Алексей Бердников. Жидков,
или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души --------------------------------------------------------------- © Copyright Издательство "Просодия" (bog@online.ru) © Copyright Алексей Аркадьвич Бердников --------------------------------------------------------------- Алексей Бердников ЖИДКОВ, ИЛИ О СМЫСЛЕ ДИВНЫХ РОЗ, КИСЕЛЕ И ПЕРЕЖИВАНИЯХ ОДНОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ (1964 - 1978) СОДЕРЖАНИЕ Ностальгия по совершенному человечеству (Н.Новиков) ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Преславная, прекрасная статуя!? Жидков И в строчках вечной будет чистота Антиканон Бедная тварь Чума В эвакуации 296 иверень Франческо Петрарки Возмездие Авва Мария Мраморный муж ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Я напишу в Вашу честь хорал Я напишу в Вашу честь хорал В Хлебном переулке Кощунственный недоросль В Хомутовском тупике Из Хомутовского -- в Хлебный Мои увеселения Семейный совет Продолжение предыдущей Дяденька Верховный Заключительная ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Канон Голос первый. Изболевшая моя душа Голос второй. Хорошее расположенье духа меня не покидает никогда Голос третий. Мы крест Ваш до последу Голос четвертый. Мои записи по настроению ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Фуга (сонетная корона) Мать, сердцем некогда воссокрушася Мать, сердцем же вельми воссокрушася Мать отошла, воссокрушась душой Не сокрушайтесь же и Вы душой Что было ранее с моей душой Не знаю, что вдруг сделалось с душой С моей Психеей, нежною душой Я вспоминаю, что моей душой Читатель, если, надоев душой Нет ничего скучней, клянусь душой, Смятенной, восхищенною душой Скажите мне, быть может, за душой Но если тело разлучит с душой Не передать Вам, как я рад душой Дитя и муж с младенческой душой ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Пятнадцать сократических диалогов на тему иудейского псалма (сонетная корона) I. Антигона II. Эвпалинос III. Глаз IV. Фидий V. Ксантиппа VI. Город VII. Чума VIII. Глас IX.Алкивиад Х. Платон ХI. Аристофан XII. Апология XIII. Бессмертие XIV. Время XV. Вечность XVI. Антик ЭПИЛОГ Приложение 1 (А. Дранов) Приложение 2. Фрагмент передачи на радио "Би-Би-Си": "Тетрадь, найденная в Вешняках" КОММЕНТАРИИ Авторский комментарий к "Жидкову" ВСТУПЛЕНИЕ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Жидков И в строчках вечной будет чистота Антиканон Бедная тварь Чума В эвакуации 296 иверень Франческо Петрарки Возмездие Авва Мария Мраморный муж ЧАСТЬ ВТОРАЯ Я напишу в вашу честь хорал В Хлебном переулке Кощунственный недоросль В Хомутовском тупике Из Хомутовского -- в Хлебный Мои увеселения Семейный совет Продолжение предыдущей Дяденька Верховный Заключительная ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Изболевшая моя душа Хорошее расположенье духа Мы крест ваш до последу Мои записи по настроению ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Мать сердцем...(No 1) Мать, сердцем...(No 2) Мать отошла... Не сокрушайтесь Что было ранее... Не знаю, что вдруг... Я вспоминаю... Читатель, если, надоев... Нет ничего скучней... Смятенной, восхищенною... Скажите мне... Но если тело разлучит... Не передать вам, как... Дитя и муж... ЧАСТЬ ПЯТАЯ Антигона Эвпалинос Глаз Фидий Ксантиппа Город Чума Глас Алкивиад Платон Аристофан Апология Бессмертие Время Вечность Антик ЭПИЛОГ Комментарий к Предисловию Комментарий к Приложению 1 Список оригинальных произведений и переводов А. Бердникова............................ НОСТАЛЬГИЯ ПО СОВЕРШЕННОМУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ "Жидков" компактен, несмотря на свои тысячи строк, именно благодаря удивительной композиции, хитроумно небрежной. Это пять рассказов о разном либо о том же -- но всякий раз под новым углом зрения, всегда в ином ключе, и это разное то как бы погружено в безвоздушное пространство, то в серебристый или лазоревый воздух. Иногда предметы видишь как бы сквозь толщу воды: приближенными, громадными, расплывчатыми. Один ли сюжет в "Жидкове"? Очевидно, что не один и не два, но, по крайней мере, четыре, -- несводимые только к фабульной игре -- четыре романа в романе. Это роман маленького мальчика и его, кажется, не вполне еще взрослого отца, которого мальчик тщательно и безнадежно разыскивает и наконец находит, то есть реконструирует в своих печальных, полных красок и запахов снах, обретает чтобы... дать упокоение любимому праху "в мозгу... в сей сводчатой могиле", подобно знаменитому аристофановскому жаворонку. Это роман юноши и его возлюбленной, которых "носит" по старым московским дворам, дабы дуэтом а капелла исполнять псалмы собственного сочинения о Тетушке, Сталине, Сократе и еще Бог знает о ком, непрошенные и невозмутимые, как самое Хорал. Это роман молодого человека и его попутчицы, роман трагический, ибо эта смерть не несет просветления. Наконец -- это роман господствующей над местностью "Жидкова" фигуры Сократа, который, словно чудовищная Харибда, поглощает в гигантском водовороте все то, что течет во времени "Жидкова". И после всего -- это роман автора с языком, ибо все что есть в "Жидкове" -- это "действительно сумнительный язык" его творца. "Жидков" не является сатирой нравов, всего менее фельетоном и, конечно же, никаким "романом в стихах". Но и, разумеется же, не роман в прозе. Просто роман. Роман ли? Посмотрим, что происходит с его, если не персонажами, то лицами в течение всего романного (повествовательного ли?) времени. Изменчивые, как Протей, внутри себя, -- они мало меняются во времени. Они как бы застыли (но только именно как бы) раз и навсегда в свойственном им чине: выше всех Тетушка, затем Отец и Мать, ниже, в Преисподней, -- немцы, лагерное начальство, Алкивиадоград, Платоновполис, Критийбург действительности, те дворы, где на трубе не играют. С кем же они общаются, эти лики неканонизированных святых? Ответить на этот вопрос -- означает хотя бы отчасти осветить типологию романа, его темное генеалогическое древо. Собеседниками лиц (или ликов) являются: Бог (и тогда диалог претворяется в псалом), "старшой" по клану или по мудрости (и тогда это ода). Женщина воет по усопшему или юноша обращается с высокими торжественными словами к возлюбленной, почтившей его визитом, -- и тогда это плач или мадригал. Или Хорал. И над всем -- неким божеством, чарующим и страшным, царит полуденное светило диалога. Диалог-беседа двух или большего числа лиц, что может быть древнее, несомненнее, истиннее этого? А между тем -- нет ничего сомнительнее диалога в стихах, по крайней мере, для любителей чистой лирики. Пожелаем им ясности духа в следовании этим новым для них путем опыта. И еще: да не смутит их в дороге обилие сонетных построений: венков, корон, инвенций, фуг -- этих длительных силовых полей, грозящих то и дело выбросить потерявшего ориентир звездоплавателя из накатанной веками траектории. Поистине, мир наш все еще полон парадоксов, и не стоило бы простонародной публике форума удивляться тому, что "в святилище родит Христа Мадлен, Мари же в капище и служит блуду". Сократ считает своей задачей раскачать жернов, а "облегчать роды" лучше него смогут другие. И сегодня, как две с лишком тысячи лет назад, Сократ остается Великим Непознанным, выстраивая перед "пораженным Божьим чудом созерцателем" во мгновение ока то заоблачный город, то целую цивилизацию, в которой мы не напрягаемся чтобы узнать нашу. Зачем бы это? Но вещный мир, как никогда, роскошен. Вспомните его зверинец или гербарий, или камни -- у вас захватит дух. Или его же экстерьеры: все эти мосты, стогны, мраморы, холмы, энкаустики и так далее, и тому подобное. Для чего они? Иногда (довольно часто) это не сам он всего наговорит, а толково спровоцированный им собеседник течет сам по нужному ему руслу. Как все это, должно быть, в конце концов стыдно, либо тягостно испытуемому! Но пожелаем же ему (если только он сам этого хочет) испить до конца чашу, пока Сократ, невзирая на посулы и угрозы, слоняется по площадям и, отвлекая людей от их прямого дела "строить на песке и пыли", нудит, что есть над головой галактики и облака и что наилучший способ доказать свою необходимость жизни -- с уважением относиться к смерти. Ник. Новиков ноябрь 1978 г. Когда бы даме в ум пришло процвести Разумством, вежеством и чистотой, -- Пусть ненавистницы пьет взоры той, Что Тетушкой моей слывет в сем месте. Приобретет и честь, и благочестье, Облагородит прелесть простотой, Равно познает, где ей путь прямой В желательное райское поместье. Слог, коий речь ничья не повторит, Молчанье красное, обычай честный -- Преймет, когда прилежна и умильна. Но беспредельный блеск, что нас слепит -- Чрез то ей не занять: сей огнь небесный Вручает рок, а ревность тут -- бессильна! КАК БУДТО ПЕТРАРКА ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Преславная, прекрасная статуя!? Преславная, прекрасная статуя! Мой барин Дон Гуан покорно просит Пожаловать... А.С.ПУШКИН "КАМЕННЫЙ ГОСТЬ" ЖИДКОВ О, грусть России железнодорожной С полудремотной песнью колеса, Снегами полустанков и острожной Тоской! Зато как сини небеса! Как погружает душу в сон тревожный Таежных веток хрупкая краса! И часто в белом, голубом, зеленом Жидков дремал в скупом тепле вагонном. Как грустно поезда кричат зимой! Как струны, стонут стынущие рельсы, И там, где кипятков пролился зной, На стеклах расцветают эдельвейсы. Вокзал стоит от воздуха хмельной. Звонок томителен. Снегов завесы Поплыли, весь вагон в пазах запел, И кто-то там в купе вошел и сел. То женщина. Она в мехах пахучих С мороза. Что за свежесть крепких щек! Разделась, села у окна. Попутчик Глядит, как бровь черна, как лоб высок. Раскрыла книгу... Только бы без штучек... -- Вы едете далеко? -- На Восток... -- Издалека? -- в глазах ее сердечность. Он отвечает ей, что едет вечность. Ах, Тетушка всем этим не чета, Она б сказала: "Вот уже и вечность!" У этой и улыбка-то не та, И пуговиц на юбке бесконечность, Не та и ранка трепетного рта. Хотя, конечно, в голосе сердечность. Так тетя говорит, потрогав лоб: "Возьми тройчатку, у тебя озноб!" Нет, лучше влезть в себя, захлопнув крышку, И тут же снова погрузиться в бистр Свирепых грез, где хочешь -- встретишь мишку, Где прыщут лисы тучей рыжих искр И где гадюки бегают вприпрыжку, Где запах ландышей, суров и быстр, Бежит по-над водой в июньский вечер -- (Но рифмы нет, пока не скинешь с плеч "р"!) Жидков входил, садился над рекой Под праздничным каскадом некой ивы -- У скульптора здесь глина под рукой, У музыканта ветра переливы. Мелодии, одна нежней другой, Стихов и жалоб странные мотивы, Бог весть откуда западали в мысль, И он певал их, и тогда неслись, Как звезды опадающей сирени, К большому небу в облачном песке Такие переломчивые пени, В таком алмазно строгом голоске, Что сосны, как верблюды, на колени Приопускались, а плотва в реке На цыпочки меж пней вздымалась храбро, Дыханье сняв и растопырив жабры. А женщина все это отняла... -- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? -- Тут он попятился, она вошла, Из сумочки достала сигарету, На стол уселась, ноги подвела Под нос писавшему анахорету, Жевала что-то и пила вино, Наутро дымом выйдя сквозь окно, -- Жена, студеная, как Гималаи. Ну, он произносил их имена, -- Как обвиненье, медлят, не желая Уйти из уст, -- и то, пьяней вина, И то, полынной горечью пылая. Облагорожена, огорчена Душа... И имя тихой благостыни, Сосущее уста песком пустыни... Их имена врасплох их застают. Дрожь насурмленных век. Медлят ладони -- Как бы во сне, где призрачен уют. Бредут в петле томительной погони. Прически поправляют. Отдают Привычный долг. И в ладанках ладоней, Для них не ведомо, от них в тени Сияют жизней или грез огни. Он терпит их. Но есть предел терпенью. Он сердце оковать решает льдом, И положить предел себе и пенью, Закрыть глаза, лицо... Каким трудом? Какой, быть может, данью поглупенью? Вот так самим собой во мрак сведом, Где гурий нет, одни лишь "бесы разны", Он отрешит от полноты соблазны. Очнулся от своих прозрачных грез Он только понуждаемый к ответу На чистый мелодический вопрос, -- Не будет ли он "так сидеть до свету?", И взгляд с ландшафтов мысли перенес На чувственное "тут"в минуту эту И "тут" увидел близко, в двух шагах, Уж не сидящую, а на ногах, -- Рукою ищущую машинально Застежку на спине иль фермуар, Тотчас же скрыпнувшие атонально, И в потолковой лампочки муар Рядящуюся, впрочем -- номинально, Как факты жизни -- в дымку мемуар, И взгляд, не вынесши подобной пробы, Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы. Да кто она такая, эта гуль, Былого образа живая калька С движеньями непуганных косуль, С улыбкой маршальской иль сенискалька, С горячим телом, белым, как июль, Чтоб ярость он, как будто это галька, Свою ей кинул, он, который знал Ее томительный оригинал! С простым лицом и голосом без грима, С монашеской повадкою расстриг, -- Она ушла, исчезла струйкой дыма, Взошла на небеса от дней, от книг И непостижно, и неумолимо... Напрасно он взывает к ней на крик: "Вернитесь!" -- но, действительно, приходят, Как будто их и там с бумаги сводят. Но подлиннику вовсе не чета Та копия, что тут, не узнавая Его, своей одеждой занята, Хотя и эта -- женщина живая: В ней ложью дышит каждая черта, И кажется, что, искренно зевая, В расположенье нервном и дурном -- -- Уж эта вечность! -- скажет перед сном. И В СТРОЧКАХ ВЕЧНОЙ БУДЕТ ЧИСТОТА Их дни для зренья одного текут, Ни для кого их стебель смертью смят -- И только розы сладостные ткут Из смертной неги милый аромат. Вот так и ты -- ты, юная, чиста, И в строчках вечной будет чистота. ШЕКСПИР Поговорить настали времена О массе интересного: мотиве Цен розничных селедки и вина, О вод приливе или их отливе, О том, как вредно пить, о пользе сна, О Богородице и о крапиве, О соцьялизме в грешной сей земле, О смысле дивных роз и киселе, -- Так говорил отец, уча сороку, Попавшуюся в этот лестный плен Постыдно, без желанья и без проку. Он мякишем кормил ее с колен, Размачивая хлеб в портвейне року Тридцать седьмого, хмурился, согбен, Поплескивая в кружку то и дело, Ибо "вода в колодце проржавела". По специальности отец -- горняк, Проведший годы под землей без мала, Любивший птиц, ежей, гадюк, собак Со всею страстностью оригинала, Что мать моя, его жена, никак Не одобряла и не принимала. "Ты постеснялся бы при мне хотя б В дом приводить дроздов и разных жаб!" Он усмехался ей в лицо беззлобно, Насвистывал "... красавица... постой!" И приходил гигантский пес, подобно Эсминцу на мотив его простой. Таким его я помнил. Я подробно Любил костюм, так пахнувший листвой, Что, кажется, пошевели он складкой -- И складка разродится куропаткой. Таким его я представлял себе В землянке, со слезой в доске сосновой, Когда он значил все в моей судьбе. С глазами круглыми, бритоголовый, Прислушавшийся к медленной стрельбе, Все вынесший: и страх, и долг суровый, Он думал о трудах большой стези, О танках в старой торфяной грязи, -- Без страха и упрека древний витязь... А а, что я? Я был его щенок, Шалевший оттого, что, с ним увидясь, Мог мячиком крутиться возле ног. Как вдруг в дверь постучали: Распишитесь! -- И мама грузный приняла мешок. -- Ого! Центнер свинины, еле вперла! -- Открыла, вскрикнула и сжала горло. Ну кто ж еще в мешке, как не отец, -- Решал я про себя, -- вон как заляпан! Сорокам, розам и ежам -- конец! Не прыгнет, не посодит мать на шкап он. -- Тут из кармана вылез вдруг птенец, Нагадил на его, отцовский, клапан -- И мать, ах, мать, невинная душа, Сквозь слез заулыбалась не дыша. С чего-то вдруг она расхохоталась И рот свой пальцем тронула слегка, Как если бы с рассудком расставалась, Но не рассталась, и, костер смешка Спеша залить слезами, разрыдалась У милого, у страшного мешка, А я, суровый, как одно из дышел, Обдумывать несчастье в сени вышел. И стал пинать собаку без помех, И в уши мне все лезли как угроза -- То дивный бисерный отцовский смех, То голос вкрадчивый: Смотри, вот роза! О, этих лепестков чудесный мех Дарит почище доктора Склероза Забвенье страждущим! Смотри, смотри! -- Пылает не листок, пожар зари! -- И я смотрел, но ничего не видел, А слышал только материнский рыд: Ах, Паша, Паша, ты меня обидел! -- Она визжала: Где теперь зарыт Кузнечик мой! -- Ну вот, лежи, реви, дел! -- Я зарычал в сенях почти навзрыд: И чтобы зарычать была причина. Он у меня отец, у ней -- мужчина... Отец ни с кем не уживался ввек, Повсюду заносил веселый норов -- То комиссар никчемный человек, А то директор шахты туп как боров. И неповинну голову кнут сек: Подписки, вычеты из договоров... И тут он все скрипел, идя на рать: Ах мать, ведь не хочу я умирать! За что убьюсь-то? За мою каторгу? Костьми полягу за собачью цепь? Сотруднички меня мотнули с торгу, А сами-т не на фронт, не в тую степь. -- Но думаю, хотя и без восторгу, Он поднимался с трехлинейкой в цепь И шел, пока дыхания хватило, И умереть ему, пожалуй, льстило. Зане он мер не за зараз, за роз -- В том некая есть разница, поверьте, Для тех, кто как мишень под пули врос, -- Да, да, высокое в подобной смерти! Не очень важно -- немец ты иль росс. И смерть тогда -- что пауза в концерте, И захлестнувшая тупая боль -- Быть может, лишь тональность си-бемоль. Мать и отец. Их разговор печален. -- Ты постарела, милая моя. -- Та смотрит на него, и взор печален. -- А ты -- все та же звонкая струя! Ты все такой, хоть зимний двор печален! А помнишь бабочку? -- Да, жизнь моя, Она была в тот трудный год как помощь, И в комнату вошел июль -- ты помнишь? -- Ну, помню ли? -- А помнишь легкий звон, Раздавшийся о день, еще не дожит, -- Там билась птица в переплет окон... Уже уходишь? -- Да! -- Так скоро! Чтожет? -- -- Я только бабочка, -- смеялся он, -- Январская... -- Придешь еще? -- Быть может! -- Он уходил, он говорил: Прощай! -- И выкипал на керосинку чай. АНТИКАНОН Мы жили от устава -- за стеной. Устав к нам сколько ни стучи в квартиру, А мы к нему в брандмауэр -- ни Боже мой, Хоть плачь! А он -- фурычь иль агитируй! Другим легко. Чуть кто-нибудь другой Тук-тук... а стенка -- шасть -- и в ухо сбирру Уж шепчет на стульце монастырка: "А мне Жидков написал с потолка За шиворот. Примите к йогу меру!" -- А что, он иог? -- "Иог... мою мать" -- Ну, ну! -- И вот Жидкова за ушко и в шхеру. Жидков -- ругатель. Чувствуя вину, Стоит и пальчиком копает серу. Словесная зуда неймет. Усну Вот-вот. Натуга страшная. Да, право, Жидков, он как-то не с руки устава. Зато наказанного без вины Пригладит Тетушка, утишит страсти -- Добренька, тихонька. Тетушкины Малые малости все, комнатности -- И люблю уюты Тетушкины: Гонят каменности и все напасти, -- И "тихий Господи", и блюдца глаз, Откуда крошка-слезка пролилась. Ведь вот Жидкова Ольга -- вся другая: К нам не пройдет, не напоив калош, Луча глаза в очки и все ругая Ругательно: "Собрать, ядрена вошь, По рваному, пойти нанять бугая, Чтоб горсоветчика какого в дошш Здесь утопил! Ох, ломота сустава!" Но и она не пьет воды с устава. Ох, мать честная, сколько ж горсовет Чиков тут надоть утопить по лывам, Чтобы в домах окрест не гаснул свет И чтобы в лоб не прыгали углы вам!? Нам с Тетушкой -- устава вовсе нет: Нам в баню не ходить, тереть полы вам, Затрещин не иметь -- нам молоко Не пить! И без устава нам -- легко! (Устав: учеба, кол в тетрадке, баня, Грести с бидоном в лавку, подустав, Иудушка, Фадеев, Дядя Ваня, Тычки и нежности. Антиустав: Сладкая Тетушка купает в ванне, На завуча с училкой наплевав, Смотаться в лес. А в Хомутовском -- липки, -- А. И. сооружает вальс на скрипке.) А Тетушка? -- экономистом служб. Это она разводит по району Питомники из карликовых луж И гололедицу -- в пандан сезону -- И школьников диавольски возбуж- Дает, чтоб пионер -- не по канону! -- Стал хоть в оазис тощих перемен Законченный враг всяких гигиен -- Не Федор -- нет, но антисанитарий Федька -- черт, Васька, Гришка и т. п. -- Орясина, весь в тине, кровь на харе -- Позорник, воплощенное ч. п., -- Ильи-пророка и звезды викарий -- Пьющий из луж ворюга -- и вообще -- Бродяга с трупом кошки и вороны... -- Навоз "Аппассьоната"! -- Нет, законно... (Я слушал их весьма горячий спор) -- Нет, "Аппассионата" -- дрянь, из говен... -- -- Как можно сочинять такой позор! -- На 23-й оплошал Бетховен. (Я не спеша пересекаю двор, Кричит А. И.: Антоша, будь любовен, Как ты к "Аппассьоната"? -- Я? Никак! -- А. И. хохочет, скалит зубы Фрак.) Но Тетушка им не чета. Мы что ли Против канона? Нет, избави Бог! Из дождевалки льем в желтофиоли, Стучат... не всех пускаем на порог. Как все, штаны просиживаем в школе. Вот не как все: опустишь в кипяток И. М. -- экономиста в сетке с палкой, И выйдет тетя с лейкой -- дождевалкой! Она -- огнеупорна, кислото- Упорна, плоть и кровь, антиударна! Лишь сердце уязвимо. Только кто Поймет? А обращаются -- бездарно. И руки Тетушки -- как решето: Там поцелуй и гвоздь идут попарно -- От маленьких сердечных катастроф На кашках и желтофиолях -- кровь. Вот вкратце Тетушкина "виа кручис": Любила (нечто)... верила (в ничто)... Кавалергарды... множество их, мучась, Ей объяснялося в любви... как то: Мне все равно -- Страдать иль счастьем наслаждаться... К страданьям я привык давно -- Мне все равно, мне все равно! Она: Здесь каждый стих любовью дышит, А сердце холодно, как лед! Или: Человеческим стремлениям В душе развиться не мешай... С ними ты рожден природою, Возлелей их, сохрани: Братством, истиной, свободою -- Называются они... Народные заступники, соскучась, В Европу выехали. Но не то, Однако, Тетушка. Живет оконно, Цветочно, комнатно... возле канона. Не то, чтобы Европа не по ней, Чтобы она не по Европе... нет, но... Кто бросил там идей, а кто -- детей, А тетя безыдейна и бездетна. Я стал на свет с родительских затей, А Тетушку в себе согрела Этна -- Щуплая, махонькая с вьюшкой печь -- На ней неможно яблоко испечь. Но Этнин пепел всюду, так легонек, Так махонек -- не параграф, не гриф, -- Усеял рифмами лишь подоконник С тоской и нежностью наперерыв. Качается, -- как птаха, сев на донник, -- Писаньице и, перышки раскрыв, -- "Антоша, милый, ты у нас бываешь, А кушать забываешь... " Ты жива ишь Моя старушка! Только где вы, где? Вы, нежная, вы, ягодка-малина, В каком пруду иль на какой звезде? Следы на черном бархате камина -- Не ваши ли? На ряске, на воде Проточной, на стене, в блестке кувшина -- Следочки ваших туфелек -- мой бог -- Во всей России самых милых ног. Идете вы, не смяв душистой кашки -- Ну и названьице -- как тихий шелк! -- Высокую прическу, край рубашки Осыпал тонкий львиный порошок, Славите Господа -- ну и замашки! Но с вами мне бесцельно, хорошо -- Останьтесь, а? Ну, приходите сниться, Расклеванная утренней синицей... Уже четвертый час -- Господь, помилуй нас -- Аминь! Сжимая теплый деревянный посох, Весь в муравьиных тонких письменах, Ищу взахлеб следочки ножек босых В песках солонки, в синих пламенах Цветка -- напоминанья, в кислых росах, Тоскующих на козьих выменах, В удодовых эстрадовых гобоях, В разломе ситника, в златых обоях, В цветистом ухарстве, в сквозной беде Ищу мое, как ищут день вчерашний, И в нежности -- о, в медвяной воде Людских сношений! -- гордости незряшной, В асбесте, шпате, янтаре, слюде -- Тетю мою слежу, в ткани пестряшной Людского говора -- скифский платок, Где тетя -- тоненький цветной уток! Опрокинутый в мир, где ходят в главки, Где радуются, любят лишь на зло, Где наизнанку носят камилавки, Где время из клепсидр водой стекло, Где не дождется кончика булавки Лжи пуленепробойное стекло -- В лжи, как в стекле, критические точки, -- Ищу сладчайших туфелек следочки. И я ищу тетю мою в стихах, В душистых тропах, в камерных созвучьях, Поющих ветром в елочных верхах, Желтым закатом в обнаженных сучьях, Глядящих в нас, -- ищу тетю в строках Прозрачной ясности, в печалях сучьих, В волчьей тоске -- и пополам с тоской -- И в верности и теплоте людской. Когда есть все -- мне не хватает тети. Химеры канут: тетя -- враг химер. Они ж не вынесут реальной плоти Тетушкиных стихов. Она -- Гомер! Овидий! Тасс! -- и вряд у них найдете К стихам столь редкой ревности пример! Химера -- существо совсем без веса. Тетя -- величайшая поэтесса Всех эр и рас. И снежных риз. И рос. Вкусов и стилей. Без страха. Без лести. Очес забрало водрузив на нос, Сражает их стихом тихой прелести, Жалом пчелы в гирлянде чайных роз. Ушами прядают и, сжав челюсти, Бегут! Где ступит голою пятой -- Там с незабудкой лютик золотой Качаются. И венчиков радаром Ведут к себе шмеля. А тетин дух Уже витает в фартуке над паром: С доски стреляет лука мелкий пух -- И шепчутся пельмени. Рифмы чарам Подстать волшебство лучшей из стряпух. Что Рудаки! Заканчивался чей там Стих самым милым в этом мире бейтом: Антоша, милый, ты у нас бываешь, А кушать забываешь!? Смотрит на календарь: недалеко Первое -- праздник труда и зарплаты! И Иппокрена снова бьет легко. Редакторы, гурманы, психопаты, Потеют над Тетушкиной строкой. И вот эстеты недоумевато Глазеют в свежий номер "Октября", Где тетя -- одописец Октября! Стихи в газетах "Правда", "Труд", "Известия", "Московский комсомолец", например, Мы с Тетушкой писали вместе. Я Вгонял болванку в заданный размер, Необходимый в жанре благочестия. Тетя же выдавала полимер Стиха, вроде волокон каучука, Где отзывалась на событье чутко. Мы это сами сделали и то, Что нынче не секрет от тех, за стенкой... То, что, читатель, встретишь у Барто И, не боюсь сказать, у Евтушенко, На свет смог в муках произвесть никто Как Тетушка. Обугливалась гренка, А мы корпели над строкой "Труда" -- Я -- в муках совести, она -- труда. У многих нынче есть пристрастье к Рильке. Я перевел для тети "Часослов" -- Так поступив не из участья к Рильке, Но чтоб помочь ей уяснить со слов, Как современно написать о кильке, Чтоб "Комсомолка" приняла без слов. А Тетушка, набравши в зубы шпильки, Уж думала о Лорке, не о Рильке! Рильке, Лорка и Кафка -- три кита Тетушкиной программы. На затравку, Где что-то сбрасывалось со щита, -- Бюрократия, например, там Кафку. Рильке -- где обнажалась нищета Рабочих Запада. А там, где травку Воспеть и Первомай, и шум полей, -- Там Лоркин дольник был всего дельней. Но тайной страстью тети был не Лорка, Не Рильке и не Кафка. Некий стих, Домашний как полынь, и как касторка Комнатный. Привнесенный не из книг (им даже возмутилась бы "Вечорка"). Но Тетушка им грезила, постиг -- Нуть тайну жуткой прелести не в силах Племяннических строк. Простых и милых: Это бывает, когда рояль выбрасывает Судороги в припадке. Это бывает, когда скрипач растрясывает С башки волос остатки. Когда начинают дамы, Воспаряя в горние сферы, Ронять с балконов номерки в партеры -- Тогда и бывает вот это самое!!!! И я ищу тетю мою в годах Минувших, в быте, позабытом ныне. В стране, куда не ездят в поездах. В воспоминаньях, дневниках, где иней Годов осеребрил чернильный прах И где страницы желтые пустыней Пахнут, где в вереске просохших строк Гнездится Время. И студеный ток Несет форель величиной с теленка. Ах, на муравчатом на бережке С лукошком босоногая девчонка -- Рыба в струе и ягодка в леске. А птицы-то! Гористая сторонка. В ней села дремлют на большой реке. Поуживают рыбаки, не тужат, Попы в баских церквах вечерни служат. Жгут угли углежоги. На пожог Везут руду крестьяне при заводе. Кто в сундуках таит какой лишок, А кто с утра не сыт, живет в заботе. Кто просит, опершись на посошок, И девочка до вечера в работе -- Ей чистить, мыть, косить, пасти, качать И на тычки улыбкой отвечать. Она удивительна, моя тетя. Кротость и воля сочетались в ней С быстрым умом. Она -- хоть в устном счете, Хоть в грамоте -- поповен всех сильней. И вот заезжий человек: Пойдете Ли в семинарию? -- Нет, нет: нужней Семье кормилица... -- Но вы, быть может, Живую душу губите... Поможет Земство -- стипендией... И вот она Становится учителем. И едет Служить в село Клевакино. Война И голод. Марксом и Черновым бредит. И революцией. Потом, жена Чекиста, борется с разрухой и дет- Сады организует, сыпняком Болеет, но жива -- худым пайком, Идеями и будущим. К монголам Направлена. По долам, по горам И по монастырям, и мелким селам Учат детей, расстреливают лам, Сеют террор и знания. Уколом Лечат люэтиков, а также драм- Политпросветкружки организуют, Скрывая, что по родине тоскуют. Индустриализацья, коллекти- Визацья, конституцья, революцья -- Вас выносить и воплотить! Снести На раменах, чтобы была не куцья! И, как огонь в ладонях, вас спасти, Когда вокруг со скрежетом мятутся Все силы мрака, сохранить очаг, Держа революцьонный крепкий шаг! Но как не вечно рушишь или строишь -- А делу и потехе время есть -- И вечным криком нервы лишь расстроишь, Когда-нибудь стоящий должен сесть, А коли сел, стал думать -- не герой уж -- Так революцья длится не Бог весть, И то, что было трепетным и кровным, Становится уставным и чиновным. И революцья ревностно блюдет Канон от нечиновных революций... А Тетушка туда и не идет! Ей дела нет до виз, благополлюций. Она остаток жизни проведет В благословенном поиске созвучий -- Чтобы прейти. Не так, как воск в свече, -- Но как вода в прозрачнейшем ключе. БЕДНАЯ ТВАРЬ Кто выдумал тебя? Кто источил? Кто дал такую силу бедной твари? Звучать томительнее страдивари Кто твой хребет и ноги научил? -- Сказав так, из объятий исключил Ее он и подумал: снова в паре! -- И вякнула она: А ты в ударе! Смешно ты это, право, умочил! -- -- Да я тебя не кину! -- Уж не кинешь, Покудова еще тебе дышу, А коли кинешь, то куда и двинешь? Я камышинку в позвонках ношу: Ко мне уж языком, гортанью хлынешь, -- Исторгнешь душу -- или песню вынешь! -- Исторгнешь душу ей и песню вынешь Бывало -- вот ведь что. Ведь какова? Хотя -- ведь это что? Слова... слова... В словах не тот эффект, а вот как вдвинешь! Опять в глазах у ней простор и синь -- ишь! -- И в волосах засохшая трава, В душе стоят озера, дерева, -- Короче говоря, не баба -- Синеж. -- Давай-ка поспиваем, ревунок! -- Поет -- и голосок сбивает с ног: В нем скрежеток, как если примус чинишь. Зато гортань Жидкова -- что алмаз, А Стешеньки -- сребро среди желяз, -- Так ей и обречен, куда ни кинешь. Тому и обречен, куда ни кинешь, Что, с ней скитаясь, века не избыть, -- Петь песни по дворам, тому и быть, И сдохнуть с милой, с ней -- единый финиш. Поди на родине, не на чужбине ж Падешь. А ей равно -- запеть, завыть, Цивилизованность в себе забыть, Сермяжность бабью воскресить, все нынеш. -- Ножи точить! -- мы тоже из точил, Хотя не правим ни ножа, ни бритвы. Берем не деньги -- слезы да коритвы, И нам от кровельных жестяных крыл Летит порой: Ах мать вашу едрит, вы! И кто тебя лечил -- не долечил! -- А кто тебя лечил -- не долечил!? -- И говорит с тоской: Пойдем, не надо! Ин наша муза этим не отрада, Заквакали, как жабы из бучил. А мне и жалко этих дурачил! -- -- Жалей! -- я возражал. -- Какого ляда Жалеть необразованное стадо... -- -- Им Господи сердца не умягчил, -- Она мне, -- вот и сердются напрасно. Антоша, помни! Помни ежечасно, Что нам Всесвятый дивный дар вручил, Затем чтобы и в непогодь, как в ведро, Мы наши голоса струили бодро... -- Тут в небесах вдруг некто заскворчил. И только этот самый заскворчил, -- Она умолкла, вняв ему всем телом, И голосом прелестным, оголтелым, Вплела сребряшку в медь его скворчил. Он аж от удивленья опочил, Но тут же выдал трель красно и делом -- И вот их голоса взнеслись к пределам Неясных, хоть немеркнущих свечил. Короче говоря, вот те и блин -- ешь! И рот разинув, как -- не зная сам, Я отлил пулю вышним небесам Такую, что и варежку разинешь, Поскольку, видимо, я сам -- сусам. Да, уж того, что суждено, не минешь! И так как, коли суждено, не минешь, То мне тотчас же, замарав лицо, С небес пришло куриное яйцо, И мне пришлось прерваться на средине ж, Чтоб заорать наверх: Еще раз кинешь! -- И крикнула она, подняв лицо: Как можете вы оскорблять лицо! -- И мне сказала: На, утрись, не в глине ж! -- И я, подумавши: Конечно -- нет! -- -- Пойдем к другому: этот двор отпет, -- Она сказала, -- иск ему не вчинишь За твой замаранный высокий лоб... -- И поднял я с земли гранитный боб... Раздался звон стекла... -- Еще раз кинешь! Эй ты, Сольфеджио! Еще раз кинешь! -- -- И кину! -- Ну-ка кинь! Иди к окну, Я те на шляпу на твою какну! -- -- Какнешь ты здорово! Кишками скинешь! -- -- Иди ко мне наверх, сейчас загинешь... -- -- Да я тя щас сквозь фортку протяну! -- -- А я те глаз на зад твой натяну! -- -- Соплями к подоконнику пристынешь! -- И, засмеявшись, молвила: Нет сил Смотреть, как в свару втянутся мужчины, Скажи, где ты язык свой отточил? -- -- И нет тут никакой первопричины! -- -- Да поняла уж! Нет такой кручины, Чтоб так себя на всех ты ополчил! -- Чтоб так себя на всех я ополчил, -- Оно, конечно, не было резона: Козу мне делали, ведь не бизона, Никто меня не портил -- всяк учил. Всяк нитку из меня себе сучил, Плел коврики для всякого сезона -- Для кухни, для площадки, для газона... Я зуб и юшку из себя точил. Да, уж того, что было, уж не будет! Ну где тот синевзорый мальчуган, Который окружающим поган, Уже затем, что в них чегой-то будит, Когда их к делу нудит чистоган. Однако ж разберемся -- кто нас судит... Давай-ка разберемся, кто нас судит, Кто он, нелицемерный судия? Сам, верно, Моцарт иль Эредия? -- В Гослите Лозовецкий нас иудит, На радио Мамедов словоблудит, В журналах трусовая редия, Семи пядей во лобе буде я, Мне до упяту голову талмудит. Ему про голову, а он про хвост, Ему про лирику, а он про клику, Вам зенки мажут мазью от корост От мала до велику, поелику Причислишься ко сраному их лику. Нет, он не Моцарт -- попросту прохвост! Да как же Моцарт! Как же не прохвост! -- Но Стешенька мне говорит: Заткнися! Живем себе, от сильных не завися... А с подморозки лучше идут в рост... Опять же -- после масленицы пост Всегда бывает, ты ж всегда постисся, И потому ты злой, а ты не злися! -- Я рассмеялся: так ответ был прост. Меж тем апрель. Он птичьи трели трудит, И что ни лужица -- то синий сок, Она ж, идя, возьмет, да и пропрудит. И льется тихой синевы кусок Ей вслед... И точно, кто ее осудит, -- Эредией он вовсе уж не будет. Эредией, конечно же, не будет Кто воспоет ее. Он станет Мей Или Петрарка. Дамой без камей Она проходит, где Оруд орудит. Апрель и теплит ей лицо, и студит Игрою светлорозовых теней. Иду повинный и большой за ней, Что Олоферна голова за Джудит. Да кто ж ее такую изублюдит, Упеленавши живу душу в троп? Кто стешет Стешеньке из строчек гроб? Не маслю я портретов, хватит, будет Унылых расчленений, скучных проб. Да и вообще -- куда же смотрят люди-т? Что слушают? Куда же смотрят люди-т, Когда она поет мои псалмы: Ты мне соловушка середь зимы, Ужели он меня изнесоблюдет? Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит: Там та же ясность, та, что паче тьмы, И дозревают в музыке умы, И мысленно слюна банкноты слюдит. Или вот этот: зрак его безост, Такой, должно быть, на погосте гост... Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей, Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей! Лучом звезды на жесткий их помост... Да я и не хватаю с неба звезд... Когда я не хватаю с неба звезд, Их Тетушка мне на подносе сносит... -- Зачем Антошу публика не сносит? -- Промолвит, подворачивая тост. -- Оно конечно, он не больно прост, К тому же нынче он слегка гундосит. И по каким дворам опять их носит? -- Лицо ее опрятно, без борозд, Гладенько, чистенько, глаза -- как небо. -- Он удивителен, мой шелохвост, Все кубок норовит пролить, как Геба... Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба: Она в глубинах моря алконост, Да из нее ведь песня бьет взахлест! Да из нее и песня бьет взахлест, И часто: Стеша, спой на сон грядущий! Она и грянет: Ты, поток ревущий, Зачем возносишь шепоток до звезд? Там, в небесах, ужель взойду на мост? Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей, Но душит сердце этот мрак всесущий, -- Нет, видно, домом станет мне погост, И стану я березкой у погоста... -- И рада Тетушка: все мило, просто, Мотив слезами сердце источил. -- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! -- Кто дал такую силу бедной твари И кто тебя измыслил, источил... ТУТ ВСЕ. ИЛИ совсем уже засыпая: Кто выдумал тебя? Кто источил? Ужели песней ты мне душу вынешь? Тому и обречен, куда ни кинешь... И кто тебя лечил -- не долечил? Но не с небес ли голос заскворчил? Да уж того, что суждено, не минешь. Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь! Чтоб так себя на всех я ополчил. Опять же разберемся -- кто нас су