рял, что застал
уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною
во всех подробностях губернаторше и ее супругу...
Многие из дам (и из самых светских) любопытствовали и о в─≤загадочной
хромоножке', так называли Марью Тимофеевну... Но на первом плане все-таки
стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался в─≤весь свет', уже
по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны, как родственницы
Лизаветы Николаевны и ее покровительницы. И чего-чего не болтали!.. Шопотом
рассказывали, как будто он (Ставрогин - А.П.) погубил честь Лизаветы
Николаевны и что между ними была интрига в Швейцарии... Когда очень уж
солидные и сдержаные люди на этот слух улыбались, благоразумно замечая, что
человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не похож на
чиновника, то им шопотом замечали, что служит он не то чтоб официально, а,
так сказать, конфиденциально, и во всяком случае, самою службою требуется,
чтобы служащий как можно менее походил на чиновника... Повторяю, эти слухи
только мелькнули и исчезли бесследно, до времени,.. но замечу, что причиной
многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и
отрывисто произнесенных в клубе" (43).
Не случайно, "слухи" у Ф.М. Достоевского начинаются не в полутемных
каморках, где обитают его герои, а "в клубе" или в гостиной у губернатора,
то есть в тех местах, где запросто бывают представители высшего общества.
Как уникальному литературному приему, "слухам" отводится не менее почетная
роль и в создании иллюзии реальной жизни высшего общества, и в деконструкции
прозы Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова, И.С. Тургенева и пр., считающих себя
принадлежавшими этому обществу. Получалось, что то, в чем Ф.М. Достоевский
видел свою высшую правду как художник, многие из его современников
опознавали изощренный обман и манипуляцию. А был ли правдив сам Андрей
Достоевский, сказав о брате Оресту Миллеру: "чту его память" и "благоговею
перед ней"? Соответствовало ли это высказывание его подлинным настроениям?
Не испытывал ли он к старшему брату чувств, сходных с теми, которые
испытывали другие жертвы болезненных амбиций Ф.М. Достоевского? Привыкши
проверять мощный механизм контроля над личностью, созданный в его
писательской лаборатории, на своих домочадцах и, в частности, на младшем
брате, Ф.М. Достоевский не мог не внушать домочадцам страха перед его
чудовищным авторитетом. И если вопрос О.Ф. Миллера об ошибочном аресте мог
всколыхнуть у Андрея Достоевского болезненные воспоминания об оскорбительных
кознях старшего брата, то в самом факте защиты тайны старшего брата следует
читать автоматическую реакцию человека, воспитанного на страхе.
Со своей позиции мемуариста А.М. Достоевский иногда позволяет себе
нарушить отцовский контракт, намекая, например, на беспощадность брата
Федора к слабым и беззащитным. И хотя в его намеках нарочито отсутствуют
личностные оценки, он компенсирует этот недостаток путем включения себя в
число ответственных лиц.
"Она, конечно, в своем анормальном положении стеснялясь поддерживать с
нами родственные сношения, - а мы?!. Мы отвернулись от нее как от
прокаженной! Отвернулись все, начиная с главы фамилии Ф.М. Достоевского,
который при всем своем уме и гениальности сильно ошибался в своих на это
воззрениях. Отвернулась и родная сестра, вероятно, по совету своего
мужа-философа... а за ними отвернулись и все остальные родственники!.. И
оставили ее одну, одну с своим избранным, которому она верна вот уже почти
20 лет. Почему же?.. За что?.. Она, видите ли, положила пятно на фамилию!" -
пишет он о судьбе дочери брата Михаила, Кати (44).
Короче, убеждая Ореста Миллера в том, что он знал своего брата Федора
"за самого правдивого человека", Андрей Достоевский скорее следовал букве их
контракта, нежели искренне верил в то, что писал. Вполне возможно, что в
планы мемуариста не входило выяснение своих обид на братьев, равно как и
наличие взаимных обид уже не подлежало выяснению за давностью лет. Однако
непременным остается тот факт, что как о приговоре Ф.М. Достоевского, так о
смерти покровителя семьи Достоевских, дяди А.А. Куманина, последовавшей в
декабре 1863 года, Андрей Достоевский узнал не из семейных источников, а из
газет. И только после того, как Андрей прочитал о смерти М.М. Достоевского,
он обратился, по его же свидетельству, к брату Федору с просьбой
проинформировать его о подробностях кончины старшего брата. Ответное письмо
Ф.М. Достоевского датированное 29 июля 1864 года, хотя и было оставлено
мемуаристом без комментариев, не могло не приумножить числа его обид. Не
исключено, что именно ввиду несправедливой жестокости Достоевского по
отношению к младшему брату, письмо оказалось воспроизведенным в
"Воспоминаниях" без купюр.
"Сколько я потерял с ним - не буду говорить тебе, - писал Ф.М.
Достоевский, имея в виду покойного брата Михаила. - Этот человек любил меня
больше всего на свете, даже больше жены и детей, которых обожал. Вероятно,
тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил мою
жену, в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы
надломилась. Эти два существа долгое время составляли все в моей жизни. Где
теперь найти таких людей? Да и не хочется их и искать... Впереди холодная,
одинокая старость и падучая болезнь моя.
Все дела семейства брата в большом расстройстве. Дела по редакции
(огромные и сложные дела), все это я принимаю на себя. Долгов много. У
семейства ни гроша, и все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют, особенно
Эмилия Федоровна, которая, кроме того, еще боится будущности. Разумеется, я
теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я теперь и голову, и
здоровье отдам...
Теперь вот что скажу тебе, любезный брат. Никогда еще это семейство не
было в более критическом положении. Я надеюсь, мы справимся. Но если бы ты
мог дать взаймы хоть 3000 руб. (те, которые достались тебе после дяди и
которые ты верно не затратил) семейству на журнал до 1 марта и за 10 %, то
ты бы сделал доброе и благородное дело... Отдача к 1 марта - вернейшая. Я
готов также за нее поручиться. Теперь как хочешь. Рассуди сам. Нам очень
трудно будет, хоть я твердо уверен, что выдержюу издание до генваря. Лишние
3.000 рублей нас бы совершенно обеспечили. Но как хочешь. Александр Павлович
не побоялся дать брату весной... Прощай. Размысли о том, что я написал тебе.
Дело будет доброе и благородное и в высшей степени верное... До свидания,
голубчик. Твой брат, Ф. Достоевский" (45).
Трудно поверить, что от внимания Андрея Достоевского мог ускользнуть
тот момент, что, отвечая на его запрос о подробностях смерти старшего брата,
брат Федор сосредоточился преимущественно на подробностях своей жизни. Но и
в этих подробностях отказался от того, чтобы держаться реальных фактов, не
говоря уже о том, чтобы пощадить чувства своего корреспондента. Со смертью
"двух существ", жены и брата, "жизнь как бы надломилась", пишет Ф.М.
Достоевский младшему брату, не поскупившись на апокалиптическое предсказание
("Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя"), которое никак
не вязалось с его реальным положением - делами, планами и перспективами.
Даже если допустить, что у Ф.М. Достоевского были основания для меланхолии,
в понятие "жизнь как бы надломилась" входили прежде всего страдания
покинутого любовника, оказавшиеся вынесенными за скобки в письме к брату. А
между тем речь идет о времени, позднее описанном в "Игроке", когда
Достоевский, забыв о существовании больной жены и бросив журнал на произвол
брата, повторно отбыл в Европу в ожидании Аполлинарии Сусловой.
Конечно, в момент получения письма, Андрей Достоевский мог быть в
неведении относительно реальных амбиций и планов Ф.М. Достоевского, которому
вскорости предстоял новый брачный контракт, завершивший репетицию нескольких
отказов в просьбе о браке. Однако, поверить в то, что в момент написания
мемуаров, то есть после выхода "Игрока", младший брат не имел точного знания
о намерениях Ф.М. Достоевского в момент сочинения письма ему, практически
невозможно. Письмо заканчивалось лаконичной просьбой ссудить семье покойного
брата Михаила 3.000 рублей, причем магическая цифра 3.000 оказывается далеко
не случайной. Опираясь на интимное знание о том, что Андрей Достоевский
вступил во владение своей долей отцовского наследства в размере 3.000
рублей, то есть, получил деньги, не заработав их сам, Ф.М. Достоевский
делает унизительный для корреспондента намек на то, что тем не менее он не
надеется на добровольную помощь со стороны младшего брата. "Александр
Павлович не побоялся дать брату весной...", сообщает Ф.М. Достоевский, под
"братом" имея в виду страшего брата Михаила. При этом самим фактом сообщения
"Александр Павлович не побоялся дать брату весной..." Достоевский бросает
младшему брату упрек в жадности еще до того, как просьба о помощи была
сформулирована, а отказ получен. Желая склонить брата к высылке ему денежной
помощи, Достоевский приводит данные о числе подписчиков на журнал "Эпоха",
приводя цыфру (4000), вдвое превышающую реальную. Имея под рукой точные
сведения, Достоевский вряд ли имел в виду что-либо иное, нежели убедить
брата в своей кредитоспособности" при полном отсутствии таковой.
И тут чрезвычайно важным является такой момент. Хотя А.М. Достоевский
воздерживается от каких-либо негативных оценок мотивов брата, денег ему он
все же не высылает. Ограничивается лишь пространным объяснением причин,
принудивших его к отказу, вполне в стиле того, что мог предвидеть старший
брат. Таким образом, проявив щедость и великодушие в словесной
характеристике брата, Андрей Достоевский отказал брату в том, что побудило
его самого на словесную щедрость. Разумеется, мотивом младшего брата могло
быть реальное опасение, что Ф.М. Достоевский денег не вернет, то есть то
опасение, которое загодя предвидел прорицатель Ф.М. Достоевский. Надо
полагать, видя брата Федора "насквозь", брат Андрей мог не сомневаться во
взаимоности их понимания друг друга. И оба могли, по модели казуистических
персонажей "Бесов", "злиться" друг на друга, каждый понимая причины и
существо злости другого.
Хорошо помня свои обиды на брата, но не будучи готовым к их спонтанному
выражению, Андрей готов позаимствовать у брата казуистический контракт (46).
В частности, он припоминает о случае в год его поступления в училище
гражданских инженеров, когда дядюшка А.А. Куманин неожиданно подарил ему 100
рублей, на которые немедленно стал претендовать брат Федор. Хотя
посягательство брата на его капитал вряд ли нашло одобрение у прижимистого
Андрея Достоевского, со своей позиции мемуариста он нашел безупречное
решение для выражения своих обид за пределами эмоций.
"Конечно, я не скрыл этого от брата Федора, который, постоянно нуждаясь
в деньгах, забомбардировал меня своими записками, - пишет он. - Записки эти
сохранились у меня доселе, и я берегу их, как и все письма брата, как зеницу
ока. Вот три записки, относящиеся к этому обстоятельству... " (47).
Дотошно процитировав все три записки, то есть выставив брата в жалкой и
унизительной роли, Андрей Достоевский, возможно, удовлетворил своему
законному чувству мести, позволив себе лишь одно маленькое умолчание. Он
оставил читателя в неведении о том, послал ли он брату деньги или нет. Если
Ф.М. Достоевский денег от брата не получил, о чем можно предположить, судя
по содержанию всех трех записок, то самому мемуаристу было в чем
оправдываться перед читателем. Конечно, его непреклонность к мольбам брата
могла быть объяснена неодобрением к расточительству последнего. Однако, не
имея намерения выставлять на суд читателя ни мысль о расточительстве брата,
ни собственные причины, которые могли побудить его приберечь деньги для
себя, брат Андрей предпочел умолчать об исходе дела, а в качестве оправдания
того, почему он сказал лишь то, что сказал, выдумал нечто совершенно
неожиданное.
"Я рассказал здесь о присланном мне подарке дяди и привел записки брата
Федора единственно для того, - пишет он, - чтобы показать, до какой степени
нуждался тогда в деньгах брат Федор".
Неакцентированной в мемуарах осталась еще и мысль, что, кроме нужды
Ф.М. Достоевского в деньгах, иного предмета для общения с младшим братом у
него практически не было. Между братьями, Федором и Андреем Достоевскими,
равно как и между их родителями, существовал лишь контракт, принуждающий их
действовать по взаимно опознаваемому и секретному коду приживальщиков. О
том, что код приживальщиков является секретным для брата Федора, можно
заключить по признанию рассказчика в "Бесах". "'Друг мой', говорил мне
Степан Трофимович через две недели, под величайшим секретом, - в─≤друг мой'
я открыл ужасную для меня... новость: Je su is un простой приживальщик et
rien de plus! Mais r-r-rien des plus!'П─. Не исключено, что "ужасную
новость" С.Т. Верховенского открыл для себя и Ф.М. Достоевский по отношению
к старшему брату, М.М. Достоевскому, заменившему ему отца.
В биографии Федора Достоевского есть одна подробность, повторенная в
"Подростке", как эпизод, приписанный девочке Соне. В "Дневнике писателя" за
1876 год автор рассказывает о своей детской галлюцинации, когда среди белого
дня он увидел бегущего волка. Впоследствии психоаналитик И.А. Нейфельд
признал в бегущем волке двойника отца Достоевского, а литературовед М.С.
Альтман усмотрел в образе волка двойника самого Ф.М. Достоевского.
"В этой связи напомним характеристику, - пишет Альтман, - которую дает
Достоевскому Н.К. Михайловский в статье в─≤Жестокий талант': в─≤... никто в
русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такой
тщательностью глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский...
он рылся в самой глубокой глубине волчьей души'" (48).
Не исключено, что доктор Достоевский мистическим образом передал своим
сыновьям особое знание "глубины волчьей души", как назвал это знание Н.К.
Михайловский. Забегая несколько вперед, отмечу, что в 1851 году, то есть в
предвкушение успеха своего торгового предприятия, М.М. Достоевский обратился
к наследникам имения покойного отца, то есть к своим братьям и сестрам, с
предложением о сделке.
"Писала также Варвара Михайловна и о том, - вспоминает Андрей
Достоевский, - что брат Михаил Михайлович два лета сряду (1850-1851) прожил
в деревне, и что он предлагает имение оставить за собою, оплатив братьям и
сестрам деньгами за причитающиеся им части, но не сразу, а в продолжение 10
лет, и что, по ее мнению, это не слишком выгодно для остальных наследников!
Еще бы!" (49).
В другое время аппетитом, выразившимся в желании откупиться от
наследников на невыгодных для них началах заразился и Ф.М. Достоевский. По
всей видимости, отцовское понятие христианского долга "имущего", то есть
секретный комплекс приживальщика, удержалось в памяти каждого брата и,
будучи ими вольно истолкованным, превратилось в пункт договора, согласно
которому каждый родственник мог стать как "овцой" и, стало быть, жертвой
замысла ("предательства"?) другого родственника, так и "волком", то есть
хищником и даже предателем. Как мемуарист, Андрей Достоевский коснулся этого
комплекса и с позиции "овцы", хорошо усвоившей повадки "волка", и с позиции
"волка", знающего где произойдет заклание овцы. В мемуарах есть указание на
то, что дела брата Михаила Михаиловича "по торговле идут очень и очень
хорошо и что он теперь живет не так, как прежде, нуждаясь в копейке, но даже
помышляет в недалеком будущем составить себе состояние" (50). Получив эту
информацию из первых рук, мемуарист тут же делает ее достоянием второго
брата, Федора, чьи дела как раз идут весьма и весьма плохо. И дальше
нуждающийся брат начинает действовать по схеме волка, прикинувшегося
заблудшей овцой. Но и сам мемуарист, сыгравший свою роль в том, что "волк"
узнал местонахождение "овцы", оказался примкнувшим к волчьей стае.
"Доктор Яновский свидетельсвует о перемене, происшедшей с Достоевским в
конце 1848 года. Он сделался подавленным и грустным. Яновский пытался его
приободрить - дескать, все пройдет. 'Но на эти-то мои успокоения однажды
Федор Михайлович мне и ответил:
- Нет, не пройдет, а долги долго будут меня мучить, так как я взял у
Спешнева деньги (при этом он назвал сумму около пятисот рублей серебром), и
теперь я с ним и его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да
он и не возьмет деньгами назад, такой уж он человек. Вот разговор, который
врезался в мою память на всю мою жизнь, и так как Федор Михайлович, ведя его
со мною, несколько раз повторил: - Понимаете ли вы, что у меня с этого
времени есть свой "Мефистофель", то я невольно ему теперь даю такое же
фатальное значение, какое он заключал в себе и в то время" (51).
Но в чем, если не в осознании овечье-волчьего комплекса, могло
заключаться для Достоевского это фатальное подчинение-продажа души
Мефистофелю?
"... Теперь скажу тебе несколько слов о моих настоящих денежных
обстоятельствах, - пишет Достоевский брату Михаилу из Семипалатинска. - Я
просил тебя письмом... прислать мне 100 руб. серебром. Мой друг, эти 100
руб. едва мне помогут, ибо я много задолжал... Впрочем, более я не прошу. Я
перебьюсь как-нибудь этими 100 рублями серебр/ом/. Может быть, Варенька
что-нибудь пришлет - ангельская душа... В случае же перемены участи
(согласия М.Д. Исаевой на брак - А.П.), когда мне понадобится денег очень
значительно, я, как писал уже тебе, обращусь к дяде. Неужели откажет? Но,
друг мой, если бы ты знал, как тяжело мне признаться тебе еще в одном
обстоятельстве! У меня еще есть долг, кроме этого долгу. Я должен
Ал/ександру/ Ег/оровичу/, забрав у него в разное время, 125 руб. сереб/ром/.
Не спрашивай куда они пошли! Я и сам не знаю!.. Я не требую, друг мой, чтобы
ты за меня отдал Алек/сандру/ Егоровичу! Это будет слишком!" (52).
Письмо начинается напоминанием о просьбе прислать 100 рублей, очевидно,
оставленной братом без ответа, то есть своего рода признанием изначального
унижения просителя (овечьей участи). Далее воображаемая банкнота в 100
рублей подлежит обесцениванию в сравнении с реальным долгом, выраженном уже
не цифровым, а обобщенным понятием "много". Обращение 100 рублей из
реального и значительного долга в символический и пустячный принадлежит уже
не овце, а волку, предостерегающему брата от того, чтобы повторить свой
отказ, а с ним и напоминание об овечьем статусе брата. В качестве аванса,
гарантирующего будущую готовность брата-волка подчиниться условиям
контракта, брат-овца предлагает свою готовность понести мнимое наказание,
выраженное аффектированной покорностью. "Впрочем, более я не прошу. Я
перебьюсь как-нибудь этими 100 рублями серебром/", - успокаивает он брата,
хотя подчинение воле брата-волка, так сказать, овечья покорность, как и в
случае с отцом, является мнимой. Достоевский готов расписаться в получении
100 рублей до того, как брат дал согласие на их присылку. Короче,
благодарность за денежную помощь, выраженная в предвкушении согласия на нее,
оказывается предпочтительнее, чем повторная просьба о денежной помощи.
Н.К. Михайловский, безошибочно нащупавший овечье-волчье направление
таланта Достоевского, "жестокого таланта", как он именовал его, остановился
перед самым важным открытием, которое он, вероятно, мог бы сделать,
приоткрой он биографическую завесу, отделяющую автора Достоевского от
Михайловского-читателя.
"Мне попался очень удобный, по наглядности, пример, и я думаю, что
никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу,
с такою тщательностью, глубиной, с такою, можно сказать, любовью, как
Достоевский, если только можно в самом деле говорить о любовном отношении к
волчьим чувствам, - пишет он. - И его очень мало занимали элементарные,
грубые сорты волчьих чувств, простой голод, например. Нет, он рылся в самой
глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные - не
простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости.
Эта специальность Достоевского слишком бросается в глаза, чтобы ее не
заметить <...> Останавливаясь на нашей метафоре, иной скажет, пожалуй,
что Достоевский, напротив, с особенной тщательностью занимался исследованием
чувств овцы, пожираемой волком; он ведь автор "Мертвого дома", он певец
"Униженных и оскорбленных", он так умел разыскивать лучшие, высшие чувства
там, где их существования даже никто не подозревал. Все это справедливо
<...> Но принимая в соображение всю литературную карьеру Достоевского,
мы должны будем ниже придти к заключению, что он просто любил травить овцу
волком, причем в первую половину деятельности его особенно интересовала
овца, а во вторую - волк. Однако тут не было какого-нибудь очень крутого
поворота. Достоевский не сжигал того, чему поклонялся, и не поклонялся тому,
что сжигал. В нем просто постепенно произошло некоторое перемещение
интересов и особенностей таланта: то, что было прежде на втором плане,
выступило на первый, и наоборот" (53).
К мысли Н.К. Михайловского, поставившего мотив пробуждения в читателе
высших чувств, выраженный в "Униженных и оскорбленных", в контекст
"овечье-волчьей" темы нам еще предстоит вернуться. Отмечу, однако, что
решение критика ограничить свой кругозор за счет исключения из рассмотрения
биографических данных о Достоевском, сказалось на важном упущении
Михайловского, принудившем его в известной мере зациклиться на мысли о
"ненужности" жестокостей и страданий.
"Но отличительным свойством нашего жестокого таланта будет ненужность
причиняемого им страдания, беспричинность его и бесцельность <...>
Просто для того, чтобы помучить какого-нибудь, им самим созданного Сидорова
или Петрова (а вместе с ним и читателя), он навалит на него невероятную гору
несчастий, заставит совершить самые вычурные преступления и терпеть за них
соответственные угрызения совести, проволочит сквозь тысячи бед и
оскорблений, самых фантастических, самых невозможных" (54).
Однако представить овечье-волчью тему у Достоевского как ненужную,
значит не разобраться в силах, бушевавших как в писателе, так и во всех и
каждом из его реальных и воображаемых противников. Если в контракте с отцом
экзальтированный восторг и самоуничижение служили доказательством обоюдного
освобождения от чувства страха - страха перед нищетой, перед новыми ударами
судьбы, перед угрозой унижений и оскорблений, в контракте со старшим братом
функция экзальтированного восторга подменена на декларацию братской любви. И
именно потому, что потребность в братской любви не могла, по идеальному
расчету Достоевского, не выразиться в форме добровольного спасения овцы
волком, стоило брату Мише позволить себе задержать финансовую помощь, брат
Федя считал себя вправе быть смертельно обиженным. В основании этого права
лежало не лишенное идеализации убеждение Достоевского что любовь сильнее
смерти. И даже тот факт, что Михаил задержал присылку денег брату в связи с
объявлением банкротства и тяжелой болшзнью, не служил извинением, ибо к
мазохистскому контракту он отношения не имел.
"Что я должен заключить? - пишет Ф.М. Достоевский в декабре 1856 года.
- Что дела твои еще хуже, что они имели влияние на нашу переписку, что,
может быть, ты болен или находишься в положении крайне запутанном. А если
так, неужели ты думаешь, что я ко всему этому совершенно равнодушен? Нет, я
измучился за тебя, я ломал голову о твоем положении... Предполагая во мне
равнодушие, ты обижаешь меня. Прерви же наконец свое молчание, друг мой...
Ты сам увидишь, что это письмо довольно важное, для меня по крайней мере...
... Брат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет
денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для нее. Мне хочется подарить
их ей..." (55).
"Известие о твоей потере (3000 руб.) меня очень огорчило, - читаем мы в
письме, датированном маем 1858 года. - Ты говоришь, что не потеря денег тебя
огорчила, а критическое положение и проч. Нет, брат, можно пожалеть и о
деньгах. У тебя дети растут, а 3000 не скоро достанешь... Мне досадно, друг
мой, что я как нарочно подвернулся тут с моими комиссиями и просьбами. Но
что делать! Ты пишешь, что скоро вышлешь. Благодарю тебя, брат. Надеюсь, что
это в последний раз я тебя беспокою" (56).
"И пойми прежде всего, бесценный мой, - пишет Ф.М. Достоевский 2 недели
спустя, все еще не получив известий от брата, - что не присылка платья
беспокоит меня (хотя бог видит, как дорого мне теперь это платье, ибо не
имею ни гроша, чтоб одеться). Но бог с ним и с платьем!.. В последнем письме
своем ты писал мне о тяжелых торговых неприятностях. Но они ли и теперь
причиною твоего молчания? Пойми, друг мой, что я о тебе убиваюсь. Здоров ли
ты? жив ли ты?.. Я тебя каждую ночь во сне вижу, тревожусь страшно. Я не
хочу, чтоб ты умер, я хочу еще раз в жизни видеть и обнять тебя, мой
бесценный... Пойми, друг мой, мое положение. Если ты не можешь выслать мне
платья, то не высылай (если только это тебя задерживает)" (57).
В 1868 году брат Андрей, до сих пор занимавший в "овечье-волчьем" клане
Достоевских положение слабого и беззащитного, оказался "опекуном над
личностью и имуществом тетушки Александры Федоровны" Куманиной, сменив в
этой должности покойного А.П. Иванова, который, приняв на себя опекунство в
1865 году, стал инициатором обновленного завещания. По сути в обновленном
завещании не было ничего нового за исключением одной малости, больно
задевшей амбиции Федора Достоевского. Имена двух старших братьев, Михаила и
Федора, были изъяты из завещания на том основании, что каждый из них уже
получил свою долю наследства. Заняв позицию опекуна того наследства, где
Ф.М. Достоевскому не было отведено той доли, на которую он, как выяснится
вскорости, все же претендовал, Андрей Достоевский в некотором смысле стал в
глазах старшего брата двойником опекуна П.А. Карепина. Свою новую опекунскую
позицию А.М. Достоевский разделил с неким юристом В.И. Веселовским, который
в августе 1869 года получил письмо от Ф.М. Достоевского, находившегося тогда
в Дрездене. Судя по содержанию письма, в котором Ф.М. Достоевский сделал
запрос о статусе завещания тетушки, становится понятно, почему Ф.М.
Достоевский не решился адресовать свое письмо на имя брата Андрея, тоже
являющегося опекуном наследства. Сославшись на сведения, полученные от А.Н.
Майкова, Ф.М. Достоевский запросил Веселовского уточнить для него,
"во-первых", как распределено наследство, то есть сколько досталось
оставшимся Достоевским, в частности, брату Андрею, сколько Ивановым, сколько
"остальным родственникам, племянникам и внукам", бабушке Ольге Яковлевне
Нечаевой и т.д.
"Во-вторых, прямо и окончательно спешу Вам высказать, - продолжает свой
запрос Ф.М. Достоевский, - что если действительно завещание тетки написано
ею уже в то время (т.е. в последние годы ее жизни, когда она была не в своем
уме, то я со всей готовностью рад начать дело о нарушении завещания и
убедительнейше просить Вас принять в этом деле участие и руководство. В
последние годы ее жизни (то есть в 1866 и 1867 г.г., - ибо в 68 и 69-м годах
я уже был за границей) я видел тетку несколько раз и очень хорошо помню, что
она была, в то время, совершенно не в своем уме. Хотя я ничего не знаю о
завещании, но, может быть, действительно ее первоначальное завещание (если
таковое существовало) подверглось изменению в эти последние годы" (58).
Начнем с того, что фраза "ничего не знаю о завещании" не отражала
реальной ситуации. Ф.М. Достоевский сам имел дело с завещанием и его
"изменением", как минимум, дважды - в первый раз в контексте просьбы брата
Михаила о ссуде в 10.000 руб. на покрытие издательских расходов, а во второй
раз в контексте получения своей доли наследства в размере 10.000, вроде бы
тоже на покрытие долгов покойного брата, ведение хозяйства которого принял
на себя с момента смерти М.М. Достоевского. И в том, и в другом случае
выдача денег сопровождалась условием о снятии каждым братом последующих
претензий на свою долю наследства. И тот, и другой случай имел место в 1864
году и был запротоколирован в тексте завещания. Чего Ф.М. Достоевский мог
действительно не знать, так это реальной даты нового завещания, а именно, 20
сентября 1865 года, хотя и об этой дате, судя по его более позднему
признанию в письме к А.М. Достоевскому, он был осведомлен. "Сообрази
следующее: я имел довольно точное понятие о завещании тетки еще в 1865
году", - писал он брату из Дрездена в декабре 1869 года (59).
С учетом полной осведомленности Ф.М. Достоевского о подробностях,
связанных с завещанием, можно спросить, почему ему непременно захотелось
прикинуться человеком, ничего не знающим? Надо полагать, тут был тайный
волчий замысел, допускающий мысль прикинуться овцой, возможно, сходный с
тем, который не однажды уже был пущен в ход в подобных ситуациях.
"С теткой нужно говорить решительно, вполне откровенно и ясно, -
инструктировал Ф.М. Достоевский брата Мишу в апреле 1864 г., предлагая ему
план принудительного получения у тетки денег. - Нужно представить,.. что
тетка не разорится, а отказом погубит и тебя, и семейство. Сразу ни тетка,
ни бабушка не решатся, закудахтают и заохают. Пусть. Надо их только на
первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно, чтоб перед ними
ясно стояла дилемма: 'Дать - опасно; не заплатит; не дать - убьешь человека
и грех возьмешь на душу'... Тут и пустить Варю,.. пусть не упрашивает тетку,
а скажет ей... 'Ваши деньги; хотите - дайте, хотите - нет. Не дадите -
разорите дотла и погубите, а это Ваш племянник, Ваш крестник... Вы в гроб
смотрите и сделаете злодейство; с чем перед Христа и перед покойной сестрой
явитесь?..
Одним словом, вероятностей выиграть дело - очень много и, на мой
взгляд, даже больше, чем проиграть... а проигрыш только в том, что в Москву
напрасно проехался" (60).
План Ф.М. Достоевского, сочиненый для брата, примечателен переложением
функций, в результате которых роль просителя, обычно проигрываемая им перед
старшим братом, оказалась возложенной на последнего, в то время как роль
Михаила Достоевского снижалась до роли просителя, которую он уже играл в
контракте с теткой А.Ф. Куманиной после смерти доктора Достоевского. В
основании контракта был положен принцип обесценивания денег через подмену их
на символическую единицу, необходимую для магического уравнения просителя и
бенефактора. Магия заключалась, вероятно, в том, что бенефактор, в данном
случае тетка Куманина, будучи принуждаем к добровольному исполнению каприза
просителя, чувствовал необходимость в том, чтобы принудить просителя принять
от бенефактора исполнение его каприза. Разумеется, сделка, выгодная лишь для
просителя, обманчиво представлялась как сулящая обоюдную выгоду и тому, кто
принуждает, и тому, кого принуждают. При этом тайна договорности, поведанная
Ф.М. Достоевским брату, заключалась в облачении прагматического требования в
наряд, взятый из этического словаря. По контракту, сочиненному Ф.М.
Достоевским, тетке ничего другого не оставалось, как принудить просителя,
М.М. Достоевского, принять от нее "спасение", выраженное через денежную
сумму в 10.000 рублей.
Как же осуществлялся акт принуждения, при котором просителю надлежало
насильно принять то, что ему хотелось больше всего? Разумеется, в полном
согласии с мазохистской схемой. Брат Михаил предъявляет капризное требование
в обмен на символическое страдание, которое заключается в суспенсе ожидания
("Сразу ни тетка, ни бабушка не решатся, закудахтают и заохают. Пусть. Надо
их только на первый раз крепко озадачить, насесть на них нравственно...") и
в демонстративной покорности, с которой принимается унижение, выраженное
через местопребывание "на краю гибели", не менее символическое. Учитывая тот
факт, что контракт не может не быть обоюдным, инструкции Ф. Достоевского
построены на расчете на ответный мазохизм тетки Куманиной. "Она будет долго
колебаться", - предупреждает Достоевский брата: "Дай ей постонать и
попричитать вволю". Как и в условии контракта Ф.М. Достоевского с братом
Мишей, заключенном в ситуации, когда просителем был брат Федя, тетке
надлежит быть поставленной перед выбором, свободным от принуждения. Вместо
принятия на себя кары, неизбежно грозящей ей в случае, если она откажет
племяннику, а именно, вместо того, чтобы "иметь дело с Христом и с покойной
сестрой", она может ограничиться символическим наказанием, заключающемся в
"спасении" просителя, то есть в выдаче ему того, что ему хочется больше
всего, а именно 10.000 рублей серебром.
Но чего же мог добиваться Ф.М. Достоевский от В.И. Веселовского,
пытаясь внедрить ему мысль о том, что в последние годы тетка была не в своем
уме? Не пересмотра ли пункта об исключении обоих братьев из завещания? К
огорчению Достоевского, В.И. Веселовский отказался от рассмотрения его
просьбы, передав ее по назначению к опекуну брату Андрею, который, хотя и
проявил осторожность в словесных формулировках, все стоял на страже
интересов всей семьи. Скромно оповестив брата о ложности слухов о смерти
тетки, он отклоняет идею борьбы за новое завещание и новый раздел имущества.
"Второе духовное завещание, - пишет Андрей Достоевский брату, - т.е. в
настоящее время действительное, хранящееся у меня, составлено было
вследствие перемены душеприказчика 20 сентября 1865 года. Но чем разнится
последнее от первого? Оно разнится только... исключением тебя и покойного
брата Михаила Михайловича от наследства, как получивших уже свои части...
Вот почему, несмотря на выгоду для себя (Достоевский предлагал исключить
всех наследников, оставив лишь семью Достоевских), я никогда не решусь
оспаривать правильность духовного завещания, да едва ли кто решится из
остальных наших родных" (61).
Судя по свидетельству брата-мемуариста, Ф.М. Достоевский не ограничился
лишь письмом к нему, а вовлек в эту историю достаточное количество людей,
чтобы "по Москве разразился слух", что опекун В.И. Веселовский оказывает
"свое содействие в опровержении духовного завещания" Ф.М. Достоевскому.
Однако, уловив в воздухе провал своей затеи и угрозу собственной репутации,
Ф.М. Достоевский пишет брату, пытаясь убедить его в том, что тот исказил его
намерение и представил дело так, что он, Федор Достоевский, якобы пошел
"против действительной воли тетки". В результате, сам поспособствовав
возникновеню слухов в надежде, что они помогут ему заручиться помощью
Веселовского, Ф.М. Достоевский намекает брату, что тот его незаслуженно
опозорил, распространив ложные слухи о нем.
"Ты же как бы мне приписываешь намерение вообще восстать против
завещания тетки и кассировать его в нашу (т.е. свою) пользу!.. Да поверишь
ли ты, что я только из твоего письма в первый раз в жизни заключил и
догадался, что это было бы для нас, Достоевских, выгодно. Никогда и мысли
такой у меня в голове не было - уж потому одному, что я в 1864 году получил
от тетки (по смерти брата Миши) все, что мне следовало получить по
завещанию, то есть 10.000 рублей, - и даже по совести моей сознаюсь, что
должен ей за эти 10.000 проценты..." (62).
Фиксированность Достоевского на том, чтобы переписать куманинское
наследство в свою пользу толкнула его на то, чтобы предпринять судебное дело
против законных наследников и его двоюродных братьев Шоров, Владимира и
Сергея Дмитриевичей, казуистически настаивая на их "единокровности" как
факторе, якобы ущемляющем, в отличие от "единоутробности", их наследственные
права. Не иначе как с этой же целью Ф.М. Достоевский поставил в известность
своего адвоката Б.Б. Полякова ("мерзавца" и "тупицу", как он его
характеризовал впоследствии), что затевает процесс против родственников по
просьбе брата Николая Михайловича, чье имя было "ошибочно", как это принято
считать, а, скорее всего, преднамеренно упомянуто Ф.М. Достоевским в самом
первом письме к Веселовскому, датированном 1869 годом. И все же миф о том,
что Достоевского "втянули" в эту борьбу с родственниками, господствует среди
исследователей Достоевского. Но почему, только то и делая, что преследуя
выгоду для себя, Достоевский прикидывается человеком, у которого "Никогда и
мысли [о выгоде] в голове не было? Вряд ли ему не было понятно, что и брат
Андрей, и другие родственники не могли не видеть его намерений "насквозь".
Варвара Михайловна, как известно, встретила адвоката Ф.М. Достоевского, Б.Б.
Полякова, словами "Неужели брат Федя хочет меня лишить всего?" Но о каких
намерениях может идти речь, если Достоевский в конце концов запутал дело до
того, что, отрицая мысль о выгоде, он тут же признавал, хотя и косвенно, что
действительно вменял опекунам в моральную обязанность уничтожить следы,
указующие на то, что его доля наследства в размере 10.000 уже была им
получена?
"До меня дошли слухи, - пишет он Андрею Достоевскому в декабре 1875
года, - будто бы я негодовал на тебя, что сохранили (вы с Варей) на меня
документы тетке в 10.000. Но это неправда и сплетням не верь. На этот счет я
негодовал, но не на тебя, потому что по смерти тетки тебе самовольно нельзя
было уничтожить такие важные документы. Я негодовал на покойника Александра
Павловича, при котором было написан завещание; выключая же меня из
завещания, в то же время непременно надо было напомнить тетке, что надо
разорвать документы. Мог бы, правда, напомнить потом и ты о том же самом
тетке или бабушке, но я тебя не обвинял, потому что не знаю до сих пор,
известно ли тебе было, до смерти ее, содержжание ее завещания" (63).
Но откуда у Ф.М. Достоевского возникла мысль о необходимости того,
чтобы документы, свидетельствовавшие о получение им 10.000 рублей, были
"разорваны"? Ведь если бы он не собирался посягнуть на свою долю наследства
во второй раз, прикинувшись, что первого раза не было и в помине, какая ему
могла быть разница, известен ли тот факт брату, что он больше не является
наследником Куманиных или нет? Однако, истинная позиция Достоевского в
вопросе о наследстве, была куда циничнее, чем на то указывает текст
мемуаров.
"N.B. Все здесь, кажется, уверены, - пишет Достоевский жене из Москвы
20 мая 1873 года, - что наши расписки в взятых мною и братом Мишей 10.000 и
слова тетки насчет нас в завещании лишают нас права искать теперь; но
Поляков на это смеется. Брат же Андрей, вероятно, на это рассчитывал, коли
не написал мне ничего" (64).
Если припомнить, умение создавать тайны друг от друга, видеть эти тайны
насквозь и устраняться от их псевдо-обнаружения входило в волчье-овечий
договор доктора Достоевского сначала с женой, а потом и с детьми. Не
подлежит сомнению, что из этого договора Федор Достоевский черпал силы как
для выражения братской любви, так и для развития интириги в его бессмертных
сочинениях.
"Само собой разумеется, - пишет рассказчик в в─≤Бесах' о своем
контракте со Степаном Трофимовичем Верховенским, - что я давно уже угадал
про себя эту главную тайну его и видел все насквозь. По глубочайшему
тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой тайны, этой главной заботы
Степана Трофимовича, не прибавило бы ему чести, и потому я, как человек еще
молодой, несколько негодовал на грубость чувств его и на некрасивость
некоторых его подозрений... Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно
видел, что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня
на то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь" (65).
1. Достоевский А.М. Воспоминания, Л., 1999, с. 109.
2. "Хроника рода Достоевского. М., 1833, с. 55.
3. В.С. Нечаева. В семье и усадьбе Д