----------------------------------------------------------------------------
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. II
Серия "Литературные памятники".
М.: Издательство "Наука", 1994.
Перевод С.П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания
С.С. Аверинцева.
Издание второе, исправленное и дополненное.
Примечания М.Л. Гаспарова.
Издание подготовили С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш.
Ответственный редактор С.С. Аверинцев.
(c) Перевод, статья, примечания, указатель имен (авторы), 1994
Оригинал здесь - http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/index-sgo.htm
----------------------------------------------------------------------------
Вступление (1-3)
Характер Фокиона (4-5)
Молодость и государственная деятельность (6-10)
Фокион против Филиппа (11-16)
Фокион при Александре (17-22)
Ламийская война и Фокионов мир (23-28)
Фокион при Антипатре и Полисперхонте (29-33)
Казнь Фокиона (34-38)
1. Оратор Демад, который угодничеством перед македонянами и Антипатром
приобрел в Афинах большую силу, но часто бывал вынужден выступать вопреки
достоинству и обычаям своего города, любил оправдывать себя тем, что
управляет лишь обломками государственного корабля. В устах Демада эти слова
звучали слишком дерзко и вызывающе, зато, как мне кажется, их вполне можно
применить к Фокиону и его деятельности на государственном поприще. Демад сам
был погибелью для государства, отличаясь и в частной жизни, и у кормила
правления такой разнузданностью, что как-то раз, когда Демад уже состарился,
Антипатр сказал: "От него, как от закланной жертвы, остались только язык да
желудок" {1}. А высокие достоинства Фокиона в самих обстоятельствах
тогдашнего времени встретили грозного и жестокого противника, и славу их
помрачили и затуманили несчастия Греции. Не надо прислушиваться к стихам
Софокла {2}, где он изображает доблесть бессильной:
О государь, и прирожденный ум
В несчастьях устоять подчас не может.
Но, с другой стороны, нельзя и отрицать, что судьба, борясь с людьми
достойными и порядочными, способна иным из них вместо заслуженной
благодарности и славы принести злую хулу и клеветнические обвинения и
ослабить доверие к их нравственным достоинствам.
2. Принято думать, что народ особенно охотно глумится над видными
людьми в пору удач, кичась своими подвигами и своей силой, но случается и
обратное. Беды делают характер желчным, обидчивым, вспыльчивым, а слух
чересчур раздражительным, нетерпимым к любому резкому слову. Осуждение
промахов и неверных поступков кажется тогда насмешкой над несчастиями, а
откровенные, прямые речи - знаком презрения. И подобно тому, как мед
разъедает раны и язвы, так правдивые и разумные слова, если нет в них
мягкости и сочувствия к тем, кто в беде, нередко обостряют боль. Вот почему,
без сомнения, поэт именует приятное "уступающим сердцу" {3}: приятное, по
его мнению, это то, что уступает желаниям души и не борется с ними, не
стремится их переломить. Воспаленный глаз охотнее всего останавливается на
темных и тусклых красках, отворачиваясь от светлых и ярких; так же и
государство, терпящее бедствие, слишком малодушно и, по слабости своей,
слишком избалованно, чтобы вынести откровенные речи, хотя в них-то оно как
раз больше всего и нуждается, ибо иных возможностей исправить положение не
существует. Поэтому такое государство в высшей степени ненадежно: того, кто
ему угождает, оно влечет к гибели вместе с собою, а того, кто не хочет ему
угождать, обрекает на гибель еще раньше. Солнце, учат математики, движется
не так же точно, как небесный свод, и не прямо навстречу ему, в
противоположном направлении, но слегка наклонным путем и описывает плавную,
широкую дугу, что и хранит вселенную, вызывая наилучшее сочетание образующих
ее частей. Подобным образом и в государственной деятельности чрезмерная
прямолинейность и постоянны споры с народом неуместны и жестоки, хотя, с
другой стороны, рискованно и чревато опасностями тянуться вслед
заблуждающимся, куда бы ни повернула толпа. Управление людьми, которые
бывают настроены дружелюбно к властям и оказывают им множество важных услуг,
если власти, в свою очередь, действуют не одним лишь насилием, но иногда
уступают добровольно повинующимся, идут навстречу их желаниям, а затем снова
настаивают на соображениях общественной пользы, - такое управление не только
спасительно, но и до крайности сложно, ибо величие, как правило,
несовместимо с уступчивостью. Если же эти качества все-таки совмещаются, то
сочетание это являет собою самую прекрасную из всех соразмерностей, самую
стройную из гармоний, посредством которой, говорят, и бог правит миром -
правит не насильственно, но смягчая необходимость разумным убеждением.
3. Сказанное выше подтверждает своим примером и Катон Младший. Он был
совершенно неспособен ни увлечь толпу, ни приобрести ее любовь и мало чего
достиг, опираясь на расположение народа. Цицерон говорил {4}, что Катон
действовал так, словно жил в государстве Платона, а не среди выродившихся
потомков Ромула, и потому, домогаясь консульства, потерпел неудачу, а я бы
сказал, что он разделил участь не в срок поспевших плодов: ими охотно
любуются, дивятся на них, но не едят, - вот так же и Катонова приверженность
старине, явившаяся с таким опозданием, в век испорченных нравов и всеобщей
разнузданности, стяжала ему уважение и громкую славу, но пользы никакой не
принесла, потому что высота и величие этой доблести совершенно не
соответствовали времени. Его отечество, в противоположность Афинам при
Фокионе, не было на краю гибели, но все же жестоко страдало от бури и
неистовых волн. Катон, хотя от кормила его оттеснили, и он, поставленный у
парусов и канатов, лишь помогал другим, облеченным большею властью, долго
был неодолимым препятствием для судьбы: чтобы низвергнуть существующий
государственный строй, ей пришлось прибегнуть к помощи других лиц и
выдержать тяжелую и затянувшуюся борьбу, причем республика едва не вышла
победительницей - благодаря Катону и Катоновой доблести.
С этой доблестью мы хотим сравнить нравственное совершенство Фокиона -
но не в силу поверхностного подобия, не потому, что оба были порядочными
людьми и государственными мужами. Ведь бесспорно, что храбрость храбрости
рознь - как в Алкивиаде и Эпаминонде, и точно так же здравомыслие
здравомыслию - как в Фемистокле и Аристиде, и справедливость справедливости
- как в Нуме и Агесилае. Но высокие качества Катона и Фокиона, до последних,
самых мелких особенностей, несут один и тот же чекан и образ,
свидетельствуют об одних и тех же оттенках характера: в равных пропорциях
смешаны в обоих строгость и милосердие, осторожность и мужество, забота о
других и личное бесстрашие, одинаково сочетаются отвращение ко всему
грязному и горячая преданность справедливости, так что требуется большая
тонкость суждения, чтобы обнаружить и разглядеть несходные черты.
4. Все писатели согласно утверждают, что Катон происходил из знатного
рода (об этом мы еще будем говорить в своем месте); что касается Фокиона, то
и его род, насколько я могу судить, не был ни бесславным, ни совсем низким.
Будь он сыном ремесленника, точившего песты для ступок, - как мы читаем у
Идоменея, - Главкипп, сын Гиперида, конечно, не умолчал бы об этом в своей
речи, где он собрал и излил на Фокиона тысячи всевозможных поношений, да и
сам Фокион не жил бы такою достойною жизнью и не получил бы такого разумного
воспитания, чтобы еще подростком заниматься у Платона, а позже у Ксенократа
в Академии и с самого начала неуклонно стремиться к лучшим, самым высоким
целям. По словам Дурида, редко кому из афинян доводилось видеть Фокиона
смеющимся или плачущим, моющимся на виду у всех в бане или выпроставшим руки
из-под плаща, когда он бывал одет. За городом и на войне он всегда ходил
разутым и без верхнего платья - разве что ударят нестерпимые холода, и
солдаты шутили, что Фокион в плаще - признак суровой зимы.
5. Удивительно добрый и человеколюбивый по натуре, он обладал
внешностью настолько неприветливой и угрюмой, что люди, мало его знавшие, не
решались заговаривать с ним с глазу на глаз. Вот почему, когда Харет как-то
раз упомянул о его хмуром лице и афиняне одобрительно засмеялись, Фокион
сказал: "Моя хмурость никогда не причиняла вам никаких огорчений, а смех
этих господ уже стоил нашему городу многих слез". Равным образом и речи его,
изобиловавшие удачными мыслями и определениями, были на редкость
содержательны, отличаясь в то же время властною, суровою, колючею
краткостью. Зенон говорил, что философу, прежде чем произнести слово,
надлежит погрузить его в смысл, и речи Фокиона в немногих словах заключали
глубочайший смысл. Это, по всей вероятности, имел в виду Полиевкт из дема
Сфетт, когда сказал, что Демосфен - самый лучший из ораторов, а Фокион -
самый искусный. Подобно тому как ценная монета обладает очень высоким
достоинством при очень малых размерах, искусство красноречия - это, скорее
всего, умение в немногом выразить многое. Рассказывают, что однажды, когда
театр уже наполнялся народом, Фокион расхаживал у скены {5}, один,
углубленный в свои думы. "Похоже, ты о чем-то размышляешь, Фокион", -
заметил один из друзей. "Да, клянусь Зевсом, размышляю - нельзя ли
что-нибудь убавить в речи, которую я буду сейчас говорить перед афинянами",
- последовал ответ. А Демосфен, ни во что не ставивший всех прочих ораторов,
когда с места поднимался Фокион, обыкновенно шептал друзьям: "Вот нож,
направленный в грудь моим речам". Возможно, впрочем, что силу влияния
Фокиона следует отнести на счет характера этого человека, ибо
одно-единственное слово, один кивок достойного мужа внушает столько же
доверия, сколько тысячи хитрых умозаключений и громоздких периодов.
6. В молодые годы Фокион сблизился с полководцем Хабрием и повсюду
следовал за ним, приобретая богатый опыт в военном деле, а кое-когда и
предупреждая ошибки своего друга, от природы неровного и не умевшего владеть
собою. В иное время вялый и тяжелый на подъем, Хабрий в сражениях пылал
боевым духом и, совершенно забыв об осторожности, рвался вперед вместе с
самыми отчаянными. Как и следовало ожидать, один из таких порывов оказался
для него роковым: он погиб на Хиосе, первым подойдя к берегу на своей триере
и пытаясь высадиться. Фокион, осторожный и решительный в одно и то же время,
разжигал мужество Хабрия, когда тот медлил, а в других случаях, напротив,
сдерживал его несвоевременную горячность, за что Хабрий, человек
благожелательный и справедливый, любил Фокиона, часто давал ему поручения и
ставил начальником; так, пользуясь его услугами в самых важных делах, он
создал Фокиону известность среди греков. Особенно громкою славой он окружил
своего соратника за участие в морском сражении при Наксосе {6}. В этом
сражении Хабрий поручил Фокиону командование левым крылом, где разгорелся
ожесточенный бой, вскоре завершившийся бегством неприятеля. Это была первая
морская битва, которую афиняне после взятия их города {7} выиграли, сражаясь
против греков, - собственными силами, без всякой поддержки, и потому они не
только прониклись пламенной любовью к Хабрию, но и заговорили о Фокионе как
о даровитом полководце. Победа была одержана в дни Великих мистерий {8}, и в
память о ней Хабрий установил ежегодную раздачу вина афинянам в шестнадцатый
день боэдромиона.
7. Затем Хабрий решил отправить Фокиона собрать подать с островов и
давал ему двадцать кораблей, но Фокион, как передают, возразил: "Если меня
посылают на войну, нужны силы побольше, а если к союзникам - хватит и одного
корабля". Выйдя в море на своей триере, он начал переговоры с городами и
обнаружил по отношению к их властям такую умеренность и такое прямодушие,
что вернулся с целым флотом: то были суда, которые снарядили союзники, чтобы
доставить афинянам деньги.
Фокион не только верно служил Хабрию и оказывал ему неизменное уважение
на протяжении всей его жизни, но и после смерти друга принимал горячее
участие в судьбе его близких. Его сына Ктесиппа он хотел вырастить человеком
достойным и, даже убедившись в легкомыслии и распущенности юноши, все-таки
не отказался от мысли его исправить и всякий раз покрывал его безобразные
поступки. Лишь однажды, когда в каком-то походе Ктесипп нестерпимо досаждал
ему неуместными расспросами и советами, словно наставляя полководца и
вмешиваясь в его распоряжения, Фокион, как сообщают, промолвил: "Ах, Хабрий,
Хабрий, я щедро отплатил тебе за дружбу - тем, что терплю твоего сына!"
Видя, что тогдашние вершители общественных дел, словно по жребию,
разделили между собою поприща военное и гражданское и что одни, как,
например, Эвбул, Аристофонт, Демосфен, Ликург, Гиперид, только говорят в
Народном собрании и предлагают для обсуждения новые законы, а другие, такие
как Диопиф, Менесфей, Леосфен, Харет, приобретают вес и влияние, руководя
войсками, - Фокион желал усвоить сам и возродить к жизни обычаи и правила
Перикла, Аристида, Солона, считая их совершенными, поскольку этими правилами
охватывались обе стороны государственной жизни. К каждому из этих трех мужей
казались приложимы слова Архилоха:
Был он воином храбрым, служителем бога Ареса,
Муз прелестнейших дар тоже был ведом ему.
Вдобавок он помнил, что сама Афина - богиня и войны, и гражданского
устройства, такова она по своей божественной сути, так именуется {9} и среди
людей.
8. Усвоив эти убеждения, он постоянно, если стоял у власти, стремился
направлять государство к миру и покою, но, наряду с тем, исполнял
обязанности стратега чаще, чем любой из его современников и даже
предшественников, - никогда не домогаясь и не ища высокого назначения, но и
не отказываясь, не отнекиваясь, если государство его призывало. Все писатели
согласно сообщают, что он занимал должность стратега сорок пять раз, причем
сам на выборы не являлся ни разу, но всегда за ним посылали. Люди неразумные
и недальновидные не могли надивиться поведению народа: Фокион беспрерывно
перечил афинянам, никогда ни в чем не угождал им ни словом, ни делом, а они
- по примеру царей, которые не должны преклонять слух к речам льстецов
раньше, чем вымоют после трапезы руки {10}, - пользовались услугами веселых
и блещущих остроумием искателей народной благосклонности лишь для забавы, к
власти же, рассуждая трезво и здраво, призывали самого строгого и разумного
из граждан, а именно того, кто один (или, по крайней мере, упорнее всех
других) противостоял их желаниям и склонностям. Однажды, когда был оглашен
привезенный из Дельф оракул, где говорилось, что все афиняне единодушны, но
один человек мыслит несогласно с целым городом, выступил Фокион и просил
афинян не тревожить себя поисками, ибо человек этот - он: ведь ему одному не
по душе все их начинания. В другой раз он излагал перед народом какое-то
свое суждение и был выслушан внимательно и благосклонно. Тогда, видя, что
все одобряют его речь, он обернулся к друзьям и спросил: "Уж не сказал ли я
ненароком что-нибудь неуместное?"
9. Афиняне собирали добровольные взносы на какое-то жертвоприношение, и
все прочие давали, а Фокион в ответ на неоднократные призывы сделать
пожертвование ответил: "Просите вон у тех богачей, а мне стыдно дать вам
хотя бы медяк, не рассчитавшись сперва вот с ним", - и он указал на своего
заимодавца Калликла. Сборщики, однако, продолжали кричать и наседать на
него, и тогда он рассказал им такую притчу {11}: "Трус отправился на войну,
но, услышав карканье воронов, остановился и положил оружие. Потом снова
поднял его и продолжал путь, но вороны снова закаркали, и он опять
остановился. В конце концов он воскликнул: "Кричите себе, сколько влезет, -
меня вы все равно не съедите!"" Как-то раз афиняне хотели, чтобы Фокион вел
их на врага, а тот не соглашался, и они обзывали его трусом и бабой. "Ни вам
не внушить мне отваги, ни мне вам - робости, - заметил Фокион. - Слишком
хорошо мы знакомы друг с другом". В другой раз народ, до крайности
ожесточенный против Фокиона, требовал у него, несмотря на тревожные
обстоятельства, денежного отчета в его действиях на посту стратега, и он
сказал: "Чудаки, подумайте-ка лучше о собственном спасении!" Однажды во
время военных действий афиняне вели себя недостойно, малодушно, а после
заключения мира набрались дерзости и стали громогласно обвинять Фокиона в
том, что он, дескать, лишил их победы. "Ваше счастье, - отвечал на это
Фокион, - что у вас есть полководец, который вас хорошо знает. А иначе - вы
бы уже давно все погибли". Когда афиняне желали решить пограничный спор с
беотийцами не судом, а войной, Фокион советовал им состязаться словами, в
которых они сильнее, а не оружием, в котором сила не на их стороне.
Случилось раз, что народ не давал ему говорить и отказывался слушать.
"Заставить меня действовать вопреки моему желанию вы еще можете, но говорить
то, чего я не думаю, никогда не заставите!" - заявил Фокион. Один из его
противников на государственном поприще, оратор Демосфен, сказал: "Афиняне
убьют тебя, Фокион". - "Да, - подхватил Фокион, - если сойдут с ума, а тебя
- если образумятся". Увидев, как Полиевкт из дема Сфетт, задыхаясь,
обливаясь потом и то и дело освежая себя глотком воды (день выдался знойным,
а Полиевкт отличался необыкновенной тучностью), убеждает афинян начать войну
против Филиппа, Фокион заметил: "Вам бы стоило, сограждане, отнестись со
вниманием к его речам и объявить войну. Только, как по-вашему, что он станет
делать в панцире и со щитом вблизи от неприятеля, если даже теперь,
произнося перед вами речь, заранее обдуманную и приготовленную, того и гляди
задохнется?" Ликург в Народном собрании осыпал Фокиона хулой и упреками,
главным образом за то, что он советовал выдать Александру десять граждан
{12}, которых требовал македонский царь. "Эти люди, - возразил Фокион,
указывая на собравшихся, - получали от меня много прекрасных и полезных
советов, но следовать им не хотели и не хотят".
10. Жил в Афинах некий Архибиад по прозвищу Лаконец: он отрастил себе
огромную бороду, не сбрасывал с плеч потрепанного плаща и всегда хранил
мрачный вид {13}. Этого-то человека Фокион, приведенный однажды в
замешательство враждебными криками Совета, призвал засвидетельствовать
правоту его слов и попросил о поддержке. Когда же тот, поднявшись,
высказался так, чтобы угодить афинянам, Фокион схватил его за бороду и
воскликнул: "Коли так, отчего же ты до сих пор не побрился, Архибиад?"
Доносчик Аристогитон, всегда воинственно гремевший в Собрании и
подстрекавший народ к решительным действиям, когда был объявлен воинский
набор, явился с перевязанною ногой, опираясь на палку. Фокион с возвышения
для оратора заметил его еще издали и громко крикнул: "Не забудьте записать и
хромого негодяя Аристогитона!" Нельзя не удивляться, как человек столь
колючий и непокладистый получил прозвище Доброго. На мой взгляд, все-таки
возможно (хотя примеры тому сыскать нелегко), чтобы человек, как и вино, был
разом и приятен и резок, и, напротив, встречаются люди, которые на чужой
взгляд - сама приветливость, но в высшей степени неприятны для тех, кто
связан с ними непосредственно. Сообщают, правда, что Гиперид однажды заявил
в Народном собрании: "Вы, господа афиняне, смотрите не только на то,
кусается ли Гиперид, но главное - бескорыстны ли его укусы". Как будто одно
лишь своекорыстие вызывает отвращение и неприязнь! Нет, народ куда больше
боится и гнушается тех, кто злоупотребляет властью из наглости, ненависти,
гнева или страсти к раздорам. Что касается Фокиона, то он никому из
сограждан не причинил зла по личной вражде и вообще никого не считал своим
врагом, но бывал жесток, неприступен и непреклонен лишь постольку, поскольку
этого требовала борьба с противниками тех начинаний, которые он предпринимал
ради общего блага, в остальном же был со всеми приветлив, обходителен и
любезен, так что даже приходил на помощь противникам, попавшим в беду, и
брал на себя защиту, если они оказывались под судом. Друзьям, упрекавшим его
за то, что он защищал в суде какого-то негодяя, он ответил, что люди
порядочные в помощи не нуждаются. Когда доносчик Аристогитон после
вынесенного ему обвинительного приговора послал за Фокионом и просил его
прийти, тот откликнулся на зов и пошел в тюрьму, сказавши друзьям, которые
пытались его задержать: "Пустите меня, чудаки! Подумайте сами, есть ли еще
место, где я бы охотнее встретился с Аристогитоном?"
11. Союзники и островитяне принимали афинский флот, если им командовал
любой другой начальник, так, словно приближался неприятель - укрепляли
стены, перегораживали насыпью гавань, сгоняли из деревень в город скот и
рабов, приводили жен и детей, если же во главе афинских сил стоял Фокион,
то, украсив себя венками, они выходили на своих кораблях далеко в море ему
навстречу и с приветственными кликами провожали в город.
12. Филипп хотел незаметно утвердиться на Эвбее и с этой целью
высаживал там македонских воинов и через тираннов склонял на свою сторону
города, но Плутарх Эретрийский стал призывать афинян освободить остров,
который вот-вот захватит македонский царь, и на Эвбею был отправлен Фокион,
однако с незначительными силами, так как афиняне надеялись, что местные
жители с готовностью к нему присоединятся. Вместо этого Фокион обнаружил
повсюду одну измену, гниль и подкуп, а потому и сам попал в очень опасное
положение. Он занял холм, лежащий на Таминской равнине и окруженный глубоким
оврагом, и там сосредоточил самую боеспособную часть своего отряда. Люди
своевольные, болтливые и малодушные бежали из лагеря и возвращались
восвояси, но Фокион посоветовал младшим начальникам не обращать на это
никакого внимания. "Ведь здесь, - говорил он, - они будут бесполезны и своим
нежеланием повиноваться причинят только вред настоящим бойцам, а дома, зная
за собою такой тяжелый проступок, меньше станут обвинять меня и не решатся
на прямую клевету".
13. Когда враги двинулись вперед, Фокион приказал своим воинам,
сохраняя боевую готовность, не трогаться с места до тех пор, пока он не
завершит жертвоприношения, но при этом замешкался дольше обычного - то ли
потому, что знамения оказались неблагоприятны, то ли желая подпустить
противника поближе. И вот Плутарх, решив, что он медлит от робости, во главе
наемников бросается навстречу врагу. Увидев это, не смогли сдержать себя и
эвбейские всадники и, без всякого порядка, врассыпную покидая лагерь,
немедленно ринулись в том же направлении. Передовые были разбиты, все
остальные рассеяны, Плутарх бежал. Часть неприятелей подступила вплотную к
лагерному валу и, считая победу решительной и полной, принялась уже его
разрушать, но именно в этот миг жертвоприношение было закончено, и сразу же
афиняне, хлынув из лагеря потоком, стремительно отбросили и погнали врагов,
перебив чуть ли не всех, кто был настигнут подле укреплений. Фокион приказал
основному строю пехоты оставаться на месте, собирая тех, кого раскидало
бегство, а сам с отборными воинами продолжал преследование. Завязался
ожесточенный бой, все сражались яростно, не щадя крови и сил; среди тех, кто
находился рядом с полководцем, особенно отличились Талл, сын Кинея, и Главк,
сын Полимеда. Чрезвычайно важную роль сыграл в этой битве и Клеофан:
призывая бежавшую конницу вернуться и громко заклиная ее помочь полководцу,
которому грозит опасность, он, в конце концов, добился своего - всадники
повернули, и победа пехотинцев была закреплена.
Вслед за тем Фокион изгнал из Эретрии Плутарха и занял караульное
укрепление Заретру, на редкость выгодно расположенное: оно стояло там, где
остров, с обеих сторон сдавленный морем, сужается более всего, образуя
тесный перешеек. Всех греков, захваченных в плен, он отпустил на волю,
опасаясь, как бы ораторы в Афинах не ожесточили против них народ и те не
потерпели бы незаслуженную муку.
14. Завершив дела на Эвбее, Фокион возвратился домой, и тут вскоре не
только союзники стали с тоскою вспоминать о его доброте и справедливости, но
и афиняне так же скоро оценили опыт и силу духа этого человека: сменивший
его на посту полководца Молосс {14} повел войну так, что сам живым попал в
руки врагов.
Позже, когда Филипп, лелея далеко идущие планы, появился со всем своим
войском на берегах Геллеспонта в надежде завладеть Херсонесом, Перинфом и
Византием одновременно, афиняне загорелись желанием прийти этим городам на
помощь и, поддавшись уговорам ораторов, военачальником послали Харета. Харет
вышел в море, но не совершил ничего достойного тех сил, которые были
предоставлены в его распоряжение, мало того - города на Геллеспонте вообще
не приняли афинский флот, и, окруженный всеобщими подозрениями, а у врага не
вызывая ничего, кроме презрения, Харет скитался по морю и вымогал у
союзников деньги, а народ, подстрекаемый ораторами, возмущался и сожалел о
своем решении помочь византийцам. В эти дни Фокион выступил в Собрании и
заявил, что сердиться следует не на союзников, выказывающих недоверие, а на
стратегов, которые это недоверие внушают: "Ведь они вызывают страх перед
вами даже у тех, кому без вашей поддержки спастись невозможно", - сказал он.
Народ был смущен этой речью и, резко переменив образ мыслей, поручил самому
Фокиону собрать новые силы и поспешить на помощь союзникам на Геллеспонте.
Это было решающим обстоятельством, определившим судьбу Византии. Ибо слава
Фокиона и без того прогремела уже широко, а тут еще Леонт, в силу
нравственных своих достоинств не знавший себе равных среди византийцев и
близко знакомый с Фокионом по Академии, поручился за него перед
согражданами, так что те не позволили афинскому полководцу разбить лагерь за
стенами города, как он первоначально предполагал, но, отворив ворота,
впустили афинян и разместились вперемешку с ними, афиняне же не только
соблюдали безукоризненный порядок и строгую воздержность, но, помня об
оказанном доверии, сражались с величайшей отвагой. Таким образом Филипп
потерпел на Геллеспонте неудачу, и страх греков сменился пренебрежением,
тогда как прежде они считали македонского царя непобедимым, не знающим себе
равных. Фокион захватил несколько вражеских кораблей, занял несколько
городов, охранявшихся македонскими караульными отрядами, во многих местах
высаживался на берег, предавая все опустошению и разграблению, пока,
наконец, не был ранен в стычках с подоспевшими на выручку македонскими
войсками и не отплыл домой.
15. Мегаряне тайно просили о защите, и Фокион, боясь, как бы беотийцы,
прознав об этом, не поспели с подмогою раньше афинян, чуть свет созвал
Народное собрание, пересказал гражданам просьбу мегарян и, как только
решение было принято, подал сигнал трубой и прямо из Собрания повел воинов в
поход, приказав им только захватить оружие. Мегаряне радостно встретили
афинян. Фокион укрепил Нисею и воздвиг между Мегарами и гаванью Длинные
стены {15}, соединив город с морем, так что мегаряне, почти полностью
избавившись от угрозы нападения с суши, вместе с тем попали в зависимость от
афинян.
16. Афиняне начали уже открытую борьбу с Филиппом и, так как Фокиона в
ту пору в городе не было, избрали для руководства этой войной других
полководцев, но Фокион, едва только возвратился с островов, прежде всего
попытался убедить народ принять предложенное Филиппом перемирие, ибо царь
действительно был настроен миролюбиво и очень страшился военных опасностей.
Кто-то из тех, кто сделал своим ремеслом доносы и постоянно терся вокруг
гелиеи {16}, возразил ему: "Неужели, Фокион, ты решаешься отговаривать от
войны афинян, когда они уже держат в руках оружие?" - "Да, решаюсь, -
ответил Фокион, - хотя и отлично знаю, что на войне я буду начальствовать
над тобой, а во время мира - ты надо мною". Но уговоры его успеха не имели,
верх взяло мнение Демосфена, предлагавшего афинянам дать неприятелю сражение
как можно дальше от границ Аттики. "Милый ты мой, - заметил ему Фокион, - не
об том надо думать, где нам сражаться, но как победить. Только в этом случае
война будет от нас далеко, а если мы будем разбиты, все беды и ужасы
окажутся у нас прямо перед глазами".
Македоняне одержали победу, и городские смутьяны и бунтовщики тащили
Харидема к возвышению для ораторов, требуя поручить ему командование.
Виднейшие граждане испугались, и, так как совет Ареопага был на их стороне,
то с большим трудом, ценою многих слез и обращенных к народу мольб, им
удалось убедить афинян вверить судьбу государства Фокиону. Фокион считал
нужным подчиниться всем требованиям Филиппа и полагаться на его
человеколюбивые обещания. Но когда Демад внес предложение, чтобы Афины
вдобавок приняли участие в общем мирном договоре и совещании всех греков
{17}, Фокион не соглашался с ним, советуя выждать, пока не станет известно,
какие условия предложит Филипп грекам. Обстоятельства, однако, были против
Фокиона, и совет его не был принят. Убедившись вскоре, что афиняне
раскаиваются в этом решении, ибо им пришлось передать Филиппу свои триеры и
конницу, он сказал согражданам: "Вот чего я и боялся и потому возражал
Демаду. Но раз уж вы заключили договор, не надо ни огорчаться, ни
отчаиваться, помня, что и предки наши, то начальствуя, то подчиняясь, но
одинаково хорошо исполняя и то, и другое, спасли и свой город, и всю
Грецию".
Когда умер Филипп, Фокион отговаривал народ приносить благодарственные
жертвы богам. Во-первых, сказал он, неблагородно радоваться по такому
поводу, а во-вторых, сила, стоявшая против них при Херонее, сделалась меньше
всего лишь на одного человека.
17. Когда Демосфен осыпал бранью Александра, меж тем как македонское
войско уже подходило к Фивам, Фокион сказал:"О злополучный! Зачем
раздражаешь ты грозного мужа {18} и жаждущего великой славы? Или, может, ты
хочешь, раз уж поблизости пылает такой громадный пожар, поджечь заодно и наш
город? Но я ради того и принял должность стратега, чтобы не дать этим людям
погибнуть, хотя бы даже они и рвались навстречу гибели". Когда же после
разрушения Фив Александр потребовал выдачи Демосфена, Ликурга, Гиперида и
Харидема и взоры Собрания были обращены на Фокиона, а многие граждане
выкрикивали его имя, он поднялся с места, поставил рядом с собою одного из
друзей, с которым был связан теснее всего, доверял ему больше всех и сильнее
всех любил, и сказал, указывая на него: "До такой крайности довели глупцы и
негодяи наш город, что если кто потребует выдать даже его, Никокла, я
посоветую выдать, ибо и сам я счел бы для себя счастьем, если бы мог умереть
ради вас всех. Жаль мне, правда, афиняне, и фиванцев, укрывшихся у нас, но
достаточно и тех слез, которые греки проливают по Фивам. Поэтому лучше не
вступать с победителями в борьбу, но смягчить их гнев и вымолить у них
пощаду и себе, и беглецам".
Передают, что, получив первое постановление афинян, Александр швырнул
его на землю, повернулся к послам спиной и бросился прочь, но второе,
которое принес Фокион, принял, потому что от старших знал, что этого
человека высоко ценил и Филипп. Царь не только встретился с Фокионом и
разрешил ему изложить свою просьбу, но даже выслушал его советы. Советовал
же он положить войне конец, если Александр жаждет мира, или же увести ее из
греческих пределов и взвалить на плечи варварам, если он стремится к славе.
Он высказал еще много иных суждений, которые в точности отвечали характеру и
желаниям самого Александра, и настолько унял его гнев, настолько изменил
направление его мыслей, что царь повелел афинянам внимательно следить за
ходом событий, ибо если с ним, Александром, приключится что-нибудь неладное,
главенство над Грецией должно перейти к Афинам. С самим Фокионом он заключил
союз дружбы и гостеприимства, и оказывал ему такое уважение, каким
пользовались лишь немногие из постоянных приближенных царя. Так, Дурид
сообщает, что, исполнившись величия после победы над Дарием, Александр уже
не начинал свои письма обычным пожеланием здоровья, однако, для Фокиона
делал исключение: лишь к нему, так же как к Антипатру, обращался он с этим
приветствием. Те же сведения мы находим и у Харета.
18. Теперь о подарках. Все писатели сходится на том, что Александр
послал Фокиону сто талантов. Когда эти деньги были доставлены в Афины,
Фокион спросил тех, кто их привез, почему среди такого множества афинян царь
лишь его одного одаряет столь щедро. "Потому, что лишь тебя одного он
считает человеком достойным во всех отношениях", - последовал ответ. "Пусть
же он не лишает меня возможности оставаться таким и впредь - и в чужих
глазах, и по существу", - сказал Фокион. Посланцы проводили его до дому и,
увидев во всем чрезвычайную скромность, увидев, как жена Фокиона месит
тесто, а сам он достал воды из колодца и моет себе ноги, принялись еще
упорнее настаивать на своем и с негодованием говорили, что это, дескать,
просто неслыханно: друг царя живет в такой скудости и убожестве! Тогда
Фокион, заметив какого-то бедного старика в потрепанном, грязном плаще,
спросил своих гостей, не считают ли они, что ему приходится хуже, чем этому
случайному прохожему. "Что ты, что ты!" - воскликнули посланцы. "А ведь он
тратит куда меньше моего и все-таки доволен. И вообще говоря, либо я совсем
не сумею воспользоваться царскими деньгами, и они будут лежать у меня без
всякого проку, либо, если воспользуюсь, опорочу и себя самого, и царя перед
всем городом". Так эти деньги и вернулись из Афин восвояси, послужив для
греков доказательством, что человек, не принимающий такого подарка, богаче
того, кто его делает. Александр рассердился и написал Фокиону, что если
друзьям ничего от него не нужно, он их друзьями не считает, но Фокион и
тогда денег не взял, а попросил отпустить на волю софиста Эхекратида,
имбросца Афинодора и двух родосцев - Демарата и Спартона, арестованных за
какие-то проступки и брошенных в тюрьму в Сардах. Александр немедленно их
освободил, а Кратеру, посылая его в Македонию, велел предложить Фокиону на
выбор один из четырех городов {19} Азии - Киос, Гергит, Элею или Миласы,
внушая при этом еще настоятельнее, что будет разгневан, если тот откажется.
Тем не менее Фокион отказался, а царь вскорости умер. Дом Фокиона еще и
поныне показывают в Мелите {20}; он украшен медной обшивкой, а в остальном
незатейлив и прост.
19. Фокион был женат дважды, но о первой из его жен не сохранилось
никаких сведений, кроме того, что она была сестрою скульптора Кефисодота,
что-же касается второй, то ее сдержанность и скромность пользовались у
афинян не меньшей известностью, нежели честность Фокиона. Однажды на театре
давали новые трагедии, и актер, игравший роль царицы, уже перед самым
выходом потребовал у хорега целую свиту богато наряженных прислужниц. Тот не
соглашался, актер был возмущен и не желал появляться перед зрителями,
заставляя весь театр ждать. Тогда хорег Меланфий стал выталкивать его на
проскений, крича: "Ты разве не видел, что жена Фокиона ходит повсюду с
одной-единственной служанкой? Твое бахвальство испортит нам всю женскую
половину дома!" Слова эти были услышаны, и театр откликнулся на них громкими
рукоплесканиями и одобрительным шумом. Та же самая вторая жена Фокиона
сказала приехавшей из Ионии гостье, которая с гордостью показывала ей
золотые, усыпанные драгоценными камнями ожерелья и диадемы: "А мое украшение
- это Фокион, который вот уже двадцатый год командует войсками афинян".
20. Его сын Фок хотел принять участие в состязаниях апобатов {21} на
празднике Панафиней, и отец дал согласие - не потому, что мечтал о победе
для сына, но надеясь, что, закаляя упражнениями свое тело, он станет крепче
и нравственно: юноша был беспутный и любил выпить. Когда же сын все-таки
победил и многие вызывались устроить пир в честь его победы, Фокион, отказав
всем прочим, предоставил это почетное право лишь одному. Сам он тоже явился
на пир, и, увидев среди иного убранства тазы для омовения ног, которые
наполняли вином, смешанным с благовониями, и подносили входящим, подозвал
сына и сказал: "Неужели, Фок, ты не остановишь своего приятеля? Ведь он
губит твою победу!" Желая, чтобы молодой человек совершенно расстался с
таким образом жизни, он отвез его в Лакедемон и присоединил к числу юношей,
получавших столь знаменитое повсюду спартанское воспитание. Это огорчило
афинян: в поступке Фокиона они усмотрели пренебрежение и даже презрение к
обычаям родного города. Демад однажды обратился к нему с такими словами:
"Почему бы, Фокион, нам не убедить афинян принять лаконское государственное
устройство? Скажи только слово - и я охотно внесу предложение и выступлю
перед народом". - "Ну, конечно, - возразил Фокион, - кому как не тебе, так и
благоухающему духами и одетому в такой прекрасный плащ, толковать с
афинянами о достоинствах общих трапез и восхвалять Ликурга!"
21. Александр написал афинянам, чтобы они прислали ему триеры {22},
ораторы решительно возражали, а Совет просил Фокиона высказать свое мнение.
"Говорю вам прямо, - объявил он, - либо побеждайте вооруженной рукой, либо
храните дружбу с победителями".
Пифея, который тогда только начинал появляться на возвышении для
оратора, но уже успел проявить себя человеком болтливым и наглым, он
оборвал, крикнув: "Уж ты-то, во всяком случае, помалкивай - среди рабов
народа ты еще новичок!"
Когда Гарпал с огромными деньгами бежал из Азии от Александра и прибыл
в Аттику, и все те, кто привыкли извлекать прибытки из ораторского
возвышения, наперебой кинулись к нему в надежде поживиться, он из великого
своего богатства бросил им лишь понемногу в виде приманки, а Фокиону
предложил семьсот талантов, вверяя все, что у него было, и себя самого в
придачу защите и охране одного только Фокиона. Но тот резко ответил, что
Гарпал горько наплачется, если не прекратит развращать город подкупом, и
тот, подавленный и униженный, отказался от своего намерения, а вскоре
афиняне собрались на совещание, и тут Гарпал увидел, что люди, которые брали
у него деньги, говорят теперь совсем иным языком и, чтобы замести следы,
выступают с прямыми обвинениями, Фокион же, который не взял ничего,
принимает в расчет не только соображения общественной пользы, но - в
какой-то мере - думает и о его безопасности. И снова Гарпал загорелся
желанием угодить этому человеку, но как его ни обхаживал, убедился лишь в
том, что Фокион совершенно неприступен, точно крепость, и могуществу золота
не подвластен. Зато Харикла, зята Фокиона, Гарпал сделал свом закадычным
другом и, во всем ему доверяя, во всяком деле пользуясь его услугами,
безнадежно его опорочил.
22. Так, когда умерла гетера Пифоника, возлюбленная Гарпала, которую он
держал при себе и прижил с нею дочь, Гарпал решил поставить ей дорогой
памятник и поручил заняться этим Хариклу. Услугу эту, и саму-то по себе не
слишком благородную, сделал особенно позорною жалкий вид завершенного
надгробья. Его и теперь можно увидеть в Гермии, что на дороге между Афинами
и Элевсином, и оно ни в коем случае не стоит тридцати талантов, которые, как
сообщают, значились в счете, поданном Гарпалу Хариклом. Тем не менее, после
смерти самого Гарпала {23} Харикл и Фокион взяли к себе его дочь и
заботились о ней, как только могли. Впоследствии за дружбу с Гарпалом Харикл
попал под суд и просил тестя поддержать его и вместе появиться перед
судьями, однако Фокион ему отказал, промолвив: "Нет, Харикл, я брал тебя в
зятья в расчете лишь на честь, а не на бесчестье".
Первым, кто сообщил афинянам о смерти Александра, был Асклепиад, сын
Гиппарха; Демад советовал не давать веры его словам, потому, дескать, что
будь это так, запах тления уже давно наполнил бы всю вселенную, а Фокион,
видя, что народ склонен к мятежу и перевороту, пытался утихомирить
сограждан. Меж тем как многие взбегали на ораторское возвышение и кричали
оттуда, что весть, принесенная Асклепиадом, верна и что Александр
действительно умер, Фокион сказал: "Что же, если он мертв сегодня, то
останется мертвым и завтра, и послезавтра, стало быть, мы можем держать
совет спокойно и, главное, ничего не опасаясь".
23. Вскоре Леосфен силою втянул Афины в Греческую войну {24} и как-то
раз насмешливо спросил Фокиона, до крайности недовольного его действиями,
какую пользу принес он государству, столько лет исполняя должность стратега.
"Немалую, - отвечал Фокион, - благодаря мне афинских граждан хоронили в их
собственных гробах и могилах". В ответ на пространные, дерзкие и хвастливые
речи Леосфена в Народном собрании Фокион заметил: "Твои слова, мальчик,
похожи на кипарис - так же высоки и так же бесплодны". Гиперид поднялся и
спросил: "А по-твоему, когда нужно афинянам вступить в войну, Фокион?" -
"Когда я увижу, что юноши полны желания удержать свое место в строю, богачи
- исправно платить налоги, а ораторы - не запускать руки в казну", -
последовал ответ. Многие восхищались силою войска, которое набрал Леосфен, и
спрашивали Фокиона, что он думает о сделанных приготовлениях. "К бегу на
один стадий мы вполне готовы, - сказал он, - но длинного пробега {25} я
боюсь, потому что больше у нашего города нет ни денег, ни кораблей, ни
пехотинцев". Дальнейшие события подтвердили его правоту. Сперва Леосфен
стяжал громкую славу своими подвигами: он нанес сокрушительное поражение
беотийцам {26} и запер в Ламии Антипатра. Город, как сообщают, был
преисполнен самых радужных надежд, афиняне беспрерывно справляли
благодарственные празднества и приносили жертвы богам, но Фокион, отвечая
тем, кто, надеясь уличить его в ошибке, допытывался, неужели, дескать, он не
хотел бы, чтобы все эти успехи были одержаны не Леосфеном, а им, говорил:
"Разумеется, этого я хотел бы, однако прежнего моего суждения назад не
возьму". И так как с театра войны продолжали, одна за другой, поступать
добрые вести, то на словах, то в письменных донесениях, он воскликнул, не
выдержав: "Когда же, наконец, мы перестанем побеждать?!"
24. После гибели Леосфена те, кто опасался, как бы не был отправлен
командующим Фокион и не положил войне конец, подучили какого-то совершенно
безвестного человека выступить в Собрании и сказать, что на правах друга
Фокиона и его товарища по школе он советует пощадить и поберечь этого мужа,
ибо другого такого у афинян нет, а к войску послать Антифила. Афиняне
одобрили его предложение, и тогда Фокион, поднявшись на возвышение, заявил,
что никогда не ходил в школу вместе с этим человеком и вообще не был с ним
ни дружен, ни даже просто знаком. "Но отныне и впредь, - продолжал он, - ты
мне близкий приятель, потому что подал мнение, очень для меня полезное". Он
противился сначала и намерению афинян выступить против беотийцев и на
предупреждения друзей, что, упорствуя в споре с согражданами, он погибнет,
отвечал: "Да, незаслуженно, если действую им на благо, если же нет - то по
заслугам". Видя, однако, что они не уступают и возмущенно кричат, он велел
глашатаю объявить, чтобы все способные носить оружие в возрасте до
шестидесяти лет запасались на пять дней продовольствием, и прямо из Собрания
он поведет их в поход. Поднялся ужасный переполох, старики кричали и
вскакивали с мест. "Напрасно вы шумите, - спокойно заметил Фокион, - ведь
вашим начальником буду я, а мне уже восемьдесят". Так он утихомирил афинян и
убедил их в тот раз отказаться от своих планов.
25. Микион с сильным отрядом македонян и наемников высадился в Рамнунте
и стал опустошать побережье. Фокион возглавил двинувшихся против врага
афинян, и так как к нему то и дело подбегали с различными советами и
поучениями, убеждая его занять такой-то холм, или отправить туда-то конницу,
или там-то расположиться лагерем, он воскликнул: "О, Геракл, как много
вокруг меня полководцев и как мало воинов!" Он уже выстроил пехоту в боевой
порядок, как вдруг один пехотинец сперва выбежал далеко вперед, а потом,
испугавшись вражеского воина, бросившегося ему навстречу, вернулся в строй,
- и, увидев это, Фокион крикнул: "Эй, мальчуган, как тебе не стыдно! Ты уже
дважды покинул свое место - то, куда тебя поставил стратег, и то, которое ты
назначил себе сам". Ударив на врагов, афиняне после ожесточенной схватки
обратили их в бегство, многих уложив на поле боя; среди убитых был и сам
Микион. Одержало победу и греческое войско в Фессалии, хотя к Антипатру
присоединился Леоннат с возвратившимися из Азии македонянами. Леоннат пал в
сражении. Пехотою греков командовал Антифил, конницей - фессалиец Менон.
26. Но вскоре из Азии в Европу переправился с большой военной силой
Кратер, при Кранноне противники встретились снова, и на этот раз греки
потерпели поражение. Оно оказалось не слишком тяжелым, не особенно велики
были и потери, однако из-за неповиновения начальникам, молодым и чересчур
снисходительным, и еще потому, что Антипатр склонял города к измене общему
делу {27}, побежденные разбрелись, позорно бросив свою свободу на произвол
судьбы. Антипатр немедленно двинулся к Афинам, Демосфен и Гиперид бежали из
города, и Демад, получивший тогда помилование (он был семикратно осужден по
обвинениям в попытке изменить действующее законодательство и, так как не мог
уплатить ни единого из наложенных на него штрафов, лишился гражданских прав,
в частности, - права говорить перед народом), внес предложение отправить к
Антипатру послов, облекши их неограниченными полномочиями для переговоров о
мире. Народ в испуге призвал Фокиона, крича, что доверяет лишь ему одному.
"Ах, если бы вы раньше с доверием прислушивались к моим советам, не
приходилось бы нам сейчас совещаться по такому тяжкому поводу", - ответил
он. Итак, постановление было принято, и Фокион поехал к Антипагру, который
расположился лагерем в Кадмее с намерением без промедления вторгнуться в
Аттику. Первое, о чем он просил, это чтобы перемирие было заключено на
месте, без перемены позиций. "Фокион толкает нас на несправедливость: он
хочет, чтобы мы оставались на земле своих друзей и союзников и причиняли
убытки им, в то время как можем существовать за счет противника", - возразил
Кратер, однако Антипатр, взяв его за руку, промолвил: "Надо оказать эту
милость Фокиону". Но все остальное афиняне должны предоставить на усмотрение
македонян, потребовал он далее: точно такие же требования предъявил ему
прежде Леосфен под стенами Ламии.
27. Фокион вернулся домой и, когда афиняне волей-неволей одобрили
привезенные им условия перемирия, снова отправился в Фивы вместе с прочими
послами, среди которых был и философ Ксенократ. Добрая слава Ксенократа и
всеобщее восхищение его нравственным совершенством были так велики, что,
казалось, нет человека настолько закосневшего в высокомерии, жестокости или
злобе, чтобы, при одном лишь взгляде на Ксенократа, его души не коснулась
какая-то тень робости и уважения. Но упрямое своенравие Антипатра и его
ненависть к добру опрокинули все расчеты афинян. Началось с того, что он не
удостоил Ксенократа приветствием, хотя с остальными любезно поздоровался. На
это, как сообщают, Ксенократ сказал, что Антипатр прав, перед ним одним
стыдясь за те несправедливые кары, которые он готовит Афинам. Затем, когда
Ксенократ заговорил, Антипатр не пожелал выслушать его, но, без конца
перебивая и придираясь по мелочам, заставил философа замолчать.
В ответ на речь Фокиона Антипатр заявил, что заключит с афинянами
дружбу и союз, если они выдадут Демосфена и Гиперида, восстановят старинное
государственное устройство {28}, при котором все определяется имущественным
положением граждан, впустят в Мунихию македонский караульный отряд и, сверх
того, возместят военные издержки и уплатят денежный штраф. Все послы, кроме
Ксенократа, признали эти условия мягкими и остались довольны, а Ксенократ
сказал, что будь афиняне рабами, требования Антипатра можно бы назвать
скромными, но для людей свободных они слишком тяжелы. Фокион просил не
вводить в Мунихию караульный отряд, но Антипатр якобы ответил: "Фокион, мы
готовы уступить тебе во всем, кроме того, что может погубить и тебя, и нас".
Существует и другой рассказ - будто бы Антипатр спросил Фокиона, ручается ли
он, что афиняне, если их освободить от караульного отряда, не нарушат мира и
не пустятся снова в опасные предприятия. Фокион медлил с ответом и молчал, и
тогда Каллимедонт по прозвищу "Краб", человек горячий и ненавидевший
афинский народ, вскочив с места, воскликнул: "Ну, а если он и станет молоть
какой-нибудь вздор - что же, Антипатр, ты так ему и поверишь, и не выполнишь
своего намерения?"
28. Итак, афиняне впустили македонский сторожевой отряд, которым
командовал Менилл, отличавшийся справедливым нравом, и к тому же приятель
Фокиона. Решение македонян представлялось афинянам высокомерным - скорее
хвастливым показом могущества, которое служит грубому насилию, нежели,
действительно, мерой безопасности. Во многом усугубило горе побежденных
самое время этих событий. Дело в том, что караульный отряд вошел в Мунихию
двадцатого боэдромиона - в день Великих мистерий, в тот самый день, когда в
торжественном шествии несут Иакха из города в Элевсин, и так как
священнодействие было расстроено, большинство граждан невольно сопоставляло
божественные деяния в минувшие и нынешние времена. Некогда в пору тягчайших
несчастий являлись таинственные образы и звучали таинственные голоса {29},
повергавшие врагов в ужас и изумление, а теперь, при тех же празднествах,
боги равнодушно взирают на горчайшие муки Греции, на то, как предают
глумлению самые святые и самые радостные дни года, которые впредь станут
памятными днями неслыханных бедствий. Немногими годами раньше додонские
жрицы дали афинянам прорицание, повелев им оберегать мыс Артемиды {30}, дабы
он не попал в чужие руки. А в то время, о котором идет речь сейчас, афиняне
красили ленты для перевязей на священных корзинах {31}, и цвет вместо
пурпурного получился изжелта-бледный, мертвенный, но что особенно
удивительно - все обыкновенные предметы, которые красили вместе с лентами,
приобрели надлежащий цвет. Один из посвященных в таинства купал в Канфарской
бухте поросенка {32}, и на него напала акула и отхватила всю нижнюю половину
тела вплоть до живота. Божество недвусмысленно возвещало афинянам, что они
лишатся нижней, приморской части своих владений, но сохранят верхний город.
Македонская стража благодаря Мениллу нисколько не тяготила жителей, но
число лиц, по бедности своей лишенных права голоса, превысило двенадцать
тысяч, и одни из них, оставшиеся в городе, считали себя несчастными и
опозоренными, а другие, покинувшие из-за этого Афины и переселившиеся во
Фракию, где Антипатр предоставил им землю и город, уподобились побежденным,
которых изгнал из отечества победоносный враг.
29. Смерть Демосфена на Калаврии и Гиперида близ Клеон, - о чем
рассказано в других наших сочинениях {33}, - пробудила в афинянах чуть ли не
тоску по Александру и Филиппу. И подобно тому, как впоследствии, после
гибели Антигона, когда его убийцы начали притеснять и мучить народ, один
фригийский крестьянин, копавший землю, на вопрос, что он делает, с горьким
вздохом ответил: "Ищу Антигона", - подобные слова могли бы сказать тогда
многие, вспоминая двух умерших царей, даже в гневе своем обнаруживавших
величие души и благородную снисходительность, - не то, что Антипатр,
который, под маскою частного лица, под плохоньким плащом и скромным образом
жизни коварно пряча огромное могущество, был особенно ненавистен несчастным,
чьим владыкою и тиранном он себя сделал. Фокион, однако, своим
заступничеством перед Антипатром, многих совсем избавил от изгнания, а для
изгнанных - в том числе для доносчика Гагнонида - добился разрешения
поселиться в Пелопоннесе, а не оставлять Грецию, не удаляться, как в
остальных случаях, за Керавнские горы и мыс Тенар {34}. Соблюдая в
руководстве делами города умеренность и верность законам, Фокион постоянно
привлекал к управлению людей мягких и образованных, а беспокойным, бунтарям,
которым уже само отстранение от власти, от шумной деятельности, сильно
поубавило пыла, советовал побольше сидеть в деревне и целиком отдаться
сельским работам.
Зная, что Ксенократ платит подать, взимаемую с метэков, он хотел внести
его в списки граждан, но тот отказался, объявив, что негоже ему получать
гражданские права в таком государстве, возникновению которого он пытался
помешать в качестве посла.
30. Менилл хотел дать Фокиону деньги в подарок, но он отвечал: "Ты не
лучше Александра, а причина, по которой я мог бы сейчас принять подношение,
ничуть не основательнее той, которая тогда не убедила меня его принять".
Менилл стал просить, чтобы Фокион взял деньги для сына. "Фоку, - возразил
тот, - если он образумится, будет достаточно и отцовского состояния, а если
останется таким, как теперь, его ничем не насытишь". Когда Антипатр однажды
решил воспользоваться помощью Фокиона в каком-то недостойном деле, он резко
отверг это предложение, сказав: "Я не могу быть для Антипатра и другом, и
льстивым угодником одновременно". А сам Антипатр, как сообщают, говорил, что
у него в Афинах два друга - Фокион и Демад: первого он никак не убедит
принять от него подарок, а второму, сколько ни дарит, все мало. И Фокион как
высшим достоинством гордился бедностью, в которой прожил всю жизнь, хотя
столько раз бывал афинским стратегом и дружил с царями, а Демад рисовался
своим богатством, не останавливаясь при этом даже перед нарушением законов.
Действовавший тогда в Афинах закон запрещал чужеземцу участвовать в
выступлениях хора под угрозою штрафа в тысячу драхм, налагавшегося на
хорега, и вот Демад собрал хор из одних чужеземцев, числом в сто человек, и
явился с ними в театр, сразу же захватив по тысяче драхм на каждого для
уплаты штрафа. Справляя свадьбу своего сына Демеи, он сказал: "Когда я,
сынок, женился на твоей матери, этого не заметил даже сосед, а с расходами
по твоей женитьбе мне бы не справиться без помощи царей и властителей".
Афиняне без конца тревожили Фокиона просьбою, чтобы он уговорил
Антипатра вывести караульный отряд, но тот, либо не надеясь на успех таких
уговоров, либо видя, что народ под воздействием страха сделался
благоразумнее, а государственная жизнь - более упорядоченной, все время
уклонялся от этого поручения; вместе с тем он убедил Антипатра не взыскивать
с афинян деньги, но дать им отсрочку, подождать. Тогда афиняне обратились с
той же просьбой к Демаду. Демад охотно согласился и вместе с сыном выехал в
Македонию, но - ведомый, по-видимому, каким-то злым гением - прибыл как раз
тогда, когда Антипатр был уже тяжко болен и всею властью завладел Кассандр,
который перехватил письмо Демада, отправленное к Антигону, в Азию. Демад
призывал Антигона вмешаться в дела Греции и Македонии, которые, как писал
он, издеваясь над Антипатром, болтаются на старой и гнилой нитке. Поэтому
Кассандр приказал схватить Демада, едва тот появится у него перед глазами,
и, прежде всего, велел убить его сына, поставив юношу так близко от отца,
что Демад был залит кровью с головы до ног и несколько капель попали ему
даже за пазуху, а потом, осыпав его грубейшею бранью и упреками в
неблагодарности и предательстве, казнил.
31. Антипатр умер, назначив Полисперхонта стратегом, а Кассандра -
хилиархом {35}, и Кассандр немедленно восстал. Чтобы предупредить своего
соперника и оставить главенство за собой, он спешно посылает Никанора
сменить Менилла на посту начальника сторожевого отряда в Мунихии, прежде чем
известие о смерти Антипатра получит огласку. Все вышло так, как Кассандр и
замыслил, но когда афиняне несколькими днями позже услыхали, что Антипатр
умер, они стали обвинять Фокиона в том, что он заранее обо всем знал, но
молчал в угоду Никанору. Фокион не обращал никакого внимания на эти толки,
он встретился с Никанором и, расположив его в пользу афинян, уговорил не
только вообще обходиться с ними мягко, по-дружески, но и показать им свою
щедрость: Никанор обещал дать народу игры и в качестве судьи и устроителя
принять расходы на себя.
32. В это время Полисперхонт, опекун царя, стараясь хитростью
расстроить планы Кассандра, прислал афинянам письмо с сообщением, что царь
разрешает афинянам восстановить демократическое устройство и хочет, чтобы в
государственной жизни, по обычаю предков, принимали участие все граждане.
Это был злой умысел, направленный против Фокиона. Предполагая подчинить
город своему влиянию - что вскоре и обнаружили его действия, - Полисперхонт
не надеялся достигнуть цели иначе, как добившись падения Фокиона, а он
должен был непременно пасть, если бы лишенные гражданства вновь появились на
государственном поприще и ораторским возвышением опять завладели доносчики и
своекорыстные искатели народной благосклонности. Послание Полисперхонта
взволновало афинян, Никанор хотел побеседовать с ними и, доверившись
Фокиону, который обещал ему полную неприкосновенность, пришел в Пирей, где
собрался Совет. Но Деркилл, командовавший стоявшим в Аттике войском,
готовился его схватить, и Никанор, заблаговременно узнав об этом, бежал,
недвусмысленно пригрозив, что в ближайшем будущем отомстит городу. Фокиона
порицали за то, что он не задержал Никанора и дал начальнику македонян уйти,
однако он сказал, что верит Никанору и не ждет от него никакой беды, если же
он и заблуждается, то ему легче стерпеть прямую обиду, нежели самому открыто
обижать другого. Если кто станет раздумывать над этими словами в применении
к самому себе, то, возможно, они покажутся безукоризненно благородными, но
коль скоро речь идет о человеке, рискующем судьбою отечества, о полководце и
главе государства, - не знаю, не погрешает ли он тем самым против более
высокого и важного долга, долга перед согражданами. Нельзя сказать также,
что Фокион пощадил Никанора, боясь втянуть Афины в войну, верность же и долг
помянул лишь для того, чтобы и македонянин из чувства долга хранил
спокойствие и не причинял афинянам зла, - нет, он, по-видимому,
действительно питал к Никанору огромное доверие. Он и раньше не желал
прислушиваться к многочисленным обвинениям против этого человека - доносили,
что Никанор стремится захватить Пирей, переправляет на Саламин наемников,
старается подкупом склонить на свою сторону кое-кого из жителей Пирея. И
даже теперь, когда Филомел из дема Ламптры внес предложение, чтобы все
афиняне находились в боевой готовности, в любой миг ожидая приказаний своего
полководца Фокиона, сам полководец сохранял прежнюю беспечность, пока
Никанор с вооруженным отрядом не выступил из Мунихии и не принялся обводить
Пирей рвом.
33. Последнее событие вызвало среди афинян громкое возмущение против
Фокиона, так что они с презрением отказались повиноваться, когда он хотел
двинуться с ними против македонян. Тем временем подоспел с войском
Александр, сын Полисперхонта, на словах - чтобы оказать городу помощь в
борьбе с Никанором, но по сути дела - чтобы попытаться захватить раздираемые
изнутри смутою Афины. Дело в том, что Александр привел с собою изгнанников,
и они сразу же оказались в городе, а к ним присоединились чужеземцы и все
лишенные гражданских прав, и составилось Собрание, беспорядочное и
чрезвычайно пестрое, на котором отрешили от власти Фокиона и выбрали новых
стратегов. Но, к счастью для себя, граждане обнаружили, что Александр, один,
без провожатых, много раз выходил за стену и беседовал там с Никанором, и их
свидания насторожили афинян; не случись этого - и город был бы обречен.
Оратор Гагнонид немедленно набросился на Фокиона и обвинил его и его
сторонников в измене, тогда Каллимедонт и Харикл в страхе бежали, а Фокион и
оставшиеся с ним друзья отправились к Полисперхонту. Вместе с ними, из
желания помочь Фокиону, выехали платеец Солон и коринфянин Динарх,
считавшиеся близкими друзьями Полисперхонта. По пути Динарх занемог, и они
надолго задержались в Элатии, а тем временем народ в Афинах принял горячо
поддержанное Гагнонидом предложение Архестрата и отрядил послов с
обвинениями против Фокиона. И те и другие прибыли к Полисперхонту
одновременно, встретив его, вместе с царем, в дороге, близ фокидской деревни
Фариги, у подошвы горы Акрурий, которую в наши дни называют Галатом.
Полисперхонт, распорядившись тут же, на месте встречи раскинуть затканный
золотом балдахин, усадил под ним царя со свитой и первым делом приказал, как
только покажется Динарх, схватить его и, предав пытке, казнить, а затем
предложил афинянам высказаться. Те подняли страшный крик, обвиняя друг друга
перед царским советом, и, в конце концов, Гагнонид, выступив вперед, сказал:
"Посадите нас всех в одну клетку и отправьте в Афины - пусть афиняне нас
выслушают и рассудят". Царь засмеялся, но обступившие балдахин македоняне и
чужеземцы желали, скуки ради, послушать тяжущихся и знаками призывали послов
выложить свои обвинения. Впрочем, стороны оказались в условиях, далеко не
равных: Фокиона Полисперхонт много раз перебивал, до тех пор пока тот,
стукнув палкой о землю, не отступил в сторону и не замолчал. Когда Гегемон
призвал самого Полисперхонта в свидетели своей преданности народу, а тот в
гневе ответил: "Перестань оговаривать меня перед царем!" - царь вскочил и
уже готов был пронзить Гегемона копьем, но Полисперхонт мгновенно обхватил
его обеими руками. Сразу вслед за тем совет был распущен.
34. Фокиона и его спутников окружила стража, и те из друзей, которые,
по случайности, стояли в стороне, увидев это, поспешили скрыться и спастись
бегством. А задержанных Клит повез в Афины, якобы на суд, а в
действительности на казнь, ибо судьба их была уже решена. Тягостное то было
зрелище, когда их на телегах везли через Керамик к театру. Именно туда
доставил их Клит и там караулил, пока архонты не созвали Народное собрание,
не препятствуя участвовать в нем ни рабу, ни чужеземцу, ни лишенному прав,
но всем мужчинам и женщинам открыв доступ в театр и на ораторское
возвышение.
Когда прочитали послание царя, в котором он говорил, что, хотя и
признал обвиняемых виновными в измене, решать дело предоставляет им,
афинянам, ныне вновь свободным и независимым, и Клит ввел подсудимых, все
лучшие и самые честные граждане, увидев Фокиона, закрыли лица, поникли
головами и заплакали, а один из них отважился подняться и сказать, что, коль
скоро царь доверил народу решение дела такой важности, было бы правильно,
чтобы рабы и чужеземцы покинули Собрание. Но толпа заревела от возмущения,
раздались крики, что надо побить камнями приверженцев олигархии и врагов
демократии, и больше уже никто не пытался сказать хоть слово в пользу
Фокиона, а собственный его голос был едва слышен из-за шума. "Вы хотите
лишить нас жизни несправедливо или же по справедливости?" - спросил он.
Несколько человек отвечали, что по справедливости. "Но как вы убедитесь в
своей справедливости, не выслушав нас?" - возразил Фокион. Однако никто уже
вообще не обращал внимания на его слова, и тогда, сделав несколько шагов
вперед, он сказал: "Я признаю себя виновным и считаю, что моя деятельность
на государственном поприще заслуживает наказания смертью. Но, афиняне, за
что вы хотите казнить этих людей, ни в чем не повинных?" - "За то, что они
твои друзья!" - раздались многочисленные голоса, и Фокион отступил и умолк,
а Гагнонид прочитал заранее приготовленное предложение: народ должен
большинством голосов решить, виновны ли обвиняемые, и если голосование будет
не в их пользу, они умрут.
35. Некоторые считали нужным прибавить к этому предложению, что Фокиона
следует перед смертью пытать, и уже требовали принести колесо и кликнуть
палачей. Но Гагнонид, заметив, что даже Клит этим недоволен, да и сам считая
такую жестокость гнусным варварством, сказал: "Подождите, господа афиняне:
поймаем висельника Каллимедонта, и его будем пытать, а к Фокиону применить
эту меру я не считаю возможным". - "Ты совершенно прав: если мы станем
пытать Фокиона, как же нам потом поступить с тобою?" - воскликнул в ответ
кто-то из достойных людей.
Предложение было одобрено, и когда началось голосование, никто не
остался сидеть, но все поднялись со своих мест и так, стоя, очень многие с
венками на головах, потребовали смертной казни для обвиняемых, среди
которых, кроме Фокиона, были Никокл, Фудипп, Гегемон и Пифокл. Деметрий
Фалерский, Каллимедонт, Харикл и еще несколько человек были присуждены к
смерти заочно.
36. Собрание было распущено, и осужденных повели в тюрьму, и тут, по
пути, все остальные, попав в объятия друзей и близких, горько жаловались и
обливались слезами, но лицо Фокиона хранило то же выражение, какое бывало у
него, когда сограждане провожали своего стратега из Собрания домой, так что
все, видевшие этого человека, дивились его бесстрастию и величию духа. Лишь
враги шли рядом и бранились, а один даже забежал вперед и плюнул ему в лицо.
Тогда, как сообщают, Фокион, обернувшись к архонтам, промолвил: "Неужели
никто не уймет этого безобразника?"
В тюрьме, когда Фудипп, увидев, что уже трут цикуту, потерял
присутствие духа и стал оплакивать свою судьбу, крича, что незаслуженно
погибает вместе с Фокионом, тот промолвил: "Как? Разве ты не радуешься, что
умираешь вместе с Фокионом?" Кто-то из друзей спросил, не хочет ли он
что-нибудь передать своему сыну Фоку. "Да, конечно, - ответил Фокион, - я
хочу ему сказать, чтобы он не держал злобы против афинян". Никокл, который
был самым верным из его друзей, попросил чтобы Фокион позволил ему выпить яд
первому. "Тяжела и мучительна для меня твоя просьба, Никокл, - сказал
Фокион. - Но раз уже я никогда и ни в чем не отказывал тебе при жизни, не
откажу и сейчас".
Выпили все, но яду недостало, а палач сказал, что не будет больше
тереть, если не получит двенадцать драхм - столько, сколько стоила полная
порция цикуты. Возникла заминка, время шло, и тогда Фокион велел позвать
кого-то из друзей и, пожаловавшись ему, что в Афинах даже умереть даром
нельзя, попросил дать палачу эти несколько монет.
37. То был девятнадцатый день месяца мунихиона, и всадники, прославляя
Зевса {36}, в торжественном шествии объезжали город. Иные из них сняли
венки, иные со слезами взглянули на двери темницы. Всякому, кто не до конца
озверел и развратился душою под воздействием гнева и ненависти, было ясно,
что не повременить хотя бы день и запятнать казнью город, справляющий
праздник, было величайшим нечестием.
И тем не менее, враги Фокиона, словно все еще не насытившись борьбою,
провели новое постановление - чтобы труп его был выброшен за пределы Аттики
и чтобы ни один афинянин не смел разжечь огонь для его погребального костра.
Поэтому никто из друзей не решился коснуться его тела, и некий Конопион,
обыкновенно бравший на себя за плату подобного рода поручения, увез мертвого
за Элевсин и там сжег, принеся огонь из Мегариды. На похоронах
присутствовала супруга Фокиона со своими рабынями, она насыпала на месте
костра могильный холм и совершила надгробные возлияния, но кости спрятала у
себя на груди и, принеся ночью к себе в дом, зарыла у очага с такими
словами: "Тебе, мой родной очаг, я вверяю эти останки прекрасного человека.
Ты же отдай их отчей могиле, когда афиняне образумятся".
38. И в самом деле, не много времени потребовалось, чтобы сами
обстоятельства показали, какого вождя, какого стража разума и справедливости
погубил народ, и ему была поставлена бронзовая статуя, а кости его преданы
погребению на общественный счет. Одного из обвинителей, Гагнонида, афиняне
сами приговорили к смерти и казнили, а с Эпикуром и Демофилом, бежавшими из
города, расправился сын Фокиона. Но вообще, как сообщают, из этого сына так
и не вышло ничего путного. Он влюбился в девчонку из какого-то притона и,
оказавшись однажды по чистой случайности в Ликее {37}, где держал тогда речь
Феодор Безбожник, рассуждая примерно так: "Если выкупить друга не позорно,
то не более позорно выкупить и подругу, если не стыдно выкупить любимца, не
стыдно - и возлюбленную", - применил это рассуждение, сочтя его вполне
обоснованным, к себе и своей страсти и выкупил возлюбленную.
Следует добавить, что плачевный конец Фокиона вновь напомнил грекам о
гибели Сократа, ибо сходными были в обоих случаях и само заблуждение, и
беда, принесенная им государству.
Семья и детство (1-3)
Строгость нрава (4-8)
Военная служба (9-15)
Начало государственной деятельности (16-19)
Заговор Катилины и борьба с Метеллом (20-29)
Катон при триумвирате (30-34)
Миссия на Кипре (35-40)
Катон против Помпея (41-48)
Катон против Цезаря (49-55)
Африканская война (56-65)
Самоубийство Катона (66-73)
1. Началом своей громкой славы род Катона обязан прадеду Катона
Младшего, человеку, чья нравственная высота доставила ему огромную
известность среди римлян и высшую власть, как об этом рассказывается в его
жизнеописании {1}. После смерти родителей Катон с братом Цепионом и сестрою
Порцией остались круглыми сиротами. Вместе с ними осиротела и Сервилия,
единоутробная сестра Катона, и все дети росли и воспитывались в доме Ливия
Друза, своего дяди с материнской стороны, который руководил в ту пору
государственными делами; ибо он отличался замечательным красноречием и
величайшей воздержностью, да и умом никому из римлян не уступал.
Сообщают, что уже в детские годы Катон манерою речи, выражением лица,
даже ребяческими своими играми и забавами обнаруживал нрав твердый,
непреклонный и бесстрастный. Его желаниям была присуща упорная - не по
возрасту - целеустремленность; если ему льстили, он бывал несговорчив и
груб, но еще сильнее противился тому, кто пытался его запугать. Он был и не
смешлив - настолько, что даже улыбка редко когда смягчала его черты, - и на
гнев не скор, но рассердившись, ни за что не желал простить обидчика. Учился
он вяло и усваивал значения медленно, но раз усвоенное запоминал крепко и
надолго. И вообще, дети способные легче припоминают услышанное однажды, но у
тех, кто воспринимает слова учителя с усилием, с напряжением, память более
цепкая: все, что они выучат, словно выжженное огнем, запечатлевается в душе.
Кроме того учение Катону затрудняла, по-видимому, и его упрямая
недоверчивость. В самом деле, учиться - значит не что иное, как испытывать
на себе определенное воздействие, а быстро склоняться на уговоры свойственно
тем, у кого меньшая сила сопротивления. Вот почему скорее мы убедим в чем бы
то ни было молодого, нежели старика, больного, нежели здорового: согласие
проще всего найти там, где слабее всего способность сомневаться. Катон
слушался своего наставника и выполнял все его приказания, но каждый раз
допытывался о причинах и задавал вопрос "почему"? Наставник его, по имени
Сарпедон, был, правда, человек мягкий и наготове для ученика держал
обыкновенно объяснение, а не колотушку.
2. Катон был еще мальчиком, когда союзники римлян стали домогаться прав
римского гражданства. И вот однажды Помпедий Силон, воинственный и очень
влиятельный человек, приятель Ливия Друза, несколько дней гостивший в его
доме и подружившийся с детьми, сказал им: "Попросите-ка за нас дядю, чтобы
он помог нам в хлопотах о гражданстве". Цепион, улыбнувшись, согласился, а
Катон, ничего не отвечая, глядел на гостей угрюмым и неподвижным взором, и
тогда Помпедий продолжал, обращаясь к нему: "Ну, а ты что скажешь нам,
мальчик? Разве ты не можешь вместе с братом заступиться за нас, чужеземцев,
перед дядей?" Катон по-прежнему не отвечал ни слова, но и самим молчанием, и
угрюмостью лица, казалось, отвергал их просьбу. Помпедий поднял его над
окном и, словно намереваясь разжать руки, пригрозил: "Соглашайся или сейчас
брошу тебя вниз"! - но, хотя он говорил суровым тоном и много раз встряхивал
висевшее в его руках тело, Катон без трепета, без боязни выдержал это долгое
испытание. В конце концов, Помпедий опустил его на пол и тихо промолвил
своим друзьям: "Какая удача для Италии, что он еще ребенок! Будь он
мужчиной, мы бы, по-моему, не получили у народа ни единого голоса в нашу
пользу".
Один из родственников в день своего рождения пригласил Катона вместе с
другими мальчиками на праздничный обед, и все дети, старшие и младшие
вперемешку, собравшись в какой-то части дома, играли в суд - произносили
обвинительные речи, уводили в тюрьму осужденных. И вот кто-то из старших
отвел одного "осужденного" - очень красивого мальчика - в спальню и заперся
с ним наедине. Мальчик стал звать на помощь Катона. Тот, быстро сообразив, в
чем дело, подбежал к дверям, оттолкнул тех, кто караулил вход и преградил
ему дорогу, вывел мальчика и, в гневе, пошел с ним домой, а следом, провожая
Катона, двинулись другие дети.
3. Он приобрел такую славу, что когда Сулла, готовя для публичного
зрелища так называемую Трою {2} - священные конные состязания для подростков
- и собрав мальчиков благородного происхождения, назначил им двух
предводителей, то одного из них мальчики приняли из почтения к его матери
(он был сыном Метеллы, супруги Суллы), а другого, Секста, племянника Помпея,
принять отказывались и не желали ни упражняться под его началом, ни слушать
его распоряжений. Сулла спросил, кого же они хотят в начальники, все
закричали: "Катона!" - и Секст сам, добровольно уступил Катону эту честь,
признавая в нем более достойного.
Сулла был старым другом семьи Катона и время от времени приглашал его к
себе и беседовал с ним - милость, которую он оказывал очень немногим по
причине величия своей власти и высоты своего могущества. Сарпедон очень
дорожил этими посещениями, считая, что они служат не только чести, но и
безопасности его воспитанника, и часто водил мальчика приветствовать Суллу,
чей дом в ту пору, из-за бесчисленного множества приводимых на допрос и
страдавших под пытками, с виду ничем не отличался от застенка. Катону был
тогда четырнадцатый год. Видя, как выносят головы людей, известных в Риме, и
присутствующие потихоньку вздыхают, он спросил как-то раз своего наставника,
почему никто не убьет хозяина этого дома. Сарпедон ответил: "Его боятся,
сынок, еще больше, чем ненавидят". - "Почему же тогда, - продолжал мальчик,
- ты не дал мне меч - я бы его убил и избавил отечество от рабства!" Услышав
эту речь и увидев его глаза, его пылающее гневом и яростью лицо, Сарпедон
был испуган до крайности и впредь зорко за ним следил, чтобы Катон не
отважился на какой-нибудь слишком дерзкий поступок.
Когда он был еще совсем маленький, его спросили однажды: "Кого ты
любишь больше всех?" - "Брата". - "А потом?" - "Брата", - ответил он снова.
То же повторилось и в третий раз, и четвертый и так до тех пор, пока
спрашивающий не отступился. Возмужав, Катон привязался к брату еще сильнее.
Ему было уже двадцать лет, но он никогда не обедал без Цепиона, никуда не
ездил без него и даже не ходил на форум. Вот только пристрастия брата к
благовониям он не разделял и вообще вел жизнь бережливую и строгую. Поэтому
Цепион, когда восхищались его воздержностью и скромностью, говорил, что по
сравнению с остальными он, действительно, и скромен и воздержан. "Но, -
прибавлял он, - когда я сравниваю свою жизнь с жизнью Катона, мне кажется,
что я ничем не лучше Сиппия". (Этот Сиппий, имя которого он называл, был
одним из тех, кто пользовался скверною славой неженки и охотника за
наслаждениями).
4. Катон получил сан жреца Аполлона и поселился особо. Он зажил еще
скромнее, - хотя после раздела отцовского состояния на его долю пришлось сто
двадцать талантов, - подружился со стоическим философом Антипатром Тирским и
больше всего интереса проявлял к учениям о нравственности и о государстве:
неудержимо, словно по наитию свыше, стремясь ко всякой добродетели, он
особенно горячо полюбил справедливость - прямолинейную, не знающую уступок
ни по снисходительности, ни по личному расположению. Он упражнялся и в
ораторском искусстве, видя в красноречии своего рода оружие и считая, что
учение о государстве, точно так же как любой большой город, должно быть
боеспособно. Однако он никогда не упражнялся в чужом обществе, никто не
слышал его речей, так что однажды кто-то из приятелей сказал ему: "Катон,
люди порицают твое молчание". - "Лишь бы они не порицали мою жизнь, -
отвечал Катон. - Я начну говорить лишь тогда, когда буду уверен, что мне не
лучше было бы промолчать".
5. Так называемая Порциева базилика была воздвигнута Катоном Старшим в
те годы, когда он занимал должность цензора. Там обыкновенно занимались
делами народные трибуны, и так как одна из колонн загораживала их кресла,
они решили снести ее или же переставить. Это впервые привело Катона на
форум. Он оспорил решение трибунов и восхитил сограждан первою пробой своего
красноречия и своего мужества. Слова его не блистали ни свежестью, ни
изяществом, но были откровенны, полновесны, суровы. Впрочем, к суровости
мысли присоединялось радующее слух благозвучие, а запечатленный в речи
характер вызывал улыбку, сообщая какую-то веселость важной манере оратора.
Сам голос был такой силы, что его слышали все собравшиеся на форуме, и
вдобавок не знал утомления: впоследствии Катону не раз случалось говорить
целый день без отдыха и перерыва. Тем не менее, выиграв дело, он снова
вернулся к молчанию и упражнениям.
Неутомимо закалял он и тело, приучая себя и в жару и в морозы ходить с
непокрытою головой и во всякое время года передвигаться только пешком.
Спутники его ехали верхом, а сам Катон шел рядом, присоединяясь то к одному,
то к другому и беседуя с каждым поочередно. С удивительной выдержкой и
терпением переносил Катон болезни. Если его лихорадило, он запирался и
никого к себе не пускал до тех пор, пока не чувствовал перелома в недуге и
надежного облегчения.
6. За обедом бросали жребий, кому брать кушанье первому, и если жребий
выпадал неудачно для Катона, а друзья все-таки желали уступить первенство
ему, он говорил, что не годится нарушать волю Венеры {3}. Вначале он пил
только одну чашу и сразу же поднимался из-за стола, но со временем стал
выказывать чрезвычайную приверженность к питью, так что часто проводил за
вином всю ночь до зари. Причину этого друзья видели в общественных делах,
которые отнимают у Катона весь день, ничего не оставляя для ученых бесед, а
потому до рассвета он сидит с философами над чашею вина. И когда некий
Меммий в присутствии Цицерона обронил замечание, что, дескать, Катон ночи
напролет пьянствует, Цицерон его перебил: "Ты еще скажи, что дни напролет он
играет в кости!"
Глядя на своих современников и находя их нравы и привычки испорченными
и нуждающимися в коренном изменении, Катон считал необходимым во всем идти
противоположными путями: так, видя всеобщее увлечение ярко-красной тканью,
сам стал одеваться в темное. Часто он появлялся после завтрака в
общественных местах босой и в тоге на голом теле - не для того, чтобы
снискать этими странными замашками славу, но приучая себя стыдиться только
истинно позорного, на любое же иное неодобрение отвечать презрительным
равнодушием. Получив от своего двоюродного брата Катона наследство
стоимостью в сто талантов, он обратил все в деньги и предложил их взаймы без
процентов нуждающимся друзьям. А иные из друзей, с согласия и одобрения
Катона, даже закладывали в казну его поместья и рабов.
7. Когда Катон решил, что пришло время жениться, - а до той поры он не
был близок ни с одной женщиной, - он сначала обручился с Лепидой, до него
просватанной за Метелла Сципиона, который затем, однако, отказался от
уговора, так что помолвка была расторгнута. Но перед самою свадьбой Лепиды
Сципион снова передумал и всеми правдами и неправдами отнял у Катона
невесту. В страшном гневе и ожесточении Катон хотел было обратиться в суд,
но друзья удержали его, и тогда его юношеский запал и жгучая обида излились
в ямбах: он осыпал Сципиона бранью, употребив для этого всю едкость Архилоха
{4}, но не позволяя себе его разнузданных и мальчишеских выходок. Женился он
на Атилии, дочери Сорана, и она была его первой женщиной - первой, но не
единственной, как у Лелия, друга Сципиона. Лелий оказался удачливее: за всю
долгую жизнь он не знал иной женщины, кроме той, которую взял в жены с
самого начала.
8. Когда началась война с рабами - ее называют еще Спартаковой войной,
- Катон вступил добровольцем в войско, которым командовал Геллий. Он сделал
это ради своего брата Цепиона, служившего у Геллия военным трибуном. Хотя
ему и не удалось найти применение для своего мужества и усердия в той мере,
в какой ему хотелось, ибо начальники вели войну плохо, все же среди
изнеженности и страсти к роскоши, которые владели тогда солдатами, он
обнаружил такое умение повиноваться, столько выдержки, столько отваги,
неизменно соединявшейся с трезвым расчетом, что, казалось, ни в чем не
уступал Катону Старшему. Геллий отметил его наградами и славными почестями,
но Катон не принял ни одной из них, сказав, что не совершил ничего,
заслуживающего награды, и уже с той поры прослыл чудаком.
Вскоре был принят закон, запрещавший соискателям высших должностей
пользоваться услугами номенклатора {5}, и единственным человеком,
повиновавшимся этому закону, оказался Катон, который выступил кандидатом на
должность военного трибуна. Он принял на себя труд без чужой помощи
приветствовать встречных, называя их по имени, больно задевши этим даже
своих приверженцев и почитателей: чем яснее постигали они благородство его
поступков, тем горше становилось им при мысли, что подражать Катону они не в
силах.
9. Избранный военным трибуном, Катон был отправлен в Македонию к
претору Рубрию. Сообщают, что супруга его сокрушалась и плакала, и один из
друзей Катона, Мунатий, сказал ей так: "Будь покойна, Атилия, я сберегу тебе
твоего Катона". - "Конечно", - подтвердил Катон. После первого дневного
перехода, едва закончив обед, он обратился к Мунатию: "Смотри, не вздумай
нарушить обещание, которое ты дал Атилии, - не оставляй меня ни днем, ни
ночью", - и сразу же приказал приготовить две постели в одной спальне. И
впредь Мунатий всегда спал с ним рядом, сам очутившись под потешною охраною
Катона.
Всего Катона сопровождали пятнадцать рабов {6}, два вольноотпущенника и
четверо друзей; сопровождающие ехали верхами, а сам он все время шел пешком,
присоединяясь то к одному, то к другому и беседуя с каждым поочередно. Когда
он прибыл в лагерь и претор назначил его начальником одного из многих
стоявших там легионов, то считая важным, поистине царственным делом,
проявить не собственную доблесть - доблесть лишь одного человека, но сделать
похожими на себя своих подчиненных, он к грозной силе, какая свойственна
власти, присоединил силу слова, в каждом случае убеждал и наставлял,
подкрепляя затем убеждения наградами и наказаниями, и трудно было сказать,
какими вследствие всех этих трудов стали его воины: более миролюбивыми или
более воинственными, более отважными или более справедливыми - столько ужаса
наводили они на врагов, так приветливо и дружелюбно обходились с союзниками,
так боялись совершить несправедливость, так горячо жаждали заслужить
похвалу. И то, о чем Катон совершенно не старался и не заботился, окружало
его в изобилии - добрая слава у солдат, их любовь и безграничное уважение.
Ибо, приказывая другим, он сам добровольно подчинялся тем же приказам и
одеждою, пешей ходьбою, всем своим образом жизни скорее напоминал солдат,
чем начальников, зато характером, разумом и красноречием превосходил любого
из тех, кого именовали императорами и полководцами; все это мало-помалу и
принесло ему искреннюю преданность подчиненных. Подлинная, неложная жажда
доблести возникает лишь из глубочайшей преданности и уважения к тому, кто
подает в ней пример; просто хвалить достойных людей, не любя их, - значит
почитать их добрую славу, не восхищаясь самою доблестью и не желая подражать
ей.
10. Узнав, что Афинодор, по прозвищу "Горбун", большой знаток
стоического учения, живет в Пергаме, но по старости лет самым решительным
образом отвергает какие бы то ни было дружеские связи с царями и
властителями, Катон решил, что и он ничего не достигнет, посылая к философу
письма или же нарочных, и, так как закон предоставлял ему право на два
месяца покинуть службу, сам отплыл в Азию, надеясь, что достоинства
собственной души помогут ему не упустить эту добычу. Он встретился с
Афинодором, одолел его в споре и, заставив изменить прежний образ мыслей,
привез с собою в лагерь, ликуя и гордясь, в полной уверенности, что завладел
достоянием более прекрасным и славным, нежели царства и народы, которые
Помпей и Лукулл покоряли в ту пору силой оружия.
11. Катон еще служил, когда его брат, на пути в Азию, заболел и слег во
фракийском городе Эне. Катона немедленно известили об этом письмом. На море
была сильная буря, большого корабля, годного для такого путешествия, в
Фессалонике не нашлось, и Катон с двумя друзьями и тремя слугами вышел из
гавани на маленьком грузовом судне. Едва-едва не утонув и спасшись лишь
благодаря какой-то удивительной случайности, он все же не застал Цепиона в
живых и, насколько мы можем судить, перенес эту потерю более тяжело, чем
полагалось философу: я имею в виду не только слезы, не только ласки, которые
он расточал мертвому телу, сжимая его в объятиях, и вообще силу скорби, но и
расходы на погребение - он сжег вместе с трупом дорогие благовония и одежды,
а затем поставил на площади в Эне памятник из тесаного фасосского мрамора
стоимостью в восемь талантов. Об этом злорадно толковали иные, привыкшие ко
всегдашней непритязательности Катона, а потому и не понимавшие, сколько
мягкости и нежности было в этом непоколебимом и суровом человеке, не
поддававшемся ни страху, ни жажде наслаждений, ни бесстыдным просьбам.
Города и властители, чтобы почтить умершего, прислали к похоронам много
разных даров, но Катон денег не принял ни у кого, а благовония и украшения
оставил, возместив, однако, приславшим стоимость их подарков. Наследниками
Цепиона были его маленькая дочь и сам Катон, однако при разделе наследства
он не потребовал ничего в счет понесенных им расходов. И все же, хотя он и
тогда поступил безупречно, и в дальнейшем поступал не иначе, нашелся человек
{7}, который написал, будто Катон просеял прах умершего через решето, ища
расплавившегося в огне золота! Да, как видно, не только меч свой, но и стиль
{8} считал этот человек не подлежащими ни суду, ни ответу!
12. Когда срок службы Катона пришел к концу, его проводили не только
добрыми пожеланиями - это дело обычное - и не похвалами, но плачем и
нескончаемыми объятиями, бросали ему под ноги плащи, устилая путь, и
целовали руки - честь, которую римляне в ту пору оказывали очень немногим из
императоров.
Прежде чем выступить на государственном поприще, Катон из
любознательности пожелал объехать Азию, чтобы познакомиться с особенностями
каждой провинции, ее обычаями и образом жизни, а заодно угодить галату
Дейотару, который, по праву старинной дружбы и гостеприимства, связывавших
их семьи, просил его побывать в Галатии, - и вот как он путешествовал. На
рассвете он отправлял своего хлебопека и повара в то место, где думал
провести следующую ночь. Очень скромно, без всякого шума они прибывали в
город и, если только там не оказывалось никого из друзей или знакомых отца
Катона, готовили своему хозяину пристанище на постоялом дворе, никому не
причиняя беспокойства. Если же не было и постоялого двора, лишь тогда они
обращались к городским властям и с благодарностью принимали любую квартиру,
какую бы те не отвели. Нередко случалось, что их словам вообще не давали
веры и с пренебрежением отмахивались от посланцев - потому лишь, что они
являлись к властям спокойно, без угроз, и тогда Катон находил их на улице, с
пустыми руками. Впрочем, к самому Катону власти проявляли еще меньше
внимания: видя, как он молча сидит на своей клади, они были почти уверены,
что это человек робкий и ничтожный. В таких случаях он обыкновенно вызывал
их и говорил им: "Негодяи, неужели вы не боитесь так обращаться с гостями?
Не одни Катоны будут к вам приезжать. Дружелюбием и гостеприимством умерьте
могущество победителей, которые только и ищут повода применить насилие на
том основании, что миром ничего получить не могут".
13. В Сирии, как сообщают, с ним случилось забавное происшествие.
Подходя к Антиохии, он заметил у городских ворот множество людей,
выстроившихся по обе стороны дороги: среди них был отряд молодых юношей в
коротких плащах, против юношей в скромном безмолвии стояли мальчики,
некоторые из собравшихся - вероятно, жрецы или главы города - оделись в
белое платье и увенчали себя венками. Первою мыслью Катона было, что город
устраивает ему почетную встречу, и, уже гневаясь на своих людей, высланных
вперед, которые этому не воспрепятствовали, он велел друзьям спешиться, и
все вместе они двинулись дальше пешком. Когда же они были совсем близко,
распорядитель всего этого торжества, строивший толпу в ряды, человек уже
почтенного возраста, с посохом и в венке, подошел один к Катону и, даже не
поздоровавшись, спросил, где они оставили Деметрия и когда он будет здесь.
Деметрий был вольноотпущенник Помпея и пользовался у него заслуженно большим
доверием, а потому все наперебой старались угодить этому человеку: ведь
тогда, если можно так выразиться, взоры целого мира были устремлены к
Помпею. На друзей Катона напал такой смех, что они не в силах были прийти в
себя, даже проходя через ряды антиохийцев, а Катон, в сильном смущении,
сказал только: "Несчастный город!" - и не проронил больше ни звука, но
впоследствии обыкновенно тоже смеялся, вспоминая или рассказывая об этом
случае.
14. Впрочем Помпей собственным примером наставил на истинный путь тех,
кто по неведению относился к Катону неподобающим образом. Когда Катон пришел
в Эфес и явился к Помпею, чтобы приветствовать его - старшего годами,
намного превосходившего его самого славой и стоявшего тогда во главе
несметного войска, Помпей, увидев Катона, не оставался на месте, не позволил
себе принять его сидя, но бросился навстречу, словно к кому-нибудь из самых
влиятельных людей, и подал ему руку. Восхищаясь нравственной высотой Катона,
он горячо хвалил его и во время самого свидания, перемежая похвалы с
ласковыми приветствиями, и еще горячее - позже, за глаза, так что теперь уже
все пристально наблюдали за Катоном, дивились в нем как раз тому, что раньше
вызывало презрение, размышляли о его кротости и великодушии. Вместе с тем
очевидно было, что в предупредительности и заботах Помпея о Катоне больше
уважения, чем любви, и ни от кого не укрылось, что Помпей, как ни радовался
присутствию Катона, все же вздохнул с облегчением, когда тот собрался
уезжать. И действительно, всех прочих молодых людей, которые к нему
прибывали, Помпей всячески старался удержать и оставить при себе, Катона же
ни о чем подобном не просил и с легким сердцем проводил гостя - точно его
появление каким-то образом ограничило полноту власти Помпея. Однако среди
всех, отплывавших в Рим, лишь одному Катону, по сути дела, поручил он своих
детей и жену, которая, впрочем, была с Катоном в родстве.
После встречи Катона с Помпеем слава Катона разнеслась далеко, города
наперебой старались выказать ему свою заботу, осаждали приглашениями,
устраивали пиры в его честь, так что он даже просил друзей следить за тем,
как бы он, ненароком, не подтвердил предсказания Куриона. Курион, друг и
близкий товарищ Катона, нисколько не одобрявший, однако, его суровости,
как-то спросил, думает ли он после окончания военной службы поехать
посмотреть Азию. Тот отвечал, что непременно поедет. "И прекрасно сделаешь,
- заметил Курион, - ты вернешься оттуда более приветливым и обходительным".
Таковы примерно были его подлинные слова.
15. Галат Дейотар, человек уже преклонных лет, звал к себе Катона,
чтобы доверить его надзору свой дом и сыновей, и едва тот прибыл, осыпал его
всевозможными дарами, а затем неотступными просьбами их принять до такой
степени озлобил гостя, что, приехав под вечер и переночевав, он на следующее
же утро, около третьего часа {9}, снова пустился в путь. Но, пройдя дневной
переход, он в Пессинунте застал новые дары, еще богаче и обильнее прежних, и
письмо от Дейотара, просившего не отказываться от подарков; если же он
все-таки откажется, продолжал галат, пусть хотя бы друзьям позволит
разделить их между собою, ибо друзья его, без сомнения, достойны получить
награду из рук Катона, хотя собственных его средств на это и не достает.
Однако Катон не согласился, - даже видя, что некоторые из друзей поддались
соблазну и в душе ропщут, - и сказал только, что всякое мздоимство легко
находит для себя предлог и оправдание, друзья же его получат свою долю во
всем, что он сможет приобрести честно и заслуженно. Затем он отослал дары
обратно.
Когда он уже искал корабль, идущий в Брундизий, друзья говорили ему,
что прах Цепиона не следовало бы везти на том же судне, но Катон ответил им,
что скорее расстанется со своею душой, чем с этим прахом, и вышел в море. И
сообщают, что плавание, по какому-то стечению обстоятельств, оказалось до
крайности опасным, меж тем как остальные добрались довольно благополучно.
16. Возвратившись в Рим, он проводил время либо дома, в обществе
Афинодора, либо на форуме, подавая помощь друзьям в суде. Возраст уже
позволял ему искать должности квестора, но он выступил соискателем лишь
тогда, когда прочел все относящиеся к исполнению этой должности законы,
расспросил сведущих людей обо всех частностях и подробностях и составил себе
представление о размерах власти и правах квестора. Вот почему он сразу же,
как занял должность, произвел большие перемены в деятельности служителей и
писцов казначейства, которые, постоянно держа в своих руках государственные
акты и законы, а начальников получая всякий раз молодых {10} и, по
неопытности, безусловно нуждающихся в учителях и наставниках, не
повиновались им, но скорее сами становились их начальниками, - и так
продолжалось до тех пор, пока за дело с жаром не взялся Катон. Он не
удовольствовался званием квестора и почестями, которые оно давало, но,
владея и разумом, и мужеством, и собственным суждением, решил, что впредь
писцы будут выполнять лишь те обязанности, какие им надлежит выполнять, а
именно - обязанности слуг; с тем он и принялся изобличать виновных в
злоупотреблениях и учить заблуждающихся по неведению. Но так как эти наглецы
перед остальными квесторами заискивали, против Катона же дружно ополчились,
он одного из них выгнал, уличив в мошенничестве при разделе наследства, а
другого привлек к суду за легкомысленное отношение к своим обязанностям.
Защищать последнего взялся цензор Лутаций Катул, пользовавшийся всеобщим
уважением не только по высокому достоинству своей должности, но, в первую
очередь, благодаря собственным качествам, - ибо не было римлянина, который
превосходил бы его в справедливости и воздержности, - друг Катона и
поклонник его жизненных правил. Видя, что ни малейших законных оснований
выиграть дело нет, он с полной откровенностью стал просить о помиловании для
своего подзащитного. Катон убеждал его замолчать, но Катул настаивал на
своем все упорнее, и тогда Катон сказал: "Позор, Катул, что тебя, чей долг -
испытывать и проверять наши нравы, лишают цензорского достоинства писцы
казначейства!" Выслушав это замечание, Катул поднял глаза на Катона, словно
собираясь ему возразить, но не сказал ничего и молча, не находя слов то ли
от гнева, то ли от стыда, в полном расстройстве ушел. И все же писец не был
осужден, ибо голосов, поданных в его пользу, было лишь одним меньше, чем
тех, что соглашались с обвинителем, а Марк Лоллий, один из товарищей Катона
по должности, заболел и не явился в суд, и Катул послал к нему, прося помочь
своему подзащитному. Лоллий велел отнести себя на форум и, уже после
окончания дела, подал голос за оправдание {11}. Но Катон более не
пользовался услугами этого писца и не платил ему жалование, ибо отказался
принять в расчет суждение и голос Лоллия.
17. Сломив таким образом своеволие писцов и ведая делами по
собственному усмотрению, Катон в короткий срок достиг того, что казначейству
стали оказывать больше уважения, нежели сенату, и все в Риме считали и
открыто говорили, что Катон придал квестуре консульское достоинство.
Во-первых, обнаружив множество старых долгов, которыми частные лица были
обязаны казне или же, напротив, казна частным лицам, он разом положил конец
беззакониям, которые и терпело и само творило государство: с одних он строго
и неумолимо взыскал причитающиеся суммы, другим быстро и неукоснительно
выплатил, внушив народу почтение и страх, ибо люди видели, как те, кто
надеялся присвоить чужое, вынуждены раскошеливаться и, напротив, получают
деньги те, кто уже не рассчитывал вернуть своего. Затем, во многих случаях
документы представлялись не надлежащим образом, а прежние квесторы, угождая
друзьям или же склоняясь на просьбы, часто принимали у граждан подложные
постановления. Ничто подобное не могло укрыться от взгляда Катона, и как-то
раз, сомневаясь в подлинности одного постановления и не давая веры
многочисленным свидетельским показаниям, он внес его в свои книги не прежде,
чем консулы явились сами и клятвенно подтвердили, что документ подлинный.
Еще были живы многие, кому Сулла давал по тысяче двести драхм в награду
за каждого убитого из числа объявленных вне закона, и все их ненавидели,
считали гнусными преступниками, но привлечь к ответу никто не решался, и
лишь Катон, вызывая каждого поодиночке, требовал вернуть общественные
деньги, которыми они владеют без всякого на то права, и одновременно
яростными словами клеймил их безбожный, беззаконный поступок. Всех, кто
через это прошел, считали обвиненными и, до известной степени, уже
изобличенными в убийстве, их немедленно предавали суду, и суд воздавал им по
заслугам - к радости всех граждан, считавших, что вместе с убийцами
искореняется тиранния минувшего времени и что они собственными глазами
видят, как несет наказание сам Сулла.
18. Нравилось народу и постоянное, неослабное усердие Катона. Никто из
его товарищей по должности не приходил в казначейство раньше, никто не
уходил позднее. Он никогда не пропускал Народного собрания или заседания
сената, не сводил глаз с тех, которые, из личной благосклонности, охотно
предлагали отсрочить тому или иному уплату долга или налога или же выдать
вспомоществование за казенный счет. Показав гражданам казначейство,
очищенное от плутов и недоступное для них, но, вместе с тем, полное денег,
он убедил римлян, что и воздерживаясь от несправедливости, государство может
быть богатым. Некоторым товарищам по должности он пришелся сперва по не
душе, не по нраву, но позже приобрел их любовь тем, что всю неприязнь,
которую возбудил отказ квесторов раздавать общественные деньги и судить
пристрастно, принял на себя один и дал в руки остальным прекрасное
оправдание перед назойливыми просителями: дескать, без согласия Катона
ничего сделать нельзя.
В последний день своей квестуры, когда чуть ли не весь Рим торжественно
проводил его до дому, он вдруг услышал, что Марцелла в казначействе окружила
целая толпа влиятельных друзей и понуждает выдать им какую-то сумму - якобы
в возмещение ссуды, сделанной казне. Марцелл был с детских лет товарищем
Катона и вместе с ним безупречно выполнял свои обязанности квестора, но сам
совершенно не умел и как бы стыдился отказывать просителям и легко делал
людям всевозможные одолжения. Катон немедленно вернулся, обнаружил, что
Марцелла уже заставили сделать соответствующую запись, и, потребовав писчие
доски, на глазах у безмолвствовавшего Марцелла стер запись. Затем он вывел
Марцелла из казначейства и доставил домой, и ни в тот день, ни позже Марцелл
ни единым словом его не упрекнул, напротив, до конца сохранил к нему прежнюю
дружбу и приязнь.
Уже и сложив с себя квестуру, Катон не оставил казначейство без
присмотра: что ни день там бывали его рабы, переписывая ежедневную ведомость
прихода и расхода, а сам он за пять талантов купил книги, содержавшие
расчеты по заведованию государственным достоянием со времени Суллы, и
постоянно держал их под рукой.
19. В сенат он приходил первым и уходил с заседания последним, и
нередко, пока остальные не торопясь собирались, Катон сидел молча и читал,
прикрывая книгу тогой. В пору заседаний он никогда не уезжал из города. В
более поздние времена Помпей, убедившись, что Катон неизменно и с
непоколебимым упорством противодействует его беззаконным начинаниям, стал
применять всевозможные уловки, чтобы помешать Катону явиться в сенат: то
надо было сказать речь в защиту друга, то принять участие в третейском суде,
то обнаруживалось еще что-нибудь неотложное. Но Катон быстро разгадал злой
умысел и стал отказывать всем, взявши за правило во время заседаний сената
ничем иным не заниматься. Ведь он посвятил себя государственным делам не
ради славы или наживы и не по воле случая, как некоторые другие, но избрал
государственное поприще, считая его нарочито предназначенным для честного и
порядочного человека, в твердом убеждении, что общественным нуждам следует
уделять больше внимания, чем уделяет пчела своим сотам; между прочим он
позаботился и о том, чтобы друзья и гостеприимцы, которые были у него
повсюду, сообщали ему, какие важные события произошли в провинциях, и
присылали копии вынесенных там важнейших распоряжений и судебных приговоров.
Однажды, когда он выступил против народного вожака Клодия, сеявшего великие
смуты и мятежи и старавшегося очернить в глазах народа жрецов и жриц
(опасности подвергалась даже Фабия, сестра Теренции, супруги Цицерона),
когда, повторяю, он выступил против Клодия и, навлекши на него бесславие и
позор, заставил покинуть город, то в ответ на слова признательности, с
которыми обратился к нему Цицерон, заметил, что признательность следует
питать к государству, ибо лишь ради государства трудится и борется с
противниками Катон.
Благодаря всему этому он пользовался такой громкой славой, что раз, во
время какого-то процесса, оратор, увидев, что противная сторона выставила
одного-единственного свидетеля, сказал, обращаясь к судьям: "Одному
свидетелю верить нельзя, будь то даже сам Катон", а у народа его имя уже
тогда вошло в пословицу, и о вещах необыкновенных и невероятных говорили,
что это, дескать, и в устах Катона было бы похоже на выдумку. Некий сенатор,
человек порочный и расточительный, держал речь о бережливости и
воздержности, и Амней, поднявшись со своего места, воскликнул: "Послушай,
это, право же, непереносимо! Ты обедаешь, как Лукулл, строишь дворцы, как
Красс, а поучаешь нас, как Катон!" И вообще людей испорченных и
разнузданных, но любителей важных и суровых слов в насмешку звали Катонами.
20. Многие убеждали Катона искать должности народного трибуна, но он не
считал разумным употреблять сопряженную с нею огромную власть в обычных
обстоятельствах - ведь и сильное лекарство, говорил он, применяют лишь в
случаях крайней необходимости. Теперь он был свободен от общественных дел и,
забрав с собою книги и философов, отправился в Луканию, в свои поместья,
предоставлявшие возможность проводить время самым приятным и благородным
образом. В дороге ему встретилась целая толпа слуг с вьючными животными,
нагруженными всевозможной утварью, и услышав, что это возвращается в Рим
Метелл Непот, собирающийся домогаться должности народного трибуна, Катон
остановился в молчании и, немного помедлив, приказал своим поворачивать
назад. На изумленные взгляды и вопросы друзей он ответил так: "Разве вы не
понимаете, что Метелл опасен уже и сам по себе - своим безрассудством, а
теперь, вернувшись по замыслу и по желанию Помпея, он грозно обрушится на
государство и все приведет в смятение? Нет, сейчас не время для путешествия
и отдыха, нужно либо одолеть этого человека, либо погибнуть славною смертью
в борьбе за свободу". Все же, уступая просьбам друзей, он добрался сначала
до своих поместий и провел там несколько дней, а затем пустился в обратный
путь. Прибыв в город вечером, он на другое же утро явился на форум и
предложил свою кандидатуру на должность трибуна - чтобы в дальнейшем, имея
власть, противостать Метеллу и его планам. Дело в том, что главная сила
трибуна - в праве запрещать, а не действовать самому, и если решение
одобряется голосами всех трибунов, кроме одного, верх берет этот
единственный несогласный голос.
21. Сперва Катона поддерживали лишь немногочисленные друзья, но стоило
намерениям его обнаружиться, как вот уже все порядочные и известные граждане
сплотились вокруг него, предсказывая верный успех на выборах и уверяя, что с
их стороны в этом не будет ни малейшей заслуги, напротив - это он оказывает
отечеству и лучшим из римлян величайшую услугу, намереваясь теперь, ради
свободы и спасения государства, вступить в опасную борьбу за должность,
которую прежде столько раз мог получить без всяких хлопот, но - не пожелал.
Толпа приверженцев и единомышленников, сошедшихся к нему, была, как
сообщают, до того многочисленна, что он лишь с величайшим трудом и даже с
угрозой для жизни смог проложить себе путь на форум. Избранный трибуном
вместе с Метеллом и другими кандидатами, Катон вскоре обнаружил, что
соискатели консульства действовали подкупом, и обратился к народу с резким
укором, закончив свою речь клятвой выступить, не взирая на лица, с
обвинением против любого, кто раздавал гражданам деньги {12}. Все же Силану,
который был женат на его сестре Сервилии, и следовательно, приходился ему
свойственником, он сделал снисхождение и оставил его в покое, а Луция Мурену
привлек к суду за то, что тот, якобы, с помощью подкупа достиг должности
вместе с Силаном. По закону обвиняемый имел право приставить к обвинителю
постоянного стража, чтобы быть осведомленным обо всех приготовлениях к
обвинительной речи, но человек, приставленный Муреною к Катону и сначала
следивший за каждым его шагом, скоро увидел, что тот не пользуется никакими
противозаконными или же злонамеренными приемами, напротив - идет к обвинению
прямым и честным путем, проявляя и благородство, и даже доброжелательность;
убедившись в этом, он проникся таким восхищением перед нравом и образом
мыслей Катона, что, встретившись с ним на форуме или же подойдя к дверям
дома, спрашивал, будет ли он сегодня заниматься делами, связанными с
обвинением, и если Катон отвечал, что не будет, уходил с полным доверием к
его словам. Защищал Мурену Цицерон, консул того года, и на суде, метя в
Катона, без конца шутил и подтрунивал над стоическими философами и над их
так называемыми странными суждениями {13}. Судьи смеялись, а Катон, как
сообщают, улыбнувшись краешком губ, сказал своим соседям: "Какой шутник у
нас консул, господа римляне". Мурена был оправдан. Он не последовал примеру
людей скверных и глупых, не затаил злого чувства против Катона, но во время
своего консульства спрашивал его совета в самых важных делах и вообще
оказывал ему и уважение и доверие. Впрочем, Катон был обязан этим самому
себе: грозный и страшный на ораторском возвышении или в сенате, когда дело
шло о защите справедливости, он в остальное время бывал со всеми
благожелателен и приветлив.
22. Еще до своего вступления в должность Катон много раз приходил на
помощь Цицерону, который был тогда консулом и выдерживал частые битвы с
противниками, между прочим - помог ему успешно завершить самое великое и
славное из его деяний - борьбу против Катилины. Сам Катилина, замышлявший
пагубный для Рима переворот и старавшийся разжечь разом и мятеж и войну, был
изобличен Цицероном и бежал из города. Однако Лентул, Цетег и с ними многие
другие участники заговора, обвиняя Катилину в малодушии и нерешительности,
замыслили сжечь Рим дотла и ниспровергнуть его владычество, вызвав восстание
италийских племен и войну на границах. Но, как об этом рассказано в
жизнеописании Цицерона {14}, их планы обнаружились, собрался сенат, и первый
подал свое мнение Силан, который заявил, что считает необходимым применить
крайнюю меру наказания. Его поддержал другой, третий, и так все - вплоть до
Цезаря. Искушенный в мастерстве красноречия и склонный скорее раздуть любую
смуту в государстве, чем дать ей погаснуть, - ибо в переворотах и смутах он
видел благоприятную почву для собственных замыслов, - Цезарь поднялся с
места и, произнеся много увлекательных и человеколюбивых фраз, в заключение
советовал не казнить заговорщиков без суда, но запереть их в тюрьме и
некоторое время выждать. Своей речью он до такой степени изменил
умонастроение сенаторов, боявшихся народа, что даже Силан отрекся от прежней
решимости и объяснил, что и он имел в виду не смерть, а лишь тюрьму: это,
дескать, крайнее из наказаний, какому можно подвергнуть римского гражданина.
23. При виде такой перемены, когда все вдруг прониклись сдержанностью и
человеколюбием, против нового мнения, не медля ни минуты, гневно и страстно
выступил Катон: резко осудив Силана за слабость и непостоянство, он затем
набросился на Цезаря, который, прикрываясь человеколюбивыми фразами и
лицемерным желанием угодить народу, подкапывается под основы государства и
запугивает сенат, а между тем сам должен бы трепетать, должен радоваться,
если все окончится для него благополучно и он уйдет свободным от подозрения
и наказания, после того как столь явно и дерзко пытается спасти общих врагов
и, судя по его же словам, нисколько не жалеет о великом и прекрасном
отечестве, стоящем на краю гибели, зато печалится и проливает горькие слезы
о тех, кому лучше бы вообще не родиться на свет, - горюет, что они своею
смертью избавят Рим от страшного кровопролития и грозных опасностей.
Говорят, что из речей Катона сохранилась лишь эта одна, ибо консул Цицерон,
заранее выбрав отличавшихся быстротою руки писцов и научив их несложным
значкам, которые заменяли по многу букв каждый, рассадил этих писцов по всей
курии. Тогда еще не готовили так называемых стенографов и вообще не владели
этим искусством, но, как видно, лишь напали на первые его следы {15}. Итак,
верх взял Катон: он еще раз переубедил сенаторов и заговорщикам был вынесен
смертный приговор.
24. Мы как бы набрасываем здесь изображение души, и если при этом не
следует пропускать даже незначительных черточек, в которых находит свое
отражение характер, то вот какой существует рассказ. Когда между Цезарем и
Катоном шла напряженная борьба и жаркий спор и внимание всего сената было
приковано к ним двоим, Цезарю откуда-то подали маленькую табличку. Катон
заподозрил неладное и, желая бросить на Цезаря тень, стал обвинять его в
тайных связях с заговорщиками и потребовал прочесть записку вслух. Тогда
Цезарь передал табличку прямо в руки Катону, и тот прочитал бесстыдное
письмецо своей сестры Сервилии к Цезарю, который ее соблазнил и которого она
горячо любила. "Держи, пропойца" - промолвил Катон, снова бросая табличку
Цезарю, и вернулся к начатой речи.
По-видимому, вообще женская половина семьи доставляла Катону одни
неприятности. Та сестра, о которой мы только что говорили, пользовалась
дурной славой из-за Цезаря. Другая Сервилия вела себя еще безобразнее. Она
вышла замуж за Лукулла, одного из первых в Риме людей, и родила ему ребенка,
но затем муж выгнал ее из дому - за распутство. А самое позорное, что и
супруга Катона, Атилия, не была свободна от такой же вины, и ее скандальное
поведение вынудило Катона расстаться с нею, несмотря на двоих детей, которых
он прижил с этой женщиной.
25. Затем он женился на Марции, дочери Филиппа; она считалась
нравственной женщиною, но о ней ходит множество толков самого различного
свойства. Впрочем, эта сторона жизни Катона вообще полна необъяснимых
загадок - словно какая-нибудь драма на театре. Фрасея, ссылаясь на Мунатия,
товарища и близкого друга Катона, излагает дело так. Среди многих
почитателей Катона были такие, что явственнее прочих выказывали свое
восхищение и любовь, и к их числу принадлежал Квинт Гортензий, человек с
громким именем и благородного нрава. Желая быть не просто приятелем и другом
Катона, но связать себя самыми тесными узами со всем его домом и родом, он
попытался уговорить Катона, чтобы тот передал ему свою дочь Порцию, которая
жила в супружестве с Бибулом и уже родила двоих детей: пусть, словно
благодатная почва, она произведет потомство и от него, Гортензия. По избитым
человеческим понятиям, правда, нелепо, продолжал он, но зато согласно с
природою и полезно для государства, чтобы женщина в расцвете лет и сил и не
пустовала, подавив в себе способность к деторождению, и не рождала больше,
чем нужно, непосильно обременяя и разоряя супруга, но чтобы право на
потомство принадлежало всем достойным людям сообща, - нравственные качества
тогда щедро умножатся и разольются в изобилии по всем родам и семьям, а
государство благодаря этим связям надежно сплотится изнутри. Впрочем, если
Бибул привязан к жене, он, Гортензий, вернет ее сразу после родов, когда
через общих детей сделается еще ближе и самому Бибулу и Катону. Катон на это
ответил, что, любя Гортензия и отнюдь не возражая против родственной связи с
ним, находит, однако, странным вести речь о замужестве дочери, уже выданной
за другого, и тут Гортензий заговорил по-иному и, без всяких околичностей
раскрыв свой замысел, попросил жену самого Катона: она еще достаточно
молода, чтобы рожать, а у Катона уже и так много детей. И нельзя сказать,
что он отважился на такой шаг, подозревая равнодушие Катона к жене, -
напротив, говорят, что как раз в ту пору она была беременна. Видя, что
Гортензий не шутит, но полон настойчивости, Катон ему не отказал и заметил
только, что надо еще узнать, согласен ли на это и Филипп, отец Марции.
Обратились к Филиппу, и он, уступив просьбам Гортензия, обручил дочь - на
том, однако, условии, чтобы Катон присутствовал при помолвке и удостоверил
ее. Хоть это и относится ко времени более позднему, я не счел целесообразным
откладывать рассказ, раз уже вообще зашла речь о женщинах.
26. После казни Лентула и его товарищей Цезарь не оставил без внимания
нападки и укоры, сделанные ему в сенате, но прибег к защите народа и,
возбуждая главным образом пораженные недугом, растленные слои общества и
привлекая их на свою сторону, настолько испугал Катона, что тот убедил сенат
снова поддержать неимущую чернь продовольственными раздачами; расходы
составили, правда, тысячу двести пятьдесят талантов ежегодно, но зато
человеколюбивая и щедрая эта мера разом свела на нет созданную Цезарем
угрозу.
Вскоре Метелл, вступив в должность трибуна, принялся возмущать народ в
Собрании и предложил закон, призывающий Помпея Магна как можно скорее
прибыть с войском в Италию и взять на себя спасение государства от бед,
которые готовит ему Катилина. Это был лишь благовидный предлог, самая же
суть закона и его цель состояла в том, чтобы передать верховную власть над
Римом в руки Помпея. Собрался сенат, и так как Катон не напал на Метелла с
обычной резкостью, но вполне дружелюбно и мягко его увещевал, а под конец
обратился даже к просьбам и расточал похвалы дому Метеллов за постоянную
верность аристократии, то Метелл возомнил о себе еще больше, исполнился
презрения к Катону, - который, как ему показалось, в испуге отступает, - и
разразился высокомерной и дерзкой речью, угрожая ни в чем не считаться с
волей сената. Тогда Катон, изменившись в лице и заговорив совсем иным тоном
и в иной манере, ко всем прежним словам прибавил решительное утверждение,
что, покуда он жив, Помпею с оружием в городе не бывать, и этими словами
внушил сенату уверенность, что ни сам он, ни его противник собою не владеют
и не в силах рассуждать здраво: поведение Метелла было настоящим безумием,
ослепленный злобою и пороком, он увлекал государство к гибели, а в Катоне
была видна одержимость добродетели, яростно отстаивающей благо и
справедливость.
27. Наступил день, когда народу предстояло одобрить или же отвергнуть
закон Метелла; в распоряжении последнего находились выстроившиеся на форуме
наемники-чужеземцы, гладиаторы и рабы, а также немалая часть народа, которая
возлагала на переворот большие надежды и потому с нетерпением ждала Помпея,
да и в руках Цезаря, - в то время претора, - была немалая сила, с Катоном же
были только виднейшие граждане, да и те разделяли скорее его негодование и
обиду, нежели решимость бороться, а потому домом Катона владели величайшее
уныние и страх, так что иные из друзей, собравшись вместе, бодрствовали всю
ночь в тяжких и бесплодных раздумьях, не чувствуя голода, а жена и сестры
плакали и молились, но сам он беседовал со всеми смело и уверенно, старался
успокоить тревогу близких, пообедал как обычно и крепко спал до утра, пока
его не разбудил один из товарищей по должности - Минуций Терм.
Они спустились на форум, и провожали их немногие, зато многие шли
навстречу и настоятельно просили поберечь себя. Увидев, что храм Диоскуров
окружен вооруженными людьми и лестница охраняется гладиаторами, а наверху
сидят сам Метелл и рядом с ним Цезарь, Катон остановился и сказал,
обернувшись к друзьям: "Наглый трус! Вы только поглядите, какое войско он
набрал против одного, и к тому же совершенно безоружного человека!" Вместе с
Термом он немедленно направился прямо к ним. Занимавшие лестницу гладиаторы
расступились перед обоими трибунами, но больше не пустили никого, так что
Катон едва сумел втащить за собою на ступени Мунатия, схватив его за руку.
Поднявшись, он сразу же сел между Метеллом и Цезарем и этим прервал все их
разговоры. Оба они были в замешательстве, а все расположенные к Катону
граждане, увидевшие его лицо и восхищенные его дерзкой отвагой, подошли
ближе и громкими криками призывали Катона мужаться, а друг друга -
сплотиться, стоять крепко и не покидать в беде свободу и ее защитника.
28. Служитель взял в руки текст законопроекта, но Катон запретил ему
читать, тогда Метелл стал читать сам, но Катон вырвал у него свиток, а когда
Метелл, знавший текст наизусть, продолжал читать по памяти, Терм зажал ему
рот рукой и вообще не давал вымолвить ни звука, и так продолжалось до тех
пор, пока Метелл, убедившись, что борьба эта безнадежна, а, главное,
замечая, что народ начинает колебаться и склоняется на сторону победителей,
не передал вооруженным бойцам приказание броситься с угрожающим криком
вперед. Все разбежались кто куда, на месте остался только Катон, засыпаемый
сверху камнями и палками, и единственный, кто о нем позаботился, был Мурена
- тот самый, которого он прежде привлек к суду: он прикрыл его своей тогой,
громко взывал к людям Метелла, чтобы они перестали бросать камни, и, в конце
концов, обнимая Катона, с настоятельными увещаниями увел его в храм
Диоскуров. Когда Метелл увидел, что противники его бегут с форума и подле
ораторского возвышения никого нет, он счел свою победу полной и
окончательной, дал приказ бойцам снова удалиться, а сам, с важным видом
выступив вперед, приготовился открыть голосование. Между тем беглецы быстро
оправились от испуга, повернули и ворвались на форум с таким грозным криком,
что приверженцев Метелла охватило смятение и страх: решив, что враги
раздобылись где-то оружием и вот-вот на них набросятся, они дружно, все как
один, покинули ораторское возвышение. Когда они рассеялись, Катон вышел к
народу со словами похвалы и ободрения, народ же теперь был готов любыми
средствами низвергнуть Метелла, а сенат объявил, что поддерживает Катона и
решительно против законопроекта, который несет Риму мятеж и междоусобную
войну.
29. Сам Метелл был человеком упорным и бесстрашным, но, видя, что его
сторонники трепещут при одном имени Катона и считают его совершенно
неодолимым, он неожиданно появился на форуме, скликнул народ и произнес
длинную, полную ненависти к Катону речь, а в конце закричал, что бежит от
тираннии Катона и от составленного против Помпея заговора и что Рим,
оскорбляющий великого мужа, скоро об этом пожалеет. Сразу вслед за тем он
отбыл в Азию, чтобы доложить обо всем Помпею, и ярко блистала слава Катона,
который избавил город от тяжкого бремени трибунского самовластия: свалив
Метелла, он до известной степени подорвал могущество самого Помпея. Но еще
больше славу он стяжал, когда воспротивился намерению сената с позором
лишить Метелла должности и добился для него прощения. В том, что он не
растоптал своего врага и не надругался над повергнутым, народ видел признаки
человеколюбия и воздержности, а люди, мыслящие более глубоко, полагали, что
он не хочет озлоблять Помпея, и находили это правильным и целесообразным.
Вскоре возвратился из своих походов Лукулл {16}. Мало того, что Помпей,
по-видимому, отнял у него счастливое завершение и славу этих походов -
теперь он мог еще лишиться триумфа, ибо Гай Меммий возводил на Лукулла
всевозможные вины и подстрекал против него народ - скорее из желания угодить
Помпею, нежели из какой-то личной ненависти. Катон, находившийся в свойстве
с Лукуллом - тот женился на его сестре Сервилии - а кроме того глубоко
возмущенный страшной несправедливостью самого дела, выступил против Меммия,
навлекши этим и на себя множество обвинений и наветов. В конце концов, едва
не лишившись должности, якобы превращенной им в оружие тираннии, он все же
вышел из борьбы победителем, заставив Меммия самого отказаться от суда и
тяжбы. Лукулл справил триумф и еще крепче подружился с Катоном, приобретя в
нем надежную защиту и оплот против всевластия Помпея.
30. Между тем Помпей во всем своем величии возвращается из похода, и
великолепие и радушие приема, который ему оказывают, внушает ему
уверенность, что ни одна его просьба не встретит отказа у сограждан, а
потому он отправляет вперед своего посланца просить сенат отложить
консульские выборы, чтобы он мог сам поддержать кандидатуру Пизона.
Большинство сенаторов готово было согласиться, но Катон, не столько
тревожась об отсрочке самой по себе, сколько желая разочаровать Помпея в
первых же его надеждах, возражал и, склонив сенат на свою сторону, убедил
его ответить отказом. Это немало встревожило Помпея, и в уверенности, что он
будет сталкиваться с Катоном на каждом шагу, если только не приобретет его
дружбы, он пригласил к себе Мунатия, друга Катона, чтобы сообщить ему о
своем желании породниться с Катоном, женившись на старшей из двух его
взрослых племянниц и взяв младшую в жены сыну. (Некоторые, правда, сообщают,
что он посватался не к племянницам, а к дочерям Катона.) Мунатий рассказал
об этом Катону, его супруге и сестрам, и женщины, соблазненные могуществом и
славой Помпея, были в восторге от его предложения, но Катон, нимало не медля
и не раздумывая, с глубокою обидою отвечал: "Ступай, Мунатий, ступай и скажи
Помпею, что Катона в сети гинекея {17} не поймать! Но расположение его я
ценю и, если он будет поступать справедливо, не откажу ему в дружбе, которая
окажется прочнее всякого родства, однако заложников Помпеевой славе во вред
отечеству не выдам!" Женщины были очень огорчены, а друзья порицали Катона,
находя его ответ вместе и грубым и высокомерным.
Но вскорости, стараясь доставить кому-то из друзей должность консула,
Помпей разослал по трибам {18} деньги, и этот подкуп стал широко известен,
так как деньги отсчитывались в садах Помпея. Тогда Катон заметил жене и
сестрам: "Вот в каких делах должны соучаствовать и нести свою долю позора
те, кто связан с Помпеем" - и они согласились, что он решил правильнее,
отвергнув сватовство. Впрочем, если судить по дальнейшим событиям, Катон
совершил страшную ошибку, не пожелав вступить с Помпеем в родство и тем
самым обратив его помыслы к Цезарю и представив случай заключить брак,
который, слив воедино силу Помпея и Цезаря, едва вообще не погубил римского
могущества, а существовавшему в ту пору государственному устройству положил
конец. Ничего этого, возможно, и не случилось бы, если бы Катон, страшась
мелких проступков Помпея, не просмотрел и не остался равнодушен к самому
главному - к тому, что тот своим могуществом увеличил могущество Цезаря.
31. Но эти события были еще впереди. А в ту пору Лукулл горячо спорил с
Помпеем из-за порядков в Понте - каждый требовал, чтобы утверждены были его
распоряжения, - Катон, считая, что Лукуллу наносится вопиющая обида, был на
его стороне, и Помпей, видя, что в сенате он терпит поражение, и желая
приобрести поддержку народа, стал призывать солдат к разделу земли. Когда же
Катон и тут воспротивился и не дал закону пройти, лишь тогда Помпей был
вынужден обратиться к Клодию, наглейшему из вожаков народа и его льстецов, и
стал сближаться с Цезарем, и в какой-то мере причиной этому послужил сам
Катон. Дело в том, что Цезарь, возвратившись из Испании, которой он управлял
в звании претора, хотел искать консульства на выборах и в то же время
добивался триумфа, а так как закон требовал, чтобы соискатели высших
должностей находились в Риме, а полководец в ожидании триумфального шествия
оставался за городскими стенами, Цезарь просил у сената дозволения хлопотать
о консульстве заочно. Многие сочувствовали его желанию, но Катон был против
и, зная, что сенаторы готовы уступить Цезарю, говорил весь день до темноты,
тем самым помешав сенату принять решение. Тогда Цезарь, махнувши рукой на
триумф, немедленно приехал в город и стал домогаться консульства и дружбы
Помпея. После благополучного избрания он обручил с Помпеем свою дочь Юлию, и
тут-то они и заключили союз для совместной борьбы с государством: один
предлагал новые законы о разделе земли между неимущими и устройстве колоний,
а другой всячески поддерживал эти предложения. Лукулл и Цицерон, примкнувши
ко второму консулу, Бибулу, пытались противодействовать их планам, но
горячее всех боролся Катон, уже тогда подозревавший, что от дружбы и
единства Цезаря с Помпеем ничего хорошего и честного ждать не приходится.
"Не столько я боюсь раздела земель, - говорил он, - сколько награды, которой
потребуют за него эти совратители и потатчики народа".
32. Сенат разделял его суждение, и немалое число граждан за стенами
курии соглашались с Катоном, недовольные странным поведением Цезаря. И
верно, то, на что прежде отваживались в угоду толпе лишь самые дерзкие и
отчаянные из народных трибунов, делал теперь человек, облеченный консульской
властью, позорно и низко заискивая перед народом. Недовольство римлян
испугало Помпея и Цезаря, и они перешли к прямому насилию. Прежде всего, по
пути к форуму на голову Бибулу вывернули корзину навоза, затем напали на его
ликторов и изломали им розги, и, наконец, полетели камни и дротики, многие
были ранены, а все остальные опрометью бежали с форума. Последним уходил
Катон - медленным шагом, то и дело оборачиваясь и призывая сограждан в
свидетели. Таким-то вот образом был не только утвержден раздел земли, но и
принято дополнительное постановление, чтобы весь сенат поклялся признать
закон действительным и защищать его от любого противника, причем
отказавшемуся произнести клятву грозило жестокое наказание. Все вынуждены
были поклясться, держа в памяти горькую участь старого Метелла {19}, который
не пожелал присягнуть в верности такому же примерно закону и изгнанником
покинул Италию при полном безразличии народа к его судьбе. Поэтому вся
женская половина дома, проливая обильные слезы, молила Катона уступить и
принести клятву, и друзья и знакомые неотступно просили его о том же. Самое
успешное воздействие оказал на него и, в конце концов, убедил дать присягу
оратор Цицерон. Он внушал Катону, что, считая своим долгом в полном
одиночестве противиться общему решению, он, возможно, нарушает и законы
справедливости, но, во всяком случае, глупость и безумие не щадить своей
жизни из-за сделанного и завершенного дела, в котором ничего уже не
изменишь, и наихудшим злом будет, если он бросит государство на произвол
злоумышленников, то самое государство, ради которого терпит все труды и
муки, и словно бы с облегчением, с удовольствием перестанет за него
бороться. Если Катон не нуждается в Риме, то Рим в Катоне нуждается,
нуждаются в нем и все его друзья, и первый - он сам, Цицерон: ведь ему
готовит гибель Клодий, который так и рвется в бой и уже почти вооружился
трибунскою властью. Такие и подобные им просьбы и доводы, звучавшие
беспрерывно, дома и на форуме, как сообщают, смягчили Катона и, в конце
концов, сломили его упорство - хотя и последним (не считая лишь Фавония,
одного из ближайших его друзей), он все-таки пошел к присяге.
33. Воодушевленный своим успехом, Цезарь предложил еще один закон - о
разделе почти всей Кампании {20} между неимущими и нуждающимися гражданами.
Ему не противоречил никто, кроме Катона. Цезарь приказал прямо с ораторского
возвышения отвести его в тюрьму, но и тут Катон не пал духом, не умолк, -
напротив, по дороге в тюрьму он продолжал говорить о новом законе, призывая
римлян обуздать тех, кто вершит дела государства подобным образом. Следом за
ним шел сенат в глубоком унынии и лучшая часть народа - огорченная,
негодующая, хотя и безмолвная, и от Цезаря не укрылось их угрюмое
неодобрение, но он не отменил своего приказа - во-первых, из упорства, а
затем, ожидая, что Катон обратится с жалобой и просьбою о помощи к трибунам.
Когда же стало ясно, что он этого ни в коем случае не сделает, Цезарь сам,
не зная, куда деваться от стыда, подослал кого-то из трибунов с поручением
отнять Катона у стражи.
Этими своими законами и милостями Помпей и Цезарь приручили толпу, так
что Цезарю были отданы в управление Иллирия и вся Галлия вместе с войском из
четырех легионов сроком на пять лет (услышав об этом, Катон сказал вещее
слово - что, дескать, римляне сами, своим же постановлением впускают тиранна
в цитадель), а Публия Клодия, выведя его, вопреки обычаю и праву, из числа
патрициев и присоединив к плебеям, выбрали народным трибуном. Помпей и
Цезарь заверили его, что не будут препятствовать изгнанию Цицерона, и в
благодарность он готов был во всем подчиниться их воле. Консулами были
избраны Кальпурний Пизон - тесть Цезаря, и Авл Габиний - один из усерднейших
льстецов Помпея, как утверждают те, кому известны были его характер и образ
жизни.
34. Но, хотя эти люди держали власть так твердо, хотя они и подчинили
себе римлян, одних - щедрыми милостями, других - страхом, Катона они
по-прежнему боялись. Вдобавок им было тягостно и мучительно вспоминать, что
победа над этим человеком досталась им не даром, но ценою напряженных
усилий, срама и позорных изобличений. Клодий даже и не надеялся свалить
Цицерона, пока рядом был Катон, но, только об этом и думая, он, сразу же как
вступил в должность, пригласил к себе Катона и заявил, что видит в нем
честнейшего и достойнейшего из римлян и готов дать доказательства своей
искренности. Многие, продолжал он, хотят получить в управление Кипр и
привести к покорности Птолемея {21} и просят их туда отправить, но лишь
одного Катона он, Клодий, считает достойным и охотно оказывает ему услугу.
"Какая же это услуга - это ловушка и надругательство!" - вскричал Катон, и
Клодий с нестерпимым высокомерием отвечал: "Что ж, если ты такой
неблагодарный и не признаешь моих услуг, поедешь вопреки собственной воле".
С этими словами он отправился в Народное собрание и провел закон о
назначении Катона. Снаряжая его в путь, Клодий не дал ему ни единого
корабля, ни единого воина, ни единого служителя - никого, кроме двух писцов,
из которых один был вор и отъявленный негодяй, а другой - клиент Клодия. А
вдобавок, словно дела Кипра и Птолемея были сущей безделицей, он поручил
Катону вернуть на родину византийских изгнанников - желая, чтобы тот как
можно дольше находился вдали от Рима, пока сам он исполняет свою должность.
35. Оказавшись сам в такой крайности, Катон дал совет Цицерону,
которого Клодий уже гнал и теснил, не поднимать мятежа, не ввергать
государство в кровопролитную войну, но подчиниться обстоятельствам, тем
самым спасая родину еще раз. На Кипр он отправил одного из друзей, Канидия,
советуя Птолемею уступить без сопротивления и обещая ему в этом случае жизнь
безбедную и почетную, ибо римский народ готов сделать его жрецом богини в
Пафосе {22}. Сам Катон оставался на Родосе, занимаясь необходимыми
приготовлениями и ожидая ответа.
В это время на Родос прибыл египетский царь Птолемей. У него вышел
раздор с подданными и, в гневе на них, он покинул Александрию и держал путь
в Рим, надеясь, что Помпей и Цезарь вооруженной рукой вернут его на царство.
Птолемей хотел встретиться с Катоном и известил его о своем приезде, ожидая,
что тот посетит его сам. Катон, однако, как раз перед тем принял
слабительного и пригласил Птолемея прийти к нему, если царь пожелает, а
когда он явился, не вышел ему навстречу и даже не поднялся с места, но
приветствовал, как любого случайного гостя, и просил сесть. Сперва Птолемей
был немало озадачен, дивясь такому высокомерию и крутости нрава, никак не
сочетавшимися с простой и скромной наружностью хозяина, но потом, когда
заговорил о своих делах и услышал речи, полные разума и глубокой
откровенности, услышал порицания Катона, объяснявшего ему, с каким
благополучием он расстался и каким мучениям себя обрекает, отдаваясь во
власть римских властителей, чье мздоимство и алчность едва ли насытишь, даже
если обратишь в деньги весь Египет, когда услышал совет плыть назад и
примириться с подданными и обещание, что Катон сам поплывет вместе с ним и
поможет восстановить мир, - услышав все это, царь словно очнулся от
какого-то безумия или же умоисступления и, ясно видя всю правоту и всю
мудрость Катона, захотел было последовать его увещаниям. Друзья, однако ж,
отговорили его, но стоило ему оказаться в Риме {23} и в первый раз
приблизиться к дверям кого-то из власть имущих, как он горько пожалел о
своем неразумном решении и подумал, что не речью достойного человека он
пренебрег, а скорее вещанием бога.
36. Между тем, на счастье Катона, Птолемей Кипрский покончил с собой,
отравившись ядом. Хотя, судя по слухам, он оставил огромные богатства, Катон
все же решил плыть в Византий, а на Кипр, не вполне полагаясь на Канидия,
отправил Брута, своего племянника. В Византии он примирил изгнанников с их
согражданами и, восстановив в городе согласие, отплыл на Кипр. Там он нашел
горы поистине царской утвари и украшений - чаши, столы, драгоценные камни,
пурпур, - которые надо было продать и обратить в деньги, но, желая вникнуть
во все возможно глубже, и за каждую вещь получить наивысшую цену, и повсюду
побывать самому, и все высчитать с величайшею точностью, он не только
отказывался доверять порядкам и обычаям, принятым на торгах, но и вообще
подозревал всех подряд - слуг, глашатаев, покупателей, даже друзей; в конце
концов, он сам стал вести переговоры и торговаться с каждым из покупщиков в
отдельности и таким образом продал почти весь товар. Своим недоверием он
оскорбил всех друзей, а самого близкого из них, Мунатия, едва не превратил в
злейшего врага, так что этот случай доставил Цезарю, когда он писал книгу
против Катона, пищу для самых едких замечаний и нападок.
37. Впрочем сам Мунатий сообщает, что причиной его гнева и злобы была
не подозрительность Катона, а недостаток внимания к нему, Мунатию, и его
собственная ревность к Канидию. Ведь Мунатий и сам издал о Катоне сочинение,
которому в основном следует Фрасея. Итак, он пишет, что прибыл на Кипр
последним и получил очень незавидное помещение для жилья. Он направился было
к Катону, но у дверей его остановили, сказав, что Катон с Канидием разбирают
какой-то сложный вопрос, а позже на свои сдержанные упреки он получил весьма
несдержанный ответ, что, дескать, слишком горячая любовь, по слову
Феофраста, нередко рискует сделаться причиной ненависти. "Вот и ты, -
продолжал Катон, - любя с непомерною силой, считаешь, что тебя ценят меньше,
чем ты того заслуживаешь, а потому сердишься. Но я обращаюсь к Канидию чаще,
чем к другим, ради его опытности и ради верности: во-первых, он прибыл сюда
раньше нас, а во-вторых, показал себя безукоризненно честным". Катон говорил
это Мунатию с глаза на глаз, но затем передал их разговор Канидию. Узнав об
этом, Мунатий больше не стал ходить к обеду и не являлся, если его звали
посоветоваться о делах. Катон пригрозил, что потребует с него денежный залог
- так обычно поступают с ослушниками, - но Мунатий, пренебрегши этой
угрозой, покинул Кипр и долгое время хранил гнев и обиду. Позже Марция,
которая была тогда еще за Катоном, переговорила и с тем, и с другим, а тут
как раз случилось, что Барка пригласил обоих к обеду. Катон пришел
последним, когда остальные были уже за столами, и спросил, где ему лечь.
"Где угодно", - отвечал Барка, и тогда Катон, обведя глазами присутствующих,
сказал, что ляжет рядом с Мунатием, обогнул стол и занял соседнее с ним
место, ничем иным, однако, в продолжение обеда своей доброжелательности не
обнаружив. Лишь после новых просьб Марции Катон написал Мунатию, что хочет
встретиться с ним для какого-то разговора, и Мунатий явился чуть свет, но
Марция его задержала, пока не разошлись все остальные посетители, а затем
вошел Катон, крепко обнял гостя и приветствовал его самым дружеским образом.
Мы задержались на этом рассказе так долго, ибо считаем, что подобные
происшествия не менее, чем великие, бросающиеся в глаза деяния и подвиги,
позволяют понять и ясно представить себе человеческий характер.
38. Всего у Катона собралось без малого семь тысяч серебряных талантов,
и, страшась долгого пути морем, он распорядился приготовить много сосудов,
вмещавших по два таланта и пятьсот драхм каждый, и к каждому привязать
длинную веревку с огромным куском пробковой коры на конце, чтобы, в случае
крушения судна, этот "поплавок", поднявшись сквозь пучину на поверхность,
показывал, где легло "грузило". И деньги, за исключением какой-то
незначительной суммы, прибыли благополучно, но счета по всем сделкам,
которые Катон совершил, заботливо и тщательно вписанные в две книги,
погибли: одну из них вез его вольноотпущенник по имени Филаргир, и корабль
вскоре после выхода из Кенхрей перевернулся, так что весь груз пошел ко дну,
а другую он сам сохранял вплоть до Керкиры, где велел разбить на городской
площади палатки, а ночью моряки, страдая от холода, развели такой громадный
костер, что занялись палатки и книга погибла. Правда, присутствие царских
управляющих, которых он привез с собой в Рим, должно было зажать рот врагам
и клеветникам, но самого Катона эта неудача грызла и терзала, ибо не столько
он хотел представить доказательства собственного бескорыстия, сколько лелеял
честолюбивую мечту дать другим пример строжайшей точности, однако судьба не
позволила этой мечте сбыться.
39. Когда суда завершили морской переход, об этом тут же стало известно
в Риме, и все должностные лица и жрецы, весь сенат и большая часть народа
вышли навстречу Катону к реке, так что оба берега были усеяны людьми и это
плавание вверх по Тибру пышным и торжественным своим видом нисколько не
уступало триумфу. Впрочем, иным показалось глупой заносчивостью, что, увидев
консулов и преторов, Катон и сам не высадился, чтобы их приветствовать, и
даже не остановил суда, но на царском корабле с шестью рядами весел
стремительно мчал вдоль берегов, пока не ввел свой флот в гавань. Однако ж,
когда деньги понесли через форум, не только народ дивился их обилию, но и
сенат, собравшись и воздав Катону подобающие похвалы, постановил
предоставить ему чрезвычайную претуру и право появляться на зрелищах в тоге
с пурпурной каймой. Но Катон отверг эти почести и лишь просил сенат - и
получил от него обещание - отпустить на волю управляющего царским имуществом
Никия, засвидетельствовав усердие и верность этого человека. Консулом был
тогда Филипп, отец Марции, и в известной мере достоинство и сила его власти
возвышали и Катона, хотя надо сказать, что товарищ Филиппа по должности {24}
оказывал Катону всяческое уважение столько же ради замечательных его
качеств, сколько из-за свойства с Филиппом.
40. Цицерон, возвратившийся из изгнания, которым обязан был Клодию, и
вновь приобретший большой вес, в отсутствие своего врага силою сбросил с
места и разбил трибунские таблицы, написанные и поставленные на Капитолии по
распоряжению Клодия, и когда собрался сенат и Клодий выступил с обвинением,
ответил, что Клодий занял должность вопреки закону, а потому все его
действия, предложения и записи следует полагать несостоявшимися и не
имеющими силы. Катона больно задела эта речь и, в конце концов, он поднялся
и сказал так: "Поведение и поступки Клодия в должности трибуна я не считаю
ни здравыми, ни полезными, но если кто отрицает все, сделанное им, то надо
объявить несостоявшимися и мои труды на Кипре, а самое назначение мое -
незаконным, поскольку его предложил избранный вопреки законам трибун. Однако
ж в избрании его не было ничего противозаконного, ибо он с согласия и
разрешения закона перешел из патрицианского рода в плебейский, а если он,
как и многие другие, оказался в должности никуда не годным, надо за
совершенные злоупотребления потребовать к ответу его самого, но не унижать
должность, которая также стала жертвой его злоупотреблений". Цицерон жестоко
обиделся на Катона, и дружба их на долгое время прекратилась, но
впоследствии они вновь стали друзьями.
41. Вскоре Помпей и Красс, встретившись с Цезарем, который приехал
из-за Альп, договорились с ним, что будут домогаться второго консульства, и
если его достигнут, то через Народное собрание продлят Цезарю полномочия еще
на такой же срок, а сами получат важнейшие из провинций, а также необходимые
денежные суммы и войско. То был заговор для раздела верховной власти и
ниспровержения существующего государственного строя. Многие порядочные люди
готовились в тот год предложить свою кандидатуру на консульских выборах, но,
увидев в числе соискателей Красса и Помпея, в страхе отступились - все,
кроме лишь Луция Домиция, супруга сестры Катона, Порции, которого Катон
убедил ни в коем случае не отказываться от прежнего намерения, ибо, говорил
он, это борьба не за должность, а за свободу римлян. Впрочем, и среди
сохранявшей еще здравый рассудок части граждан шли речи, что нельзя
позволять могуществу Красса и Помпея слиться воедино, - ибо тогда
консульская власть сделается непомерно и невыносимо тяжелой, - но одному из
них следует в консульстве отказать. Эти граждане поддерживали Домиция,
убеждали его мужаться и крепко стоять на своем, - при голосовании, дескать,
даже многие из тех, что теперь от страха молчат, будут на его стороне.
Именно этого Помпей и опасался и, когда Домиций, едва забрезжило утро,
спускался при свете факелов на Поле, устроил ему засаду. Первый удар
достался факелоносцу самого Домиция - он упал и сразу испустил дух, потом
получили раны и остальные и все бросились бежать. Только Домиция Катон, хотя
и сам раненный в шею, удерживал на месте, убеждая остаться и до последнего
дыхания не покидать битвы за свободу против тираннов: ведь какова будет их
власть, они достаточно ясно дают понять уже теперь, идя к ней дорогою таких
преступлений. 42.. Домиций, однако, не пожелал подвергать себя прямой
опасности, но укрылся в своем доме, и консулами были избраны Помпей и Красс.
Все же Катон и тут не сложил оружия - теперь он сам выступил
соискателем должности претора, чтобы приобрести опорную позицию для будущих
сражений и чтобы, имея противниками консулов, самому не оставаться частным
лицом. Но те, понимая, что претура благодаря Катону может сделаться
достойной противницей консульства, и страшась этого, прежде всего,
неожиданно и не оповестив значительную часть сенаторов, созвали сенат и
провели решение, чтобы новые преторы вступили в должность немедленно после
избрания {25}, не дожидаясь назначенного законом срока, в который
обыкновенно проходили судебные дела против виновных в подкупе народа. Затем,
обеспечив себе этим решением право безнаказанно подкупать граждан, они
поставили преторами своих прислужников и друзей, сами раздавая деньги и сами
же возглавляя подачу голосов. Впрочем слава и нравственное совершенство
Катона взяли сперва верх и над этими кознями, ибо народ робел, считая
чудовищным злодеянием продать на выборах Катона - Катона, которого Риму не
грех было бы и купить себе в преторы! - и триба, призванная к голосованию
первой, высказалась за него. Тогда Помпей, самым бессовестным образом
солгав, будто он слышал раскат грома, внезапно распустил Собрание: римляне
верят, что такие явления требуют искупительных жертв, и потому при каких бы
то ни было знаках с небес любое решение считают недействительным.
Снова был пущен в ход обильный и щедрый подкуп, лучших граждан выгнали
с Поля и, наконец, силою добились своего: претором вместо Катона был избран
Ватиний. Затем, как сообщают, все, подавшие голоса, в таком вопиющем
противоречии с законами и справедливостью, немедленно удалились чуть ли не
бегом, остальные же, полные негодования, не желали расходиться, с разрешения
кого-то из трибунов тут же открылось Собрание {26}, и Катон, словно
вдохновленный богами, предрек Риму все его будущее, и предостерегал граждан
против Помпея и Красса, которые вынашивают такие замыслы и намерены править
государством так, что должны бояться Катона - как бы он, сделавшись
претором, не взял над ними верх и не расстроил их планы. Когда же, наконец,
он пошел домой, его провожало больше народу, нежели всех вновь избранных
преторов вместе взятых.
43. Гай Требоний предложил законопроект о разделе провинций между
консулами, заключавшийся в том, что одному из них предназначалась Испания и
Африка, а другому - Сирия и Египет с правом начинать и вести войну на суше и
на море с любым противником и покорять любые народы по собственному
усмотрению и выбору, и все остальные, отчаявшись в возможности дать отпор
или хотя бы помешать этому предложению, не стали против него и
высказываться, лишь Катон перед голосованием поднялся на ораторское
возвышение и попросил слова. Он получил - и то с большим трудом - разрешение
говорить два часа, не более, и когда, многое внушая и многое предсказывая
римлянам, израсходовал это время, ему велели замолчать, а так как он
оставался на прежнем месте, подошел ликтор и силой стащил его с возвышения.
Но и стоя внизу, он продолжал кричать, находя слушателей, разделявших его
негодование, и ликтор снова схватил его и увел с форума прочь; не успел
ликтор его отпустить, как он тут же вернулся и подошел к возвышению, громко
взывая к согражданам о защите. Это повторялось много раз, пока Требоний, в
крайнем раздражении, не приказал отвести его в тюрьму, но следом за ним
двинулась целая толпа, внимавшая его словам, ибо он не умолкал и на ходу, и
Требоний, испугавшись, велел его освободить. Так из-за Катона весь день
прошел впустую. Но в последующие дни Помпей и Красс сумели часть граждан
запугать, а иных склонить на свою сторону взятками и одолжениями, и вот,
заперев народного трибуна Аквилия в курии и приставив к дверям вооруженный
караул, а самого Катона, кричавшего, что гремел гром, прогнавши с форума,
немало народу ранив и нескольких человек уложив на месте, приверженцы
консулов, наконец, утвердили закон, но насилие было настолько очевидным, что
многочисленная толпа в ярости бросилась опрокидывать статуи Помпея. Однако
этому воспрепятствовал вовремя подоспевший Катон.
Вслед за тем было внесено еще одно предложение - о провинциях и войсках
Цезаря, и тут Катон обратился уже не к народу, а к самому Помпею, заверяя и
предупреждая его, что себе на шею сажает он теперь Цезаря, сам того не
ведая, и скоро начнет мучительно тяготиться этим бременем, но уже ни
сбросить его, ни дальше нести не сможет, и тогда рухнет вместе с ним на
город, и вспомнит увещания Катона, убедившись, что пользы для самого Помпея
в них заключилось ничуть не меньше, нежели благородства и справедливости.
Помпей, однако, слышал подобные речи не в первый раз и всегда пропускал их
мимо ушей, не веря в измену Цезаря потому, что слишком крепко верил в
собственную удачу и могущество.
44. На следующий год Катон был избран в преторы, но не столько придал
этой должности веса и величия прекрасным ее исполнением, сколько унизил и
осрамил тем, что часто являлся к преторскому возвышению босой и в тоге на
голом теле и в таком виде выносил решения по делам, где речь шла о жизни или
смерти видных людей. Некоторые сообщают даже, что ему случалось судить и под
хмельком, выпив за завтраком вина, но это неправда.
Так как честолюбцы продолжали развращать народ подкупом и большинство
уже успело сделать для себя взятки привычным промыслом, Катон, желая
совершенно искоренить этот недуг римского государства, убедил сенат принять
постановление, по которому вновь избранные должностные лица, даже в том
случае если против них не было выдвинуто никаких обвинений, обязывались
явиться перед судом присяжных и представить отчет о своем избрании. Этим
были возмущены и искатели должностей, и - еще сильнее - продажная чернь.
Однажды ранним утром, когда Катон направлялся к преторскому возвышению,
недовольные дружно напали на него и принялись кричать, браниться и бросать
камни, так что все, находившиеся подле возвышения, бежали, а сам Катон,
оттесненный и отброшенный толпою, едва выбрался к ораторскому возвышению.
Поднявшись наверх, он одним своим видом, бесстрашным и решительным, тотчас
пресек шум и волнение и, сказав отвечающую обстоятельствам речь, которая
была выслушана вполне спокойно, положил конец беспорядкам. Сенат обратился к
нему с похвалами. "А вот я вас не могу похвалить - вы покинули в опасности
своего претора и не пришли ему на помощь", - отвечал Катон.
Все соискатели оказались в большом затруднении, боясь действовать
подкупом сами, но в то же время опасаясь потерпеть неудачу на выборах, если
кто-нибудь из противников все-таки прибегнет к подкупу. И вот они сошлись на
том, что каждый дает в залог по сто двадцать тысяч драхм и затем ищет
должности только честными и справедливыми средствами, а кто нарушит условия
и станет подкупать граждан, лишается своих денег. Свидетелем, судьей и
блюстителем своего соглашения они избрали Катона, понесли к нему деньги и
подписали в его доме договор; деньги, однако, он принять не захотел и
предложил, чтобы вместо этого каждый выставил поручителя.
Когда пришел решающий день, Катон, встав рядом с трибуном, который
руководил голосованием, и внимательно следя за подачей голосов, изобличил
одного из участников соглашения в недобросовестности и велел ему отдать
деньги остальным соискателям. Те громко восхищались справедливостью Катона,
деньги, однако, решили не брать, считая, что виновный и без того уже
достаточно наказан. Но всех прочих поступок Катона сильно раздосадовал и
вызвал к нему зависть и ненависть, ибо он, по общему мнению, присвоил себе
власть сената, суда и высших должностных лиц. Нет ни одного нравственного
качества, чья слава и влияние рождали бы больше зависти, нежели
справедливость, ибо ей обычно сопутствует и могущество, и огромное доверие у
народа. Справедливых не только уважают, как уважают храбрых, не только
дивятся и восхищаются ими, как восхищаются мудрыми, но любят их, твердо на
них полагаются, верят им, тогда как к храбрым и мудрым питают либо страх,
либо недоверие. Вдобавок считается, что и храбрые и мудрые выше остальных от
природы, а не по собственной воле и что храбрость - это особая крепость
души, а мудрость - особая ее острота. Между тем, чтобы стать справедливым,
достаточно собственного желания. Вот почему несправедливости, порока,
который ничем не скрыть и не оправдать, стыдятся так, как никакого другого.
45. Именно по этой причине и враждовали с Катоном все видные люди Рима,
словно без конца посрамляемые его превосходством. Помпей, в славе Катона
видевший гибель собственного могущества, все время напускал на него
каких-либо хулителей, среди которых был и народный вожак Клодий: он снова
примкнул к Помпею и теперь громогласно обвинял Катона в том, что он похитил
на Кипре огромные деньги, а с Помпеем воюет, обманувшись в надеждах выдать
за него свою дочь. Катон на это отвечал, что, не взяв с собою ни единого
всадника, ни единого пехотинца, собрал для государства столько денег,
сколько Помпей не привез, потрясши и взбудоражив всю вселенную, после всех
своих бесчисленных войн и триумфов, о свойстве же с Помпеем он никогда и не
помышлял - не то, чтобы считая Помпея недостойным такого свойства, но видя
глубокое различие в их правилах и убеждениях. "Я, - продолжал он, -
отказался от провинции, которую мне давали после претуры, а он одни
провинции захватывает силой, другие сам раздает, а теперь, в довершение
всего, одолжил Цезарю шесть тысяч солдат для войны в Галлии. Цезарь просил
их не у вас, римляне, и не с вашего одобрения дал их Помпей - нет, такие
громадные силы, столько оружия и боевых коней превращены в дары, которыми
обмениваются частные лица! Именуясь императором и военачальником, он передал
другим войска и провинции, а сам засел близ Рима, подстрекая к беспорядкам
на выборах и разжигая волнения, - ясно, что через безначалие и безвластие он
рвется к единовластию".
46. Так оборонялся Катон против Помпея. Был у Катона друг и ревностный
приверженец Марк Фавоний - такой же, каким, судя по рассказам писателей, был
некогда при Сократе Аполлодор Фалерский, - человек страстный и безмерно
увлеченный речами Катона, которые действовали на него не постепенно, не
мало-помалу, но вдруг, точно несмешанное вино, и разом лишали рассудка. Он
искал должности эдила и потерпел поражение, но Катон, присутствовавший на
выборах, обратил внимание на то, что все таблички надписаны одной рукой.
Разоблачив обман, он тут же обратился с жалобой к народному трибуну, и
выборы были признаны недействительными. Фавоний получил должность, и Катон
вместе с ним исполнял все обязанности эдила, между прочим - устраивал
театральные зрелища. Участникам хора и музыкантам он приготовил в награду не
золотые венки, а масличные, как в Олимпии, и вместо дорогих подарков грекам
решил дать свеклу, салат, редьку, груши, а римлянам - кувшины с вином,
свинину, смоквы, дыни и вязанки дров. Одни насмехались над скудостью этих
подарков, а другие радовались, видя, что всегда суровый и черствый Катон
хоть немного развеселился. В конце концов Фавоний смешался с толпою, сел
среди зрителей и стал рукоплескать Катону, крича, чтобы он сам вручил
отличившимся почетные награды, и приглашая зрителей присоединиться к его
просьбе, потому что, дескать, все свои полномочия он передал Катону. В это
время Курион, товарищ Фавония по должности, давал в другом театре роскошное
и пышное празднество, но граждане оставили Куриона, перешли к Фавонию и
вместе с ним от всей души веселились, глядя, как он разыгрывает роль
частного лица, а Катон - эдила. Придумал же это Катон, чтобы высмеять тех,
кто не щадя трудов, хлопочет о вещах, по сути дела ничего не стоящих, и
воочию показать римлянам, что на играх все, действительно, должно быть игрою
и что радушная простота в таких обстоятельствах уместнее, чем сложные
приготовления и разорительная роскошь.
47. Когда соискателями консульства выступили Сципион, Гипсей и Милон и
уже не просто пустили в ход привычные и глубоко укоренившиеся
злоупотребления - взятки и подкуп, но дерзко и безумно, не останавливаясь ни
пред вооруженным насилием, ни пред убийствами, рвались навстречу
междоусобной войне и некоторые предлагали верховный надзор за выборами
поручить Помпею, Катон сперва возражал, говоря, что не законам нужно искать
защиты у Помпея, а Помпею у законов. Но так как безначалие все продолжалось,
и, что ни день, три враждебных лагеря окружали форум, и зло уже вот-вот
должно было сделаться неодолимым, - он решил, что лучше теперь, пока еще не
дошло до крайности, предоставить Помпею неограниченные полномочия волею и
милостью сената и, воспользовавшись самым малым из беззаконий, как
целительным средством ради спасения государства от величайшей опасности,
сознательно ввести единовластие, а не доводить дело до того, чтобы
единовластие выросло из мятежа само по себе. И вот Бибул, родич Катона,
заявляет в сенате, что надо избрать Помпея единственным консулом: либо под
его управлением все пойдет на лад, либо, по крайней мере, Рим окажется в
рабстве у сильнейшего и достойнейшего из граждан. Затем выступает Катон и,
вопреки всеобщим ожиданиям, поддерживает Бибула, говоря, что любая власть
лучше безвластия, а Помпей, как он надеется, сумеет употребить свое нынешнее
могущество наилучшим образом и сбережет доверенное его охране государство.
48. Так Помпей был избран консулом и тут же пригласил Катона к себе, в
загородное имение. Он встретил гостя приветливо, дружелюбно, обходительно,
засвидетельствовал свою признательность и просил постоянно помогать ему
советами во время этого консульства. Катон отвечал, что ни одно из прежних
его выступлений не было вызвано ненавистью к Помпею, точно так же как и это,
последнее, - желанием ему угодить, но все они имели одну цель - благо
государства. Частным образом, продолжал Катон, он будет давать советы, если
Помпей этого пожелает, но высказывать свои суждения перед сенатом и народом
намерен в любом случае, не справляясь с желанием Помпея. Слова его не
разошлись с делом. Во-первых, когда Помпей объявил, что наложит новые,
тяжкие наказания на тех, кто подкупал народ, Катон призвал забыть о прошлом
и подумать о будущем. Ведь не так просто решить, как далеко должны зайти
розыски по старым преступлениям и где следует остановиться, и затем, если за
прежние провинности будут назначены новые наказания, это в высшей степени
несправедливо: люди понесут кару в соответствии с законом, которого они,
совершая преступление, не нарушали! Во-вторых, Катон видел, что, привлекши к
ответственности немало знатных римлян, и среди них даже собственных друзей и
родичей, Помпей во многих случаях проявляет чрезмерную снисходительность, и
резко его за это порицал, требуя решительных действий. Когда же Помпей
особым законом отменил обычай произносить похвальные речи в честь
обвиняемых, а сам написал похвалу Мунатию Планку {27} и представил ее в суд,
Катон, оказавшийся в числе судей, зажал уши руками, чтобы остановить
служителя, читавшего показания Помпея. В ответ на это Планк, когда прения
сторон окончились, заявил ему отвод, но все-таки был осужден. И вообще Катон
был для обвиняемых тяжкой, неодолимой помехой - видеть его среди судей они
не хотели, а заявить отвод не решались, ибо уклоняться от встречи с Катоном
означало, по мнению судей, обнаружить неуверенность в собственной правоте, и
это обстоятельство нередко оказывалось решающим. А иной раз и в перебранке,
как тяжкий и позорный укор, противнику ставилось на вид, что он, дескать, не
принял в число своих судей Катона.
49. Цезарь оставался с войском в Галлии и вел войну за войной, но, в то
же время, при помощи друзей и щедрых подарков, делал все возможное, чтобы
приобрести влияние в самом Риме, так что теперь прорицания Катона побудили,
наконец, Помпея распроститься с прежним слепым неверием в перемены и, - пока
еще смутно, словно во сне, - увидеть надвигающуюся опасность. Однако
медлительность и робкое ожидание владели им безраздельно, он не решался ни
пресечь происки Цезаря, ни ударить первым, и Катон решил искать консульства,
чтобы немедленно вырвать у Цезаря из рук оружие или, по крайней мере,
разоблачить его умыслы. Оба его соперника на будущих выборах были люди
достойные. Правда, один из них, Сульпиций, в прошлом был многим обязан славе
и влиянию Катона, а потому его действия казались и несправедливыми и
неблагодарными, но Катон не винил Сульпиция. "Можно ли удивляться, - говорил
он, - если человек не хочет уступать другому того, что сам считает
величайшим из благ?" Он убедил сенат принять постановление, чтобы соискатели
приветствовали народ сами, а не просили за себя через других лиц, и тем еще
сильнее озлобил римлян: мало ему, говорили в городе, что он разорил народ,
лишив его права принимать вознаграждение, - теперь он отнимает у него
влияние и достоинство, запрещая дарить свою благосклонность. Вдобавок, Катон
был совершенно неспособен просить за себя, но предпочитал сберечь в
неприкосновенности славу своей жизни, приобретенную благодаря собственному
характеру и в согласии с ним, и не присоединять к ней славу консульства,
добытую ценою искательства и лицемерного радушия; а так как он и друзьям не
разрешил каким бы то ни было образом привлекать и улавливать толпу, то на
выборах потерпел неудачу.
50. Подобные неудачи, как правило, на много дней выводят из равновесия
не только самого потерпевшего, но и его друзей и родичей, терзая их стыдом,
унынием и печалью. Катон, однако, перенес случившееся с таким хладнокровием,
что тут же, на Поле, натерся маслом и стал играть в мяч, а после завтрака,
спустившись на форум, как обычно босой и в тоге на голом теле, прогуливался
с друзьями. Цицерон порицает его за то, что хотя сами обстоятельства
требовали тогда такого консула, как Катон, он, со своей стороны, не проявил
должного усердия, не постарался ласковым обхождением приобрести любовь
народа и даже на будущее отказался от всяких надежд, словно уставши от
борьбы, тогда как прежде, потерпев неудачу на преторских выборах, он
выставил свою кандидатуру еще раз. Катон, возражая, объяснял, что претуры он
не получил вопреки истинному суждению народа, который был либо подкуплен,
либо уступил насилию; но на консульских выборах, проходивших без всяких
злоупотреблений, он убедился, что народ относится к нему неприязненно из-за
его нрава, а человеку разумному не к лицу ни менять свой нрав в угоду
другим, ни, оставаясь верным себе, снова терпеть прежние разочарования.
51. Когда Цезарь, отважно вторгшись в земли воинственных племен,
одержал победу и распространился слух, будто он напал на германцев во время
перемирия и перебил триста тысяч, все считали, что народ, в благодарность за
радостную весть, должен принести жертвы богам и справить праздник, и только
Катон настоятельно советовал выдать Цезаря тем, кто пострадал от его
вероломства, не брать ответственность за преступление на себя и не возлагать
ее на государство. "Нет, - воскликнул он, - давайте за то возблагодарим
богов жертвами, что безумие и безрассудство полководца они не вменили в вину
воинам и по-прежнему щадят наш город!" После этого Цезарь прислал сенату
письмо, полное хулы и обвинений против Катона. Когда оно было прочитано
перед сенаторами, Катон поднялся и без гнева, без запальчивости, но, словно
заранее обдумав и взвесив каждое слово, доказал, что все эти жалобы - не
более, чем брань и издевательство, что все это - мальчишеское шутовство,
которое разрешает себе Цезарь, а затем перешел к его замыслам и намерениям и
раскрыл их от начала до конца, не как враг, но словно единомышленник и
соучастник, внушая, что не потомков германцев и кельтов, но его, Цезаря,
должно страшиться римлянам, если только они еще в здравом уме. Его речь
многих убедила и взволновала, и друзья Цезаря горько пожалели, что, прочтя в
сенате письмо, дали Катону случай выступить с такими меткими и справедливыми
обвинениями.
Решения, впрочем, не было принято никакого, говорили только, что
следовало бы послать Цезарю преемника. Но друзья его требовали, чтобы и
Помпей одновременно сложил оружие и передал свои провинции новому наместнику
или же - чтобы к этому не принуждали и Цезаря, и тогда Катон стал кричать
повсюду, что ныне его предсказания сбываются - Цезарь уже открыто грозит
насилием, пользуясь властью, которую приобрел тайком, обманывая государство.
Однако за стенами курии никто его не слушал, ибо именно Цезаря, и никого
иного, хотел увидеть народ на вершине могущества, а сенат разделял мнение
Катона, но боялся народа.
52. Когда же Цезарь занял Аримин и пришло известие, что он движется с
войском на Рим, взоры всех - и народа, и Помпея - обратились к Катону,
единственному, кто с самого начала разгадал планы Цезаря, и первому, кто о
них предупреждал. В ответ Катон заметил: "Если бы вы прежде прислушивались к
моим предупреждениям и советам, сограждане, не надо было бы вам сейчас ни
страшиться одного-единственного человека, ни возлагать все надежды
опять-таки на одного". Помпей возразил только, что Катон вещал как настоящий
пророк, а он сам действовал как настоящий друг, а затем Катон предложил
сенату облечь Помпея неограниченными полномочиями: кто сделался причиною
великих бедствий, тот пусть их и утишит. Но у Помпея не было войска
наготове, а те воины, которых он принялся собирать, не обнаруживали никакого
желания сражаться, и, убедившись в этом, он покинул Рим. Катон, решив
следовать за ним и разделить его участь в изгнании, отправил младшего сына в
Бруттий к Мунатию, а старшего захватил с собой. А так как его дом и дочери
нуждались в присмотре, он снова взял в жены Марцию, оставшуюся вдовой с
большим состоянием, ибо Гортензий умер, назначив ее своей наследницей. За
это яростно бранит Катона Цезарь, обвиняя его в неуемном корыстолюбии, -
брак, дескать, был для него доходным промыслом. Зачем, спрашивается, надо
было уступать жену другому, если она нужна тебе самому, а если не нужна -
зачем было брать ее назад? Ясное дело, что он с самого начала хотел поймать
Гортензия на эту приманку, и ссудил ему Марцию молодой, чтобы получить назад
богатой! На эти нападки уместно ответить стихами Эврипида {28}:
Начну с кощунства твоего; ведь, право,
Кощунство - трусом называть Геракла!
Ибо корить Катона низкой алчностью - все равно, что Геракла называть
трусом. Нет ли в этом браке каких-либо иных изъянов - вот чему следовало бы
уделить внимание. Ведь нам известно только одно: женившись и доверив заботам
Марции свой дом и дочерей, Катон немедленно пустился вслед за Помпеем.
53. Сообщают, что с того дня Катон не стриг больше волос, не брил
бороды, не возлагал на голову венок и - в знак несчастий отечества - до
самого конца хранил вид печальный, унылый и суровый, всегда один и тот же,
независимо от побед или поражений его друзей.
Получив по жребию в управление Сицилию, он переправился в Сиракузы и
узнав, что Азиний Поллион, полководец из вражеского стана, прибыл с войском
в Мессену, потребовал у него ответа, на каком основании высадился он в
Сицилии. Но тот, в свою очередь, потребовал, чтобы Катон принял в расчет
совершившиеся перемены; и, узнав, что Помпей окончательно покинул Италию и
стоит лагерем в Диррахии, Катон сказал, что, поистине, шатки и темны решения
богов, если Помпей, пока творил одни безумства и беззакония, оставался
непобедимым, а теперь, когда он хочет спасти отечество и защищает свободу,
счастье ему изменило. Азиния, продолжал Катон, он мог бы вытеснить из
Сицилии, но на подмогу противнику подходят новые силы, а он не хочет вконец
разорить остров войной. Дав сиракузянам совет позаботиться о своем спасении
и принять сторону победителя, он вышел в море.
Соединившись с Помпеем, Катон неизменно держался одной мысли - что
войну следует затягивать, ибо надеялся на перемирие и не хотел, чтобы
государство в битве нанесло поражение самом) себе и потерпело величайший,
невозместимый урон, решив спор оружием. Он даже убедил Помпея и его
советников вынести постановление не предавать грабежу ни единого из
подвластных Риму городов и вне поля битвы ни единого из римских граждан не
убивать. Это принесло славу делу Помпея и привлекло в его стан многих,
высоко ценивших такую кротость и человечность.
54. Отправившись в Азию, на помощь тем, кто собирал там войско и боевые
суда, Катон повез с собою свою сестру Сервилию вместе с ее ребенком от
Лукулла. Она была вдовою и последовала за братом, и этим поступком сильно
приглушила дурную молву о своем прежнем беспутстве, ибо добровольно
разделила с Катоном его скитания и суровый образ жизни. Впрочем Цезарь и по
этому случаю не преминул осыпать Катона бранью. Как видно, полководцы Помпея
нисколько не нуждались в помощи Катона. Единственное, что он сделал, - это
склонил на свою сторону родосцев, а затем, оставив у них Сервилию с
ребенком, вернулся к Помпею, уже располагавшему значительной сухопутной и
морской силой. Тут Помпей, как нам кажется, с наибольшей ясностью обнаружил
свой образ мыслей. Он решил было поручить Катону начальство над флотом,
который насчитывал не менее пятисот боевых кораблей и огромное множество
либурнских, сторожевых и легких судов, но вскоре, то ли сам приняв в
рассуждение, то ли прислушавшись к голосам друзей, что для Катона существует
лишь одна-единственная цель - освободить отечество и что, следовательно,
ставши владыкою таких огромных сил, он в тот самый день, как будет
достигнута победа над Цезарем, потребует, чтобы и Помпей сложил оружие и
подчинился законам, - приняв все это в рассуждение, передумал (хотя уже
успел сообщить Катону о своих планах) и начальником флота назначил Бибула. -
Но он не заметил, чтобы усердие и рвение Катона после этого ослабли.
Напротив, перед одной из битв при Диррахии, когда Помпей хотел воодушевить
войско и велел каждому из начальников сказать солдатам несколько ободряющих
слов, воины слушали молча и равнодушно, но вот, после всех, выступил Катон и
кратко, насколько позволяли обстоятельства, но с полной внутренней
убежденностью рассказал, что говорит философия о свободе, доблести, смерти и
славе, заключив свою речь призывом к богам - "свидетелям и очевидцам нашей
битвы за отечество". Поднялся такой крик, такое волнение, что все начальники
зажглись надеждой и во главе своих людей бросились навстречу опасности.
Противник был разбит и обращен в бегство, но полную победу у приверженцев
Помпея, воспользовавшись для этого осторожностью их полководца и его
неверием в успех, добрый гений Цезаря все же отнял. Об этом рассказано в
жизнеописании Помпея. Все радовались и превозносили до небес свою удачу, и
только Катон оплакивал отечество и губительное, злополучное властолюбие и
сокрушался, видя, как много честных граждан лишили друг друга жизни.
55. Когда Помпей, преследуя Цезаря, двинулся в Фессалию и оставил у
Диррахия много оружия, денег и многих своих родичей и друзей, охранять их он
поручил Катону с пятнадцатью когортами воинов - в одно и то же время и
доверяя этому человеку и страшась его. Он знал, что в случае поражения может
рассчитывать на Катона, как ни на кого другого, но, если он победит, Катон,
находясь рядом, не даст ему выполнить своих намерений. По той же причине
Помпей оставил в Диррахии вместе с Катоном многих видных людей.
После разгрома при Фарсале Катон принял такое решение: если Помпей
погиб, он доставит воинов и всех своих подопечных в Италию, а сам будет жить
изгнанником как можно дальше от тиранна и его власти, если же Помпей жив, он
сбережет ему войско во что бы то ни стало. С этим он переправился на
Керкиру, где стоял флот, и хотел уступить командование Цицерону - бывшему
консулу, тогда как сам он занимал в прошлом лишь должность претора, но
Цицерон, уже приготовившийся отплыть в Италию, отказался. Тут Катон,
заметив, что Помпей {29} с неуместной заносчивостью и самоуверенностью хочет
наказать отъезжающих и прежде всего намерен схватить Цицерона, в частной
беседе образумил и унял молодого человека и таким образом не только спас от
верной смерти самого Цицерона, но и всех остальных избавил от опасности.
56. Катон предполагал, что Помпей Магн будет искать убежища в Египте
или в Африке, и, спеша к нему, вышел со всем своим отрядом в море, но перед
тем как сняться с якоря предоставил каждому, кто не желал участвовать в
походе, право остаться или же уехать в другом направлении. Плывя вдоль
африканского берега, он встретился с Секстом, младшим из двух сыновей
Помпея, и тот сообщил ему о гибели отца в Египте. Все были в страшном горе,
но теперь, когда Помпей умер и пока Катон был среди них, никто и слышать не
хотел ни о каком другом полководце. И Катон, жалея этих достойных людей,
давших ему явное доказательство преданности и доверия, стыдясь бросить их на
произвол судьбы в чужом краю, одиноких и беспомощных, принял командование.
Он направил путь в Кирену, и жители впустили его, хотя Лабиен, несколькими
днями ранее, доступа в город не получил. Узнавши в Кирене, что Сципиона,
тестя Помпея, дружески принял царь Юба и что там же находится со своим
войском Аттий Вар, назначенный Помпеем наместник Африки, Катон двинулся к
ним сушею, так как время было зимнее {30}, собрав для этого путешествия
огромное множество ослов, которые несли воду, гоня следом за войском
огромное стадо скота и ведя множество повозок. Взял он с собою и так
называемых псиллов {31}, которые исцеляют от укусов змей, высасывая ртом яд,
а самих змей завораживают и укрощают заклинаниями. Переход длился двадцать
семь дней кряду, и все это время Катон шел впереди пешком, ни разу не сев ни
на верхового коня, ни на вьючное животное. Обедал он сидя {32}: с того дня,
как он узнал о поражении при Фарсале, к прочим знакам скорби он прибавил еще
один - иначе, как для сна, не ложиться. Всю зиму он оставался в Африке...
[Текст в оригинале испорчен]. Численность его войска была немногим менее
десяти тысяч.
57. Сципион и Вар находились в незавидном положении, ибо, погрязнув в
раздорах, они оба заискивали перед Юбой и угождали ему, меж тем как царь и
вообще-то был невыносим из-за тяжелого нрава и непомерной гордости своим
богатством и могуществом. При первой встрече с Катоном он хотел сесть
посредине, а Катона и Сципиона посадить по обе стороны трона. Но Катон,
заметив это, поднял свой стул и переставил его на другую сторону, отдавая
срединное место Сципиону, хотя тот был его врагом и даже издал книгу, в
которой бранил и оскорблял Катона. И еще находятся люди, которые этому
поступку не придают никакой цены, зато простить Катону не могут, что он
как-то в Сицилии, на прогулке, из уважения к философии уступил почетное
место Филострату! Так Катон сбил спесь с Юбы, уже смотревшего на Сципиона
как на своего сатрапа, а затем примирил Сципиона с Варом. Все требовали,
чтобы он принял начальствование, и первые - Сципион и Вар, охотно уступавшие
ему власть, но он заявил, что не нарушит законов, ради которых ведет войну с
тем, кто их нарушает, и не поставит себя, бывшего претора, выше полководца в
ранге консула. Дело в том, что Сципиону были даны консульские полномочия, и
его имя внушало народу уверенность в победе: ведь в Африке командовал
Сципион!
58. Но едва Сципион принял власть, как тут же, в угоду Юбе, решил
перебить всех взрослых мужчин в Утике, а самый город разрушить - за
сочувствие Цезарю. Катон не мог вынести такой вопиющей несправедливости:
призывая в свидетели богов и людей, он кричал в совете до тех пор, пока все
же не вырвал этих несчастных из когтей Юбы и Сципиона. Отчасти по просьбе
самих жителей, отчасти по требованию Сципиона он взялся охранять город,
чтобы Утика ни добровольно, ни вопреки своему желанию не присоединилась к
Цезарю. Это была позиция, во всех отношениях чрезвычайно выгодная для того,
кто ею владел, а Катон усилил ее еще более. Он сделал огромные запасы хлеба
и привел в порядок укрепления, воздвигнув башни, проведя перед городом
глубокие рвы и насыпав вал. Тем из жителей, кто был помоложе, он приказал
сдать оружие и поселил их в укрепленном лагере, а остальных держал в городе,
строго следя, чтобы римляне их не притесняли и не чинили им никаких обид.
Много оружия, денег и хлеба он отправил основным силам, стоявшим в лагере, и
вообще превратил Утику в военный склад. Он давал Сципиону те же советы, что
прежде Помпею, - не вступать в битву с опытным и страшным противником, но
положиться на время, которое истощает силу всякой тираннии. Однако Сципион
самоуверенно пренебрегал его советами, а однажды, упрекая его в трусости,
написал: "Мало тебе того, что ты сам сидишь в городе, за крепкими стенами, -
ты и другим не позволяешь воспользоваться удобным случаем и отважно
осуществить свои замыслы!" На это Катон отвечал, что готов взять своих
пехотинцев и всадников, которых он привез в Африку, переправиться с ними в
Италию и обратить удар Цезаря на себя, отвлекши его внимание от Сципиона. Но
Сципион только смеялся, получив его письмо, и тогда Катон уже совершенно
открыто стал сокрушаться, что уступил власть человеку, который и военными
действиями руководит плохо и в случае успеха, оказавшись сверх ожидания
победителем, будет слишком крут и суров со своими согражданами. Вот почему
Катон пришел к мысли (которой не скрывал и от друзей), что не следует питать
никаких надежд на благополучный исход войны - слишком неопытны и заносчивы
их полководцы, а если бы вдруг случилась удача и Цезарь был свергнут, он,
Катон, все равно не останется в Риме, но бежит от тяжелого и жестокого нрава
Сципиона, который уже теперь позволяет себе с возмутительным высокомерием
угрожать многим людям.
Но все его опасения померкли перед истинными размерами бедствия.
Поздним вечером из лагеря прибыл гонец, который провел в пути три дня; он
сообщил, что при Тапсе было большое сражение, что все безнадежно проиграно и
погублено, что Цезарь овладел лагерем, а Сципион, Юба и немногие уцелевшие
спаслись бегством, остальное же войско истреблено до последнего человека.
59. Когда эта весть разнеслась по городу, жители почти что обезумели и
едва не покинули городских стен - иного, впрочем, нельзя было и ожидать в
ночной темноте и в военное время. Катон немедленно вышел на улицу и,
останавливая метавшихся и истошно вопивших жителей, старался успокоить
каждого в отдельности, хоть сколько-нибудь унять их страх и смятение,
говорил, что, возможно, события отнюдь не так ужасны, но просто преувеличены
молвой. Так он, в конце концов, водворил порядок. Наутро, едва рассвело, он
созвал в храм Зевса триста человек, составлявших при нем совет (все это были
римские граждане, которые жили в Африке, занимаясь торговлей и отдачею денег
в рост), а также всех находившихся в Утике сенаторов и их сыновей. Пока они
сходились, появился и сам Катон, с таким спокойствием и уверенностью, словно
ничего не произошло, сел и стал читать книгу, которую держал в руке. В книге
были описи военным машинам, оружию, стрелам, хлебу и списки солдат. Когда
все собрались, он обратился сперва к этим тремстам и, горячо похвалив их
преданность и верность, которую они доказали, поддерживая его и деньгами, и
рабочею силой, и советами - с величайшею пользою для дела, - убеждал их не
разлучаться друг с другом, не искать спасения и прибежища каждому порознь,
но остаться всем вместе - тогда Цезарь будет глядеть на них с большим
уважением, если они решат продолжать войну, и скорее их помилует, если они
запросят пощады. Он призывал их обсудить свое положение самим, без его
участия, заверяя, что в любом случае не станет порицать их выбор, но, если
они повернут вслед за удачею и счастием, сочтет такую перемену волей судьбы.
Если же они захотят противостать беде и не побоятся подвергнуть себя
опасностям во имя свободы, он не только похвалит их мужество, но будет им
восхищен и предложит себя в соратники и вожди, пока участь отечества не
откроется им до конца. Отечество же их - не Утика и не Адрумет, но Рим,
благодаря великой своей силе не раз оправлявшийся от еще более страшных
ударов. Многие обстоятельства позволяют уповать на спасение и благополучие,
и главное из них - то, что противника осаждает множество забот сразу:
Испания приняла сторону Помпея Младшего, самый Рим еще далеко не освоился с
непривычною для него уздой, но негодует и на любую перемену ответит дружным
восстанием. А стало быть, надо не уклоняться от опасности, но последовать
примеру врага, который не щадит своей жизни в борьбе, и притом - ради
величайших насилий и несправедливостей, так что неясный пока исход войны не
сулит ему, как им самим, безмерно счастливой жизни в случае победы и столь
же завидной смерти в случае поражения. Впрочем, прибавил Катон, они должны
все обдумать сами. Свою речь он завершил молитвою, чтобы, в награду за
прежнюю их храбрость и верность, любое решение, какое они ни примут, было им
на благо.
60. Некоторых слова Катона лишь немного приободрили, но самую
значительную часть собравшихся его бесстрашие, благородство и человеколюбие
заставили почти что забыть об истинном положении дел, и они просили его -
единственно неодолимого среди вождей, стоящего выше всякой судьбы и всякой
удачи - распоряжаться их жизнью, имуществом и оружием, как он сочтет нужным,
ибо лучше умереть, повинуясь его приказам, нежели спасти свою жизнь,
предавши доблесть, столь высокую. Кто-то предложил издать указ об
освобождении рабов, и большинство совета одобрило эту мысль, но Катон ее
отверг, сказав, что это было бы противно и законам и справедливости; однако,
заметил он, если хозяева сами отпустят своих рабов на волю, он возьмет тех,
что способны к службе в войске. Со всех сторон зазвучали обещания, и Катон,
попросив каждого из желающих записаться, ушел.
Вскоре ему доставили письма от Юбы и Сципиона. Юба, укрывшийся с
немногими спутниками в горах, спрашивал, как намерен действовать Катон, и
обещал ждать его на месте, если он оставит Утику, или же, напротив, явиться
с войском на помощь, если он примет осаду. Сципион стоял с флотом у
какого-то мыса невдалеке от Утики и тоже ждал ответа.
61. Катон решил задержать гонцов до тех пор, пока не подтвердятся
обещания и намерения Трехсот. Ибо сенаторы, действительно, были полны
решимости и немедленно вооружили своих рабов, отпустив их на волю, но у
Трехсот, судовладельцев и ростовщиков, чье состояние почти целиком заключено
было в рабах, слова Катона оставались в памяти недолго. Подобно тому, как
пористые тела быстро вбирают тепло, и столь же быстро его отдают, остывают,
стоит лишь унести огонь, - так же точно вид Катона оживлял и согревал этих
людей, но когда они принялись обсуждать дело наедине, страх перед Цезарем
вытеснил благоговение пред Катоном и пред нравственной красотою. "Кто такие
мы, - говорили они, - и кому дерзаем отказывать в повиновении? Разве не к
Цезарю перешла теперь вся мощь и сила римлян? А ведь из нас ни один не может
назвать себя ни Сципионом, ни Помпеем, ни Катоном! И в то самое время, когда
все прочие от страха преисполнены покорности даже больше, чем это
необходимо, мы беремся защищать римскую свободу и выступаем из Утики войною
против того, кому отдали Италию Катон с Помпеем Магном, - отдали, а сами
бежали! - мы освобождаем рабов, а у самих свободы ровно столько, сколько
соблаговолит оставить нам Цезарь! Так давайте, жалкие мы люди, хотя бы
теперь опомнимся и пошлем к победителю просить пощады". Так говорили
наиболее умеренные из Трехсот, а большинство уже плело козни против
сенаторов, советуя их задержать, в надежде, что это смягчит гнев Цезаря. 62.
Катон догадывался об этой перемене, но виду не подавал и только отпустил
гонцов, сообщая Сципиону и Юбе, что Триста ненадежны и что им надо держаться
подальше от Утики.
В это время к городу приблизился значительный конный отряд - то были
уцелевшие в битве остатки римской конницы, - и всадники прислали Катону трех
нарочных с тремя различными мнениями: часть отряда стояла за то, чтобы уйти
к Юбе, другая хотела присоединиться к Катону, а третьи боялись вступать в
Утику. Выслушав нарочных, Катон приказал Марку Рубрию присматривать за
Тремястами и собирать списки тех, кто намерен освободить своих рабов, но
делать это мирно, не прибегая к насилию, а сам, забрав с собою сенаторов,
выехал за стены Утики, встретился с начальниками конницы и стал просить их
не бросать на произвол судьбы стольких римских граждан из сенаторского
сословия и не ставить над собою полководцем Юбу вместо Катона, но спастись
всем сообща и спасти других, войдя в город, совершенно неприступный и
располагающий запасами хлеба и всякого снаряжения на многие годы. О том же с
плачем молили сенаторы, и начальники конницы принялись совещаться со своими
всадниками, а Катон сел на какой-то холмик и вместе с сенаторами ждал
ответа.
63. Но тут появился Рубрий с гневными обвинениями против Трехсот,
которые, дескать, решили перейти на сторону врага, а потому сеют в городе
беспорядок и смятение. При этом известии сенаторы, в полном отчаянии,
разразились слезами и жалобами, Катон же старался их ободрить, а к Тремстам
отправил человека с просьбою помедлить еще немного. Следом за Рубрием
подъехали и всадники. Требования их были суровы. Они заявили, что нисколько
не нуждаются в жаловании Юбы и столь же мало страшатся Цезаря, если Катон
примет над ними команду, но запереться в Утике, вместе с коварными
пунийцами, - дело опасное: теперь они, может быть, и спокойны, но когда
Цезарь подойдет ближе, они все вместе нападут на римлян и выдадут их врагу.
Итак, вот их условие: кто нуждается в их присутствии и военной помощи, пусть
сперва изгонит из Утики жителей или перебьет всех до единого, а уж потом
приглашает их в город, очищенный от врагов и варваров. Катон нашел это
условие чудовищно жестоким и варварским, но спокойно отвечал, что
посоветуется с Тремястами. Тут же вернувшись в город, он встретился со
своими бывшими советниками, которые, забыв всякий стыд, не думали больше ни
о каких отговорках и оправданиях, но открыто негодовали, что их заставляют
воевать с Цезарем, хотя у них нет ни сил, ни желания для такой войны, а
некоторые добавляли и насчет сенаторов, что-де надо бы их задержать в
городе, раз Цезарь уже рядом. Катон, однако, сделал вид, будто не слышит
(он, и в самом деле, был туговат на ухо), и ничего на это не ответил. Когда
же кто-то подошел и сказал ему, что всадники уходят, он, опасаясь, как бы
Триста не совершили над сенаторами какой-нибудь уже вконец отчаянной
жестокости, поспешно двинулся с друзьями за город. Видя, что отряд успел
уйти довольно далеко, он вскочил на коня и пустился вдогонку, а всадники,
заметив Катона, подняли радостный крик, остановились и звали его спасаться
вместе с ними. Но Катон, как сообщают, стал молить за сенаторов, простирал,
обливаясь слезами, руки, даже поворачивал коней и хватался за оружие воинов,
пока наконец не упросил их пробыть в Утике хотя бы день и дать этим
несчастным возможность беспрепятственно скрыться.
64. Когда он вернулся в сопровождении всадников и одних поставил у
ворот, а другим поручил караулить крепость, Триста испугались, как бы им не
пришлось поплатиться за свое вероломство, и послали к Катону просить, чтобы
он непременно к ним пришел. Но сенаторы окружили его и не пускали, говоря,
что не доверят своего спасителя и заступника коварным предателям. Вероятно,
именно тогда все находившиеся в Утике яснее ясного увидели и с величайшим
восхищением оценили нравственную высоту Катона, ибо ни капли притворства, ни
капли хитрости не было примешано к его действиям. Человек, уже давно
решившийся покончить с собой, принимал неслыханной тяжести труды, терпел
заботы и муки, чтобы, избавив от опасности всех остальных, самому уйти из
жизни. Да, его стремление к смерти не осталось незамеченным, хотя он никому
не говорил ни слова. Итак, он уступает настояниям Трехсот и, успокоив сперва
сенаторов, отправляется к ним один. Те благодарили его, умоляли рассчитывать
на их на верность и услуги, а если они не Катоны и не способны вместить
благородства Катона, - снизойти к их слабости. Они решили просить у Цезаря
пощады, но, прежде всего и главным образом, их посланец будет просить за
него, Катона, если же они ничего не достигнут, то и сами не примут милости и
будут защищать Катона до последнего дыхания. Катон похвалил их добрые
намерения и сказал, чтобы они поскорее отряжали посланца, но только ради
собственного спасения, за него же просить не надо: ведь просят побежденные и
молят о прощении те, кто чинит неправду, а он не только не знал поражений в
течение всей жизни, но и одолевал Цезаря, побеждал его тем оружием, которое
сам избрал, - благородством и справедливостью своих действий. Напротив,
Цезарь изобличен и побежден, ибо его давние козни против отечества, в
которых он никогда не признавался теперь, раскрыты и обнаружены.
65. Затем он расстался с Тремястами. Получив известие, что Цезарь со
всем своим войском уже на пути к Утике, он промолвил: "Ха, он еще думает
встретить здесь мужчин!" - и, обратившись к сенаторам, советовал им не
терять времени, но спасаться, пока всадники в городе. Он приказал запереть
все ворота, кроме одних, которые вели к морю, распределил суда между своими
подопечными, поддерживал порядок, пресекая всякое насилие и унимая суматоху,
снабжал припасами на дорогу тех, кто остался без средств к существованию.
Именно в эту пору Марк Октавий с двумя легионами разбил лагерь невдалеке от
Утики и прислал к Катону своего человека с предложением условиться о разделе
власти и начальствования. Октавию Катон не дал никакого ответа, а друзьям
сказал: "Можно ли удивляться, что дело наше погибло, если властолюбие не
оставляет нас даже на самом краю бездны!"
Между тем он услыхал, что римская конница уже покидает город и грабит
имущество жителей. Катон бегом ринулся к всадникам и у первых, кто попался
ему на глаза, вырвал добычу из рук, остальные же сами стали бросать и
складывать похищенное, и все удалялись, понурив голову, не смея вымолвить от
стыда ни слова. Потом Катон велел собрать в город всех жителей Утики и
просил их не ожесточать Цезаря против Трехсот, но искать спасения всем
вместе, стоя друг за друга. Вернувшись затем к морю, он наблюдал, как идет
погрузка и посадка, и прощался с друзьями, которых убедил уехать. Сына,
однако, он не убедил сесть на корабль; впрочем он и не считал нужным мешать
ему в исполнении сыновнего долга.
Был среди римлян некий Статилий, человек еще молодой, но желавший
проявить твердость духа и убеждений и стремившийся подражать бесстрастию
Катона. Катон настаивал, чтобы он отплыл вместе с другими, ибо ненависть его
к Цезарю была известна всем. Статилий не соглашался, и тогда Катон,
обернувшись к стоику Аполлониду и перипатетику Деметрию, сказал: "Ваше дело
- сломить этого гордеца и направить его на путь собственной пользы".
Снаряжая в плавание последних беглецов, подавая помощь и совет тем, кто
испытывал потребность в них, он провел за этим занятием всю ночь и большую
часть следующего дня.
66. Луций Цезарь, родственник того Цезаря, должен был отправиться
послом от Трехсот и просил Катона составить для него убедительную речь, с
которой он, дескать, выступит в их защиту. "Ради тебя же самого, - прибавил
он, - мне не стыдно будет ни припасть к коленам Цезаря, ни ловить его руки".
Но Катон просил Луция не делать этого. "Если бы я хотел спастись милостью
Цезаря, - сказал он, - мне бы самому следовало к нему идти. Но я не желаю,
чтобы тиранн, творя беззаконие, еще и связал бы меня благодарностью. В самом
деле, ведь он нарушает законы, даря, словно господин и владыка, спасение
тем, над кем не должен иметь никакой власти! А как тебе выпросить у него
прощение для Трехсот, мы подумаем сообща, если хочешь". Он обсудил с Луцием
его дело, а затем представил ему своего сына и друзей. Проводив гостя и
дружески с ним простившись, Катон вернулся домой, позвал сына и друзей и
долго беседовал с ними о разных предметах, между прочим - запретил юноше
касаться государственных дел: обстоятельства, сказал он, больше не позволяют
заниматься этими делами так, как достойно Катона, заниматься же ими по-иному
- позорно.
Под вечер он пошел в баню. Тут он вспомнил про Статилия и громко
воскликнул: "Ну что, Аполлонид, отправил ты Статилия, сбил с него спесь?
Неужели он отплыл, даже не попрощавшись с нами?" - "Как бы не так! - отвечал
Аполлонид. - Сколько мы с ним ни говорили - все впустую. Он горд и
непреклонен, уверяет, что останется и сделает то же, что ты". И Катон с
улыбкою заметил: "Ну, это скоро будет видно".
67. Помывшись, он обедал - в многолюдном обществе, но, как всегда после
битвы при Фарсале, сидя: ложился он только для сна. С ним обедали правители
Утики и все друзья. После обеда, за вином, пошел ученый и приятный разговор,
один философский вопрос сменялся другим, пока, наконец, беседующие не
коснулись одного из так называемых "странных суждений" стоиков, а именно -
что только порядочный, нравственный человек свободен, а все дурные люди -
рабы. Когда перипатетик, как и следовало ожидать, стал оспаривать это
суждение, Катон резко, суровым тоном его прервал и произнес чрезвычайно
пространную и удивительно горячую речь, из которой каждому стало ясно, что
он решил положить предел своей жизни и разом избавиться от всех бедствий. За
столом воцарилась тишина и всеобщее уныние, и Катон, чтобы ободрить друзей и
развеять их подозрения, снова вернулся к заботам дня, выражая свою тревогу
за тех, кто вышел в море, и за тех, кто бредет по безводной, населенной лишь
варварами пустыне.
68. Катон отпустил гостей, совершил с друзьями обычную послеобеденную
прогулку, отдал начальникам караулов необходимые распоряжения, но, уходя к
себе, обнял и приветствовал друзей и сына теплее, чем всегда, и этим снова
возбудил у них подозрения. Войдя в спальню, он лег и взял диалог Платона "О
душе" {33}. Он прочел книгу почти до конца, когда, подняв взор, заметил, что
его меч больше не висит на своем обычном месте, над изголовьем, - сын унес
оружие еще во время обеда. Катон позвал раба и спросил, кто забрал меч,
слуга молчал, и Катон снова взялся за книгу, а немного спустя, - чтобы не
казалось, будто он обеспокоен или же дело к спеху, но словно вообще желая
разыскать меч, - велел его принести. Время шло, но с мечом никто не являлся,
и Катон, дочитав книгу, стал кликать раба за рабом и громче прежнего
требовать меч. Одного он даже ударил кулаком в лицо и разбил себе в кровь
руку; полный негодования, он теперь громко кричал, что сын и слуги
обезоружили его и хотят предать в руки врага, пока, наконец, не вбежал с
плачем его сын вместе с друзьями и не бросился к отцу, умоляя его
успокоиться. Но Катон выпрямился, грозно посмотрел на него и сказал: "Где и
когда, неведомо для меня самого, уличили меня в безумии, что теперь никто со
мною не разговаривает, никто не старается разубедить в неудачном, на чужой
взгляд, выборе или решении, но силою препятствуют мне следовать моим
правилам и отбирают оружие? Что же ты, мой милейший? Ты еще вдобавок свяжи
отца, скрути ему за спиною руки, чтобы, когда придет Цезарь, я бы уже и
сопротивляться не смог! Да, сопротивляться, ибо против себя самого мне не
нужно никакого меча - я могу умереть, на короткое время задержав дыхание или
одним ударом размозжив себе голову об стену".
69. После этих его слов молодой человек вышел, рыдая, и за ним все
остальные, кроме Деметрия и Аполлонида. Обращаясь к ним уже более сдержанно
и спокойно, Катон сказал: "Неужели и вы думаете силой удерживать среди живых
человека в таких летах, как мои, и караулить меня, молча сидя рядом? Или же
вы принесли доводы и доказательства, что Катону не страшно и не стыдно ждать
спасения от врага, коль скоро иного выхода он не находит? Отчего же вы не
пытаетесь внушить нам это, не переучиваете на новый лад, чтобы мы, отбросив
прежние убеждения и взгляды, с которыми прожили целую жизнь, стали благодаря
Цезарю мудрее и тем большую питали к нему признательность? Со всем тем я еще
не решил, как мне с собою быть, но, когда приму решение, я должен иметь силу
и средства его выполнить. Решать же я буду, в известной мере, вместе с вами
- сообразуясь с теми взглядами, каких, философствуя, держитесь и вы. Итак,
будьте покойны, ступайте и внушите моему сыну, чтобы он, коль скоро
уговорить отца не может, не обращался к принуждению".
70. Деметрий и Аполлонид ни словом на это не возразили и тихо вышли,
обливаясь слезами. Потом маленький мальчик принес меч, Катон извлек его из
ножен и внимательно осмотрел. Убедившись, что острие цело и лезвие хорошо
отточено, он сказал: "Ну, теперь я сам себе хозяин", - отложил меч и снова
взял книгу; как сообщают, он перечел ее отначала до конца еще дважды. Потом
он заснул так крепко, что храп был слышен даже за дверями спальни, а около
полуночи позвал двоих вольноотпущенников - Клеанта, лекаря, и Бута, который
чаще всего помогал ему в государственных делах. Бута он послал к морю, чтобы
тот поглядел и сообщил, все ли отплыли, а лекарю дал перевязать руку,
воспалившуюся и распухшую от удара, который он нанес рабу. Это всех
обрадовало - все подумали, что он остается жить. Вскоре вернулся Бут и
сказал, что отплыли все, кроме Красса, которого что-то задержало на берегу,
но и он уже садится на корабль, хотя на море волнение и сильный ветер.
Услышав это, Катон тяжело вздохнул о тех, кто вышел в плавание, и снова
послал Бута к морю посмотреть, не вернулся ли кто и не нужно ли им
чем-нибудь помочь. Уже пели петухи. Катон было снова задремал, когда
появился Бут и сообщил, что в гавани все спокойно, и Катон велел ему
затворить дверь, а сам лег, словно собираясь проспать остаток ночи. Едва,
однако, Бут вышел, как он обнажил меч и вонзил себе в живот пониже груди;
больная рука не смогла нанести достаточно сильного удара, и он скончался не
сразу, но в предсмертных муках упал с кровати, опрокинув стоявший рядом
столик со счетною доской, так что рабы услышали грохот, закричали, и тут же
в спальню ворвались сын и друзья. Увидев его, плавающего в крови, с
вывалившимися внутренностями, но еще живого - взор его еще не потускнел -
они оцепенели от ужаса, и только лекарь, приблизившись, попытался вложить на
место нетронутую мечом часть кишок и зашить рану. Но тут Катон очнулся,
оттолкнул врача и, собственными руками снова разодрав рану, испустил дух.
71. Никто бы не поверил, что о случившейся беде успели узнать хотя бы
все домочадцы, - а Триста были уже у дверей, а немного погодя собрался и
народ Утики, и все в один голос взывали к умершему, именуя его благодетелем
и спасителем, единственно свободным и единственно неодолимым. Здесь их и
застала весть, что Цезарь приближается, но ни страх, ни желание угодить
победителю, ни взаимные несогласия и раздор не могли притупить или ослабить
их уважения к Катону. Они богато убрали тело, устроили пышное похоронное
шествие и предали труп погребению на берегу моря, там, где теперь стоит
статуя Катона с мечом в руке. Лишь затем они обратились к заботам о спасении
города и собственной жизни.
72. Цезарь знал от тех, кто прибывал к нему из Утики, что Катон даже не
думает о бегстве и, отсылая всех остальных, сам с сыном и друзьями без
всякой боязни остается в городе. Постигнуть замысел Катона он не мог, но,
видя в этом человеке одного из главнейших своих противников, поспешно
двинулся с войском к Утике. Услышав о смерти Катона, он, как сообщают,
промолвил: "Ох, Катон, ненавистна мне твоя смерть, потому что и тебе
ненавистно было принять от меня спасение!" И в самом деле, согласись Катон
принять от Цезаря помилование, он, видимо, не столько запятнал бы
собственную славу, сколько украсил славу Цезаря. Правда, не совсем ясно, как
поступил бы в этом случае сам победитель, но естественнее было ждать от
Цезаря милости, нежели непримиримого ожесточения.
73. Катон умер в возрасте сорока восьми лет. Сыну его Цезарь не
причинил ни малейшего зла. Это был, насколько можно судить, человек
легкомысленный и чересчур падкий на женскую прелесть. Приехав однажды в
Каппадокию, он остановился у своего гостеприимца Марфадата, происходившего
из царского рода и женатого на очень красивой женщине: молодой Катон прожил
у него дольше, чем позволяли приличия, давши повод к всевозможным насмешкам
и язвительным стихам, вроде, например, следующего:
Наш Катон уедет завтра - прогостил лишь тридцать дней,
или же такого:
С Марфадатом Порций дружен - завладел его "душой",
(жену Марфадата звали Психеей), или еще:
Славен Порций благородный - у него "душа" царя {34}.
Однако всю эту дурную славу он зачеркнул и стер своею смертью. Он
сражался при Филиппах за свободу против Цезаря и Антония и, когда боевой
строй уже дрогнул, не пожелал ни бежать, ни вообще скрываться, но пал,
бросая врагам вызов, громко крича им свое имя и ободряя товарищей,
оставшихся с ним рядом, так что даже противник не мог не восхищаться его
отвагой.
Дочь Катона, еще менее уступавшая отцу не только мужеством, но и
воздержностью, была замужем за Брутом, убийцею Цезаря. Она участвовала в том
же заговоре и достойно ушла из жизни - в согласии с высоким своим
происхождением и высокими нравственными качествами, как об этом рассказано в
жизнеописании Брута.
Статилий, утверждавший, что последует примеру Катона, хотел сразу же
покончить с собой, но философы помешали ему исполнить задуманное;
впоследствии он был среди вернейших и лучших соратников Брута и погиб при
Филиппах.
Предлагаемый читателю перевод "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха
впервые вышел в серии "Литературные памятники" в 1961-1964 гг. (т. 1 подг.
С. П. Маркиш и С. И. Соболевский; т. 2 подг. М. Е. Грабарь-Пассек и С. П.
Маркиш; т. 3 подг. С. П. Маркиш). Это был третий полный перевод
"Жизнеописаний" на русском языке. Первым были "Плутарховы Сравнительные
жизнеописания славных мужей / Пер. с греч. С. Дестунисом". С. П.б.,
1814-1821. Т. 1-13; вторым - "Плутарх. Сравнительные жизнеописания / С греч.
пер. В. Алексеев, с введением и примечаниями". С. П.б.; Изд. А. С. Суворина,
Б. г. Т. 1-9. (Кроме того, следует отметить сборник: Плутарх. Избранные
биографии / Пер. с греч. под ред. и с предисл. С. Я. Лурье, М.; Л.:
Соцэкгиз, 1941, с хорошим историческим комментарием - особенно к греческой
части; некоторые из переводов этого сборника перепечатаны в переработанном
виде в настоящем издании.)
Перевод С. Дестуниса ощущается в наше время большинством читателей как
"устарелый по языку", перевод В. Алексеева больше напоминает не перевод, а
пересказ, сделанный безлично-небрежным стилем конца XIX в. Издание 1961-1964
гг. было первым, которое ставило осознанную стилистическую цель. В
послесловии от переводчика С. П. Маркиш сам выразительно описал свои
стилистические задачи.
В нынешнем переиздании в переводы 1961-1964 гг. внесены лишь
незначительные изменения - исправлены случайные неточности, унифицировано
написание собственных имен и т.п., общая же, стилистическая установка
оставлена неизменной. Сохранено и послесловие патриарха нашей классической
филологии С. И. Соболевского, которое своей старомодностью составляет
поучительный литературный памятник. Заново составлены все примечания
(конечно, с учетом опыта прежних комментаторов; некоторые примечания,
заимствованные из прежних изданий, сопровождаются именами их авторов). Цель
их - только пояснить текст: вопрос об исторической достоверности сведений,
сообщаемых Плутархом, об их соотношении со сведениями других античных
историков и пр. затрагивается лишь изредка, в самых необходимых случаях.
Наиболее известные мифологические имена и исторические реалии не
комментировались. Все важнейшие даты вынесены в хронологическую таблицу, все
справки о лицах - в именной указатель, большинство географических названий -
на прилагаемые карты.
Цитаты из "Илиады", за исключением оговоренных случаев, даются в
переводе Н. И. Гнедича, из "Одиссеи" - в переводе В. А. Жуковского, из
Аристофана - в переводах А. И. Пиотровского. Большинство остальных
стихотворных цитат переведены М. Е. Грабарь-Пассек; они тоже в примечаниях
не оговариваются.
Во избежание повторений, приводим здесь основные единицы греческой и
римской системы мер, встречающиеся у Плутарха. 1 стадий ("олимпийский"; в
разных местностях длина стадия колебалась) = 185 м; 1 оргия ("сажень") =
1,85 м; 1 фут = 30,8 см; 1 пядь = 7,7 см. 1 римская миля = 1000 шагов = 1,48
км. 1 греческий плефр как единица длины = 30,8 м, а как единица поверхности
= 0,1 га; 1 римский югер = 0,25 га. 1 талант (60 мин) = 26,2 кг; 1 мина (100
драхм) = 436,5 г; 1 драхма (6 оболов) = 4,36 г; 1 обол = 0,7 г. 1 медимн (6
гектеев) = 52,5 л; 1 гектей (римский "модий") = 8,8 л; 1 хой = 9,2 л; 1
котила ("кружка") = 0,27 л. Денежными единицами служили (по весу серебра) те
же талант, мина, драхма и обол; самой употребительной серебряной монетой был
статер ("тетрадрахма", 4 драхмы), золотыми монетами в классическую эпоху
были лишь персидский "дарик" (ок. 20 драхм) и потом македонский "филипп".
Римская монета денарий приравнивалась греческой драхме (поэтому суммы
богатств и в римских биографиях Плутарх дает в драхмах). Покупательная
стоимость денег сильно менялась (с VI по IV в. в Греции цены возросли раз в
15), поэтому никакой прямой пересчет их на наши деньги невозможен.
Все даты без оговорки "н.э." означают годы до нашей эры. Месяцы
римского года соответствовали месяцам нашего года (только июль в эпоху
республики назывался "квинтилис", а август "секстилис"); счет дней в римском
месяце опирался на именованные дни - "календы" (1 число), "ноны" (7 число в
марте, мае, июле и октябре, 5 число в остальные месяцы) и "иды" (15 число в
марте, мае, июле и октябре, 13 число в остальные месяцы). В Греции счет
месяцев был в каждом государстве свой; Плутарх обычно пользуется календарем
афинского года (начинавшегося в середине лета) и лишь иногда дает
параллельные названия:
июль-август - гекатомбеон (макед. "лой"), праздник Панафиней.
август-сентябрь - метагитнион (спарт. "карней", беот. "панем", макед.
"горпей");
сентябрь-октябрь - боэдромион, праздник Элевсиний;
октябрь-ноябрь - пианепсион;
ноябрь-декабрь - мемактерион (беот. "алалкомений");
декабрь-январь - посидеон (беот. "букатий");
январь-февраль - гамелион;
февраль-март - анфестерион, праздник Анфестерий;
март-апрель - элафеболион, праздник Больших Дионисий;
апрель-май - мунихион;
май-июнь - фаргелион (макед. "десий");
июнь-июль - скирофорион.
Так как вплоть до установления юлианского календаря при Цезаре
держалась неупорядоченная система "вставных месяцев" для согласования
лунного месяца с солнечным годом, то точные даты дней упоминаемых Плутархом
событий обычно неустановимы. Так как греческий год начинался летом, то и
точные даты лет для событий греческой истории часто колеблются в пределах
двух смежных годов.
Для ссылок на биографии Плутарха в примечаниях, таблице и указателе
приняты следующие сокращения: Агес(илай), Агид, Ал(ександр), Алк(ивиад),
Ант(оний), Ар(истид), Арат, Арт(аксеркс), Бр(ут), Гай (Марций), Гал(ьба),
Г(ай) Гр(акх), Дем(осфен), Дион Д(еметри)й, Кам(илл), Ким(он), Кл(еомен),
К(атон) Мл(адший), Кр(асс), К(атон) Ст(арший), Лик(ург), Лис(андр),
Лук(улл), Мар(ий), Марц(елл), Ник(ий), Нума, Отон, Пел(опид), Пер(икл),
Пирр, Пом(пей), Поп(ликола), Ром(ул), Сер(торий), Сол(он), Сул(ла),
Т(иберий) Гр(акх), Тес(ей), Тим(олеонт), Тит (Фламинин), Фаб(ий Максим),
Фем(истокл), Фил(опемен), Фок(ион), Цез(арь), Циц(ерон), Эвм(ен), Эм(илий)
П(авел).
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний
Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler,
iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957-1973. V. I-III. Из существующих
переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался
изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Romer / Eingel, und Ubers, u. K.
Ziegler. Stuttgart; Zurich, 1954. Bd. 1-6 и комментариями к нему. Обработку
переводов для настоящего переиздания сделал С. С. Аверинцев, переработку
комментария - М. Л. Гаспаров.
Фокион.
1. ...остались только язык да желудок. - Из частей жертвенного
животного не сжигали при жертвоприношении ни языка, ни желудка: желудок
подавали с начинкой к столу, язык же сжигали в честь Гермеса после
жертвенного обеда.
2. ...к стихам Софокла... "Антигона", 563-564: слова Исмены в защиту
Антигоны и свою.
3. ..."уступающим сердцу"... - Menoeikēs, частый гомеровский
эпитет.
4. ...Цицерон говорил... - "Письма к Аттику", II, 1, 8.
5. ...театр уже наполнялся народом... у скены... - Народные собрания в
Афинах в IV в. иногда происходили не на Пниксе, а в театре Диониса. Скена
(см. Тес., примеч. 29) - сарай перед игровой площадкой, в котором
переодевались актеры и передняя стена которого служила декорацией.
6. ...сражении при Наксосе. - В 386 г.: победа афинян над отложившимися
союзниками.
7. ...после взятия их города... - После капитуляции в 404 г. перед
Лисандром. Победу Конона при Книде (Агес., 17; Арт., 21) Плутарх не
засчитывает, так как она была одержана на персидский счет.
8. Великие мистерии - элевсинские, справлявшиеся в боэдромионе.
9. ...так именуется... - Афина Промахос ("Первоборствующая") и Афина
Полиада ("Гражданственная").
10. ...вымоют... руки... - И перейдут от чинной "трапезы" к бездумной
"попойке" (симпосию).
11. ...притчу... - Эзоп, 266П. (379X).
12. ...выдать Александру десять граждан... - Требование Александра
после взятия и разрушения Фив в 335 г.: ср.: Дем., 23; Ал., 13. Среди 10
выдаваемых был сам Ликург.
13. ...отрастил... огромную бороду... хранил мрачный вид. - Черты
"спартанской простоты" облика, которому, однако, не соответствовала
"спартанская прямота" поведения.
14. Молосс - был разбит в следующем 348 г. при Заретре оттого, что в
решающий момент Плутарх Эретрийский перешел на сторону македонян.
15. ...Длинные стены... - Стены (как в Афинах) вдоль дороги от города
Мегар до гавани Нисеи - к морю, на котором господствовали афиняне.
16. Гелиея - суд присяжных в Афинах, фактический орган политического
контроля над должностными лицами.
17. ...совещание всех греков... - Коринфский конгресс 338 г.,
провозгласивший Филиппа командующим всех греко-македонских войск в войне
против Персии; отсюда - треборание передать Филиппу корабли и конницу.
18. О, злополучный!... и далее - "Одиссея", IX, 494 (пер. М.Е.
Грабарь-Пасек): о насмешках Одиссея над ослепленным киклопом Полифемом. Ср.:
Дем., 23.
19. ...один из четырех городов... - в подражание подарку Фемистоклу от
Артаксеркса I (Фем., 29).
20. ...в Мелите... - Западный квартал в Афинах.
21. ...в состязаниях апобатов... - Состязания "соскакивателей", которые
среди колесничных скачек на всем ходу соскакивали с колесницы и заканчивали
дистанцию пешим бегом.
22. ...прислали ему триеры... - Как вождю коринфского союза, для охраны
морских путей между Грецией и войском Александра в Азии.
23. ...после смерти... Гарпала... - Когда афиняне из страха перед
Александром отказались дать Гарпалу убежище, он бежал на Крит вербовать
наемников и был там убит. Памятник Пифионике представлял собой целый храм с
алтарем Афродите-Пифионике (Афиней, 594e-595c).
24. ...в Греческую войну... - Так называемая Ламийская (Леосфенова)
война 323-322 гг.
25. ...на один стадий... - но длинного пробега... - Обычная длина
спортивного бега - один стадий (отсюда наше слово "стадион"); длинный пробег
- до 24 стадиев, т.е. ок. 4 км.
26. Леосфен... нанес... поражение беотийцам... - Союзникам македонян,
пытавшимся заградить Леосфену путь, при Платее, летом 323 г.
27. ...к измене общему делу... - Антипатр отказался от переговоров с
союзом греческих государств и потребовал, чтобы каждый город вел переговоры
и заключал перемирие отдельно.
28. ...старинное государственное устройство... - Государственное
устройство с ограничением гражданских прав для неимущих и малоимущих, как
при Солоне.
29. ...звучали таинственные голоса... - Ср. Фем., 15; Агес., 24.
30. ...додонские жрицы... мыс Артемиды... - Додонские жрицы - из
архаического святилища Зевсав Эпире с оракулом, дававшим предсказания
шелестом дуба; в Мунихии находился храм Артемиды.
31. ...на священных корзинах... - В этих корзинах несли из Афин в
Элевсин неназываемые священные предметы, которые извлекались только во время
обряда и раздавались только посвященным.
32. ...купал... поросенка... - Поросенка, очищенного омовением,
приносили в жертву Деметре - главному божеству Элевсинских таинств.
33. ...в других наших сочинениях... - См. Дем., 28-30; более подробный
рассказ о смерти Гиперида в изложении Плутарха неизвестен.
34. ...Керавнские горы и мыс Тенар. - Западный и южный пределы Греции.
35. Хилиарх, "тысяченачальник" - второе лицо в государстве после
стратега; это звание было введено Александром по персидскому примеру
(Диодор, XVIII, 48).
36. ...прославляя Зевса... - В эти дни (апрель-май 318 г.) в Афинах
справлялся праздник Зевса Олимпийского; Плутарх напоминает об этом, чтобы
сравнить смерть Фокиона со смертью Сократа в тюрьме (гл. 38), которому хотя
бы была дана отсрочка на время праздничного посольства.
37. Ликей - пригородный гимнасий, где собирались философы, ученики
Аристотеля, а Феодор, по-видимому, был их гостем.
Катон.
1. ...в его жизнеописании. - КСт., 16 (о цензуре как о вершине
должностного пути римлянина).
2. ...так называемую Трою... - Обрядовая игра знатной молодежи, род
конного турнира, учрежденного, по преданию, еще Энеем ("Энеида", V,
545-603).
3. ...волю Венеры. - "Венерой" назывался самый удачный бросок костей,
когда все четыре кости падали разными очками. Таким жребием решалось, кто
будет председателем пирушки.
4. ...едкость Архилоха... - Самыми знаменитыми стихами Архилоха были
ямбы, бичевавшие неверную невесту Необулу и ее отца Ликамба.
5. Номенклатор - раб, подсказывавший хозяину имена всех встречных,
чтобы тот, собирая голоса избирателей, мог приветствовать каждого.
6. ...пятнадцать рабов... - "Числом больше, чем у Катона Старшего, по
смыслу же меньше, если вспомнить, как изменились (к роскоши) времена и
нравы" (Валерий Максим, IV, 3, 12).
7. ...нашелся человек... - По-видимому, Юлий Цезарь в своем
"Антикатоне" (Цез., 54).
8. ...стиль... - Здесь: писчая палочка, грифель.
9. ...Около третьего часа... - Т.е. ок. 9 часов утра: часы
отсчитывались от рассвета.
10. ...начальников получая... молодых... - должность квестора
(заведующего финансами в Риме или при провинциальных наместниках) занималась
молодыми людьми лет в 27, и с нее начиналась обычная сенаторская карьера
(квестор - народный трибун - эдил - претор - консул - цензор).
11. ...голос за оправдание. - Если голоса судей разделялись поровну, то
дело считалось решенным в пользу ответчика.
12. ...кто раздавал гражданам деньги. - Трибуны (в том числе Катон)
вступали в должность 10 декабря (63 г.), консулы (Д. Юний Силан и Л. Лициний
Мурена) - 1 января (62 г.), хотя выборы проводились еще летом. Видимо, в
этот 20-дневный промежуток Катон и возбудил дело о подкупе избирателей
(комм. С.П. Маркиша).
13. ...странными суждениями... - Имеются в виду парадоксы о том, что
только стоический мудрец знает все, что нет разницы между проступком большим
и малым и т.п.; Цицерон говорит об этом в речи "За Мурену", 58-83, и сам
Плутарх написал несколько трактатов против этих парадоксов.
14. ...в жизнеописании Цицерона... - Гл. 20 сл.
15. ...не владели этим искусством... лишь напали на первые его следы. -
Первая в Риме система стенографического письма была разработана
вольноотпущенником, секретарем и биографом Цицерона Тироном.
16. Вскоре возвратился... Лукулл. - Ошибка: Лукулл вернулся в Рим еще в
66 г., а триумф получил в 63 г., за год до описываемых событий.
17. Гинекей - женская половина дома у греков.
18. ...стараясь доставить кому-то... должность консула... разослал по
трибам... - Л. Афранию, постоянному помощнику Помпея, избранному в консулы
на 60 г.; триба - избирательный округ; их было 35, каждый подавал один голос
на консульских выборах.
19. ...старого Метелла... - Метелл Нумидийский, изгнанный в 100-99 гг.
(см.: Мар., 28-29).
20. ...о разделе... Кампании... - Самый плодородный участок старых
общественных земель, давно прибранный к рукам сенатской знатью.
21. ...привести к покорности Птолемея... - Птолемей Кипрский, брат и
вассал египетского царя; речь шла о том, чтобы отобрать у него Кипр и
сделать его римской провинцией.
22. ...богини в Пафосе. - Т.е. Афродиты, чтившейся в этом кипрском
городе.
23. ...оказаться в Риме... - Здесь Птолемей ничего не добился, 58-55
гг. провел в изгнании в Эфесе и лишь затем с помощью Помпея был восстановлен
на престоле А. Габинием с помощью вооруженного отряда.
24. ...товарищ Филиппа по должности... - Вторым консулом 56 г. был Гн.
Корнелий Лентул Марцеллин.
25. ...немедленно после избрания... - Т.е. летом, а не с 1 января,
вместе с консулами.
26. ...открылось Собрание... - Точнее, сходка (contio, а не comitium),
законодательной власти не имевшая и созывавшаяся (чаще всего трибунами)
только для обсуждения текущих дел.
27. Мунатий Планк - народный трибун 52 г.; был привлечен к суду за
участие в смутах, вспыхнувших вокруг гибели Клодия (Циц., 35).
28. ...стихами Эврипида... - "Геракл", 174-175 (пер. И. Анненского).
29. Помпей - старший сын триумвира, Гней, служивший во флоте отца.
30. ...время было зимнее... - Т.е. бурное, несудоходное.
31. Псиллы - племя, жившее в африканских степях; у римлян - почти
нарицательное имя для заклинателей змей.
32. Обедал он сидя... - По общему античному обычаю обедали лежа.
33. "О душе" - Платон, "Федон", о бессмертии души.
34. ..."душа" царя. - "Душа", по-гречески, psyche.
Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 18:54:54 GMT