епейшее, неприятнейшее и дичайшее -- дичайшее, вот что -- главное; дичайшее, может быть, потому, что у меня не имеется органа, который бы умел осмысливать этот смысл, так сказать, законечный; в месте органов чувств ощущение было -- „ноль" ощущением; а воспринималося нечто, что и не ноль, и не единица, а -- менее чем единица. Вся нелепость была, может быть, только в том, что ощущение было -- ощущением "ноль минус нечто", хоть пять, например". -- "Слушайте",-- перебил Александр Иванович,-- "вы скажите-ка лучше мне вот что: письмецо то вы чрез Варвару Евграфовну Соловьеву, небось, получили?.." -- "Письмо..." -- "Да не то, не записочку: письмо, шедшее чрез Варвару Евграфовну..." -- "Ах, про стихи эти с подписью „Пламенная Душа?"" -- "Да уж я там не знаю: словом, шедшее чрез Варвару Евграфовну..." -- "Получил, получил... Нет -- вот я говорю, что вот "ноль минус нечто"... Что это?" Господи: все о том же!.. -- "Почитали бы вы Апокалипсис..." -- "Я от вас и прежде слышал упрек, что Апокалипсис мне неизвестен; а теперь прочту -- непременно прочту; теперь, когда вы меня успокоили относительно... всего этого, чувствую, как у меня пробуждается интерес к кругу нашего чтения; вот засяду, знаете, дома, буду пить бром и читать Апокалипсис; у меня громаднейший интерес: что-то осталось от ночи: все то -- да не то... Вот, например, посмотрите: витрина... А в витрине-то -- отражения: вот прошел господин в котелке -- посмотрите... уходит... Вот -- мы с вами, видите? И все -- как-то странно..." -- "Как-то странно",-- кивнул головой утвердительно Александр Иванович: Господи, да ведь по части "как странно" был он, кажется, специалист. -- "Или вот тоже: предметы... Черт их знает, что они 322 на самом деле: то же все -- да не то... Это я постиг на ясестяннице: жестянница, как жестянница; и -- нет, нет: не жестянница, а..." ~ -- "Тсс?" -- "Жестянница ужасного содержания!" -- А жеетянницу вы скорее в Неву; и все -- вдвинется; все вернется на место..." -- "Не вернется, не станет, не будет..." Он тоскливо обвел мимо бегущие пары; он тоскливо вздохнул, потому что он знал: не вернется, не станет, не будет -- никогда, никогда! Александр Иванович удивлялся потоку болтливости, хлынувшему из уст Аблеухова; он, признаться, не знал, что ему с той болтливостью делать: успокаивать ли, поддерживать ли, наоборот -- оборвать разговор (присутствие Аблеухова прямо его угнетало). -- "Это вам только, Николай Аполлонович, ощущения ваши кажутся странными; просто вы до сих пор сидели над Кантом в непроветренной комнате; налетел на вас шквал -- вот и стали вы в себе замечать: вы прислушались к шквалу; и себя услыхали в нем... Состояния ваши многообразно описаны; они -- предмет наблюдений, учебы..." -- "Где же, где?" -- "В беллетристике, в лирике, в психиатриях, в оккультических изысканиях". Александр Иванович улыбнулся невольно такой вопиющей (с его точки зрения) безграмотности этого умственно развитого схоласта и, улыбнувшися, продолжал он серьезно: "Психиатр..." "?" -- "Назовет..." -- "Да-да-да..." -- "Это все..." -- "Что "это все -- то да не то?"" -- "Ну, то да не то -- зовите хоть так -- для него обычнейшим термином: псевдогаллюцинацией..." 10 -- "?" -- "То есть родом символических ощущений, не соответствующих раздражению ощущения". -- "Ну так что ж: так сказать, это все равно, что ничего не сказать!.." -- "Да, вы правы..." 323 -- "Нет, меня не удовлетворяет..." -- "Конечно: модернист назовет ощущение это -- ощущением бездны11, то есть символическому ощущению, не переживаемому обычно, будет он подыскивать соответственный образ". -- "Так ведь тут аллегория". -- "Не путайте аллегорию с символом12: аллегория это символ, ставший ходячей словесностью; например, обычное понимание вашего "вне себя"; символ же есть самая апелляция к пережитому вами там -- над жестянницей; приглашение что-либо искусственно пережить пережитое так... Но более соответственным термином будет термин иной: пульсация стихийного тела. Вы так именно пережили себя; под Влиянием потрясения совершенно реально в вас дрогнуло стихийное тело13, на мгновение отделилось, отлипло от тела физического, и вот вы пережили все то, что вы там пережили: затасканные словесные сочетания вроде "бездна -- без дна" или "вне... себя" углубились, для вас стали жизненной правдою, символом; переживания своего стихийного тела, по учению иных мистических школ, превращают словесные смыслы и аллегории в смыслы реальные, в символы; так как этими символами изобилуют произведения мистиков, то теперь-то, после пережитого, я и советую вам этих мистиков почитать..." -- "Я сказал вам, что буду: и -- буду..." -- "А по поводу бывшего с вами я могу лишь прибавить одно: этот род ощущений будет первым вашим переживаньем загробным, как о том повествует Платон, приводя в свидетельство заверенья бакхантов...14 Есть школы опыта, где ощущения эти вызывают сознательно -- вы не верите?.. Есть: это я говорю вам уверенно, потому что единственный друг мой и близкий -- там, в этих школах; школы опыта ваш кошмар претворяют работою в закономерность гармонии, изучая тут ритмы, движенья, пульсации и вводя всю трезвость сознания в ощущение расширения, например... Впрочем, что мы стоим: заболтались... Вам необходимо скорее домой, и... жестянницу в реку; и сидите, сидите: никуда -- ни ногой (вероятно, за вами следят); так сидите уж дома, читайте себе Апокалипсис, пейте бром: вы ужасно измучились... Впрочем, лучше без брома: бром притупляет сознание; злоупотреблявшие бромом становятся 324 неспособными ни на что... Ну, а мне пора в бегство, и -- по вашему делу". Пожав Аблеухову руку, Александр Иванович от него шмыгнул неожиданно в черный ток котелков, обернулся из этого тока и еще раз оттуда он выкрикнул: -- "А жестянницу -- в реку!" В плечи влипло его плечо: он стремительно был унесен безголовою многоножкою. Николай Аполлонович вздрогнул: жизнь клокотала в жестяночке; часовой механизм действовал и сейчас; поскорее же к дому, скорее; вот сейчас наймет он извозчика; как вернется, засунет ее в боковой свой карман, и -- в Неву ее! Николай Аполлонович вновь стал чувствовать, что он расширяется; одновременно он чувствовал: накрапывал дождик. КАРИАТИДА Там, напротив, чернел перекресток; и там -- была улица; каменно принависла там кариатида подъезда. Учреждение возвышалось оттуда: Учреждение, где главенствовал надо всем Аполлон Аполлонович Аблеухов. Есть предел осени; и зиме есть предел: самые периоды времени протекают циклически. И над этими циклами принависла бородатая кариатида подъезда; головокружительно в стену вдавилось ее каменное копыто; так и кажется, что вся она оборвется и просыплется на улицу камнем. И вот -- не срывается. То, что видит она над собой, как жизнь, переменчиво, неизъяснимо, невнятно: там плывут облака; в неизъясни-мости белые вьются барашки; или -- сеется дождик; сеется, как теперь: как вчера, как позавчера. То же, что видит она под ногами, как и она, -- неизменно: неизменно течение людской многоножки по освещенной панели; или же: как теперь,-- в мрачной сырости; мертвенно шелестение пробегающих ног; и вечно-(?)зелены лица; нет, не видно по ним, что события уж гремят. Наблюдая проход котелков, не сказал бы ты никогда, что гремели события, например, в городке Ак-Тюке, где рабочий на станции, поссорившись с железнодорожным 325 жандармом, присвоил кредитку жандарма, введя ее в свой желудок при помощи ротового отверстия, отчего в тот желудок введено было рвотное -- железнодорожным врачом; наблюдая проход котелков, не сказал бы никто, что уже в Кутаисском театре публика воскликнула: "Граждане!.." Не сказал бы никто, что в Тифлисе открыл околоточный фабрикацию бомб 16, библиотека в Одессе закрылась и в десяти университетах России шел многотысячный митинг -- в один день, в один час 17; не сказал бы никто, что именно в это время тысячи убежденных бундистов привалили на сходку, что кочевряжились пермяки 18 и что именно в это время стал выкидывать свои красные флаги, окруженный казаками, ревельскии чугунно-литеиныи завод. Наблюдая проход котелков, не сказал бы никто, что ключом била новая жизнь, что Потапенко под таким заглавием оканчивал пьесу 20, что уже началась забастовка на Московско-Казанской дороге21; поразбивали на станциях стекла, врывались в пакгаузы, прекращали работу на Курской, Виндавской, Нижегородской и Муромской железных дорогах 22; и десятками тысяч вагоны, пораженные столбняком, останавливались в многообразных пространствах; сообщение -- мертвенело. Наблюдая проход котелков, не сказал бы никто, что в Петербурге уж гремели события, что наборщики почти всех типографий, избрав делегатов, сроились23; и -- бастовали заводы: судостроительный, Александровский, прочие 24; что пригороды Петербурга кишели манджурскою шапкою; наблюдая проход котелков, не сказал бы никто, что идущие были т е, да не т е; что не просто шагали, но шагали, тая в себе беспокойство, чувствуя свою голову головой идиотской, с несросшимся теменем, разрубаемым шашкою, расшибаемым и просто деревянным колом; если бы припасть ухом к земле, то услышали бы они чей-то ласковый шелест: шелест от непрерывного револьверного треска -- от Архангельска до Колхиды и от Либавы до Благовещенска. Но циркуляция не нарушилась: монотонно, медлительно, мертвенно еще текли котелки под ногами кариатиды. ............................................................... Серая кариатида нагнулась и под ноги себе -- смотрит: на все ту же толпу; нет предела презрению в старом камне очей; пресыщению -- нет предела; и нет предела отчаянью. 326 И, о, если бы силу! Распрямились бы мускулистые руки на взлетевших над каменной головою локтях; и резцом иссеченное темя рванулось бы бешено; в гулком реве, в протяжно-отчаянном реве,-- разорвался бы рот; ты сказал бы: "То рев урагана" (так ревели черные тысячи картузов городских громил на погромах); как из свистка паровоза, паром обдало б улицу; привскочил бы над улицей ею оторванный от стены сам балконный карниз; и распался б на крепкие громко-гремящие камни (очень скоро потом разбивали камнями окна земских управ и губернских земских собраний); каменным градом на улицу оборвалося бы старое изваяние это, описавши в мрачнеющем воздухе и стремительную, и ослепительную дугу; и кровавясь осколками, улеглось бы оно на испуганных котелках, проходивших здесь -- мертвенно, монотонно, медлительно... ............................................................... В этот серенький петербургский денечек распахнулась тяжелая, роскошная дверь: серый бритый лакей с золотым галуном на отворотах бросился из передней подавать знаки кучеру; кони кинулись на подъезд, подкатили лаковую карету; серый, бритый лакей поглупел и вытянулся в струну, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов, сутуловатый, согбенный, небритый, с болезненно опухшим лицом и с отвисшей губой прикоснулся к краю цилиндра (цвета воронова крыла) перчатками (цвета воронова крыла). Аполлон Аполлонович Аблеухов бросил мгновенный, исполненный равнодушия взгляд на вытянутого лакея, на карету, на кучера, на большой черный мост, на равнодушные пространства Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали и где пепельно встал неотчетливый Васильевский Остров с бастовавшими десятками тысяч. Вытянутый лакей захлопнул каретную дверцу, на которой изображался стародворянский герб: единорог, прободающий рыцаря; карета стремительно пролетела в грязноватый туман -- мимо матово намечавшегося черноватого храма, Исакия, мимо конного памятника императора Николая -- на Невский, где сроилась толпа, гДе, отрывался от деревянного древка, гребнями разрывались по воздуху, где трепались и рвались -- легкосвистящие лопасти красного кумачового полотнища; 327 черный контур кареты, абрис треуголки лакея и разлетевшихся в воздухе крыльев шинели неожиданно врезался в черную, косматую гущу, где манджурские шапки, околыши, картузы, сроившись, грянули в стекла кареты отчетливым пением. Карета остановилась в толпе. ПОШЕЛ ПРОЧЬ, ТОМ! -- "Mais j'espre..." * (*Я надеюсь... (фр.). -- Ред.) -- "Вы надеетесь?" -- "Mais j'espre que oui" ** (**Я надеюсь, что так будет (фр.). - Ред.),-- дзенкнула из-за двери речь иностранца. Шаги Александра Ивановича простучали по доскам терраски с намеренной твердостью; Александр Иванович подслушивать не любил. Дверь, ведущая в комнаты, была полуоткрыта. Темнело: синело. Его шагов не расслышали. Александр Иванович Дудкин решил не подслушивать; поэтому переступил порог двери он. В комнате стояло тяжелое благовоние; смесь парфюмерии с какою-то терпкою кислотою: с медикаментами. Зоя Захаровна Флейш 25 любезничала, как всегда. В кресло силилась она усадить какого-то захожего иностранца; иностранец отнекивался. Темнело: синело. -- "Ах, как рада вас видеть... Очень, очень рада вас видеть: оботрите ноги, разденьтесь..." Но ответной радости не последовало; Александр Иванович пожал Зоину руку. -- "Вы, надеюсь, вынесли прекрасное впечатление о России... Не правда ли...",-- обратилась она к поджарому иностранцу.-- "Какой небывалый подъем?" И француз сухо дзенкнул: -- "Mais j'espre..." Зоя Захаровна Флейш, потирая пухлые пальцы, попеременно обращала свой ласковый, немного растерянный взор то на француза, то на Александра Ивановича; у нее были выпуклые глаза: они вылезали из орбит. Зое Захаровне казалось лет сорок; Зоя Захаровна была большеголовой брюнеткой; 328 эмалированы были ее крепкие щеки; со щек сыпалась пудра. - "А его еще нет... Ведь вам его надо?"-- спросила она невзначай Александра Ивановича; в этом беглом вопросе обнаружилась затаиваемая тревога; может быть, затаилась враждебность; а может быть, ненависть; но тревогу, враждебность и ненависть ласково покрывали: улыбка и взор; так скрывается в подаваемых липко-сладких конфетах вся отвратная грязь непроветряемых кондитерских кухонь. -- "Ну, я все-таки его подожду". Александр Иванович поклонился французу; он потянулся за грушею (на столе стояла ваза с дюшесами); Зоя Захаровна Флейш от Александра Ивановича тут отставила вазу: Александр Иванович так любил груши 26. Груши грушами, но не в них была сила. Сила -- в голосе: в голосе, запевавшем откуда-то; голос был совершенно надорванный, невозможно крикливый и сладкий; и при этом: голос был с недопустимым акцентом. На заре двадцатого века так петь невозможно; просто как-то бесстыдно; в Европе так не поют. Александру Ивановичу померещилось, что поющий--сладострастный, жгучий брюнет; брюнет -- непременно; у него такая вот впалая грудь, провалившаяся между плеч, и такие вот глаза совершенного таракана; может быть, он чахоточный; и, вероятно, южанин: одессит или даже -- болгарин из Варны (пожалуй, так будет лучше); ходит он в не совсем опрятном белье; пропагандирует что-нибудь, ненавидит деревню. Строя мысли свои о, невидимом исполнителе песенки, Александр Иванович потянулся вторично за грушею. Между тем Зоя Захаровна Флейш ни на минуту от себя не отпускала француза: -- "Да, да, да: мы переживаем события исторической важности... Всюду бодрость и молодость... Будущий историк напишет... Не верите? Походите на митинги... Послушайте пылкие излияния чувств, поглядите: всюду -- восторг". Но француз не желал поддерживать разговор. -- "Pardon, madame, monsier viendra-t-il bientt?"* (*Прошу прощения, мадам, скоро ли придет мосье? (фр.) -- Ред.) Чтоб не быть свидетелем этого неприятного разговора, почему-то унизившего его национальное чувство, 329 Александр Иванович подошел вплотную к окошку, чуть было не споткнувшись о косматого сенбернара, на полуглодавшего кость. Дачка окнами выходила на море: темнело, синело. Повернулся глаз маяка; заморгал огонечек "раз-два-три" -- и потух; полоскался по ветру там темный плащ отдаленного пешехода; еще дальше курчавились гребни; световою крупою порассыпались береговые огни; многоглазое взморье ощетинилось тростником; издали заны-вала сирена. Какой ветер! -- "Вот вам пепельница..." Пепельница опустилась под носом Александра Ивановича: но Александр Иванович был обидчивый человек, так что ткнул окурком он в цветочную вазу: ткнул из духа протеста. -- "А поет-то там, кто?" Зоя Захаровна сделала жест, из которого явствовало, что Александр Иванович отстал: недопустимо отстал. -- "Как? Вы не знаете?.. Да, конечно: не знаете... Ну, так знайте: Шишнарфиев... Вот что значит сидеть бирюком... Шишнарфиев, -- он со всеми нами освоился..." -- "Где-то фамилию слышал..." -- "Шишнарфиев замечательно артистичен..." Зоя Захаровна произнесла эту фразу с видом решительным -- с таким видом, как будто он, Александр Иванович, издавна над артистичностью всем известного, со всеми дружащего обладателя имени поставил не-уместнейший вопросительный знак. Но Александр Иванович талантов этого самого господина не намеревался оспаривать. Он спросил всего-навсего: -- "Армянин? Болгарин? Грузин?" -- "Нет и нет..." -- "Хорват? Персианин?" -- "Персианин из Шемахи, чуть было недавно не павший жертвою резни в Испагани..." 27 -- "А... младоперс?" 28 -- "Разумеется... Вы не знали?.. Стыдитесь..." Взгляд сожаления, снисхождения в его сторону, и -- Зоя Захаровна Флейш повернулась к французу. Александр Иванович, естественно, разговора не слушал: слушал он безнадежно сорванный тенор; деятель младой Персии пел там страстный цыганский романс и 330 навеивал на душу все какие-то невеселые думы. Между прочим: Александр Иванович вскользь подумал о том, что черты лица Зои Флейш по справедливости были сняты с лиц самых разнообразных красавиц; нос -- с одной, рот -- с другой, уши -- с третьей красавицы. Вместе ж взятые, решительно они раздражали. И казалась Зоя Захаровна сшитою из многих красавиц, будучи сама далеко не красива -- ей, ей! Но существеннейшею чертою ее была принадлежность к категории, что называется, жгучих восточных брюнеток. Трескучая болтовня Зои Захаровны тем не менее долетала и настигала Александра Ивановича: -- "Это вы о деньгах?" Молчание. "Деньги из-за границы -- понадобятся..." Нетерпеливое движение локтя. -- "Вашему редактору лучше не приезжать после разгрома организации Т. Т. ..." Но француз -- ни гу-гу. -- "Потому что найдены документы". Если бы Александр Иванович мог подумать о деле, то известие о разгроме Т. Т. могло бы (это скажем мы) сшибить его с ног; но он слушал,-- как деятель младой Персии заливался романсом. Француз этим временем, выведенный из себя так и лезшею к нему Зоей Флейш, осадил: -- "Je serai bien triste d'avoir manqu l'ocassion de parler monsier" *.(*Мне будет очень грустно не воспользоваться случаем поговорить с господином (фр.). - Ред.) -- "Все равно: говорите со мною..." -- "Excusez, dans certains cas je prefre parler personellement!"...** (**Извините меня, в некоторых случаях я предпочитаю говорить лично... (фр.). - Ред.) В окне бился куст. Меж ветвями куста было видно, как пенились волны Да раскачивалось парусное судно, вечеровое и синее; тонким слоем резало оно мглу острокрылатыми парусами; на поверхности паруса медленно уплотнялась синеватая ночь. Казалось, что вовсе стирается парус. К садику в это время подъехал извозчик; тело грузного толстяка, страдающего явно одышкой, неторопливо 331 вываливалось из пролетки; обремененная полудюжиной на веревочках заколебавшихся свертков, неповоротливая рука медлительно как-то стала возиться над кожаным кошельком; из-под мышки над лужею косолапо выпал мешок; налету разрывая бумагу, антоновки покатились по грязи. Господин завозился над лужею, подбирая антоновки; пальто его распахнулось; он, очевидно, кряхтел; затворяя калитку, он вновь едва не рассыпал покупочки. Господин приблизился к дачке по садовой желтой дорожке между двух рядов в ветре изогнутых кустиков; распространилась вокруг та гнетущая знакомая атмосфера; покрытая шапкой с наушниками, круто как-то на грудь оседала зловещая голова; глубоко в орбитах сидящие глазки на этот раз не бегали вовсе (как бегали они перед всяким пристальным взором) глубоко сидящие глазки устало уставились в стекла. Александр Иванович успел подсмотреть в этих глазках (представьте себе!) какую-то особую, свою радость, смешанную с усталостью и печалью -- чисто животную радость: отогреться, выспаться и плотно поужинать после стольких перенесенных трудов. Так зверь кровожадный: возвращаясь в берлогу, кажется зверь кровожадный домашним и кротким, обнаружив беззлобие, на какое способен и он; дружелюбно обнюхивает тогда этот зверь свою самку; и облизывает заскуливших щенят. Неужели это особа? Да: это -- особа; и особа на этот раз не ужасная; вид ее -- прозаический; но это -- особа. ............................................................... "Вот и он!" "Enfin..."* (* Наконец-то... (фр.).-- Ред.) -- "Липпанченко!.." -- "Здравствуйте..." Желтый пес, сенбернар, с радостным ревом метнулся чрез комнату и, подпрыгнув, пал мохнатыми лапами прямо особе на грудь. -- "Пошел прочь, Том!.." Особа не имела даже и времени заприметить своих незваных гостей, защищая отчаянно от мохнатого сенбернара покупочки; на широкоплоском, квадратном 332 отпечатлелась смесь юмора с беспомощной злостью; проскользнула -- просто какая-то детскость: -- "Опять обслюнявил". И беспомощно повернувшись от Тома, особа воскликнула: -- "Зоя Захаровна, освободите ж меня..." Но широкий песий язык неуважительно облизнул кончик особина носа; тут особа пронзительно вскрикнула -- беспомощно вскрикнула (в то же время она, представьте себе,-- улыбалась)... -- "Томка же!" Но увидев, что -- гости, и что гости-то -- ждут, нетерпеливо посмеиваясь на идиллию домашнего быта, особа перестала смеяться и отрезала безо всякой учтивости: -- "Позвольте, позвольте! Сейчас: вот я только..." И при этом обидчиво дрогнула отвисающая губа; на губе же было написано: -- "И тут нет покою..." Особа бросилась в угол; там топталась -- в углу: все не снимались калоши -- новые и несколько тесные; долго еще она стояла в углу, медля снять пальтецо и рукой копаясь в туго набитом кармане (будто там был запрятан двенадцатизарядный браунинг); наконец, рука вылезла из кармана -- с детской куколкою, с Ванькой-Встанькой. Куколку эту она швырнула на стол. -- "А это вот Акулининой Маньке..." Гости, признаться, тут разинули рты. После же, потирая озябшие руки, она обратилась к французу с робеющей подозрительностью: "Пожалуйте... Вот сюда... Вот сюда". И -- кинула Дудкину: -- "Повремените..." ЛОБНЫЕ КОСТИ -- "Зоя Захаровна..." -- "А?" -- "Шишнарфиев -- это я понимаю: деятель младой Персии, пылкая артистическая натура; но вот -- при чем тут француз?" "Много станете знать -- скоро станете стары",-- не по-русски ответила та, и чрезмерные перси ее заходили над туго затянутым лифом; пощипывал в руке пульверизатор. 333 В комнате слышалось тяжелое благовоние: смесь парфюмерии с искусственно приготовляемым зубом (кто сиживал в зубоврачебных квартирах, тот запах этот знает наверное -- запах не из приятных). Зоя Захаровна тут придвинулась к Александру Ивановичу. -- "А вы все... отшельником..." Губы Александра Ивановича как-то криво поджались: -- "Ваш же сожитель давно уже постарался об этом..." -- "?" -- "Коли я не буду отшельником, все равно: кто-нибудь отшельником да уж будет..." Направление разговора Зое Захаровне не понравилось явно, так что снова нервически стал в руках ее пошипы-вать пульверизатор; Александр Иванович улыбнулся нехорошей улыбкой, и -- поправился. -- "Да и то сказать: мне рассеяние не к лицу". Это новое течение мыслей Зоя Захаровна приняла; и поспешила сострить она: -- "Оттого-то вы так рассеянны: пеплом мне засыпали скатерть?" -- "Простите..." -- "Ничего: вот вам пепельница..." Александр Иванович протянулся за новою грушею; и, проделавши это движение, Александр Иванович себе с досадой сказал: -- "Экая скряга..." Он увидел, что вазы с дюшесами (он таки дюшесы любил) -- вазы с дюшесами не было. -- Вы что? Вот вам пепельница..." -- "Знаю: я -- за дюшесом..." Зоя Захаровна не предложила дюшесов. Двери в ту дальнюю комнату были не вовсе притворены: в полуоткрытую дверь с ненасытимою жадностью он смотрел; там виднелися два сидящие очертания. Французик растараторился; и казалось, что дзенькает; а особа глухо бубукала, перебивала французика; нетерпеливо хваталась она в разговоре за письменные принадлежности -- то за ту, то за эту; и чесала затылок угловатым жестом руки; видимо, сообщеньем француза особа была взволнована не на шутку; жест просто самообороны какой-то подметил Александр Иванович. "Бу-бу-бу..." Так раздавалось оттуда. 334 А сенбернар Том на клетчатое колено особе положил свою слюнявую морду; и особа рассеянно гладила его шерсть. Тут наблюдения Александра Ивановича перебили: перебила Зоя Захаровна. -- "Отчего это вы перестали бывать у нас?" Он рассеянно посмотрел на ее оскаленный рот: посмотрел и заметил: -- "Да так себе: сами же вы сказали -- отшельник я..." Золото пломбы проблистало в ответ: -- "Не отвертывайтесь". -- "Да нисколько..." -- "Просто вы обижены на него..." -- "Вот еще..." -- попытался было возразить Александр Иванович и оборвал свои оправдания: вышло -- неубедительно. -- "Просто вы обижены на него. Все на него обижаются. И тут вмешался Липпанченко... Этот Липпанченко!.. Портит ему репутацию... Да поймите ж: Липпанченко -- необходимая, взятая роль... Без Липпанченко давно бы он был уж схвачен... Липпанченкой он покрывает всех нас... Но все верят в Липпанченко..." Некоторые существа имеют печальное свойство: дурной запах во рту... Александр Иванович отодвинулся. -- "Все на него обижаются... А скажите",-- Зоя Захаровна ухватилась за пульверизатор,-- "где сыщете вы такого работника?.. А? Где сыщете?.. Кто согласится, скажите, как он, отказавшись от всех естественных сантиментов, быть Липпанченкой -- до конца..." Александр Иваныч подумал, что особа была что-то уж слишком Липпанченкой: но возражать не хотел. -- "Уверяю вас..." Но она перебила: -- "Как же вам не стыдно так его оставлять, так таиться, скрываться; ведь Колечка мучается; рвать все прошлые, интимные связи..." Александр Иванович с изумлением вспомнил, что особа-то -- Колечка: сколько месяцев этого он, признаться, не вспомнил? -- "Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и -- ну, там -- увлечения... Так ведь: лучшие же спивались, развратничали... И по личной охоте. Колечка же делает это отвода лишь глаз -- как Липпанченко: для безопасности, 335 гласности, пред полицией, для общего дела он так губит себя". Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд: "Что..." И поспешил: -- "Нет... ничего я..." -- "Тут ведь самая страшная жертва... Не поверите ли, ведь ему грозит многое; от насильственных частых попоек, от обязательных в его положении кутежей преждевременно Николай погубит себя..." Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Лип-панченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко... к многому... -- "Это может ведь кончиться плохо..." Ну и жизнь: здесь -- может кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни -- полиция, ни -- произвол, ни -- опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите" 29. А они приступали без всякого страха. И -- с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно..., а -- иначе. Все же они преступали. -- "Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках...",-- в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть.-- "И потом: эти сплетни..." -- "А какие?" Он заинтересовался, он вздрогнул. -- "О Колечке сплетни!.. Вы думаете, не подозревает он, не терзается, не кричит по ночам" (Александр Иваныч запомнил, что -- кричит по ночам) -- "как они о нем говорят после столького. И -- нет благодарности, нет сознания, что человек пожертвовал всем... Он все знает: молчит, убивается... Оттого-то он мрачен... Он душою кривить не умеет. Выглядит он всегда неприятно",-- в голосе Зои Захаровны послышался чуть не плач,-- "выглядит неприятно... с этой... несчастной наружностью. Верите: он -- ребенок, ребенок..." "Ребенок?" 336 "А вам удивительно?" -- "Нет",-- замялся он,-- "только, знаете, как-то странно мне это слышать, все-таки представление о Николае Степановиче не вяжется как-то..." _ "Настоящий ребенок! Посмотрите: куколка -- Ванька-Встанька",-- рукою она показала на куколку, просверкавши браслетом...-- "Вы вот уйдете: наговорите ему неприятностей, а он -- он..! -- "?" -- "Он посадит к себе на колени кухаркину дочку и играет с ней в куклы... Видите? А они его упрекают в коварстве... Господи, он играет в солдатики!.," -- "Вот так-так!" -- "В оловянные: покупает персов, выписывает из Нюренберга коробочки... Только -- это секрет... Вот какой он!.. Но",-- брови ее резко сдвинулись -- "но... в детской запальчивости он способен на все". Александр Иванович все более убеждался из слов, что особа-то скомпрометирована не на шутку; а он этого, признаться, не знал; эти намеки на что-то теперь принял он к сведению, уплывая взором туда, где сидели они... Круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах глубоко затаились пытливо сверлящие глазки, перепархивающие от предмета к предмету; чуть вздрагивала и посасывала воздух губа. Многое было в лице: отвращением необоримым лицо стало пред Дудкиным, складываясь в то самое странное целое, уносимое памятью на чердак, чтобы ночью там зашагать, забубукать -- сверлить, посасывать, перепархивать и выдавливать из себя невыразимые смыслы, не существующие нигде. Он теперь внимательно всматривался в гнетущие и самою природою тяжело построенные черты. Эта лобная кость...-- Эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве -- понять: что бы ни было, какою угодно ценою -- понять, или... разлететься на части. Ни ума, ни ярости, ни предательства не выдавала лобная кость; лишь усилие -- без мысли, без чувства: понять... И лобные кости понять не могли; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет 30. Пытливо сверлящие глазки...-- Пытливо сверлящие глазки (приподнять бы им веки) -- стали бы и они... так себе... глазками. 337 И они были грустными. А посасывающая воздух губа напоминала -- ну, право же!-- губку полуторагодовалого молокососа (только не было соски); если б в губы ему настоящую соску, то не былб б удивительно, что губа все посасывает; без соски же это движение придавало лицу прескверный оттеночек. Ишь ведь -- тоже: играет в солдатики! Так внимательный разбор чудовищной головы выдавал лишь одно: голова была -- головой недоноска; чей-то хиленький мозг оброс ранее срока жировыми и костяными наростами; и в то время как лобная кость выдавалась чрезмерно наружу надбровными дугами (посмотрите на череп гориллы), в это время под костью, может быть, протекал неприятный процесс, называемый в общежитии размягчением мозга. Сочетание внутренней хилости с носорожьим упорством -- неужели это вот сочетание в Александре Ивановиче и сложило химеру 32, а химера росла -- по ночам: на куске темно-желтых обой усмехалась она настоящим монголом. Так он думал; в ушах же его затвердилось: -- "Ванька-Встанька... Кричит по ночам... Выписывает из Нюренберга коробочки... Настоящий ребенок..." И прибавилось от себя: -- "Расшибает лбом лбы... Занимается вампиризмом... Предается разврату... И -- тащит к погибели..." И опять затвердилось: -- "Ребенок..." Но затвердилось только в ушах: Зоя Захаровна уже вышла из комнаты. НЕ ХОРОШО... Странное дело! Доселе в отношении к Александру Ивановичу поведение некой особы искони носило характер лишь одних сплошных обязательств, и обязательств навязчивых; многомесячно, многократно, многоразлично разводила особа свой орнамент из лести вокруг Александра Ивановича: лести той хотелось верить. И лести той верилось. Он особой гнушался; он к ней чувствовал физиологическое отвращение; более того: Александр 338 Иванович Дудкин убегал от о с о б ы все эти последние дни, переживая мучительный кризис разуверенья во всем. Но особа его настигала повсюду; часто он бросал ей насмешливо слишком уже откровенные вызовы; вызовы эти принимала особа стоически -- с циническим смехом, если бы он о с о б у спросил, почему этот смех, то особа ответила б: -- "Это -- по вашему адресу". Но он знал, что особа хохочет над общим их делом. Он особе твердил, что программа их партии несостоятельна, отвлеченна, слепа; и она -- соглашалась; он же знал, что в выработке программы особа участвовала; если бы он спросил, не провокация ли замешалась в программу, то особа ответила б: -- "Нет, и нет: дерзновение..." Наконец он пытался е е поразить своим мистическим credo, утверждением, что Общественность, Революция -- не категории разума, а божественные Ипостаси вселенной; против мистики ничего не имела особа: слушала со вниманием; и -- даже: старалась понять. Но понять не могла. Только -- только: особа стояла пред ним; все протесты его и все крайние выводы принимала с покорным молчанием; трепала его по плечу и тащила в трактирчик; там, за столиком, они тянули коньяк; иногда под бубен машины ему говорила особа: -- "Что ж? Я -- что: ничего... Я всего лишь подводная лодка; вы у нас -- броненосец, кораблю большому и плавание..." Тем не менее она его загнала на чердак: и, загнав на чердак, там запрятала; броненосец стоял на верфи без команды, без пушек; плавания Александра Ивановича все последние эти недели ограничивались плаванием от трактира к трактиру: можно сказать, что за эти недели протеста Александра Ивановича превратила особа в пропойцу. Гостеприимно она встречала его; от всех бывших бесед у него осталось одно несомненное впечатление: если бы Александру Ивановичу вдруг понадобилась бы серьезная помощь, эту помощь особа была ему должна оказать; все это подразумевалось само собою, конечно; но услуги, но помощи для себя Александр Иванович боялся. Лишь сегодня представился случай. ..... 339 Аблеухову он дал слово распутать; и распутает он: при помощи, конечно, особы. Роковое смешение обстоятельств Аблеухова бросило просто в какую-то абракадабру; абракадабру он расскажет особе, а особа, он верил, уже сумеет распутать тут все. Появление его здесь было вызвано только словом, данным им Аблеухову; и вот -- нате же... Тон особы к нему переменился обидно; это он заметил с первого появления особы на дачке; неузнаваемым стал тон особы к нему,-- неприятным, обидным, натянутым (таким тоном начальники учреждений встречают просителей, таким тоном встречает редактор газеты газетного репортера, собирателя сведений о пожарах и кражах; и так попечитель говорит с кандидатом на место учителя в... Сольвычегодске, в Сарепте...). Вот -- нате же!.. Так: после беседы с французом (француз теперь удалился) особа вопреки всей манере держаться с Александром Ивановичем из кабинета не вышла, а продолжала сидеть -- там, за письменным столиком; и -- обидно так вышло: будто бы его, Александра Ивановича, и нет вовсе тут; будто бы он не знакомый, а -- черт знает что! -- неизвестный проситель, располагающий своим временем. Александр Иванович Дудкин был все же -- Неуловимый; партийная его кличка гремела в России и за границей; да и, кроме всего: по происхождению был он все же потомственный дворянин, а особа, особа-- гм-гм; появление свое у особы он считал особе за честь... Темнело: синело. А в темнеющем всем, в полусумраке кабинетика, пиджаком отвратительно прожелтилась особа; вовсе к столику принагнулась квадратная голова (над спиною виднелся лишь крашеный кок), подставляя широкую мускулистую спину с, должно быть, невымытой шеей; спина как-то выдавилась, подставлялся взору; и подставляясь не так: не прилично, а... как-то... глумливо. И ему отсюда казалось, что насмешливо разнахальничались оттуда, из полусумерок кабинетика, сутулосогбенные - плечо и спина; и он мысленно их раздел; представилась жирная кожа, разрезаемая с такою же легкостью, как кожа поросенка под хреном; проползал таракан (видно здесь водились они в изобилии); ему стало противно, он -- сплюнул. 340 Вдруг безликой улыбкой повыдавилась меж спиной и затылком жировая шейная складка: точно в кресле там засело чудовище; и представилась шея лицом; точно в кресле засело чудовище с безносой, безглазою харею; и представилась шейная складка -- беззубо разорванным ртом. Там, на вывернутых ногах, неестественно запрокинулось косолапое чудище -- в полусумерках комнаты, фу, пакость! Александр Иванович передернул плечом и подставил спине свою спину; он принялся выщипывать усики с независимым видом; он хотел бы представиться оскорбленным, а представился независимым только; он выщипывал усики с таким видом, будто он сам по себе, а спина сама по себе. Ему бы уйти, хлопнув дверью; а уйти невозможно: от этого разговора зависело спокойствие жизни Николая Аполлоновича; и стало быть: уйти, хлопнув дверью, нельзя; и стало быть, он все-таки от особы зависел. Александр Иванович, сказали мы, подставил спине свою спину; но спина с шейной складкой была все же спиной притягательной; и он на нее повернулся: не повернуться не мог... Тут особа, в свою очередь, повернулась круто на стуле: поглядела в упор наклоненная узколобая голова, напоминая дикого кабана, готового вонзить клык в какого угодно преследователя; повернулась и опять отвернулась. Жест этого поворота красноречиво кричал -- сплошным желанием нанести оскорбление. Но и не только это выразил жест. Должно быть, особа подметила кое-что в устремленном ей в спину взоре, потому что взгляд моргающих глазок язвительно выразил: "Э, э, э... Так-то вы, батенька?.." Александр Иванович сжал в кармане кулак. И опять отвернулся. Часы тикали. Александр Иванович крякнул два раза, чтобы слуха особы коснулось его нетерпение (надо было и себя отстоять, и не слишком обидеть особы; обидь он особу, Николай Аполлонович от обиды той ведь мог потерпеть)... Но кряхтенье Александра Ивановича вышло робеющей спазмой приготовишки перед школьным учителем. Что тако