может быть над╦жней сейфа в официальном советском учреждении?! Хоть я и автор, но закабал╦нный договором, и журнал имеет право не отдать мне романа. Тем более, что я настаиваю забрать подчистую все четыре экземпляра. Но А. Т. - добр, верит мне, и как ему ни жаль, обещает на завтра разрешительный звонок в редакцию - чтоб отдали. Ну, кажется, вс╦ хорошо. Мне бы только пересидеть "железного Шурика"! Рано я вылез... Рано... 7 сентября из редакции с трудом добиваюсь Твардовского к дачному телефону. Голос его слаб, но осмыслен, не вчерашний. Он ласково просит меня: не берите, не надо! У нас - над╦жно, не надо! Хорошо, возьмите три экземпляра, оставьте один. Ему - как матери отпускать сыновей из дому. Хоть одного- то оставьте!.. Но я - одержим: мне нужны все! (Я вижу лучше! я вижу дальше! я решил! Я помню, как роман Гроссмана забрали именно из новомирского сейфа.) Суетливость моя! Вечно меня подпирает, подкалывает предусмотреть на двадцать ходов впер╦д. Забираю все четыре. Отпечатанные с издательским размахом, они распирают большой чемодан, мешают даже замкнуть его. С чем бы другим, секретным, я сейчас поостер╦гся, пооглянулся, замотал бы следы. Но ведь это - открытая вещь, подготовленная к печатанию. Я только уношу е╦ из угрожаемого "Нового мира". Я несу е╦, собственно, даже не прятать. Правда, я несу е╦ на опасную важную квартиру, где ещ╦ недавно хранился мой главный архив - тот самый, в новогоднюю ночь увез╦нный из Рязани. Но основную часть похоронок, вс╦ сокровище, я недавно оттуда забрал, осталось же второстепенное, полуоткрытое, и хозяин квартиры В. Л. Теуш, пенсионер, антропософ, уезжая на лето, передал все эти остатки своему прозелиту-антропософу, молодому И. Зильбербергу. Бывают минуты, когда слабеет, мешается наш рассудок. Когда излишнее предвидение обращается в грубейшую слепоту, расч╦т - в растерянность, воля - в бесхарактерность. (Без таких провалов мы не знали бы себе границ.) Теуш - вполне достойный человек, но ведь - неаккуратен, путаник, не строг в конспирации, и это качество я за ним знал, - однако больше тр╦х лет как-то вс╦ обходилось, хотя словоохотлив хозяин по телефону, да и сам написал криминальную работу об "Иване Денисовиче", и даже слух мы имеем, что его работа лежит уже в ЦК, - вс╦ как нипочем! У такого хранителя недавно забирая переносную заначку с моим архивом, я не проверил е╦ содержимое, не устроил шмона, действительно ли только второстепенное держится у Теуша открыто. А он, нарушая наш уговор, время от времени вынимал почитать-перечитать: то "Пир победителей" (последний экземпляр!), то "Республику труда", то лагерные стихи, ещ╦ чудом - не остальное некоторое. И ничего этого по небрежности не вкладывал обратно! Без меня это вс╦ найдя, он спокойно отправил на лето Зильбербергу, мне неизвестному, мной не проверенному. И вот теперь на квартиру Теуша - наш╦л я над╦жней новомирского сейфа! - и прип╦р чемодан с четырьмя экземплярами "Круга". (Когда тащил его, как будто удушенным, загнанным ощущал себя на московских улицах: оттого, наверно, что в спину мне упирались прожектора совиных глаз.) Да смех один, насколько был потерян мой рассудок: я по мужски решил уходить в глубину и по-ребячьи поверил вздорным завлечениям Ю. Карякина, что его оч-чень либеральный шеф Румянцев, теперь редактор "Правды", собирается напечатать одну-две безопасных главы из "Круга". И оставив у Теуша три экземпляра, я четв╦ртый потащил для "Правды". Обезумел. Вечером 11 сентября - в щель между арестами Синявского и Даниэля, - гебисты одновременно пришли и к Теушам (взяли "Круг") и изо всех друзей их - именно к молодому антропософскому прозелиту - за моим архивом. В мой последний миг, перед тем как начать набирать глубину, в мой последний миг на поверхности - я был подстрелен! Подстрелен. Подстрелен... ПОДРАНОК С тех пор ещ╦ не прошло двух лет, а за 22 года с моего ареста потускнело чувство, - но тяжелей того ареста пережил я это новое крушение. Арест был смягч╦н тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что затевалось со мной что-то интересное, даже увлекательное; и совсем уже смутным (но прозорливым) предчувствием - что именно через этот арест я сумею как-то повлиять на судьбу моей страны, (фантазии, это представлялось наивно: что в Москве очень заинтересуются моими мыслями о выпрямлении того, что Сталин накривил.) А провал мой в сентябре 1965 года был самой большой бедой за 47 лет моей жизни. Я несколько месяцев ощущал его как настоящую физическую незаживающую рану - копь╦м в грудь, и даже напрокол, и наконечник застрял, не вытащить. И малейшее мо╦ шевеление (вспоминанье той или другой строчки отобранного архива) отдавалось колющей болью. Главный удар был в том, что прош╦л я полную лагерную школу - и вот оказался глуп и беззащитен. Что 18 лет я пл╦л свою подпольную литературу, проверяя прочность каждой нити; от ошибки в едином человеке я мог провалиться в волчью яму со всем своим написанным - но не провалился ни разу, не ошибся ни разу; столько было положено усилий для предохранения, столько жертв для самого писания; замысел казался грандиозным, ещ╦ через десяток лет я был бы готов выйти на люди со всем написанным, и во взрыве той литературной бомбы нисколько не жалко было бы сгореть и самому; - но вот один скользок ногой, одна оплошность, - и весь замысел, вся работа жизни потерпела крушение. И не только работа моей жизни, но заветы миллионов погибших, тех, кто не дошептал, не дохрипел своего на полу лагерного барака - т_е_х заветы я не выполнил, предал, оказался недостоин. Мне дано было выползти почти единственному, на меня так надеялись черепа погреб╦нных в лагерных братских могильниках - а я рухнул, а я не дон╦с их надежды. Вс╦ время сжатое средостение. Близ солнечного сплетенья тошнотно разбирает, и определить нельзя, что это: болезнь души или предчувствие нового горя. Нестерпимое внутреннее жжение. Палит - и нечем помочь. Долгая сухость горла. Напряжение, которое невозможно расслабить. Ищешь спасенья во сне (как когда-то в тюрьме): спал бы, спал бы и не вставал! видеть выключенные беззаботные сны! - но через несколько часов отпадают защитные преграды души, и палящее сверло вывинчивает тебя к яви. Каждый день изыскивать в себе волю к прямохождению, к занятиям, к работе, делая вид, что это нужно и что это можно для души, а на самом деле каждые пять минут мысль отвлекается: з_а_ч_е_м? теперь - зачем?.. Вся жизнь, которую вед╦шь - как будто играешь роль: ведь знаешь, что на самом деле вс╦ лопнуло. Впечатление остановившихся мировых часов. Мысли о самоубийстве - первый раз в жизни и, надеюсь, последний. (Одно укрепляло: что пл╦нка-то моя - уже была на Западе! Вся прежняя часть работы не пропадала!) В таком состоянии - правда с перерывами к движению и просвещению, я прожил три месяца. Импульсивно я производил защитные действия - самые неотложные, самые ясные (иногда, впрочем, тоже ошибочные), но я не мог верно сообразить своего общего положения и верно избирать поступки. Я реально ожидал ареста, почти каждую ночь. Правда, для ареста я осваивал себе новую тв╦рдую линию: я откажусь от каких-либо показаний; я объявлю и_х недостойными вести следствие и суд над русской литературой; я потребую лист "для собственноручных показаний" (по УПК я имею на это право) и напишу: "Сознавая свою ответственность перед предшественниками моими в великой русской литературе, я не могу признать и принять жандармского надзора за ней. Я не буду отвечать ни на какие вопросы следствия или суда. Это мо╦ первое и последнее заявление". (Никуда не денутся, подошьют в дело!) Таким образом, хоть к смерти, хоть к бесконечному заключению я был готов. Но в обоих случаях это был обрыв моей работы. Да он уже произош╦л, обрыв: провал застиг меня в разгаре работы над "Архипелагом". И бесценные заготовки и часть уже написанной первой редакции были в единственном экземпляре и были атомно-опасны. С помощью верных друзей с большими предосторожностями от слежки вс╦ это пришлось забросить в дальнее Укрывище, и когда теперь вернуться к этой книге - неведомо. Работа вс╦ равно остановилась - ещ╦ и прежде ареста. Известие о беде настигло меня в два приема, не сразу. Сперва я узнал только о захвате романа - но и это ужалило меня до стона: что я наделал! не послушал Твардовского, взял роман - и сам его погубил. Тут же сообщили мне об аресте Синявского. Мой ли роман давал меньше поводов? Может быть за два дня потому я и не взят только, что они ещ╦ не нашли меня в мо╦м Рождестве? А что было на рязанской квартире - я не знал, жизнь разбросалась. Может быть туда уже приходили! Было к вечеру. И поспешно побросав в автомобиль какие-то вещи с собой и что было из рукописей (без нас, через час, могут приехать и обыскивать), мы поехали подмосковными дорогами, минуя Москву, на дачу к Твардовскому: успеть сообщить ему, пока я не схвачен. Сейчас даже не понимаю, почему открытие романа показалось мне тогда катастрофой: ещ╦ главной катастрофы я не знал, а попадание романа на Лубянку просто было "судьбою книги" согласно латинской пословице - началом е╦ особого литературного движения. (Думаю, они приходили не за романом, это был для них дополнительный подарок, и кому-нибудь орден за него дали, и ликовали в инстанциях. И только годы покажут, не на свою ли голову они ликовали. Ещ╦ не тронутый к движению, как ледник в горах, роман им был, пожалуй, небезопаснее...) Беда к беде, не хватило бензина на последний километр, и по писательскому поселку Пахры я пош╦л с пустым канистром. Твардовский был дома и в╦л разговор с мастерами, укреплявшими забор его новой дачи и переносившими ворота. Мастера требовали хорошего задагка. В этот разговор вошел я и, отманив А. Т. в сторону, сказал тихо: - Худые вести. Роман забрали. Он так и осунулся: - Оттуда? Надо было ещ╦ кончить с мастерами, и к Тендрякову идти за бензином, и мне доехать - за это время А. Т. успел привыкнуть к новой мысли. В тот вечер он прекрасно себя держал, намного лучше меня. Неделю назад в этих же комнатах он по случаю гораздо более мелкому так досадовал, волновался, упрекал, - а сейчас напротив, нисколько не упрекал, хотя прав оказался. Сегодня он держался мужественно, обдумчиво, даже не спешил расспрашивать, где и как это произошло, и обсуждать не спешил. В мрачновато-замковой своей даче он подж╦г хворост в парадном камине, и сидели мы так. Его первый порыв был - что он завтра же сам обжалует Демичеву. Через час и подумавши - что лучше это сделаю я. Я тут же стал писать черновик письма - и первой легчайшей трещинкой наметилось то, что потом должно было зазиять: А. Т. настаивал на самых мягких и даже просительных выражениях. Особенно он не допускал, чтобы я написал "незаконное изъятие". А. Т. настаивал непременно это слово убрать, ибо их действия не могут быть "незаконными". Я вяло сопротивлялся. (На следующий день в Москве он ещ╦ по телефону отдельно проверял - заменил ли я слово. К позору своему я уступил, переправил холуйским словом "незаслуженное". В затемн╦нный ум не входило более подходящее с теми же начальным буквами, чтоб исправлять меньше.) После бессонной палящей ночи мы рано поехали в Москву. Там через несколько часов я узнал о горшей беде: что в тот же вечер 11 сентября были взяты и "Пир победителей", и "Республика труда", и лагерные стихи! Вот она была беда, а до сих пор - предбедки! Ломились и рухались мосты под ногами, бесславно и преждевременно. Но заявление Демичеву я написал так, будто знаю об одном романе. Перес╦к солнечный, многолюдный и совсем нереальный московский день; опять через пронзительный контроль вошел в лощ╦ное здание ЦК, где так недавно и так удачно был на при╦ме; прош╦л по безлюдным, широким, как комнаты обставленным коридорам, где на дверях не выставлено должностей, ибо и так всех знать должны, а лишь фамилии неприметные, неизвестные, ст╦ртые; и отдал заявление уже мне знакомому любезному секретарю. Оттуда заехал в "Новый мир": А. Т. беспокоился насч╦т "незаконных действий", хотел удостовериться изустно, что я убрал. И ещ╦ очень важное он требовал: чтобы я никому не говорил, что отобран у меня роман! - иначе нежелательная огласка сильно затруднит положение. Трещинка расширялась. Чь╦ положение?? верхов или мо╦? Нежелательная?.. Да огласка - одно мо╦ спасение! Я буду рассказывать каждому встречному! Я буду ловить и искать - кому рассказать бы ещ╦, кто раззвонит пошире!.. (Взятие "Круга" вместе с крамольным "Пиром" оказалось не отяжелением, а облегчением: я смог громче говорить об изъятии.) Но если сейчас открыть это Твардовскому - у него разорв╦тся сердце! Такая немыслимая дерзость как смеет закрасться в голову автора, открытого партийным "Новым миром"?!.. А что тогда будет с "Новым миром"?.. Нет, не готов А. Т. услышать этот ужас. Подготовить его к другому: - Оказывается, не один роман взяли. Ещ╦ - старую редакцию "Оленя и шалашовки" и лагерные стихи. Гуще омрачился А. Т.: - И стихи - не про папу и маму?.. Он окис. Но рад был, что один из перепечатков романа - уцелел и даже в сейфе "Правды" (я ведь собирался в "Правде" печатать главы!) Однако, вс╦ пришло в движение в этих днях, снят был из "Правды" Румянцев, и мой доброжелатель Карякин должен был в суете утаскивать роман и из "Правды". Это было уже 20 сентября. За истекшую неделю после ареста Синявского и Даниэля встревоженная, как говорится, "вся Москва" перепрятывала куда-то самиздат и преступные эмигрантские книги, носила их пачками из дома в дом, надеясь, что так будет лучше. Два-три обыска - и сколько переполоха, раскаяния, даже отступничества! Так оказалась хлипка и зыбка наша свобода разговоров, и рукописей, дарованная нам и проистекшая при Хрущ╦ве. Попросил я Карякина, чтоб в╦з он роман из "Правды" прямо в "Новый мир". Преувеличивая досмотр и когти ЧКГБ, не были мы уверены, что довез╦т. Но дов╦з благополучно, я положил его на диванчик в кабинете A. T. и ждал Самого. Я не сомневался, что при виде спас╦нного экземпляра сердце A. T. дрогнет и он с радостью тотчас же верн╦т роман в сейф. Я ясно представлял эту его радость! Приш╦л А. Т., начался разговор - знакомая же толстая папка косовато лежала на диванчике. А. Т. углядел, подош╦л и, не касаясь руками, спросил с насторожей: "Это - что?" Я сказал. И - не узнал его, насупленного и сразу от меня отъедин╦нного. - А з_а_ч_е_м вы принесли его сюда? Т_е_п_е_р_ь-то, после изьятия, - (вот оно, законное изъятие!) - мы не можем принять его в редакцию. Теперь - за нашей спиной не прячьтесь. Он меня как ударил! Не потому, что я за этот экземпляр испугался, у меня были ещ╦ (и на Западе один), но ведь он-то думал, что это - из двух самых последних! Сценка, достойная врезаться в историю русской литературы! А. Т. любил, когда его журнал сравнивают с "Современником". Но если бы Пушкину принесли на спасенье роман, за которым охотится Бенкендорф, - неужели бы Пушкин не ухватился за папку, неужели отстранился бы: "Я из хорошей дворянской фамилии, я камер- юнкер, а что скажут при дворе!" Так изменилось место поэта в государстве и сами поэты. Но более того - А. Т. отказался напечатать в "Новом мире" мо╦ письмо с опровержением клеветы о моей биографии ("служил у немцев", "полицай" и "гестаповец" уже несли агитаторы комсомола и партии по всей стране). Две недели назад А. Т. сам посоветовал мне писать такое письмо (с загадочным "мне порекомендовали"). Но вот беда: я послал в "Правду" первый экземпляр своего письма, рассчитывая на лопнувшего теперь Румянцева, а Твардовскому достался второй. И слышу: - Я не привык действовать по письмам, которые присылаются мне вторым экземпляром. Так изменились поэты. - И как же опровергать, пока арестован роман?.. Будут говорить: значит, что-то есть. Это прозвучало уверенно-номенклатурно. Логика - если в 1965-м арестован роман - как можно утверждать, что автор не был полицаем в 1943-м? (Да не это, конечно! А - силы он не имел печатать мо╦ опровержение, и надо было самому себе благовидно объяснить отказ как будто по убеждению.) Я сидел потерянный, вяло отвечал, а Твардовский долго и нудно меня упрекал: 1) как я мог, не посоветовавшись с ним (!), послать за эти дни ещ╦ три жалобы ещ╦ тр╦м секретарям ЦК - ведь я этим оскорбил Петра Нилыча Демичева и теперь ослаблю желание Петра Нилыча помочь мне. Он так пояснил: "Если просят квартиру у одного меня - я помогаю посильно, а если пишут: "Федину, Твардовскому", я думаю - ну, пусть Федин и помогает". И он видел здесь сходство? Как будто размеры события позволяли размышлять о каком-то "оскорблении", о каких-то личных чувствах секретарей ЦК. Да будь Демичев мне отцом родным - и то б он ничего не сдвинул. Столкнулись государство - и литература, а Твардовский видел тут какую-то личную просьбу... Я потому поспешил послать ещ╦ три письма (Брежневу, Суслову и Андропову), что боялся: Демичев - т╦мен, он может быть шелепинец, он прикроет мо╦ письмо и скажет - я не жаловался, значит - чувствую себя виноватым. Уж А. Т. прощал моей человеческой слабости произошедшую вс╦-таки огласку, что я не удержался, кому-то сказал об аресте романа. (Не удержался!.. - я специально пош╦л в консерваторию на концерт Шостаковича и там раззвонил о своей беде.) Но: 2) если б я с ним посоветовался, кому ещ╦ послать жалобу, он, А. Т., порекомендовал бы мне обратиться прямо и непосредственно к Семичастному (министру ГБ). Зачем же его обходить? Я отд╦рнулся даже: вот это - никогда! Обратиться к Семичастному - значит признать суверенность госбезопасности над литературой! И снова, снова и снова не мог Твардовский понять: 3) как я мог в сво╦ время отдать пьесу в "Современник", вопреки его совету?... Как важно было ему именно сейчас рассчитаться с этими "гангстерами сцены"! Как важно было упрекнуть меня именно в мой смутный час! И ещ╦ 4) как мог я положить хранить святого "Ивана Денисовича" рядом с ожесточ╦нными лагерными пьесами? (ведь тем самым я бросал тень не только на "святого Ивана Денисовича", но и на "Новый мир"!) И ещ╦ 5) почему я не получал московской квартиры в сво╦ время, "когда мог получить особняк"? И: 6) как мог я разрешить "Семье и школе" печатать мои "Крохотки"? И, наконец, чрезвычайно важно, очень ново (угрюмо, без улыбки и в совершенной трезвости): 7) зачем я стал носить бороду? Не для того ли, чтобы сбрить при случае и перейти границу? (Не упустил передать мне и чьего-то высшего подозрения: зачем это я добивался переехать в атомный центр Обнинск?..) Повторительность и мелочность этих упр╦ков была даже не мужской. Я не отбивался. Я не рассчитал каната, сорвался и достоин был своего жалкого положения. И только то дружеское движение было у А. Т. за весь этот час, что он предложил мне денег. Но не от безденежья я погибал!.. Я взял подмышку свой отвергнутый беспризорный роман и спустился к новомирскому курьеру-стукачу осургучить папку (тоже рабский расч╦т: когда прид╦т ГБ - пусть видят, что читать не давал). Впрочем, сутки ещ╦ - и я догадался отдать его в официальный архив - ЦГАЛИ. Минувшую неделю - горе горюй, а руками воюй, - я занят был спасением главных рукописей и всего непопавшего, затем - предупреждением людей, чтобы перестали мне письма писать. Когда эти тяготы опали, самое близкое и несомненное было сделано, - меня охватило то палящее и распирающее горе, с которого я начал эту главу. Я не знал, не понимал, как мне жить и что делать, и с большим трудом сосредотачивался поработать в день часа два-три. В эту пору К. И. Чуковский предложил мне (бесстрашие для того было нужно) свой кров, что очень помогло мне и ободрило. В Рязани я жить боялся: оттуда легко было пресечь мой выезд, там можно было взять меня совсем беззвучно и даже безответственно: всегда можно свалить на произвол, на "ошибку" местных гебистов. На переделкинской даче Чуковского такая "ошибка" исполнителей была невозможна. Я гулял под т╦мными сводами хвойных на участке К. И. - многими часами, с безнад╦жным сердцем, и бесплодно пытался осмыслить сво╦ положение, а ещ╦ главней - обнаружить высший смысл обвалившейся на меня беды. Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить охоту искать какую-то руку справедливости, какой-то высший вселенский смысл в цепи русских бед, - я в своей жизни эту направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий, смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я не всегда управлялся понять вовремя, часто по слабости тела и духа понимал обратно их истинному и далеко-рассчитанному значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум происшедшего - и я только немел от удивления. Многое в жизни я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не понимая истинного пути, - и всегда меня поправляло Нечто. Это стало для меня так привычно, так над╦жно, что только и оставалось у меня задачи: правильней и быстрей понять каждое крупное событие моей жизни. (Вяч. Всев. Иванов пришел к этому же самому выводу, хотя жизненный материал у него был совсем другой. Он формулирует так: "Есть мистический смысл во многих жизнях, но не всеми верно понимается. Он да╦тся нам чаще в зашифрованном виде, а мы, не расшифровав, отчаиваемся, как бессмысленна наша жизнь. Успех великих жизней часто в том, что человек расшифровал спущенный ему шифр, понял и научился правильно идти".) А с провалом моим - я не понимал! Кипел, бунтовал и не понимал: з_а_ч_е_м должна была рухнуть работа? - не моя же собственная, но - почти единственная, уцелевшая и память правды? з_а_ч_е_м должно быть нужно, чтобы потомки узнали меньше правды, почти никакую (ибо каждому после меня ещ╦ тяжелее будет раскапывать, чем мне; a те, кто жили раньше - не сохранились, не сохранили или писали совсем не о том, чего будет жаждать Россия уже невдолге)? Давно оправдался и мой apеcт, и моя смертельная болезнь и многие личные события - но вот этого провала я не мог уразуметь! Этот провал снимал начисто в_е_с_ь прежний смысл. (Маловеру, мне так казалось! И всего лишь через две осени, нынешнею зимою, мне кажется - я вс╦ уже понял. Потому и сел за эти записки.) Две - но не малых - политических радости посетили меня в конце сентября в мо╦ гощение у Чуковского; они шли почти в одних и тех же днях, связанные едиными звездами. Одна была - поражение индонезийского переворота, вторая - поражение шелепинской затеи. Позорился тот Китай, которому Шелепин звал поклониться, и сам Железный Шурик, начавший аппаратное наступление с августа, не сумел свергнуть никого из преемников Хрущ╦ва. Были за полгода назначены на XXIII съезд докладчики - но не Шелепин. Власть Шелепина означала бы немедленный мой конец. Теперь мне обещали полгода отсрочки. Конечно, в том ещ╦ не было никакой верной защиты, лишь надежда, и та в пелене. Защитой верной казалось бы мне, если бы западное радио сообщило об аресте моего романа. Это не был, конечно, арест живых людей, как Синявского и Даниэля, но вс╦-таки, медведь тебя раздери, если арестовывают у русского писателя его десятилетнюю работу, то ревнители греческой демократии и Северного Вьетнама могли бы уделить этому событию хоть строчечку? Или уж вовсе им безразлично? Или не знают? Продлили мне время - но что было правильно мне теперь делать? Я не мог уразуметь. Я ложно решил: вот теперь-то напечататься! Хоть что-нибудь. И отослал в "Н. Мир" пьесу "Свет, который в тебе", до сих пор им неизвестную. Когда все прочли, пош╦л в редакцию. За месяц, что мы не виделись, Твардовский ещ╦ больше померк, был утесн╦н, чувствовал себя обложенным, беспомощным, даже разрушенным: вс╦ от того, что с ним плохо поговорили наверху. (Ему Демичев сурово выговаривал, что не оказался он в нужную минуту на ногах: надо было ехать в Рим выбираться вице-президентом Европейской Ассоциации Писателей, не хотели там ни Суркова, ни Симонова.) Вс╦ же о мо╦м романе два раза спрашивал A. T. у Демичева, хоть и по телефону. Учитывая, как ему это было мучительно, следует его усилие высоко оценить. Первый раз Демичев ответил: "да, я распорядился, чтобы вернули" (Соврал, конечно). Второй раз: "да, я велел разобраться". Твардовский плохо понимал, что делать, и я - не намного лучше. И я согласился на вздор - просить при╦ма у Демичева. Отзыв А. Т. о пьесе не порадовал меня. Я знал, что она вяла и многоречива, он же наш╦л е╦ "очень сценичной" (бедный А. Т., его номенклатурное положение не позволяло ему ходить в московские театры, следить за современной сценой). Так почему бы не напечатать? А вот: - Вы замаскировали под неизвестно какую страну, но это - о н_а_с, слишком ясно, вывод из пьесы недвусмысленный. Я, совершенно искренне: - Я писал это о пороках всего современного человечества, особенно - сытого. Вы допускаете, что могут быть общие современные пороки? Он: - Нет, не могу принять такой точки зрения, без разграничения на капитализм и социализм. И не могу разделить ваших взглядов на жизнь и смерть. Сказать вам, что бы я сделал, если бы вс╦ зависело целиком от меня? Я бы написал теперь не предисловие, а послесловие - (не улавливаю, в чем тут принижение), - что мы не можем скрывать от читателя произведения авторов (- хо-го! за пятьдесят-то лет!..), но мы не разделяем высказанных взглядов и должны возразить. Я: - Это было бы чудесно! Мне большего и не надо. Он: - Но это зависит не от меня. Я: - Слушайте, A. T., а если б это написал западный автор - ведь у нас бы схватились, поставили сразу: вот мол как бичует буржуашую действительность. Он: - Да, если б это написал какой-нибудь Артур Миллер. Но и то б у него отрицательный персонаж высказывался антикоммунистически. Да в одной ли пьесе тут было! Ухудшенно и настороженно относился А. Т. ко мне самому: не оказался я тем незамутн╦нным кристаллом, который он чаял представ