своихъ дeтей, впрочемъ, съ одинаковымъ аппетитомъ она лопаетъ и своихъ отцовъ. Сколько ихъ уцeлeло -- этихъ отцовъ и дeлателей революцiи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго вагона можетъ похвастаться хотя бы тeмъ, что они въ сдeланной ими же революцiи ходятъ на свободe? И сколько дeтей {437} революцiи, энтузiастовъ, активистовъ, Королевыхъ, вотъ такъ, согбясь къ прихрамывая, проходятъ свои послeднiе безрадостные шаги къ могилe въ какой-нибудь ББК-овской трясинe? И сколько существуетъ въ буржуазномъ мiрe карьеристовъ, энтузiастовъ, протестантовъ и лоботрясовъ, которые мечтаютъ о мiровой революцiи и которыхъ эта революцiя такъ же задавитъ и сгноитъ, какъ задавила и сгноила тысячи "отцовъ" и миллiоны "дeтей" великая россiйская революцiя. Это -- какъ рулетка. Люди идутъ на почти математически вeрный проигрышъ. Но идутъ. Изъ миллiоновъ -- одинъ выиграетъ. Вeроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человeкъ... Можетъ быть, сотня... А всe эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и... Безсмыслица. ПОБEЖДЕННЫЕ На пустой глади Повeнецкаго затона, у самыхъ шлюзовъ стояли двe огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленiи головой. -- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ, то ихъ выгружаютъ, то снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ. -- А что это за бабы? -- Да раскулаченныя какiя-то. Какъ слeдуетъ не знаю, не пускаютъ къ нимъ. Моторка обогнула обe баржи и пристала къ бревенчатой набережной. Я распрощался съ капитаномъ и вышелъ на высокую дамбу. За дамбой была небольшая луговина, покрытая, точно цвeтами, яркими пятнами кумачевыхъ и ситцевыхъ рубахъ копошившейся на травe дeтворы, женскихъ платковъ и кофтъ, наваленныхъ тутъ же добротныхъ кулацкихъ сундуковъ, расписанныхъ пестрыми разводами и окованныхъ жестью. Съ моей стороны -- единственной стороны, откуда эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора вохровцевъ съ винтовками. Уже стоялъ медгорскiй автобусъ съ тремя пассажирами -- въ ихъ числe оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненiе свой рюкзакъ, досталъ свои поистинe незамeнимыя папиросы и независимо, закуривая на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цeпь. Вохровцы покосились, посторонились, но не сказали ничего. Я поднялся на дамбу. Одна баржа была биткомъ набита тeмъ же пестрымъ цвeтникомъ рубахъ и платковъ, другая стояла пустой. На обращенномъ къ луговинe скатe дамбы, гдe не такъ пронизывающе дулъ таежный вeтеръ, сидeло на своихъ сундукахъ, узлахъ, мeшкахъ нeсколько десятковъ бабъ, окруженныхъ ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинe.... Сорокалeтняя баба въ плотной ватной кофтe и въ рваныхъ мужицкихъ сапогахъ сидeла на краю въ компанiи какой-то старухи и дeвочки лeтъ десяти... Я подошелъ къ ней. -- Откуда вы будете? Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо. -- А ты у своихъ спрашивай, свои тебe и скажутъ. -- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438} Баба посмотрeла на меня съ той же ненавистью, молча отвернула окаменeвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливeе: -- Воронежскiе мы, родимый, воронежскiе... И курскiе есть, есть и курскiе, больше вотъ тамъ, на баржe. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вeтру, намаялись мы и -- Господи! А скажи, родимый, отправлять-то насъ когда будутъ? -- А я, бабушка, не знаю, я тоже вродe васъ -- заключенный. Баба снова повернула ко мнe свое лицо: -- Арестантъ, значитъ? -- Да, арестантъ. Баба внимательно осмотрeла мою кожанку, очки, папиросу и снова отвернулась къ табору: -- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всe вы -- каторжное сeмя. При царe не вeшали васъ... Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками стала оправлять платочекъ на головкe дeвочки. Дeвочка прильнула къ старухe, ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха. -- Третьи сутки вотъ тутъ маемся... Хлeба вчера дали по фунту, а сегодня ничего не eвши сидимъ... И намeняли бы гдe -- такъ солдаты не пускаютъ. -- Намeнять здeсь, бабушка, негдe -- всe безъ хлeба сидятъ... -- Ой, грeхи, Господи, ой, грeхи... -- Только чьи грeхи-то -- неизвeстно, -- сурово сказала баба, не оборачиваясь ко мнe. Старушка съ испугомъ и съ состраданiемъ посмотрeла на нее. -- Чьи грeхи -- Господу одному и вeдомо. Онъ, Праведный, все разсудитъ... Горя-то сколько выпито -- ай, Господи Боже мой, -- старушка закачала головой... -- Вотъ съ весны такъ маемся, ребятъ-то сколько перемерло. -- И, снизивъ свой голосъ до шепота, какъ будто рядомъ сидящая баба ничего не могла услышать, конфиденцiально сообщила: -- Вотъ у бабоньки-то этой двое померло. Эхъ, сказывали люди -- на мiру и смерть красна, а, вотъ eхали мы на баражe этой проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ мухи, хоронить негдe, такъ, безъ панафиды, безъ христiанскаго погребенiя -- просто на берегъ, да въ яму. Баба повернулась къ старушкe: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и глухъ. -- Почему это васъ съ весны таскаютъ? -- А кто его знаетъ, родимый? Мужиковъ-то нашихъ съ прошлой осени на высылку послали, насъ по веснe забрали, къ мужикамъ везутъ, на поселенiе то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то нашихъ, вотъ такъ и возютъ... Тамъ, за озеромъ, пни мы корчевали, гдe поставили насъ песокъ копать, а то больше такъ на этой баражe и живемъ... Хоть бы Бога побоялись, крышу бы какую на баражe издeлали, а то живемъ, какъ звeри лeсные, подъ вeтромъ, подъ дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помeстили... Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенiя", которыми {439} завeдывалъ "колонизацiонный отдeлъ ББК", тянулись сравнительно узкой полосой, захватывая повeнецкое и сегежское отдeленiя. Такихъ поселенiй было около восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они отличались отсутствiемъ охраны и пайка. ГПУ привозило туда ссыльныхъ крестьянъ -- въ большинствe случаевъ съ семьями -- давало "инструментъ" -- топоры, косы, лопаты, по пуду зерна на члена семьи "на обзаведенiе" -- и дальше предоставляло этихъ мужиковъ ихъ собственной участи. Я очень жалeю, что мнe не пришлось побывать ни въ одномъ изъ этихъ поселенiй. Я видалъ ихъ только на картe "колонизацiоннаго отдeла", въ его планахъ, проектахъ и даже фотографiяхъ... Но въ "колонизацiонномъ отдeлe" сидeла группа интеллигенцiи того же типа, какая въ свое время сидeла въ свирьскомъ лагерe. Я лишенъ возможности разсказать объ этой группe -- такъ же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усилiямъ, эти мужики попадали въ не совсeмъ ужъ безвыходное положенiе. Тамъ было много трюковъ. По совершенно понятнымъ причинамъ я не могу о нихъ разсказывать даже и съ той весьма относительной свободой, съ какою я разсказываю о собственныхъ трюкахъ... Чудовищная физическая выносливость и работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они получали со стороны лагерной интеллигенцiи -- давали этимъ "вольно-ссыльнымъ" возможность какъ-то стать на ноги -- или, говоря прозаичнeе, не помереть съ голоду. Они занимались всякаго рода лeсными работами -- въ томъ числe и "по вольному найму" -- для лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацiю грибами и ягодами, промышляли силковой охотой и съ невeроятной быстротой приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условiямъ климата, почвы и труда. Поэтому я сказалъ старушкe, что самое тяжелое для нихъ -- уже позади, что ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ мeстахъ можно будетъ какъ-то устраиваться -- плохо, но все же будетъ можно. Старушка вздохнула и перекрестилась. -- Охъ, ужъ далъ бы Господь... А что плохо будетъ, такъ гдe теперь хорошо? Что тамъ, что здeсь -- все одно -- голодъ. Земля тутъ только чужая, холодная земля, что съ такой земли возьмешь? -- Въ этой землe -- только могилы копать, -- сурово сказала баба, не проявившая къ моимъ сообщенiямъ никакого интереса. -- Здeсь надо жить не съ земли, а съ лeса. Карельскiе мужики въ старое время богато жили. -- Да намъ ужъ все одно, гдe жить-то, родимый, абы только жить дали, не мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развe-жъ дадутъ жить... Мнe-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А которымъ жить бы еще, да жить... -- Молчи ужъ, сколько разовъ просила тебя, -- глухо сказала баба... {440} -- Молчу, молчу, -- заторопилась старуха. -- А все -- вотъ договорила съ человeкомъ -- легче стало: вотъ, говоритъ, не помремъ съ голоду-то, говоритъ, и здeсь люди какъ-тось жили... У пристани раздался рeзкiй свистокъ. Я оглянулся. Туда подошла новая группа Вохра -- человeкъ въ десять, а во главe ея шелъ кто-то изъ начальства. -- А ну, бабы, на баржу грузись, къ мужикамъ своимъ поeдете, медовый мeсяцъ справлять... На начальственную шутку никто изъ вохровцевъ не улыбнулся. Группа ихъ подошла въ нашему биваку. -- А вы кто здeсь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ. Я равнодушно поднялъ на него взглядъ. -- Инструкторъ изъ Медгоры... -- А-а, -- неопредeленно протянулъ начальникъ и прошелъ дальше. -- А ну, собирайсь живо, -- прокатывался его голосъ надъ толпой бабъ и ребятишекъ. Въ толпe послышался дeтскiй плачъ. -- Ужо четвертый разъ грузимся -- то съ баржи, то на баржу, -- сказала старушка, суетливо подымаясь. -- И чего они думаютъ, прости Господи... Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней. -- Ну, давай, бабуся, подсоблю... -- Ой, спасибо, родименькiй, ой, спасибо, всe руки себe понадрывали, развe бабьей силы хватитъ... -- Тоже -- понабирали барахла, камни у тебя тута, что-ли? -- сказалъ другой вохровецъ... -- Какiе тута камни, родимый, послeднее вeдь позабирали, послeднее... Скажемъ, горшокъ какой -- а безъ него какъ? Всю жизнь работали -- а вотъ только и осталось, что на спинe вынесли... -- Работали -- тоже, -- презрительно сказалъ второй вохровецъ. -- И за работу-то васъ въ лагерь послали? Баба встала со своего сундука и протянула вохровцу свою широкую, грубую, мозолистую руку... -- Ты на руку-то посмотри -- такiя ты у буржуевъ видалъ?... -- Пошла ты къ чертовой матери, -- сказалъ вохровецъ, -- давай свою скрыню, бери за той конецъ. -- Ой, спасибо, родименькiе, -- сказала старушка, -- дай вамъ Господи, можетъ твоей матери кто поможетъ -- вотъ какъ ты намъ... Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень... -- Вотъ, мать его... понатыкали, сволочи, камней. -- Онъ со свирeпою яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался. -- О, что ты, родимый, развe же такъ про Господа можно?... -- Тутъ, мать его, не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ, что ли... Странная и пестрая толпа бабъ и дeтей -- всего человeкъ {441} въ пятьсотъ, съ криками, воемъ и плачемъ уже начала переливаться съ дамбы на баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мeшокъ, какая-то баба неистовымъ голосомъ звала какую-то затерявшуюся въ толпe Маруську, какую-то бабу столкнули со сходней въ воду. Вохровцы -- кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на свeтe -- то волокли всe эти бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона. {442} -------- ПОБEГЪ ОБСТАНОВКА Къ Медвeжьей Горe я подъeзжалъ съ чувствомъ какой-то безотчетной нервной тревоги. Такъ -- по логикe -- тревожиться какъ будто и нечего, но въ нынeшней Россiи вообще, а въ концлагерe -- въ особенности -- ощущенье безопасности -- это рeдкiй и мимолетный сонъ, развeваемый первымъ же шумомъ жизни... Но въ Медвeжьей Горe все было спокойно: и съ моей спартакiадой, и съ моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнeздился въ баракe ╧ 15, и этотъ баракъ, послe колонiи безпризорниковъ, послe водораздeльскаго отдeленiя, послe ссыльныхъ бабъ у Повeнца -- этотъ баракъ показался этакимъ отчимъ домомъ, куда я, блудный сынъ, возвращаюсь послe скитанiй по чужому мiру. До побeга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и нeсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсeмъ ужъ не фаталистически: фатализма у меня вообще нeтъ ни на копeйку. Наша судьба будетъ рeшаться въ зависимости не отъ того, повезетъ или не повезетъ, а въ зависимости отъ того -- что мы проворонимъ и чего мы не проворонимъ. Отъ нашихъ собственныхъ усилiй зависитъ свести элементъ фатума въ нашемъ побeгe до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и не приниматься во вниманiе. На данный моментъ основная опасность заключалась въ томъ, что третiй отдeлъ могъ догадываться о злонамeренныхъ нашихъ стремленiяхъ покинуть пышные сады соцiализма и бeжать въ безплодныя пустыни буржуазiи. Если такiя подозрeнiя у него есть, то здeсь же, въ нашемъ баракe, гдe-то совсeмъ рядомъ съ нами, торчитъ недреманное око какого-нибудь сексота. Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послeднiе лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванiю того, что дeлается въ баракe. Хотeлось бы напослeдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ одинъ изъ наиболeе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитiя на сталиградскомъ тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитiя и совсeмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} гдe-нибудь на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассe... Баракъ нашъ стоялъ въ низинкe, между управленческимъ городкомъ и берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами, былъ умeренно дырявъ и населенъ совсeмъ ужъ неумeреннымъ количествомъ клоповъ. Публика въ баракe была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, прieзжали и уeзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое учрежденiе, общежитiе или предпрiятiе -- текучесть кадровъ. Болeе или менeе стабильнымъ элементомъ была администрацiя барака: староста, "статистикъ", двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" -- всякаго рода "тройки": тройка по культурно-просвeтительной работe, тройка по соцсоревдованiю и ударничеству, тройка по борьбe съ побeгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ Юрой. Но мы въ баракe занимали совсeмъ особое положенiе. Мы приходили и уходили, когда хотeли, ночевали то на Вичкe, то въ баракe -- словомъ прiучили барачную администрацiю къ нашей, такъ сказать, экстерриторiальности. Но даже и эта экстерриторiальность не спасала насъ отъ всeхъ прелестей совeтской "общественной жизни". Оффицiальный рабочiй день начинался въ девять утра и кончался въ одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обeдъ. Для того, чтобы получить талоны на обeдъ и на хлeбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и другое, пообeдать и вымыть посуду -- требовались всe эти три часа. Послe одиннадцати наиболeе привиллегированное сословiе лагерниковъ получало еще и ужинъ, непривиллегированное -- ужина не получало. Во всякомъ случаe, для многополезной "общественной дeятельности" и актива, и прочихъ обитателей лагеря "рабочiй день" начинался въ двeнадцать ночи. Въ двeнадцать или въ половинe перваго предсeдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ: -- Товарищи, сейчасъ будетъ докладъ товарища Солоневича о работe московскаго автозавода. Активисты устремляются къ нарамъ подымать уже уснувшихъ обитателей барака. Товарищъ Солоневичъ слазить съ наръ и, проклиная свою судьбу, доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ все, что полагается сказать объ АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и не думаетъ слушать -- кромe развe актива. Сонныя лица маячатъ надъ нарами, босыя нога свeшиваются съ наръ. Докладъ конченъ. "Вопросы есть"? -- Какiе тамъ вопросы -- людямъ скорeе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ проявить активность. "А скажите, товарищъ докладчикъ, какъ поставлено на заводe рабочее изобрeтательство". Охъ, еще три минуты. Сказалъ. "А, скажите, товарищъ докладчикъ"... Но товарищъ Солоневичъ политическаго капитала зарабатывать не собирается и сокращенiе срока заключeнiя его никакъ не интересуетъ. Поэтому на третiй вопросъ товарищъ Солоневичъ отвeчаетъ: "Не знаю; все, что зналъ, разсказалъ"... А какой-нибудь докладчикъ изъ бывшихъ комсомольцевъ или коммунистовъ {444} на тему "революцiонный подъемъ среди народовъ востока" будетъ размусоливать часа два-три. Революцiоннаго подъема на востокe -- лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно -- ночью. Всeми этакими культурно-просвeтительными мeропрiятiями завeдывалъ въ нашемъ баракe пожилой петербугскiй бухгалтеръ со сладкой фамилiей Анютинъ -- толстовецъ, вегетарiанецъ и человeкъ безтолковый. У меня относительно него было два предложенiя: а) онъ дeйствуетъ, какъ дeйствуетъ большинство лагернаго актива, въ нелeпомъ расчетe на честность власти, на то, что она сдерживаетъ свои обeщанiя. Онъ-де пять лeтъ будетъ изъ кожи лeзть вонъ, надрываться на работe, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписыванiемъ никому ненужной стeнной газеты, составленiемъ плановъ и отчетовъ по культработe и пр. пр. -- и за это за все ему изъ семи лeтъ его срока -- два года скинутъ. Расчетъ этотъ неправиленъ ни съ какой стороны. За эти пять лeтъ онъ очень рискуетъ получить прибавку къ своему основному сроку -- за какой-нибудь допущенный имъ идеологическiй перегибъ или недогибъ. За эти же пять лeтъ -- если онъ все время изъ кожи будетъ лeзть вонъ -- онъ станетъ окончательнымъ инвалидомъ -- и тогда, только тогда, власть отпуститъ его на волю помирать, гдe ему вздумается. И, наконецъ, сокращенiе срока добывается вовсе не "честнымъ соцiалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ не страдалъ. Вся его игра -- была совсeмъ впустую. И поэтому возникло второе предположенiе: Анютинъ нeкоимъ образомъ прикомандированъ въ баракъ для спецiальнаго наблюденiя за мною и Юрой -- ни мнe, ни Юрe онъ со своей культработой не давалъ никакого житья. Я долгое время и съ большимъ безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ лагерe называютъ -- "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увeренностью: Анютинымъ двигаютъ безтолковость и суетливость -- отличительныя свойства всякаго активиста: безъ суетливости -- туда не пролeзешь, а при наличiи хоть нeкоторой толковости -- туда и лeзть незачeмъ... Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвeтники у нашего барака -- вотъ поистинe однихъ цвeтовъ намъ не хватало для полноты нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить... "Субботникъ" или "ударникъ" -- это работа, выполняемая въ порядкe общественной нагрузки въ свободное время. Въ лагерe это свободное время бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человeкъ нашего барака ковырялись надъ пятью грядками для будущихъ цвeтовъ: здeсь я наблюдалъ соцiалистическiй трудъ въ крайнемъ выраженiи всего его великолeпiя: работы тамъ было одному человeку на день-полтора. Но, въ виду полной безсмысленности всей этой затeи люди работали, какъ дохлыя мухи, лопатъ не хватало, порядка не было, и когда въ двeсти десять рабочихъ дней было сдeлано пять грядокъ, то выяснилось: цвeточныхъ сeмянъ нeтъ и въ заводe. {445} Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я сказалъ Анютину: ну, ужъ теперь-то я продерну его въ "Перековкe" за "безхозяйственную растрату двухсотъ десяти рабочихъ дней". Анютинъ перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего. Впрочемъ, несмотря на свою активность, а можетъ быть, и вслeдствiе ея, Анютинъ скоро попалъ въ ШИЗО: вышелъ погулять за предeлы лагерной черты и напоролся на какого-то активиста изъ вохровцевъ. Анютинъ попалъ въ одну камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые еще зимой задумали бeжать въ Финляндiю и уже около полугода ждали разстрeла... Ихъ жены были арестованы въ Петербургe и Москвe, и шло слeдствiе: не оказывали ли онe своимъ мужьямъ помощи въ дeлe подготовки побeга... Инженеровъ было, кажется, шесть или семь человeкъ, люди, по всей вeроятности, были неглупые, и ихъ судьба висeла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженiемъ. Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лeтнимъ днемъ я сидeлъ въ пустомъ почти баракe: ко мнe подошелъ Юра и протянулъ мнe номеръ "Правды". -- Хочешь полюбопытствовать? -- въ голосe его было что-то чуть-чуть насмeшливое. Онъ показалъ мнe кeмъ-то отчеркнутое жирнымъ краснымъ карандашемъ. "Постановленiе Совнаркома СССР". Въ немъ было: за попытку побeга заграницу -- объявленiе внe закона и безусловный разстрeлъ; для военныхъ -- тотъ же разстрeлъ и ссылка семьи "въ отдаленнeйшiя мeста Союза". Мы посмотрeли другъ на друга. -- Подумаешь -- напугали! -- сказалъ Юра. -- Не мeняетъ положенiя, -- сказалъ я. -- Я думаю, -- Юра презрительно пожалъ плечами... Больше объ этомъ постановленiи у насъ съ Юрой никакого "обмeна мнeнiй" не было. Нашихъ плановъ оно, дeйствительно, ни въ какой степени не мeняло. Но потомъ я не разъ думалъ о томъ, какое свидeтельство о бeдности выдала совeтская власть и себe, и своему строю, и своей армiи. Представьте себe любое въ мiрe правительство, которое въ мирное время объявило бы urbi et orbi: для того, чтобы поддерживать на должномъ уровнe патрiотизмъ команднаго состава нашей армiи, мы будемъ разстрeливать тeхъ офицеровъ, которые попытаются оставить подвластную намъ страну, и ссылать "въ отдаленнeйшiя мeста" -- то-есть на вeрную смерть -- ихъ семьи. Что стали бы говорить о патрiотизмe французской армiи, если бы французское правительство пустило бы въ мiръ такую позорную угрозу?.. А эта угроза была сдeлана всерьезъ. Большевики не очень серьезно относятся къ своимъ обeщанiямъ, но свои угрозы они по мeрe технической возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не мeняла ни нашихъ намeренiй, ни нашихъ плановъ, но она могла указывать на какой-то крупный побeгъ -- по всей вeроятности, по военной линiи -- и, слeдовательно, да усиленiе сыска и охраны границъ... Снова стало мерещиться {446} "недреманное око", снова стали чудиться сексоты во всeхъ окружающихъ... И въ эти дни въ нашемъ баракe появился новый дневальный; я не помню сейчасъ его фамилiи. Вмeстe съ нимъ въ нашемъ баракe поселились и двое его дeтей: дeвочка лeтъ десяти и мальчикъ лeтъ семи. Юра, какъ великiй спецiалистъ въ дeлe возни со всякаго рода дeтворой, вошелъ съ этими дeтишками въ самую тeсную дружбу. Дeтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на нихъ пайка не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ на себe взглядъ дневальнаго -- мрачный и пронзительный, какъ будто этимъ взглядомъ дневальный хотeлъ докопаться до самой сущности моей, до самыхъ моихъ сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато... Я перебиралъ въ памяти всe слова, интонацiи, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенскаго: нeтъ, ничего подозрительнаго. Но вeдь эта публика, при ея-то квалификацiи, никакого подозрeнiя ни однимъ жестомъ не проявитъ. А этотъ нехитрый мужиченко приставленъ слeдить -- слeдитъ неумeло, но слeжка есть: какъ воровато отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его настороженный взглядъ. Да, слeжка есть. Что дeлать? Бeжать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за нами есть слeжка, то никакого письма Борисъ просто на просто не получитъ. Нужно было придумать какой-то рeзкiй, для всeхъ неожиданный поворотъ отъ всeхъ нашихъ плановъ, рeзкiй бросокъ въ какую-то никeмъ непредвидeнную сторону... Но -- въ какую сторону? Былъ наскоро, начерно придуманъ такой планъ. Юра идетъ въ лeсъ къ нашему продовольственному складу. Я увязываюсь съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe -- обычно на этой лодкe двое чиновъ третьяго отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ къ берегу противъ нашего склада, ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрe и къ складу въ моментъ, котораго третiй отдeлъ предвидeть не сможетъ, и съ оружiемъ, взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся на моторкe на югъ и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся на берегъ въ уже знакомыхъ намъ по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстахъ. Весь этотъ планъ висeлъ на волоскe. Но другого пока не было. Стали строить и другiе планы. Наше строительство было прервано двумя вещами. Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря прieхалъ нeкiй дядя, разыскалъ меня въ баракe, началъ говорить о пятомъ и о десятомъ, оставляя меня въ тревожномъ недоумeнiи относительно смысла и цeли этихъ нелeпыхъ разорванныхъ фразъ, ускользающей тематики, безпокойнаго блеска въ глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свeтъ Божiй, дядя всмотрeлся въ меня и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я и безъ документовъ вижу, что вы братъ Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и постороннiе люди насъ часто путаютъ)... Человeкъ досталъ изъ двойной стeнки берестовой табакерки маленькую записочку: -- Вы пока прочтите, а я въ сторонкe посижу. Записка была оптимистична и лаконична. Въ ней за обычнымъ {447} письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало: дата побeга остается прежней, никакъ не раньше и не позже. До этой даты оставалось не то восемь, не то девять дней. Измeнить ее для Бориса уже технически было невозможно -- развe какая-нибудь ужъ очень счастливая случайность... Изъ разспросовъ выяснилось: Борисъ работаетъ въ качествe начальника санитарной части. Это -- должность, на которой человeку нeтъ покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всe и во всe стороны, и побeгъ Бориса будетъ обнаруженъ черезъ нeсколько часовъ; вотъ почему Борисъ такъ настойчиво указываетъ на жесткiй срокъ: 12 часовъ дня 28-го iюля. Въ остальномъ у Бориса все въ порядкe: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ, настроенiе оптимистичное и энергичное. Уже потомъ, здeсь, въ Гельсингфорсe, я узналъ, какъ и почему Борисъ попалъ изъ Подпорожья въ Лодейное Поле. Изъ его санитарнаго городка для слабосильныхъ, выздоравливающихъ и инвалидовъ ничего не вышло: этотъ городокъ постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли, остальныхъ куда-то раскассировали; Бориса перевели въ Лодейное Поле -- столицу Свирьскаго лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побeгъ изъ Лодейнаго Поля былъ значительно труднeе побeга изъ Подпорожья: нужно будетъ идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти по очень населенной мeстности, имeя въ запасe очень немного часовъ, свободныхъ отъ преслeдованiя... Это, въ частности, значило, что какой-то планъ Борисомъ уже разработанъ до мельчайшихъ деталей и всякое измeненiе срока могло бы перевернуть вверхъ дномъ всe его планы и всю его подготовку. Что дeлать? Мои мучительныя размышленiя были прерваны самимъ дневальнымъ. Какъ-то днемъ я пришелъ въ нашъ баракъ. Онъ былъ абсолютно пусть. Только у дверей сидeлъ въ понурой своей позe нашъ дневальный, онъ посмотрeлъ на меня совсeмъ ужъ пронизывающимъ взоромъ. Я даже поежился: вотъ сукинъ сынъ... Думалъ напиться чаю. Кипятку не было. Я вышелъ изъ барака и спросилъ дневальнаго, когда будетъ кипятокъ. -- Да я сейчасъ сбeгаю и принесу. -- Да зачeмъ же вамъ, я самъ могу пойти. -- Нeтъ, ужъ дозвольте мнe, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть. -- Какая просьба? -- Да ужъ я вамъ послe... Дневальный принесъ кипятокъ. Я досталъ изъ нашего "неприкзапа" -- неприкосновеннаго запаса для побeга -- два куска сахара. Налили чайку. Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ своимъ нарамъ, что-то поковырялся тамъ и принесъ мнe помятое, измазанное письмо въ конвертe изъ оберточной бумаги. -- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448} -- Никому не показывалъ, совeстно и показывать... Ну, должно, въ цензурe прочли... Такъ я къ вамъ, какъ къ попу, прочитайте, что тутъ есть написанное... -- Такъ чего-же вы стeсняетесь, если не знаете, что тутъ написано? -- Знать-то, не знаю, а догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ какъ на исповeди -- никому не говорить. Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и въ цензурe у кого-нибудь хватило терпeнiя прочесть это странное измазанное, съ расплывшимися на ноздреватой бумагe каракулями, письмо... Передать его стиль невозможно. Трудно вспомнить этотъ странный переплетъ условностей сельской вeжливости, деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедiи авторши письма, тревоги за дeтей, которыя остались при ней, и за дeтей, которыя поeхали "кормиться" къ мужу въ концлагерь, и прочаго и прочаго. Положенiе же дeлъ сводилось къ слeдующему: Предсeдатель колхоза долго и упорно подъeзжалъ къ женe моего дневальнаго. Дневальный засталъ его въ сараe на попыткe изнасилованiя, и предсeдатель колхоза былъ избить. За террористическiй актъ противъ представителя власти дневальнаго послали на десять лeтъ въ концентрацiонный лагерь. Четыре -- онъ здeсь уже просидeлъ. Посылалъ женe сухари, не съeдалъ своего пайковаго сахара, продавалъ свою пайковую махорку, изъ шести оставшихся на волe дeтей двое все-таки умерло. Кто-то изъ сердобольнаго начальства устроилъ ему право на жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себe вотъ этихъ двухъ ребятишекъ: въ лагерe ихъ все-таки кормили. Двое остались на волe. Смыслъ же письма заключался въ слeдующемъ: къ женe дневальнаго подъeзжаетъ новый предсeдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ, дорогой нашъ супругъ, тетенька Марья совсeмъ помирающе, а Митенька нашъ лежитъ ножки распухши и животикъ раздувши, а предсeдатель трудодней не даетъ... И Господомъ Богомъ прошу я васъ, дорогой мой супругъ, благословите податься, безъ вашей воли хошь помру, а дeтей жалко, а предсeдатель лапаетъ, а трудодней не даетъ..." Дневальный уставился глазами въ столъ... Я не зналъ, что и сказать... Что тутъ скажешь?.. "Вотъ какое дeло, -- тихо сказалъ дневальный, -- съ такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"... У меня мелькнула мысль -- пойти бы къ Успенскому, показать ему это письмо, уцeпить его за мужское самолюбiе или какъ-нибудь иначе... Можетъ быть, было бы можно какъ-нибудь нажать на соотвeтствующiй районный исполкомъ... Но я представилъ себe конкретную банду деревенскихъ "корешковъ". Ванька въ колхозe, Петька въ милицiи и пр. и пр. Кто пойдетъ изъ "района" защищать женскiя права какой-то безвeстной деревенской бабы, кто и что сможетъ раскопать въ этой круговой порукe? Просто бабу загрызутъ вразъ со всeми ея ребятами... -- Такъ ужъ отпишите, -- глухо сказалъ дневальный -- отпишите, пусть... подается... -- По его бородe текли крупныя слезы... {449} Въ нашей путаной человeческой жизни вещи устроены какъ-то особо по глупому: вотъ прошла передо мною тяжелая, безвыходная, всамдeлишняя человeческая трагедiя. Ну, конечно, было сочувствiе къ судьбe этого рязанскаго мужиченки, тeмъ болeе острое, что его судьба была судьбой миллiоновъ, но все-же было и великое облегченiе -- кошмаръ недреманнаго ока разсeялся, никакихъ мало-мальски подозрительныхъ симптомовъ слeжки ни съ какой стороны не было видно. Подъ диктовку дневальнаго я слалъ поклоны какимъ-то кумамъ и кумамъ, въ рамкe этихъ поклоновъ и хозяйственныхъ совeтовъ было вставлено мужнино разрeшенiе "податься"; дневальный сидeлъ съ каменнымъ лицомъ, по морщинамъ котораго молча скатывались крупныя слезы, а вотъ на душe все же было легче, чeмъ полчаса тому назадъ... Вспомнился Маяковскiй: "для веселiя планета наша плохо оборудована". Да, плохо оборудована. И не столько планета, сколько самъ человeкъ: изо всeхъ своихъ силъ портитъ жизнь -- и себe, и другимъ... Думаю, что Творецъ, создавая человeка на шестой день творенiя, предшествующими днями былъ нeсколько утомленъ... ПОИСКИ ОРУЖIЯ Для побeга было готово все -- кромe одного: у насъ не было оружiя. Въ наши двe первыя попытки -- въ 1932 и 1933 году -- мы были вооружены до зубовъ. У меня былъ тяжелый автоматическiй дробовикъ-браунингъ 12-го калибра, у Юры -- такого же калибра двухстволка. Патроны были снаряжены усиленными зарядами пороха и картечью нашего собственнаго изобрeтенiя, залитой стеариномъ. По нашимъ приблизительнымъ подсчетамъ и пристрeлкамъ такая штуковина метровъ на сорокъ и медвeдя могла свалить съ ногъ. У Бориса была его хорошо пристрeлянная малокалиберная винтовка. Вооруженные этакимъ способомъ, мы могли не бояться встрeчи ни съ чекистскими заставами, ни съ патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ мало вeроятномъ случаe, если бы мы ихъ встрeтили, и въ томъ, еще менeе вeроятномъ случаe, если бы эти чекисты рискнули вступить въ перестрeлку съ хорошо вооруженными людьми, картечь въ чащe карельскаго лeса давала бы намъ огромныя преимущества передъ трехлинейками чекистовъ... Сейчасъ мы были безоружны совсeмъ. У насъ было по ножу -- но это, конечно, не оружiе. Планы же добычи оружiя -- восходили еще ко временамъ Погры, и -- по всей обстановкe лагерной жизни -- всe они были связаны съ убiйствомъ. Они строились "въ запасъ" или, какъ говорятъ въ Россiи, "въ засолъ": оружiе нужно было и слeдовало его раздобыть за двe-три недeли до побeга -- иначе при любой переброскe и рискъ убiйства, и рискъ храненiя оружiя пошелъ бы впустую. Когда насъ съ Юрой перебросили въ Медвeжью Гору и когда я получилъ увeренность въ томъ, что отсюда насъ до самаго побeга никуда перебрасывать не будутъ -- я еще слишкомъ слабъ былъ физически, чтобы рискнуть на единоборство съ парой вохровцевъ -- {450} вохровцы ходятъ всегда парами, и всякое вооруженное населенiе лагеря предпочитаетъ въ одиночку не ходить... Потомъ настали бeлыя ночи. Шатавшiеся по пустыннымъ и свeтлымъ улицамъ вохровскiе патрули были совершенно недоступны для нападенiя. Наше вниманiе постепенно сосредоточилось на динамовскомъ тирe. Въ маленькой комнатушкe при этомъ тирe жили: инструкторъ стрeлковаго спорта Левинъ и занятный сибирскiй мужичекъ -- Чуминъ, служившiй сторожемъ тира и чeмъ-то вродe егеря у Успенскаго, -- глухой, неграмотный, таежный мужичекъ, который лeсъ, звeря, воду и рыбу зналъ лучше, чeмъ человeческое общество. Время отъ времени Чуминъ приходилъ ко мнe и спрашивалъ: "ну, что въ газетахъ сказыва