"Васенька, мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка". Мне было двадцать пять лет... Я нашла мужчину...Все ему рассказала.... Всю правду: у меня одна любовь, на всю жизнь. Я все ему открыла... Мы встречались, но я никогда его в дом к себе не звала, в дом не могла. Там -- Вася... Работала я кондитером. Леплю торт, а слезы катятся. Я не плачу, а слезы катятся. Единственное, о чем девочек просила: "Не жалейте меня. Будете жалеть, я уйду". Я хотела быть, как все. Не надо меня жалеть... Я когда-то была счастливая... Принесли мне Васин орден... Красного цвета... Я смотреть на него долго не могла. Слезы катятся... ...Родила мальчика. Андрей... Андрейка... Подруги останавливали: "Тебе нельзя рожать", и врачи пугали: "Ваш организм не выдержит". Потом... Потом они сказали, что он будет без ручки... Без правой ручки... Аппарат показывал... "Ну, и что? -- думала я. -- Научу писать его левой ручкой". А родился нормальный... красивый мальчик... Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: "Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?" Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по улице... И я, чувствую, падаю... Тогда меня разбил первый инсульт... Там, на улице... "Мамочка, тебе водички дать". -- "Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи". И хватанула его за руку. Дальше не помню... Открыла глаза в больнице... Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: "Мамочка, только не хватай меня за руку. Я никуда от тебя не уйду". Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу Вася... Его фотографии... Ночью с ним говорю и говорю... Бывает, меня во сне попросит: "Покажи нашего ребеночка". Мы с Андрейкой приходим ... А он приводит за руку дочку. Всегда с дочкой. Играет только с ней... Так я и живу... Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше... (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая улица, ее так и называют -- чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Никто там уже не живет и жить никогда не будет. У них у всех тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать об этом. У них нет жизни без реактора, реактор % их жизнь. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу -- шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Стоял на автобусной остановке... Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили... Что видели... О смерти люди не хотят слушать. О страшном... Но я вам рассказала о любви... Как я любила..." Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко Интервью автора с самой собой о пропущенной истории и о том, почему Чернобыль ставит под сомнение нашу картину мира % Я - свидетель Чернобыля... Самого главного события двадцатого века, несмотря на страшные войны и революции, которыми будет памятен этот век. Уже прошло двадцать лет после катастрофы, но до сих пор для меня вопрос - о чем я свидетельствую: о прошлом или о будущем? Так легко соскользнуть в банальность... В банальность ужаса... Но я смотрю на Чернобыль, как на начало новой истории, он не только знание, а и предзнание, потому что человек вступил в спор с прежними представлениями о себе и о мире. Когда мы говорим о прошлом или о будущем, то вкладываем в эти слова свои представления о времени, но Чернобыль - это прежде всего катастрофа времени. Радионуклиды, разбросанные по нашей земле, будут жить пятьдесят, сто, двести тысяч лет... И больше... С точки зрения человеческой жизни они вечные. Что же мы способны понять? В наших ли силах добыть и распознать смысл в этом еще незнакомом нам ужасе? О чем эта книга? Почему я ее написала? % Эта книга не о Чернобыле, а о мире Чернобыля. О самом событии написаны уже тысячи страниц и сняты сотни тысяч метров кинопленки. Я же занимаюсь тем, что назвала бы пропущенной историей, бесследными следами нашего пребывания на земле и во времени. Пишу и собираю повседневность чувств, мыслей, слов. Пытаюсь застичь быт души. Жизнь обычного дня обычных людей. Здесь же все необычно: и обстоятельства, и люди, какими их заставили, подняли быть обстоятельства, когда они обживали новое пространство. Чернобыль для них - не метафора и символ, он - их дом. Сколько раз искусство репетировало апокалипсис, пробовало разные технологические версии светопреставления, но теперь мы точно знаем, что жизнь куда! фантастичнее. Через год после катастрофы меня кто-то спросил: " Все пишут. А вы живете здесь и не пишете. Почему?" А я не знала, как об этом писать, с каким инструментом и откуда подступиться. Если раньше, когда писала свои книги, я вглядывалась в страдания других, то сейчас я и моя жизнь стали частью события. Слепились воедино, не отойти на расстояние. Имя моей маленькой, затерянной в Европе страны, о которой мир раньше почти ничего не слышал, зазвучало на всех языках, она превратилась в дьявольскую чернобыльскую лабораторию, а мы, беларусы, стали чернобыльским народом. Где бы я теперь ни появлялась, все с любопытством оглядывались: "А, вы оттуда? Что там?" Конечно, можно было быстро написать книгу, какие потом появлялись одна за другой - что случилось в ту ночь на станции, кто виноват, как скрывали аварию от мира и от собственного народа, сколько тонн песка и бетона понадобилось, чтобы соорудить саркофаг над дышащим смертью реактором, % но что-то меня останавливало. Держало за руку. Что? Ощущение тайны. Это, скоропостижно поселившееся в нас ощущение, витало тогда над всем: нашими разговорами, действиями, страхами и следовало вслед за событием. Событием - чудовищем. У всех появилось высказанное или не высказанное чувство, что мы прикоснулись к неведомому. Чернобыль - это тайна, которую нам еще предстоит разгадать. Непрочтенный знак. Может быть, загадка на двадцать первый век. Вызов ему. Стало ясно: кроме коммунистических, национальных и новых религиозных вызовов, среди которых живем и выживаем, впереди нас ждут другие вызовы, более свирепые и тотальные, но пока еще скрытые от глаза. Но что-то уже после Чернобыля приоткрылось... Ночь 26 апреля 1986 года... За одну ночь мы переместились в другое место истории. Совершили прыжок в новую реальность, и она, эта реальность, оказалась выше не только нашего знания, но и нашего воображения. Порвалась связь времен... Прошлое вдруг оказалось беспомощным, в нем не на что было опереться, в вездесущем (как мы верили) архиве человечества не нашлось ключей, чтобы открыть эту дверь. Я не раз слышала в те дни: "таких слов не подберу, чтобы передать то, что я видела и пережила", "никто раньше мне ничего подобного не рассказывал", "ни в одной книжке об этом не читал и в кино не видел". Между временем, когда случилась катастрофа и тем временем, когда о ней начали рассказывать, была пауза. Момент немоты... Он запомнился всем... Где-то наверху принимали какие-то решения, сочиняли секретные инструкции, поднимали в небо вертолеты, двигали по дорогам огромное количество техники, внизу - ждали сообщений и боялись, жили со слухов, но все молчали о главном - что же все-таки произошло? Не находили слов для новых чувств и не находили чувств для новых слов, не умели еще выразиться, но постепенно погружались в атмосферу нового думанья, так можно сегодня определить то наше состояние. Просто фактов уже не хватало, тянуло заглянуть за факт, войти в смысл происходящего. Налицо имелся эффект потрясения. И я искала этого потрясенного человека... Он говорил новые тексты...Голоса иногда пробивались как будто сквозь сон или бред, из параллельного мира. Рядом с Чернобылем все начинали философствовать. Становились философами. Храмы опять заполнились людьми... Верующими и недавними атеистами... Искали ответов, которые не могли дать физика и математика. Трехмерный мир раздвинулся, и я не встречала смельчаков, которые бы снова могли поклясться на Библии материализма. Ярко вспыхнула бесконечность. Замолчали философы и писатели, выбитые из знакомой колеи культуры и традиции. Интереснее всего в те первые дни было разговаривать не с учеными, чиновниками и военными с большими погонами, а со старыми крестьянами. Живут они без Толстого и Достоевского, без Интернета, но их сознание каким-то образом вместило в себя новую картину мира. Не разрушилось. Наверное, мы все скорее бы справились с военной атомной ситуацией, как в Хиросиме, собственно, к ней и готовились. Но катастрофа случилась на невоенном атомном объекте, а мы были люди своего времени и верили, как нас учили, что советские атомные станции самые надежные в мире, их можно строить даже на Красной площади. Военный атом - это Хиросима и Нагасаки, а мирный атом - это электрическая лампочка в каждом доме. Никто еще не догадывался, что военный и мирный атом близнецы. Сообщники. Мы поумнели, весь мир поумнел, но поумнел он после Чернобыля. Сегодня беларусы, как живые "черные ящики" записывают информацию для будущего. Для всех. Я долго писала эту книгу... Почти двадцать лет... Встречалась и разговаривала с бывшими работниками станции, учеными, медиками, солдатами, переселенцами, самоселами...С теми, у кого Чернобыль - основное содержание их мира, все внутри и вокруг отравлено им, а не только земля и вода. Они рассказывали, искали ответы... Мы думали вместе... Часто они торопились, боялись не успеть, я еще не знала, что цена их свидетельствам - жизнь. "Запишите... - Повторяли. - Мы не все поняли, что видели, но пусть останется. Кто-то прочтет и поймет. Потом... После нас..." Не зря они торопились, многих уже нет в живых. Но они успели послать сигнал... % Все, что нам известно об ужасах и страхах, больше всего связано с войной. Сталинский ГУЛАГ и Освенцим недавние приобретения зла. История всегда была историей войн и полководцев, и война являлась, скажем так, мерой ужаса. Поэтому люди смешивают понятия войны и катастрофы... В Чернобыле налицо как будто все признаки войны: много солдат, эвакуация, оставленное жилье. Нарушен ход жизни. Чернобыльская информация в газетах сплошь из военных слов: атом, взрыв, герои... И это затрудняет понимание того, что мы находимся в новой истории... Началась история катастроф... Но человек не хочет об этом думать, потому что не задумывался над этим никогда, он прячется за то, что ему знакомо. За прошлое. Даже памятники героям Чернобыля похожи на военные... % Моя первая поездка в зону... Цвели сады, радостно блестела на солнце молодая трава. Пели птицы. Такой знакомый... знакомый... мир. Первая мысль: все на месте и все, как прежде. Та же земля, та же вода, те же деревья. И форма, и цвет, и запах у них вечные, никто не в силах тут что-либо изменить. Но уже в первый день мне объяснили: цветы рвать не надо, на земле лучше не сидеть, воду из родника не пить. К вечеру наблюдала, как пастухи хотели загнать в реку усталое стадо, но коровы подходили к воде и тут же заворачивали назад. Как-то они угадывали об опасности. А кошки, рассказывали мне, перестали есть дохлых мышей, а те валялись везде: в поле, во дворах. Смерть таилась повсюду, но это была какая-то другая смерть. Под новыми масками. В незнакомом обличии. Человека застигли врасплох, он был не готов. Не готов, как биовид, не срабатывал весь его природный инструмент, который настроен, чтобы увидеть, послушать, потрогать. Ничего из этого было невозможно, глаза, уши, пальцы уже не годились, не могли послужить, потому как радиация не видна и у нее нет запаха и звука. Она бестелесна. Всю жизнь мы воевали или готовились к войне, столько о ней знаем - и вдруг! Образ врага изменился. У нас появился другой враг... Враги... Убивала скошенная трава. Словленная рыба, пойманная дичь. Яблоко... Мир вокруг нас, раньше податливый и дружелюбный, теперь внушал страх. Старые люди, уезжая в эвакуацию и еще не представляя, что навсегда - смотрели на небо: "Солнце светит... Нет ни дыма, ни газа. Не стреляют. Ну, разве это война? А надо становиться беженцами..." Знакомый... незнакомый... мир. Как понять, где мы находимся? Что с нами происходит? Здесь... Сейчас... Спросить не у кого... В зоне и вокруг зоны... Поражало бесчисленное количество военной техники. Маршировали солдаты с новенькими автоматами. С полной боевой выкладкой. Мне больше всего почему-то запомнились не вертолеты и бронетранспортеры, а эти автоматы...Оружие... Человек с ружьем в зоне... В кого он мог там стрелять и от кого защитить? От физики... От невидимых частиц... Расстрелять зараженную землю или дерево? На самой станции работало КГБ. Искали шпионов и диверсантов, ходили слухи, что авария - запланированная акция западных спецслужб, чтобы подорвать лагерь социализма. Надо быть бдительными. Эта картина войны... Эта культура войны рухнула у меня на глазах. Мы вошли в непрозрачный мир, где зло не дает никаких объяснений, не раскрывает себя и не знает законов. Я видела, как дочернобыльский человек превращался в чернобыльского человека. % Не один раз... И тут есть о чем подумать... Я слышала мнение, что поведение пожарников, тушивших в первую ночь пожар на атомной станции, и ликвидаторов напоминает самоубийство. Коллективное самоубийство. Ликвидаторы часто работали без защитной спецодежды, беспрекословно отправлялись туда, где "умирали" роботы, от них скрывали правду о полученных высоких дозах, и они с этим мирились, а потом еще радовались полученным правительственным грамотами и медалям, которые им вручали перед смертью... А многим так и не успевали вручить... Так кто они все-таки герои или самоубийцы? Жертвы советских идей и воспитания? Почему-то со временем забывается, что они спасли свою страну. Спасли Европу. Только на секунду представить себе картину, если бы взорвались остальные три реактора... % Они % герои. Герои новой истории. Их сравнивают с героями Сталинградской битвы или сражения под Ватерлоо, но они спасали нечто большее, чем родное отечество, они спасали саму жизнь. Время жизни. Живое время. Чернобылем человек замахнулся на все, на весь божественный мир, где, кроме человека, живут тысячи других существ. Животных и растений. Когда я к ним приходила... И слушала их рассказы о том, как они (первые и впервые!) занимались новым человеческим нечеловеческим делом - хоронили землю в земле, то есть закапывали зараженные пласты в специальных бетонных бункерах вместе со всем их населением - жуками, пауками, личинками. Разнообразными насекомыми, чьих даже имен не знали. Не помнили. У них было совершенно иное понимание смерти, оно распространялось на все - от птицы до бабочки. Их мир был уже другим миром - с новым правом жизни, с новой ответственностью и новым чувством вины. В их рассказах постоянно присутствовала тема времени, они говорили "впервые", "никогда больше", "навсегда". Вспоминали, как ездили по опустевшим деревням и встречали иногда там одиноких стариков, которые не захотели уехать вместе со всеми или потом вернулись из чужих краев: сидели те вечером при лучине, косили косой, жали серпом, лес валили топором, обращались в молитвах к зверям и духам. К Богу. Все, как и двести лет назад, а наверху где-то летали космические корабли. Время укусило свой хвост, начало и конец соединились. Чернобыль для тех, кто там был, не кончился в Чернобыле. Они вернулись не с войны... А как будто с другой планеты... Я поняла, что свои страдания они совершенно сознательно обращали в новое знание, дарили нам: смотрите, вам надо будет что-то с этим знанием делать, как-то его употребить. У героев Чернобыля есть один памятник... Это - рукотворный саркофаг, в который они уложили ядерный огонь. Пирамида двадцатого века. % На чернобыльской земле жалко человека. Но еще больше жалко зверя... Я не оговорилась... Сейчас поясню.. Что оставалось в мертвой зоне после того, как уходили люди? Старые погосты и биомогильники, так называются кладбища для животных. Человек спасал только самого себя, всех остальных он предал, после его отъезда в деревни входили отряды солдат или охотников и расстреливали животных. А собаки бежали на человеческий голос... и кошки... И лошади ничего не могли понять... А они-то ни в чем неповинны - ни звери, ни птицы, и умирали они безмолвно, что еще страшнее. Когда-то индейцы в Мексике и даже в дохристианской Руси просили прощения у животных и птиц, которых должны были убить себе для пропитания. А в древнем Египте животное имело право на жалобу против человека. В одном из папирусов, сохранившемся в пирамиде, написано: "Не найдено ни одной жалобы быка против Н." Перед уходом в царство мертвых египтянин читал молитву, в которой были и такие слова: "Я не обижал никакую тварь. Я не отнимал у животного ни зерна, ни травы." Что дал чернобыльский опыт? Повернул ли он нас к этому молчаливому и таинственному миру "других"? % Один раз я видела, как вошли солдаты в деревню, из которой ушли люди, и начали стрелять... Беспомощные крики животных... Они кричали на разных своих языках... Об этом уже написано в Новом завете. Иисус Христос приходит в Иерусалимский храм и видит там животных, приготовленных к ритуальной жертве: с перерезанными горлами, истекающих кровью. Иисус закричал: " вы превратили дом молитвы в вертеп разбойников". Он мог бы добавить - в бойню... Для меня сотни оставленных в зоне биомогильников те же древние капища. Только кому из богов? Богу науки и знания или Богу огня? В этом смысле Чернобыль дальше Освенцима и Колымы. Дальше Холокоста. Он предлагает конечность. Упирается в ничто. Другими глазами оглядываю мир вокруг... Ползет по земле маленький муравей, и он теперь мне ближе. Птица в небе летит, и она ближе. Между мной и ими расстояние сокращается. Нет прежней пропасти. Все - жизнь. Запомнилось и такое... Рассказывал старый пасечник (а потом я слышала о том же и от других): "Вышел утром в сад, чего-то не хватает, какого-то знакомого звука. Ни одной пчелы... Не слышно ни одной пчелы! Ни одной! Что? Что такое? И на второй день они не вылетели. И на третий... Потом нам сообщили, что на атомной - авария, а она рядом. Но долго мы ничего не знали. Пчелы знали, а мы нет. Теперь, если что, буду на них смотреть. На их жизнь". Еще пример... Заговорила с рыбаками у реки, они вспомнили: "Мы ждали, когда нам по телевизору объяснят... Расскажут, как спасаться. А червяки. Простые червяки. Они ушли глубоко в землю, может, на полметра или на метр. А нам же непонятно. Мы копали-копали. Ни одного червяка не нашли для рыбалки..." Кто же из нас первее, прочнее и вечнее на земле - мы или они? Нам бы у них учиться, как выжить... И как жить... % Сошлись две катастрофы: социальная - на наших глазах развалился Советский Союз, ушел под воду гигантский социалистический материк, и космическая - Чернобыль. Два глобальных взрыва. И первый - ближе, понятнее. Люди озабочены днем и бытом: на что купить, куда поехать? Во что верить? Под какие знамена снова встать или надо учиться жить для себя, своей жизнью? Последнее нам незнакомо, не умеем, потому что еще никогда так не жили. Это переживают все и каждый. А о Чернобыле хотели бы забыть, потому что сознание перед ним капитулировало. Катастрофа сознания. Мир наших представлений и ценностей взорван. Если бы мы победили Чернобыль или поняли до конца, то думали и писали бы о нем больше. А так живем в одном мире, а сознание существует в другом. Реальность ускользает, не вмещается в человека. % Да... За реальностью не удается угнаться... % Один пример... До сих пор пользуемся старыми словами: "далеко-близко", "свои-чужие"... Но что значит далеко или близко после Чернобыля, когда уже на четвертые сутки чернобыльские облака плыли над Африкой и Китаем? Земля оказалась такая маленькая, это не та земля, которая была во время Колумба. Бесконечная. Теперь у нас появилось другое ощущение пространство. Живем в обанкротившемся пространстве. Еще... В последние сто лет человек стал жить больше, но все равно его сроки ничтожны и крошечны рядом с жизнью радионуклидов, поселившихся на нашей земле. Многие из них будут жить тысячелетиями. Нам и не заглянуть в такую даль! Рядом с ними переживаешь другое чувство времени. И это все - Чернобыль. Его следы. То же творится с нашими отношениями с прошлым, фантастикой, знаниями... Прошлое оказалось беспомощным, из знаний уцелело только знание о нашем незнании. Происходит перестройка чувств... Теперь часто вместо обычных утешений врач говорит жене об умирающем муже: "Подходить близко нельзя! Целовать нельзя! Гладить нельзя! Это уже не любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации." Тут и Шекспир отступает. И великий Данте. Вопрос: подойти - не подойти? Целовать - не целовать? Одна из моих героинь (как раз беременная в то время) подошла и целовала, и не оставила мужа до самой его смерти. За это она поплатилась своим здоровьем и жизнью их маленького ребенка. Ну, а как было выбрать между любовью и смертью? Между прошлым и незнакомым настоящим? А кто возьмет на себя смелость и осудит тех жен и матерей, которые не сидели возле своих умирающих мужей и сыновей? Рядом с радиоактивными объектами... В их мире и любовь изменилась. И смерть. Изменилось все, кроме нас. % Чтобы событие стало историей, нужно хотя бы пятьдесят лет. А тут приходится идти по горячим следам... % Зона... Отдельный мир... Другой среди всей остальной земли... Сначала придумали ее фантасты, но литература отступила перед реальностью. Мы уже не можем, как герои Чехова верить: через сто лет человек будет прекрасен! Жизнь станет прекрасной!! Это будущее мы потеряли. Через сто лет был сталинский ГУЛАГ, Освенцим... Чернобыль.... И сентябрь в Нью-Йорке... Непонятно, как это расположилось и как влезло в жизнь одного поколения, в его размеры. Например, в жизнь моего отца, которому сейчас восемьдесят три года? Человек выжил!? Судьба - жизнь одного человека, история - жизнь нас всех. Я хочу рассказать историю таким образом, чтобы не потерять из виду судьбу... Одного человека... % Больше всего в Чернобыле запоминается жизнь "после всего": вещи без человека, пейзажи без человека. Дорога в никуда, провода в никуда. Нет, да и подумаешь, что это - прошлое или будущее? % Мне иногда казалось, что я записываю будущее... Глава первая. Земля мертвых Монолог о том, зачем люди вспоминают "У меня тоже есть вопрос... Сам я ответить на него не могу... Но вы взялись об этом писать... Об этом? А я не хотел бы, чтобы обо мне это знали. Что я там испытал... С одной стороны, есть желание открыться, выговориться, а с другой -- чувствую, как я обнажаюсь, а мне бы этого не хотелось... Помните, у Толстого? Пьер Безухов так потрясен после войны, что ему кажется -- он и весь мир изменились навсегда. Но проходит какое-то время, и он замечает за собой, что снова так же ругает кучера, так же брюзжит. Зачем тогда люди вспоминают? Чтобы восстановить истину? Справедливость? Освободиться и забыть? Понимают, что они -- участники грандиозного события? Или ищут в прошлом защиты? И это притом, что воспоминания -- хрупкая вещь, эфемерная, это не точные знания, а догадка человека о самом себе. Это еще не знания, это только чувства. Мое чувство... Я мучался, рылся в памяти и вспомнил... Самое страшное со мной было в детстве... Это -- война... Помню, как мы, пацаны, играли в "папы и мамы": раздевали малышей и клали их друг на дружку... Это были первые дети, родившиеся после войны. Вся деревня знала, какие слова они уже говорят, когда начали ходить, потому что за войну детей забыли. Мы ждали появления жизни. "В папы и мамы" -- так называлась наша игра. Мы хотели увидеть появление жизни... А нам самим было по восемь--десять лет... Я видел, как женщина сама себя убивала. В кустах у реки. Брала кирпич и била себя по голове. Она была беременная от полицая, которого вся деревня ненавидела. Еще, будучи ребенком, я видел, как рождаются котята. Помогал матери тянуть теленка из коровы, водил на случку к кабану нашу свинью... Помню... Помню, как привезли убитого отца, на нем свитер, мама сама его вязала, отец, видимо, был расстрелян из пулемета или автомата и что-то кровавое прямо кусками вылезало из этого свитера. Он лежал на нашей единственной кровати, больше положить было некуда. Потом его похоронили перед домом. И земля не пух, а тяжелая глина. Из-под грядок для бураков. Кругом шли бои... На улице лежали убитые кони и люди... Для меня это настолько запретные воспоминания, что я не говорил о них вслух... Тогда я воспринимал смерть так же, как и рождение. У меня примерно было одинаковое чувство, когда появился теленок из коровы... Появлялись котята. И когда женщина в кустах убивала себя... Почему-то это казалось мне одним и тем же, одинаковым. Рождение и смерть... Я помню с детства, как пахнет в доме, когда режут кабана... Вы только тронули меня, и я уже падаю, падаю туда. В кошмар... В ужас... Лечу... Еще помню как нас, маленьких, женщины брали с собой в баню. И у всех женщин, и у моей матери выпадали матки (мы это уже понимали), они подвязывали их тряпками. Я это видел... Матки выходили от тяжелой работы. Мужчин не было, их на фронте, в партизанах перебили, коней не было тоже, женщины тягали плуги на себе. Перепахивали свои огороды, колхозные поля. Когда я вырос, и у меня случалась близость с женщиной, я это вспоминал... То, что видел в бане... Хотел забыть. Все забыть... Забывал... Я думал, что самое страшное со мной уже произошло... Это - война. И я защищен, я теперь защищен. Своим знанием, тем, что там... тогда... пережил... Но... Я поехал в чернобыльскую зону... Много раз уже был там... И там понял, что я беспомощен. Я не понимаю... И я разрушаюсь от этой своей беспомощности. От того, что я не узнаю мир, в котором все переменилось. Даже зло другое. Прошлое меня уже не защищает... Не успокаивает... В нем нет ответов... Всегда они раньше были, а сегодня нет. Меня разрушает будущее, а не прошлое. (Задумывается) Зачем люди вспоминают? Мой вопрос... Но я поговорил с вами, что-то проговорил словами... И что-то понял... Я теперь не так одинок. А как это у других?" Петр С., психолог Монолог о том, что можно поговорить и с живыми, и с мертвыми "Ночью волк во двор вошел... В окно глянула -- стоит и светит глазами. Фарами... Я ко всему привыкла. Семь лет живу одна, семь лет, как люди уехали... Ночью, бывает, сижу, пока не высветлит, и думаю, думаю. И сегодня всю ночь на кровати крючком сидела, а потом вышла поглядеть, какое солнышко. Что я вам скажу? Самая справедливая вещь на свете смерть. Никто еще не откупился. Земля всех принимает: и добрых, и злых, и грешников. А больше справедливости на этом свете нет. Я тяжко и честно всю жизнь трудилась. По совести жила. А мне справедливость не выпадала. Бог где-то делил, пока до меня очередь дошла -- у него уже ничего не осталось, чтобы мне дать. Молодой может умереть, а старый должен... Никто не бессмертен - ни царь, ни купец... Сначала я людей ждала, думала -- все вернутся. Никто на век не уезжал, уезжали на время. А теперь смерти жду... Помереть не трудно, а страшно. Церкви нету, и батюшка не приезжает. Некому мне отнести свои грехи... ...Первый раз сказали, что у нас радиация, так мы думали: это болезнь какая-то, кто заболеет -- сразу помирает. Нет, говорят, что-то такое, что на земле лежит и в землю лезет, а увидеть нельзя. Зверь, может, видит и слышит, а человек нет. А это неправда! Я видела... Этот цезий у меня на огороде валялся, пока дождь его не намочил. Цвет у него такой чернильный... Лежит и переливается кусочками... Прибежала с колхозного поля и пошла на свой огород... И такой кусочек синий... А через двести метров еще один... Величиной с платочек, что у меня на голове. Крикнула я соседке, другим бабам, мы все оббегали. Все огороды, поле вокруг... Гектара два... Может, четыре больших кусочка нашли... А один был красного цвета... Назавтра посыпал дождь. С самого утра. И к обеду их не стало. Приехала милиция, а уже не было чего показать. Только рассказывали... Кусочки вот такие... (Показывает руками.) Как мой платочек. Синие и красные. Мы не сильно боялись этой радиации... Когда б мы ее не видели, не знали, может, и боялись, а когда посмотрели, то уже не так страшно. Милиция с солдатами трафаретки поставила. У кого возле дома, где на улице -- написали: семьдесят кюри, шестьдесят кюри... Век жили на своей картошке, на бульбочке, а тут сказали -- нельзя! И лучок не разрешают, и морковку. Кому беда, кому смех... Работать на огороде советовали в марлевых повязках и резиновых перчатках. А золу из печи закапывать. Хоронить. О-о-о... А тогда еще один важный ученый приехал и выступил в клубе, что дрова надо мыть... Диво! Отсохни мои уши! Приказали перестирать пододеяльники, простыни, занавески... Так они ж в хате! В шкафах и сундуках. А какая в хате радиация? За стеклом? За дверями? Диво! Ты найди ее в лесу, в поле... Колодцы позакрывали на замок, обернули целлофановой пленкой... Вода "грязная"... Какая она грязная, она такая чистая-чистая ! Наговорили мешок. Вы все умрете... Надо уезжать... Эвакуироваться... Напугались люди... Набрались страху... Некоторые давай по ночам свое добро закапывать. И я свою одежду сложила... Красные грамоты за мой честный труд и копейку, какая у меня была, на черный день хранилась. Такая печаль! Такая печаль переедала сердце! Чтобы я так умерла, как я правду вам говорю! А тут слышу, что в одной деревне солдаты людей эвакуировали, а дед с бабкой остались. Перед тем днем, когда людей поднимали, пригнали в автобусы, они взяли коровку и подались в лес. Переждали там. Как в войну... Когда деревню каратели жгли... Откуда та беда берется? (Плачет.) Непрочная наша жизнь... Рада не плакать, так слезы текут... О! Поглядите в окно: сорока прилетела... Я их не гоню... Хоть, бывает, что сороки у меня яйца из сарая тягают. Все равно не гоню. У нас теперь у всех одна беда. Никого не гоню! Вчера заяц прибегал... Вот если бы каждый день в хате были люди. Тут недалеко, в другой деревне, тоже баба одна живет, я говорила, чтобы ко мне переходила. Что поможет, а что нет, но хотя бы заговорить до кого. Позвать... Ночью все у меня болит. Ноги крутит, как мурашки бегают, это нерв по мне ходит. Так я возьму что в руки. Жменьку зерна... И хруп, хруп. Нерв тогда успокаивается... Что я уже наработалась за свою жизнь, нагоревалась. Всего хватило и ничего не хочу. Если б померла, то и отдохнула. Как там душа, а телу спокойно будет. И дочки у меня есть, и сыны... Все в городе... А я никуда отсюда не хочу! Дал Бог годы, а не дал доли. Я знаю, что докучает старый человек, дети потерпят, потерпят и обидят. Радость от детей пока малые. Наши женщины, которые поехали в город, все плачут. То невестка обижает, то дочка. Вернуться хотят. Мой хозяин тут... Лежит на могилках... Если бы не лежал тут, то жил бы в другом месте. И я с ним. (Вдруг весело.) А что ехать? Тут хорошо! Все растет, все цветет. Начиная от мошки до зверя, все живет. Я все вам вспомню... Летят самолеты и летят. Каждый день. Низко-низко над головами. Летят на реактор. На станцию. Один за одним. А у нас -- эвакуация. Переселение. Штурмуют хаты. Люди позакрывались, попрятались. Скот ревет, дети плачут. Война! А солнышко светит... Я села и не выхожу из хаты, правда, на ключ не закрывала. Постучали солдаты: "Что, хозяйка, собралась?" Спрашиваю: " Силой будете мне руки и ноги связывать?" Помолчали, помолчали и пошли. Молоденькие-молоденькие. Дети! Бабы на коленях перед хатами ползали... Молились... Солдаты под руки одну, другую -- и в машину. А я пригрозила, который до меня дотронется, силу свою покажет, тот кием получит. Ругалась! Крепко ругалась! Не плакала. В тот день я ни слезинки. Сижу в хате. То крик. Крик! А то стало тихо... Затихло. Я в тот день... В первый день я не вышла из хаты... Рассказывали: шла колонна людей... И шла колонна скота. Война! Мой хозяин любил сказать, что человек стреляет, а Бог пули носит. Кому какая судьба! Молодые, что поуезжали, уже есть что поумирали. На новом месте. А я с киечком -- хожу. Тупаю. Скучно станет, поплачу. Деревня пустая... А птицы тут всякие... Летают... И лось идет хоть бы что... (Плачет.) Я все вспомню... Люди поуезжали, а кошек и собак оставили. Первые дни я ходила и разливала всем молоко, а каждой собаке давала кусок хлеба. Они стояли у своих дворов и ждали хозяев. Ждали людей долго. Голодные кошки ели огурцы... Ели помидоры... До осени я у соседки косила траву перед калиткой. Забор упал, забор ей прибила. Ждала людей... Жил у соседки собачка, звали Жучок. "Жучок, -- прошу, -- если первый людей встретишь, -- то крикни мне". Ночью сню, как я эвакуируюсь... Офицер кричит: "Хозяйка, мы скоро все будем сжигать и закапывать. Выходи!" И везут меня куда-то, в какое-то незнакомое место. Непонятное. Это и не город, и не деревня. И не земля... Случилась история... Был у меня хороший котик. Звали Васька. Зимой голодные крысы напали, нет спасения. Под одеяло лезли. Зерно в бочке -- дырку прогрызли. Так Васька спас... Без Васьки бы погибла... Мы с ним поговорим, пообедаем. А тогда пропал Васька... Может, голодные собаки где напали и съели? Они все бегали голодные, пока не поумирали, кошки были такие голодные, что котят ели, летом не ели, а зимой. Прости, Господи! А одну бабу крысы загрызли... В своем доме. Рыжые крысы... Правда или нет, а бают. Рыскают тут бомжи... Первые годы добра хватало: сорочки, кофты, шубы. Бери и вези на барахолку. Вот они напьются, песни поют. Мать-перемать. Один свалился с велосипеда и уснул на улице. Утром две косточки нашли и велосипед. Правда или нет? Не скажу. Бают. Тут все живет. Ну, все-все! Ящерица живет, лягушка квакает. И червяк ползает. И мыши есть! Все есть! Особенно весной хорошо. Я люблю, когда сирень цветет. Черемуха пахнет. Пока ноги крепко держали, сама за хлебом ходила, в одну только сторону пятнадцать километров. Молодая бегом бы проскакала. Привычная. После войны мы ходили за семенами на Украину. За тридцать, за пятьдесят километров. Люди по пуду носили, а я три. А теперь по хате, бывает, не перейду. Старой бабе и летом на печи холодно. Милиционеры едут сюда, проверяют деревню, так мне хлеба везут. Только что они тут проверяют? Живу я и котик. Это уже другой котик у меня. Милиция посигналит, мы с ним обрадуемся. Бежим. Ему привезут косточек. А меня будут спрашивать: "А если наскочат бандиты?" -- "Так чем они у меня разживутся? Что возьмут? Душу? У меня только душа". Хорошие хлопчики. Смеются. Батарейки к приемнику привезли, я теперь радио слушаю. Людмилу Зыкину люблю, но что-то она редко сейчас поет. Видно, состарела, как и я. Мой хозяин любил сказать... Так еще говорил: кончен бал -- и скрипки в торбу! Расскажу я, как котика себе нашла. Не стало моего Васьки... И день жду, и два... И месяц... Ну, совсем, было, я одна осталась. Не к кому и заговорить. Пошла по деревне, по чужим садкам зову: Васька, Мурка... Васька! Мурка! Первое время много их бегало, а потом где-то пропали. Уничтожились. Смерть не разбирает... Всех принимает земелька... И хожу я, и хожу. Два дня звала. На третий день -- сидит под магазином... Мы переглянулись... Он рад, и я рада. Только что он слово не скажет. "Ну, пошли, -- прошу, -- пошли домой". Сидит... Мяу... Я давай его упрашивать: "Что ты будешь тут один? Волки съедят. Разорвут. Пошли. У меня яйца есть, сало". Вот как объяснить? Кот человеческого языка не понимает, а как он тогда меня уразумел? Я иду впереди, а он бежит сзади. Мяу... "Отрежу тебе сала"... Мяу... "Будем жить вдвоем"... Мяу... "Назову тебя Васькой"... Мяу... И вот мы с ним уже две зимы перезимовали... Ночью приснится -- кто-то позвал... Голос соседки: "Зина!" Помолчит... И опять: "Зина!" Скучно мне станет, я поплачу... Зайду на могилки. Мама там лежит... Дочушка малая... В войну от тифа сгорела. Только мы занесли ее на могилки, закопали, как вышло из-за туч солнышко. И светит-светит. Хоть ты вернись и откопай. Хозяин мой там... Федя... Посижу возле всех. Повздыхаю. А поговорить можно и с живыми, и с мертвыми. Мне никакой разницы. Я и тех, и других слышу. Когда ты одна... И когда печаль... Сильная печаль... Возле самых могилок учитель Иван Прохорович Гавриленко жил, он к сыну в Крым уехал. За ним -- Петр Иванович Миусский... Тракторист... Стахановец, когда-то все в стахановцы выбивались. Золотые руки. Из дерева кружева строгал. Дом -- на всю деревню дом. Лялька! Ой, меня и жалость брала, кровь поднялась, когда его рушили. Закапывали. Офицер кричал: "Не тужи мать. Дом на "пятне" сидит"". А сам -- пьяный. Подхожу -- это он плачет: "Ты, мать, иди! Иди!". Прогнал. А там дальше усадьба Миши Михалева, он котлы топил на ферме. Миши не стало быстро. Уехал -- и сразу помер. За ним -- дом зоотехника Степана Быхова стоял... Сгорел! Ночью злые люди подожгли. Пришлые. И Степан долго не пожил. Под Могилевом, где дети живут, похоронен. Вторая война... Столько мы людей потеряли! Ковалев Василий Макарович, Анна Коцура, Максим Никифоренко... Когда-то весело жили. На праздники -- песни, танцы. Гармошка. А сейчас, как в тюрьме. Я, бывает, закрою глаза и хожу по деревне... Ну, какая, говорю им, тут радиация, когда и бабочка летает, и шмель жужжит. И мой Васька мышей ловит. (Плачет.) А моя ты любочка, поняла ли ты мою печаль? Понесешь людям, а меня, может, уже и не будет. Найдут в земельке... Под корнями..." Зинаида Евдокимовна Коваленка, самосел. Монолог о целой жизни, написанный на дверях "Я хочу засвидетельствовать... Это было тогда, десять лет назад и каждый день происходит со мной сейчас. Теперь... Это всегда со мной. Мы жили в городе Припять. В самом этом городе, который знает сейчас весь мир. Я не писатель. Но я свидетель. Вот как это было... С самого начала... Ты живешь... Обыкновенный человек. Маленький. Такой, как все вокруг -- идешь на работу и приходишь с работы. Получаешь среднюю зарплату. Раз в год ездишь в отпуск. У тебя - жена. Дети. Нормальный человек! И в один день ты внезапно превращаешься в чернобыльского человека. В диковинку! Во что-то такое, что всех интересует и никому неизвестно. Ты хочешь быть как все, а уже нельзя. Ты не можешь, тебе уже не вернуться в прежний мир. На тебя смотрят другими глазами. Тебе задают вопросы: там было страшно? Как горела станция? Что ты видел? И, вообще, могут ли у тебя быть дети? Жена от тебя не ушла? На первых порах мы все превратились в редкие экспонаты... Само слово "чернобылец" до сих пор, как звуковой сигнал... Все поворачивают голову в твою сторону... Оттуда! Это были чувства первых дней... Мы потеряли не город, а целую жизнь... Уехали из дома на третий день... Реактор горел... Запомнилось, что кто-то из знакомых сказал: "Пахнет реактором". Неописуемый запах. Но об этом все читали в газетах. Превратили Чернобыль в фабрику ужасов, а на самом деле в мультик. А его понять надо, потому что нам с ним жить. Я расскажу только свое... Свою правду... Было так... Объявили по радио: кошек брать нельзя! Дочка - в слезы, от страха потерять свою любимую кошку стала заикаться. Кошку в чемодан! А она в чемодан не хочет, выр