помощью направления времени" (Г. Рейхенбах). Естественно, что вопрос о причинности тянет за собой множество других, вспомогательных понятий. Так, например, в свете открытий квантовой механики в ХХ веке стало зыбким уже само понятие вещи. (И тавтологиями вроде тех, что пользовался в своем юношески-позитивистском "Логико-философском трактате" Л. Витгенштейн, тут не обойтись.) Вот как определяет вещь Г. Рейхенбах: "Вещь представляет собой серию событий, следующих друг за другом во времени; любые два события этой серии генетически тождественны". Таким образом, оказывается необходимым еще прежде определить понятие (субстанциального) генетического тождества - в отличие от тождества функционального. И вот, согласно Рейхенбаху: два объекта генетически тождественны, 1) если между ними имеется непрерывность изменения; 2) если они занимают исключительное [то есть одно и то же?] место в пространстве и 3) если их взаимный обмен положениями в пространстве является верифицируемым изменением (там же: с.298-299). Например, если исходить из этих определений, аккуратно сложенные кучки кирпича и пиломатериалов на подмосковном садовом участке должны быть генетически тождественны возведенному из них позднее - дому-дворцу какого-нибудь, как теперь говорят, "нового русского". Но они же тождественны и беспорядочным грудам битого кирпича, обугленных бревен и мусора (на том же участке, через какое-то время, когда дом взорван конкурентами, рэкетирами, "братками" или "налоговыми органами"). Если недалеко ходить от того же примера, то функциональным тождеством (согласно определениям того же Рейхенбаха) можно было бы счесть, например, переход материальных ценностей из одних рук в другие (скажем, от того же "нового русского" к "браткам", если бы стороны договорились об устраивающем их виде "налогового контроля"). Ср. у Рейхенбаха более академические примеры: передача скорости от одного бильярдного шара к другому или распространение волн по поверхности воды - в них субстанциальное тождество, естественно, сохраняться не может (там же: 299-300). "Понятие субстанциального генетического тождества представляет собой идеализацию поведения некоторых макроскопических объектов, а именно твердых тел..." Для элементарных частиц субстанциальное генетическое тождество вообще теряет всякий смысл" (там же: с.313). Дополнительным к понятию события и весьма полезным для дальнейшего уяснения места причинности среди других отношений является также рейхенбаховское понятие протокола события. Вот определение: "Протоколы - это небольшие побочные продукты более значимых событий, общими следствиями которых является множество других событий, причем гораздо более важных. Летопись - это побочный продукт войны, во время которой погибли тысячи людей...; следы крови на одежде - побочный продукт убийства" (там же: с.37). Очень важными вспомогательными понятиями для определения причинности выступают также понятие одновременности событий и поперечного сечения состояния вселенной: "...Одновременные события [должны быть полностью] свободны от причинного взаимодействия, поскольку причинное воздействие требует времени для распространения от одной точки к другой" (там же: с.61-62). "...Среди событий временного поперечного сечения состояния вселенной, которое представлено [точкой во времени] t=const, нет двух таких событий, которые были бы генетически тождественны..." (там же: с.59). Или, из его более ранней работы: "Понятие одновременный должно быть сведено к понятию неопределенный по отношению к временнму порядку. Этот результат подтверждает наше интуитивное понимание отношения одновременности. Два одновременных события расположены таким образом, что причинная цепь не может быть протянута от одного к другому в любом направлении... Одновременность означает исключение причинных связей". Таким образом, у Рейхенбаха имеется замечательно простое и вместе с тем отвечающее естественной интуиции определение для симметричного (в отличие от строгой причинности) понятия причинно связанных событий. (Это можно назвать иначе отношением "нестрогой причинности".) Оно прокладывает, мне кажется, очень важный для обыденного сознания мостик - между слишком абстрактным отношением причина-следствие (P S) и более расплывчатым и неопределенным отношением сопутствования (A & B), или иначе - одновременности двух событий (см. выше), а также полной независимости двух событий друг от друга ("чистой их конъюнкции"). Вот это определение: "Если А есть причина В, или В есть причина А, или имеется событие С, которое является [в бытовом смысле, одновременно] причиной А и В, то событие А причинно связано с событием В". # "Это и есть отношение причинной связи,... которое мы используем в симметричных функциональных отношениях физики" [там же (1956): 47]. (Рейхенбахом имеются в виду законы Бойля-Мариотта, Ома, сохранения энергии итп.) Рассмотрим опять же на доступном (и менее научном) примере двух событий - А: `кто-то начал лысеть' и В: 'он же начал еще и седеть'. На мой взгляд, это интересный случай двух причинно связанных (в слабом смысле, то есть не таких, про которые можно сказать, что А есть причина В) событий. Их общей причиной можно считать, например, то что С: 'возраст данного субъекта мужского пола перевалил за средний' (с общим правилом L, ясным и без дополнительных разъяснений и, следует заметить, конечно индуктивно-статистическим). Дело в том, что подобного рода отношения причинной связанности есть вообще наиболее часто используемый в жизни тип причинности, нужный нам в человеческих рассуждениях. Ведь почти никогда у нас нет ни однозначного подведения под определения (средний возраст - начиная с 25-и, 35-и или 45-и лет?), ни - однозначной выполнимости самих законов, выражающих только некие тенденции или статистические закономерности, но не строгую номологическую импликацию, которая должна была бы иметь следующую форму: если P то всегда S, - в отличие от вероятностной импликации, которую можно выразить так: если p, то в некотором числе случаев s. Вспомним опять Рейхенбаха: "При низкой вероятности статистический характер закона представляется очевидным. Однако если вероятность высока, то легко по ошибке принять вероятностный закон за строгий. В самом деле, так произошло в случае со вторым законом термодинамики..." (Рейхенбах. 1956. С.79. Впрочем, тут же возникают и трудности, как только мы пытаемся увязать так понимаемое отношение причинно связанных событий и - понятие одновременности событий. Ведь события А и В, происходящие одновременно, с одной стороны, по Рейхенбаху, не должны никак влиять друг на друга, но с другой стороны, про любые два одновременные события можно подозревать, что на каком-то более раннем этапе они окажутся все-таки, если не причинно, то уж генетически зависимыми, или причинно связанными через какое-то прошлое (и объединяющее их в единую причинную цепь) событие С! Итак, если имеем следующий ряд "деградации" отношения причинности: P S (P - является причиной S); и А & В (А сопутствует В; А одновременно с В; или даже А полностью независимо от В); и А-?-В (А как-то причинно связано с В; или же А функционально связано с В); то, вообще говоря, причинность, неким порочным кругом "повязанную" с направлением времени, однозначность которого уже со времен Эйнштейна подвергается сомнению, в обиходной жизни можно почти всегда заменить на функциональную зависимость, к тому же выразимую в вероятностных терминах: если имеет место А, то (в таком-то числе случаев) имеет место В. Тут мы уходим от постановки вопроса, что на что влияло и, собственно, кАк происходит становление. То есть можем оставаться на агностической позиции. Но иной раз это оказывается все-таки важно. Причинность на грани парадокса Платоновские фразы призваны наводить читателя на предположение о существовании неких странных, не известных ему законов, могущих служить оправданием неестественной с точки зрения здравого смысла, но тем не менее как будто очевидной для автора причинной зависимости. Этим освящается еще один характернейший для Платонова прием - парадокс. Как нам понимать следующее ниже типично платоновское потому что? "Богу Прохор Абрамович молился, но сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и прочее, - в нем не продолжались, потому что жена была некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год" (Ч). Нормально было бы сказать так, с восстановлением пропущенных иллокутивных компонентов и причинных связей (они в квадратных скобках): L: Для всего в жизни необходимо какое-то сердечное увлечение (р), в том числе и для веры в бога (t), но такое увлечение можно испытать только в молодости (m); Захар Павлович был уже немолод (не-m), поэтому страсти молодости в нем утихли (не-р), а с ними вместе и вера в бога как-то сама собой остыла (не-t), вследствие этого он перестал [искать] хорошей пищи (l) и внимания красивых женщин (k), [удовлетворяясь тем, что его] жена была некрасива (не-k), а пища однообразна и непитательна (не-l). Или в сокращенной записи: (M P T) & (не-m не-р не-t) & (не-l & не-k) (где знак & обозначает отношение сопутствования.) Но Платонов находит альтернативу этому привычному ходу рассуждения и актуализирует в нашем сознании уже иной закон, обратив с помощью союза потому что направление зависимости в обратную сторону, навязывая следующий вывод: не-L: <все страсти и всякое сердечное расположение (Р), как и вообще чувственные желания и потребности (Q), а может быть, сама вера в бога (T), поддерживаются только тем, что человек в молодости (m) видит вокруг какие-то привлекающие предметы: красивых женщин (k1), вкусную еду (a1) итп., а может быть, и чувствует присутствие рядом с собой <как бы свое еще недавнее знакомство с> богом (t1)>, т.е.: (P & Q & T) (m & k1 & a1 & t1). Это своего рода парадокс, замыкание кольцом. На таком принципе часто построен жанр нравоучительной максимы. Вот пример такого рода высказывания (тут имеет место перенос акцента с общеизвестного на лежащее обычно в тени): "Когда женщина выбирает себе любовника, ей не так важно, нравится ли он ей, как нравится ли он другим женщинам" (Шамфор 1795). Очень часто причинное объяснение у Платонова принимает вид парадокса. В этом присутствует одновременно некоторое подтрунивание - если даже не издевательство - над тем, что человек (читатель) привык (или мог бы) счесть собственно причинным объяснением. Так, например, церковный сторож в заброшенной деревне "богу от частых богослужений не верил" (Ч). Как, казалось бы, связана вера в Бога и частота посещения церковной службы? Индуктивное правило должно быть устроено ровно наоборот: L: [чем чаще человек ходит в церковь (и чем чаще участвует в богослужениях), тем глубже, прочнее должна быть его вера]. (Очевидно, только с помощью индукции можно вывести из данной посылки данное обобщение <на основании А можно заключить о Б>.) Платонов обыгрывает и парадоксально переворачивает обычный ход мысли. По его логике получается, что на это правило следует взглянуть иначе, подойти к нему совсем с другой стороны. С его точки зрения, не-L: <оттого, что человек слишком часто слышит обращения к богу совершенно впустую (находясь в церкви только по обязанности, по службе - как сторож в данном случае), но так и не наблюдает (не является свидетелем) никакого "встречного, ответного" действия, он вполне может разочароваться в своей вере> - [и причем, чем чаще - тем более глубоко может быть его разочарование]. Тут отношение делается как бы обратно пропорциональным исходному. Метонимическое замещение причины и следствия Вот пример весьма характерной для Платонова перестановки внутри причинно-следственного отношения: "Чиклин и Вощев вошли в избу и заметили в ней мужика, лежавшего на лавке вниз лицом. Его баба прибирала пол и, увидев гостей, утерла нос концом платка, отчего у нее сейчас же потекли привычные слезы" (К). Согласно обычному порядку, должно было бы быть так: (P S) <появляющиеся у человека от какого-то внутреннего переживания слезы (P) принято утирать платком, S>. Но у Платонова наоборот: на место реальной причины подставлено следствие, т.е.: P S ! Это своего рода метонимия, потому что, согласно обычной логике, событие-следствие S `утирание носа платком', действительно сопровождает, т.е. следует за событием-причиной P `текущие слезы, собственно плач', но только уж никак не предшествуя ему, а следуя за ним. Платонов обращает реальное следствие в причину, а реальную причину - в следствие. Этим, по-видимому, подчеркивается а) <явная намеренность, искусственность и автоматизм вызывания слез у женщины, в дом которой пришли раскулачивать>. Впрочем, можно это понять и по-другому: б) <женщина настолько уже настрадалась, что как-либо реагировать на происходящее у нее нет сил, она действует совершенно бессознательно, как автомат, - и уже оттого, что она утерла нос платком, сами собой у нее потекли слезы>. Оба предположения (а и б) вполне по-платоновски дополняют друг друга, создавая характерную осцилляцию смыслов. Подобное взаимное "метонимическое" перенесение, когда вместо ожидаемого события-причины подставлено его обычное следствие, к тому же только внешнее проявление, лишь какой-то внешний симптом этого следствия, а на месте реального следствия стоит его причина, - столь же частое для Платонова явление, как и обсуждавшиеся ранее. (Надо сказать, что вообще это прием, характерный для иронии и пародии.) Пропуск иллокутивно-модальных составляющих в причинной цепи Внутри любой причинно связанной пары повторяющихся событий (P и S), на самом деле, в нашем сознании не только предшествующее событие влияет на (или "причинно обуславливает") последующее, как это признается обычно (P S), но и почти в той же степени справедливо прямо обратное: т.е. последующее в какой-то степени тоже воздействует, "обуславливает" предыдущее (S P). Мы не замечаем, что в языке под причинной связью на самом деле выступает, как правило, взаимообусловленность двух событий (более похожая в чем-то на отношение тождества, или на двустороннее функциональное отношение, чем на собственно причинное), в рамках которой событие-причина является не только достаточным, но и в значительной мере необходимым условием события-следствия! Т.е. одновременно справедливыми оказываются обе импликации, или оба вывода - с одной стороны (Р S), а с другой (S P). Такое обыкновенное нарушение логики в человеческих рассуждениях происходит, например, когда из того, что `никто не берет трубку телефона' (S), мы делаем (обратный с точки зрения "реальной" причинности) вывод, что `никого нет дома' (P). Тут мы оборачиваем причинность в противоположном направлении, используя то, что события Р и S взаимообусловлены: не только из Р "следует" S, но и наоборот, из наличия S мы в некоторых случаях можем сделать обратный вывод о наличии Р. В приведенном примере для восстановления прав нормальной причинности следует просто расставить пропущенные иллокутивно-модальные компоненты высказывания, в результате чего прямой порядок причины и следствия восстанавливается: [из того (на основании того), что, как легко убедиться] S `не поднимают трубку', [мы можем заключить (сделать вывод), что] P `хозяев нет дома'. Хотя, конечно, в отличие от классического силлогизма, который можно представить в форме дедуктивного вывода (или номологической импликации), тут имеет место не 100%-й, а как правило вероятностный, индуктивный вывод. Пропуски в сфере модально-иллокутивных составляющих разных частей высказывания при человеческом общении вполне регулярны. Читателю и слушателю то и дело приходится самому подбирать, опираясь на контекст, опускаемые говорящим фрагменты, восстанавливать его ментальную установку или установки явно и неявно цитируемых им авторов. Используя это в своих целях, Платонов очень часто имитирует разговорность, непринужденность внутренней речи героев и самого повествователя (ниже в примерах S обозначает предложение, стоящее до причинного союза, а Р - стоящее после него): "Никита утром еле нашел его [Дванова] и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с неподвижной сплошной улыбкой" (Ч). То есть: [он решил, что] S, потому что [увидел, как] Р. Почти то же самое в: "Чепурный, когда он пришел пешим с вокзала - за семьдесят верст - властвовать над городом и уездом, думал, что Чевенгур существует на средства бандитизма, потому что никто ничего явно не делал, но всякий ел хлеб и пил чай" (Ч). Иначе говоря: [думал] S, потому что [видел, что] Р. Это только простейшие пропуски, но есть и более сложные: "Мне довольно трудно, - писал товарищ Прушевский, - и я боюсь, что полюблю какую-нибудь одну женщину и женюсь, так как не имею общественного значения" (К). Иначе говоря: S [я боюсь, что могу влюбиться], так как [вполне сознаю, что] Р (не имею общественного значения), [считаю, что, вообще говоря, такой откровенно "отрицательный", с точки зрения пользы для общества, поступок, как женитьба (S), с моей стороны вполне возможен]. Заместительное Возмещение В мире Платонова как будто все подчиняется некому анонимному "закону сохранения", или может быть, более точно следует назвать его законом Возмещения. Это, конечно, не то божественное воздаяние, последнее судилище над грешниками, рабами суеты и тщеты жизни, как это мыслится в проекте Н.Ф. Федорова, но именно какой-то закон Возмещения, причем в его явно сниженной форме - в виде вполне материального и почти механичного обмена веществом, зачастую просто карикатурного, почти пародийного, профанного. В общей форме можно сформулировать его так: если в одном месте чего-то убавилось, то в каком-то другом месте что-то должно обязательно прибавиться, появиться, быть чем-то замещено, причем не обязательно в точности тем же самым. На два эти места, или "локуса" платоновского причинного отношения повествователь нарочито каждый раз и указывает. Причем связь двух формальных точек такого квазилогического закона, отправной и конечной, да и самого их содержимого - явно выдуманная и намеренно мистифицированная. Создается впечатление, что она зависит просто от чьей-то прихоти (героев, автора, или даже только господствующих в умах идеологических схем). Во всяком случае, все люди у Платонова смотрят на описываемые события с точки зрения какой-то странно близорукой (или наоборот дальнозоркой?) целесообразности, подмечая детали, которые для простого, так сказать, "здравомыслящего" читателя явно показались бы второстепенными, малосущественными и незначимыми. Это, по-видимому, совпадает с самыми общими основами "первобытного мышления", выявленными и описанными этнографами (Леви-Брюлем, Фрезером, Зелениным), а также с систематическими ошибками, допускаемыми людьми в рассуждениях в соответствии со "здравым смыслом" при соотнесении с формальной дедукцией. Кроме того, это можно было бы сравнить и с типовыми отклонениями мысли при душевных расстройствах, в симптомах навязчивости итп.). Очевидно, во всем этом у Платонова есть и пародийное (или, что почти то же самое для него - самопародийное) обыгрывание кажущегося здравомыслия научного описания внутри "исходной гипотезы" - идеологизированного марксизмом-ленинизмом описания мира, который писатель вынужден принять, с которым он пытался совладать и которое вполне искренне, как он сам же признает, с открытым сердцем, пробовал воплотить в своих произведениях. Главное в поэтических приемах автора - это, конечно, некое обязательное вчитывание, или "впечатывание" в наше читательское сознание чего-то кроме и помимо того, что сказано в тексте явно. Это постоянное побуждение, попытка довести некие побочные смыслы, навязываемые фантастической, совершенно непонятной впрямую, как бы поставленной с ног на голову лирико-иронической логикой Платонова. Частенько сама причина внутри причинно-следственной цепи событий бывает названа таким сложным образом, что до нее почти невозможно докопаться. Вот отрывок из "Чевенгура", в котором речь идет об отце Саши Дванова, рыбаке с озера Мутево, всю жизнь, как про него сказано, искавшем тайну смерти и в конце концов - самовольно утопившемся в озере: "Над могилой рыбака не было креста (S): ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не поминали (R), потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего любопытного разума (P)". Собственно, до этого места в тексте читателю уже стали известны факты, подтверждающие самоуправство героя (р1-рN) - то, что рыбак прыгнул из лодки в воду посреди озера, связав себе предварительно ноги, чтобы нечаянно не поплыть, и то, что отец Саши Дванова для односельчан не был особенно дорог, никто на его похоронах даже не захотел поцеловать умершего, кроме его сына (r1-rN). Союз потому что между двумя этими утверждениями избыточен, его вообще более правильно было бы опустить в тексте или заменить частицей ведь. Это можно было бы назвать наполовину выхолощенным употреблением союза (каким выступает, например, употребление когда, передавая отношение вневременное, или употребление чтобы для передачи чисто временного сопутствования двух фактов: "Иван вышел на работу, чтобы на следующий день слечь с гриппом" итп.) В приведенной платоновской фразе типичный сложный конгломерат из связи сопутствования, обоснования и собственно причинной: Самоубийца никому не был дорог (R), <и никто не хотел сохранить его в своей памяти, кроме сына (G)> - потому и не было креста на его могиле (S), по крайней мере так это выглядело в представлении мальчика или наблюдателя, Захара Павловича) - ведь рыбак и умер не как все, естественной смертью, а по собственной прихоти, самовольно, "по дурости" (Р). (Здесь G обозначает обобщение, которое, с одной стороны, выводится на основании конкретных фактов (R, S), а с другой стороны, как бы и служит их причиной.) Конечно, было бы проще понять фразу про могилу рыбака, если бы вместо этого было прямо сказано, например, вот что: R: <никто не поминал его> потому, что H <он был самоубийца>. Тут мы просто в скрытое рассуждение пропущенную (известную нам из общих соображений) посылку о том, что L: <самоубийц не принято хоронить на кладбищах со всеми полагающимися в таких случаях ритуалами - в соответствии с этим правилом и могила рыбака была вне пределов, за изгородью кладбища>. Тогда фраза не вызывала бы никакого затруднения при понимании (такие способы вывода, в ходе которых не все посылки задаются явно, древними греками были названы "энтимемами", в обычных человеческих рассуждениях мы пользуемся ими сплошь и рядом). Промежуточные этапы хода мысли (G, H, L) оставлены Платоновым без внимания, и причинная связь в исходном суждении как бы "повисает в воздухе". Видимо, Платонов хочет, чтобы мы, читатели, сами ее и восстановили, достроили, имея в виду попутно приобретение дополнительных, опущенных в тексте соображений, а именно, может быть, следующего (покоящегося где-то в глубинах мифологии) рассуждения: LL: ??-<поминание умершего можно считать элементарным душевным воздаянием, или актом "общения" живущих с умершим, как бы компенсирующим отрицательные воздействия природных сил. Но когда человек по своей воле "накладывая на себя руки" (тем самым отвергает естественный ход природных процессов), то ни на какое "человеческое" воздаяние ему уже не следует рассчитывать>. Эти восстанавливаемые предположения вполне можно считать притянутыми за уши, но, как мне представляется, они как бы "зашиты внутрь", во всяком случае, вынуждаемы - самой платоновской недоговоренностью, с этой его странной, вроде бы совсем не к месту сделанной вставкой потому что: через нее нам как бы передана косвенная речь и рассуждения тех людей, которые присутствовали на погребении рыбака и потом так легко забыли о нем. Но чаще возмещение бывает совершенно тривиального характера. Вот чем можно возместить разлуку с женой: Чепурный просит Прокофия, который отправляется за женщинами - для затосковавшего без любви и привязанностей, оставшегося без собственности чевенгурского населения: " - И мне, Прош, привези: чего-то прелести захотелось! Я забыл, что я тоже пролетарий. Клавдюши ведь не вижу! - Она к тетке в волость пошла, - сообщил Прокофий, - я ее доставлю обратным концом. - А я того не знал, - произнес Чепурный и засунул в нос понюшку, чтобы чувствовать табак вместо горя разлуки с Клавдюшей" (Ч). Получается, что <место душевного переживания героя должно быть обязательно замещено чем-то материальным, вещественным - видимо, как бы по образцу языковых выражений: залить горе; запить лекарство; излить душу итп.>. Или вот что происходит, когда еще не узнанный Захаром Павловичем Прошка Дванов просит милостыню, сидя у дороги: "Захар Павлович вынул пятак. - Ты небось жулик или охальник, - без зла сказал он, уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не было стыдно" (Ч) Добро подаяния само по себе постыдно и его непременно следует чем-то погасить, как бы уравновесив и поддержав тем самым вполне материалистическую идею, что "человек человеку волк", - например, более "уместным" в данном случае скверным поступком или хотя бы, как здесь, несправедливым предположением. "Живем, потому что..." (о двойственности и рефлексивности причинного отношения) Еще одно парадоксальное возмещение, в котором и заменяемое, и заменяющее - оба уже совсем не материальные сущности, а некие объекты психической сферы, происходит, когда мальчик Саша плачет на погребении своего утонувшего отца: "...Он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы быть счастливым. # И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что каждому придется умереть и так же быть оплаканным" (Ч). Замещение проявляется в той - выдаваемой за реальную - зависимости, в которую поставлены, с одной стороны, предполагаемое <утешение> умершего рыбака с озера Мутево (мы помним, что его хоронят в могиле без креста, как самоубийцу), а с другой стороны, интенсивность внутреннего переживания его сыном утраты от смерти отца (P S). Жалость всех собравшихся на погребении людей к сыну покойного с дополнительным шагом индукции намеренно "материально" предстает как рождающаяся из жалости только к самим себе. Т.е. как бы утверждается такой общий закон: L: <только сознавая собственную смертность, человек способен сочувствовать другому (?-как его горю по поводу смерти близкого, так, видимо, и вообще - проявлять сочувствие)>. Ниже приведены два отрывка, вскрывающие двойственность понимания платоновскими героями такого объекта, как могила. С одной стороны, могила безусловно есть способ сохранения памяти о человеке. С другой стороны, оказывается, что она же - способ избавиться от памяти о человеке, возможность обойтись и без нее - причем чем быстрее удается забыть одного, тем дольше может быть сохранен кто-то другой в памяти, вместо него: "Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии - без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что это сделали для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург имела дерево, холм и вечную память" (Ч). На месте расстрела "буржуев" в Чевенгуре остался только пустой провал земли, где ничего не растет (в сущности, это тот же котлован, что и в будущей повести, которая получит соответствующее название), - по христианским понятиям такое недопустимо. Измышляемое героем объяснение производит операцию Замещения, увязывая в прямо пропорциональной зависимости излишнюю жестокость по отношению к врагам пролетариата, буржуазии, - и особо бережное отношение к пролетарским святыням. (Впрочем, может ли служить это действительным "оправданием" такой жестокости или, напротив, является, ее констатацией и тем самым "осуждением", остается в подтексте.) В другом, но также связанном с этим эпизоде Сербинов на могиле матери достает из кармана ее фотографию и зарывает в землю - "чтоб не вспоминать и не мучиться о матери" (Ч). Но такое описание противоречит обычному сочувственному отношению, с которым автор описывает действия героев. Может быть, этим Платонов передает специфически раздвоенное сознание Сербинова, способного - одним лишь умом - так отстраненно от себя самого представлять ситуацию. Согласно обычной логике: L: <фотографии родных и близких всегда бережно хранятся как память о них>, а с другой стороны, конечно, не-L <память о близких (и о том, что их нет с нами) способна доставлять страдания; поэтому в какой-то степени она нежелательна>. Но вот платоновский парадоксальный синтез этих тезиса и антитезиса: L & не-L: <чтобы избавиться от памяти о человеке (т.е. перестать по этому поводу мучиться), следует спрятать (зарыть, похоронить) его изображение в земле>. Платоновский герой (Сербинов, что почти то же, что евнух души, на мой взгляд, он его воплощает) одновременно стремится к тому, чтобы воскресить в себе воспоминание о родном человеке и пытается стереть из памяти его образ. Но тем самым он просто выворачивает перед читателем содержание своего, если по Фрейду, то устроенного явно амбивалентно, бессознательного. В платоновских героях обычно тщательно скрываемое нами бессознательное намеренно выведено наружу: словно они не хотят, да и не считают нужным его стыдиться (в отличие от того же Фрейда, усматривавшего причины умственных расстройств в противоречиях Сознания с Бессознательным и предлагавшего специальную технику для их "примирения"). В отрывке текста, приводимом ниже, герой "Чевенгура" Александр Дванов, возвращаясь домой из Новохоперска, наблюдает похороны убитого красного командира: "Дванову жалко стало Нехворайко, потому что над ним плакали не мать и отец, а одна музыка, и люди шли вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в обиходе революции" (Ч). То есть, как будто, обычного чувства жалости при виде умершего недостаточно, оно не естественно само по себе, а должно быть непременно подкреплено тем, что плачут над убитым не мать и отец, как полагалось бы, а ?-<какие-то совсем чужие люди> - да и те-то не плачут по-настоящему, а плачет как таковая лишь одна музыка (имеется в виду, очевидно, похоронный марш, Вы жертвою пали в борьбе роковой... или мелодия "Интернационала", которую могли играть на похоронах коммуниста). Таким образом жалость у Дванова возникает опять в виде некой компенсации за обиду, или как сожаление - оттого что никто в похоронной процессии не испытывает действительной жалости к убитому, а все (опять-таки компенсаторно) уверены, что сами неизбежно должны завтра точно так же умереть! - Очевидно не даром поется: "...И как один умрем в борьбе за это..." Здесь снова возникает так характерная для платоновской причинности странная рефлексивность, или замкнутость причинного отношения: повествователь нагружает рассуждения столь сложно закрученными зависимостями причин и следствий, что для восстановления их в полном объеме читатель должен многократно подставлять себя то на место одного, то на место другого действующего лица - чтобы найти ту "логику", с точки зрения которой все может, наконец-то, показаться естественным. (Это движение следует считать совпадающим с принципами известного "герменевтического круга". Оно приобретает характер некоей потенциально бесконечной рекурсии.) Преобразование тема-рематической структуры Ниже опять так характерный для Платонова пример навязывания причинных связей тем явлениям, которые в них обычно не нуждаются. Однако внутри него для правильного понимания требуется еще некоторым особым образом перераспределить "данное" и "новое". Так, в восприятии Сербинова: "в могилах на кладбище лежали покойные люди, которые жили потому, что верили в вечную память и сожаление о себе после смерти, но о них забыли - кладбище было безлюдно, кресты замещали тех живых, которые должны приходить сюда, помнить и жалеть" (Ч). Здесь ситуация представлена так, будто покойные - это люди, которые а) ?-<продолжают жить, спокойно лежа в могилах - уже после своей смерти (?-как бы сделав свое дело)>; аа) ?-<они и жили-то раньше (т.е. имели силы жить) только потому, что хоть во что-то верили, а теперь, при социализме вряд ли могли бы во что-то верить>. Как мы знаем, согласно точке зрения платоновского повествователя, так сказать, повествователя-суперматериалиста, человек живет только в силу "объективных условий" (как то: питание, труд, добывание "прибавочной стоимости", осознание своего места в общественном производстве итп.). Но употребление причинного союза даже исходя из такой точки зрения все равно слишком сильно перегибает действительное положение вещей. Зачем автору нужен этот перегиб? Возможно, для того, чтобы осуществить следующее перенесение: на место формально выставленного здесь события-причины, т.е. предиката жили из текста: ...жили, потому что верили... в сознание читателя вовлекается (как бы ненароком впечатывается) слово-сосед из той же фразы - прилагательное в именной группе покойные люди одновременно преобразуется синтаксически: вместо второстепенной позиции определения оно само делается сказуемым, предикатом, ремой предложения. Таким образом, главный логический центр переносится - на основе созвучия покойные люди = <были покойны>: б) [умершие были покойны // удовлетворены // успокоены] (тема) - тем (из-за того), что <память о них так или иначе сохранится> (рема). Крест здесь именно "замещает" собой близких покойного. Так, по крайней мере, в сознании Саши Дванова (для него этот мотив наиболее болезненный, поскольку могила его отца лишена креста, и Саша подменяет крест - палкой). Еще пример, эксплуатирующий странную идею `жить потому что': "Оказывается, Симон жил оттого, что чувствовал жалость матери к себе и хранил ее покой своей целостью на свете. [Но после ее смерти для него] жить стало необязательно, раз ни в ком из живущих не было по отношению к Симону смертельной необходимости. И Сербинов пришел к Софье Александровне, чтобы побыть с ней - мать его тоже была женщиной" (Ч). Получается, как будто, что L: [человек вообще живет] - в силу того // или даже только потому, что <чувствует жалость близкого человека (матери) по отношению к себе> // оттого, что чувствует, что <мать пребывает в спокойствии, раз он, ее сын, жив>, или в более общем виде: LL: <жить вообще можно только в силу какой-то> смертельной необходимости [т.е. рискуя своей смертью причинить непоправимое зло другим людям], ?-<а вообще-то "логичнее" всего человеку просто "лечь да помереть"!> (Это логично соотнести с рассмотренным выше примером про крестьян из "Котлована", считающих возможным жить только потому, что у них имеются заготовленные заранее, на будущее гробы.) Возмещение - как и лежащее в основе его Замещение, или, еще более общо, метаморфозу (С. Бочаров) - вообще следует признать одним из основных приемов работы Платонова с причинностью. В результате в тексте фиксируется не объективная, а намеренно искаженная, субъективная мотивировка события. В метафизике Платонова как бы существуют особые идеальные законы. Они действуют, так сказать, более "чисто" и как бы полностью изолированно от всего остального - что мешает им вообще-то осуществиться в действительности. Ведь никакой закон не господствуют безраздельно в природе - он всегда в чем-то ограничивается другими, "тормозящими" и как бы "компенсирующими" его действие (или ограничивающими область его применения) законами. Кстати, кажется, именно благодаря этой самой "диалектике" или такому вот "зазору" между реальностью и воображаемым, человек имеет дополнительную возможность, выбирая, что ему ближе (полезнее, выгоднее), склонять "чашу весов" (бога, судьбы или просто "устройства природы") или в ту, или в другую сторону и достигать таким образом своих целей. Иначе можно называть это умение всякий раз выбирать для себя полезное - здравым смыслом, прагматизмом, ценностным подходом. Но герои Платонова как бы начисто лишены такой "малодушной" для них способности. Отвержение реальных причин и следствий, их обратимость Обычные законы причинности у Платонова как бы расшатываются, делаются двунаправленными, какими-то вне- или под-сознательными, субъективными и мифологизированными. Вот одно характерное замечание, или печальный афоризм самого Платонова: "Истина всегда в форме лжи; это самозащита истины и ее проходят все"(Записные книжки). Нельзя не отметить, что этой "самозащитой" оказываются ограждены (от возможных упреков) почти все мыслительные конструкции платоновских персонажей, да и самого повествователя. Какой можно сделать из этого вывод? Как-то в одной из лекций Ю.М. Лотман сравнил ситуацию, в которой находится историк, с положением театрального зрителя, который уже во второй раз смотрит какую-то пьесу. Такой зритель как бы находится сразу в двух временных измерениях. Надо сказать, та же проблема была сформулирована ранее Г. Рейхенбахом на следующем примере: зритель смотрит "Ромео и Джульетту" и пытается остановить Ромео в момент, когда тот хочет выпить кубок с ядом. Но вот как описывает ситуацию Ю.М. Лотман: "с одной стороны, он [зритель] знает, чем [все] кончится, и непредсказуемого в сюжете [пьесы] для него нет. Пьеса для него находится как бы в прошедшем времени, из которого он извлекает знание сюжета. Но одновременно как зритель, глядящий на сцену, он находится в настоящем времени и заново переживает чувство неизвестности, свое якобы "незнание" того, чем пьеса кончится. Эти взаимно связанные и взаимоисключающие переживания парадоксально сливаются в некое одновременное чувство". Вот и историк, глядя в прошлое, продолжает мысль Лотман, хотя и должен был бы видеть только два типа событий, реальные и возможные, однако на самом деле - кстати, и мемуарист, описывающий былое, и уж тем более писатель и "сочинитель", следующий своей фантазии, - все они в какой-то степени склонны всякий раз преобразовывать действительность, "подправлять" и дополнять ее (там же: 426-427). Надо сказать, что здесь подмечено удивительное свойство человеческой психики - еще и еще раз возвращаться и "проигрывать в уме" и в чувствах уже совершившиеся события, представлять, как было бы, если бы они происходили еще раз, и чтО