. За такую дорогу с собакой сживешься, как с лучшим другом. Бросить ее в конце маршрута никак невозможно. Взять с собой также нельзя, потому что в коммунальных квартирах существуют соседи, согласие которых необходимо, а если и всех убедить в том, что собака -- человек очень хороший, то все равно плохо. Я часто уезжаю из дому, и собаку надо кому-то оставлять. Короче, в темноте избушки, под потрескивание дров в печке, которая раскалилась и светила, как домашнее закатное солнце, я пришел к выводу, что надо жить так, чтобы было кому оставить собаку. Ночью был сильный холод. Когда я вышел на улицу, то ступени леденил иней, севший у порога на гальку. Я подкинул в печку и стал в темноте думать про свой маршрут. До ближайшего жилья, таежной метеостанции, было около трехсот километров, затем около пятисот до устья Реки. При хорошей осени я планировал еще попасть в протоку Стадухина. На противоположном конце протоки когда-то давно стояла база партии, где я был начальником, и тот сезон мы, наверное, не забудем до конца своих дней, так что хорошо бы там побывать. За ночь на березах и на ивняке пожелтели листья. Стволы и листья чозении, под которой стояла избушка, покрылись инеем. Мир был очень прозрачным. На западе выступал Синий хребет. Ближний хребетик, который чуть ниже избушки обрывался в Реку скалистым прижимом, не был виден из-за кустарника. Я решил подняться на него, чтобы посмотреть на Реку сверху. Дорога шла через заросли ивняка. Потом начался мшаник. Он был кочковатый, кочки переплетены стелющейся березкой. Выше березки начинались сплошные заросли шиповника, и ягоды на нем висели длинные и большие. Подлесок казался красным от этих ягод. Кое-где были кусты смородины. Ягоды свисали с кустов гроздьями, почти не уступающими гроздьям винограда "изабелла". Я не преувеличиваю. Так я и ломился сквозь этот лес, как сквозь огромный склад витамина С. Дорога шла через высохшие протоки, кое-где заполнявшиеся водой уже осеннего паводка. Потом снова галечная площадка и снова протока, так до бесконечности. Протоки уходили на юг, как лента стратегических шоссе, которые вымостили, но не успели залить бетоном. В озерцах у борта долины сидели па воде утки. Они не улетали, а только отплывали к противоположному концу озера. У подножия хребта держалась сырость. С трудом я прошел первые метры подъема. Камни покрывал влажный скользкий мох. Там, где не было мха и камней, сплелись прутья полярной березки. Они пружинили и цеплялись за сапоги. Где-то выше яростно верещали кедровки. Раз кедровки, значит, должен быть стланик. Я стал забирать а сторону, так как идти сквозь стланик вверх вовсе уж невозможно. И сразу попал на звериную тропку. Тропинка с бараньими и лосиными следами вела вверх, огибая склон. Скоро я вышел в лиственничный пролесок. Лиственнички были тонкие, они уже начинали желтеть, хотя от долины я поднялся всего метров на триста. Еще через триста метров кончились лиственнички, почти исчезла березка. Был голый камень. Между камнями посвистывал ветер. Откуда-то взметнулась куропатка и побежала между камнями, припадая, чертя землю крылом. За ней с цыплячьим писком сыпали крохотные птенцы. Они еще пищали немного и вдруг исчезли. Точно растаяли. Я оглянулся. Синий хребет выступал на западе со своими снежниками, оголенными вершинами, красными от увядшей березки распадками, черными лавинами осыпей. Но, несмотря на все это многоцветье, можно сказать, буйство цвета, он был Синий, и никакой другой. Название точно соответствовало сути. Отсюда хорошо просматривалась вся Река: желтые галечные острова, заросли кустарника, выходы прибрежных скал. Внизу, у подножия "моего" хребта, зеленел лосиный выгон. Все кругом было как бы подернуто дымкой умудренности бытия. Тут, на гребне, я и просидел целый день. На следующий день Река напомнила старую заповедь о том, что в этих краях нельзя размягчаться. В километре ниже избушки начинался прижим. Я подплыл ближе к скалам, чтобы проверить лодку на быстром течении. Встречный поток сразу затащил лодку в длинную глухую протоку. Попытавшись выйти на веслах, я понял, что это не удастся, и наладил бечеву. Но бечевой можно было дойти только до первого уступа. Дальше скалы уходили отвесно в воду. Я делал заход за заходом, и каждый раз течением относило лодку обратно. Когда я умаялся окончательно, Река сжалилась и вышвырнула лодку на струю. День почти кончился. За восемь часов я проплыл что-то около двадцати километров. Кое-как натянув палатку, я залез в мешок, но тут же чертыхнулся, вылез и натянул палатку по всем правилам, закрепив где можно борта камнями. Потом вытащил лодку подальше на берег и перевернул. На всякий случай привязал ее длинным шнуром к ближайшему кусту. Теперь, когда все предосторожности были сделаны, я спокойно залез в мешок. Проснулся я оттого, что горящая сигарета обожгла грудь. Оказывается, я заснул, едва успев прикурить. "Докурю и засну", -- подумал я и снова проснулся от ожога сигареты. Так продолжалось раза четыре. Наконец, я затушил сигарету, выкинул ее из палатки я отключился мгновенно, как будто выдернул себя из розетки. ...Уже перед утром я слышал, как мимо прошла моторка, за ней вторая, третья. Все они шли на полной мощности двигателя, и рев, отражавшийся от воды, казался особенно громким. Где-то в дальней протоке моторки соединились, гул слился, перешел в некий авиационный рев. И тут, наверное, впервые в жизни, в наивной попытке отступничества от века, я проклял двигатель внутреннего сгорания и того, кто его придумал. Вечером я слышал, как моторки в своем адовом вое прошли обратно другой протокой. И теперь я твердо знал, что долго их не услышу. Дальше, вниз, совхозные рыбаки не плавали. Мы остались с Рекой с глазу на глаз. Как будто почувствовав это, перегруженная лодчонка стала лучше слушаться весла. Я долго плыл в этот вечер. На берегах давно уже легла ночь, но на Реке свет держался. Так я плыл по речному свету, обострившейся интуицией угадывая в тишине топляки, которые могли перевернуть лодку, прижимы с донным течением и заломы, под которые могло затащить. Могу сказать, что я совершенно при этом не думал. Забитая городом интуиция проснулась. 15 Плавание вниз по течению описанию почти не поддается. Оно состоит как бы из мелких отдельных событий, вплетенных в монотонные дни. Во всяком случае, сюда входит напряжение изо дня в день, и режущие блики солнца на воде, и минутные вспышки опасности, которые сознаешь, когда они уже миновали, и берега, заваленные тысячами кубометров древесных стволов, и лоси, которые в вечерний час выходят полежать на гальке, и ты их вспугиваешь в последний момент, потому что плывешь бесшумно. У одного из прижимов я столкнулся с феноменом, именуемым "кружило". Вода у скал была густо-зеленой от глубины. Я греб в одном направлении и вдруг увидел, что плыву перпендикулярно. И в тот же момент весла как будто уткнулись в резину. Сопротивление лопасти было тугим и сильным. Потом я поплыл назад, потом вбок с ужасающей медлительной равномерностью, которая вовсе не зависела от направления и силы гребка. Я бросил грести и увидел, что ничего не изменилось. Попробовал грести изо всех сил и сдвинулся примерно на метр. Лодка равномерно и мертво двигалась по какой-то таинственной траектории. Я покорился судьбе и стал ждать. Выглянуло солнце. Скалы от солнца были светло-коричневыми. В одном месте они были испачканы пометом, и, задрав голову, я увидел на приступке огромное гнездо орланов-белохвостов, сделанное из хвороста. Солнце просвечивало воду, наверное, метров на десять. Я посмотрел вниз и увидел рыб. Спины их также казались зелеными. Я лихорадочно вытащил коробку с блеснами, нацепил на спиннинг и, забыв про "кружило", стал блеснить -- подергивать блестящую приманку. Но рыбы не обращали никакого внимания. Я менял блесны одну за другой: большие, зимние, летние, белые, желтые, с краснинкой и без краснинки. По временам блесна наталкивалась на рыбу и тут же отскакивала, как будто рыбы были изготовлены из тяжелого и плотного материала, вроде хоккейной шайбы. В азарте я не заметил, как Река вынесла меня из кружила по тем же непонятным законам, и я поплыл вниз, притихший и ошеломленный. Огромные лиственницы высились по берегам. Вдали недосягаемо и странно выделялся Синий хребет. И в этот момент я начал понимать Реку. В это понимание входили речной шум, тысячетонные завалы дерева по берегам, наклоненные в воду лиственницы, солнечный свет и хребты, за которыми торчали еще хребты, а за теми торчали новые. Сюда входили и лоси, которые лежали глыбами на отмелях и, если стукнуть веслом, убегали. Из-под их копыт со шрапнельным свистом летела галька, а рога, чудовищные рога колымских лосей, самых крупных из всех лосей мира, плыли в воздухе тяжко и невесомо, как короны монархов. Хотя, признаться, ни корон, ни монархов я не видел. И эти проклятые рыбы тоже сюда входили. Только теперь я понял, почему все говорили о Реке с оттенком мистического восторга и уважения. Я благословил день, когда решил плыть по ней. На ночь я остановился у небольшого ручья, который со звоном влетал в Реку из зарослей топольника. На коренном берегу стоял мощный лиственничный лес. В темноте его была торная тропинка, по которой, вероятно, выходили с хребтов к Реке пастухи. Я пошарил глазами и увидел лабаз, приколоченный в высоте к трем лиственницам. На лабазе стояли ящики, обтянутые брезентом, а сбоку была прислонена сколоченная па живую нитку лестница. 16 Вода поднималась. Это можно было узнать без всяких фуштоков по речным звукам. Склоненные в воду деревья, хлопанье которых бывает слышно за километр, теперь стучали чаще и оживленнее. Затопленные сухие кусты издавали пулеметный треск. На перекатах было слышно, как о дно лодки постукивает галька, а на некоторых участках вокруг поднимался шорох, как будто лодку тащили на хвое. Наверное, это лопались пузырьки воздуха. Река круглые сутки была наполнена звуком. В устье одной из речек я слышал, как кто-то, птичка или зверек, громко жаловался: "А-а, у-ай, а-а, у-ай!" Потом раздавался щенячий визг и снова: "А-а, у-ай!" Может быть, это скулил медвежонок. Дважды я видел медведей на отмели. Они шли, мотая головой, смешные большие звери, и, завидев лодку, убегали, как-то по-собачьи подпрыгивая и вскидывая зад. По ночам вокруг палатки шло перемещение, о котором я уже говорил. Однажды треск был так громогласен, что я не выдержал и напихал в магазин браунинга пулевых патронов. Треск на минуту затих, потом на опушке чей-то громкий голос сказал: "Бэ-э, уэ", затрещали сучья, и все стихло. Я заснул, так как за день уматывался до того, что заснул бы, наверное, рядом с медведем. На другой стоянке меня разбудили солнце и странный звук: свистели крылья больших птиц, которые одна за другой пролетали над самой палаткой. "Глухари! -- ошалело подумал я. -- Глухари прилетают па отмель". Я наскоро зарядил ружье, выпутался из мешка и выглянул в щелку палатки. И увидел всего-навсего одного глупого старого ворона. Он летал над кострищем, где лежали сковородка с остатками ужина и несколько выпотрошенных рыб. Ворон никак не мог решиться. Он отлетал на отмель, делал круг и снижался из леса к кострищу, пролетая над самой палаткой, и опять делал круг. Наверное, так он летал все утро. Я высунулся из палатки. Ворон сказал "кар-ра" и негодующе удалился вдоль Реки, очень черный и очень желчный. Чтобы закончить разговор о рыбах, расскажу, как все-таки я начал их ловить. Меня предупредили, что в устье реки, которая впадает за Синим хребтом, живут огромные щуки. Устье я прозевал, но по местности догадался, что оно должно быть где-то здесь. Я выбрал крутой торфяной берег, заросший шиповником и голубикой, и попробовал блеснить. Было на глаз видно, как плавают здешние крупные темные хариусы, стоят в затопленных кустиках пятнистые ленки, которые здесь бывают до пяти килограммов весом, притаились в тени небольшие полосатые щуки. Воистину это была земля рыб. Я па-чал бросать спиннинг, но интерес рыбы был вялый. Несколько хариусов хватались за блесну, но тут же срывались. Я долго метался по этому берегу и в довершение всех бед увидел в тени затопленного куста щучью голову. Щука стояла в тени и смотрела на меня недобрым глазом. Цепляя самую большую блесну из коллекции, я шептал слова, стихи, и еще черт знает что. Руки неудержимо дрожали. Наконец я нацепил блесну, отошел в сторону и закурил трубку, чтобы успокоиться. Потом закрыл глаза и припомнил берег и речку, затопленные кусты, утонувшие стволы, о которые мог зацепиться крючок. Припомнив, я вышел вверх по течению и забросил спиннинг так, чтобы блесна прошла сзади щуки и метрах в полутора от нее, Щука не среагировала ни на первый бросок, ни па второй, ни на третий. Я подошел ближе и поднес блесну почти к самому щучьему носу. Но щука не смотрела на блесну. Она все так же смотрела на меня тяжким, свинцовым, недобрым взором. Потом медленно повернулась и вдруг, дав бешеный водоворот, исчезла. Я утешился тем, что здешние щуки жестки на вкус. Колымские старожилы едят у щук только кишочки, которые хорошо жарить, особенно с макаронами. Я вытер пот, уселся на землю. "Что-то не так в основе, -- думал я. -- Рыбы чудовищное количество. На блесну не идет, червяков нету. Ягодой будем питаться? Коля! Коля!" -- взмолился я в адрес своего товарища, энциклопедического рыболова. Но Коля был далеко, в Москве. В сомнении я открыл блесенную коробку. В ней лежала самодельная блесна Шевроле, которую тот дал мне перед отплытием. Блесна была просто винтовочной пулей, в которую с одной стороны был впаян загнутый гвоздь от посылочного ящика, с другой -- петелька. Я нацепил эту блесну и кинул ее в стремнину под берегом. К ней кинулся хариус, но, опережая его, из кустарника молнией вылетел двухкилограммовый ленок, и спиннинг в руках согнулся. Через мгновение ленок уже плясал на траве, сверкая на солнце радужным боком. Вместе с ленком приплясывал я. 17 На шестой день случайно и без умысла я убил медведя. Не уверен, что надо пояснить это, но все же скажу, что возраст, когда этим гордятся, уже прошел и вообще медведи глубоко симпатичные звери, если только ты не сталкиваешься с ними нос в нос. Той же стадии самообладания, когда ты спокоен, столкнувшись с медведем нос в нос, я, наверное, уже не достигну. Если искать первопричину... Все началось с шиповника... Проплывая мимо обрыва, я заметил огромные даже для этих мест заросли шиповника. Я пристал к берегу, привязал лодку к камню и полез наверх по плотному, спрессованному галечнику. Вдоль Реки дул упрямый ветер. Шиповник на вкус оказался чуть кисловат, полон мякоти, и волосистые семечки было очень легко выплевывать. Насколько хватал глаз тянулся этот шиповник. Я привстал на цыпочки, чтобы прикинуть это изобилие, и в просвете кустарника увидел лобастую голову с дремучими глазками. Медведь коротко и как-то утробно рявкнул. Все было слишком неожиданно, а в магазине браунинга лежали пулевые патроны... На ночевку я остановился чуть ниже, где начинались скалы. В скалах торчали желваки, по-видимому конкреции, я машинально отметил их, когда ставил палатку, и все поглядывал на скалы, пока снимал шкуру, растягивал ее, потом разделывал зверя. Если на ночь класть мясо в проточную воду, оно будет свежим дней десять. Хорошо будет угостить встреченных людей медвежатиной. А в конкрециях вполне могли быть аметисты, как в известном месторождении не так уж далеко отсюда. Я лег спать поздно. А утром пошел к скалам -- может, какие конкреции выпали сами. Но у подножия скал был просто гладкий, поросший травой валик. Геологического молотка, конечно, не было, я сходил за топором и, как был в сапогах, поле'з по расщелине. Грело солнце, а камень был приятно прохладным. Лез я, как показалось, очень долго, вдруг неожиданно сорвалась нога, и руки тут же сорвались с выступа. Я успел только отшвырнуть топор в сторону и другой рукой оттолкнуться от скалы, чтобы не ободрать лицо. Очнулся я в палатке. Я лежал на спине. Вход палатки не был застегнут. Мягко гудел затылок. Спина была мокрой и зябла. Наверное, от этого я и очнулся. Я поднялся и увидел, что лежу в луже. На улице шел дождь и попадал в палатку. Видимо, я ударился о спасительный травяной валик у подножия. Полез я при солнце, сейчас дождь, неизвестный час дня. Часы стояли. Я выбрался из палатки. Лодка почти была на плаву, хотя я вытащил ее высоко. Медвежьей туши, которую я положил в воду, чтобы она хранилась подольше, не было. "Может, приснилось мне все это?" -- тупо подумал я и подошел к тому месту, где растягивал на колышках шкуру. Шкура была на месте. Потом я сходил к скале и нашел топор. Значит, ничего не приснилось. Значит, это просто своеобразная расплата за зверя, который, может, и не собирался нападать, а рявкнул от ужаса. Дождик шел холодный, и ветер с севера налетал порывами. Надо было плыть к людям. До метеостанции оставалось километров сто пятьдесят. Точное расстояние по карте установить было невозможно из-за извивов Реки, Я опасался потерять сознание, но чувствовал себя прежним, когда мы ничего не боялись. Быстро загрузил лодку. Ветер становился все сильнее, начинался снег. Мне очень хотелось скорее уплыть с этого места. Кисти рук сильно мерзли. В аптечке у меня были только марганцовка и йод и еще мазь от комаров -- диметилфталат с вазелином. Я смазал ею руки, и стало легче. Конечно, это было глупостью -- плыть одному. Все-таки техника безопасности, которую нам так вдалбливали в голову, существует. "Восемьдесят семь процентов несчастных случает происходит из-за нарушения техники безопасности", Я это помнил, как помнил и сводки о случаях по Министерству геологии, которые нам зачитывали. На реке ветер был еще сильнее. Я натянул кухлянку и поверх нее штормовку. Но секущий дождик, сменившийся снегом, быстро промочил штормовку, затем кухлянку. Там, где встречный ветер шел по руслу Реки, лодка почти не двигалась. Вырванные с корнем деревья плыли вниз, обгоняя лодку, так как у них почти вся поверхность была под водой, и ветер им не мешал. Было бы хорошо уцепиться за одно из них, но это опасно. Дерево могло зацепиться, и тогда струя сразу подожмет лодку, перевернет ее. Сверху на штормовку я натянул еще одну кухлянку, которую мне подарил учитель. Но и она промокла насквозь, и я прямо подпрыгивал от холода на мокром сиденье. Я пристал к берегу. Ветер здесь падал сверху. Руки не слушались, и я извел коробок спичек, прежде чем развел костер. Но костер тут же затух. Я чертыхнулся от злости на себя. Есть нерушимое правило: чем медленнее ты будешь костер разжигать, тем быстрее загорится. Я нашел в лесу сухую тальниковую ветку и сде-лал на нее "петушка" -- комок из стружек. Потом заготовил еще двух "петушков" потолще. Костер загорелся. Я повесил над ним штормовку и одну из кухлянок. А на тело натянул сухой свитер. И вдруг обнаружил, что не помню, как привязал лодку. Похолодев от ужаса, кинулся к реке. Но лодка была привязана прочно: двойным узлом к стволу ивы и еще страховочно к поваленной лиственнице. Автоматика. Вернувшись, я обнаружил, что от штормовки остался один рукав и карман, где в металлической коробке лежали мои документы и деньги. Потом снова плыл по Реке. Вода была свинцовой, и ветер не давал плыть. Оглянувшись, я увидел в двух-трех километрах скалу, с которой упал, и место, где разжигал костер. Смытые лиственницы теперь летели мимо меня, как торпеды. А снег все так же шел под очень крутым углом навстречу. Есть две заповеди, когда маршрут не получается: "Жми что есть сил" и "Остановись". Сейчас было место второй заповеди: остановиться. Поставить палатку. Натаскать как можно больше дров. Сварить сытный обед. Залезть в мешок и переждать. Так я и сделал. 18 Я не очень удачно выбрал место стоянки. Лодку привязывать было не к чему. Я решил вытащить ее как можно дальше от воды и почаще проверять. Но лодка сильно разбухла, текла и поэтому сильно отяжелела. Я долго заносил то нос, то корму. Потом размотал длинный шнур, протянул его по берегу и закопал в гальку по всей длине. У воды я поставил несколько палочек в полуметре друг от друга, чтобы проверять ее уровень. Лишаться лодки было никак нельзя, потому что я был на острове. Найти же потерявшегося человека среди десятков проток и тысячи островов на сотнях километров Реки почти невозможно, даже с вертолета. Потом я наносил дров. Натянул палатку так, что она звенела. Постелил медвежью шкуру и заварил крепчайший и очень сладкий чай. Варить было нечего, и я даже не шел искать зайцев. Есть объективный закон природы -- когда исчезают продукты, автоматически исчезает и дичь. Надо просто переждать момент не-везухи. В истовой добродетели я вывесил кухлянки не к огню, где они могли быстрее высохнуть, но где их сушить не положено, а на ветер. Над ними я устроил навес из запасного куска брезента, приготовленного на парус в низовьях. Затем, решив, что именно сейчас и есть крайний случай, я открыл банку сгущенки -- неприкосновенный запас. Потом выпил крепчайший чай, залез в мешок и подумал о том, что если я все-таки не схватил воспаление легких, то жить можно в любую погоду. Над головой скрипели чозении, и палатка все-таки протекала. Но тут уж ничего нельзя было сделать, кроме вывода -- не брать в дальнейшем непроверенные палатки и, кстати, в конце маршрута выкинуть синтетический спальный мешок. 19 Через сутки небо прояснилось. Ледяной ветер все так же дул вдоль Реки, но уже без дождя и снега. Пора было плыть. Лодка подсохла на ветру, и тащить ее к воде было легче. Все-таки я удивился, что так далеко ее отволок. Я поставил лодку на мели, загрузил половину груза и перевел ее поглубже, чтобы не обдирать дно. Река была мутной и текла очень быстро. Почти сплошным потоком неслись по ней деревья, сухие вале-жины, сор, зеленые ветки -- Река собирала весь оставшийся на отмелях с весеннего паводка хлам. И смывала новый с разрушаемых берегов. К полудню ветер усилился, стало совсем ясно, и вышло солнце. Я держался главной струи, где течение все-таки пересиливало. За одним из речных поворотов я увидел заваленные снегом горные хребты. Хребты сверкали под солнцем, и небо над ними было ослепительно синим. И всюду была тайга лимонного цвета. Я видел, как рушились подмытые берега и как падали в воду деревья. Некоторые стояли, угрожающе накренившись, и под ними я проплывал, боясь взглянуть наверх, чтобы не нарушить равновесие материальностью взгляда. Все-таки одна из этих лиственниц ухнула за лодкой и добавила воды, которой и так было в лодке по щиколотку. Чем дальше, тем стремительнее становилось течение, и по очертаниям гор я знал, что скоро устье Реки, которая "впадает как из винтовки". Река делилась теперь на широкие плесы метров в триста шириной, и вся эта масса неудержимо и грозно катилась вниз. В водоворотах лодка начинала колебаться с борта на борт, как будто центр тяжести вынесли на высокий шест. Над Рекой стоял неумолчный шум воды, хлопанье древесных стволов. Из воды неожиданно выскакивали затопленные стволы и исчезали снова. Я увидел излучину, которую никогда не забуду. Высокий галечный берег здесь уходил изгибом, и струя воды била прямо в него. Берег с мачтовыми лиственницами осыпался на глазах. Лиственницы кренились и падали в воду медленно и беззвучно, вздымая тонны воды. За ними виднелся край заваленного снегом хребта и синее небо над ним. Встречный ветер резал лицо. С отрешенным восторгом я подумал, что если суждено где-то погибнуть, то хорошо бы погибнуть так. Затем я увидел справа желтый бешеный поток воды, который несся вниз рядом с Рекой. Это было устье главного притока Реки, и от устья до метеостанции оставалось километров тридцать. Надо было только разыскать эту избушку в хаосе воды, островов и сметенного паводком леса. 20 Метеостанция, судя по имевшейся у меня карте, стояла на левом коренном берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребта. Я все время выбирал левые протоки, чтобы как можно ближе подойти к коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо, соединявшейся с главным руслом только в высокую воду. Течения здесь почти не было. По берегам стояли засохшие лист-веннички. Было очень тихо. Где-то вдалеке, справа, стоял неумолчный грохот, точно трясли решето с камнями. Я все плыл и плыл по черной зеркальной воде. Лиственнички исчезли, и начался темный мокрый ольшаник, стоявший непроходимой стеной по обеим сторонам протоки. Хребет справа кончился. Я подумал, что проскочил метеостанцию. И нечего было надеяться отыскать ее пешком. Уже спустилась ночь. Но на берегу не было места для палатки. Только затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали выводки гагар и обязательно делали круг над лодкой. Свист крыльев и знаменитый гагачий вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого века. Солнце еще держалось па гребне хребта. Он был красный. И тут я увидел лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел медленно и торжественно. Его еще доставал свет ушедшего за кустарники и тайгу солнца, и лебедь тоже был красным. Красный лебедь и красный горный хребет над черной тайгой. С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить палатку. Приткнул лодку и посмотрел на часы. Получалось, что я греб без передыха часов десять. Я стал выгружать вещи, чтобы вытащить лодку. Мне совсем не хотелось оставаться без транспорта среди этих кустарников и черной воды. Впервые со дня отъезда из дома я захотел увидеть кого-нибудь из людей. Просто так покурить, перекинуться словом. И точно в ответ па это мое желание раздался металлический удар, видно, кто-то ударил по железной пустой бочке, потом я услышал приближенный плотным воздухом голос, и тут же затарахтел движок. В жизни я не разбирался в двигателях, но голос движка я узнал, как голос друга. Это был двигатель для зарядки аккумуляторов, который применяется на полярных станциях и метеостанциях. Я выстрелил. И в ответ также услышал выстрел. А дальше все шло как положено. 21 В начале повести я упоминал о месте, географической точке, которую мы можем видеть во сне и где будем счастливы, если разыщем ее. Но я как-то не задумывался, существуют ли такие места въяве. Очевидно, что в понятие места в данном случае входит география, комплекс так называемых "бытовых удобств", и люди, которые там живут. ...Четверо мужчин стояли у берега протоки. Они были в ватных куртках и тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем. А теперь я скажу, почему походная палатка иногда кажется более надежным убежищем, чем городской дом. Потому что в палатке ты прежде всего рассчитываешь на живую силу: свою и товарищей. Камень же городских зданий мертв, но дает иллюзию, что можно на пего положиться. Дружеские руки вытащили лодку на берег вместе с грузом. Псы кончили рычать и нерешительно замахали хвостами. Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь, и был ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося товарища и с которым он встречает тебя: сухие носки, чай и разговор про то, как проходила дорога. 22 Утром над тайгой началось бабье лето -- заморозки, залитые желтым сиянием мира и щемящим сознанием быстротечности дней, а хотелось, чтобы так было вечно. Мы осматривали хозяйство станции, и тут я увидел этот дом бледно-голубого цвета. Я не заметил его ночью. Он был совсем новый, даже стружки вокруг него не пожелтели. -- Это что? -- спросил я. -- Заботы начальства. Решили, что старый дом уже стар, вот осенью привезли самолетом новый. Мы в нем не живем. -- Почему? -- В старом привыкли. Там рация, печь, вообще... -- Да-а, к жилью привыкаешь, -- откликнулся я. -- Или мало ли кто вниз по Реке поплывет. Или вверх. Или просто захочет пожить и подумать. Вот ты, например. -- Часто проплывают? -- За три года ты первый. -- Нет, выходит, бродяг? -- Желание странствовать не профессия, а склонность души. Она или есть, или ее нет. У кого есть, тот уж изменить не может. У кого нет, тому незачем. Как считаешь? -- Что тут обсуждать-то! Так и есть, -- согласился я. Мы сидели на крыльце нового дома. Собаки подошли и улеглись рядом. Одна из них вздохнула и положила голову мне на ступню. В молчании и тишине пришло единение собачьих и человеческих душ. А над миром висела пора бабьего лета, когда жалеешь о быстротечности дней. 23 ...Снег все шел и шел, ветки сосен стряхивали его и, стряхнув, долго и облегченно качались. ...Завтра с пика должен спуститься метеоролог, в комнате которого я живу. Хотя в такой снег вряд ли. Когда идет обильный и мокрый снег, это называется лавиноопасной обстановкой. Если же он все-таки придет, презрев лавиноопасную обстановку, я растоплю печь, поставлю чайник. К печке повешу его мокрую штормовку, а горные ботинки на гвоздик в коридоре, к печке их вешать нельзя. Приятное дело -- ухаживать за вернувшимся издалека человеком. Сейчас на Реке полярная ночь. Морозы там в это время. Когда ребята идут на метеоплощадку, в воздухе повисает тончайшая снежная пыль. Она висит очень долго. Река помогла мне понять, что нельзя изменить тому, что считал правильным долгие годы. Теперь-то я точно знаю, что сердце мое навсегда отдано тем, кто живет на окраинах государства. Людям с тихим светом в душе. ...С улицы донесся невнятный далекий гул. Все-таки сошла где-то лавина. И, как эхо, с крыши дома сполз снежный пласт, заслонил на мгновение окно...