конструктор, -- ответил Васильченко и показал мне на плотного, среднего роста человека, одетого в несколько странный, особенно для летнего времени, костюм: куртку и брюки из какого-то черного 'подкладочного' сатина. И в тот же миг я узнал этого человека. Нас познакомили еще за несколько лет до начала войны, но после этого встречаться нам -- отнюдь не нашей воле! -- не довелось. Тем не менее, я имел полное представление о нем. Больше всего -- благодаря рассказам моего друга летчика-испытателя В. П. Федорова, который много работал с этим конструктором и, в частности, испытывал его 'ракетопланер', о котором я уже писал в первой книге своих записок. Федоров говорил о нем очень дружески, тепло, с огромным уважением и нескрываемой болью по поводу его нелегко сложившейся судьбы. Я подошел к конструктору, мы поздоровались, отошли немного в сторону и сели на какие-то валяющиеся у аэродромной ограды бревна. В течение всего последующего неторопливого разговора вокруг нас, как привязанный, встревоженно кружился неизвестный мне лейтенант. Он то присаживался рядом с нами, то снова нервно вскакивал, то опять садился, изо всех сил стараясь не упустить ни одного слова из нашего разговора. Судя по всему, бедняга чувствовал, что происходит какое-то 'нарушение', но прямых оснований вмешаться не видел, так как к категории 'не имеющих отношения' я явно не подходил, держался как только мог неприступно -- едва ли не впервые в жизни напуская на себя важность, соответствующую моему тогдашнему майорскому званию, -- да и тема нашей беседы не выходила за узкопрофессиональные, прямо касавшиеся объекта испытаний пределы. Не выходила, по крайней мере, внешне, а что касается так называемого подтекста, то он никакими инструкциями не предусмотрен. Наверное, со стороны вся эта картина выглядела довольно комично, но в тот момент я -- в отличие от своего обычного состояния -- способность к восприятию смешного утерял полностью. Я видел перед собой другое: еще одну (сколько их еще?) форму проявления несгибаемого человеческого мужества. Сквозь сугубо прозаические слова о тягах, расходах, количествах повторных включений передо мной в полный рост вставал внутренний облик человека, творчески нацеленного на всю жизнь в одном определенном направлении. В этом направлении он и шел. Шел вопреки любым препятствиям и с демонстративным пренебрежением (по крайней мере, внешним) ко всем невзгодам, которые преподнесла ему недобрая судьба. Передо мной сидел настоящий Главный конструктор, точно такой, каким он стал известен через полтора с лишним десятка лет -- энергичный и дальновидный, умный и нетерпимый, резкий и восприимчивый, вспыльчивый и отходчивый. Большой человек с большим, сложным, противоречивым, нестандартным характером, которого не смогли деформировать никакие внешние обстоятельства, ломавшие многих других людей, как тростинки..." Чтобы устранить даже формальные сомнения в том, что Галлай вел речь именно о Королеве, а заодно уточнить дату ареста конструктора, мне остается только привести отрывок из официальной советской биографии Королева, изданной в 1969 году: "В 1939 году -- 29 января и 8 марта -- состоялись два полета ракеты "212". Сам конструктор по независящим от него обстоятельствам (выделено мною -- Л. В.) не присутствовал на этих испытаниях. Без Королева проходило и испытание ракетоплана, мыслями о котором он жил много лет. Доверили это дело одному из лучших летчиков и планеристов того времени -- Владимиру Павловичу Федорову". Как видите, сомнений быть не может.1 Почти невероятно, что эпизод из мемуаров М. Галлая, сразу показывающий всю лживость биографии Королева, мог пройти советскую цензуру и попасть на журнальные и книжные страницы. Тем не менее, он попал, и я даже знаю, как это произошло. 1 Уже после окончания этой книги в свет вышли (отнюдь не в СССР, конечно) воспоминания профессора аэродинамики Г. А. Озерова, озаглавленные "Туполевская шарага". Проф. Г. А. Озеров находился в заключении вместе с А. Н. Туполевым и С. П. Королевым. С незначительными расхождениями в деталях книга "Туполевская шарага" подтверждает рассказанное на этих страницах. -- Прим. автора к русскому изданию. Из текста мемуаров ясно, что Галлай был дружен с Королевым. Невозможно вообразить, чтобы в 1962 году, работая над воспоминаниями, знаменитый летчик-испытатель включил "тюремный" эпизод без ведома главного действующего лица. Разумеется, он спросил Королева! А мы уже знаем, как относился Королев к своей анонимности, как хотел пробить стену молчания. Так же, как позже с рассказом Анатолия Маркуши, Королев дал согласие, чтобы Галлай попробовал "протащить" знаменательный эпизод. Текст книги "Испытано в небе" проходил, как положено в СССР, двойную цензуру -- сперва военную, потом общую. Военным цензором был мой знакомый, полковник авиации Ликаренко, ведавший в Военной Цензуре Генерального штаба Вооруженных сил СССР вопросами авиационной техники. Он, конечно, сразу обратил внимание на "опасный" эпизод, поговорил с автором и по его намекам понял, что "сам" хочет, чтобы эпизод был опубликован. Если бы Ликаренко был сейчас жив, я ни за что не стал бы рассказывать о нем такие детали. Но этот во многих отношениях замечательный, интеллигентный и печальный человек с длинными темными усами скончался уже после того, как я эмигрировал из Советского Союза. Как видите, даже в таких драконовских органах, как Военная Цензура, сидят подчас здравомыслящие и хорошие люди. Однако, если бы Ликаренко просто поставил свой разрешительный штамп, этого было бы еще недостаточно. Ведь военный цензор проверяет рукопись предварительно, давая разрешение на публикацию лишь специальных сведений военного характера. После этого материал поступает к цензору Главлита, и тот принимает окончательное решение о возможности публикации. Текст разрешительного штампа военной цензуры (мне много раз приходилось получать этот штамп на статьях для нашего журнала) так и гласит: "Против опубликования сведений военного характера, содержащихся в данном материале, возражений нет. Окончательное решение о возможности публикации должно быть принято органами Главлита". Так что если бы полковник Ликаренко ограничился своим штампом и подписью, то потом цензор Главлита почти наверняка снял бы отрывок. И Ликаренко поступил куда хитрее. В ходе проверки текста военному цензору предоставлено право вносить поправки, замечания, вычеркивать строки, "если такие действия направлены на сохранение военной тайны". В самом разрешительном штампе военной цензуры, текст которого приведен выше, есть еще такая строка: "Наши замечания см. на страницах..." Конечно, места, проверенные и исправленные военным цензором, подлежат такой же самой проверке Главлитом, как и весь остальной текст. Но психологически дело обстоит иначе. Если цензор Главлита видит в каком-то отрывке следы "работы" своего военного коллеги, то полагает, что уж тут-то все в порядке, ибо военный цензор привел текст в соответствие с цензурными требованиями. Такие участки цензор Главлита почти всегда пропускает нетронутыми. Хорошо это зная, Ликаренко "поработал" над отрывком о встрече Галлая с Королевым-заключенным, вычеркнул там какие-то совершенно неважные слова, сбоку на полях поставил, как водится, свои инициалы. И сработало! Цензор Главлита то ли пропустил "крамольный" отрывок, то ли доверился авторитету маститого Ликаренко -- но только отрывок, как видите, напечатан. И весь мир может теперь проверить тот факт, что Главный Конструктор космических кораблей, создатель первых советских спутников, академик, лауреат всевозможных премий -- сталинских и ленинских, -- Герой Социалистического Труда и обладатель несметного числа орденов -- Сергей Павлович Королев -- был во время последней войны просто одним из миллионов советских заключенных-лагерников, да еще считал это за счастье, потому что абсолютное большинство его сверстников и коллег было уничтожено... Наступил, однако, и момент освобождения. Точную дату выхода Королева из "спецтюрьмы" установить пока трудно, однако год освобождения известен -- 1945, год военной победы. И в том же году Королеву дают первый орден -- пока самый низший советский орден "Знак почета" -- "за участие в разработке и испытании ракетных ускорителей для боевых самолетов". Это было типично для советского режима: покойный Л. Рамзин, разработавший в тюрьме новый паровой котел, тоже получил по выходе на волю некий орден. А в годы максимального террора, 1937-38, было несколько случаев, когда публиковался указ о награждении орденом того или иного человека, но вручать орден было некому: в промежутке между подписанием указа и его публикацией человека арестовывали или расстреливали. Так или иначе, но "дипломат" Королев, обычно неплохо принимавший всякие почести и привилегии, тогда встретил свой первый орден без малейшего энтузиазма -- слишком свежа была в памяти тюрьма, слишком очевиден контраст. От человека, который тогда, в 1945 году, участвовал в выпивке по поводу королёвского ордена, я знаю о замечаниях конструктора насчет своего награждения. Замечания были столь опасны, что друзьям пришлось увести Королева от стола под предлогом (по счастью, очень хорошим в России), что человек напился и плохо себя чувствует. Любопытно, что за те же самые реактивные ускорители Королева был награжден и другой человек -- причем награжден более высоким орденом. Более того, даже сами ускорители были известны тогда в авиации под именем этого человека. Доцент Чаломей -- так его звали -- был ведущим конструктором ускорителей, так сказать, на воле, тогда как Королев был конструктором в тюрьме. Чаломея, до того преподавателя Московского Авиационного института (я был студентом МАИ в годы войны), назначили "вольным" руководителем всей работы, ибо нужен был специалист для осуществления связи инженеров-узников с внешним миром. По указаниям Королева Чаломей ездил на различные предприятия, заказывал те или иные узлы, добывал нужные материалы и... присматривался к работе Королева и его товарищей. Присматривался, во-первых, по долгу службы -- вольнонаемный специалист должен был наблюдать, чтобы заключенные "враги народа" не устроили какого вредительства, -- а во-вторых, потому, что был отнюдь не глуп. Посвященный во всю секретную документацию, связанную с ракетами, Чаломей читал подробные донесения насчет немецких военных ракет и понимал, что будущего автора такой же советской ракеты ждут самые высшие награды. Подобно герою сказки Гофмана "Крошка Цахес по прозванию Циннобер", Чаломей получил награду и почет за работу, выполненную не им. Никаких угрызений совести по сему поводу он не чувствовал (не чувствовал их и гофмановский Цахес). Ведь он, Чаломей, был свободным советским гражданином, он был откомандирован партией и правительством для руководства группой заключенных, разрабатывавших ускорители. Все нормально, значит, ему, как руководителю, полагается наивысшая награда: он ведь "обеспечил" выполнение в срок всех запланированных работ. А что касается творческого участия -- так какой же это уважающий себя руководитель в СССР вникает во все эти технические детали? Руководитель -- он должен направлять и контролировать. Когда Королева освободили и потом наградили орденом, Чаломей, как говорят, всячески выражал удовлетворение. Использовав свое уже немалое влияние в руководящих кругах, он добился того, что был создан новый научно-исследовательский институт -- НИИ-88 -- специально для конструирования ракет. Само собою подразумевалось, что директором института будет Чаломей, а главным конструктором или главным инженером или чем-то вроде этого -- Королев. Здесь, однако, у Чаломея вышла некая осечка. Королев, находясь на свободе, не хотел работать под начальством своего бывшего "надзирателя" Чаломея. Вместе с Воскресенским и другими участниками своей группы он направил правительству подробную докладную записку о необходимости провести всесторонние испытания трофейной ракетной техники, захваченной после войны в Германии. Королев полагал, что без этого конструирование собственных ракет займет больше времени и обойдется гораздо дороже, ибо придется заново изобретать уже изобретенное. Королев указывал также, что основная группа немецких ракетных специалистов и все их разработки находятся в руках Соединенных Штатов Америки, и США благодаря этому могут быстро уйти вперед. Доводы были неотразимы -- ведь Германия была бесспорно ведущей ракетной державой, и ее достижения следовало полностью перенять, чтобы идти дальше. Поэтому Сталин утвердил проект Королева: организовать в нижнем течении Волги, в безлюдных степях, ракетный полигон и наладить там запуски немецких "самолетов-снарядов", как их тогда называли. Некоторое количество этих "снарядов" было захвачено советскими войсками и привезено на авиационный завод в подмосковном городке Калининграде (бывший поселок Подлипки). В СССР привезли также группу немецких инженеров-ракетчиков, хотя все это были лишь случайно "пойманные" рядовые сотрудники Вернера фон Брауна. Единственным более или менее значительным специалистом среди них был некто Янгель. Первое время эти немцы, которые никак не могли считаться военнопленными, жили в комфортабельном заключении в черноморском городе Сухуми, на обнесенной глухим забором вилле. С ними "занимались" лишь сотрудники органов безопасности, выясняя, до какой степени тому или иному из них можно доверять. Никаких работ, связанных с ракетами, этим людям до поры до времени не поручали. В начале 1946 года у поселка Капустин Яр на левом берегу Волги был разбит ракетный полигон, и Королев немедленно туда переселился. В его распоряжение предоставили нужное число людей, дали ему несколько самолетов-истребителей с первоклассными летчиками-испытателями из Летно-исследовательского института Министерства авиационной промышленности. Вскоре начались запуски ракет "ФАУ-1". Перед запуском первой ракеты с аэродрома, оборудованного прямо на полигоне, поднялся на самолете ЯК-3 летчик Виктор Юганов. Его задание было таким: гнаться за ракетой, регистрируя высоту и скорость ее полета; если ракета свернет с намеченного курса и пойдет к какому-либо городу, -- расстрелять ее в воздухе. Этот эксперимент чуть не закончился катастрофой. Юганов, великолепный испытатель, быстро "пристроился в хвост" к ракете и наблюдал за ее поведением в воздухе с самого старта. Но где-то в середине траектории ракета внезапно свернула с курса, и Юганов перепугался, что она пойдет на Астрахань. Он подошел на близкую дистанцию, поймал ракету в прицел и открыл огонь из автоматической пушки. Но то ли в ракету вообще труднее попасть, чем в самолет, то ли сказалось традиционное неумение летчиков-испытателей вести меткую стрельбу в воздухе (они ведь не были военными летчиками) -- Юганов, к своему ужасу, обнаружил, что израсходовал весь свой боекомплект, а проклятая немецкая штуковина летит как ни в чем не бывало и вот-вот пойдет вниз, на цель. Летчик решил, что надо пожертвовать жизнью и протаранить ракету собственным самолетом, взорвав ее в воздухе. Он дал радиограмму: "Объект изменил курс, есть опасность поражения населенного пункта, сбить огнем не удалось, разрешите идти на таран". Эту радиограмму принял Сергей Королев, сидевший на командном пункте. Не раздумывая, он ответил: "На таран идти не разрешаю, продолжайте наблюдение, доложите место падения объекта". В этом драматическом эпизоде сказалась одна необыкновенная черта Королева -- черта, принесшая ему, в конце концов, заслуженный успех. В отличие от подавляющего большинства советских специалистов, Сергей Королев умел принимать самые рискованные решения и, не колеблясь, брал на себя ответственность за них. Можно быть уверенным, что, упади ракета действительно на населенный пункт, Королева в самом лучшем случае полностью отстранили бы от работы, и Советский Союз не запустил бы спутник первым. Мы увидим в дальнейшем, какое чудовищное решение пришлось принять Королеву в 1964 году и как он сумел это сделать. Эпизод с ракетой закончился счастливо: "ФАУ-1" ударил в землю невдалеке от маленькой железнодорожной станции, и жертв не было. Летчик Юганов до сих пор считает Королева своим богом. Позже, когда Королева спросили о мотивах принятого им решения, он обосновал его так: вероятность попадания ракеты в населенный пункт была ничтожна, ибо площадь населенных пунктов в этом районе по сравнению с пустынной площадью совершенно незначительна. Вероятность человеческих жертв была еще меньше -- ведь их было совсем немного даже при падениях снарядов "ФАУ-1" на густонаселенную Англию. А вероятность гибели Виктора Юганова в случае тарана равнялась ста процентам. "Простой вероятностный расчет", -- сказал Королев. Но для других мотивы решения Королева оказались не так очевидны. С ним вместе на командном пункте присутствовали всякие "начальники" -- авиационные генералы, чиновники из министерства авиационной промышленности. Кое-кто из них обиделся, что Королев не посоветовался с ними, "приняв недостаточно обоснованное решение на свой страх и риск". В Москву полетели докладные записки, оттуда немедленно прилетела высокая комиссия для расследования "обстоятельств дела". В конце концов, Королева оставили руководить испытаниями, но долгое время, пока шло "расследование", он мог лишь гадать о своей дальнейшей судьбе. Как ни говори, а он ведь незадолго до того вышел из заключения, и это само по себе было грозным отягчающим обстоятельством, могущим превратить любую ошибку в преступление. Дальнейшие запуски ракет велись вхолостую -- из снарядов изымалась взрывчатка, вместо нее набивалась заполнительная смесь. Замена взрывчатки смесью была делом кропотливым и опасным, шла медленно. Лето 1946 года Королев провел целиком в степи. Чаломей ни в какие степи не выезжал -- он действовал в Москве. И вскоре после отъезда Королева ему стало известно, что строптивый конструктор не желает работать под его началом. Из этого Чаломей сделал свои выводы. В августе 1946 года Королев в Капустином Яре получил постановление Совета министров СССР об утверждении штатного расписания научно-исследовательского института. Директором и главным конструктором института одновременно был назначен Чаломей, к тому времени уже профессор. А Королев получил в институте должность главного конструктора... отдела жидкотопливных реактивных аппаратов -- отдела, где начальником был назначен некто Глушко. Никаких возможностей протестовать у Королева не было. Вернувшись в начале 1947 года с испытаний, он засел за проектирование военного реактивного снаряда среднего радиуса действия (как теперь сказали бы, ракеты класса "земля -- земля"). А в институте тем временем появился необычный сотрудник. Хотя Чаломей официально числился и директором, и главным конструктором НИИ, но конструкторскими делами все больше занимался... Янгель, которого перевезли в Москву вместе с группой других немецких инженеров и допустили в "святая святых" -- в ракетный институт. В 1950 году, когда Сталин превратил советскую зону оккупации Германии в "Германскую Демократическую Республику", большинство немецких специалистов вернулось на родину. Но Янгель остался или был оставлен. Он скончался в СССР в 1971 г., в звании академика. Будучи специалистом высокого класса, Янгель быстро разобрался в том, кто в действительности лучший конструктор института. И стал прилагать се усилия, чтобы работать с Королевым. Но их сотрудничеству категорически воспротивился Чаломей, и по-настоящему эти два человека никогда вместе не работали. Первые испытания небольшой ракеты собственной конструкции Королев провел в том же Капустином Яре уже в конце 1947 года. Они были успешны, и вся конструкторская группа удостоилась наград. Разумеется, наградили и Чаломея. Воспользовавшись удобным случаем, деятельный руководитель института добился правительственного постановления о строительстве нового, более обширного ракетодрома в Средней Азии. Если провести на карте Азии прямую линию между северной оконечностью Аральского моря и серединой озера Балхаш, то эта линия непременно пересечет обширную -- примерно 100 км в длину и более 15 км в ширину -- площадь ракетодрома. Расположенный ближе к Аральскому морю, чем к Балхашу, между Аральскими каракумами и Голодной степью Бет-Пак-Дала, ракетодром почти не имел по соседству населенных пунктов. Ближайшим из них был поселок Тюратам, а ближайшим более или менее значительным городом -- Кзыл-Орда, областной центр Казахстана. Впрочем, от Кзыл-Орды до выбранной площадки было больше трехсот километров по прямой. Но так как нужно было "привязать" это отдаленное место к какой-то почтовой сети, то ему было присвоено условное название "хозяйство Кзыл-Орда-50". Если сегодня вы пошлете письмо с адресом "Казахская ССР, Кзыл-Орда-50", то оно очень быстро (за одни сутки из Москвы, например) окажется в почтовом отделении ныне известного на весь мир космодрома Байконур. Но почему Байконур? А потому, что дело происходит в Советском Союзе, где говорить правду "не полагается". Вот грустная история названия советского космодрома -- внимательному человеку она сама по себе скажет многое. Пока Советский Союз запускал спутники, до апреля 1961 года, место их запуска вообще никак не обозначалось и считалось невероятно секретным. Но в апреле 1961 года в космос отправился первый человек -- Юрий Гагарин, -- и руководители Советского Союза внезапно оказались перед тяжелой проблемой. Дело в том, что полет Гагарина должен был быть зарегистрирован в качестве мирового рекорда по высоте и дальности. СССР гордо представил на регистрацию заявление, подписанное Гагариным и советскими "спортивными комиссарами". Однако Международная федерация авиационного спорта -- ФАИ -- сообщила, что по международным правилам для регистрации рекорда требовалось указать места старта и финиша полета. После небольшого переполоха было принято "хитроумное" решение назвать Байконур, а не Тюратам -- и тем самым "сдвинуть" космодром для внешнего мира на 300 с лишним километров. Подобные трюки удивляют только людей, не знакомых с советской манией секретности. Я буду писать о системе секретности в СССР во второй половине этой книги, а пока приведу один лишь факт: на географических картах, издаваемых в СССР, местоположение всех советских городов сдвинуто относительно градусной сетки. В разные стороны, одних побольше, других поменьше -- но сдвинуто! Кажется, этот "географический феномен" кто-то на Западе уже открыл. Но нам-то, научным журналистам в Москве, это было давным-давно известно. Помимо этого, в сборнике запретов, составленном советской цензурой (об этом документе опять-таки позже), прямо указано, что запрещается публиковать географические координаты каких бы то ни было городов СССР. Что уж тут говорить о космодроме! Почти сразу же, с момента основания, космодром Тюратам (позвольте мне хоть здесь не называть его Байконуром) был разделен на две зоны. Одна "принадлежала" Глушко, Королеву и Воскресенскому, вторая -- Янгелю, хотя официально, конечно, самому Чаломею. Глушко, ныне академик, иногда пишущий в советской печати под псевдонимом "профессор Г. В. Петрович" был, впрочем, лишь расчетчиком двигателей ракет и находился больше в Москве. А расчетчиком баллистических траекторий ракет был, кстати, профессор М. В. Келдыш -- ныне президент Академии наук СССР. Об успехах той или другой группы в области конструирования военных ракет я знаю очень мало. Известно мне лишь то, что на пути наращивания мощности и дальности полета военных ракет встала одна непреодолимая проблема: как создать ракетное сопло крупного диаметра, способное выдержать температуру раскаленной газовой струи. Эта проблема, в свою очередь, распадалась на две -- надо было найти жаростойкие сплавы и добиться равномерного охлаждения сопла в работе. Крайне упрощая, можно сказать так: материалы и методы охлаждения стенок ракетных двигателей не позволяли строить двигатели крупного диаметра, ибо материалы не выдерживали трех тысяч градусов, развиваемых крупной машиной, а методы охлаждения не приводили к снижению температуры до терпимых пределов. Насколько мне известно, главная заслуга Королева в тот период состояла в разработке так называемой "связки" -- то есть группы мелких ракет с параллельными соплами, связанных в пучок и заменяющих собою один крупный двигатель. Не буду здесь вдаваться в рассмотрение преимуществ и недостатков "связки" по сравнению с крупным двигателем. Вместо этого процитирую целиком одну из самых кратких статей в советской энциклопедии "Космонавтика" 1969 года -- статью под названием "Многокамерный ракетный двигатель". "Многокамерный ракетный двигатель. Ракетный двигатель, собранный из нескольких сопловых агрегатов (двигателей, предназначенных лишь для работы в связке и лишенных определенных моментов, имеющих общую систему зажигания, общую раму и т. д. Преимущества многокамерного ракетного двигателя перед однокамерным в том, что высокое давление развивается с помощью группы агрегатов низкого давления (камер давления, турбонасосных агрегатов и т. д.), а также в том, что двигатель может иметь меньшую длину". Как видите, в этой лаконичной и исключительно туманной заметке не говорится ни слова о недостатках "связки" -- даже о таких очевидных недостатках, как трудность синхронизации работы отдельных ракет и значительно более высокий вес двигателя. Но особенно любопытно, что нет ни звука и о применениях "связки" на практике. Любопытно потому, что "связка" до сих пор служит основой советских ракетных систем для космических полетов. Даже сегодня, через пятнадцать лет после запуска первого спутника. Советский Союз испытывает большие трудности в строительстве крупных двигателей и пользуется тяжелыми, неудобными и не очень надежными "связками". Сейчас на Западе уже известно, что на "связке" был запущен не только первый спутник, но и первый человек (а также все последующие -- по крайней мере, до 1967 года). Известно также, что Америка давно строит двигатели-гиганты вроде ракетных моторов "Сатурна-5". Специалисты в США знают, что когда весной 1961 года советская пропаганда била во все колокола после полета Гагарина, а американские журналисты на все лады стонали по поводу "отставания" от СССР не то на пять, не то на десять лет, маршевый двигатель ракеты "Атлас" оставался розовой мечтой советских конструкторов. Сейчас американские специалисты знают это. Тогда они этого не знали. Но ни тогда, ни теперь на Западе не появилось ни одного трезвого анализа ситуации, а в прессе постоянно идет шум о "первенстве" Советского Союза -- даже после покорения американцами Луны. Помню, как приблизительно около того времени я обсуждал эту странную ситуацию с ведущим советским ракетчиком. Мы читали выдержки из западных газет о советском "рывке в космос", об "отставании" американцев -- и дружно хохотали. Потом я серьезно и несколько грубо спросил моего собеседника -- что они там, на Западе, -- дураки все, что ли? И получил тоже серьезный и обстоятельный ответ. Мой ученый друг объяснил, что в пользу Советского Союза работают три фактора -- секретность, авантюризм (возможный в условиях этой секретности) и нужда американских ракетчиков в деньгах. Запуск спутника, сказал ученый, осуществлен в Советском Союзе намного раньше, чем можно было предполагать (мы скоро проследим, как это случилось). Американские исследователи космоса очень этому обрадовались, так как давно были готовы к таким запускам -- в отличие от Советского Союза. Теперь под предлогом советского "первенства" они получили деньги на свои работы и ведут их по солидным программам, уже не оглядываясь на нас. А нам, -- продолжал ракетчик, -- теперь нужно изо всех сил тянуться за ними, пускаясь на все новые и новые авантюры. Добром это не кончится... Сегодня, вероятно, уже невозможно восстановить, о чем думал Сергей Королев в 1957 году, когда увидел шанс запустить искусственный спутник Земли раньше американцев. Он, без всякого Сомнения, понимал, насколько далеко его страна отстала от США в технике вообще и в ракетном деле, в частности. Но понимал ли он, что запуском спутника обрекает страну -- и себя, конечно, тоже -- на безнадежную гонку с мощным противником? Ответить трудно. Позволительно думать, что Королев не устоял перед искушением воплотить мечту всей своей жизни "одним ударом"-- или он мог надеяться, что его спутник "оттянет на себя" военные ресурсы. А тогда, если бы вся ракетная промышленность СССР работала на космонавтике, можно было рассчитывать и на соревнование с Америкой в этой мирной области... Повторяю, однако: все это лишь предположения. А неоспоримый факт состоит лишь в том, что запуск спутника внезапно возложил на отсталую страну -- Советский Союз -- тяжелое бремя космической державы. Непосильное бремя, от которого невозможно отказаться. Вот как это произошло. К 1957 году "связка" Королева в нескольких вариантах состояла на вооружении ракетных войск в качестве ракеты "земля -- земля" дальнего действия. Радиус действия ракет другого назначения, разработанных Чаломеем и Янгелем, был значительно меньше. Тем не менее, на протяжении нескольких лет Королев непрерывно страдал от всевозможных интриг и нападок со стороны своего могущественного соперника. По дипломатическим талантам Чаломей далеко превосходил Королева. Когда после смерти Сталина Королев построил "связку", способную нести водородный заряд, и был осыпан наградами, Чаломей "ответил" своеобразно: он принял на работу и стал бешеным темпом продвигать сына Хрущева -- Сергея. В короткий срок он сделал царственного отпрыска (кстати, отнюдь не лишенного способностей) своим заместителем, доктором наук и даже лауреатом Ленинской премии. С таким заместителем Чаломей чувствовал себя весьма уверенно и создал вокруг своего конструкторского бюро и вокруг своей части космодрома непроходимую завесу секретности. С некоторых пор даже засекреченные сотрудники космодрома Тюратам (а других, собственно, там и не было) уже не могли свободно пересекать "железный занавес" Чаломея -- в то время как его сотрудники свободно ездили в зону Королева под тем предлогом, что там был основной центр всего хозяйства -- с магазинами, кинотеатром и т. д. Королев вообще не любил секретности и только ею тяготился. В результате "чаломейцы" знали все подробности того, что творилось у Королева, а он был мало осведомлен об их деятельности. Но и та, и другая сторона работали исключительно над военными ракетами. Разница была в том, что о любых трудностях, неудачах и неполадках в "хозяйстве" Королева немедленно узнавали самые высшие власти, а провалы в работе Чаломея и Янгеля никогда не выходили наружу. И Чаломей -- да еще с таким заместителем как С. Хрущев -- был приближен к властям и обласкан, а Королев испытывал постоянные неприятности. В начале 1957 года Королев стал все чаще наталкиваться в американской печати на сообщения о том, что в ходе предстоящего "Международного геофизического года" Соединенные Штаты намеревались запустить искусственный спутник Земли. Проблема спутника свободно обсуждалась в американских журналах, там подробно говорилось обо всех деталях, включая и стоимость проекта. Замелькало и название спутника -- "Авангард", появились жалобы на то, что президент и Конгресс не очень симпатизируют идее израсходовать миллионы долларов на спутник. Мы теперь знаем, что это была сущая правда: покойный президент Эйзенхауэр абсолютно не думал ни о каком пропагандном эффекте -- да никто ему такой мысли и не подавал. Если бы президент знал, что произойдет, он, вероятно, не отложил бы выполнение давнего проекта Вернера фон Брауна, и тогда Америка запустила бы свой спутник еще до начала "Международного геофизического года". Но проект был "заморожен", и кампания в американской научной прессе была направлена на то, чтобы осуществить его хотя бы в пределах "геофизического года", который должен был начаться в июле и длиться фактически не год, а полтора -- до конца 1958 года. Сейчас очень трудно гадать, что произошло бы, если бы Эйзенхауэр дал согласие раньше. Или если бы американская печать молчала о предстоящем запуске спутника. Возможно, СССР не включился бы в "космическую гонку" до сего дня -- ведь для этого не было бы пропагандной приманки. Возможно, без боязни советской конкуренции американцы не так спешили бы с высадкой на Луне и сберегли бы колоссальные миллиарды долларов. Возможно, многие политические события на Земном шаре шли бы совсем иначе, если бы у Советского Союза не было возможности ракетного шантажа, в значительной мере поддержанного первым спутником... Все это возможно -- но не стоит сейчас гадать. А стоит вместо этого привести простой факт: до публикаций в американской печати о спутниках ни Королев, ни кто-либо иной в Советском Союзе и не помышлял об исследованиях космоса этим методом в ближайшем будущем. Если этот факт может быть подтвержден без всяких сомнений, то тогда, очевидно, рассыпаются в прах все мифы о советском "первенстве" в космосе. А он может быть подтвержден без всяких сомнений. Самое лучшее подтверждение этого важнейшего факта напечатано в советском журнале "Москва"" ╧ 12 за 1969 год. Опять цензура недосмотрела или кто-то не додумался, какую глубокую тайну нечаянно выдал автор напечатанного в Журнале очерка "Академик Королев". Автор (уже упомянутый мной П. Асташенков) цитирует на странице 167 самого Королева. Отвечая на вопрос, как он пришел к идее запустить первый спутник, всегда откровенный и человечный Королев объяснил: "Мы внимательно следили за сообщениями о подготовке в Соединенных Штатах Америки спутника, названного не без намека 'Авангардом'. Кое-кому тогда казалось, что он будет первым в космосе. Посчитали и мы, чем располагаем. Убедились: можем вывести на орбиту добрую сотню килограммов. Обратились в Центральный Комитет партии. Там сказали: 'Дело заманчивое. Но надо подумать...' Летом 1957 года вызвали в ЦК. Было дано 'добро'. Так родился наш спутник. Прошел на орбиту он без 'пропуска'". Пожалуйста, обратите внимание на слова "летом 1957 года". И вспомните, что спутник был запущен 4 ноября того же года. Если даже под словом "лето" понимать июнь (а мы скоро увидим, что есть основания датировать это "лето" августом), то выходит: за четыре месяца до запуска первого спутника в СССР не велось к этому никакой подготовки -- ибо такая подготовка попросту не могла начаться ни в каком из засекреченных конструкторских бюро с их свирепой дисциплиной без прямого указания ЦК партии. В цитированном ответе Королева -- тогда, понятно, не шла речь ни о какой публикации, интервью имел гриф "совершенно секретно" и предназначалось лишь "для истории" -- содержится немало и других разоблачений. Прежде всего, уже упомянутое американское первенство -- "мы внимательно следили за сообщениями о подготовке в США спутника". Затем то обстоятельство, что обращение в ЦК партии за разрешением последовало уже после американских публикаций и застигло высший партийный орган врасплох ("Там сказали: 'Дело заманчивое. Но надо подумать...'). В-третьих, и (может быть) в главных, слово "заманчивое", как бы невзначай оброненное Королевым. Это указывает на метод, которым действовал Королев, обращаясь в ЦК: он, надо думать, почти ничего не писал о научной стороне запуска, зато обратил внимание на колоссальный пропагандный эффект, на "заманчивость" первого спутника для правителей СССР с точки зрения престижа и блефа. Вспомним теперь, что Хрущев в те годы больше всего хвастался тем, что собирается "обогнать Америку". Королев давал ему в руки реальный шанс это сделать. Вот чем "заманчиво" было предложение конструктора! С другой стороны, Королев сильно рисковал. Ракета, с помощью которой он собирался запустить спутник, впервые стартовала только в августе. Это было опубликовано в советской прессе, затем повторено во всех биографиях Королева. Конструктору нужно было отчаянно спешить. Он уповал, во-первых, на то, что ради пропаганды Хрущев ничего не пожалеет -- и действительно, сразу получил в полное распоряжение весь НИИ-88 и завод в Калининграде. Во-вторых, Королев знал из американской прессы, что до конца года в США вряд ли состоится первый запуск -- там-то ведь не спешили нисколько! Тем не менее, нужно было свести риск к минимуму. Королев понимал, что важно было запустить на орбиту вокруг земли раньше американцев просто некий предмет -- и заставить этот предмет сигнализировать о себе, чтобы мир поверил в его реальность. Поэтому он сразу решил, что спутник должен быть максимально простым и заключать в себе только достаточно мощный радиопередатчик. Свидетельствует тот же П. Асташенков: "Сергей Павлович предложил не усложнять конструкцию первого спутника -- сделать его максимально простым. Он получил наименование ПС (простейший спутник)". Конечно, биограф Королева не пишет, почему конструктор так стремился к простоте. Но мы-то теперь знаем: он экономил каждую минуту и понимал, что простой спутник изготовить быстрее, чем сложный. Как ни странно, но ракета меньше беспокоила Королева, чем спутник. Она ведь уже была в руках и нуждалась лишь в небольшой модификации -- вместо боеголовки предстояло укрепить на верхней, второй ступени простейший спутник. Конечно, и это требовало времени -- Королев дневал и ночевал на заводе в Калининграде, где в соседних цехах шла сборка ракетных ступеней и спутника. Говорят, что в последние дни перед стартом Королев уже не обращался к чертежам -- он пригонял спутник к ракете, как говорят конструкторы, "по месту": пользуясь своей блестящей инженерной интуицией и опытом "спецтюрьмы", просто указывал, где и что нужно доделать. Тем более, что он имел такого великолепного помощника как Л. Воскресенский, понимавшего его с полуслова, и группу специально отобранных техников и высококвалифицированных рабочих. Этим людям Королев откровенно обещал "золотой дождь", как только спутник выйдет на орбиту, и они работали, не щадя сил, по много часов подряд. "Золотой дождь", действительно, пролился на всех, кто готовил спутник. Даже уборщицы в помещениях, где его монтировали, получили по трехмесячному окладу -- и чем выше, тем крупнее становились премии. Ибо уборщица в то время получала едва 10 рублей в неделю (по нынешнему официальному советскому курсу валюты -- это около 11 долларов, а фактически -- гораздо меньше), а такие участники подготовки как академик Глушко, например, -- 350. (И сегодня директор Советского завода или главный инженер получает в пятнадцать раз больше, чем средний рабочий, в двадцать раз больше, чем уборщица...) В советской печати опубликован отрывок из воспоминаний одного инженера, в то время работавшего в группе Королева над первым спутником. Приведу характерную выдержку, неплохо показывающую настроения Сергея Королева и его чувства в тот период. Инженер пишет: "Я люблю вот так, со стороны, наблюдать за Сергеем Павловичем. Зайдет он другой раз поздно вечером в цех, где на стапелях лежало громадное тело ракеты, отпустит сопровождающих его инженеров и конструкторов, сядет поодаль и молчит. Лицо задумчивое-задумчивое. О чем-то думает. И тут же, словно стряхнув с себя владевшие им только что мысли (выделено мною