верху  широким
куском брезента; под тыном, составленные в ряд, видны были ведра. Сбоку от
них неясно  серела  в  полумраке,  наверно,  забытая  с  утра  винтовка  с
новеньким желтым ремнем. Степанида охватила все это одним беглым  взглядом
и вскочила в сени,  дверь  которых  была  не  заперта.  Из  хаты  слышался
спокойный, словно картавый разговор двух или трех немцев, и она быстренько
прошмыгнула через сени в истопку.
   Петрок уже был на месте, на кадках, и сразу отозвался из  темноты,  как
только она закрыла за собой дверь:
   - Ай, где это тебя носит по ночи? Страху понатерпелся тут...
   - Так и ты же где-то пропадал полдня, - тихо сказала она,  нащупывая  в
темноте свой сенничок.
   - Кур стерег. Тех двух  застрелили,  так  остальные  за  гумном  в  яму
забились. Ту, что с хворостом. Сидят, так посыпал им там, пусть ночуют.
   - Сколько же их хоть осталось?
   - А семеро. Одной рябенькой и Черноголовки нет. И старой желтой нет. Но
не похоже, что желтую застрелили. Так где-то в крапиве спряталась.
   - Хорошо, если спряталась, - вздохнула Степанида, думая уже  о  другом.
Новая мысль неожиданно завладевала ею, и она уже не могла думать о  курах,
поросенке - двор властно притягивал ее внимание.  Но  она  еще  ничего  не
решила и только молча слушала, как сокрушался Петрок.
   - Ай-ай! Что делать? Что делать?.. Вот корку жую. На  и  тебе,  наверно
же, ничего не ела сегодня...
   Он сунул ей из темноты черствый кусок хлеба, и она взяла с  неожиданной
горечью не за себя - за него. Который день без горячего,  на  сухомятке  с
больным-то желудком - бедный старый Петрок! Прежде он стал бы сетовать  на
собственную долюшку или упрекать ее, Степаниду, а теперь  вот  смирился  и
обходится черствой коркой. Дожился! Да ведь дожилась и она. Со  вчерашнего
не было во рту маковой росинки, и теперь кусок черствого  хлеба  показался
ей лакомством.  Она  прилегла  на  сенничок,  прикрыв  ноги  ватником,  и,
понемногу отламывая от куска, клала хлеб в рот,  тихо  жевала.  Но  больше
прислушивалась. Во дворе и в палатке уже успокоились, правда, через сени в
хате еще слышалась негромкая вечерняя беседа офицера с  фельдфебелем,  эти
еще не спали. А очень хотелось, чтобы они уснули, в ней все настойчивее  и
сильней разрастался тайный, рисковый замысел, от которого даже  бросало  в
дрожь, но знала она, что отказаться от него уже не сможет. Впрочем, она  и
не думала отказываться, наоборот, собиралась с духом, она  осуществила  бы
задуманное, даже если бы и знала наверняка, что это ей вылезет боком. Хотя
пока надо отсидеться: раз они там не спят, ей нельзя выходить из  истолки.
Степанида умела ждать. Всю жизнь она только и  делала,  что  ждала.  Порой
понапрасну,  а  иногда  все-таки  ей  везло.  И  лишь  в  редких   случаях
отказывалась  она  от  своих  намерений,  уж  такая  была  натура:   чтобы
отказаться от  них,  ей  часто  требовалось  больше  усилий,  чем  для  их
осуществления.
   Хлеб она весь сжевала и  теперь  лежала  без  сна  на  своем  сенничке.
Неизвестно, спал ли Петрок, но  его  не  было  слышно  -  ни  дыхания,  ни
движения, видно, намаявшись за день, все же  уснул.  Картавый  разговор  в
хате, похоже, стал утихать. Полежав  еще  несколько  минут,  она  тихонько
поднялась и, опершись рукой о стену, выглянула в оконце. Нет, во дворе все
еще блестела на траве яркая полоса  света,  рассеченная  черной  тенью  от
рамы, дальним концом почти достигавшая ведер под тыном. Винтовки отсюда не
было видно, но, чувствовала она, та висела  на  прежнем  месте.  Степанида
глянула наискосок в одну сторону двора, в другую. Нигде вроде бы никого не
было. Она снова легла на сенничок, обнадеживающе подумав: ничего, рано или
поздно улягутся и те, что в хате. Надо лишь выждать.
   Она еще полежала около часа,  внимательно  прислушиваясь  к  близким  и
далеким звукам ночи. Где-то,  наверно,  в  Заболотье  за  оврагом,  долго,
надоедливо лаяла собака, потом  особенно  резко  взвизгнула  и  умолкла  -
ударили ее или, может, спустили с цепи. Разговор в хате смолк, но в тишине
послышался звук шагов по половицам, коротко стукнула дверь,  кто-то  вышел
во двор, но скоро вернулся. По тому, как, моргнув, исчез тусклый отсвет на
черной балке вверху, она поняла, что  наконец  в  хате  погасили  свет,  в
сенях,  во  дворе,  в  истопке  воцарился  мрак  безлунной  осенней  ночи.
Степанида долго еще лежала, словно краешком сознания  переживая  невеселые
события минувшего дня: собственную проделку с  молоком,  которая  погубила
Бобовку, разграбление усадьбы, стрельбу по курам, ее неожиданную  удачу  с
поросенком. Может, хоть он  уцелеет,  если  эти  злодеи  не  доберутся  до
оврага, не вытащат его из барсучьей норы. Так думала она о  разном  и  обо
всем сразу, как бы исподволь собираясь с силами, чтобы наконец решиться на
самое трудное.
   Кажется,  однако,  она  задремала  немного  и  спохватилась  вдруг   от
неосознанного внутреннего толчка,  прислушалась.  Под  жерновами  тихонько
ворошилась крыса да сипато, с присвистом дышал на кадках Петрок. Она  села
на сенничке, опустив ноги на землю.  Теперь  уже  ничего  не  чувствовала,
кроме упрямого стремления к цели - сделать то, чего она уже  не  могла  не
сделать.  Словно  не  но  собственной  воле,  а  по   чьему-то   жестокому
принуждению она поднялась, тихонько, как только было  возможно,  повернула
щеколду и приоткрыла  старую,  из  дубовых  досок  сбитую  дверь  истопки.
Хорошо, та не скрипнула, только прошуршала немного, и она оставила ее так,
не закрытой. Потом на цыпочках  приблизилась  к  полураскрытым  дверям  из
сеней, в которые легонько задувал ветер, опять прислушалась. В хате кто-то
сонно храпел, не так чтобы громко, скорее  успокоенно,  ровно.  Надо  быть
смелее. Что, в конце концов, она не имеет права по своей  нужде  выйти  во
двор, или она перестала быть человеком?! Ну и что,  коли  война,  немцы...
Жили люди до этой войны и будут жить после,  а  вот  доведется  ли  выжить
этим, еще неизвестно. Кто с рожном полез на других, как бы сам на него  не
напоролся. Осторожно нащупывая ногами землю, она сошла с каменных ступенек
на холодную влажную  траву,  проскользнула  за  угол  и  там  затаилась  -
показалось, в палатке заворошился кто-то. Но это, пожалуй, во  сне,  никто
оттуда не вышел. Часового во дворе не  было  видно,  и  это  ее  ободрило.
Конечно, они чувствовали себя уверенно,  словно  хозяева.  Да  и  чего  им
бояться, кто им тут мог повредить?
   И все же она боялась,  как,  может,  никогда  в  жизни:  особенно  было
страшно, когда она вышла с дровокольни и на шатких  ногах  приблизилась  к
тыну. Ей не было нужды вглядываться в темноту, она точно знала,  где  было
то место, и сразу нащупала рукой винтовку, обхватила ее за тонкий холодный
ствол. Винтовка оказалась увесистей, чем она предполагала;  как  бы  такая
тяжесть, бултыхнувшись в воду,  не  подняла  всех  на  ноги,  обеспокоенно
подумала Степанида. Это обстоятельство несколько смутило ее,  но  изменить
свое намерение она уже не имела силы - она была целиком в его  власти.  На
цыпочках подбежав к колодцу, Степанида перекинула винтовку в  сруб.  Перед
тем как насовсем выпустить ее из рук, взглянула на хату и выгнувшийся горб
палатки, но там все мирно покоились в ночи, никто нигде не показывался,  и
она разомкнула пальцы.
   Степанида отскочила от колодца, когда в  его  глубине  чересчур  звучно
бултыхнуло, казалось, сейчас все вскочат на ноги. Не чуя  себя,  Степанида
метнулась к истопке, под стеной  которой  прошмыгнула  в  сени.  Здесь  ей
совсем стало дурно, когда она обнаружила  дверь  в  истопку  закрытой,  но
затем  вспомнилось,  что  та  иногда  закрывалась  сама,  и  Степанида   с
облегчением потянула на себя деревянную ручку.
   Прежде чем закрыться в истопке, минуту помедлила - нет, все вокруг тихо
и покойно, кажется, удалось. "Что  теперь  будет?"  -  словно  в  горячке,
содрогаясь от внезапного озноба, подумала  она  и,  может,  только  теперь
испугалась по-настоящему. Страх охватил ее с такой силой,  что  она  мелко
застучала зубами и, наверно, тем разбудила Петрока.
   - Ничего, ничего... Спи.
   - Что, озябла? Накройся, -  проговорил  он  спросонья  и  тотчас  мерно
задышал на кадках.
   Она же до утра не уснула.



        10

   Немцы поднялись раненько, еще до рассвета.  Петрок  слышал  их  шаги  у
истопки, кашель, притихшие хрипловатые голоса во дворе. Звякнуло  ведро  в
колодце - начали таскать  воду  для  кухни.  Кажется,  вчерашний  праздник
окончился, сегодня, судя по всему, они намеревались браться за дело.
   Петрок лежал на прикрытых тряпьем твердых досках  кадушек,  натянув  на
голову кожушок, слушал дворовую суету и думал, как у них все не по-нашему,
у этих немцев, по-своему, иначе. Даже вчера вечером, когда  устроили  себе
праздник, ярко засветили электричеством в хате, ели из тарелок  вилками  и
что-то  выпивали  из   маленьких   белых   чарочек,   немного   оживились,
разговаривали, но почти так, как обычно, пьяных не видать было ни  одного.
Офицер и фельдфебель закусывали отдельно от других в хате, куда им  носили
что-то на блестящих тарелках, сверху прикрытых салфетками, и эти тоже вели
себя сдержанно, разговаривали негромко и сидели не дольше, чем при обычном
ужине. Наверно, прошел час или немногим больше с начала того ужина,  когда
на ступеньки вышел фельдфебель, что-то скомандовал, и во дворе  сразу  как
вымело - все удалились в  палатку.  "Дисциплина,  однако,  мать  вашу!"  -
подумал тогда Петрок с тихой завистью. Слово начальника у них  закон,  все
едят, спят и молятся только  по  команде.  Неудивительно,  что  побеждают.
Организация!
   Вот и съели Бобовку. Петрок немного серчал на Степаниду при этой мысли:
надо было не рыпаться, отдать им все молоко, пусть бы жрали, если так  его
любят, зачем было хитрить? Пожалуй, из-за этих  Степанидиных  хитростей  и
остались теперь без коровы. Хотя Петрок понимал,  что  и  без  того  могли
отобрать корову, - не теперь, так потом,  при  отъезде.  Конечно,  Бобовку
лучше было бы спрятать. Только как спрячешь? Корова не курица,  в  крапиве
не затаится. Да и кто знал, что они так неожиданно нагрянут на хутор? Ведь
их не было даже в Выселках.
   Снаружи в истопку донесся приятный, сладковатый,  будто  даже  знакомый
запах съестного, и Петрок не сразу понял, что это кофе. Ну, конечно же, он
слышал еще с той стороны, что утром германцы перво-наперво пьют кофе, а не
какой-нибудь квас  или  чай,  как,  скажем,  русские.  Петрок  никогда  не
пробовал этого напитка  и  теперь  представлял  его  себе  очень  вкусным.
Впрочем, что кофе, когда соли осталось  три  горсти,  как  есть  без  соли
картошку? Не полезет в горло. Беда, да и только!
   Снаружи понемногу светало, но солнца не было видно, слышно только,  как
по крыше шуршал напористый ветер, кажется, на вчерашнем  дне  и  кончилась
хорошая погода.  С  ночи  в  худой,  с  гниловатыми  углами  истопке  было
прохладно, под утро Петрок  даже  озяб,  съежился  под  кожушком,  хотя  и
вставать не хотелось. Косо, одним глазом взглянул на  сенник  у  окошка  -
Степанида, будто неживая, скорчившись, лежала под ватником, и он  подумал:
переживает из-за Бобовки. Конечно, какая  теперь  жизнь  без  коровы?  Без
коровы бабе погибель.
   Только он собрался вставать, как дверь в истопку с силой  дернулась  из
сеней,  и  на  пороге  появился  немец  -  тот  самый  злобный  повар,   в
перекрученной поперек головы пилотке, за ним выглядывал  молодой  немец  в
очках. Петрок быстренько сел на кадках, нащупывая рукава кожушка, а повар,
ничего не говоря, блеснул ему в глаза  фонариком  и  зашарил  по  истопке,
высвечивая по очереди пыльные камни жерновов, полку, большую кадку в углу;
подскочил к закромам, начал сбрасывать крышки, посветил во  все  три.  Два
были совсем пустые, а в третьем хранилось пуда  три  ячменя  -  на  крупу.
Затем, рявкнув "вэк", он  подскочил  к  Петроку,  тот  босиком  слетел  на
холодный пол, а немец посбрасывал прочь все его одежки, крышки с  кадушек,
заглянул в каждую. Неизвестно,  за  каким  чертом  согнулся  под  жернова,
помельтешил белым пятном фонаря по  стенам,  углам,  даже  потолку  и,  не
сказав ни слова, выскочил в сени.
   Петрок надел-таки в рукава кожушок, осторожно прикрыл за поваром  дверь
и повернулся к жене, которая, потупясь, с  безразличным  видом  сидела  на
сенничке.
   - Чего это он?
   Степанида повела плечами, молча закуталась в платок, неторопливо надела
ватник. Казалось, ее совсем не удивило это странное появление немца,  одни
только глаза говорили, что она внимательно прислушивалась ко  всем  звукам
извне. Ничего не понимая, Петрок выглянул в оконце.  Немцы  там  о  чем-то
возбужденно, даже напуганно  переговаривались,  сгрудившись  около  кухни,
некоторые зачем-то бродили  возле  хлева,  по  дровокольне.  Что  они  там
искали?
   - Будто потеряли что-то, - сказал Петрок.
   Не успела Степанида ответить, как немцы от кухни  гурьбой  двинулись  к
хате, густо затопали сапогами в  сенях,  и  уже  не  один,  а  трое  сразу
ввалились в истопку. И пошло... С выражением злой, непонятной решимости на
лицах начали переворачивать все вверх ногами - кадки, кадушки,  сбрасывать
с гвоздей  навешанное  на  них  тряпье;  в  сенях  разгребли  ногами  кучу
картошки,  с  грохотом  откинули  прочь  крышку  сундука   и   моментально
перевернули там все кверху дном. Петрок съежился возле двери и  молчал,  у
него тоже  никто  ни  о  чем  не  спрашивал.  Он  поглядывал  только,  как
долговязый, в широких  сапогах  немец  злобно  ворочал  корзины,  кадку  с
коноплей, раскатал все чугуны из-под ног. Подскочив к Степаниде, оттолкнул
ее в сторону и коленом прощупал сенник  на  скамейке.  Выглянув  в  конце,
Петрок увидел, как несколько солдат влезли на  снопы  в  пуньке  и  начали
шарить там, сбрасывая снопы к воротам.
   - Что, паны, ищете? - как можно ласковее спросил  Петрок,  ни  к  кому,
однако, не обращаясь.
   Долговязый,  измерив  его  ледяным  взглядом  водянистых  глаз,  что-то
непонятно крикнул, и Петрок не спрашивал больше. Он еще глубже  забился  в
угол, подальше от  двери,  и  молча  наблюдал  за  происходящим.  Наконец,
оставив разгромный ералаш в сенях и в истопке, немцы вытряхнулись во  двор
и там долго еще ходили вдоль стен, заглядывая под стрехи,  за  изгородь  в
крапиву и даже на обросшую мхом крышу истопки.
   - Сдурели они, что ли? - недоумевал Петрок.
   Однако надо было наводить какой-то порядок, Петрок взялся  сдвигать  на
прежнее место кадушки, как вдруг услыхал знакомый звук  струн  и  замер  в
испуге - они уже добрались до его скрипки. "Ах  ты,  горечко!"  -  подумал
Петрок, готовый заплакать от  такой  неприятности,  но  что  было  делать?
Может, позабавятся, да и отдадут? А то неужто поломают и бросят, но  зачем
им скрипка?! Не слишком, однако, рассуждая, он выскочил в сени как  раз  в
тот момент, когда из хаты, пригнув голову в высокой фуражке,  стремительно
выходил офицер, за  ним  катился  кругленький  фельдфебель.  В  сенях  они
столкнулись с Петроком, и тот заговорил, путаясь от волнения:
   - Пан офицер, пусть мне отдадут ее... Ну, скрипку... Потому что  моя  ж
это, собственная... Купил, знаете...
   - Вэк! - гаркнул, словно плетью хлестнул, офицер.
   Кляня все на свете, Петрок задом подался к  истопке,  тихонько  отворил
дверь. У оконца, полная напряженного внимания, стояла Степанида.
   - Пропала скрипочка, - сокрушенно сказал Петрок. - И что за  холера  на
них напала?
   А стряслось, наверное, что-то  скверное,  подумал  Петрок,  услышав  во
дворе резкую команду, и в оконце стало видать, как они начали строиться  -
в две шеренги, с винтовками в руках. Все стали в строй - и  фельдфебель  и
Карла, - перед строем остался лишь офицер, и рядом, прижав к бокам руки, с
убитым видом вытянулся повар.  Его  белая  куртка  также  была  подпоясана
ремнем, обвисшим от тяжести двух  подсумков  по  обе  стороны  от  пряжки.
Уронив голову, повар неподвижно смотрел перед собой в  мураву,  и  только,
когда офицер что-то рыкнул, тот поднял узкое, болезненное, испитое лицо  и
сдержанно ответил двумя словами. Офицер тут же коротко, без размаха смазал
его по щеке, немец пошатнулся, но не соступил с места  и  даже  не  поднял
руки, чтобы защититься.
   - Степанида, Степанида! Глянь! - почти испуганно заговорили  Петрок.  -
Вот диво!
   Степанида, однако, зябко кутаясь в ватник, села на  сенник,  а  Петрок,
словно там шло интересное кино,  смотрел  сквозь  оконце  во  двор.  Немцы
понуро молчали, молчал и побитый повар, который также стал в конце  строя,
а офицер, заложив за спину руки в перчатках, ходил  перед  ними  и  что-то
говорил  отрывистым  голосом.  Скажет,   помолчит,   сделает   три   шага,
остановится, снова скажет и  снова  молчит.  Судя  по  мрачным  выражениям
солдатских лиц, говорил он не слишком веселое, наверно, отчитывал.  Петрок
догадывался, там что-то случилось, и, кажется,  провинился  повар.  Вообще
это было интересно, но Петрок начал немного опасаться, как бы это лихо  не
перекинулось и на него со Степанидой. Все, пожалуй, зависело  от  офицера.
Петрок уже знал точно, что самый старший здесь этот офицер и что  хорошего
ждать от него не приходится, а на плохое, судя по всему, он всегда готов.
   Но вот нотации во дворе  окончились,  строй  рассыпался,  некоторые  из
немцев начали закуривать, а остальные пошли к машине. Уж не  выберутся  ли
они совсем, с надеждой подумал Петрок. Но,  пожалуй,  выбираться  им  было
рано. Во дворе еще оставалась серая палатка, кухня, офицер чего-то помахал
руками перед фельдфебелем, и тот вдруг покатился к  приступкам.  Сердце  у
Петрока екнуло: не сюда ли, в истопку?
   Он не ошибся. Дверь истопки широко растворилась, и фельдфебель,  словно
собачонку, поманил его пальцем с порога.
   - Ком! Ком-ком...
   - Я?
   - Я, я. Ты, - подтвердил фельдфебель.
   Петрок поправил на голове кепку и пошел за  ним  через  сени  во  двор.
Солдаты уже садились в машину, один за другим по очереди взбирались  через
задний борт, офицер стоял у раскрытой дверцы кабины. Сквозь дыру-проломину
в изгороди фельдфебель пролез в огород и, растаптывая  бураки  на  грядке,
мелко засеменил в дальний конец огорода. Петрок недоуменно тащился следом.
   - Клозет нихт? - спросил фельдфебель, вдруг остановившись.
   - Кого? - не понял Петрок.
   - Клозет нихт? Ферштейн? Клозет, клозет? - добивался  фельдфебель,  но,
видно, поняв безуспешность своей попытки, суетливо опустился на корточки и
произнес четко: - А-а-а...
   - А! - понял Петрок. - Это самое?
   - Его самое, - повторил немец. - Делайт!
   - Так это... Если кому надо, так...
   Петрок хотел подробнее разъяснять этот деликатный вопрос,  показать  на
хлев, который теперь пустовал без надобности. Но фельдфебель не  стал  его
слушать, а  коротенькими  ногами  отмерил  три  широких  шага  у  зарослей
смородины под тыном.
   - Официрклозет! - объявил он решительно. - Драй  час  врэмя.  Ферштейн?
Понятие?
   - Так, понятно, - не совсем уверенно сказал Петрок.
   Что ж, это было не самое худшее  -  выкопать  им  клозет,  Петрок  даже
обрадовался, что все обошлось таким простым образом. А он уже думал...  Он
даже испугался, как бы эта ямка не стала его последним пристанищем.
   Он вернулся во двор и  на  дровокольне  вытащил  из-под  досок  старую,
заржавелую лопату. Копать ею было не очень удобно, но за три часа,  может,
и выкопает. Надо выкопать, потому черт их знает, что  его  ждет,  если  не
управится вовремя.
   Машина, слышно было, уже заурчала мотором, наверно,  все  там  уселись.
Петрок, чтобы убедиться, украдкой  выглянул  из-за  угла  поленницы.  Двор
почти  опустел;  разрывая  огромными  колесами  огородную  землю,   машина
разворачивалась под липой. Возле кухни остался  один  Карла,  и  рядом  на
скамье под тыном устраивалась чистить  картошку  Степанида.  Ну,  конечно,
всем дали работу, подумал Петрок, заметив перед женой  полмешка  картошки,
видно, набранной у него в сенях. Все отдаляясь, машина с урчанием поползла
к дороге, и Петрок с лопатой вышел во двор,  испытывая  в  душе  маленькое
облегчение оттого, что хоть на время избавился от  своих  постояльцев.  Но
рано порадовался - между палаткой и окнами хаты с холодным  выражением  на
молодом прыщеватом лице  стоял  немец  с  винтовкой,  над  которой  торчал
блестящий широкий штык. Ну  вот,  поставили  часового,  догадался  Петрок,
тотчас возвращаясь к привычному состоянию унылой  озабоченности.  Конечно,
радости тут не дождешься, подумал он, направляясь через двор в  огород,  и
услышал голос Карлы от кухни:
   - Фатэр, ком!
   Карла стоял над большим белым чаном  и,  когда  Петрок  подошел  ближе,
приподнял крышку, в чане было мясо. Конечно же,  Бобовкино  мясо.  Ухватив
увесистый кусок, сначала  поднес  его  Степаниде.  Та,  однако,  брезгливо
покачала головой.
   - Не буду.
   Тогда Карла повернулся к Петроку, и тот взял из его рук хороший кусок с
костью. От мяса исходил вкусный и сытный запах, очень захотелось есть,  но
Степанида из-под тына с таким презрением взглянула  на  Петрока,  что  тот
смешался.
   - Это... Может, потом, пан Карла? Знаете, мне  бы  лучше  это  самое...
Прикурить.
   - Курить! - понял Карла. - Я! Яволь.
   Он достал из кармана пачку сигарет, они неторопливо закурили по  одной.
Петрок жадно затянулся, все еще держа в левой руке кусок мяса.
   - Я это... подожду. Ну, потом чтоб, - показал он на мясо и на истопку.
   - Я, я, - согласился Карла.
   Петрок быстренько подался к сенцам, но тут от палатки решительно шагнул
часовой.
   - Хальт! Ферботэн!
   - Что?
   - Хальт! Цурюк! - металлическим голосом гаркнул тот, ловко  перегородив
путь к порогу. Его молодое лицо было каменным.
   "Ох ты, горе! - подумал Петрок. - Уж и  в  хату  не  пускают.  Как  тут
жить?" Но так: не пускали даже в  истопку.  Петрок  потоптался  во  дворе,
докурил до ногтей Карлову сигарету.  Карла,  изредка  поглядывая  на  него
ничего не выражающим взглядом, начал хлопотать возле кухни. У тына чистила
картошку  Степанида.  Наверно,  чтобы  не  видеть  никого  во  дворе,  она
повернулась к кухне спиной.
   Что поделаешь, Петрок  с  сожалением  положил  кусок  на  металлическую
крышку чана и пошел в огород. Надо было копать офицерский клозет.
   Копать сначала было легко, лопата без труда лезла  в  мягкий  огородный
перегной, который Петрок понемногу отбрасывал к тыну. Но потом земля стала
тверже, пошла глина, тут надо было долбить да еще неудобно выкручиваться с
лопатой в узкой тесной ямке. Хотя погода с утра  выдалась  холодноватой  и
ветреной, Петрок быстро согрелся, расстегнул кожушок. Он выкопал только до
колена, а уже устал и почувствовал,  что  так  можно  и  опоздать.  Верно,
прошла половина, если не больше, отпущенного ему  срока.  Взмокрела  спина
под кожушком, и, чтобы немного передохнуть, Петрок присел на край ямы.
   В это время он и услышал голоса во дворе. Они показались ему знакомыми.
Петрок оглянулся. Из-за хаты по бурачным грядкам к нему широко шагал Гуж в
испачканных грязью сапогах, с винтовкой  на  плече.  Белая  мятая  повязка
сползла ниже локтя на рукаве все той же  рыжей  кожаной  куртки.  "Что  за
напасть!" - недобро подумал Петрок, уже чувствуя приближение  новой  беды.
Полицай подошел к разрытой земле и сбросил с плеча винтовку.
   - Копаем? - не здороваясь, сказал он.
   - Да вот... Как видишь...
   - Не то копаешь.
   - Что скажут. Мы теперь, знаешь, все по приказу.
   - Так вот тебе мой приказ: пойдешь на картошку.  В  Выселки.  Уже  всех
выгнал, одни вы с бабой остались.
   "Вот еще новость! - подумал Петрок. - Чтоб вас с вашей картошкой!" Идти
на эту стужу, не поев, на весь день в поле Петроку совсем не хотелось,  но
он не знал, как отказаться.
   - А может бы, нас освободили? Га? Здоровьичко, знаешь, того...  В  боку
крутит, так это...
   - Ну, ну мне! - строго перебил его Гуж. - Крутит ему!  Вот  не  выберем
картошку, тогда немцы голову открутят.  Приказали:  выбрать  до  последней
картофелины и отвезти на станцию. Срок - до воскресенья.
   - Так это... Разве помоложе нет? - заволновался Петрок. - Баб, девок. Я
ведь шестьдесят лет имею...
   - Давай, давай! - нетерпеливо пристукнул прикладом по земле Гуж. -  Без
разговоров.
   Немного помедлив, Петрок начал вылезать из недокопанной ямы. Очень  ему
не хотелось идти неизвестно  куда,  на  выселковское  поле,  но,  наверно,
придется. Эти тем более не отцепятся. Эти найдут тебя под землей,  вытащат
и заставят делать все, что им прикажут немцы.
   Захватив лопату, он покорно пошел за полицаем  к  хате,  чувствуя,  как
ноет натруженная поясница, и вдруг подумал: а может, так будет и  лучше  -
подальше от этой истоптанной, разграбленной усадьбы, во чистое  поле.  Там
хоть среди своих, без этих понуканий да издевательств. Как  и  всегда,  он
уже пытался найти какие-то преимущества в новом положении, потому что  как
же иначе жить, если  не  приспосабливаться  к  обстоятельствам?  Так,  как
хочется, все равно не будет, это он знал определенно.
   Они пролезли через дыру в изгороди и очутились во дворе, где уже  густо
дымила кухня, из котла клубами валил пар. Карла помешивал  там  что-то,  а
Степанида по-прежнему с молчаливой сосредоточенностью чистила  возле  тына
картошку.
   - Ну, активистка, ты долго там? - нетерпеливо гаркнул на нее Гуж.
   - Не погоняй, не запряжена, -  спокойно  ответила  Степанида,  с  силой
бросив в ведро очищенную картофелину.
   - Я не погоняю, а приказываю. Берите корзины и марш оба за мной!
   - А где я их возьму?
   - Дома возьми! Поди, есть же в сенях корзины?
   - А кто меня туда пустит?
   - Как кто? А часовой что, не пустит?.. Эй, приятель!  -  другим  тоном,
гораздо мягче обратился Гуж к часовому. - Дай я  погляжу.  Корзина  нужна.
Понимаешь, корзина!
   - Цурюк! - гаркнул часовой и скинул с плеча винтовку.
   "Вот хорошо! - молча порадовался Петрок. - Вот так тебе и надо:  цурюк!
А ты думал?"  И  он  почти  с  симпатией  посмотрел  на  этого  тупорылого
часового, который так кстати осадил гонористого полицая.
   - Ах  ты,  черт!  -  озабоченно  крутанулся  Гуж.  -  Ну,  мешок  бери,
какое-нибудь ведро...
   - Где я возьму ведро? Это же ихнее.
   "Да, Степаниду голыми руками не схватишь! - может, впервые за много лет
с восхищением подумал о жене Петрок. - Если уж заупрямится, так поскачешь.
И я тут тебе не помощник. Заставь, если сумеешь!"
   За разговорами во дворе они не сразу услышали,  как  огромная  немецкая
машина свернула с большака и подкатила к воротам. Она еще не остановилась,
а из кабины поспешно вывалился колобок-фельдфебель, на его раскрасневшемся
лице было какое-то оживление, доброе или нет, сразу трудно было и понять.
   - Вас ист дас? - гаркнул фельдфебель, останавливаясь перед  Гужом.  Тот
неуклюже попробовал взять под козырек,  но  ему  все  испортила  винтовка,
ремень которой неловко соскользнул с кожаного плеча и повис  на  локте.  -
Вас ист дас?  Что  есть  это?  -  совсем  уже  зло  повторил  фельдфебель.
Подбоченясь одной рукой, он  так  и  стоял,  маленький  и  круглый,  перед
неуклюжим длинноруким Гужом.
   - Приказ на картошку, пан офицер. На картошку! - уточнил  Гуж.  -  Чтоб
выбрали до воскресенья.
   -  Вас  ист  дас?  -  не  принимая  объяснения,  разъяренно   взвизгнул
фельдфебель и подступил на шаг к полицаю.
   -  Я  же  говорю,  пан  офицер,  приказано  всем   на   картошку.   Пан
бургомистр...
   - Вас ист дас? - добивался фельдфебель, и Гуж на этот раз проглотил все
слова. Вытянувшись и вытаращив глаза, он молча стоял перед немцем, который
вдруг встрепенулся и как-то очень ловко снизу вверх ударил его два раза  -
по одной и по другой  щеке.  Полицай  отшатнулся  с  винтовкой,  облаписто
прижал ее к боку, растерянно  моргая  глазами,  верно,  в  ожидании  новых
оплеух. Но фельдфебель  больше  не  бил,  вместо  того  ткнул  коротеньким
пальчиком в ворота. - Вэк!
   И когда Гуж то ли испуганно, то ли  с  облегчением  подался  со  двора,
фельдфебель презрительно процедил сквозь зубы:
   - Ванютши полицайшвайн...
   - Ага, правильно вы его. Нехороший  человек,  -  не  удержался  Петрок,
весьма довольный таким оборотом дела. Он  весь  затрясся  от  радости,  но
фельдфебель как-то странно взглянул на старика, будто впервые  увидел  его
тут, и недобро сощурил глаза.
   - Официрклозет фертиг?
   - Га?
   - Там готоф? - указал он на огород.
   - Так  где  же  готов,  когда  этот  приперся,  -  спохватился  Петрок,
догадавшись, о чем спрашивает немец. Но тут же он замолчал,  заметив,  как
фельдфебель украдкой заходит сбоку,  и  прежде,  чем  он  что-либо  понял,
острая боль от удара сапогом в зад заставила его отскочить на три  шага  к
ограде. "О божечка мой!" - только успел подумать Петрок и  как  ошпаренный
вылетел через дыру в огород.



        11

   Степанида сама не знала, как пережила тот  страшный  предутренний  час,
когда немцы трясли усадьбу, переворачивали всю утварь. То, что ночью никто
ее не заметил, было уже ясно, но оттого  не  становилось  легче,  думалось
разное. Опять же винтовка  пропала  именно  здесь,  на  хуторе,  и  этого,
наверно, было достаточно, чтобы жестоко расправиться с хозяевами. Странно,
как это вчерашней  ночью,  охваченная  неодолимой  жаждой  мести,  она  не
подумала о том. Зато под утро от этих мыслей ей стало страшно.
   Но пока все обошлось, немцы вымелись на работу, при кухне остался  один
только Карла, и ей приказали ему помогать: сначала чистить  картошку  (три
полных ведра), потом перемыть две дюжины плоских котелков с крышками;  еще
Карла заставил ее оттереть песком два закоптелых чана и вдобавок постирать
какие-то кухонные тряпки в горячей воде с мылом. Нарочно не торопясь, безо
всякой охоты она делала все это, и постепенно, по мере того, как  отходила
от утреннего испуга, в ней росло беспокойство за поросенка:  как  он  там?
Надо было его накормить, а то еще завизжит на всю округу, кто-то наткнется
и выпустит или украдет, что тогда в хозяйстве останется?
   Но Карла ни на шаг не отпускал ее от кухни, находил  разную  работу,  и
она молча, безотказно все делала. Обедать немцы  на  хутор  не  приезжали,
может, вышла какая  неуправка  с  мостом  или  отрабатывали  за  вчерашний
праздничный день. Приехали они перед сумерками  и  сразу  обсыпали  кухню,
все, видно было, усталые, изголодавшиеся и озябшие на  ветру.  Петрок  уже
выкопал и обносил тыном офицерский клозет на огороде, а  она  шмыгнула  от
кухни к сеням, и часовой отступил в сторону, теперь он позволил ей войти в
истопку.
   Степанида вошла и затаилась,  она  опасалась  им  мозолить  глаза,  все
думалось: а  вдруг  кто  узнает  или  догадается,  что  именно  она  взяла
винтовку. Не будь надобности, она бы и не вылезала из  этой  истопки,  где
теперь  был  для  нее  приют  и  убежище  и  где  с  утра  все  оставалось
развороченным, опрокинутым вверх дном. Петрок еще не вернулся с огорода, и
она сама порассовывала по углам кадки, утварь, повесила шмотки  на  гвозди
по стенам. Зябкий осенний  день  под  вечер  и  совсем  испортился,  начал
моросить дождь, немцы не слишком разгуливали по  двору,  а  как-то  быстро
разобрали возле кухни свои котелки с мясом и позабирались в палатку.
   Наступил вечер.
   Когда во дворе опустело, Степанида собрала  в  чугунок  остатки  старой
вареной картошки из  ушата,  немного  присыпала  ее  отрубями,  глянула  в
окошко. Двор и окрестности хутора быстро погружались в  ненастные  осенние
сумерки, возле кухни не было никого,  кроме  Карлы,  который,  напялив  на
голову косой клин пятнистой накидки,  наводил  там  порядок.  С  чугунком,
прикрытым полой ватника, она шагнула из сеней, сразу, однако,  наткнувшись
на часового - пожилого длинноносого  немца  в  надвинутой  на  уши  мокрой
пилотке. Тот стоял у двери под крышей и тотчас вытянул ногу перед порогом.
   - Эс ист ферботэн! Нэльзя!
   - Нельзя?.. Вот как...
   Она не стала ни просить его, ни уговаривать - из хаты  доносились  злые
слова фельдфебеля, значит, он или офицер приказали часовому не пускать  во
двор. "Чтоб вы посдыхали все!" - мысленно сказала она себе и  вернулась  в
истопку.
   Она поставила чугунок у порога, села на сенник и просидела так  до  тех
пор, пока в истопку не влез Петрок. От  него  повеяло  студеной  мокрядью,
хотя Петрок вовсе  не  казался  озябшим  или  усталым,  скорее  веселым  и
довольным.
   - Баба, живем! - с необычным для него оживлением заговорил он  прямо  с
порога. - Сделал сортир, ну, этот клозет... Офицер похвалил.
   - Может, обругал?
   - Нет, похвалил, ей-богу. По плечу так похлопал. Гут, сказал.
   - Здорово ты выслужился, - с издевкой сказала Степанида, удивляясь  про
себя: нашел, чему радоваться.
   - Да не выслужился, черт  их  бери!  -  переходя  на  шепот,  заговорил
Петрок. - А вот подумал, может, скрипку отдадут.
   - Не отдадут, - сказала она. - Не затем брали.
   - А зачем она им? Играть же не умеют.
   - А вдруг и умеют.
   - Если бы умели, уже играли бы. Я знаю.
   - Ну иди. Проси, - сказала она, думая между тем о другом.
   Поросенок, верно, пропадет, просто околеет в такую стужу, если до  того
не сдохнет с голоду в барсучьей норе. И что делать? Разве  попроситься  по
какой нужде с усадьбы, может, пустили  бы?  Но  какую  придумать  причину,
чтобы поверили, она все не могла сообразить и напряженно думала об этом.
   - А и пойду, - набирался решимости Петрок, однако не двигаясь с места.
   И тогда она вспомнила о  своих  недостреленных  курах,  которые  скорее
всего куда-нибудь сошли  с  хутора  или,  может,  разбежались  по  оврагу.
Хлопоча днем возле  кухни,  она  поглядывала  украдкой  по  задворкам,  не
покажется ли какая. Но  не  показалась  ни  одна,  куда-то  запропастились
надолго.
   - Попроси там, чтобы пустили  курей  поискать.  Кур,  скажи,  разогнали
вчера, надо собрать.
   - А что? Можно. Ну, боже, помилуй!
   Не  видно  было  в  темноте,  но  она  знала,  Петрок  перекрестился  и
нерешительно открыл дверь. Потом не  сразу,  погодя  из  сеней  послышался
тихонький стук в хату, и Степанида заволновалась: черт знает,  что  сейчас
будет? Хотя бы живым вернулся ее Петрок.
   Кажется, его впустили в хату, и он пропал  там  надолго.  Она  ждала  и
слушала, но почти ничего не было слышно, кроме редких не  наших  слов,  из
которых ничего невозможно было понять. И вдруг тоненько, певуче  зазвучала
одна струна скрипки, другая и третья, их звуки слаженно слились в мелодию,
и она узнала Петрокову руку. На что другое он был не слишком сноровист, но
играть на скрипке умел, это она знала. Неужели вернут, с грустной радостью
подумала Степанида. Однако Петрок не  возвращался,  зато  из  хаты  певуче
заструилась печальная музыка некогда  любимой  ее  "Купалинки".  Степанида
слушала-слушала,  подавляя  в  себе  что-то   жалостливое,   что   властно
овладевало ее чувствами, и не  сдержалась.  Из  глаз  выкатились  одна  за
другой несколько  слезинок,  она  быстренько  стерла  их  с  лица  уголком
жесткого платка и  снова  затаилась  слушая.  Петрок  играл  чисто,  очень
старательно, как когда-то играл на вечеринках в Выселках,  Замошье,  Гущах
на пару с цимбалистом Лавриком. Когда окончил, там  снова  заговорили,  но
скоро притихли, и опять зазвучал новый мотив,  песня  про  Волгу,  которую
пели перед войной. Слышно было, ему даже подпевали, несуразно фальшивя, на
чужом языке. Степанида все  слушала,  и  ее  первое  невольное  очарование
музыкой начало уступать место досаде и даже злобе - зачем  он  им  играет?
Нашел кого тешить музыкой! Не мог отказаться, что ли? Сказал бы: не  умею,
не моя скрипка, чужая. А то обрадовался: похвалил офицер за  сортир,  так,
может, теперь наймется ему играть, когда тот будет сидеть там.  Ну,  пусть
только вернется!.. Если в конце концов не заслужит от них еще одного пинка
в зад.
   Время шло, а с пинками там явно не торопились,  наверно,  действительно
его игра нравилась. Петрок играл долго, после  песен  взялся  за  танцы  и
переиграл им и "Казачка", и "Левониху", и краковяк.  Степаниде  показалось
даже, что там раза два похлопали в ладоши и кто-то сказал "браво", что ли.
"Смотри ты! - удивлялась Степанида. - Ну погоди же,  я  тебе  покажу,  как
угождать этому воронью!"
   Может, спустя только час стукнули двери - одна, вторая. Петрок вернулся
в истопку и уже с порога сказал тихо, но вполне удовлетворенно:
   - Ну, я же говорил...
   - Отдали?
   - Отдали вот, а ты не верила, - он сунул ей что-то в темноте, и она  не
сразу нащупала тоненький гриф скрипки.
   - А про кур спросил?
   - А, про кур... Забыл. Забыл,  знаешь.  Там,  поди,  с  ними  не  очень
поговоришь.
   Коротко размахнувшись, она  швырнула  скрипку  на  жернова,  та  слегка
стукнулась о что-то нетвердое  и  отскочила,  тихонько  загудев  струнами.
Петрок ужаснулся:
   - Ты что? Ты что это, того?..
   - Я не того. Это ты,  гляжу,  скоро  будешь  того,  -  вполголоса,  зло
заговорила она. - Приладился, играет. Кому ты играешь, подумал? Может, они
детей твоих поубивали. Где твоя дочка?  Где  сын?  Который  уже  месяц  ни
весточки, может, в земле уже, а он им играет!
   - Ну а что поделаешь? Сказали! Ну и играл. Зато отдали.
   - Отдали! Теперь каждый вечер им играть будешь?
   Петрок не  успел  ответить,  как  снаружи  где-то  поблизости  от  хаты
громыхнул очень звучный в ночной  тиши  выстрел,  и  сразу  там  загалдело
множество голосов - встревоженно,  громко,  по-немецки.  В  хате  стукнули
двери, все выскочили из нее на темный двор, и  тут  же  опять  послышались
тревожные крики, и снова два  раза  подряд  грохнули  выстрелы.  Степанида
сидела будто неживая, не понимая,  что  происходит,  куда  и  в  кого  там
стреляют,  как  вдруг  над  хатой  и  двором  вспыхнул  слепящий,   словно
электрический  свет;  в  оконце  ударил  яркий   огненный   сноп,   быстро
перебежавший по полу, по кадкам, по Петроку, который,  замерев,  держал  в
руках красную скрипку, и  вдруг  погас  на  стене  под  черной  потолочной
балкой.
   - Ракета, - упавшим голосом сказал  Петрок.  -  Что  же  это  делается?
Спалят...
   Она также не знала, что там делается,  и,  ничего  не  видя,  с  ужасом
прислушивалась к загадочной суматохе возле усадьбы. Похоже было, весь этот
гвалт смещался за хату, к оврагу, слышен был топот сапог по земле, там  же
в отдалении бахнуло еще несколько выстрелов. А когда вскоре вспыхнула  еще
одна ракета, ее дальний свет тусклым неверным отблеском метнулся по ветвям
лип к громоздкому верху машины под ними. "Кого они там увидели? - думала в
страхе Степанида. - Неужели поросенка? Может, выбрался,  прибежал,  теперь
точно застрелят".
   Она уже не могла оставаться на сеннике, стала на  коленях  к  оконцу  и
всматривалась в темень двора. Потом попыталась выйти, но тут же  вернулась
к оконцу, решив, что теперь выходить нельзя: чего  доброго,  еще  убьют  в
темноте. И она вслушивалась в выкрики,  недалекую  тревожную  суету  возле
оврага или на огороде по ту сторону усадьбы. Там громыхнуло еще  несколько
выстрелов и послышалась зычная отрывистая команда.
   - Боже мой! Что же это? - не в  состоянии  что-либо  понять,  спрашивал
Петрок.
   - Тихо ты! Слушай...
   Ну, конечно же, что им еще оставалось, кроме как сидеть  и  слушать.  И
вот в этой нескончаемой напряженности, когда  там  немного  притихло,  она
услышала короткий разговор у крыльца, кто-то обратился к часовому,  и  она
поняла одно только знакомое  слово  "бандытэн".  "Но  откуда  здесь  могут
взяться бандиты? - подумала она. - Может, из лесу напали на  немцев,  если
те так яростно бросились к оврагу? Но почему тогда не слышно  выстрелов  с
той стороны, от оврага?.."
   - Что будет, что  будет?  -  продолжал  сетовать  Петрок,  и  она  тихо
откликнулась:
   - Что будет, то и будет. Не знаешь разве?
   - Хоть бы не запалили хутор.
   - Могут и запалить, - согласилась Степанида. - Они все могут.
   Ей показалось, что кто-то пробежал вдоль стены за истопкой во двор  или
к палатке, там снова послышались голоса,  но  в  этот  раз  сдержанные,  и
прибежавший, громко топая по  земле,  снова  скрылся.  Выстрелов  не  было
слышно, хотя еще несколько раз засветили  ракеты,  их  дальний  скользящий
отсвет ненадолго разогнал мрак во дворе и в истопке.  Она  увидела  белое,
словно полотно,  Петроково  лицо,  в  руках  тот  держал  ненужную  теперь
скрипку, вроде не зная, куда с нею деваться.
   - Идут!!
   Петрок весь напрягся в темноте, она  почти  физически  ощутила  это,  а
потом уже и до ее слуха донесся  далековатый  еще  разговор,  возбужденные
голоса немцев. Голоса приближались - группа или,  может,  все  вместе  они
возвращались в  усадьбу.  Да,  возвращались  -  голоса  стали  явственнее,
временами их перебивал  один  погромче,  может  быть,  голос  фельдфебеля,
подумала Степанида и снова прислушалась. Нет, это  был  другой  голос,  он
разъяснял что-то или, возможно, оправдывался.
   Вскоре по стежке за истопкой и на дровокольне затопали тяжелые шаги, по
двору метнулось несколько лучей фонариков, которыми  немцы  освещали  себе
дорогу.  Они  ввалились  во  двор,  кажется,  всей  оравой,   остановились
посередине. Кто-то вбежал  в  хату  ("Лихт,  лихт!"),  и  в  окне  засияла
электрическая лампочка - включили свет.
   Степанида  стояла  возле  оконца,  уже  ясно   сознавая,   что   сейчас
обнаружится что-то очень неприятное для нее, но  того,  что  оказалось  на
деле, она не предвидела. Сквозь старое