анные, ясно зримы, Неистребляемы, неопалимы! И, лишь идя Покровкой, слышишь ты Под жуткий звук Онегинского вальса Приятный глас из яркой высоты: -- Противный Стратилат, ты что -- зазнался? -- Да нет, я только что из Воркуты! -- А, понимаю, значит ты сознался! -- Частично! -- возражает Стратилат. Со мной и не крепчали: вывез блат! -- Послушай, ай да блат у Стратилата, Ведь он сидел по пятьдесят восьмой! -- И вздох: Вот у кого ума палата! А мой вот все не явится домой! -- И хохот мчится из окон крылато, Веселый, бесшабашный и прямой, Парит над государственной торговлей И выше, выше, аж под самой кровлей. А снимешь трубку на Чистых прудах И наберешь мизинцем милый Хлебный, Тотчас услышишь: Тетушка в трудах, Иль где-то в очереди за целебной "Ессентуки-12". В проводах Послышится короткий и волшебный Гудок отбоя, и чуть выше тон, Сребристый голосок: Але, Антон? -- И вот ты пойман с трубкой возле уха, Отсохнет горло, отпотеет нос, И голос -- против воли сипло, глухо "Позвать Максимову" попросит в нос. Звенит сребро: "Максимову? Так сухо? Антон, но что с тобой -- ты сам принес Ей имя Тетушки, и в коммунальной Ее зовем так все -- вот ненормальный!" Да, в самом деле, до чего ж я туп, Доходит до меня, как до жирафа, Друзья, я на себя имею зуб, Какого не имеет тетя Рафа И тетя Валя. Глуп, как дамский пуп, Достоин остракизма, больше -- штрафа, И буркнув: "Извини!" (Каюк! Каюк!) Со злобой трубку вешаю на крюк. И, перейдя за людный перекресток, Под парикмахерскою на углу, Смотрю я на себя -- тупой подросток Почти прилип к витринному стеклу. Рот, в самом деле, некрасив и жесток, Глаза колюче прорезают мглу, Их взгляд пытлив и хмур, тревожен, скучен И вежливым манерам не обучен. Нет, ни одна пройти по Поварской Не смеет так девица или дама, Чтоб на нее я не взирал с тоской, Не пялился сердито и упрямо, Не щурил глаз в манере шутовской. Иная растревожится: "Где мама?" А я ей кисло уж бубню в ответ "Чего пристали? Может, мамы -- нет?" На Герцена ж вобще не без курьезов. Уж остановится, уж не пройдет. Их пол настолько бирюзов и розов, Что просто неприятно, просто рвет. Уставится -- я Павлик ей Морозов? Бедром играя, ближе подойдет, И спросит голос легкий с нежной силой: "Но что за взгляд?! Ты что так смотришь, милый?" Как будто есть мне дело до того, Как взгляд мой смотрится и как он понят, Приятно ль ей испытывать его. А тут еще кого-нибудь хоронят, И, огласив восторгом торжество, Трамваи, выстроясь в цепочку, звонят, А за оградой, где Нарком Сиб-Руд, "На крыльях ветра" узницы поют. Тут стану кукситься: Вы что хотите? -- О просто, чтобы мог ты уяснить, Что так не смотрят! -- Смотрят? Как? Пустите! -- Гнусавлю я. -- Вам только б обвинить, Проштрафить, замести... Не вы ж растите! -- Читатель, тут пора бы пояснить, Что я имел пристрастие к кунштюкам И мой испуг был просто свинским трюком. Ну что вы! Я отмачивал подчас Гораздо, будет, поважнее корки И с большим шиком, уверяю вас! -- Достойные хоть лагерной галерки. Садится, скажем, на скамью пред вас Лазурно-розовое, сборки, сборки, -- Где я пред тем крутился, словно бес, И сядет в юбке, а ведь встанет -- без! Бестактная, бессмысленная шалость! Какой-нибудь сомнительный "бэ-эф"! А вспомнил, так теперь и сердце сжалось! Однако с риском вызвать худший гнев, Продолжу: подходил. "Какая жалость! Вот и порвали юбку, как-то сев". Она, растерзанным прижавшись к лавке, Смеялась: "Пустяки! Что, нет булавки? " Булавку находил и ей ссужал, И на метро давал копеек сорок, И, сидя рядом с ней, соображал, Как ей идти и вдоль каких задворок, И всякие порывы выражал, Прекрасные без всяких оговорок, И поворачивалась вдруг спиной: "Зачем шутить вам было надо мной?" Так нынче кто не шутит? Очень мало Находится способных не шутить, Чтоб смехотворчество не донимало, Вот, скажем, взять и номер накрутить На телефоне и, смутяся мало, Из зависти на друга напустить Всех крестных мух и уксусную губку. И после весело повесить трубку! Вот душу возвышающая месть! Иль, скажем, щелкнуть по башке ребенка, Которому лет восемь или шесть -- Ни за что, ни про что! Чтоб только звонко! Чтоб мог побольше реву произвесть! Но я, признаться, не шутил столь тонко -- Отнюдь не потому, что был я мал -- Но только юбки, трубок не снимал! Иль вот дивертисмент, опять для диска -- Услышав в трубке "Лейтенант Петров!", Себя рекомендовывать: "Редиска!" И слышать терпеливое:"Петров!", И вновь: "Редиска! " -- Высота изыска! Наверчен номер. Пять иль шесть гудков. Снимают. Пауза. "Ну ты, Топталин!" Но слышим вдруг: "У аппарата Сталин". МОИ УВЕСЕЛЕНИЯ В ту пору в Хлебном с "Амбасад Бельжик" Соседствовала серая монада, Прошловековый каменный антик С фонарными заграньями фасада В венецианских стеклах "лямужик", За коими всегда росла рассада И, выгородив от послов жилье, Трепалось ветром женское белье. В том замке, и старинном, и не тесном, Жил Ганнушкин, известный психиатр, В квартиру путь пребудет неизвестным, Не то повалите, как на театр, Глядеть ее в рыдване многоместном. В том доме, сообщает Мальфилатр, На этот счет весьма определенный -- "Жила девица. И была -- влюбленной". Конкретно: предложу, собрав весь дух, Нырнуть под мраморной доской у входа, Минуя непременно двух старух, Сидящих тут же поперек прохода. Бьюсь об заклад: у вас захватит дух, Сколь горяча бы ни была погода, В парадном ждет могильный лед гостей. Он вас тотчас прохватит до костей. Не следует, однако, огорчаться: Ангина, пневмония -- ерунда, А ревматизму некогда начаться. Вы только поспешите вверх, туда, Где вам как раз успехом увенчаться. Стучитесь в дверь. Пустили вас! Ну да! Спокойнее, читатель, без проклятий! Вот списочек жильцов с числом нажатий. Старуха Чайкина -- за ней идет Жена и дочь чапаевца Варвара, Потом веселый старый идиот, Недавно переехавший с бульвара. Потом Кольцова, Стешенька, ну вот! И тетя Саня... И какая чара! Дрожь сладостная шейных позвонков! Фамилья Тетушкина! Шесть звонков... Не торопись, не торопись, читатель, Соваться фомкой в дверь, не ровен час -- Сломается твой двереоткрыватель, Другой не вдруг отыщется, не щас! Замок хрустит и портится. Создатель! Вот, кажется, мы, наконец, у нас! Замри, мгновение! Сколь мрак кромешен! Сколь остр сундук! Сколь потолок завешен! На помощь нам, конечно, брызжет день Из незашторенных замочных скважин. Теперь легко составить бюллетень, Кем угол населен и чем засажен. Приникни к скважинке, когда не лень, -- Не сломишься, не думай! Больно важен! Хотя б вот к этой. Стешенька тебе Вдруг явится, как в стереотрубе. Она пленительна, читатель, милый! Смотри же вдосталь! До икоты! Всласть! Не напирай на дверь с такою силой: Отломится -- ты можешь внутрь упасть! Что ты сопишь так громко! Стань могилой, В которой серная клокочет страсть! Вот грех с тобой! Идем к другой жиличке -- Старухе Чайкиной, алкоголичке! Не хочешь? Хочешь к скважине присесть, Где старичок мастит аэросани? А где Варвара сучит в прялке шерсть? Не жаждешь и вторженья к тете Сане, Где мерят грацию рублей на шесть? Ты заколдован! Вот мне наказанье! Я бьюсь с тобою полчаса уже. Так не глядят на даму в неглиже! Что ты бормочешь: "Рот! Как он очерчен! Как полны очи жидкого огня! Какими локон кольцами наверчен! Как вниз бежит, лопатку затеня!" Смотри, коль так любезностью наперчен! Засыплешься, уж не тяни меня! Пусть уж тебя об лоб бутылка хватит, А мне своих забот куда как хватит! Читатель, ведь не ты, а я в четверг, Слетая по перилам с кочерыжкой, Каргу слепую с лестницы поверг Со всей ее базарной мелочишкой, Да так, что молоко взметнуло вверх. Старуху сдунуло, как будто вспышкой, И понесло, и хрястнуло об пол. Я поднимать ее. "Постой, сокол!" -- Да хвать клешнею рачьей мне за полу, Да живо как! Я только вскрикнул: "Ах!" Она бодрехонько как прянет с полу, Глаза разверзлись -- желтый блеск в глазах... -- Вам, бабушка, куда? Мне нужно в школу! У мамы -- печень! -- сам в слезах, в слезах! Да вижу: пропасть! глаз-то как светится! Я вырвался и мигом вниз катиться! Ужасная старуха мчит за мной. Ишь как в ней распрямилась поясница! Ишь в зверьих зенках блеск какой шальной! Я шпарю, как от коршуна синица, И слышу дюжий топот за спиной -- В поту проснешься, ежели приснится -- Ей-богу, спинку прошибет поток! Бегу и чую сзади топоток! Метнулась ястребом, дверь заступила, Раскинув руки, двинулась вся встречь! Да чтоб те, стерве, в задницу вступило! Я ну дрожать, да не об этом речь -- Я, выпучась, знай пячуся в стропила... Здесь я хочу, читатель, остеречь -- Коль и тебе так выйдет мышеловка -- То знай, чтобы спастись, тут есть уловка: Бросайся ведьме под ноги! Ничком! Чтоб за тобой ей было не в угонку! Я так и сделал. Порскнула сверчком И подбородком вышибла филенку. Раскрыла рот, и челюсть с ветерком Со стуком грянула за мной вдогонку, Ступеньками запрыгав по пятам... Да разве хоть на миг останусь там! Где был я, там меня уже не будет. Глаза смежив, вы скажете: Он здесь! Но как иной не точно все же судит, Простор пред вами пуст -- я вышел весь, Лишь легкое стремленье воздух будит, Я таю как коллоидная взвесь -- Сгустился, кажется, почти прозначен -- Увы! -- пред вами горизонт прозрачен. Как мог являться я, чтоб исчезать, И падать с неба, где меня не ждали, Как мог к себе всю дворню привязать, Чтоб матери из-за меня страдали И мне грозили уши оборвать, И мне посулами надоедали, И так их шум мне душу бередил, Что я им по-мальчишески вредил. Зачем, скажите, вы меня травили? Зачем преследовали, с глаз гоня? Собаку вашу сами отравили, А маме наклепали на меня, И были рады, а меня так били... Мою сопатку всю искровеня... Зачем чуть что не так -- меня искали, Зачем друзей ко мне не выпускали? Зачем им говорили, что я вор, Что я шпана, -- я что ли обокрал вас? Зато, бывало, чуть явлюсь во двор, Какой холодный отороп всех брал вас, Как вы меня не видели в упор -- Да знайте, я не меньше презирал вас, Слыхали б у себя на канапе, Как я пускал на бе вас и на пе! Как вас крестили собственные дети За скаредность, за трусость, за разбой! Вы ощущали колкости ли эти Своею половиною любой? Вам этого не смыть при туалете! А как сожитель ваш кидался в бой, Рассвирепен, задерган иль раззужен! Уж бросится... Нет, не ему я сужен. -- Я, -- говорю, -- чахоточный. Вот тронь Меня! Задень! Исхаркаюсь. Исчахну. Иссохну. Изблююсь. Взойдет огонь На щечки и покойничком запахну. Иссякну кровушкою. Рассупонь На мне рубашечку, не бось, не трахну, Щас вздрогну, щас чихну, оденусь в струп, И понесешь ты охладелый труп. Не стану с вами я силенок мерить. Вы скопом лезете, а я один. Я ростом мал, а ты -- такая жередь. Ты -- кто ты есть, а я простолюдин... -- Бью первым и не стану лицемерить. До синих ссадин, до кровавых льдин. Дерусь по-черному, дерусь кромешно. Пусть терпит гад. И сам терплю, конечно. Какая гадость эта жизнь в борьбе! Родители -- какое это зелье! Ни выходных, ни праздников тебе. Сопатку разобьешь -- и все веселье! В других дворах играют на трубе, В твоем -- ни похорон, ни новоселья! Когда тебе особенно тошно, Вокруг тебя все давятся -- смешно! Но есть ли трепетней увеселенья, Чем выдумка, чем фразовая вязь Для радости народонаселенья, Когда, на общей кухне вдруг явясь, Ты повергаешь в муку изумленья, Смешишь и смешиваешь, не давясь, И слушают, дивясь твоим рассказам, Покамест не зайдет уж ум за разум. Тут Тетушка воскликнет: Ну и ну! -- И фартуком опять себя повяжет, Чтоб ярче подрумяниться блину, Старуха Чайкина уйдет и ляжет. Варвара сядет за свою струну И что-нибудь тотчас спрядет иль свяжет. Конструктор важно покряхтит в сенях И по квартире носится в санях. А тетя Саня -- местная Солоха -- Уйдет, примерит грацию и вновь Является меж нас, чертополоха Цветком украсивши соболью бровь. А Стешенька... Со Стешенькою плохо! Читатель, милый -- брось ты всю любовь! Не пропихнешь ты шилом ключ железный. Сойди-ка прочь со скважинки, любезный! СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ Москва, Москва! Люблю тебя, как свой, Как русский, как жилец полуподвала! Скажи, кому хмельной напиток свой От уст к устам, смеясь, ты не давала? Кого не выдавала головой? Кого ты каторге не предавала? С кого за сор грошовых перемен Не требовала жизни всей взамен? Кого не мучила, не облыгала? Кому с водой не предлагала яд? Кого налогами не облагала? Пред кем не предносила ты плеяд Сомнительных, бесовского кагала? Москва, все идолы твои таят Обманный тлен, туманную движимость. Они суть призраки. Одна кажимость. Все вьется, льется, мельтешит, живет, Все строится, все ластится, мостится. На четырех ногах бежит живот. Собачатся ответчик и истица. Все марево и морок, и кивот, Пред коим старушенция мостится: Мосты и храмы... И высотный дом Заявлен нагло городским прудом. А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца! Еще с зелененькой и так, и сяк! Все тает от полуденного солнца, И где ты ищешь дверь -- как раз косяк. В бокалах вмиг проглядывает донце, И верности не много от присяг. И чтоб понять вдруг на каком ты свете, Ты должен утро посвятить газете. Ах, все не так, как в добрый старый век! -- Вздохнете вы. Вы не вполне неправы. Все так же вольно дышит человек -- Но ветр не вьет знамен минувшей славы. Где времена, когда один Генсек Бывало стоил эры и державы, Когда одним лишь манием руки Влиялось на прилавки и кроки! А прочие изящные искусства! Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье! Ему, ему несли наплывы чувства Пером, резцом, в граните, в бирюзе. Ему, а не Кармен, красневшей густо, Рыдали арии свои Хозе. И он внимал всегда полноты сердца С достоинством отца и самодержца. И надо ж было выпасть, чтоб Жидков Испортил эту чудную гармонью, -- Даря по телефону дураков, Завел с Верховным ту же антимонью! Он, правда, мигом выпал с облаков, Нахмурился и нос навел гармонью, Но было поздно: прозвучал приказ, Назначивший уж место, день и час. В глазах его тотчас же помутилось, Над переносицей сошлись дома, Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус", Он только чудом не сошел с ума, Чело холодным потом осветилось, В ушах стояли громные грома, И он не помнил, как из дальних далей Вдруг очутился перед теткой Валей. -- Мерзавец! -- тихо молвила она. -- Сам расхлебаешь это, провокатор! Я говорила -- я была умна, -- Что по ребенку плачет психиатор. В такое время! Рубль кило пшена! Да нас с тобой поместят в изолятор! -- Тут, лаконичный, словно Ежи Лец, А.И. сказал, что он тут не жилец. Но Фрак уговорил его остаться, Сказав, что есть фальшивый документ, С которым обыска не опасаться. А.И. налег щекой на инструмент И... Но вернемся к мукам святотатца, В которого всего один момент Вперяла Ольга жуткие зеницы, Подстать ночному небу без зарницы. И вот уж снова в Хлебном он, а как -- И сам не ведает. В квартиру впущен, Стоит в прихожей бедняком -- бедняк, Как будто в прорубь с берега опущен, Мотает только слюни на кулак, Хлеб пальцами крошит -- а он насущен. Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах: Играет в вист иль ставит на бегах. Уж он в Кривоарбатском тете Рафе Кричит, изображая петуха. Однако до нее -- как до жирафе -- Печально все же, что она глуха. Но не глупа, брильянты держит в шкафе. Какая, впрочем, лезет чепуха! Бежать! Куда? Где тихая камора? Везде переполох, везде Гоморра. Уж он в Хамовниках, незнамо как, Вблизи присноблаженного Николы Со свечкой, купленной на четвертак... И тут, совсем возьмися ниотколи, Явись ему, читатель, ты, чудак С изустным ароматом полироли -- И, допросив с пристрастьем о бегах, Ну путаться в Антоновых ногах! -- Куда же ты? -- На Хлебный! -- По пути нам! -- Читатель, посмотри, как он смущен! -- А что на Хлебном? -- Тетушка! -- Идти нам! -- Решаешь, алкоголем, наущен, Но прежде чем в прихожую войти нам, В дверь ломишься и долго, поглощен, Рассматриваешь виды в круглой щели... Антон меж тем давно бродил без цели В Замоскворечье. Заболев тоской, Как птица, правда, вольный, словно птица,-- В волненье духа стал он над рекой, Печально объявляя утопиться. Кладет одежду и плывет Москвой, Но не располагает торопиться С уходом в завидное никуда Холодная, блестящая вода. Он вновь, дрожа, является на берег В расплывчатую сферу фонаря, Штаны напяливает без истерик, Себя за нерешительность презря И лязгая зубами, как холерик, И Хлебный набирает. И не зря -- Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! -- На шабаш собрались бесовским скопом. Вошел и видит -- на него в упор Воткнулись немигачие гляделки, Что душ тут -- целый Пятницкого хор, Ну точно -- ведьминские посиделки -- Во-первых, с Хомутовского весь двор, Вся, во-вторых, квартира -- не безделки! И только дверь еще открыл он -- вдруг Из ассамблеи прянул трубный звук. -- Явился, -- говорят, -- не запылился! -- Он растерялся. Он застыл в дверях. Зачем не утонул, не застрелился? Зачем не выпал в окна в фонарях? Не взрезал вен, отравой не налился? Избавился бы вмиг от передряг. Теперь вот стой пред них среди собора, Как вошь на стеклышке микроприбора. И он стоит, бесчувствен, охлажден, Безропотен, безнравствен, безнадежен. И вдруг далекий голос слышит он, Что восхищает, и глубок, и нежен, -- Тот звук был Стешенькою воскрылен. И замер он, послушен, пусть мятежен, Горней мелодии. О чистый тон! "Сначала будет выслушан Антон!" -- Пусть говорит! -- Кто знал, что этот нумер... -- Он начал и осекся. -- ... я не знал! -- Родился звук в груди его и умер, Как зуммера прерывистый сигнал, А впрочем, что там -- телефонный зуммер! -- Да знаешь ты, что в том весь криминал,-- Сказал А.И. -- Звонками беспокоить! -- А Фрак добавил: "Криминал! И то ить!" -- Да ты хоть узвонись! -- сказал А.И. С физиономией бордово строгой. -- Остервени все прочие слои, Но знаешь, брат, Кремля, тово, не трогай! Не то все эти шуточки твои Тебя такою повлекут дорогой, Что... -- он махнул в отчаяньи рукой, -- Что... -- и опять махнул он ей в другой. А Фрак добавил: "Да уж повлекли уж!" И санный мастер молвил: "Привлекут!" А Тетушка сказала: "Привлекли уж! Устроили ну форменный ну суд -- Уж прям на дыбу уж поволокли уж -- Такую околесицу несут -- Всей этой вашей сессией иль радой, Что прям за косяки держись -- не падай!" Солоха вынула чертополох С предлинной цветоножкой из-за уха И молвила: "Пустой переполох! И на старуху может быть проруха. Я лично вижу для себя предлог Чтоб кой-кому о нем шепнуть на ухо, И утром завтра без обиняков О нем с трибуны скажет Маленков. Все мигом приутихли от такого И высыпали в общий коридор. Звоним туда, но нету Маленкова. Солоху вовсе разобрал задор. Она, промолвив: "Дело пустяково!", -- Давай звонить -- да все как на подбор: "Лаврентий? Берия? Хрущев? Никита?" Однако же кругом все волокита. Тот болен, тот и вовсе не в духах, У Кагановича на шее внуки, У Эренбурга нет стопы в стихах, У Молотова родовые муки. Она звонить в союзы впопыхах. Фадеев огорчился: "Это штуки... Я, Санечка, советовал бы вам..." И что советовать не знает сам. Солоха трубку в стену: "Трусят черти!" -- Как, трусят? -- Да и как не быть грешку! Верховным все напуганы до смерти, Оно понятно: рыльце-то в пушку...-- Но тут пошли такие круговерти, Так сильно заломило всем башку, Что даже кончилась глава. Ну, кстати ль? Переходи уж и к другой, читатель! ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ В те незапамятные времена Воздвигшийся в начале государства, Над пропастью привставший в стремена -- Был человек ужасного коварства, Чей ум был светел, а душа темна, Обрекшая столь многих на мытарства, Что и поныне говорят об нем: Гори мол негасимым он огнем. Однако ж, хоть всегда такое мненье, По смерти гениального вождя, Бродило средь народного мышленья, Тоску на дух и ужас наводя, В том власти не встречалось умаленья -- Напротив -- все границы перейдя И как бы заново восстав из пепла, Его величье и росло, и крепло. В начале мало слышали о нем, Но постепенно все его узнали. Он ереси вытаптывал конем, Он несогласных предавал печали, И коль встречал он возраженье в ком, То только горемыку и встречали -- Тот исчезал во мраке без следа, Никто не ведает того -- куда. Ходили, впрочем, по станицам слухи, Подобные станицам лебедей, Что есть места, затеряны и глухи, Где мучат несогласных с ним людей. С живых сдирают кожу, режут ухи И спать велят на ложе из гвоздей. Но слухи те не подтверждались дале, Поскольку кто их сеял -- пропадали. Был вправе ль, нет, кто слух распространял -- Того не заручусь и не сыначу. Но чудо: что бы тот ни предпринял, Во всем имел он верх, во всем удачу. Крестьянство ли гуртом в артель сгонял, Промышленную ли решал задачу -- Крушил ли храмы, строил ли дома -- Фортуна шла во всем ему сама. Земель ли он решал приобретенье, Тотчас в соседних государствах с ним Народные вскипали треволненья, И уж роптали: "Под него волим!" А ворогов его хитросплетенья Вмиг исчезали, словно легкий дым Иль очерк мелом после влажной губки. Нет, именно не мел, а дым от трубки. И чудо как держава поднялась! Как закипела дивная работа! Заря образованья занялась, С чела рабочего сошла забота. Круши и строй! Рабочая вся власть! Все для себя! Довольно для кого-то! Но он умел меж строчек дать понять: Зарвешься -- будешь на себя пенять. Для авангарда наступали чистки, Не часто и не редко, а раз в год. Так баба, закупив в ряду редиски, С ножом идет на овощи в поход И в мусоропровод сует очистки, И вся парша у ней идет в отход. Хоть, подвернувшись в лапище багровой, Нож часто схватывает край здоровый. Опять не скажем -- нужно ль было, ль нет -- Но таковые времена настали, Что пролетарий вдруг стал сыт, одет, Министры же, напротив, трепетали И до ночи оставить кабинет На произвол теть Дусь и не мечтали. А впрочем, коли в трепете министр, Так оттого он только здрав и быстр. Чтоб им доставить пуще огорченье, Творя разумный, впрочем, произвол, Не очень полагаясь на Ученье, Отец опричнину себе завел И ну князьям придумывать мученье, И ну, как вшей, у них искать крамол, Иного только лишь на смех поднимет, Того повесит, а иного снимет. Зато порядку было хоть куда -- Почти никто не крал и не крамолил, В витринах стыли разные блюда, И сам отец икрою хлебосолил. Но чуть ему шлея под хвост -- беда! И написать, и вслух сказать изволил Такого, что хоть свет в Москве гаси И мощи из подвалов выноси! Возьмет и на науку ополчится Ни за что, ни про что -- а просто так, И так в своем гоненье отличится, Что в школах сеет уж не свет, а мрак. Врачей поизведет. К кому лечиться Идти? Зато полно печатных благ, А к Троице и на Преображенье -- Два раза в год всем ценам пониженье. А с демографьей -- просто рандеву! Чего-нибудь да уж набеззаконит: То в Казахстан поселит татарву, То немчуру вдруг на Урал загонит. Евреям кинуть повелит Москву И на Амуре их селиться склонит. То пишущим заявит: Не дыши! То "не пиши!" А се "перепиши!" И переписывают! Где же деться? Раз ты партеен -- то как раз должен! Зато -- какое голубое детство! Какой румянец золотой у жен! Где на парады эти наглядеться! Сколь ими созерцатель поражен! Храм Покрова, поповой моськи старше, А низом -- тьфу ты, пропасть, -- марши, марши! Но ежели уж мысль сю продляну, Могу ли скрыть я от тебя, читатель, Про мощную народную войну, Которой был он вождь и зачинатель. И то сказать вам толком -- в старину К нам лез столь оголтелый неприятель, С такою сволочью из разных мест, Что и не веруешь, а сложишь крест. Румыны, венгры, итальянцы, немцы, Испанцы, наше падло, япоши, Без племени, без роду иноземцы, Монархи, дуче, фюреры, паши -- И поначалу задали нам бемцы, Помучили от полноты души. Пока веков не прекратится замять, Того народная не вытрет память. Взревела ревом русская земля, Не помнившая со времен Батыя Подобной крестной муки. От Кремля В ночь уходили воинства святые И встали вкруг Москвы, костры каля. Там пали сильные и молодые, Подрубленные пулями в снегу, Но стен Москвы не выдали врагу. И отметая гордости греховной, За крепостные отойдя зубцы, К народу русскому воззвал Верховный: "Вы, братья, сестры, матери, отцы! " Закляв их связью не духовной, кровной -- Он говорил им: Дети! Вы бойцы За землю, на которой дрались деды! Хотите ли вы рабства иль победы? И криком закричал честной народ: Победы! Захлебнется враг проклятый! За нашу землю! За тебя! Вперед! Будь нашим знаменем! Веди, вожатый! -- И должен здесь заметить наперед, Он веры той не осрамил крылатой -- И веру ту, где б наш ни пропадал, Наоборот -- с избытком оправдал. С собой, как с прочими, суровых правил, Как все -- недосыпал, недоедал. Фон Паулюса за Якова не сплавил, Как Фриц ему поносный предлагал, И сына зверским мукам предоставил, Чтоб против нас не вышел генерал, Плененный в Сталинграде. Военкомом И деятелем после был весомым. Хотя холопьев все еще сажал И не терпел к проектам возраженья, -- Но как при имени его дрожал Любой, кто был не нашего мышленья! Уж танки в городе воображал И достигал такого накаленья, Что белый китель, трубка и усы Вздымали мигом надо лбом власы. Ах, белый китель! Просто дивный китель! А трубка всклень "герцеговины флор"? -- Но Тетушка сказала: "Не хотите ль Вы прекратить молоть подобный вздор -- Он самый натуральный обольститель -- В нем гения не видно и в упор. -- Ну, коль не гений, так вперед, бесславьте! -- Ах, милый Фрак, отстаньте и оставьте! Ваш протеже -- упырь. -- Ах, так? Упырь? Тут на совете мненья разделились: Кто говорил -- "упырь", а кто -- "пупырь", И атмосферы крайне накалились. Грозили пренья разростися вширь, А языки их просто с ног валились. А Ольга, сев с Антоном в уголок, В салфетку собирала узелок. Вот во что вылился вопрос Антонов: Успели и Антона отмести! Меж тем, на Ржевском генерал Антонов Совсем уж собирался спать идти. Тут звякнул телефон. Он снял. "Антонов" -- Послушай, батюшко! -- и ну кряхти! -- Уж утряси, мы б за тебя говели... Уговори ты этого... Чертвели!.. -- Антонов тут же сел на телефон -- А был двенадцатый уж час как о ночь -- И, услыхав известный миру фон, -- Иосиф, -- говорит, -- Виссарионыч! Вас беспокоит старый солдафон, Готовый к вам бежать на зов без онуч! Позвольте обратиться! -- и тотчас Ему был обратиться дан приказ. Чрез пять минут звонит он тете Рафе Чтоб ей о выполненье доложить -- Однако до нее -- как до жирафе: Звонком и не пытайся услужить. Она глуха. У ней брильянты в шкафе. Ее уж спать успели положить -- И до Чертвели ей ни -- вдуга -- швили, Ей даже свет в квартире потушили. ДЯДЕНЬКА ВЕРХОВНЫЙ На Спасской бьет три четверти часа, Луна сменилась дымкой непогожей. На Спасской бьет три четверти часа, Торопится домой, в тепло, прохожий. На Спасской бьет три четверти часа: Отбой, на погребальный звон похожий! Щемящий сердце русских эмигрант Пронзительный, спектральный звук курант! На тротуаре тень от катафалка -- Минуй, минуй, читатель, эту тень! На тротуаре тень от катафалка -- Чернильная, как смерть, -- скорей бы день! На тротуаре тень от катафалка -- Минуй, читатель, дьявольскую тень! Хоть то, что именую катафалком, Служебная машина в свете жалком. Антон выходит с узелком в просвет -- Как бледен он, в каком тоскливом теле! Садится в адовый кабриолет, Бесшумно завелись и полетели. Вот минули бульвар и парапет И Троицкую башню провертели. Остановили, вышли из дверец И входят в отуманенный дворец. Повсюду сон. Царицыны покои. Недвижим воздух. Лунный пятачок Мерцает в спаленке. Но что такое? Чей там забытый блещет башмачок? Но мимо! Мимо! Под окном левкои, Ужли затвора сухонький стучок? Нет. Показалось. Показался свет, и Как жар горят на стенах самоцветы. Смарагды, яхонты и бирюза. Их блеск невыносим и нереален. Он, словно дым, ест и слепит глаза. И вдруг огромный кабинет, завален Лишь книгами, в нем больше ни аза. Стол -- площадью, и за столом тем Сталин. Туманные портреты со стены Глядят угрюмы, либо смятены. О, как жестокие воззрились очи На мальчика! Как жжет их странный взгляд! На Спасской башне грянуло полночи. Теперь, должно быть, все в постелях спят. А ты сиди с узлом и, что есть мочи, Сноси его пронзающий до пят, Его нервирующий и саднящий, Ух, цепенящий взор! Ух, леденящий! Проходит вечность каторгой души, И вдруг, как громом, полыхнули своды: "Что там в салфетке у тебя? Кныши?" Он отвечал не сразу: "Бутерброды" -- И слышит как бы эхом: "Хороши?" Нет, там ни то, ни это: там разводы Лучка в селедочке. С картошкой вслеп Положен черный бородинский хлеб. -- А что картофель -- маслицем приправлен? -- Спросил Верховный, пальцы заводя, И бок селедки, меж ногтями сдавлен, Исчез в усах народного вождя. Антон промямлил: "Да уж не отравлен!" И, на столе в бумагах наследя, Взглянул на китель в робости духовной. -- Ешь! Насыщайся! -- говорил Верховный. -- Я, брат, тут отощал и подустал. Что, думаешь, из стали, хоть и Сталин! Некачественный, брат, дают металл, И пятилетний план почти провален. Я возразил ему: "А я читал..." Но увидав, что рот его оскален В усмешке, счел за благо промолчать. Он благоволил дальше замечать. -- Я положеньем дел, брат, не доволен... -- И, выплюнув селедочный хребет, Смотрел верхи кремлевских колоколен И восходящий облачный Тибет. И было видно, как он стар и болен, Как у него, быть может, диабет, А может быть -- давленье и подагра, И как по нем истосковалась Гагра. -- Пять лет такой работы и каюк! -- Антон пробормотал; "Да кто ж неволит?" Но тот не слышал, вопросивши вдруг: Народ ко мне по-прежнему мирволит? Ах, нет: то не любовь, один испуг! Едва умру, из гениев уволит. Теперь и плещут, и кричат виват, А что как завтра выйду виноват? Один, один кругом -- кровав и страшен, Зловещим чудным светом осиян, Уйду в небытие от этих башен, Чтобы являться -- Петр и Иоанн! -- Антон смотрел, пугливо ошарашен, -- Я против Грозного имел изъян: Умело потрудился я, но мало Моих бояр я перевел на сало! И жаль Серго мне! Вот кого мне жаль! Единодержцев сокрушала жалость, И нежностью, как ржой, изъелась сталь, В рот дуло положить -- какая шалость, Какая невеселая печаль! А сколько трусостью их удержалось! Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей. Как думаешь, застрелится Фаддей? Небось, застрелится! И жаль Фаддея! Он много поизвел своей родни -- Да все о животе своем радея -- Как на Руси водилось искони. Россия, невенчанного злодея В своих молитвах светлых помяни -- Кровавого Иоську-инородца! Уж попотел для твоего народца! -- Антон взглянул и очи опустил Чтобы, смеясь, не поднимать их боле: Верховный, разумеется, шутил, Как репортер Синявский на футболе. А может быть, и вправду ощутил Под печенью позыв саднящей боли -- Как школьник, вытащив плохой билет -- Поди-ка вспомни через столько лет! Однако помнится, что было утро Весьма прекрасней прочих над Москвой. На тротуары сыпанула пудра, Но съелась вдруг тотчас же синевой. С портретов Сталин улыбался мудро, А по Кремлю расхаживал живой. Не собираясь выходить с повинной, Окуривал усы "герцеговиной". Уже трамваев воскурен трезвон, Уже и город дворниками полит Обильно, но из рук, конечно, вон -- Сноп брызг уйти от бровки нас неволит В не то амфитеатр, не то амвон, Где Тито, либо Франко глаз мозолит, А может, Мендель -- жрец антинаук -- Под суперлупой ползает, как жук. И точно, помнится, в то время Тито Иначе не бывал изображен, Как только у корыта Уолл-стрита, Лицом до безобразья искажен, У Аденауэра ж лицо не брито, Он вечно лихоманкой поражен. Но нашего правительства все члены Зато столь мужественно просветленны! Сколь милый, сколь непьющий вид у них! Сколь воротник у них всегда опрятен! Бородки клинышками у одних, Усы у прочих всех без квасных пятен. Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других, Властей мне предержащих вид приятен. А глас властей! Но, муза, помолчи! Не смей напрашиваться на харчи! А статуи! Ваял их, верно, Фидий! Какой величественный рост всегда! А позы, жесты! Не моги! Изыди! Я хоть напыжусь, подбочусь -- куда! Мне никогда не быть в столь славном виде: Как ни тянусь, ни топорщусь -- беда! А на карнизах -- волгари! Иртышцы! Какие торсы! Ягодицы! Мышцы! А стройки! Строится и то, и се Быстрей, чем я пишу стихотворенье. Нет ничего построенного, все Возводится, как в первый день творенья! Сюда бы Маяковского! Басе! Слетаются, как мухи на варенье, -- Весь день мотаются туда-сюда: Какая быстрая у нас езда! Сколь инженеры на площадках важны! Подумаешь: Рокфеллер! Вандербильт! А зданья до чего ж многоэтажны! А где таких отыщется Брунгильд В кассиршах? А у них сколь очи влажны! Ах, жалко, что совсем я не Ротшильд! Хоть три рубля иной раз и со мною На выпивку -- увы тебе, мясное! Уж так и сяк -- селедочка с лучком! Сказал и вспомнил чесучевый китель. Читатель, милый, здесь бочком, бочком! Сей тип -- обыкновенный возмутитель Покоя твоего. Власы торчком? Да он давно усопши! Он обитель Себе нашел под елью вековой. Небось, не покачает головой, Не отойдет, попыхивая трубкой, Не станет в мир иной переселять. Спокойство обрети! Беги за шубкой, Которая пошла хвостом вилять Между народом -- с беленькою зубкой И прочая -- канальством удивлять. В разрез с обыкновеньем деревенщин, Ты знаешь: нет изделья лучше женщин. Все царства мира и вся слава их -- Ничто в сравненьи с оргиями плоти, Да каб для одного! Для обоих! Из коих оба временно в комплоте... Ты рвешься к власти... Вобрази на миг Кошмар допросов... мошкару в болоте! Ну, предположим, ты успел, ты стал! В тебе все сердце, а ведь не металл! Скажи, ты мог бы видеть вдовьи слезы Без содроганья? Отправлять в расход? И в страшные российские морозы Благословлять казачество в поход С трибуны Мавзолея? Грезы! Грезы! От грез, читатель, нам один расход. Негрезлив будь! Будь весел и кристален! Не выйдет... не пытайся быть как Сталин. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ Читатель, милый, очень любишь книг? Ну, тех, что собираешь по подписке В своей квартире по месту прописки, Покоя не даря себе на миг? Тех, к коим, чуть увидел, уж приник, Которые, не подвергая чистке, Ты выстроил для совести очистки В шкафу, что, как столь многие, безлик. Ну, в том, на коем выставлены вазы? Еще шепча: Все суета сует! -- Ты громоздишь на песнопенья сказы, Которые пора снести в клозет... Похвал в сем сердце не ищи -- их нет, Страшусь тебя, бегу я, как заразы. Какой в свой дом не тащишь ты заразы? Я не имею здесь в виду их суть, Хоть и она, благонадежен будь, Являет редко перлы и алмазы. Но повести, романы и рассказы Меж пухлых строк своих скрывают жуть Унылой болести какой-нибудь, Какой томятся все еще Евразы. Поверь -- печатный том есть род турбазы Для молей, тараканов и клопов, Животных, любящих сухие пазы В твореньях корифеев и столпов. Так если ты не моден, не хипов, Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы. К чертям твои Марго и Рюи-Блазы! Возьмем Аксенова -- какой в нем прок? Хоть он в чужом отечестве -- пророк, Подумаешь -- глоток карбоксилазы! Нам эмигранты вовсе не указы: Нам кажется, в них скрытый есть порок Смотреть с тоской на кинутый порог, На Питеры, Одессы и Кавказы. На под Ельцом растасканный сенник, На неколхозную копенку в поле, На киселем залитый крупеник. На выходцев России свежих боле... Я не люблю "певцов народной боли", Мне дорог лишь молчанья золотник Полцарства за молчанья золотник! Но Роберта молчанье стоит больше -- Уж царства целого размером Польши. Да он не помолчит -- ведь он шутник! К стопам Евгения бы я приник, Чтоб он сидел над строчкой можно дольше... А чудные стихи другой гастрольши? Да ведь она души моей двойник! Сей голос из Элизия изник, И, в злейший час мой за него ратуя, Люблю, друзья, его за красоту я! Какая ложь, что стих у ней поник! Его ахматовскому предпочту я. Да что ж я вскрыл души моей гнойник? Открою до конца души тайник, Поведав, что люблю мою Татьяну Любовью чистой, братней без изъяну -- Нежней, чем Антигону Полиник. Какой прекрасный девственный родник Ее поэзия! Пока не стану Землей унылой, восхищаться стану. Да где прочесть? Она не пишет книг... Хоть книгами в Москве полны лабазы, Но редко вижу книг моих друзей, Иду в библиотеку, как в музей. А те, кто напечатались лишь разы Десятком строчек? Сколь их ни глазей -- Не выищешь, хоть закрывай музей! Подамся в хрипуны и скалолазы. В опальные поэты. Так верней Найти аудиторью -- а без ней Тоска и склочность лезет во все лазы. Еще немного и скажу: Заразы! А ну набрать меня да пожирней! Уж бисерком попотчуем свиней, Привыкших хряпать только хризопразы. И разревусь, как не ревут белазы, Но лишь одни белуги. Тяжело Быть ясным, как оконное стекло,