Михаил Шолохов. Коловерть
OCR Гуцев В.Н.
На закате солнца вернулся из станицы Игнат.
Хворостяными воротами поломал островерхий сугроб, лошадь заиневшую ввел
во двор и, не отпрягая, взбежал на крыльцо. Слышно было, как в сенцах
скрипели обмерзшие половицы и по валенкам торопливо шуршал веник, обметая
снег. Пахомыч, тесавший на печке топорище, смел с колен стружки, сказал
младшему сыну Григорию:
- Ступай, кобыленку отпряги, сена я наметал в конюшне.
Дверь широко распахнув, влез Игнат, поздоровался и долго развязывал
окоченевшими пальцами башлык. Морщась, сорвал с усов сосульки тающие и
улыбнулся, радости не скрывая:
- Слухом пользовался - красногвардейцы на округ идут...
Пахомыч ноги свесил с печки, спросил с любопытством сдержанным:
- Войной идут али так?
- Разно гутарют... А только беспокойствие в станице, томашится народ, в
правлении миру видимо-невидимо.
- Не слыхал молвишки всчет земли?
- Гутарют, что большевики землю помещичью под гребло берут.
- Та-а-ак,- крякнул Пахомыч и соскочил с иечки по-молодому.
Старуха у загнетки загремела ложками; щи в чашку наливая,сказала:
- Кличьте вечерять Гришатку.
На дворе смеркалось. Снежок перепадывал, и синевою хмурилась ночь.
Пахомыч ложку отложил, бороду вытирая расшитым рушником, спросил:
- Про мельницу паровую разузнал? Когда пущать будут?
- Мельница работает в размол, можно веять.
- Ну, кончай вечерять и пойдем в амбар. Зерно надо перевеять, завтра,
как удастся погода, уторком доеду смолоть. Дорога-то как, избитая?
- Шлях не спит, день и ночь едут, только разъезжаться трудновато. Сбочь
дороги снегу глыбже пояса.
Григорий вышел за ворота проводить.
Пахомыч натянул рукавщы и yi-нездяяся в иередкв.
- На корову поглядывай, Гриша. Вымя налила она, что не видно;
отелится...
- Ладно, батя, трогай!
Полозья саней с хрустом кромсают оттаявшую снежную корку. Вожжами
волосяными Пахомыч шевелит, золу, просыпанную на улице, объезжает.
Попадается оголенная земля - подреза липнут. Спины напружив, угинаясь, тянут
лошади. Хоть и снасть справная и кони сытые, а Пахомыч нет-нет да и слезет с
саней, кряхтя,- больно уж важко нагрузили мешков.
На гору выбрался, дал вздохнуть припотевшим лошадям и тронул рысцой
шаговитой. Где приглянулось, оттепель сжевала снег, дорогу дурашливо
изухабила. Теплынь на провесне. Тает. Полдень.
Лес начал огибать Пахомыч - навстречу тройка стелется. А снегу возле
леса намело торы. В сугробах саженных дорожку прогрызли узенькую,
разминуться никак невозможно. Что не видно- очень скоро, вот-вот.
- Эка, скажи на милость, оказия-то!.. Тпру!..
Приостановил Пахомыч лошадей, слез и шапку снял. Голову седую и потную
ветер облизывает. Потому снял Пахомыч шапчонку свою убогую, что опознал в
тройке встречной выезд полковника Черноярова Бориса Александровича. А у
полковника землю он арендовал восемь лет подряд.
Тройка ближе. Бубенцы промеж себя разговорчики вполголоса ведут. Видно,
как с пристяжных пена шмотьями брызжет и тяжело-тяжело колышется коренник.
Привстал кучер, кнутом машет.
- Сворачивай, ворона седая!.. Что дорогу-то перенял?!
Поравнялся и лошадей осадил. Пахомыч, в полах полушубка путаясь, с
головой непокрытой к санкам подбежал, поклон отвалил низенький.
Из саней, медвежьим мехом обитых, пучатся, не мигая, глаза стоячие.
Губы рубчатые, выскобленные досиня, кривятся.
- Ты почему, хам, дог-огу не уступаешь? Большевистскую свободу почуял?
Г-авнопг-авие?..
- Ваше высокоблагородие!.. Христа ради, объезжайте вы меня. Вы
порожнем, а у меня вага... Я ежели свильну с дороги, так и не выберусь.
- Из-за тебя я буду лошадей кг-овных в снегу душить?.. Ах ты сволочь!..
Я тебя научу уважать офипег-ские погоны и уступать дог-oгy!
Ковер с ног стряхнул и перчатку лайковую кинул на сиденье.
- Аг-тем, дай сюда кнут!
Прыгнул полковник Чернояров с саней и, размахнувшись, хлобыстнул кнутом
Пахомыча промеж глаз.
Охнул старик, покачнулся, лицо ладонями закрыл, а сквозь пальцы кровь.
- Вот тебе негодяй, вот!..
Бороду Пахомычеву седую дергал, хрипел, брызгаясь слюной.
- Я из вас дух кг-асногваг-дейский выколочу!.. Помни, хам, полковника
Чег-нояг-ова!.. Помни!..
Над талой покрышкой снега маячит голубая дуга. рубенцы говорят
невнятным шепотом... Сбочь дороги постромки обрывая, бьются лошади Пахомыча,
сани опрокинутые, с дышлом поломанным, лежат покорно и беспомощно, а он
тройку глазами немигающими провожает. Будет провожать до тех пор, пока не
скроется в балке задок саней, выгнутых шеей лебединой.
Век не забыть Пахомычу полковника Черноярова Бориса Александровича.
С ведрами от криницы идет Пахомычева старуха.
В вербах, стыдливо голых, беснуются гоачи. За дворами, на бугре, промеж
крыльев красношапого ветряка на ночь мостится солнце. В канавах вода кряхтит
натужисто, плетни раскачивает. А небо - как вянущий вишневый цвет.
Ко двору подошла, у ворот подвода. Лошади почтовые с хвостами, куце
подкрученными, и у ног их, захлюстанных и зябких, куры парной помет
гребут. Из тарантаса, полы офицерской шинели подбирая, высокий, узенький - в
папахе каракулевой - слез. Повернулся к старухе лицом иззябшим.
- Мишенька!.. Сыночек!.. Нежданный!..
Коромысло с ведрами кинула, шею охватила, губами иссохшими губы не
достанет, на груди бьется и ясные пуговицы и серое сукно целует.
От материной кофтенки рваной навозом коровьим воняет. Отодвинулся
слегка, улыбнулся, как варом в лицо матери плеснул.
- Неудобно на улице, мамаша... Вы укажите, куда лошадей поставить, и
чемодан мой снесите в комнату... Заезжай во двор, слышишь, кучер?
Хорунжий. Погоны новенькие. Пробритый рядок негустых волос. Свой: плоть
от плоти, а стесняется Пахомыч, как чужого.
- Надолго приехал, сынок?
Сидит Михаил у окна, пальцами бледными, не рабочими, по столу
постукивает.
- Я командирован из Новочеркасска со специальным поручением от
войскового атамана. Пробуду, очевидно... Мамаша! Сотрите молоко со стола,
что за неопрятность... Пробуду здесь месяца два.
Игнат с база пришел, следя грязными сапогами.
- Ну, здорово, братуха!.. С прибытием.
- Здравствуй.
Руку протянул Игнат, хотел обнять, но как-то разминулись и пальцы
сошлись в холодном и неприязненном пожатии.
Улыбаясь натянуто, сказал Игнат:
- Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали...
Брови нахмурил Михаил.
- Я еще казачьей чести не продал.
Помолчали нудно.
- Как живете? - спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги.
Пахомыч с лавки метнулся к сыну.
- Дай я сыму, Миша, ты руки вымажешь.- На колени стал Пахомыч, сапог
осторожно стягивая, ответил: - Живем - хлеб жуем. Наша живуха известная. Что
у вас в городе новостишек?
- А вот организуем казаков отражать красногвардейщину.
Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши:
- А через какую надобность их отражать?
Улыбнулся Михаил криво:
- Ты не знаешь? Большевики казачества нас лишают и коммуну хотят
сделать, чтобы все было мирское - и земля и бабы...
- Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут.
- Какую вашу линию?
- Землю у панов отымают и народу дают, вон она куда кривится,
линия-то...
- Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь?
- А ты за кого?
Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь,
чертил на стекле бледные узоры.
За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над
Гетманским шляхом раскорячился.
На кургане обглоданная столетиями, ноздреватая каменная баба, а через
голову ее, прозеленью обросшую, солнце по утрам переваливает, вверх
карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука - щенят,
лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими, горячими лучами.
Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими,
вымерял четыре десятины, щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем
плугом лохматить.
Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч
по борозде глянцевитой ковыляет, кнутом помахивает да на сына любуется:
даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет.
Загона три прошли и остановились. Солнце всходит. С кургана баба
каменная, в землю вросшая, смотрит на пахарей глазами незрячими, а сама
алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По шляху ветер пыльцу
мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка - конный скачет.
- Батя, никак, Михайло наш верхи бежит?
- Кубыть, он...
Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на
пахоте спотыкается. Поравнялся - дух не переведет. Дышит, как лошадь
запаленная.
- Чью вы землю пашете?!
- Нашевскую.
- Да ведь это земля полковника Черноярова?
Пахомыч высморкался и, подолом рубахи холщовой вытирая нос, сказал
веско и медленно:
- Раньше была ихняя, а теперь, сынок, нашевская, народная...
Белея, крикнул Михаил:
- Батя! Знаю я, чье это дело!.. Гришка с Игнатом до худого тебя
доведут!.. Ты ответишь за захват чужой собственности.
Пахомыч голову угнул норовисто:
- Наша теперя земля!.. Нету таких законов, чтоб иметь больше тыщи
десятин... Шабаш! Равноправенство...
- Ты не имеешь права пахать чужую землю!..
- И ему права не дадены степью владать. Мы на солончаках сеем, а он
позанял чернозем, и земля три года холостеет. Таковски есть права?..
- Брось пахать, отец, иначе я прикажу атаману арестовать тебя!..
Пахомыч повернулся круто, закричал, багровея и судорожно дергая
головой:
- На свои кровные выучил... воспитал!.. Подлец ты, сучий сын!..
Аж зубами скрипнул позеленевший Михаил:
- Я тебя, старая...- шагнул к отцу, кулаки сжимая, во увидел, как
Гришка, ухватив железную занозу, бежит через пахоту прыжками, и, голову
вбирая в плечи, не оглядываясь, пошел на хутор.
У Пахомыча хата саманная. Частокол вокруг палисадника ребрами
лошадиного скелета топорщится.
С поля приехал Григорий с отцом. Игнат баз заплетал хворостом, подошел,
и от рук его пахуче несло пряным запахом листьев лежалых.
- Нас, Григорий, в правление требуют. На майдане сход хуторной.
- Зачем?
- Мобилизация, говорят... Красногвардейцы заняли хутор Калинов.
За гуменным пряслом меркла, дотлевала вечерняя заря. На гумне в ворохе
рыжей половы остался позабытый солнечный луч, ветер с восхода ворохнул
полову, и луч погас.
Гришка коня почистил, зерна задал. На крыльце кособоком вдовый Игнат с
сынишкой шестилетним своим возился. Глянул мимоходом Гришка в глаза
братнины, от смеха сузившиеся, шепнул:
- Ночью надо уезжать в Калинов, а то тут замобилизуют!..
Матери, выгонявшей из сенцев телка, сказал:
- Белье достань нам с Игнатом, маманя, сухарей всыпь...
- Куда вас лихоман понесет?..
- На кудыкино поле.
До поздней ночи на хуторском майдане гремел гул голосов. Пахомыч пришел
оттуда затемно. У дверей амбара, где спал Гришка, остановился. Постоял и
присел на каменный порожек обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело,
сердце трепыхалось скупыми ударами, а в ушах плескался колкий и тягучий
звон. Сидел, поплевывая в блеклое отражение месяца, торчавшее в лужице
примерзшей, и больно чувствовал, что налаженная, обычная, жизнь уходит, не
оглянувшись, и едва ли вернется.
Где-то у огородов около Дона надсадно брехали собаки, в лугу размеренно
и четко бил перепел. Ночь раскрылатилась над степью и молочной мутью
закутала дворы. Закряхтел Пахомыч, дверью скрипнул.
- Ты спишь, Гриша?
Из амбара пахнуло тишиной и слежавшимся хлебом. Внутрь шагнул, нащупал
шубу овчинную.
- Гриша, спишь, что ли?
- Нет.
Старик на край шубы присел, услыхал Гришка, как руки отцовы дрожью
выплясывают мелкой и безустальной. Сказал Пахомыч глухо:
- Поеду и я с вами... Служить... в большевики...
- Что ты, батя?.. А дома как же? Да и старый ты...
- Ну, что ж как старый? Буду при обозе состоять, а нет - так и в седле
могу... А дома нехай Михайло правит... Чужие мы ему, и земля чужая...
Нехай живет, бог ему судья, а мы пойдем землю-кормилицу отвоевывать!
Разноголосо прогорланили первые петухи. Над Доном за изломистым
частоколом леса заря заполыхала. Несмело и осторожно поползли тающие тени.
Вывел Пахомыч трех лошадей, напоил, потники заботливо разгладил,
оседлал. Вместе со старухой Пахомыча всхлипнули гуменные воротца, лошадиные
копыта сочно зацокали по солончаку.
- Надо летником ехать, батя, а то на шляху могут перевстреть! -
вполголоса сказал Игнат.
Небо поблекло. Росой медвяной и знобкой вспотела трава. Из-за Дона, с
песков лимонных, сыпучих, утро шагало.
На защитном кителе полковника Черноярова звездочки чернильным
карандашом скромненько вкраплены. Щеки мясистые в синих жилках. В стены
паутинистые хуторского майдана баритон дворянски-картавый тычется. Пальцы
розовато-пухлые, холеные, жестикулируют сдержанно и вполне прилично.
А кругом потной круговиной сгрудились, жарко дышат махорочным перегаром
и хлебом пшеничным окисшим. Папахи красноверхие, бороды цветастые. Рты,
распахнутые, ловят жадно, а баритон, картавящий, гаденький, из губ, дурной
болезнью обглоданных:
- Дог-огие станичники!.. Вы исстаг-и были опог-ой цаг-я-батюшки и
Г-одины. Тепе-гь, в эту великую смутную годину, на вас смотг-ит вся
Г-оссия... Спасайте ее, пог-уганную большевиками!.. Спасайте свое имущество,
своих жен и дочег-ей... Пг-имег-ом выполнения гг-ажданского долга может
послужить ваш хутог-янин хогунжий Михаил Кг-амсков: он пег-вый сообщил нам
пг-о то, что отец его и два бг-ата ушли к большевикам. И он пег-вый - как
истинный сын тихого Дона - становится на его защиту!..
Казаков нашего хутора Крамскова Петра Пахомыча и сынов его Игната и
Григория Крамсковых, как перешедших на сторону врагов Тихого Дона, лишить
казачьего звания, а также всех земельных паев и наделов, и по поимке
передать военнополевому суду Вешенского юрта.
Около прошлогоднего стога сена отряд остановился кормить лошадей. У
хутора за гуменным пряслом стучал пулемет.
Комиссар, раненный в щеку навылет, на жеребце, белесом от пота,
подскакал в тачанке, крикнул рвущимся и гундосым голосом:
- Гиблое дело!.. Видать, нашлепают нам!..
Жеребца промеж ушей вытянул плетюганом и, харкая и давясь черными
шмотьями крови, засипел командиру отряда на ухо:
- Не пробьемся к Дону - могем пропасть. Посекут нас казаки, мешанину
сработают... Скликай в атаку идтить!..
Командир, бывший машинист чугунолитейного завода, такой же
медлительный, как первые взмахи маховика, голову бритую приподнял, трубки
изо рта не вынимая:
- По коням!..
Отъехал комиссар сажени три, спросил, оборачи- ваясь:
- Как думаешь, ликвидируют нас?..- и поскакал, не дожидаясь ответа.
Из-под лошадиных копыт пули схватывали мучнистую пыльцу, шипели, буравя
сено; одна оторвала у тачанки смолянистую щепу и на лету приласкалась к
пулеметчику. Выронил тот из рук портянку, в дегте измазанную, присел,
по-птичьи подогнувши голову, нахохлился, да так и помер - одна нога в
сапоге, другая разутая. С железнодорожного полотна ветер волоком притащил
надтреснутый гудок паровоза. С платформы в степь, к скирду, к куче людей,
затормошившихся, повернулось курносое раззявленное жерло, плюнуло, и, лязгая
звеньями, снова тронулся бронепоезд "Корнилов" э 8, а плевок угодил правее
скирда. Со скрежетом вывернул вязанку дегтярного дыма и спутанные арбузные
плети от прошлогоднего урожая.
И долго еще под тяжестью непомерной плакали ржавые рельсы, шпалы
кряхтели, позванивая, а возле скирда в степи Пахомычева кобылица жеребая, с
ногами, шрапнелью перебитыми, долго пыталась встать, с хрипом голову
вскидывала, на ногах подковы полустертые блестели. Песчаник жадно пил
розоватую пену и кровь.
Болью колючей черствело сердце, шептал Пахомыч:
- Матка племенная... Эх, не брал бы, кабы знатье!..
- Дуришь, батя!..- на скаку прокричал Игнат. - Беги на бричку садись -
видишь, в атаку лупим!..
Вслед ему глянул старик равнодушно.
Пулеметный треск, будто холстинное полотнище в клочья шматуют. На
патронных ящиках лежал Пахомыч, слюну горько-приторную сплевывал. А над
землей, разомлевшей от дождей весенних, от солнца, от ветров степных,
пахнущих чабрецом и полынью, маревом дымчатым, струистым плыл сладкий запах
земляной ржавчины, щекотный душок трав прошлогодних, на корню подопревших.
Подрагивала выщербленная голубая каемка леса над горизонтом, и сверху
сквозь золотистое полотнище пыли, разостланное над степью, жаворонок вторил
пулеметам бисерной дробью. Григорий за патронами подскакал.
- Не горюй, батя; Кобыла - дело наживное!..
Губы Гришкины бурые порепались от жары, веки от ночной бессонницы
набухли.
В обнимку взял два ящика и взвихрился, потный и улыбающийся.
К вечеру подошли к Дону. Нз лощины до сумерек садила батарея, по бугру
маячили казачьи разъезды. Ночью желтый настырный глаз прожектора шнырял по
зарослям терна, нащупывал коновязи, палатки, людей. Минуту цепко излапывал
их, поливая светом мертвенным, и гас.
С рассветом - с бугра густо, цепь за цепью, как волны. Из терна
вихрастого стрельба пачками с прицелом, с выдержкой. В полдень командир
отряда о подошву сапога излатанного выбил трубку, взглядом
равнодушно-тяжелым обвел всех:
- Неустойка выходит, товарищи!.. Плывите через реку, в десяти верстах
хутор Громов,- закончил устало: - Там - наши...
Коня расседлывая, крикнул Гришка отцу:
- Чего ж ты?!
- Глупство!..-строго сказал Пахомыч, а у самого челюсть нижняя
запрыгала.- Плыви, Гриша!.. Коня разнуздай... А я того... стар уже...
- Прощай, батя!..
- С богом, сынок!..
- Ну, иди, лысый! Да ну же, черт, спужался!..
По пояс, по грудь, а вот уж одна голова Гришкина с бровями насупленными
да сторожкие уши коня над сизой водой.
Загнал Пахомыч обойму сплющенным пальцем, на мушку ловил перебегавшие
фигурки людей, потом выкинул последнюю дымную гильзу и руки волосатые
поднял:
- Пропадаем, Игнат!..
В упор в лошадиную морду выстрелил Игпат, сел, широко расставив ноги,
сплюнул на сырую, волнами напелованную гальку и ворот рубахи защитной разо-
рвал до пояса.
За завтраком Михаил усики белобрысые нафиксатуренные самодовольно
накручивал.
- Теперь, мамаша, меня произвели в сотники за то, что большевизм в
корне пресекаю. Со мною очень не разбалуешься, чуть что - и к стенке!
Мать вздохнула:
- А как же, Миша, наши?.. На случай, может, придут они...
- Я, мамаша, как офицер и верный сын тихого Дона не должен ни с какими
родственными связями считаться. Хоть отец, хоть брат родной - все равно
передам суду...
- Сыночек!.. Митенька!.. А я-то как же?.. Всех вас одной грудью
кормила, всех одинаково жалко!..
- Без всяких жалостей!..- Глазами повел строго на сынишку Игнатова: - А
этого щенка возьмите от стола, а то я ему, коммунячьему выродку, голову
отверну!.. Ишь смотрит каким волчонком... Вырастет, гаденыш, тоже
большевиком будет, как отец!..
На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет.
Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают.
Сажала картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто.
Нагнется, и кровь полыхнет в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет.
Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами
ввалившимися шамшит беззвучно.
За плетнем Игнатов сынишка в песке играет.
- Бабуня!
- Аюшки, внучек?
- Поглянь-ка, бабуня, чего вода принесла.
- Чего же она принесла, родимый?
Встала старая, лопату не спеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели
- ногами к земле - лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а
ветерком вонь падальную наносит.
Подошла.
Шею лошадиную мертвые руки человека обняли неотрывно, на левой повод
уздечки замотан накрепко, назад голова запрокинута, и волосы на глаза
свисли. Глядела, не моргая, как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя
мертвый оскал зубов, и упала...
Космами седыми мотая, на четвереньках в воду сползла, голову черную
охватила, мычала:
- Гри-ша!.. Сы-но-о-ок!..
За самоотверженную и неустанную работу по искоренению большевизма в
пределах Верхне-Донского Округа сотник Крамсков Михаил производится в
подъесаулы и назначается комендантом при Н-ском Военно-Полевом Суде.
Командующий Северным фронтом:
Генерал-майор М. Иванов
Адъютант (подпись неразборчива).
Дорога обугленная. Конвойные верхами и их двое. Подошвы в ранах
гнойных. В одном белье, покоробленном от крови. По хуторам, по улицам,
унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером - хутор
родной. Дон и синеющая грядуха меловых гор, словно скученная отара овец.
Нагнулся Пахомыч и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно:
- Угадываешь, Игнат?.. Наша земля... с Гришей пахали...
Сзади свист плети витой.
- Без разгово-ров!..
Молча, головы угнув, по хутору. Ноги свинцовеют. Мимо частокола, мимо
хаты саманной. Глянул Пахомыч на двор, ощетинившийся бурьяном махровитым, и
грудь потер там, где колом" больным и неловким, растопырилось сердце.
- Батя! Вон мать на гумне...
- Не видит!..
Сзади:
- Молчи, сволочуга!..
Площадь, поросшая пышатками кучерявыми. Правление. Сходка у крыльца.
- Здорово, Пахомыч!.. Никак, землю отвоевывать ходил?
- Он отвоевал уж на кладбище сажень.
- Наука будет старому кобелю!
Палец с ногтем выпуклым, как броня черепахи, Пахомыч поднял, выдавил,
судорожно переводя дух:
- Н-но, растаку вашу... Хучь погибнем мы, хучь и добро прахом пойдет, а
вам... памятку вложат. Не ваша правда!
Боком подошел к Пахомычу сосед Анисим Макеев, развернулся и молчком,
зубы ощерив из рыжей бо- роды, ударил Пахомыча в голову.
- Бей их!!! - крик сзади.
С звериным сопением сомкнулась немая человеческая волна, папахами
красноверхими перекипала, сгрудилась в бешеной возне. Под дробный топот
вязко и сочно стряли удары... Но с крыльца правления коршуном сорвался
Микишара, клином разбороздил колыхавшуюся толпу. Вырвался в рубахе
изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал:
- Братцы!.. Фронтовики!.. Не допущай к убийству!..- шашку выдернул из
ножен, над головой веером развернул сверкающую сталь.- На фронт их нету,
так-перетак... А тут убивать могут?!
- Бей Микишару!.. Большункам продался!..
Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших,
от толпы отгородили Пахомыча и Игната.
Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось...
- Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы
обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат... Может
быть, вы возьмете на себя тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым
наказным атаманом?..
- Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю
и Всевеликому войску Донскому...
С жестом трагическим:
- У вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я
вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения
пг-естолу и г-одному наг-оду!..
Троекратный чмок и пауза.
- Как вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом
возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?
Долго молчал подъесаул Крамсков Михаил, потом, головы не поднимая,
сказал глухо:
- Есть надежные ребята в конвойной команде. С ними можно отправить в
Новочеркасскую тюрьму. Не проговорятся ребята... А арестованные иногда
пытаются бежать...
- Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте
пожать вашу г-уку!..
Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей
проволокой. По ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с
улицы сынишка Игнатов в картузе отцовском и старуха Пахомычева руками
окаменевшими к проволоке тоскливо пристыла, моргает веками кровяными, рот
кривит, а слез нет - все выплакала.
Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:
- Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
Губами пожевал, сухо закашлялся:
- По нас же не горюй, старуха!.. Пожили... Все там будем. Посля
панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: "красногвардейца Петра", а
прямо - "воинов убиенных Петра, Игната, Григория"... А то поп не примет...
Ну, затем прощай, старуха!.. Живи... Внука береги. Прости, коль обидел
когда...
Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся.
Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат:
- Папаня, а чего у тебя кровь на голове?
- Это я ушибся, сынок.
- А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?
- Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно...
Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.
- Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
- Ты с бабуней иди, сынушка...- Губы у Игната жалко дрогнули,
покривились.- А я потом приду...
Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую,
волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет.
- Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
Молчит Игнат.
Потухли сумерки. С луга, с болот уремистых, из зарослей ольхи и
мочажинника туман на сады свалился росой - проседью серебряной. Траву
притолок к земле, захолодевшей и влажной.
Из сарая вышли кучкой. Офицер с погонами подъесаула, в папахе
каракулевой, высокий, узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным
перегаром дыша:
- Далеко не водить!.. За хутор, в хворост!..
В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На
бугре - за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в
буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых - ночью щенилась волчица: стонала,
как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и,
облизывая первого мокрого шершавого волчонка, услышала неподалеку - из
лощины, из зарослей хвороста - два сиповатых винтовочных выстрела и
человеческий крик.
Прислушалась настороженно и в ответ короткому стонущему крику завыла
волчица хрипло и надрывно.
Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 20:35:30 GMT