Михаил Шолохов. Смертный враг
OCR Гуцев В.Н.
Оранжевое, негреющее солнце еще не скрылось за резко очерченной линией
горизонта, а месяц, отливающий золотом в густой синеве закатного неба, уже
уверенно полз с восхода и красил свежий снег сумеречной голубизной.
Из труб дым поднимался кудреватыми тающими столбами, в хуторе
попахивало жженым бурьяном, золой. Крик ворон был сух и отчетлив. Из степи
шла ночь, сгущая краски; и едва лишь село солнце, над колодезным журавлем
повисла, мигая, звездочка, застенчивая и смущенная, как невеста на первых
смотринах.
Поужинав, Ефим вышел на двор, плотнее запахнул приношенную шинель,
поднял воротник и, ежась от холода, быстро зашагал по улице. Не доходя до
старенькой школы, свернул в переулок и вошел в крайний двор. Отворил дверь в
сенцы, прислушался - в хате гомонили и смеялись. Едва распахнул он дверь,
разговор смолк. Возле печки колыхался табачный дым, телок посреди хаты
цедил на земляной пол тоненькую струйку, на скрип двери нехотя повернул
лопоухую голову и отрывисто замычал.
- Здорово живете!
- Слава богу,- недружно ответили два голоса.
Ефим осторожно перешагнул лужу, ползущую изпод телка, и присел на
лавку. Поворачиваясь к печке, где на корточках расположились курившие,
спросил:
- Собрание не скоро?
- А вот как соберутся, народу мало,- ответил хозяин хаты и, шлепнув
раскоряченного телка, присыпал песком мокрый пол.
Возле печки затушил цигарку Игнат Борщев и, цвиркнув сквозь зубы
зеленоватой слюной, подошел и сел рядом с Ефимом.
- Ну, Ефим, быть тебе председателем! Мы уж тут мороковали про
это,- насмешливо улыбнулся он, поглаживая бороду.
- Трошки подожду.
- Что так?
- Боюсь, не поладим.
- Как-нибудь... Парень ты подходящий, был в Красной Армии, из
бедняцкого классу.
- Вам человек из своих нужен...
- Из каких это своих?
- А из таких, чтоб вашу руку одерживал. Чтоб таким, как ты, богатеям в
глаза засматривал да под вашу дудочку приплясывал.
Игнат кашлянул и, сверкнув из-под папахи глазами, подмигнул сидевшим у
печки.
- Почти что и так... Таких, как ты, нам и даром не надо!.. Кто против
мира прет? Ефим! Кто народу, как кость, поперек горла становится? Ефим! Кто
выслуживается перед беднотой? Опять же Ефим!..
- Перед кулаками выслуживаться не буду!
- Не просим!
Возле печки, выпустив облака дыма, сдержанно заговорил Влас Тимофеевич:
- Кулаков у нас в хуторе нет, а босяки есть... А тебя, Ефим, на
выборную должность поставим. Вот, с весны скотину стеречь либо на бахчи.
Игнат, махая варежкой, поперхнулся смехом, у печки гоготали дружно и
долго. Когда умолк смех, Игнат вытер обслюнявленную бороду и, хлопая
побледневшего Ефима по плечу, заговорил:
- Так-то, Ефим, мы - кулаки, такие-сякие, а как весна зайдет, вся твоя
беднота, весь пролетарьят шапку с головы да ко мне же, к такому-сякому, с
поклонцем: "Игнат Михалыч, вспаши десятинку! Игнат Михалыч, ради Христа,
одолжи до нови мерку просца..." Зачем же идете-то? То-то и оно! Ты ему,
сукину сыну, сделаешь уважение, а он заместо благодарности бац на тебя
заявление: укрыл, мол, посев от обложения. А государству твому за что я
должен платить? Коли нету в мошне, пущай под окнами ходит, авось кто и
кинет!..
- Ты дал прошлой весной Дуньке Воробьевой меру проса? - спросил Ефим,
судорожно кривя рот.
- Дал!
- А сколько она тебе за нее работала?
- Не твое дело! - резко оборвал Игнат.
- Все лето на твоем покосе гнула хрип. Ее девки пололи твои огороды!..-
выкрикнул Ефим.
- А кто на все общество подавал заявление на укрытие посева?- заревел у
печки Влас.
- Будете укрывать, и опять подам!
- Зажмем рот! Не дюже гавкнешь!
- Попомни, Ефим: кто мира не слушает, тот богу противник!
- Вас, бедноты,- рукав, а нас - шуба!
Ефим дрожащими руками скрутил цигарку, глядя исподлобья, усмехнулся.
- Нет, господа старики, ушло ваше время. Отцвели!.. Мы становили
Советскую власть, и мы не позволим, чтоб бедноте наступали на горло! Не
будет так, как в прошлом году; тогда вы сумели захватить себе чернозем, а
нам всучили песчаник, а теперь ваша не пляшет. Мы у Советской власти не
пасынки!..
Игнат, багровый и страшный, с изуродованным лбом, с изуродованным
злобой лицом, поднял руку.
- Гляди, Ефим, не оступись!.. Поперек дороги не становись нам!.. Как
жили, так и будем жить, а ты отойди в сторону!..
- Не отойду!
- Не отойдешь - уберем! С корнем выдернем, как поганую траву!.. Ты нам
не друг и не хуторянин, ты смертный враг, ты - бешеная собака!
Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара в хату протиснулось человек
двенадцать. Бабы крестились на иконы и отходили в сторонку, казаки снимали
папахи, крякая и обрывая с усов намерзшие сосульки. Через полчаса, когда
народу набилось полная кухня и Торница, председатель избирательной комиссии
встал за столом, сказал привычным голосом:
- Общее собрание граждан хутора Подгорное считаю открытым. Прошу
избрать президиум для ведения настоящего собрания.
В полночь, когда от табачного дыма нечем было дышать и лампа моргала и
тухла, а бабы давились кашлем, секретарь собрания, глядя на бумагу
полуопьяневшими глазами, выкрикнул:
- Оглашается список избранных в члены Совета! По большинству голосов
избранными оказались: первый - Прохор Рвачев и второй - Ефим Озеров.
Ефим зашел в конюшню, подложил кобыле сена, и едва ступил на скрипевшее
от мороза крыльцо, в сарае загорланил петух. По черному пологу неба
приплясывали желтые крапинки звезд, Стожары тлели над самой головой.
"Полночь",- подумал Ефим, трогая щеколду. По сенцам, шаркая валенками,
кто-то подошел к двери.
- Кто такое?
- Я, Маша. Отпирай скорее!
Ефим плотно прихлопнул за собой дверь и зажег спичку. Фитиль, плавающий
в блюдце с бараньим жиром, чадно затрещал. Стягивая с плеч шинель, Ефим
нагнулся над люлькой, висевшей у кровати, и брови его разгладились, возле
рта легла нежная складка, губы, посиневшие от холода, зашептали привычную
ласку. В лохмотьях, в тряпье, разбросав пухлые ручонки, заголившись до
пояса, лежал розовый от сна шестимесячный первенец. На подушке, рядом с ним
- рожок, туго набитый жеваным хлебом.
Осторожно подсунув руку под горячую спинку, Ефим шепотом позвал жену.
- Перемени подстилку, обмочился, поганец!..
И пока снимала она с печки просохшую пеленку, Ефим вполголоса сказал:
- Маша, а ить меня выбрали в секретари.
- Ну, а Игнат с другими?
- В дыбки становились! Беднота за меня, как один.
- Смотри, Ефимушка, не наживи ты беды.
- Беда не мне будет, а им. Теперь начнут меня спихивать. В
председатели-то прошел Игнатов зять.
Со дня перевыборов через хутор словно кто борозду пропахал и разделил
людей на две враждебные стороны. С одной - Ефим и хуторская беднота; с
другой - Игнат с зятем-председателем, Влас, хозяин мельницы-водянки, человек
пять богатеев и часть середняков.
- Они нас в грязь втопчут! - неистово кричал на проулке Игнат.- Я знаю,
куда Ефим крутит. Он хочет уравнять всех. Слыхали, что он у Федьки-сапожника
напевал? Будет, мол, у нас общественная запашка, будем землю вместе
обрабатывать, а может, и трактор куппм... Нет, ты сперва наживи четыре пары
быков, а посля и со мной равняйся, а то, кроме вшей в портках, и худобы
нету! По мне, па трактор ихний наплевать. Деды наши и без него обходились!
Как-то перед вечером, в воскресенье, собрались возле Игнатова двора.
Заговорили о весеннем переделе земли. Игнат, подвыпивший ради праздника,
мотал головой и, отрыгивая самогонкой, вертелся возле Ивана Донскова.
- Нет, Ваня, ты по-суседски рассуди. Ну, на что вам, к примеру, нужна
земля возле Переносного пруда? Да ей-богу! Земля там жирная, ей надо вспашку
и обработку как следовает! А ты какого клепа вспашешь с одной парой быков?
Ты, по-советски, середняк, то ись стоишь промеж Ефимкой и мной, обсуди, с
кем тебе выгоднее якшаться? Вот ты по-доброму, как сусед, и того. На что вам
земля у Переносного?
Иван сунул палец за вылинявший кушак, спросил прямо и строго:
- Ты это куда гнешь?
- Про землю то ись... Ну, сам посуди, земля там жирная...
- По-твоему, стал быть, нам хоть на белой глине сеять можно?
- Вот-вот!.. Опять же и про глину... Зачем на глине? Можно уважить...
- Земля у Переносного жирная... Гляди, дядя Игнат, как бы ты не
подавился жирным куском!..
Иван круто повернулся и ушел.
Среди оставшихся долго цепенела неловкая тишина.
А на краю хутора, у Федьки-сапожника, в этот же вечер Ефим, вспотевший
и красный, потряхивая волосами, неистово махал рукой:
- Тут не пером надо подсоблять, а делом! Селькоров этих расплодилось
ровно мух. И с делом, и с небылицами прут в газету, иной раз читать тошно. А
спроси, много из них каждый сделал? Заместо того чтоб хныкать да к власти
под подол, как дите к матери, забираться, кулаку свой кулак покажи. Что? К
чертовой матери! Беднота у Советской власти не век должна сиську дудолить,
пора уж самим по свету ходить... Вот именно, без помочей! Прошел я в члены
Совета, а теперь поглядим, кто кого.
Ночь неуклюже нагромоздила темноту в проулках, в садах, в степи. Ветер
с разбойничьим посвистом мчался по улицам, турсучил скованные морозом голые
деревья, нахально засматривал под застрехи построек, ерошил перья у
нахохленных спящих воробьев и заставлял их сквозь сон вспоминать об июньском
зное, о спелой, омытой утренней росой вишне, о навозных личинках и о прочих
вкусных вещах, которые нам, людям, в зимние ночи никогда не снятся.
Возле школьного забора в темноте тлели огни цигарок. Иногда ветер
схватывал пепел с искрами и заботливо нес ввысь, покуда искры не тухли, и
тогда снова над густо-фиолетовым снегом дрожали темь и тишина, тишина и
темь.
Один, в распахнутом полушубке, прислонясь к забору, молча курил. Другой
стоял рядом, глубоко вобрав голову в плечи.
Молчание долго никем не нарушалось. Немного погодя завязался разговор.
Говорили придушенным шепотом:
- Ну, как?
- Препятствует. У тестя девка в работницах живет, так он надысь
подкапывается. "Договор с ней заключали?"-спрашивает. "Не знаю",-говорю. А
он мне: "Надо бы председателю знать, за это по головке не гладят..."
- Уберем с дороги?
- Придется.
- А ежели дознаются?
- Следы надо покрыть.
- Так когда же?
- Приходи, посоветуем.
- Черт его знает... Страшновато как-то... Человека убить - не жуй да
плюй.
- Чудак, иначе нельзя! Понимаешь, он могет весь хутор разорить. Запиши
посев правильно, так налогом шкуру сдерут, опять же земля... Он один бедноту
настраивает... Без него мы гольтепу эту во как зажмем!..
В темноте хрустнули пальцы, стиснутые в кулак.
Ветер подхватил матерную брань.
- Ну, так придешь, что ли?
- Не знаю... может, приду... Приду!
Ефим, позавтракав, только что собрался идти в исполком, когда, глянув в
окно, увидел Игната.
- Игнат идет, что бы это такое?
- Он не один, с ним Влас-мельник,- добавила жена.
Вошли оба в хату и, сняв шапки, истово перекрестились.
- Здорово дневали!
- Здравствуйте,-ответил Ефим.
- С погодкой, Ефим Миколаич! То-то денек ныне хорош выпал, пороша
свежая, теперь бы за зайчишками погонять.
- За чем же дело стало? - спросил Ефим, недоумевая, зачем пришли
диковинные гости.
- Куда уж мне,- присаживаясь, заговорил Игнат.- Это тебе можно: дело
молодое, пришел ко мне, прихватил собак - в степь. Надысь собаки сами лису
взяли возля огородов.
Влас, распахнув шубу, сел на кровать и, покачивая люльку, откашлялся.
- Мы это к тебе, Ефим, пришли. Дельце есть.
- Говорите!
- Слыхали, что хочешь ты с нашего хутора переходить на жительство в
станицу. Верно?
- Никуда я не собираюсь переходить. Кто это вам напел? - удивленно
спросил Ефим.
- Слыхали промеж людей,- уклончиво ответил Влас,- и пришли из этого.
Какой тебе расчет переходить в станицу, когда можно под боком купить
флигелек с подворьем и совсем даже задешево.
- Это где же?
- В Калиновке. Продается недорого. Ежли хошь переходить - могем помочь
и деньгами, в рассрочку. И перебраться помогем,
Ефим улыбнулся:
- А вам бы хотелось спихнуть меня с рук?
- Ты выдумаешь! - Игнат замахал руками.
- Вот что я вам скажу.- Ефим подошел к Игнату вплотную.- С хутора я
никуда не пойду, и вы отчаливайте с этим! Я знаю, в чем дело! Меня вы не
купите ни деньгами, ни посулами! - Густо багровея, судорожно переводя дух,
крикнул, как плюнул, в ехидное бородатое лицо Игната: - Иди из моей хаты,
старая собака! И ты, мельник... Идите, гады!.. Да живей, покедова я вас с
потрохами не вышиб!
В сенцах Игнат долго поднимал воротник шубы и, стоя к Ефиму спиной,
раздельно сказал:
- Тебе, Ефимка, это припомнится! Не хочешь добром уходить? Не надо.
Тебя из этой хаты вперед ногами вынесут!
Не владея собой, Ефим сграбастал воротник обеими руками и, бешено
встряхнув Игната, швырнул его с крыльца. Запутавшись в полах шубы, Игнат
грузно жмякнулся о землю, но вскочил проворно, по-молодому и, вытирая кровь
с разбитых при падении губ, кинулся на Ефима. Влас, растопырив руки, удержал
его:
- Брось, Игнат, не сычас... успеется...
Игнат, угнувшись вперед, долго глядел на Ефима недвижным помутневшим
взглядом, шевелил губами, потом повернулся и пошел, не сказав ни слова. Влас
шел позади, обметая с его шубы налипший снег, и изредка оглядывался на
Ефима, стоявшего на крыльце.
Перед святками к Ефиму во двор прибежала, обливаясь слезами, Дунька -
Игнатова работница.
- Ты чего, Дуняха? Кто тебя? - спросил Ефим и, воткнув вилы в прикладок
соломы, торопливо вышел с гумна. -Кто тебя?- переспросил он, подходя
ближе.
Девка с опухшим и мокрым от слез лицом высморкалась в завеску и, утирая
слезы концом платка, хрипло заголосила:
- Ефим, пожалей ты мою головоньку!.. Охо-хохо!.. И что же я буду,
сиротинушка, де-е-лать!..
- Да ты не вой! Выкладывай толком...- прикрикнул Ефим.
- Выгнал меня хозяин со двора. Иди, говорит, не нужна ты мне больше!..
Куда же я теперича денусь? С филипповки третий год пошел, как я у него
жила... Просила хоть рупь денег за прожитое... Нет, говорит, тебе и копейки,
я сам бы поднял, да они - денюжки - на дороге не валяются.
- Пойдем в хату! - коротко сказал Ефим.
Не спеша раздевшись, повесил на гвоздь шинель Ефим, сел за стол, усадил
напротив всхлипывающую девку.
- Ты как у него жила, по договору?
- Я не знаю... Жила с голодного году.
- А договор, словом, бумагу никакую не подписывала?
- Нет. Я неграмотная, насилу фамилию расписываю.
Помолчав, Ефим достал с полки четвертушку оберточной бумаги и
ковыляющим почерком четко вывел:
В нарсуд 8-го участка
ЗАЯВЛЕНИЕ...
С весны прошлого года, когда Ефим подал в станичный исполком заявление
на кулаков, укрывших посев от обложения, Игнат - прежний заправила всего
хутора - затаил на Ефима злобу. Открыто он ее ничем не выражал, но из-за
угла, втихомолку гадил. На покосе обидел Ефима сеном. Ночью, когда тот уехал
в хутор, пригнал Игнат две арбы и увез чуть не половину всей скошенной
травы. Ефим смолчал, хотя приметил, что с его покоса колесники вели по
проследку до самого Игнатова гумна.
Недели через две борзые Игната напали в Крутом логу на волчью нору.
Волчица ушла, а двух волчат, шершавеньких и беспомощных, Игнат достал из
логова и посадил в мешок. Увязав мешок в торока, сел на лошадь и не спеша
поехал домой.
Лошадь храпела и боязливо прижимала уши, на ходу выгибалась, словно
готовясь к прыжку, борзые юлили у самых ног лошади, нюхали воздух, поднимая
горбатые морды, и тихонько подвизгивали. Игнат качался в седле, поглаживая
шею коня, ухмыляясь в бороду.
Короткие летние сумерки уступили дорогу ночи, когда Игнат с горы
спустился в хутор. Под копытами коня сверкали, отлетая, каменные осколки, в
тороках в мешке молча возились волчата.
Не доезжая до Ефимова двора, Игнат натянул поводья и, скрипнув седлом,
соскочил на землю. Отвязав. мешок, вытащил первого попавшегося под руку вол-
чонка, под теплой шерсткой нащупал тоненькую трубочку горла и, морщась,
стиснул ее большим и указательным пальцами. Короткий хруст. Волчонок с
переломанным горлом летит через плетень в Ефимов двор и неслышно падает в
густые колючки. Через минуту другой шлепается в двух шагах от первого.
Игнат брезгливо вытирает руку, вскакивает в седло и щелкает плетью.
Конь, фыркая, мчится по проулку, позади спешат поджарые борзые.
А ночью к хутору с горы спустилась волчица и долго черной недвижной
тенью стояла возле ветряка. Ветер дул с юга, нес к ветряку враждебные
запахи, чуждые звуки... Угнув голову, припадая к траве, волчица сползла в
проулок и стала возле Ефимова двора, обнюхивая следы. Без разбега
перемахнула двухаршинный плетень, извиваясь, поползла по колючкам.
Ефим, разбуженный ревом скота, зажег фонарь и выскочил на двор. Добежал
до база - воротца приоткрытые; направив туда желтый мигающий свет, увидел: к
яслям приткнулась овца, между широко расставленных ног ее синим клубом
дымились выпущенные кишки. Другая лежала посреди база, из расшматованного
горла уже не лилась кровь.
Утром нечаянно наткнулся Ефим на мертвых волчат, лежавших в колючках, и
догадался, чьих рук это дело. Забрав волчат на лопату, вынес в степь и кинул
подальше от дороги. Но волчица наведалась в Ефимов двор еще раз. Продрав
камышовую крышу сарая, бесшумно зарезала корову и скрылась.
Ефим отвез ободранную корову в глинище, куда сваливается падаль, и
прямо оттуда пошел к Игнату. Под навесом сарая Игнат тесал ребра на новую
арбу. Увидев Ефима, отложил топор, улыбнулся и, поджидая, присел на дышло
повозки, стоявшей под навесом.
- Иди в холодок, Ефим!
Ефим, сохраняя спокойствие, подошел и сел рядом.
- Хорошие у тебя собаки, дядя Игнат!..
- Да, брат, собачки у меня дорогие... Эй, Разбой, фюйть! Иди сюда!..
С крыльца сорвался грудастый, длинноногий кобель и, виляя крючковатым
хвостом, подбежал к хозяину.
- Я за этого Разбоя ильинским казакам заплатил корову с телком.-
Улыбнувшись уголками губ, Игнат продолжал: - Хорош кобель... Волка берет
Ефим протянул руку к топору и, почесывая кобеля за ушами, переспросил:
- Корову, говоришь?
- С телком. Да рази это цена? Он дороже стоит.
Коротко взмахнув топором, Ефим развалил череп собаки надвое. На Игната
брызнула кровь и комья горячего мозга.
Посиневший Ефим тяжело поднялся с повозки и, кинув топор, шепотом
выдохнул:
- Видал?
Игнат выпученными глазами глядел, задыхаясь, на скрюченные ноги собаки.
- Сбесился ты, что ли? - просипел он.
- Сбесипся,- мелко подрагивая, шептал Ефим.- Тебе бы, гаду, голову надо
стесать, а не собаке!.. Кто волчат у мово двора побил? Твоих рук дело!.. У
тебя восемь коров... одну потерять - убыток малый. А у меня последнюю
волчиха зарезала, дите без молока осталось!..
Ефим крупно зашагал к воротам. У самой калитки его догнал Игнат.
- За кобеля заплатишь, сукин сын!..- крикнул он, загораживая дорогу.
Ефим шагнул вплотную и, дыша в растрепанную бороду Игната, проговорил:
- Ты, Игнат, меня не трожь! Я тебе не свойский, терпеть обиду не буду.
За зло - злом отквитаю! Прошло время, когда перед тобой спину гнули!..
Прочь...
Игнат посторонился, уступая дорогу. Хлопнул калиткой и долго матерился,
грозил уходившему Ефиму кулаком.
После случая с собакой Игнат перестал преследовать Ефима. При встрече с
ним кланялся и отводил глаза в сторону. Такие отношения тянулись до тех
пор, пока суд не присудил Игната к уплате шестидесяти рублей
Дуньке-работнице. С этого временп Ефим почувствовал, что из Игнатова двора
грозит ему опасность. Что-то готовилось. Лисьи глазки Игната таинственно
улыбались, глядя на Ефима.
Как-то в исполкоме председатель с подходцем выспрашивал:
- Слыхал, Ефим, с тестя присудили шестьдесят рублей?
- Слыхал.
- Кто бы мог научить эту шалаву - Дуньку?
Ефим улыбнулся и поглядел прямо в глаза председателю.
- Нужда. Тесть твой выгнал ее со двора и куска хлеба не дал на дорогу,
а Дунька работала у него два года.
- Так ведь мы же ее кормили!..
- И заставляли работать с утра до ночи?
- В хозяйстве, сам знаешь, работа не по часам.
- Тебе, я вижу, любопытно знать, кто написал заявление в суд?
- Вот-вот, кто б это мог?
- Я,- ответил Ефим и по лицу председателя понял, что это для него не
является неожиданностью.
Перед вечером Ефим взял с собой из исполкома бумаги и обязательное
постановление станисполкома.
"Перепишу после ужина",- подумал, шагая домой. Поужинал, закрыл с
надворья ставни и сел за стол переписывать. Взгляд его случайно упал на
оголенные рамы окон.
- Маша, ты что ж, аль не купила ситцу на занавески?
Жена, сидевшая за прялкой, виновато улыбнулась:
- Я купила два метра... ты ить знаешь, пеленок нету... дите в
лохмотьях... я и сшила две пеленки.
- Ну, это ничего... А все ж таки завтра купи. Неловко: кто ставню с
улицы откроет - все видно.
За окнами, узорчато размалеванными морозом, ветер пушил поземкой. Тучи,
бесформенные и тяжелые, застилали небо. На краю хутора, там, где лобастая
гора спускается к дворам забурьяневшим склоном, брехали собаки. Над речкой
вербы обиженно роптали, жаловались ветру на холод, на непогодь, и скрип их
раскачивающихся ветвей и шум ветра сливались в согласный басовитый гул.
Ефим, макая перо в самодельную чернильницу с чернилами, сделанными из
дубовых ягод, изредка поглядывал на окно, таившее в черном немом квадрате
молчаливую угрозу. Ему было не по себе. Часа через два ставня с улицы
скрипнула и слегка приоткрылась. Ефим не слышал скрипа, но, бесцельно
взглянув на окно, похолодел от ужаса: в узенький просвет сквозь ветвистую
изморозь на него, прижмурясь, тяжко глядели чьи-то знакомые серые глаза.
Через секунду на уровне его головы за стеклом, словно нащупывая, появилась
черная дырка винтовочного дула. Ефим сидел, откинувшись к стене, недвижный,
побледневший. Рама была одинарная, и он ясно услышал, как щелкнул спуск. Над
серыми глазами изумленно дернулись брови... Выстрела не последовало. На миг
за стеклом исчез черный кружок, четко лязгнул затвор, но Ефим, опомнившись,
дунул на огонь - и едва успел нагнуть голову, как за окном ахнул выстрел,
брызнуло стекло и пуля сочно чмокнулась в стену, осыпая Ефима кусками
штукатурки.
Ветер хлынул в разбитое окно, запорошив лавку снежной пылью. В люльке
пронзительно закричал ребенок, хлопнула ставня...
Ефим бесшумно сполз на пол и на четвереньках добрался до окна.
- Ефимушка! Родненький!.. Ой, господи!.. Ефимушка!..- плакала на
кровати жена, но Ефим, стиснув зубы, не отзывался; дрожь трясла его тело.
Приподнявшись, заглянул он в разбитое окно; увидел, как по улице рысью
убегал кто-то, закутанный снежной пылью. Опираясь на лавку, встал Ефим во
весь рост и снова стремительно упал на пол: из-за полуоткрытой ставни
скользнул ствол винтовки, грохнул выстрел... Едкий запах пороховой гари
наполнил хату.
Наутро Ефим, осунувшийся и желтый, вышел на крыльцо. Светило солнце,
трубы курились дымом, ревел у речки скот, пригнанный на водопой. На улице
лежали свежие следы полозьев, новый снег слепил глаза незапятнанной
белизной. Все было такое обычное, будничное, родное, и прошедшая ночь
показалась Ефиму угарным сном. Возле завалинки, против разбитого окна, нашел
он в снегу две порожние гильзы и винтовочный патрон с черной ямкой на
пистоне. Долго вертел в руках заржавленный патрон, подумал: "Если б не
осечка, если б обойма эта не была отсыревшей, каюк бы тебе, Ефим!"
В исполкоме уже сидел председатель. На скрип двери мельком взглянул на
Ефима и снова склонился над газетой.
- Рвачев! - окликнул Ефим.
- Ну? - отозвался тот, не поднимая головы.
- Рвачев! Гляди сюда!..
Председатель нехотя поднял голову, и прямо на Ефима глянули из-под
крутого излома бровей широко расставленные серые глаза.
- Ты, подлец, стрелял в меня ночью? - хрипло спросил Ефим.
Председатель, багровея, принужденно засмеялся:
- Ты что? С ума спятил?
У Ефима перед глазами встала минувшая ночь: тяжкий, немигающий взгляд
за стеклом, черная пасть винтовки, крик жены... Устало махнув рукой, Ефим
сел на лавку и улыбнулся:
- Не вышло. Патроны сырые... Где они у тебя опасались? Небось в земле?
Председатель вполне овладел собой, ответил холодно:
- Не знаю, о чем ты говоришь: должно, лишнее выпил.
К полудню слух о том, что в Ефима ночью стреляли, облетел весь хутор.
Возле хаты его толпились любопытные. Иван Донсков вызвал Ефима из исполкома,
спросил:
- Ты сообщил в милицию?
- С этим успеется.
- Ну, брат, не робей, в обиду тебя мы не дадим. С Игнатом теперича
осталось человек пять, а мы их раскусили! За кулачьем никто уж не пойдет,
все откачнулись, будя!..
Вечером, когда у Федьки-сапожника собралась молодежь и под стук его
чеботарского молотка закипел, как всегда, горячий разговор, к Ефиму подсел
сверстник Васька Обнизов, зашептал любовно, сжимая Ефимово плечо:
- Попомни, Ефим, убьют тебя - двадцать новых Ефимов будет. Понял?
Толком тебе говорю! Знаешь, как в сказке про богатырей? Одного убьют, а их
обратно двое получается... Ну, а нас не двое, а двадцать образуется!
В станицу пошел Ефим с утра. Побывал в исполкоме, в кредитном
товариществе, в милиции задержался, поджидай старшего милиционера. Покуда
управился с делами - смерклось.
Вышел из станицы и по гладкому, скользкому льду речки пошел домой.
Вечерело. Щеки слегка покалывал морозец. На западе неприветливо синела ночь.
За поворотом завиднелся хутор, темные ряды построек. Ефим прибавил шагу и,
оглянувшись назад, увидел: позади, шагах в двухстах, идут кучкой трое.
Смерив взглядом расстояние до хутора, Ефим пошел быстрее, но,
оглянувшись через минуту, увидел что те, позади, не только не отстали, а
даже как будто приблизились. Охваченный тревогой, Ефим перешел на рысь.
Бежал, как на ученье, плотно прижав локти к бокам, вдыхая морозный воздух
через нос. Хотел выбраться на берег, но вспомнил, что там глубокий снег, и
снова побежал вдоль речки.
Случилось так: не рассчитав движения, поскользнулся, не выправился и
упал. Поднимаясь, глянул назад, его настигали... Передний бежал упруго и
легко, на бегу размахивая колом.
Ужас едва не вырвал из горла Ефима крик о помощи, но до хутора было
больше версты; крик все равно никто не услышит. В короткий миг осознав это,
Ефим сжал губы и молча рванулся вперед, пытаясь наверстать время, потерянное
при падении. Несколько минут расстояние, лежавшее между ним и передним из
трех, как будто не сокращалось; затем, оглянувшись, Ефим увидел, что
бежавший позади настигает его. Собрав все силы, помчался быстрее, и тут слух
его уловил новый звук: по льду, глухо вызванивая, стремительно скользил кол.
Удар сбил Ефима с ног. Вскочив, он снова побежал. На секунду вспомнил: так
же бежал он под Царицыном, когда атакой выбивали белых, такое же горячее
удушье заливало тогда грудь...
Кол, пущенный сильной рукой, опять свалил Ефима с ног. Он не
поднялся... Сзади кто-то страшным ударом в голову отбросил его в сторону. В
железный комок собрав всю волю, Ефим, качаясь, встал на четвереньки, но его
повалили навзничь.
"Лед почему-то горячий..." - сверкнула мысль. Глянув вбок, Ефим увидел
у берега надломленный стебель камыша. "Сломили и меня..." И сейчас же в
тускнеющем сознании огненные всплыли слова: "Попомни, Ефим, убьют тебя -
двадцать новых Ефимов будет!.. Как в сказке про богатырей..."
Где-то в камыше стоял тягучий, беспрерывный гул. Ефим не чувствовал,
как в рот ему, ломая зубы, выворачивая десны, глубоко всадили кол; не
чувствовал, как вилы пронзили ему грудь и выгнулись, воткнувшись в
позвоночник...
Трое, покуривая, быстро шли к хутору, за одним из них поспешали борзые.
Срывалась метель, снег падал на лицо Ефима и уже не таял на холодных щеках,
где замерзли две слезинки непереносимой боли и ужаса.
Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:35:33 GMT