........ Чтобы в мире стало просторней, Ради сложности мировой, Не втирайте в клавиши корень Сладковатой груши земной. Чтоб смолою соната джина Проступила из позвонков, Нюренбергская есть пружина, Выпрямляющая мертвецов. 16 апреля 1931 -------- x x x -- Нет, не мигрень,-- но подай карандашик ментоловый,-- Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью, И продолжалась она керосиновой мягкою копотью. Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым... -- Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый,-- Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая... Дальше -- еще не припомню -- и дальше как будто оборвано: Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью... -- Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого, Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой! 23 апреля 1931 -------- x x x Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я -- непризнанный брат, отщепенец в народной семье,-- Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье. Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи -- Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду,-- Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесах топорище найду. 3 мая 1931 -------- Канцона Неужели я увижу завтра -- Слева сердце бьется, слава, бейся! -- Вас, банкиры горного ландшафта, Вас, держатели могучих акций гнейса? Там зрачок профессорский орлиный,-- Египтологи и нумизматы -- Это птицы сумрачно-хохлатые С жестким мясом и широкою грудиной. То Зевес подкручивает с толком Золотыми пальцами краснодеревца Замечательные луковицы-стекла -- Прозорливцу дар от псалмопевца. Он глядит в бинокль прекрасный Цейса -- Дорогой подарок царь-Давида,-- Замечает все морщины гнейсовые, Где сосна иль деревушка-гнида. Я покину край гипербореев, Чтобы зреньем напитать судьбы развязку, Я скажу "села'" начальнику евреев За его малиновую ласку. Край небритых гор еще неясен, Мелколесья колется щетина, И свежа, как вымытая басня, До оскомины зеленая долина. Я люблю военные бинокли С ростовщическою силой зренья. Две лишь краски в мире не поблекли: В желтой -- зависть, в красной -- нетерпенье. 26 мая 1931 -------- x x x Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето. С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных. В черной оспе блаженствуют кольца бульваров... Нет на Москву и ночью угомону, Когда покой бежит из-под копыт... Ты скажешь -- где-то там на полигоне Два клоуна засели -- Бим и Бом, И в ход пошли гребенки, молоточки, То слышится гармоника губная, То детское молочное пьянино: -- До-ре-ми-фа И соль-фа-ми-ре-до. Бывало, я, как помоложе, выйду В проклеенном резиновом пальто В широкую разлапицу бульваров, Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном, Где арестованный медведь гуляет -- Самой природы вечный меньшевик. И пахло до отказу лавровишней... Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен... Я подтяну бутылочную гирьку Кухонных крупно скачущих часов. Уж до чего шероховато время, А все-таки люблю за хвост его ловить, Ведь в беге собственном оно не виновато Да, кажется, чуть-чуть жуликовато... Чур, не просить, не жаловаться! Цыц! Не хныкать -- для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи. Есть у нас паутинка шотландского старого пледа. Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок, за наше ячменное горе, Выпьем до дна... Из густо отработавших кино, Убитые, как после хлороформа, Выходят толпы -- до чего они венозны, И до чего им нужен кислород... Пора вам знать, я тоже современник, Я человек эпохи Москвошвея,-- Смотрите, как на мне топорщится пиджак, Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века оторвать,-- Ручаюсь вам -- себе свернете шею! Я говорю с эпохою, но разве Душа у ней пеньковая и разве Она у нас постыдно прижилась, Как сморщенный зверек в тибетском храме: Почешется и в цинковую ванну. -- Изобрази еще нам, Марь Иванна. Пусть это оскорбительно -- поймите: Есть блуд труда и он у нас в крови. Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом, К Рембрандту входит в гости Рафаэль. Он с Моцартом в Москве души не чает -- За карий глаз, за воробьиный хмель. И словно пневматическую почту Иль студенец медузы черноморской Передают с квартиры на квартиру Конвейером воздушным сквозняки, Как майские студенты-шелапуты. Май -- 4 июня 1931 -------- x x x Еще далёко мне до патриарха, Еще на мне полупочтенный возраст, Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза: Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, Но в глубине ничуть не изменяюсь. Когда подумаешь, чем связан с миром, То сам себе не веришь: ерунда! Полночный ключик от чужой квартиры, Да гривенник серебряный в кармане, Да целлулоид фильмы воровской. Я как щенок кидаюсь к телефону На каждый истерический звонок. В нем слышно польское: "дзенкую, пане", Иногородний ласковый упрек Иль неисполненное обещанье. Все думаешь, к чему бы приохотиться Посереди хлопушек и шутих,-- Перекипишь, а там, гляди, останется Одна сумятица и безработица: Пожалуйста, прикуривай у них! То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу; Я слушаю сонаты в переулках, У всех ларьков облизываю губы, Листаю книги в глыбких подворотнях -- И не живу, и все-таки живу. Я к воробьям пойду и к репортерам, Я к уличным фотографам пойду,-- И в пять минут -- лопаткой из ведерка -- Я получу свое изображенье Под конусом лиловой шах-горы. А иногда пущусь на побегушки В распаренные душные подвалы, Где чистые и честные китайцы Хватают палочками шарики из теста, Играют в узкие нарезанные карты И водку пьют, как ласточки с Ян-дзы. Люблю разъезды скворчащих трамваев, И астраханскую икру асфальта, Накрытую соломенной рогожей, Напоминающей корзинку асти, И страусовы перья арматуры В начале стройки ленинских домов. Вхожу в вертепы чудные музеев, Где пучатся кащеевы Рембрандты, Достигнув блеска кордованской кожи, Дивлюсь рогатым митрам Тициана И Тинторетто пестрому дивлюсь За тысячу крикливых попугаев. И до чего хочу я разыграться, Разговориться, выговорить правду, Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, Сказать ему: нам по пути с тобой. Май -- 19 сентября 1931 -------- Отрывки из уничтоженных стихов <1> В год тридцать первый от рожденья века Я возвратился, нет -- читай: насильно Был возвращен в буддийскую Москву. А перед тем я все-таки увидел Библейской скатертью богатый Арарат И двести дней провел в стране субботней, Которую Арменией зовут. Захочешь пить -- там есть вода такая Из курдского источника Арзни, Хорошая, колючая, сухая И самая правдивая вода. <2> Уж я люблю московские законы, Уж не скучаю по воде Арзни. В Москве черемухи да телефоны, И казнями там имениты дни. <3> Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой На молоко с буддийской синевой, Проводишь взглядом барабан турецкий, Когда обратно он на красных дрогах Несется вскачь с гражданских похорон, Иль встретишь воз с поклажей из подушек И скажешь: "гуси-лебеди, домой!" Не разбирайся, щелкай, милый кодак, Покуда глаз -- хрусталик кравчей птицы, А не стекляшка! Больше светотени -- Еще, еще! Сетчатка голодна! <4> Я больше не ребенок! Ты, могила, Не смей учить горбатого -- молчи! Я говорю за всех с такою силой, Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы Потрескались, как розовая глина. 6 июня 1931 -------- x x x Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем! Я нынче славным бесом обуян, Как будто в корень голову шампунем Мне вымыл парикмахер Франсуа. Держу пари, что я еще не умер, И, как жокей, ручаюсь головой, Что я еще могу набедокурить На рысистой дорожке беговой. Держу в уме, что нынче тридцать первый Прекрасный год в черемухах цветет, Что возмужали дождевые черви И вся Москва на яликах плывет. Не волноваться. Нетерпенье -- роскошь, Я постепенно скорость разовью -- Холодным шагом выйдем на дорожку -- Я сохранил дистанцию мою. 7 июня 1931 -------- Фаэтонщик На высоком перевале В мусульманской стороне Мы со смертью пировали -- Было страшно, как во сне. Нам попался фаэтонщик, Пропеченный, как изюм, Словно дьявола погонщик, Односложен и угрюм. То гортанный крик араба, То бессмысленное "цо",-- Словно розу или жабу, Он берег свое лицо: Под кожевенною маской Скрыв ужасные черты, Он куда-то гнал коляску До последней хрипоты. И пошли толчки, разгоны, И не слезть было с горы -- Закружились фаэтоны, Постоялые дворы... Я очнулся: стой, приятель! Я припомнил -- черт возьми! Это чумный председатель Заблудился с лошадьми! Он безносой канителью Правит, душу веселя, Чтоб вертелась каруселью Кисло-сладкая земля... Так, в Нагорном Карабахе, В хищном городе Шуше Я изведал эти страхи, Соприродные душе. Сорок тысяч мертвых окон Там видны со всех сторон И труда бездушный кокон На горах похоронен. И бесстыдно розовеют Обнаженные дома, А над ними неба мреет Темно-синяя чума. 12 июня 1931 -------- x x x Как народная громада, Прошибая землю в пот, Многоярусное стадо Пропыленною армадой Ровно в голову плывет: Телки с нежными боками И бычки-баловники, А за ними кораблями Буйволицы с буйволами И священники-быки. 12 июня 1931 -------- x x x Сегодня можно снять декалькомани, Мизинец окунув в Москву-реку, С разбойника Кремля. Какая прелесть Фисташковые эти голубятни: Хоть проса им насыпать, хоть овса... А в недорослях кто? Иван Великий -- Великовозрастная колокольня -- Стоит себе еще болван болваном Который век. Его бы за границу, Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно! Река Москва в четырехтрубном дыме И перед нами весь раскрытый город: Купальщики-заводы и сады Замоскворецкие. Не так ли, Откинув палисандровую крышку Огромного концертного рояля, Мы проникаем в звучное нутро? Белогвардейцы, вы его видали? Рояль Москвы слыхали? Гули-гули! Мне кажется, как всякое другое, Ты, время, незаконно. Как мальчишка За взрослыми в морщинистую воду, Я, кажется, в грядущее вхожу, И, кажется, его я не увижу... Уж я не выйду в ногу с молодежью На разлинованные стадионы, Разбуженный повесткой мотоцикла, Я на рассвете не вскочу с постели, В стеклянные дворцы на курьих ножках Я даже тенью легкой не войду. Мне с каждым днем дышать все тяжелее, А между тем нельзя повременить... И рождены для наслажденья бегом Лишь сердце человека и коня, И Фауста бес -- сухой и моложавый -- Вновь старику кидается в ребро И подбивает взять почасно ялик, Или махнуть на Воробьевы горы, Иль на трамвае охлестнуть Москву. Ей некогда. Она сегодня в няньках, Все мечется. На сорок тысяч люлек Она одна -- и пряжа на руках. 25 июня -- август 1931 -------- x x x О, как мы любим лицемерить И забываем без труда То, что мы в детстве ближе к смерти, Чем в наши зрелые года. Еще обиду тянет с блюдца Невыспавшееся дитя, А мне уж не на кого дуться И я один на всех путях. Но не хочу уснуть, как рыба, В глубоком обмороке вод, И дорог мне свободный выбор Моих страданий и забот. Февраль -- 14 мая 1932 -------- x x x Там, где купальни-бумагопрядильни И широчайшие зеленые сады, На реке Москве есть светоговорильня С гребешками отдыха, культуры и воды. Эта слабогрудая речная волокита, Скучные-нескучные, как халва, холмы, Эти судоходные марки и открытки, На которых носимся и несемся мы. У реки Оки вывернуто веко, Оттого-то и на Москве ветерок, У сетрицы Клязьмы загнулась ресница, Оттого на Яузе утка плывет. На Москве-реке почтовым пахнет клеем, Там играют Шуберта в раструбы рупоров. Вода на булавках и воздух нежнее Лягушиной кожи воздушных шаров. Май 1932 -------- Ламарк Был старик, застенчивый как мальчик, Неуклюжий, робкий патриарх... Кто за честь природы фехтовальщик? Ну, конечно, пламенный Ламарк. Если все живое лишь помарка За короткий выморочный день, На подвижной лестнице Ламарка Я займу последнюю ступень. К кольчецам спущусь и к усоногим, Прошуршав средь ящериц и змей, По упругим сходням, по излогам Сокращусь, исчезну, как Протей. Роговую мантию надену, От горячей крови откажусь, Обрасту присосками и в пену Океана завитком вопьюсь. Мы прошли разряды насекомых С наливными рюмочками глаз. Он сказал: природа вся в разломах, Зренья нет -- ты зришь в последний раз. Он сказал: довольно полнозвучья,-- Ты напрасно Моцарта любил: Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил. И от нас природа отступила -- Так, как будто мы ей не нужны, И продольный мозг она вложила, Словно шпагу, в темные ножны. И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех, У кого зеленая могила, Красное дыханье, гибкий смех... 7 -- 9 мая 1932 -------- x x x Когда в далекую Корею Катился русский золотой, Я убегал в оранжерею, Держа ириску за щекой. Была пора смешливой бульбы И щитовидной железы, Была пора Тараса Бульбы И наступающей грозы. Самоуправство, своевольство, Поход троянского коня, А над поленницей посольство Эфира, солнца и огня. Был от поленьев воздух жирен, Как гусеница, на дворе, И Петропавловску-Цусиме Ура на дровяной горе... К царевичу младому Хлору И -- Господи благослови! -- Как мы в высоких голенищах За хлороформом в гору шли. Я пережил того подростка, И широка моя стезя -- Другие сны, другие гнезда, Но не разбойничать нельзя. 11 -- 13 мая 1932, 1935 -------- x x x Увы, растаяла свеча Молодчиков каленых, Что хаживали вполплеча В камзольчиках зеленых, Что пересиливали срам И чумную заразу И всевозможным господам Прислуживали сразу. И нет рассказчика для жен В порочных длинных платьях, Что проводили дни как сон В пленительных занятьях: Лепили воск, мотали шелк, Учили попугаев И в спальню, видя в этом толк, Пускали негодяев. 22 мая 1932 -------- x x x Вы помните, как бегуны В окрестностях Вероны Еще разматывать должны Кусок сукна зеленый. Но всех других опередит Тот самый, тот, который Из песни Данта убежит, Ведя по кругу споры. Май 1932 -- сентябрь 1935 -------- Импрессионизм Художник нам изобразил Глубокий обморок сирени И красок звучные ступени На холст, как струпья, положил. Он понял масла густоту -- Его запекшееся лето Лиловым мозгом разогрето, Расширенное в духоту. А тень-то, тень все лиловей, Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,-- Ты скажешь: повара на кухне Готовят жирных голубей. Угадывается качель, Недомалеваны вуали, И в этом солнечном развале Уже хозяйничает шмель. 23 мая 1932 -------- x x x Дайте Тютчеву стрекозу -- Догадайтесь почему! Веневитинову -- розу. Ну, а перстень -- никому. Боратынского подошвы Изумили прах веков, У него без всякой прошвы Наволочки облаков. А еще над нами волен Лермонтов, мучитель наш, И всегда одышкой болен Фета жирный карандаш. Май 1932 -------- Батюшков Словно гуляка с волшебною тростью, Батюшков нежный со мною живет. Он тополями шагает в замостье, Нюхает розу и Дафну поет. Ни на минуту не веря в разлуку, Кажется, я поклонился ему: В светлой перчатке холодную руку Я с лихорадочной завистью жму. Он усмехнулся. Я молвил: спасибо. И не нашел от смущения слов: -- Ни у кого -- этих звуков изгибы... -- И никогда -- этот говор валов... Наше мученье и наше богатство, Косноязычный, с собой он принес -- Шум стихотворства и колокол братства И гармонический проливень слез. И отвечал мне оплакавший Тасса: -- Я к величаньям еще не привык; Только стихов виноградное мясо Мне освежило случайно язык... Что ж! Поднимай удивленные брови Ты, горожанин и друг горожан, Вечные сны, как образчики крови, Переливай из стакана в стакан... 18 июня 1932 -------- Стихи о русской поэзии -------- x x x 1 Сядь, Державин, развалися,-- Ты у нас хитрее лиса, И татарского кумыса Твой початок не прокис, Дай Языкову бутылку И подвинь ему бокал. Я люблю его ухмылку, Хмеля бьющуюся жилку И стихов его накал. Гром живет своим накатом -- Что ему до наших бед? И глотками по раскатам Наслаждается мускатом На язык, на вкус, на цвет. Капли прыгают галопом, Скачут градины гурьбой, Пахнет потом -- конским топом -- Нет -- жасмином, нет -- укропом, Нет -- дубовою корой. 3 -- 7 июля 1932 -------- x x x 2 Зашумела, задрожала, Как смоковницы листва, До корней затрепетала С подмосковными Москва. Катит гром свою тележку По торговой мостовой, И расхаживает ливень С длинной плеткой ручьевой. И угодливо поката Кажется земля, пока Шум на шум, как брат на брата, Восстают издалека. Капли прыгают галопом, Скачут градины гурьбой С рабским потом, конским топом И древесною молвой. 4 июля 1932 -------- x x x 3 С. А. Клычкову Полюбил я лес прекрасный, Смешанный, где козырь -- дуб, В листьях клена перец красный, В иглах -- еж-черноголуб. Там фисташковые молкнут Голоса на молоке, И когда захочешь щелкнуть, Правды нет на языке. Там живет народец мелкий -- В желудевых шапках все -- И белок кровавый белки Крутят в страшном колесе. Там щавель, там вымя птичье, Хвой павлинья кутерьма, Ротозейство и величье И скорлупчатая тьма. Тычут шпагами шишиги, В треуголках носачи, На углях читают книги С самоваром палачи. И еще грибы-волнушки, В сбруе тонкого дождя, Вдруг поднимутся с опушки -- Так, немного погодя... Там без выгоды уроды Режутся в девятый вал, Храп коня и крап колоды -- Кто кого? Пошел развал... И деревья -- брат на брата -- Восстают. Понять спеши: До чего аляповаты, До чего как хороши! 3 -- 7 июля 1932 -------- Христиан Клейст Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести У стихотворца Христиана Клейста. Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И перед битвой радовались вместе. Война -- как плющ в дубраве шоколадной. Пока еще не увидала Рейна Косматая казацкая папаха. И прямо со страницы альманаха Он в бой сошел и умер так же складно, Как пел рябину с кружкой мозельвейна. 8 августа 1932 * Стих помещен в СС4 в основное собрание. Вариант этого стиха присутствует в СС2. -- С. В. -------- К немецкой речи Б. С. Кузину Freund! Versäume nicht zu leben: Denn die Jahre fliehn, Und es wird der Saft der Reben Uns nicht lange glühn! (Ew. Chr. Kleist)1 Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи За все, чем я обязан ей бессрочно. Есть между нами похвала без лести И дружба есть в упор, без фарисейства -- Поучимся ж серьезности и чести На западе у чуждого семейства. Поэзия, тебе полезны грозы! Я вспоминаю немца-офицера, И за эфес его цеплялись розы, И на губах его была Церера... Еще во Франкфурте отцы зевали, Еще о Гете не было известий, Слагались гимны, кони гарцевали И, словно буквы, прыгали на месте. Скажите мне, друзья, в какой Валгалле Мы вместе с вами щелкали орехи, Какой свободой мы располагали, Какие вы поставили мне вехи. И прямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной, Сбегали в гроб ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвейна. Чужая речь мне будет оболочкой, И много прежде, чем я смел родиться, Я буквой был, был виноградной строчкой, Я книгой был, которая вам снится. Когда я спал без облика и склада, Я дружбой был, как выстрелом, разбужен. Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада Иль вырви мне язык -- он мне не нужен. Бог Нахтигаль, меня еще вербуют Для новых чум, для семилетних боен. Звук сузился, слова шипят, бунтуют, Но ты живешь, и я с тобой спокоен. 8 -- 12 августа 1932 1 Друг! Не упусти (в суете) самое жизнь. // Ибо годы летят // И сок винограда // Недолго еще будет нас горячить! (Эвальд Христиан Клейст) (нем.). -------- Ариост Во всей Италии приятнейший, умнейший, Любезный Ариост немножечко охрип. Он наслаждается перечисленьем рыб И перчит все моря нелепицею злейшей. И, словно музыкант на десяти цимбалах, Не уставая рвать повествованья нить, Ведет туда-сюда, не зная сам, как быть, Запутанный рассказ о рыцарских скандалах. На языке цикад пленительная смесь Из грусти пушкинской и средиземной спеси -- Он запирается, с Орландом куролеся, И содрогается, преображаясь весь. И морю говорит: шуми без всяких дум, И деве на скале: лежи без покрывала... Рассказывай еще -- тебя нам слишком мало, Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум. О город ящериц, в котором нет души,-- Когда бы чаще ты таких мужей рожала, Феррара черствая! Который раз сначала, Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши! В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея, А он вельможится все лучше, все хитрее И улыбается в крылатое окно -- Ягненку на горе, монаху на осляти, Солдатам герцога, юродивым слегка От винопития, чумы и чеснока, И в сетке синих мух уснувшему дитяти. А я люблю его неистовый досуг -- Язык бессмысленный, язык солено-сладкий И звуков стакнутых прелестные двойчатки... Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг. Любезный Ариост, быть может, век пройдет -- В одно широкое и братское лазорье Сольем твою лазурь и наше черноморье. ...И мы бывали там. И мы там пили мед... 4 -- 6 мая 1933 -------- Ариост В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, На Адриатику широкое окно. Над розой мускусной жужжание пчелы, В степи полуденной -- кузнечик мускулистый. Крылатой лошади подковы тяжелы, Часы песочные желты и золотисты. На языке цикад пленительная смесь Из грусти пушкинской и средиземной спеси, Как плющ назойливый, цепляющийся весь, Он мужественно врет, с Орландом куролеся. Часы песочные желты и золотисты, В степи полуденной кузнечик мускулистый -- И прямо на луну влетает враль плечистый... Любезный Ариост, посольская лиса, Цветущий папоротник, парусник, столетник, Ты слушал на луне овсянок голоса, А при дворе у рыб -- ученый был советник. О, город ящериц, в котором нет души,-- От ведьмы и судьи таких сынов рожала Феррара черствая и на цепи держала, И солнце рыжего ума взошло в глуши. Мы удивляемся лавчонке мясника, Под сеткой синих мух уснувшему дитяти, Ягненку на дворе, монаху на осляти, Солдатам герцога, юродивым слегка От винопития, чумы и чеснока,-- И свежей, как заря, удивлены утрате.. Май 1933, июль 1935 -------- x x x Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг -- Язык бессмысленный, язык солено-сладкий. И звуков стакнутых прелестные двойчатки -- Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг. Май 1933, август 1935 -------- x x x Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть: Ведь все равно ты не сумеешь стекло зубами укусить. О, как мучительно дается чужого клекота полет -- За беззаконные восторги лихая плата стережет. Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет. Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз? И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ. Май 1933 -------- x x x Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым, Как был при Врангеле, такой же виноватый. Колючки на земле, на рубищах заплаты, Такой же кисленький, кусающийся дым. Все так же хороша рассеянная даль, Деревья, почками набухшие на малость, Стоят, как пришлые, и вызывает жалость Пасхальной глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, И тени страшные Украйны и Кубани -- На войлочной земле голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца... Лето 1933, Москва * Вариант в СС2 под загл. "Старый Крым", датировано "Май 1933": -- С. В. Холодная весна. Голодный Старый Крым, Как был при Врангеле -- такой же виноватый. Овчарки на дворе, на рубищах заплаты, Такой же серенький, кусающийся дым. Все так же хороша рассеянная даль -- Деревья, почками набухшие на малость, Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость Вчерашней глупостью украшенный миндаль. Природа своего не узнает лица, И тени страшные Украины, Кубани... Как в туфлях войлочных голодные крестьяне Калитку стерегут, не трогая кольца... -------- x x x Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову, дари'т за указом указ -- Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него -- то малина И широкая грудь осетина. Ноябрь 1933 -------- x x x Квартира тиха как бумага -- Пустая, без всяких затей,-- И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей. Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон. А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать, А я как дурак на гребенке Обязан кому-то играть. Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни бойчей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей. Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель, Достоин такого рожна. Какой-нибудь честный предатель, Проваренный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель, Такую ухлопает моль. Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю И грозное баюшки-баю Колхозному баю пою. И столько мучительной злости Таит в себе каждый намек, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток. Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет начинать, Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать. И вместо ключа Ипокрены Давнишнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья. Ноябрь 1933 -------- x x x У нашей святой молодежи Хорошие песни в крови -- На баюшки-баю похожи И баю борьбу объяви. И я за собой примечаю И что-то такое пою: Колхозного бая качаю, Кулацкого пая пою. Ноябрь 1933 -------- x x x Татары, узбеки и ненцы, И весь украинский народ, И даже приволжские немцы К себе переводчиков ждут. И, может быть, в эту минуту Меня на турецкий язык Японец какой переводит И прямо мне в душу проник. Ноябрь 1933 -------- Восьмистишия * 11 стихов. -------- x x x <1> Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Прийдет выпрямительный вздох. И дугами парусных гонок Зеленые формы чертя, Играет пространство спросонок -- Не знавшее люльки дитя. Ноябрь 1933, июль 1935 -------- x x x <2> Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Прийдет выпрямительный вздох. И так хорошо мне и тяжко, Когда приближается миг, И вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих. Ноябрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <3> О бабочка, о мусульманка, В разрезанном саване вся,-- Жизняночка и умиранка, Такая большая -- сия! С большими усами кусава Ушла с головою в бурнус. О флагом развернутый саван, Сложи свои крылья -- боюсь! Ноябрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <4> Шестого чувства крошечный придаток Иль ящерицы теменной глазок, Монастыри улиток и створчаток, Мерцающих ресничек говорок. Недостижимое, как это близко -- Ни развязать нельзя, ни посмотреть,-- Как будто в руку вложена записка И на нее немедленно ответь... Май 1932 -- февраль 1934 -------- x x x <5> Преодолев затверженность природы, Голуботвердый глаз проник в ее закон. В земной коре юродствуют породы, И как руда из груди рвется стон, И тянется глухой недоразвиток Как бы дорогой, согнутою в рог, Понять пространства внутренний избыток И лепестка и купола залог. Январь -- февраль 1934 -------- x x x <6> Когда, уничтожив набросок, Ты держишь прилежно в уме Период без тягостных сносок, Единый во внутренней тьме, И он лишь на собственной тяге Зажмурившись, держится сам, Он так же отнесся к бумаге, Как купол к пустым небесам. Ноябрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <7> И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гете, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе. Быть может, прежде губ уже родился шопот И в бездревесности кружилися листы, И те, кому мы посвящаем опыт, До опыта приобрели черты. Ноябрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <8> И клена зубчатая лапа Купается в круглых углах, И можно из бабочек крапа Рисунки слагать на стенах. Бывают мечети живые -- И я догадался сейчас: Быть может, мы Айя-София С бесчисленным множеством глаз. Ноябрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <9> Скажи мне, чертежник пустыни, Арабских песков геометр, Ужели безудержность линий Сильнее, чем дующий ветр? -- Меня не касается трепет Его иудейских забот -- Он опыт из лепета лепит И лепет из опыта пьет... Ноябрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <10> В игольчатых чумных бокалах Мы пьем наважденье причин, Касаемся крючьями малых, Как легкая смерть, величин. И там, где сцепились бирюльки, Ребенок молчанье хранит, Большая вселенная в люльке У маленькой вечности спит. Ноябрь 1933, июль 1935 -------- x x x <11> И я выхожу из пространства В запущенный сад величин И мнимое рву постоянство И самосознанье причин. И твой, бесконечность, учебник Читаю один, без людей,-- Безлиственный, дикий лечебник, Задачник огромных корней. Ноябрь 1933 -- июль 1935 -------- <Из Фр. Петрарки> -------- x x x <1> Valle che de' lamenti miel se' piena.. Речка, распухшая от слез соленых, Лесные птахи рассказать могли бы, Чуткие звери и немые рыбы, В двух берегах зажатые зеленых; Дол, полный клятв и шопотов каленых, Тропинок промуравленных изгибы, Силой любви затверженные глыбы И трещины земли на трудных склонах -- Незыблемое зыблется на месте, И зыблюсь я. Как бы внутри гранита, Зернится скорбь в гнезде былых веселий, Где я ищу следов красы и чести, Исчезнувшей, как сокол после мыта, Оставив тело в земляной постели. Декабрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <2> Quel rosignuol che sì soave piagne... Как соловей, сиротствующий, славит Своих пернатых близких ночью синей И деревенское молчанье плавит По-над холмами или в котловине, И всю-то ночь щекочет и муравит И провожает он, один отныне,-- Меня, меня! Силки и сети ставит И нудит помнить смертный пот богини! О, радужная оболочка страха! Эфир очей, глядевших в глубь эфира, Взяла земля в слепую люльку праха,-- Исполнилось твое желанье, пряха, И, плачучи, твержу: вся прелесть мира Ресничного недолговечней взмаха. Декабрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <3> Or che 'l ciel e la terra e 'l vento tace... Когда уснет земля и жар отпышет, А на душе зверей покой лебяжий, Ходит по кругу ночь с горящей пряжей И мощь воды морской зефир колышет,-- Чую, горю, рвусь, плачу -- и не слышит, В неудержимой близости все та же, Це'лую ночь, це'лую ночь на страже И вся как есть далеким счастьем дышит. Хоть ключ один, вода разноречива -- Полужестка, полусладка,-- ужели Одна и та же милая двулична... Тысячу раз на дню, себе на диво, Я должен умереть на самом деле И воскресаю так же сверхобычно. Декабрь 1933 -- январь 1934 -------- x x x <4> I di miei più leggier che nessun cervo.. Промчались дни мои -- как бы оленей Косящий бег. Срок счастья был короче, Чем взмах ресницы. Из последней мочи Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений. По милости надменных обольщений Ночует сердце в склепе скромной ночи, К земле бескостной жмется. Средоточий Знакомых ищет, сладостных сплетений. Но то, что в ней едва существовало, Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури, Пленять и ранить может как бывало. И я догадываюсь, брови хмуря: Как хороша? к какой толпе пристала? Как там клубится легких складок буря? 4 -- 8 января 1934 -------- <Стихи памяти Андрея Белого> Голубые глаза и горячая лобная кость -- Мировая манила тебя молодящая злость. И за то, что тебе суждена была чудная власть, Положили тебя никогда не судить и не клясть. На тебя надевали тиару -- юрода колпак, Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак! Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек: Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок... Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец, Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец... Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей Под морозную пыль образуемых вновь падежей. Часто пишется казнь, а читается правильно -- песнь, Может быть, простота -- уязвимая смертью болезнь? Прямизна нашей речи не только пугач для детей -- Не бумажные дести, а вести спасают людей. Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши, Налетели на мертвого жирные карандаши. На коленях держали для славных потомков листы, Рисовали, просили прощенья у каждой черты. Меж тобой и страной ледяная рождается связь -- Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь. Да не спросят тебя молодые, грядущие те, Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте... 10 -- 11 января 1934 -------- 10 января 1934 Меня преследуют две-три случайных фразы, Весь день твержу: печаль моя жирна... О Боже, как жирны и синеглазы Стрекозы смерти, как лазурь черна. Где первородство? где счастливая повадка? Где плавкий ястребок на самом дне очей? Где вежество? где горькая украдка? Где ясный стан? где прямизна речей, Запутанных, как честные зигзаги У конькобежца в пламень голубой,-- Морозный пух в железной крутят тяге, С голуботвердой чокаясь рекой. Ему солей трехъярусных растворы, И мудрецов германских голоса, И русских первенцев блистательные споры Представились в полвека, в полчаса. И вдруг открылась музыка в засаде, Уже не хищницей лиясь из-под смычков, Не ради слуха или неги ради, Лиясь для мышц и бьющихся висков, Лиясь для ласковой, только что снятой маски, Для пальцев гипсовых, не держащих пера, Для укрупненных губ, для укрепленной ласки Крупнозернистого покоя и добра. Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось, Кипела киноварь здоровья, кровь и пот -- Сон в оболочке сна, внутри которой снилось На полшага продвинуться вперед. А посреди толпы стоял гравировальщик, Готовясь перенесть на истинную медь То, что обугливший бумагу рисовальщик Лишь крохоборствуя успел запечатлеть. Как будто я повис на собственных ресницах, И созревающий и тянущийся весь,-- Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах Единственное, что мы знаем днесь... 16 января 1934 -------- x x x Когда душе и то'ропкой и робкой Предстанет вдруг событий глубина, Она бежит виющеюся тропкой, Но смерти ей тропина не ясна. Он, кажется, дичился умиранья Застенчивостью слав