илища  - как в Распутине! Тот,
рассказывают,  уже под  лед на Неве спущен  был, а все-таки руку выпростал и
ею, рукою этою,  еще воспоминания успел написать.  Этот тоже от яда умирает,
умирает,  а все не умрет никак. Вот и  не  хочу  я, чтобы он... воспоминания
здоровой рукой сочинял. Он братьев мне должен. Двоих.
     - И что ж ты с ним теперь делать будешь?  - с интересом спросил Богдан,
-  Если  что  интересное надумал, так я тебе отдам его. Вообще-то я  плесень
везу... ну, больного черта по вашему - и хочу  ему эту сволочь как лекарство
прописать. Вроде как  вместо  пенициллина. На  рог  моему черту  его надену,
пусть так по морозцу побегают. А?
     Тимофей счел,  что и так уже слишком  много слов сказал, и  отвернулся.
"Союзником больше" - подумал чертовар.  Судя по вибрации пола, "Солодка" уже
набрал  должную высоту, а  поскольку летали  "Хме" на высоте  свыше двадцати
верст, получалось, что от Арясинских Хреней до Заплесецких - только взлететь
и сесть. Это вам не  из  Гренландии в  Антарктиду  с  маркитантскими рейсами
мотаться. Тут уже и при Иване Четвертом, бывшем Грозном,  Русь была. А тогда
что  далеко-то  было? Разве Сибирь... Да  и та не очень  далеко лежала.  Там
лежала, надо думать, где и теперь лежит.
     Но   для   перелетной  маркитантской   лавки  "Солодка-новгородец"   от
Арясинщины до Холмогорщины с Плесецковщиной было отнюдь не пять минут лету -
прежде  всего  из-за  громоздкости  возглавляемого   Вячеславой  Михайловной
перелетного сельпо, а  также  и по необходимости соблюдать самую минимальную
степень незримости: отнюдь не каждая крылатая  ракета  на  Руси была  сейчас
поставлена  в  известность о том, что лупить в брюхо этот самый транспортник
без единого  опознавательного знака  она не обязана.  Аккуратнейшим  образом
подаваемые  с  земли  сигналы медленно  уводили  "Солодку" с непокорившегося
Арясину  при князе Изяславе Маломущем Кашина на Весьегонск,  в нижней  части
герба которого больше двухсот лет тому назад было отражено то важнейшее, чем
славен  этот  город,  а  именно  "рак черный в золотом поле, которыми  воды,
окружающие сей город, весьма изобилуют";  от  Весьегонска "Солодка" двигался
на  Шексну, некогда  с  помощью  золотой  стерляди воспетую великим  русским
поэтом Державиным, далее на Тотьму, известную как родина  основателя столицы
Русской Америки  Форта  Росс  Ивана Кускова, а  еще далее -  почти прямо  на
север, в Архангельскую губернию, на Вельск,  знаменитый уже одним лишь  тем,
что в летописях он  упоминается десятью  годами  ранее, чем  Москва,  и лишь
оттуда  прямиком  маршрут  лежал  в район космодрома Плесецк,  где "Солодку"
ждали просвещенные государевы люди, чинами не ниже майоров.
     Когда декабрь на носу, то  в Архангельской губернии известно одно  лишь
природное  освещение,  называется  оно  "северное  сияние",  и  с  известным
коктейлем связано ассоциациями разве что у тех, кто либо одного  никогда  не
видел, либо другого никогда не пробовал. "Солодка-новгородец" для стороннего
взгляда  походил на  самолет не больше,  чем тарелка на гусятницу. Между тем
конечная цель "Солодки" была чрезвычайно близка, и посадочными сигналами  ее
руководили майоры  отнюдь  не из  Плесецка;  ориентиры Юлиане Кавелевне и ее
безымянному   штурману   давал   геостационарный   спутник   над  Дебрью   и
непосредственно  связанные  с  ним электронщики Кавеля "Истинного",  давно с
потрохами продавшие  своего пахана. А пахан, нахлеставшись  от  непроходящей
боли в руке  тяжелого самогона, спал в своей конуре под  присмотром  горбуна
Логгина Ивановича, знать  не зная, что за  такие страшные гуси опускаются на
него с небес в перелетной гусятнице "Солодка-новгородец".
     Садится  в  районе  Дебри  было вообще-то  некуда:  майоры-электронщики
посадочную площадку подготовить  не смогли бы,  даже если б за неделю вперед
упоили весь  "корабль", а иной помощи от них, кроме  поддержания посадочного
луча  для "Солодки",  быть не могло. Конечно,  все  оставшиеся  от покойного
"Перекопа"  "Родониты" они  давно разобрали на запчасти и собрали, придав им
порядок, несовместимый с рабочей формой. Конечно, всем кокаинщикам "корабля"
была с  вечера  подсунута доза кокаина, близкая  к летальной, все кофеинщики
получили дозу кофеина, после которой с ними можно уже было не считаться, все
мескалинщики  получили от пуза мескалина,  а мухоморщики  -  по  королевской
порции  мускарина. Бензинщикам с вечера  была подана идея  пожевать  тряпку,
смоченную бензином, сторонникам пятновыводителя досталось по флакону  именно
их любимого снадобья, а эфирщикам перепало по приличной фотокювете с эфиром.
Словом,  боеспособность  "истинных"  кавелитов была  в  эту ночь максимально
приближена к  абсолютной  боенеспособности,  вплоть до состояния,  в котором
"истинным" уже  начало мерещиться  вот-вот имеющее грянуть откровение: все ж
таки Кавель Кавеля... или вот напротив - Кавель Кавеля.
     Но и "Солодка-новгородец" - если не переходить на атомное оружие - тоже
боевыми  ресурсами  блистал  не  слишком.   Бомбежка  Дебри  новозеландскими
коммунистами отпала сама по себе, пушки Богданова вездехода могли многое, но
если бы у  "Истинного" нашлись  силы  драпануть из-под "Солодки" - только  б
"Истинного"  и видели.  В этой ситуации  наиболее  действенной была  тактика
нежданного союзника - киллера Тимофея Лабуды. В чем эта тактика заключалась,
не  знал толком никто,  но было хорошо  известно, что живым от Тимофея редко
кто  уходил, а если уходил -  то чаще  всего жалел, что  сумел уйти. Судя по
непрерывному воплю, доносившемуся из конуры Истинного, тут имел место именно
такой случай.
     Сужая   кольца  концентрической   спирали,   перелетная   маркитантская
гусятница "Солодка-новгородец" шла на посадку,  норовя при этом все-таки  не
раздавить припорошенные грязным снегом  крыши  Дебри. Кто-то в ней  верещал,
кто-то плакал, кто-то ржал жеребцом,  но происходило это  скорее от передоза
кокаина,  героина,  мескалина,  пятновыводителя, полироля  и  прочих  вещей,
необходимых давно подсевшим на  любимое снадобье наркоманам. Большинству  из
подсевших мерещилось,  кстати, что с неба  грядет  сосуд, уж как  его там ни
называй, пловницей ли, автоклавом или атомным  котлом,  но полон  этот сосуд
именно вожделенными наркотиками. Или чем-нибудь еще более прекрасным, таким,
что только под большим кайфом, или - кто как выражается - под  полной балдой
- только и может примерещиться.
     Сесть ни  на  что "Солодка"  так и не смог, пришлось ему  зависнуть над
мигом выгоревшей полянкой;  посадочный  пандус  отнюдь  не  бесшумно  упал в
слишком размерзшую грязь. Так провисеть "Солодка" мог около часа, после чего
горючего на обратную дорогу ему не хватило бы,  ну, да безымянный  штурман в
майорском    чине,   от   лица   лично   государя   заведовавший   экономией
стратегического  топлива, вполне  имел  право  и не взлетать  отсюда никуда,
благо  космодром  Плесецк располагался  в  двух  шагах;  именно  такое место
грядущей дислокации села  Дебрь  безоговорочно предсказал  граф Гораций  уже
достаточно давно.  Конечно, Дебрь  от  Плесецка  была  отделена  пресловутым
болотом  Плесецкая  Хрень,   но  не  переть  же  против  предсказания:   как
предвещано, так тому и быть.
     Вниз по пандусу, с  молодецким гиканьем и свистом, со  звоном цыганских
семиструнных гитар, с песнями, в которых только  и можно было разобрать, что
старинное,  еще  у  Соловья-разбойника  прямо  с   девяти  дубов   перенятое
припевание   "Ай-нэ-нэ-нэ",   стали   съезжать    "оппели",   "феррари"    и
"испано-сюизы" журавлевской Орды.  Молодые черноглазые журавлевцы, покачивая
в   воздухе   снятыми   с   предохранителей   "толстопятовыми",   постепенно
разворачивались  в  боевое   построение  мусульманским  полумесяцем,  норовя
охватить  его рогами  всю  Дебрь.  Другие  журавлевцы,  вооруженные  заранее
приготовленными  трехаршинными  ослопами,  спрыгивали  с   капотов  машин  и
разбегались по селу, норовя  огреть вдоль позвоночника любого, кто посмел бы
дать  отсюда деру,  -  таковых,  к  счастью, пока не  обнаруживалось  -  все
воинство  "Истинного"  блаженно пребывало  в  отпаде,  и  ничего  о  высадке
враждебного десанта пока не знало. Журавлецы вваливались в избы и под боевой
крик "Кавель к Кавелю спешил - Кавель Кавеля решил! " применяли к черепушкам
накокаиненных  кокаинщиков   и   накофеиненых   кофеинщиков   либо   краткую
прикладотерапию  (если под рукой был  "толстопятов"), либо  "ослопотерапию",
либо,  если уж  ничего  подходящего  не  было под рукой,  журавлевцы  просто
норовили врезать  "истинным" по затылку  либо кулаком,  либо локтем -  чтобы
даже мысль  о возможном сопротивлении  не  могла закрасться в вышеозначенный
затылок.
     "Ай-нэ-нэ-нэ!"  -   не  пропел,  а   благожелательно   проговорил  Хосе
Дворецкий, выезжая вместе  с Кавелем  Модестовичем на площадку посреди села.
Следом,  прикрывая  тылы, ехал  вездеход  Богдана.  Совершенно  по-обезьяньи
выбросился из недр "Солодки" Тимофей и исчез  посреди деревянных строений  -
там, где  скрывался  воющий от  боли  в  отравленной руке "истинный"  Кавель
Адамович Глинский.
     Еще не  успели  в  боевом порядке,  припадая  на одно  согнутое колено,
спуститься из недр самолета бывшие неопалимовские полицейские, а Тимофей уже
вернулся с  добычей. На  вытянутых  вверх  длинных  руках  он  нес почти  не
отбивающегося,  всего  лишь  воющего  нечеловеческим  воем  Кавеля Адамовича
Глинского  по  кличке  "Истинный",  а  ногами  попеременно  отбрыкивался  от
бесформенного горбуна,  если на  что  и  похожего,  то  на Жана Марэ в  роли
горбуна  из  хорошо  забытого  кинофильма "Горбун".  Самозваный  Жан Марэ  с
регулярным промежутком  в  десять-пятнадцать  секунд получал  по  мозгам  от
Тимофея,  но  продолжал  гнаться  за  киллером, не оставляя надежды уж  хоть
какой-нибудь афронт нарушителю дебрьского спокойствия да учинить.
     По шепотом  отданному  приказу Кавеля  Журавлева  из  задней двери  его
кибитки шестеро дюжих молодцев,  звеня  серьгами в левых ушах, вынесли почти
не подающего признаков жизни Антибку. По приказу Богдана, отданному громко и
грубо,  в это  же самое  время на  запястьях бывшего следователя Федеральной
Службы Кавеля  Адамовича  Глинского защелкнулись наручники. Богдан, конечно,
не верил ни в Бога, ни в черта,  ни в бабий чох, ни в шелушеный горох, но уж
эту-то  меру  он предусмотрел: Кавеля  Адамовича Глинского,  известного  как
"Истинный",  убить было, понятно, и можно и нужно,  но делать это должен был
кто угодно - только никак не другой Кавель Адамович  Глинский. Мироздание, в
котором  можно любить жену,  варить  чертей,  выпивать  по  выходным,  вести
долгие,  пусть  не  особо  умные  беседы с друзьями, делать  подарки теще  к
помолвке и царю  ко дню тезоименитства, такое мироздание  вполне  устраивало
Богдана  Арнольдовича  Тертычного,  более  известного  под  профессиональной
кличкой "Чертовар". Никакое Начало Света ему не  требовалось. Свет устраивал
его таким, каков уж ни на есть.
     Покуда "истинного"  вязали железными  цепями,  закаленными на углях  из
сырой осины, и готовили  к  натыканию на  единственный  рог  Антибки, покуда
самого Антибку готовили к освобождению от верхней пары накопытных  кандалов,
покуда  лихие журавлевцы рассыпались по  избам Дебри, собирая  дань,  уж где
какая найдется  - золотыми ли  империалами, женским ли натуральным естеством
или  уж  чем где  случалось - Богдан  опустил  на глаза ночные очки и  пошел
немного  побродить  по  зловонной  деревне.  "ТОО  "Дебрь"  -  прочел  он на
единственной  полуоторванной  вывеске над  входом  в  бывшее,  надо  думать,
местное сельпо.  "Таинственно  Ограниченная Ответственность"?  - на свой лад
перевел Богдан. Из провала "ТОО", отбиваясь, вывалились майоры-электронщики,
сразу признавшие в Богдане начальство.
     - Отставить, - скомандовал Богдан лихим черноглазым хлопцам, звон серег
в  ушах  у которых  майорам  ничего  хорошего  не  сулил.  Хлопцы  огорченно
застегнули  штаны  и  отправились в  глубины  "ТОО"  искать  другую  добычу,
понятно, уж совсем все равно, какого полу, а майоры остались перед  Богданам
в  качестве  боевых трофеев. Парни они были видные, чего именно в пылу битвы
хотели  от  них  журавлевцы  - Богдан  и гадать  не  хотел.  - А ну  марш  в
маркитантскую, спросите Матрону  Дегтябристовну, на  Богдана сошлетесь,  она
вам  новые  форменки  подберет.  От  имени... руководства...  объявляю  вам,
господа майоры,  благодарность... и брысь отсюда немедленно в самолет,  пока
выговор не добавил!
     Майоры испарились, и на протяжении многих  сотен страниц  никто  о  них
больше не вспоминал.
     От кибитки Навигатора послышался шум: там,  кажется, требовался Богдан.
"Ничего-то без меня никто сделать не может!.. Кстати,  не забыть бы: подонка
этого, как хоронить  потребуется, из  избы только  головой  вперед  выносить
положено. Потому  как колдун. А он  колдун?.. А, ладно - как объявлю - так и
будет. Раз мешал работать  - стало быть,  самый  гнусный колдун он  и  есть.
Опять  мне за всех решать..." - грустно подумал чертовар и побрел к пандусу:
там готовилась казнь.
     Полоумный  от человеческого  сглаза черт  Антибка  сидел на  схваченных
китайской кангой  задних  ногах и крутил единственным рогом, Кавель Адамович
Глинский по прозвищу "Истинный" был уже подвешен к стреле передвижного крана
и подготовлен к насаживанию на этот рог, Кавель Модестович  Журавлев, весь в
холодном  поту, лежал  на руках у верного Хосе Дворецкого,  Тимофей  Лабуда,
вонзив примкнутый к "толстопятову" штык в грудь давно уже  и не дергающегося
горбуна Логгина Ивановича,  отнюдь  не тихо  матерился,  а с вершины пандуса
юная  девочка  в  летном  костюме,   не  решаясь  спуститься  вниз,  изредка
восклицала  "За  Родину!  За  Кавеля!  "  Этот  последний  возглас  распалял
десантировавшуюся  на  Дебрь  толпу  заметно сильней любой иной  пропаганды.
Бывшего   следователя  Федеральной   Службы   Кавеля  Адамовича   Глинского,
связанного и закованного  по рукам  и ногам,  держали в кабине  вездехода, -
хотя он-то как  раз никаких лишних движений не делал, разве что хотел  одним
глазком, чисто профессионально глянуть на казнь своего неудачливого омонима,
- но  ему  заранее не было  позволено даже  это.  Как  ни странно, полностью
отсутствовали  боевые  соратники "Истинного"; что уж  с ними сделали  сперва
исполнительные майоры-электронщики, а потом  разъяренные журавлевцы - Богдан
даже  представлять  не  хотел.  Тяжело  пахло  табаком  из  глиняной  трубки
Журавлева, который и смотреть-то на происходящее не хотел, слишком хорошо он
знал все пророчества, слишком точно они сбывались.
     Откуда-то из  деревни, совсем  ни  к  селу  ни к  городу, донеслось под
семиструнную гитару: "Цыгане любят песни! А песни не простые!..  Грузинского
разлива!.. Ой, мама, мама, мама!.."
     - Бросай, - тяжелым голосом подал он команду сидевшему за пультом крана
Давыдке.
     -  Так  его! -  в  один голос  рявкнули  прокуренными голосами  Матрона
Дегтябристовна и Вячеслава Михайловна.
     Давыдка  сделал, что велели. И тройной  вой огласил гнилой  хвойный лес
вокруг Дебри.
     Выл,  испуская  последний  дух, Кавель  Адамович Глинский,  по прозвищу
"Истинный": он испускал дух, будучи насквозь пронизан рогом однорогого черта
Антибки.
     Выл сам Антибка: похоже, проклятие  "касьянова  глаза",  наведенное  на
него  ненарочным  кашинским  колдуном Фомой  Арестовичем  Баньшиным,  как-то
начало  рассасываться.  Кончавшийся  год  был  високосным,  поэтому и  сглаз
действовал сильней обычного, однако всему бывает конец, даже и сглазу.
     Выл, вовсе  уж неизвестно почему, сам Фома Арестович, отбивая поклоны о
пандус, грохоча лбом в железную поверхность.  Такой странный колокол  звонил
нынче по Кавелю.
     К этим трем воям примешивался четвертый, удаляющийся, на который как-то
никто  в  тот  миг не обратил внимания: это  выла  убегающая по гнилой тайге
Клара, жена  - с одной  стороны  -  Кавеля Адамовича  Глинского,  и с другой
стороны  тоже - Кавеля  Адамовича  Глинского.  Но про  нее  в тот раз как-то
забыли, а вспомнили лишь через многие главы, в романе того  же автора "Дикая
Охота".  Но  это,  ядрить ее Кавель  в  молясину, ну  совсем, совсем, совсем
другая история.
     - "Вышел Кавель раз против  Кавеля, / И решился его порешить"... - тихо
пропел  в подземном склепе купцов Подыминогиновых, что на погосте заштатного
городка   Кадуйский  Погост  близ  Онежского   Озера,  майор-могильщик  Иван
Иванович, разливая водку из штофа. Майор-сторож  Аверкий  Моисеевич, однако,
кружку принять не торопился, он сидел на земле возле газетки с уже насыпаной
на нее ряпушкой и держал правый палец высоко поднятым близ уха. Майор-сторож
очень внимательно к чему-то прислушивался.
     - Слышь,  Иван  Иваныч,  вроде  где-то  колокол звонит?  И церкви вроде
поблизости нет, а он звонит себе... Иван Иваныч, как по твоему разумению, он
по кому звонит, этот колокол?
     - Я так думаю, Мосеич, что он по Кавелю звонит, этот колокол.
     Майоры чокаться не стали, а просто и по-русски выпили.

        24

     <i>...есть в одном  месте, на земле, некоторый  безыменный народ,  живущий
при большом  болоте, который с  другим, весьма известным народом,  живущим в
болоте,  составляет   одно   целое.  &lt;...&gt;   Этот   приболотный  народ
&lt;...&gt;  жил  некоторое  время  довольно  дружно  с  упомянутым  народом
болотным, но я  рассорил  их между собою  и  из приболотного  народа  сделал
особое царство.</i>
     Осип Сенковский. Большой выход у Сатаны

     -  Болота... - мрачно пробормотал  Богдан,  -  слушай,  Антибка, что ты
думаешь о болотах?
     - Я боюсь болот,  мастер,  -  охотно ответил на глазах выздоравливающий
Антибка,   пресвитер  церкви  Бога  Чертовара,   -  На  болотах,  мастер,  к
сожалению... люди водятся.
     "Солодка-новгородец"  стремительно  шел  на  вынужденную   посадку.   К
сожалению, местом приземления компьютеры  предполагали некий квадрат посреди
болота Большой Оршинский Мох; увы, весь этот квадрат приходился на болото, и
ни  на  что  больше.  Цыганское   ликование,  с  которым  журавлевская  орда
выгрузилась  на архангельские Хрени, обошлась  перелетному богатырю в лишние
шесть часов зависания  над местом посадки, двигатели  все время  работали, и
горючее  пропало  впустую.  До  Кашина  самолет еще дотянул,  а дальше  стал
стремительно терять высоту. Чертовар и вылеченный  от сглаза Антибка, с рога
которого на всякий случай так и не был снят уже начинающий  протухать Кавель
Адамович Глинский  по  прозвищу "Истинный", деловито  обсуждали  перспективы
грядущей  посадки самолета всей богатырской  задницей прямиком  в бескрайнюю
лужу,   где   черти  давно   истреблены...   м-м...  арясинскими   мастерами
чертоварения.   Однако   же  какие-то  километры   "Солодка"  собирался  еще
протянуть. Но самолет был  обречен, и это понимали все - даже отомстившая за
убитого  отца  девочка-пилот  Юлиана  Кавелевна.  Немногочисленные  спутники
Богдана столпились на пандусе у вездехода. Кавель Адамович Глинский,  бывший
следователь Федеральной службы,  был частично  раскован  и помещен на заднее
сидение вездехода.
     От  двадцати  двух верст высоты, на которых начал  "Солодка-новгородец"
свое  менее чем  триумфальное возвращение в необширные арясинские  просторы,
сейчас  оставалось  менее  половины, и нужно  было  благодарить конструктора
Пасхалия Хмельницкого  за  то, что  его самолеты от  простого падания сверху
вниз подстраховывало  секретное  устройство,  позволявшее  в  нужный  момент
использовать нечто вроде планерной  тяги -  принцип, основанный на  пока еще
никому  не известном  законе  природе, за  открытие коего  - предиктор  граф
Гораций  Аракелян  готов был  зуб  дать,  если кто не верит,  - Хмельницкому
светила  Нобелевская премия по  физике лет этак через  двадцать пять,  когда
"закон  Хмельницкого"  придется  рассекретить,  ибо  его  уже  и  в   других
государствах понемногу тогда начнут и  открывать, и применять.  Впрочем,  на
дальние  прогнозы, связанные с появлением Антинобелевской  премии, всемирной
модой на трехмерный преферанс,  маленькими  зелеными человечками, прущими из
корзин с  грязными  тарелками и  прочим тому подобным, предиктор старался не
размениваться.  У него и без  того было испорчено  настроение:  ван  Леннеп,
окопавшись в своем  Орегоне и чувствуя себя в полной безопасности, взял да и
сообщил всему миру, когда именно и на ком он, граф Гораций Аракелян, однажды
сдуру женится. Горацию эта Настасья сто лет как не нужна  была, и  он теперь
ломал  голову  -  что  бы такое  смачное  предсказать  ван Леннепу.  Имелись
определенные  идеи,  конечно,  но  все  же не дело  это  для  предикторов  -
закладывать друг друга простым смертным. С  другой стороны - иди знай, какая
у этой Настасьи девичья фамилия. На Руси Настасьей могут кого угодно  звать,
это и без голландских предикторов хорошо известно.
     Из недр  "Солодки" послышалось мерное топанье.  Кондратий  Харонович Эм
шел по металлу пандуса вместе с дюжиной своих трехгорбых верблюдов. Чертовар
оценил глубину мысли селекционера: в зимнем болоте  туша "Солодки" неизбежно
увязнет,  хотя  едва ли так уж  сразу затонет,  а вот царские верблюды могут
очень  пригодиться. Широченные, опушенные белым  мехом  копыта были способны
скользить разве  что не  по  простой воде. Как ладно ходят  они по  болоту -
Богдан видел своими глазами.
     - Бинго!  -  заорал Антибка  в полном  восторге.  Богдан решил, что тот
снова повредился в уме. Он такого слова не знал.
     -  Что такое "бинго"?  - с подозрением спросил  чертовар. Антибка очень
смутился.  Голос  подал Кавель  Глинский, у  которого все-таки  было  высшее
юридическое образование.
     -  Ну,  Богдаша...  Это  значит,  что  Антибке  нашему  верблюды  очень
нравятся. Трехгорбые.
     - А-а... - согласился чертовар, - мне тоже нравятся. Если мы  с ними не
упадем, а сядем, то, конечно, есть шанс... Прямиком по болоту... Есть  шанс,
в общем.
     А  "Солодка", выписывая печальные круги,  продолжал идти на сближение с
великим болотом Большой Оршинский Мох.
     От  Кашина было <i>уже</i> далеко, до  Арясина  -  <i>еще</i> далеко. Если б  Золотой
Журавль, он же Красный, действительно имел силу сорваться с городского герба
древней  столицы  князя  Изяслава  Малоимущего  да   и  взмыть  в  небо  над
Арясинщиной, притом  очень высоко взмыть, то взгляд его, глядишь, нашарил бы
в  северо-восточном  далеке  медленно планирующий к поверхности еще не особо
промерзшего   болота   транспортный   самолет   "Хме-2",   чудище   военного
самолетостроения,  в  бою вообще-то непригодное,  зато  способное перевозить
столько вооруженных до  зубов  десантников,  сколько в  ином  государстве  и
населения-то не  наберется. Герб Кашина  был  куда менее древним, всего-то и
нашел при Екатерине  Второй тогдашний блазонер для нижней части оного герба,
что "три ступки  белил, каковыми заводами сей город весьма  славится". Оно и
понятно  - если б хотел  оный  блазонер прославить Кашин как столицу русских
фальсификаций, каковою тот по  справедливости  и числится в  истории  - что,
интересно,  пришлось бы изображать в гербе? Пресс  для  фальшивых денег? Или
ступки белил -  это и есть намек на фальшивость кашинской души?.. Но, покуда
государь не изволил даровать  нового  герба,  городу  полагается  обходиться
старым,  и славен перед всею  Россиею  Весьегонск, скажем  - черными раками,
Осташков  -  рыбами серебряными, плывущими  направо в количестве  трех штук,
Торжок  - серебряными и золотыми голубями  в красных  ошейниках, Тверь,  наш
несостоявшийся Третий Рим - золотой короной на зеленой подушке, ну, а Арясин
-  Золотым журавлем  все ж  таки, птицей благородной, глазу  приятной,  душу
любителей  советского  кино  и  русского  городского  романса  очень  сильно
щиплющей.
     И  одно  лишь плохо  -  не было  сил  у  Золотого  журавля сорваться  с
Арясинского  герба.  Да  и  чем   он  мог   бы  помочь  падающему  в  болото
транспортному  самолету? Разве что курлыкнуть на прощание?.. Увы, арясинский
журавль не мог даже  этого. Нынче утром благочестивым  арясинцам вообще было
не до герба. Нынче праздновали  они свой местный праздник, для  постороннего
глаза отнюдь не предназначенный  - "Зеленые Фердинанды". И что  с  того, что
праздник этот не древний, а новый? Время течет быстро, и что нынче новое, то
скоро,  очень скоро станет древним, а  там,  глядишь,  заявится какой-нибудь
академик  Савва Морозов и объявит, что не было этой древности никогда, да  и
никакой  другой тоже не было.  Только еще игуменья Агапития в старинные годы
предрекла, что  не  пустит арясинский Полупостроенный мост  в город никакого
Савву: нет  его,  Саввы, никогда не  было и не будет. В отличие от праздника
"Зеленых Фердинандов", который  ныне с Божией помощью есть,  и теплы от него
сердца жителей Арясинщины.
     По традиции, корни которой грядущие  историки будут разыскивать в седой
древности, праздник "Зеленые Фердинанды" начинается на Арясинщине задолго до
рассвета в ночь накануне последнего ноябрьского понедельника,  а готовятся к
этому празднику хозяйки еще  того ранее: нужно загодя укупить дешевых сортов
икры,  лучше паюсной, но в крайнем случае сгодится  и щучья;  испечь из  нее
подовые икряники, сварить к этому делу в  красном, паточном  баварском квасе
гусиные яйца, запастись кнышами с топленым салом, прихватить толику зеленого
вина,  лучше   всего  царева  орленого  пенника  штоф,  либо   полштофа,  по
способностям и  по потребностям, и  прежде,  нежели  взойдет на небо зеленая
утренняя звезда по имени Фердинанд,  уже сидеть на берегу речки Тощая Ряшка,
ногами  при этом  непременно к воде,  а теменем  предположительно  к звезде.
Далее полагается,  когда  о  восшествии  на  небо звезды Фердинанд оповестят
особые  черные  петухи,  сразу  выпить стопку  пенника, закусить  икряником,
облупить  гусиное яйцо, шелуху бросить в реку, и  тут же  вторую стопку  под
оное яйцо  в себя отправить,  сказав при этом  заветные слова: "Фердинанд, а
Фердинанд!  Зачем ты  только в это Сараево ездил, а  не пошло бы оно на хрен
вообще-то, а,  Фердинанд?.."  Так потребно  сидеть  на  берегу  Тощей Ряшки,
повторять все, о чем выше рассказано, вплоть до полного истребления припасов
и до полного просветления мозгов и небосклона.
     Именно  в  таком  порядке  нынче праздновала Арясинщина загадочный  для
будущих  фольклористов  праздник "Зеленые  Фердинанды",  поминая  героически
погибшего водяного.  И никому  на  берегу Тощей  Ряшки  не  было дела, что в
полусотне верст  к северо-востоку,  в глубинах непроходимого  болота Большой
Оршинский  Мох, гибнет транспортный  самолет-герой  "Солодка-новгородец". Но
дело до  этой трагедии  было  самому  умостившемуся на краю  небес  Зеленому
Фердинанду,  и он,  как  вспомогательный  знак  зодиака,  ну  никак  не  мог
позволить  этой  трагической  случайности  превратиться  в дурной конец  для
нашего романа.
     Самолет  тяжело  состриг  вершины обезлиствевших  ив и  осин,  а  потом
печально лег на брюхо во вспенившуюся болотную  жижу; затонуть ему тут  было
непросто:  хотя и возвышался он на высоту шести- или  семиэтажного дома,  но
крылья были  у него, чай, не этажеркины, да  и площадь фюзеляжа была  скорей
сравнима  с хорошим футбольным полем:  такие махины даже  в тверских болотах
тонут  с трудом. Лег самолет с упором на левое  крыло, в  результате все его
внутренние палубы перекосило градусов на тридцать, и если б не осмотрительно
запущенные  присоски,  которыми был снабжен вездеход  Богдана - иначе машина
разнесла бы своим весом все внутренние переборки "Солодки", да еще и снаряды
могли сдетонировать  - пришлось бы тогда сочинять историю о  втором  прилете
тунгусского  метеорита.  Но -  пронесло.  Люди повалились друг  на  друга; в
кучу-малу  попал и  черт  Антибка  вместе  со  все  более  воняющим  Кавелем
Адамовичем  Глинским  "Истинным",  чье  тело  во избежание разных  путаниц и
самозванств с  рога у  черта  снято  так и не было. Одни трехгорбые верблюды
проявили полное  спокойствие и остались стоять на косой поверхности столь же
равнодушно, как и на ровной.
     Из груды  ругающихся тел выскользнула сперва невесть как  возникшая тут
Васса Платоновна в обнимку с неизменной тыквой, следом, мотая головой во все
стороны,  выполз ненарочный  кашинский колдун  Фома  Арестович, а  потом  из
глубин кучи раздался истинно богатырский кряк: это Варфоломею надоело лежать
под живыми и мертвыми телами,  и он решил встать. Куча  распалась  на части,
Варфоломей действительно  встал,  и быстро вытащил  наружу  сперва брата,  а
потом и академика. Федор Кузьмич, занявший на время  экспедиции по замирению
Дебри позицию  наблюдателя, кажется,  не нуждался в помощи вовсе. Следом над
поверженными  воздвигся  во весь  свой  небольшой  росточек  чертовар,  да и
остальные понемногу как-то встали на ноги. Ну, или на четвереньки, уж кто на
что сумел.
     - Вот  и "бинго"... - пробормотал Богдан, -  Однако  ж сели,  да  еще и
живы,  кажется. Дальше  дело техники. Самолет, однако, жалко - такая леталка
могучая. Как-нибудь ее  отсюда  поднять  надо  будет. Может, чертовой  жилой
обвязать, да и поднять?
     -  Уй-ю-ю-юй!..  - взвыл Антибка,  услышав про чертову  жилу. Пресвитер
церкви Бога Чертовара  понимал, что  без  этого  промысла  чертоварное  дело
невозможно, как и чертоваропоклонничество,  но  и про собственную жилу  тоже
помнил. Отдавать ее во имя спасения летающей крепости он все-таки не хотел.
     -  Да уймись  ты!  - бросил  Богдан, - у меня  без  твоей жилы в буртах
полверсты лежит непроданной...  Так что есть на что подвесить. Было  бы -  к
чему... Кондратий Хароныч! Кондратий Хароныч! Давай своим трехгорбым команду
- выбираться будем.
     Какую  команду дал  селекционер своим  питомцам,  да и  вообще  дал  ли
какую-нибудь  -  осталось неизвестным,  но  трехгорбый  белоснежный красавец
сверкнул  в  тусклом  свете аварийного освещения шелковым  мехом,  опускаясь
перед Богданом на колени. Богдан оглянулся. На верблюде было еще одно место,
какого-то спутника он мог взять с собой. Оставив без внимания собачий взгляд
Давыдки, чертовар приказал:
     -  Каша... взбирайся. Арматуру с  тебя уже  снимать можно,  один Кавель
теперь под Холмогорами кочует,  другой, видишь,  при нас: как протухнет, так
мы  и его утилизируем. Так что  ты у нас теперь  безопасный. Залезай,  Каша,
залезай. Поедем домой. Поедем в Россию.
     - Богдан  Арнольдович,  -  подал голос  академик, взбираясь на  другого
верблюда  на  пару  с  Федором Кузьмичом, -  а ведь  сегодня, судя  по  моим
записям, для  Арясинского края  - день-то не простой.  Сегодня  празднуют  в
народе "Зеленые Фердинанды".
     Богдан разбирался с упряжью верблюда - где там загубник, где мартингал,
- и поэтому слушал плохо. Однако Гаспар Шерош был не тем человеком, которому
он, мастер-чертовар, мог бы не ответить.
     - А,  последний  понедельник ноября... Как же,  знаю. Вообще-то  у  нас
теперь Фердинанда в  любой  день кто хочешь празднует, оно и разрешено, если
соблюдены  все  надлежащие  церемонии,  но...  да, сегодня  и  есть  Зеленые
Фердинанды, точно. А что?
     Академик уже устроился в седле и зачитал по тексту собственной записи в
книжке, вынутой из-за голенища сапога:
     - "А еще в день Зеленые Фердинанды отверзаются тропы болотные, и единый
раз в  году просыхает дорога на приболотный гуляй-город именем  Россия,  что
стоит сокровенно при  неверной  реке  Псевде, через  Большой  Оршинский  Мох
протекающей.  Есть  при Яковль-монастыре поверье,  из уст в  уста  инокинями
передаваемое,  что прорекла блаженной памяти  игумения Агапития:  "Не  будет
земле Арясинской покоя, доколе Россия не отыщется", в смысле - город Россия,
тот, что  на  болоте стоит.  Богдан Арнольдович, мы  ведь через  болото идти
сейчас будем, непременно ту речку неверную, Псевду, переходить придется, так
может быть, нам и таинственный этот  город хоть издали себя  покажет, вы как
думаете?
     Чертовар окончательно расстегнул и  выбросил  сложные самостягивающиеся
кандалы, которыми от греха  подальше всю  эту ночь был скован Кавель: правая
рука с его же правой ногой, левая рука - с локтем опять же правой руки,  ну,
и  несколько  перекрестных, вспомогательных. Кавель  с  ненавистью  проводил
взглядом цепи, отброшенные  рукой Богдана в металлическую даль коридора. Там
они должны были бы упасть и зазвенеть, однако вместо этого послышался глухой
удар,  а  следом  за  ним  -  дикий,  заковыристый,  матросский мат,  притом
выкликаемый звонким детским голосом.  Юная Юлиана  Кавелевна полагала, что и
ей на  борту  постепенно погружающегося в трясину  самолета  тоже не  место.
Вместе с безымянным штурманом, не переставая материться по поводу всяких тут
летающих,  ептнть,  мерзостей,  она прибрала  к  рукам  крайнего  в  колонне
верблюда, прыгнув в седло так, будто от самого рождения только и делала, что
шла  в атаку, в  разведку  и в болотные дали  верхом  на любимом трехгорбом,
других ездовых животных, ептнть, никогда не признавала.
     - Может быть, Гаспар Пактониевич, может быть... Разное рассказывают про
эту  самую Россию.  Кто говорит  - есть она, и всегда была, а что на  болоте
стоит - так  если  располагается  тут болото, где ж ей стоять  еще? А другие
говорят  -  нет ее  вовсе,  так, сновидение  одно,  умствование пустое,  нет
никакой  России,  одна  речка  с гнилой водой вихляется  да черные  берега в
мерзлой   таволге,  вот   и  вся  Россия,  совершенная   мнимость,  чувствам
недоступная.  Одного врать не буду: чертей из нее не вынимал. Никогда! То ли
крепко сидят, то ли откочевали оттуда давным-давно... Кстати! Вспомнил! Фома
Арестович!
     Ненарочный  колдун  послушно подъехал на  своем  верблюде.  Сидел он за
спиной Антибки, так что несчастное животное,  собственно говоря, несло много
лишнего груза: и пресвитер был тяжеловат, и на роге его продолжал висеть все
более воняющий "Истинный".
     - Фома  Арестович! Вспомнил я,  мысль  у меня  ускользала, а  теперь  -
поймал! Давай я к тебе  раз в неделю Савелия присылать буду, ты его сглазишь
-  и порядок, он ко мне с плесенью прямиком по тропке вдоль Сози прибежит, а
тебе и спокойно. Я товар из него  выну - и обратно отошлю к тебе. Все парень
при деле будет, а то ведь окончательно дурью замаялся!..
     "Солодка-новгородец"  между  тем  довольно  быстро  тонул, над  Большим
Оршинским Мохом вставало неяркое зимнее солнце, но Зеленый Фердинанд, хоть и
не был зрим сейчас  невооруженному глазу, зорко следил с небес, чтобы болото
поступало  согласно  издавна  заповеданной  примете,  то есть  расступалось,
освобождая  каравану  белых  трехгорбых  верблюдов  путь  к  таинственной  и
сокровенной России, притулившейся к берегу неверной речки Псевды -  ниоткуда
не вытекающей, никуда не впадающей.
     Верблюдов набралось  тринадцать, путешественников же  -  двадцать семь,
поэтому один пассажир оказывался лишним, и был это, как и следовало ожидать,
Давыдка  - светлая душа, легкий человек, не обижавшийся на  прочно прилипшую
кличку "Козел Допущенный"; он  бежал рядом  с верблюдами по  ледяной корочке
болота,  которая  гнулась под ним, но не  проламывалась.  Ему,  конечно,  не
полагалось места в седле, но он счастлив был и тем, что может бежать рядом с
ногой мастера Богдана - да хоть  все сорок  верст, да хоть и все -  водой да
лесом.  А  настроение  у  Богдана было  ниже среднего:  нестерпимо было жаль
брошенный в  затонувшем самолете вездеход, да и тревожно за не снятые с него
боеголовки. Чай, плутоний: из него  чайники не делают. Ох, и нагорит  теперь
от... высшего начальства, давал  ведь обещание с собой тактического ядерного
не  таскать.  Но  почему-то верил  Богдан,  что государь его простит,  что и
самолет  будет поднят, и вездеход возвратится в подземный  гараж на Ржавце -
что  все  теперь будет  хорошо  по тому  одному только, что удалось отложить
проклятое Начало Света на неопределенный срок.
     Жаль, конечно, было и тех,  кто не поместился на верблюдах, кто остался
при  самолете, с  кем  не  захотел  сидеть  заодно  верный Давыдка.  И негра
Леопольда, и  таксиста Валерика, еще  душ  сто тридцать  пришлось  оставить.
Впрочем, этим бедолагам Богдан сунул спутниковый мобильник и велел сидеть на
хвостовой части "Солодки"  - она все-таки осталась торчать из болота, не так
тут  оказалось  глубоко, чтобы весь транспортный самолет засосать. С помощью
запасных  приборчиков,  спрятанных глубоко в  рукава  замшевой  дохи, Богдан
опознал  позывные 35-й Вологодской  мотострелковой  дивизии имени Св.  князя
Михаила Ярославича  Тверского,  шедшей  от  далекого Богозаводска на выручку
упавшему самолету. Дней через пять, глядишь,  будут на месте. Сидеть столько
времени  на  хвосте  упавшего самолета  уважающий  себя человек  никогда  не
станет. Вот и  не стал этого делать Богдан: спасаться надо с помощью заранее
подготовленных  средств. Таковыми были белые трехгорбые  верблюды. "Только б
не  захромал какой, вот уж за это  шкуру  снимут...  как с  битого  вешняка.
Спасай ее тогда, свою же шкуру, сиротину шелажную..."
     Ехали  молча.  Лишь  пассажирки высокого,  молодого  верблюда,  шедшего
предпоследним, переговаривались непрерывно, срываясь в надрывный бабий плач:
Вячеслава Михайловна  оплакивала  потерю своей  верной  маркитантской тачки,
"без  которой  ей  в  Святоникитск  и  носу  показать   нельзя",  а  Матрона
Дегтябристовна,  чей  фургон  остался хоть  и  не в  болоте,  да  почти  без
присмотра  в  Карпогорско-Холмогорских дебрях,  сколько находила в себе сил,
верную  подругу лагерных  лет утешала.  Сердце  ее  и  так разрывалось между
долгом журавлевской маркитантки при орде, и долгом доставить зятя к дочке на
Ржавец, а  тут  еще  вот  такая беда у  Вячеславы  Михайловны!..  Перелетная
маркитантка была совершенно безутешна.
     Бледноватый  день разгорался  по  мере  сил, караван  белых  трехгорбых
верблюдов  двигался через  Большой  Оршинский Мох в родные  края,  а журавль
Арясинского герба  уже почти был  готов все-таки сорваться  со своего места,
рвануть в  небеса,  да и  закурлыкать совсем  жалобно: "Беда!.. Арясинщина в
опасности!.." Но  журавль  оставался  нем  и  бескурлычен. Вообще-то он и не
такое видал, но все-таки, все-таки... творилось в городе неладное.
     Как и полагалось всякой молясинной лавке, день Зеленых  Фердинандов и в
лавке Столбняковых  начался  с  распространения  диких  сплетен,  причем  не
каких-нибудь, а заранее утвержденных в комитете Сплетенных Сетей. Первому же
покупателю,  местному  приказчику  ювелира  Карасевича,  пришедшему  сменять
душеломовскую  на кровные  империалы, объявили,  что  закон  новый  грозится
ввестись на Руси: чтоб  за душеломовскую не деньги  отдавать, а самое  душу.
Бедный  приказчик  так  и  рухнул у прилавка,  насилу  его настоем овражного
нашатырника привести в себя удалось. Потом прилетел в своем поганом ведре  -
задворками, задворками - недодемон Пурпуриу:  требовалась ему для  неведомых
целей  макинтошевская молясина, дорогая, сволочь - где только денег на обмен
набрал?  Ему  Ариадна  возвестила,  что  запрет  на  Руси  вводится  на  все
макинтошевское, будут все переведены  в рединготы на голое тело. Тут и вовсе
конфуз случился: недодемон от ужаса рассыпался мелким  прахом, и ни привести
его  в  себя, ни  из  себя  вывести  оказалось  невозможно  самыми  сильными
средствами:  он просто  <i>исчез</i>,  и хоть  плачь  теперь,  хоть смейся, хоть  к
Флориде  Накойской ступай заказывать молебен за... за  что? За вечную память
недодемону Пурпуриу с  прибалтийской фамилией, художнику  по  профессии,  не
русскому,  не православному и  не человеку?..  Ариадна прокляла все на свете
рединготы, подмела с пола мелкий прах и в особом помойном ведре в нужник его
отнесла. Хорошо б,  если  б на том все  кончилось - но  сегодня были Зеленые
Фердинанды, и всякий норовил порадеть о  душе, а  как о  ней  порадеешь  без
молясины?..
     И  тут  нелегкая принесла  гостя  совсем другого  пошиба,  птицу, можно
сказать, конкретно иного полета: в  молясинную лавку Ариадны пожаловал лично
господин процентщик Захар Фонранович, вероисповеданием православный, хоть из
лютеран,  негласно представлявший в  Арясине  монгольские интересы господина
Доржа Гомбожава. Требовалась  господину  Фонрановичу  намертво запрещенная к
обмену  и радению "полоумовская" молясина,  на которой  Кавели  лупили  друг
друга  желтыми кирпичами по  таким  местам,  что срам  о них и помышлять, об
местах этих.
     Привычно  исполняя повеление Сплетенной  Сети,  пообещала Ариадна такую
молясину для  такого клиента, конечно,  поискать, но вот  знает ли  господин
Фонранович, что вводится  на Руси с первого декабря новый закон: всех,  кого
зовут Захарами, собрать в одно поселение на Камчатке,  да там и приковать на
время  извержения  вулкана  Ключевская  Сопка в  точности  на  пути движения
лавового потока?.. Сведения  сверхточные, из  надежных рук услышанные,  если
надо, то могу...
     Что именно в подтверждение своих слов могла  произнести Ариадна - так и
осталось неизвестным, ибо рухнул миллионщик как подкошенный, да и отдал душу
за короткие секунды; кому  отдал - то  нам  неизвестно, а  вот  сама Ариадна
вдруг увидела,  как  из дальнего  угла  ее личной  лавки,  п