Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 © Copyright Андрей Трушkin
 E-mail: trueshkin@usa.net
 Страница в "Интернет": http://members.spree.com/sip/troo/
 Date: 11 Jan 1999
 Произведение предложено на номинирование в литконкурс "Тенета-98"
 http://www.teneta.ru
---------------------------------------------------------------



     Что заставляет человека, смертельно уставшего после десятичасового
протирания штанов в конторе, срываться с места и искать себе на ночь глядя
приключений? Что заставляет этого козла сменить уют прогретой комнаты в
коммуналке на зыбкую сырость осенней ночи; теплый коврик и тапочки на
промокшие ноги, стиснутые противно хлюпающими на каждом шагу кожаными
туфлями; приятное уединение перед сном в душе на мелькающие в
мертвенно-бледном свете фонарей неживые лица пассажиров, добирающихся на
последнем автобусе в свой Тьмутараканский район? Что мешает этому идиоту
спокойно поужинать и лечь спать в свою кровать на свежее белье? Хотел бы я
знать, хотел бы я знать...
     Сидел бы я тогда, просветленный этим знанием, спокойно у Юрки, хрустел бы
газетой, пил бы чай, листал программы по телеку... А на его предложение
сходить за подгулявшей на чьем-то дне рождения женой, мог бы ответить
слабым кивком: иди, мол, а я пока ваш траходром посторожу. Он бы все равно
не обиделся. Ему скажи: старик, сгинь на часок в булочную - свежим воздухом
подыши, а я тут пока на твоей хате одной девчонке теорию перпендикуляров
объясню, он плечами пожмет, авоську с гвоздика снимет и - вперед. Телок, в
общем, хотя и парень неплохой. Но, впрочем, речь не о нем, а о куда более
активных товарищах.
     В общем, приперлись мы на этот день рождения где-то в районе полуночи.
"Здрасьте." "Здрасьте, мы за Людой." "Проходите, одну минуту." Юрка
копытит в комнату свою телку в стойло загонять, а я в коридоре стою. Через
минуту возвращается: пошли, мол, по стопарю вмажем - приглашают. Я
вообще-то чужие компании не люблю - вечно чувствуешь себя не в своей
тарелке, как гомик на нудистском пляже. Но выпить хочется и нервные
рецепторы уже напряглись, теперь от них просто так не отмахнешься.
Входим. Знакомимся со всей малиной.
     Хозяйка хаты, Вера Павловна - глаза и кожа, как у стареющего крокодила,
штукатурка в три слоя, в общем,   последняя осень бледи Гамильтон. Хозяин
хаты, вернее, ее муж: Кузьма Егорыч - потный, взъерошенный хорек со
взглядом узника Освенцима, выпавшего из газовой печи раньше срока. Их
дочка, Ира, собственно именинница: вижу ее только до пояса, но даже верхняя
часть - стрижка "каре", правильный носик, губки бантиком и груди, как две
половинки теплого батона хлеба, заставляют априори принять нижнюю часть
какой бы она ни была. Муж именинницы: Степа - квадратная башка, глаза -
смазанные машинным маслом шарикоподшипники, взгляд хронического дебила
в третьем поколении. Все уже веселые, как после третьей бутылки на
первомайской демонстрации.
     Мы присаживаемся сбоку, как бедные родственники, опрокидываем по стакану.
Я спускаю язык с привязи, разворачиваю хвост павлином, гоняю всякие
соленые грибочки по тарелке и поглядываю на Иру. Становится совершенно
ясно, что этой тугодумной публике для полного счастья не хватало двух таких
балагуров, как мы с Юриком. И потому я со спокойной душой провожу операцию
"очень-приятно-было-познакомиться-а-теперь-нам-пора-домой-в-наши-теплые-постельки"
с ответным ходом "куда-же-вы-посидите-еще-минутку" и последующим
приземлением на более почетные места за тем же столом.
Честно говоря, я более чем на новый телефонный номер в записной книжке не
рассчитывал. Но после пятого анекдота ко мне подходит Лидка и тянет за собой
в коридор.
     - Ты что, домой собралась? - спрашиваю.
     - Да, мы сейчас с Юриком тихонько выпадем, - подмигивает Лидка, - а ты
можешь остаться. По крайней мере, так Ира просила...
Тут я начинаю медленно вращать своими шестеренками. Квартира-то
трехкомнатная: удалить Борова, Старую Клячу, Хорька и можно детально
ознакомиться и с нижней, и с верхней частью моей новой знакомой...
Возвращаюсь обратно в компанию, незаметно умыкаю со стола бутылку водки и
припрятываю ее на кухне. Тут вваливается Боров, хватает меня за грудки и
сшибает с ног перегаром.
     - Слушай ты, - говорит (а сам уже с трудом буквы в слова складывает), - ежели
насчет чего Ирки узнаю... Я ведь мясником работаю... опыт есть... как мясо
разделывать...
     Я сначала перетрухнул. Откуда, думаю, он узнал. Их что - ясновидению там, на
скотобойне, обучают? А потом думаю - да ведь при его физиомордии
круглосуточно надо в шкуре Отелло пастись и ревновать ко всем кроме,
пожалуй, фонарного столба, да и то с оглядкой.
     Упреждает значит... - смекаю я, глядя на его свиные глазки, опорошенные
вокруг век редкими бесцветными ресницами. - Тебя бы самого на мясо пустить,
небось, центнера два бы потянул...
     И тут - прямо посреди этой кухни с обмазанными оливковой казарменной
краской стенами; рядом с замызганным окном, замаскированным ситцевыми
занавесками в мелкий несерьезный цветочек; тут - под засиженным мухами,
желтым, как лица китайцев во время эпидемии гепатита, абажуром, меня
посещает вдохновение. Ясно, как в телевизоре "Сони", я вижу стройную
староитальянскую комбинацию "Фигаро си, Фигаро ля" с изящным эндшпилем
в виде сексапильной Ирки.
     - Слушай Степа, - говорю я бойцу продовольственного фронта, - в жизни ты
еще не ошибался адресом так, как сегодня. Видишь ли (только это между нами,
старик), я зверь голубого окраса. Меня дичь с выменем не интересует... А вот
тебе, по-дружески, дам одну наводку: Лидка с Юркой сегодня здорово
поцапались... В-общем, она на него чихать хотела... И к тому же глаз на тебя
положила. Если такой расклад интересует - дуй в ванную, Лидка сейчас на
лестничной площадке докурит - и к тебе. Только света не зажигай!
Парень садится на крючок с размахом. Глазенки заблестели, ручонки запотели,
жилища на подбородке забилась в конвульсиях. Обо мне он, конечно, забывает,
как о первой любви, и петляющим шагом, будто в одиночку танцует танго,
отправляется в душевую. По тому какие он выделывает ой-ля-ля  я понимаю, что
выползет он оттуда не раньше утренней программы "Вести".
     Только я собираюсь извлечь свой НЗ, как на кухню в эдаком фривольном
менуэте впархивает Вера Павловна и начинает вокруг меня отираться.
Я говорю:
     - Вера Павловна... Вера Павловна!
     А она хватает меня своей клешней за руку и воркочет:
     - Зови меня просто Верунчик...
     - Ну, - думаю, - приплыли! Однако, все что ни есть - к лучшему!
     - Верунчик! - вальсирую вокруг. - Какое чудное имя! Однако я забыл сегодня
свои черные очки, а слишком резкий свет на вашей кухне (ватт сорок, не
больше, на лампочках экономят, гады!) мне противопоказан. Не можем ли мы
возобновить нашу в высшей степени интересную беседу в каком-нибудь
уединенном затемненном месте? Например, в ванной? Я скоро пойду туда
совершать вечерний моцион... Только умоляю - не включайте свет!
Только отгалопировал Верунчик, и я тянусь за припрятанной бутылкой в кухню,
исполняя па-де-де из балета Чайковского, вваливается Кузьма Егорыч.
Я напрягаю запотевшие мозги (четвертый час утра все-таки!) и понимаю, что
пора принести в жертву ферзя.
     - Кузьма Егорыч, - начинаю выделывать я антраша, - как пролетарий
пролетарию хочу Вам сделать сюрприз. Я принес с собой бутылку водки и за
суматохой вспомнил о ней только сейчас. Поскольку она последняя - предлагаю
полковой сбор не трубить, а напасть на нее с двух флангов на веранде.
Мы захватываем с собой тарелку с малосольными огурчиками, пробираемся
через кухню на застекленную веранду и садимся на какие-то ящики. Я
ликвидирую пробку, наливаю Егорычу полстакана, себе - наперсток и
пропускаю по маленькой. Потом я срочно вспоминаю, что с позавчерашнего
дня не посещал туалет и отваливаю - оставив Егорыча биться с бутылкой один
на один, заранее зная, что поединка ему не выдержать.
     Когда я влетаю в комнату, Ирка, положив ногу на ногу, курит. Зацепившись
глазами за бесстыдный разрез, открывающий ее загорелые длинные ноги, я
чувствую, что партия затеяна не зря и я уже близок к выигрышу, несмотря на
неудачную позицию.
     Я наклоняюсь к ее ушку, как можно более бархатисто настраиваю свой голос и
шепчу:
     - Сударыня, назначаю вам свидание минут через пять в спальной, когда все
разойдутся...
     Ирка дает отмашку ресницами и невзначай проводит пальчиком по моему
бедру.
     У меня внутри просыпается вулкан и я мгновенно, словно от шампанского со
спиртом, возношусь почти на седьмое небо.
     Иду в другой конец комнаты, выразительно смотрю на охорашивающегося
перед зеркалом, словно старый облезлый ворон, Верунчика и делаю длинный
диагональный ход в сторону ванной. Как только я попадаю в коридор, то
выключаю свет и прячусь за дверью. Проходит минуты две. В квартире тишина -
только где-то стрекочут, навевая сон, часы, и вдруг неловко возится, видимо
спикировав на пол, бугай Степа. Наконец, по коридору топает Верунчик и
скрипит дверь ванной. Только я решаю вылезти из засады, как по коридору на
цыпочках проходит Ирка и, пошарив рукой по стене, защелкивает,  судя по
звуку, какую-то щеколду. Когда она удаляется, я включаю свет и вижу, что
дверь ванной заперта снаружи.
     - Во дает! - думаю. - Теща с зятем без света в ванной да еще и под замком!
Теперь пока Верунчик Борова к жизни реанимирует, пока они потихоньку
выдавят щеколду... А Ирка уже небось, все на Егорыча свалит - мол, спьяну взял
да и закрыл. Он же все равно на утро не вспомнит ни хрена...
     Я снисходительно усмехаюсь по поводу ловкости Ирки, как учитель при виде
ученика, перенявшего его метод, и ковыляю в комнату. Она пуста. Посреди
разоренного, как после неофициального монголо-татарского визита, стола стоит
облапанная и излюбленная пустая бутылка водки. Накренившись, словно
пьяные, подпирают воздух стаканы. Длинные каноэ резаных вдоль огурцов
прочно засели на мель в луже помидорного сока. Устало опираются друг на
друга тарелки с замысловатой геометрией объедков. Окурки, как разномастные
коровы, зарылись в пролитые озерца кетчупа, обрамленные по краям луковой
шелухой и крошками хлеба. Словно брошенное на поле брани оружие, тускло
поблескивают вилки, и одинокий таракан короткими перебежками мчится в
атаку на невидимого мне противника.
     Я заглядываю на веранду и отнимаю у прикорнувшего на коврике Егорыча
остатки водки. Сделав щедрый глоток, я снова обозреваю поле
гастрономической битвы, замечаю дотлевающий окурок Иркиной сигареты,
вспоминаю выпуклый рельеф ее местности и коршуном лечу в черный омут
спальни.
     Она накидывается на меня изголодавшейся кошкой, чуть не душит поцелуями и
без долгих стратегических рокировок подбирается к моему королю.
Я тоже вспыхиваю, как сухостой, и, чего там скрывать, выдаю ей, что
называется, по самые помидоры.
     Через минут... Впрочем, я не знаю сколько прошло времени, когда мы услыхали
приглушенные крики и стук из ванной. Видать, их там здорово допекло, если
подняли такой шум. Я последний раз жадно обшариваю Ирку и на этот раз мне
почему-то кажется, что ландшафт ее местности несколько подувял.
Щурясь от света и, застегивая на ходу некоторые детали своего туалета, я
вываливаю из спальной, вспоминая наиболее пикантные ходы этой партии.
     - Пошли, киска, - тороплю я Ирку, - надо выпустить этих узников совести. Ну
что ты там колготишься?
     - Сейчас! - шепчет не своим голосом Ирка, я оборачиваюсь, чтобы в последний
раз чмокнуть ее в щеку  и вижу наплывающее на меня из тьмы бледное, с
синими макаронинами губ, лицо Верунчика.
     Видимо что-то нечеловеческое отражается на моей тупой, самодовольной,
пьяной харе, потому что Верунчик кидается отворять окна, усаживает меня на
диван и обмахивает газеткой "Народная трибуна".
     Дверь ванной наконец подается, щеколда выскакивает из гнезда и с каким-то
тупым безразличием клюет в пол.
     Из коридора, поправляя платье, выскакивает злая растрепанная Ирка, и
выползает довольный, как хряк, объевшийся отрубей, Степа. Кусок бифштекса,
на излете страсти, лапает свою благоверную, а та яростно отбивается с видом
поруганной невинности и орет, будто ей наступили на хвост:
     - Кто дверь закрыл? Какая сволочь это сделала?!
     - Да тише ты, не видишь - человеку плохо! - прикрикивает на нее Верунчик. -
Егорыч опять начудил, не поняла что-ли? Спасибо, не как в прошлый раз: газ
включил, а спичку не зажег!
     - А какого черта ты меня в ванную погнала? - взрывается Ирка. - Степе плохо,
ах, Степе плохо! - Это ему что-ли плохо - этому жиртресту?! - тычет она пальцем
в брюхо Степе. - Ему что-ли плохо?!
     Степа молчит, блаженно улыбается и покачивается, нагло показывая всем своим
видом, что теперь ему очень хорошо.
     А плохо на самом деле мне. Получить в решающей партии детский мат,
согласитесь, это не каждый гроссмейстер выдержит. Тем более когда призом
проигравшему ставится последняя осень бледи Гамильтон.
     И что это заставляет замученного жизнью человека искать себе на ночь глядя
приключений, вместо того, чтобы сладко спать в своей постели на своем белье?
Хотел бы я знать, хотел бы я знать...




     Саша-негр, в отличии от большинства своих единокровников, не был плодом
скоротечной любви сумасшедшего лета 1957 года, когда в Москве решением
советского правительства случился международный фестиваль молодежи и
студентов со всеми вытекающими отсюда младенцами с нехарактерным для
средней полосы России окрасом.
     Тайна появления на свет Саши-негра была окутана какой-то романтической
дымкой, которая, впрочем, не помешала ему расти в обыкновенной русской
деревне, умываться по утрам из алюминиевого рукомойника, курить
"Беломорканал" в школьном туалете, вступать в комсомол и давать путаные
пояснения на педсовете по поводу очередного срыва занятий в классе.
Саша-негр был единственным моим другом и, кроме того, в силу своего
деревенского детства, самым большим в моем кругу авторитетом по части
сбора грибов и их дальнейшего использования.
     Вот уже восемь лет в середине сентября мы с ним хватали чемоданы (Саша
собирал грибы исключительно чемоданами), садились на междугородный
автобус и ехали на Сашину родину - в деревню Ратьково Киржачского района
Владимирской области. Тамошние места он знал, как свою маленькую
квартирку, и, побродив полдня по грибным полянам, остальную часть суток мы
обычно проводили в уничтожении богатейших залежей самогона в домах
сашиных друзей детства.
     Но девятый грибной сезон, хоть по цифре он значился счастливым, принес мне
глубокое потрясение.
     Самые ленивые дачники, что по приезде в деревню тут же расстреливают все
кругом репеллентами и в лес без провожатых хаживать боятся, в тот год
набирали полные лукошки опят прямо в своем огороде. Что уж говорить про
исконно грибные места!
     Когда Саша, уверенно выбрав путь в зарослях молодого сосняка, провел меня
на свои заповедные поляны, я уронил чемодан и замер в восхищении, как
некогда при последних аккордах "Героической" симфонии Людвига ван
Бетховена.
     Стройными колоннами и смешанными отрядами опята, подберезовики, рыжики,
перекатываясь волнами через валежины, наступали на бастионы пней и
груздями висели на минаретах берез и лип. Словно по штурмовым лестницам,
опята взбирались по дикому хмелю на высоту роста человека и выше. На
секунду влажная пелена, обволакивающая поляну, дрогнула, и мне показалось,
что грибное море зашевелилось и готово захлестнуть меня вместе с моими
чемоданами.
     Раскрыв наши "лукошки", как ковши экскаваторов, мы с Сашей бросились в
атаку. Целыми батальонами мы обрушивали с отвесных стволов грибы в
чемоданы и целыми дивизионами выкашивали их на земле. Мы могли бы
послужить прекрасной иллюстрацией к битве Голиафов с пигмеями, если бы
таковая когда-нибудь случилась. Правда, бой оказался слишком неравным -
когда мы уже набили все четыре чемодана и два тюка, сооруженных из наших
курток, противник заметного урона не понес. Грибы на глазах лезли из-под
земли, падали с веток и самым наглым образом нависали у нас над головой.
"Вот что может случиться, - подумалось мне, - когда промышленно развитая
Англия схватится со слабоиндустриальным, но многолюдным Китаем."
     Домой мы приехали опьяненные свежим, как аромат зубной пасты "Колгейт",
дыханием леса. Мы тут же нажарили две сковородки опят и под веселый
переклик вилок и двух граненых стаканов осушили со скоростью опытных
мелиораторов три бутылки водки.
     Наша с Сашей беда состоит в том, что остановиться вовремя мы не можем.
Выпивка - это как будильник, заводится быстро, а стук потом стоит, дай Бог! И
главное - потом в голове такой трезвон!..
     - Что ж я маленьким не сдох! - подумал я, пытаясь на утро отодрать голову от
дивана. В черепе неистовствовали колокола новгородского вече, во рту было
сухо, как в чуме у бедуина, и в довершение ко всему грудь и горло клещами
охватила противная тошнота.
     Я побрел по квартире, машинально поставил чайник на газ. Саши-негра нигде не
было, хотя его чемоданы стояли в прихожей. Я взглянул на часы - ну, конечно
же! Он же у нас трудяга, в пол-восьмого он пытался меня растолкать, чтобы
идти на службу (мы кроме всех других общих привязанностей, еще и работали
вместе, в одном отделе). Я, естественно, от души послал его к ядрене макароне
и он, благородное сердце, отвалил в контору и будет теперь всеми силами
отмазывать меня от нападок нашего толстого и наглого, как король
колумбийской наркомафии, начальника.
     Невероятным усилием воли я влил в себя стакан чая с сахаром (на опохмел
что-нибудь оставить мы, конечно, вчера пожадничали). Потом я подравнял
электробритвой газон щетины на своем подбородке и бакенбардах и,
втиснувшись в костюм, побрел невеселый, как вор-рецидивист перед
очередным судебным заседанием, в наш гадюшник.
Я незаметно проскользнул в кабинет, но никаких признаков появления Саши не
заметил. Я заглянул к соседям напротив, где сидели две девушки лет сорока -
Мила и Наташа, у которых Саша, пользуясь их незамужним вниманием к
холостым мужчинам, часто распивал чаи.
     Но Саши не было и там.
     - Сашенцию не видали? - постарался я изобразить на лице что-то вроде улыбки.
     Видимо, получилось нечто мерзкое, потому что Мила и Наташа с испугом
переглянулись и хором защебетали:
     - Как?! Ты разве ничего не знаешь?!
     Я присел на кресло - девятый вал захлестывающей меня тошноты был где-то
близок.
     - Ты только не волнуйся! - ласково погладила меня по руке Мила. - Он вчера с
кем-то ездил грибы собирать, ну и отравился. Утром его в Склифосовского на
"скорой" отправили, но, говорят, надежда еще есть...
     Так вот почему Саша не попал на работу! Он вышел - и по пути ему стало плохо!
Так вот почему меня еще с ночи мучает тошнота! Не в водке тут дело, ох, не в
водке! Да и чтоб нам было - двоим здоровым мужикам с трех бутылок?!
Я прохрипел нечто невразумительное и машинально расстегнул ворот рубашки.
     - Да ведь ты... да ведь ты... - пробормотала Наташа, - это ты с ним вчера ездил?!
     - Ой, мамочки, - заголосила Мила,  - ой, мамочки, что же теперь будет?!
     - Может быть рвотного? - деловито уперлась в меня своими светло-серыми
глазами Наташа.
     Я горестно мотнул головой - с этим делом у меня и без рвотного сейчас будет
полный порядок.
     - Мила, хватит причитать, они же еще не покойники, - прикрикнула на подружку
Наташа, - срочно звони в больницу, а я сейчас!
     Она выскочила за дверь, а Мила, стараясь держаться от меня подальше,
подгребла к телефону.
     "Господи, и как все это глупо происходит, - подумал я, - выпили с другом
водки, поели грибков. И все..."
     - Вот, достала! - торжествующе махая какой-то бумажкой, ворвалась в комнату
Наташа. - На, звони, - шлепнула она бумажкой о стол, - это телефон писателя
Солодухина, он в прошлом году целую книгу о грибах написал и в отравлениях
разбирается получше всяких там медиков недоучившихся!
     Я с нежностью посмотрел на Наташу. Может быть именно такой - преданной,
решительной и на все для меня готовой женщины мне и не хватало всю жизнь?
О, Господи, и почему ты даешь прозрение людям так поздно, слишком
поздно...
     Я набрал номер телефона  и голосом умирающего лебедя стал объяснять
знаменитому писателю суть дела.
     - А, черт! - взвился на дыбы Солодухин. - Опять про грибы! Я что - про другое
не писал что ли?!
     Я хотел уже было бросить трубку - речь идет о жизни и смерти, а он
выкобенивается, но тут писатель, видимо, почувствовал, что переборщил и
сменил гнев на милость:
     - Ну, давайте, что у вас там? Где и что собирали? Как готовили? Когда ели? Чем
запивали?
     Как мог подробно я все рассказал, жалея, что рядом нет Саши-негра, который
мог бы с точностью прояснить некоторые нюансы. Солодухин внимательно
слушал и, наконец, тяжело вздохнул:
     - Ох, уж мне эти горе-грибники, дачники-неудачники... Со смертью ведь
играете...
     Предчувствуя недоброе, я вцепился в телефонную трубку, как в спасательный
круг, и, повинуясь требованиям легких, задышал неровно и часто.
     - Метастазы... - процедил Солодухин и, будто толкнув меня под ледяной душ,
продолжил, - в общем среди прочего хлама набрали вы самых что ни на есть
ядовитых поганок, и жить вам осталось часа четыре. Можете, конечно,
попробовать вызвать "скорую", но, говорю вам как мужчина мужчине - это
бесполезно - они способны лишь продлить агонию. Позвонили бы вы мне хотя
бы ночью... В общем, когда на губах появится пена сероватого такого оттенка,
готовьтесь, уже будет скоро. Если есть водка можете выпить - говорят,
помогает легче отойти...
     Я аккуратно положил трубку обратно на рычаги. Телефон, словно извиняясь,
жалобно звякнул. Я никогда не боялся смерти, но и предположить не мог, что
она придет так рано, посреди прекрасной, полной радости жизни, да еще в
тошнотворном тумане и с пеной сероватого оттенка на губах...
     - Ну как?! - дотронулась до моего рукава Наташа.
     - Милая, хорошая женщина, - подумал я и вслух сказал:
     - Ничего страшного, советует сходить в магазин и попить молока горячего с
медом...
     Я вышел на воздух и быстро зашагал в нашу дежурную торговую точку на
Бутырской улице. Четыре часа! Сколько предстоит сделать! Позвонить одной
девушке и извиниться за все. Взять деньги из сберкассы, расписать долги - чтоб
после смерти про меня никто плохо не поминал. Ну, и на похороны отложить...
     Я в сердцах плюнул - и чем только приходится заниматься в последние минуты
жизни!
     Очередь, штурмующая двери в винный магазин "Восход", окончательно меня
доконала - ну, конечно же, сегодня понедельник! Боже, и что ж это делается в
мире, если даже напоследок человек не может получить такой милости - выпить
сто грамм для храбрости! Ведь даже преступникам, приговоренным к смерти,
исполняют последнюю волю! А я же даже не преступник!
     Я сел на шаткий деревянный ящик и, подперев голову рукой, с изумлением
глядел на перекошенные физиономии, в которых мало что осталось от потомков
дарвиновских обезьян. Волны спин мерно накатывали на узкий проем двери,
выпуская в редких фазах отлива одного-двух счастливцев с бутылками в
клешнях. Один из таких юрких алкашей выбрался из толпы на четвереньках и,
пригибаясь, будто на линии огня, побежал прочь. Но его товарищи, от которых
он злостно пытался скрыться с общей долей добычи, заметили его раньше, чем
он успел добраться до угла. В три прыжка один из обманутых - плотный
крепыш в синем спортивном костюме, настиг ренегата и тот, по-крысиному
пискнув, занял оборону, высоко подняв бутылку над головой. В этой позе,
удивительно похожий на американскую статую Свободы, он пробыл недолго -
как только крепыш подскочил к нему на расстоянии вытянутой руки, он
обрушил на него со всего размаху бутылку "Русской".
     - Убьет! - подумал я с тоской.. - О, люди, люди, если бы вы знали, как хороша
жизнь!
     Бутылка, ударившись о череп крепыша, звонко лопнула, и в воздухе разлился
нежный аромат медицинского спирта. Крепыш выдержал этот страшный удар,
как былинный герой, с невозмутимой улыбкой на лице, тряхнул головой, и на
землю посыпались, что-то тоненько напевая, блестящие и мокрые осколки.
     - Н-ну... - сказал крепыш. - И чего дальше?
     Алкаш что-то взвизгнул, выбросил на землю вторую бутылку и задал стрекача.
Вокруг героя тут же собралась толпа, ближайшие друзья, с наслаждением
вдыхая аромат спирта, вычесывали из его шевелюры мелкие осколки.
     - Почему повезло ему, а не мне? - горько подумал я и в следующую секунду,
забыв  и о чужом спасении, и о своей надвигающейся смерти, в изумлении
привстал с ящика.
     Толпу, осаждающую двери магазина, вспучило, будто изнутри в нее в упор
шарахнули ядром, и из темного нутра забегаловки выспросталась знакомая до
боли двухметровая фигура Саши-негра. Он ослепительно улыбался во все свои
тридцать два африканских зуба и крепко прижимал к себе две бутылки
"Столичной".
     - А-а, проснулся! - подошел он ко мне, - а я думал до обеда продрыхнешь!
     - Так ты... так ты... - залепетал я, - так ты не в Склифосовского?!
Саша-негр, увидев мое бледное, как посмертная маска Пушкина, лицо заржал,
словно одержимый.
     - Старик, ну ты что - совсем фишку не ловишь? - успокоившись, похлопал он
меня по плечу. - Какая могла быть работа после вчерашнего? Ну я в контору и
позвонил, что мы отравились, поехали на консультацию в Склифосовского. А
тебя будить было жалко, я подумал пока ты проснешься, я в магазин успею
смотаться. Что - здорово за меня перепугался? - сверкнул своими
непорочно-белыми белками глаз Саша.
     - Эх, подумал я, - вмазать бы сейчас по твоему плосконосью, губошлеп ты
чертов!
     Я сел обратно на ящик, свинтил с бутылки пробку и, сделав щедрый глоток,
задохнулся от счастья.
     В просвете темно-лиловых, беременных дождем туч, мелькнуло солнце. Ветер
ласково потрепал тяжелой рукой макушки берез и несколько золотых, в редких
точках ржавчины, листьев, исполняя изящные па, понеслись к земле.
     Я выпил еще и еще.
     Жизнь - ты прекрасна и удивительна!




     Кивнув знакомому милиционеру, охранявшему наш подъезд, я вошел в лифт и
вознесся на шестой этаж редакции. Ничто - ни развороченный микрофон для
связи с диспетчером, ни сакраментальная надпись "Берегите лиф...", ни даже
бледный, как китайский чай, свет маломощной лампочки в кабине - ничто не
могло мне сегодня испортить настроение. После голубого, как вылянивший
джинс, неба! после свежего, упругого ветерка, который, против обыкновения,
дул не со стороны какой-нибудь помойки! после чашечки! с ложечкой!
крепкого кофе! с молоком! и где - в местном "Гастрономе"!! Нет,
положительно, жизнь после таких радостных мгновений не может не быть
радостной и удивительной!
     Но мой друг и коллега Мао-Цзе-Дун моего настроения в тот день понять
почему-то не мог. Он сидел мрачный, как папуас-людоед перед стаканом
морковного чая, и сосредоточенно корпел над какими-то подсчетами. Я
заглянул к нему через плечо и увидел торопливо набросанные колонки имен,
фамилий и цифр: Цыбейко - 6, Франция - 16 - 24, Доганян - 16, 17, Петров-
Псковский - 19, Малютка Ку - ?, Пузырь - 21... Я понял, что кредиторы вконец
одолели несчастного Мао и теперь, как честный человек, он прикидывает у кого
бы еще подзанять денег, чтобы купить пистолет, напиться и застрелиться.
     - Ну-ну, - сказал я с ноткой сочувствия в голосе (мне ведь тоже когда-то
придется отдавать долги), - успехов вам, коллега, на ниве сальдо-бульдо...
     - Щас по рогам получишь, - грустно огрызнулся Мао. - Лучше бы калькулятор
где раздобыл, а то у меня с этой арифметикой крыша от чердака отъезжает...
     - Не бережете вы себя, коллега, - хлопнул я его по могучему плечу. - А может
для обострения математических способностей по паре холодного пивка
возьмем?
     Мао только отмахнулся, и я понял, что подладиться ему сейчас под мое
весеннее настроение так же трудно, как слону устроиться в Минфин
инструктором по аэробике. Я обозначил пиджаком свое присутствие на месте и
вышел в коридор в поисках души, способной разделить мою любовь к весне и к
пиву.
     В коридоре наблюдалось необычное для будничного дня оживление. Я с
удивлением отметил, что сегодня не день получки, а последняя аттестация на
предмет соответствия своим должностям прошла месяц назад. Тем не менее
редакция пребывала в каком-то лихорадочном возбуждении. Я выглянул в окно,
но ни танков, ни баррикад на улице не обнаружил. Легкие облачка растворялись
в высокой синеве неба, словно Некто после сытного обеда развалился на
припеке, раскурил трубочку и меланхолично пускал в воздух колечки дыма.
Я прикинул куда мне беспроигрышней всего двинуть в поисках компании и
остановился на отделе социально-экономических проблем. Мужики,
символизирующие работу в этом отделе, никогда не были врагами радостям
жизни. Их группу потому  и величали в просторечьи не иначе как отдел
сексуально-экономических беспроблем.
     Но на месте, где должны были произрастать конопля, расцветать гаремы и бить
фонтаны из красного кахетинского я нашел лишь убогое пепелище. Мрачный,
словно ему предстояло отвечать за грехи всего человечества, Доганян
медитировал над листом бумаги в клеточку и изучал какую-то сложную
диаграмму. По оси абсцисс у него были отложены имена и фамилии мужчин и
женщин (Мао, Цыбейко, Франция, Петров-Псковский, Пузырь...), а по оси
ординат уже знакомые по списку Мао цифры - 5, 6, 16-24, 19, 21...
     - Доганян, пойдем выпьем, - робко предложил я (уж больно сосредоточенный
был у него вид).
     Доганян отрицательно покачал головой.
     - Доганян, - снова пошел я на приступ с убежденностью фанатика-миссионера
секты Сознание Брюшны. - Пойдем выпьем. Пива... По паре... Холодненького...
С таким же успехом я мог уговаривать Медного Всадника подбросить меня от
Сенатской площади до Эрмитажа.
     Доганян - злой и расстроенный, как бульдог, упустивший кошку, поднял голову
от бумаг и пробурчал:
     - Ну тебя... в Киргуду...
     Несколько ошалелый я выкатился от Доганяна и направился в отдел культуры.
Мое радужное, сияющее настроение чуть потускнело, словно легковушка,
промчавшаяся после купания в автомойке по пыльному пустырю.
     "Где стол был яств, там гроб стоит", - уже почти невесело подумал я. Похоже я
начал нервничать. В редакции явно что-то происходило - нечто весьма
неприятное, иначе чего они все забегали? Денежная реформа! - ахнул я. Старые
деньги меняют на новые с каким-то лимитом - вот они долги и подсчитывают,
чтоб деньги не сгорели. Небось "тассовка" утром пришла и... Но, к сожалению,
эта версия не выдерживала никакой критики. То, что у Доганяна могли водиться
какие-то деньги, я допускал - вот он недавно, например, телевизор взял в
кредит. А вот по поводу Мао я никаких иллюзий не питал. Всю его и мою
наличность, безналичность, валютность и кредитность мы уже выпили, съели и
переварили на год вперед. Так что поговорка: "Журналистам нечего терять
кроме своих долгов" подходила к нам идеально. Тогда что? Что?!
Я решил все выяснить в отделе культуры у Петрова-Псковского, проще
именуемого Петровым-Водкиным. Двойная фамилия Петрова-Водкина идеально
подчеркивала широкие свойства его натуры. В нем уживались - легко и
свободно - два диаметрально противоположных человека. Например, к Петрову
можно было прийти с историей очередной несчастной любви и найти в нем
по-отечески заинтересованного и по-матерински сочувствующего слушателя. И
буквально через минуту - его оборотная сторона - Водкин весело травил в
курилке верстальщикам сальные анекдоты о той же неразделенной любви. За эти
необычные перевоплощения он получил и вторую кличку: Двуликий Водкин. Но
было в нем еще одно замечательное и незаменимое качество: и малохольный
Петров, и попрыгунчик Водкин были не дураки выпить.
     - Водкин! По паре пива... Холодного... - уже почти жалобно запел я. - Я плачу...
И сбегаю тоже...
Петров-Псковский сверкнул своим лысым теменем и посмотрел на меня
печальным и мудрым взором беременной старушки. Поверх мятых,
присыпанных пеплом и залитых вином гранок на его столе лежал все тот же
проклятый список.
     - Водкин! - плюхнулся  я на диван. - Да объясни ты, ради Бога, что здесь
творится?! Вы что - в голландскую лотерею всем кагалом решили сыграть? Или
машину делите?
     Полные неземной горечи глаза Петрова-Псковского бессмысленно поблуждали
по кабинету и уставились на самодельный плакатик, пришпиленный к стене
ржавой кнопкой: "Если можешь не писать - не пиши!" Какой-то остряк,
конечно,  не преминул аккуратно подправить этот лозунг так, что читался он
совсем по-другому: "Если уже ничего не можешь - пиши!"
Петров-Псковский обхватил свою голову толстенькими пальцами, похожими на
сосиски с проросшими на них жесткими курчавыми волосиками, и уже было
хотел что-то сказать, как дверь его кабинета, словно вышибленная плечом,
резко отворилась.
     Так в комнату у нас могли врываться только два человека. Первая - Ирка из
буфета во время обыска,  когда она злобно чехвостя всех - от главного
редактора до стажеров, металась по кабинетам в поисках уведенных из ее
епархии стаканов, тарелок, чашек, вилок, ложек и прочего кухонного хозяйства.
Вторым был Франция, мой друг, а также, по определению Мао, "растратчик и
путан".
     К счастью, это оказался Франция, иначе за башни стаканов, которые Водкин
копил в своем кабинете, не утруждая себя мытьем использованной посуды,
Ирка нас бы расстреляла военно-половым судом без следствия и других глупых
проволочек.
     - А, жмуры! Привет! - радостно улыбнулся Франция. - Катафалк уже заказали?
Петров-Псковский посмотрел на него дикими глазами, удерживая закипающие
слезы, крикнул: как ты можешь? как ты можешь?! - и выбежал из кабинета.
     - Нас всех повесят за измену Родине? - осведомился я. - В стране произошел
военный переворот? К власти пришел режим Ермолая Кровянистого?
     - Смерть, - туманно пояснил Франция. - Призрак смерти бродит по Европе...
Может по паре холодного пива?
     - Брат! - бросился я к нему в объятия. - О тебе я мечтал всю свою недолгую
девическую жизнь!
     ...После второй бутылки Франция откинулся на спинку скамейки и, блаженно
осклабясь, произнес:
     - Я тащусь, как удав по стекловате!
     - Что-то ты больно весел, - хмуро сказал я (спиртное действует на меня
отрезвляюще, и я начинаю смотреть на этот мир глазами, не замутненными
романтикой). - Все дергаются, как червяки на сковородке, а тебе хоть бы хны.
     - Я живу! - гордо сказал Франция, погладил ровный ежик на своей абсолютно
круглой голове и продолжил, - я всегда живу как будто это день последний и
когда-нибудь я не ошибусь! А тут если и вымрем все, как динозавры, так в
худшем случае лет через пять... Правда, это уж наверняка... - Он еще секунду
потянул резину, с удовольствием наблюдая, как я от нетерпения закипаю, и
открыл мне тайну золотого ключика. - Помнишь где-то год назад мы взяли в
штат собкором по Вологде симпотную такую девку?
     - Помню, - кивнул я. - Такая черненькая коза с приподнятым багажником. Эля,
по-моему...
     - Точно, - снова начал смаковать свою новость Франция. - Она недавно от
редакции должна была в круиз вокруг Европы ехать. Для итальянской визы ей
надо было справку из кожвендиспансера взять... Так вот - анализы показали, что
у нее СПИД!
     - Ну и? - булькнуло у меня в животе пиво.
     - Сам должен сшурупить, - открыл новую бутылку Франция. - До этого у нас
собкоровское совещание было. Ну, помнишь, целый месяц гостиницу "Россия"
на уши ставили? Так вот - сначала, шестого, на Эле прокатился Цыбейко,
семнадцатого - Доганян, девятнадцатого - Петров-Псковский, двадцать первого -
Пузырь, а я ее на капитальный ремонт ставил аж с шестнадцатого по двадцать
четвертое! И как она, стерва, везде поспевала? Тебе-то беспокоиться нечего, ты
ж у нас насчет этого дела святой, а вот нам...
     Я замолчал, переваривая эту убийственную во всех отношениях новость.
Видимо, я отключился надолго, потому что Франция тронул меня за рукав и
ошеломленно спросил:
     - Слушай, а ты ее случайно не того?
     - Я ее, Франция, еще четвертого... того... - выдавил я признание.
     - Мать моя женщина! - изумился Франция. - Значит вышел из клуба юных
девственников СССР без уплаты членских взносов? А еще тихоней
прикидывался!
     - И что, - понуро сказал я, - значит целых шесть человек от нее СПИД
подцепили?
     - Если бы шесть... - бросил Франция пустую бутылку в кусты и принялся
загибать пальцы. - Машинистка Олька, ну, такая беленькая, с кудряшками, да
знаешь ты ее! - это раз.
     - Погоди! - перебил я Францию. - Так Элька еще и лесбиянка?!
     - Если бы! Тогда б она мужиков не трогала, - развел руками Франция. - Это
Доганяна после семнадцатого бес попутал. Ну а я Ленку из фотолаборатории
успел... сфотать. У них там, знаешь, такие удобные кабинки - темно, только
красный фонарь горит, совсем как в публичном доме, а главное - дверь на
щеколду изнутри запирается - это чтоб во время фотопроцесса кто-нибудь
лишний не вломился. Ну  вот, это два. Плюс еще мы с Мао двух замужних телок
из соседней редакции сняли. Плюс еще день рождения у Петрова-Водкина на
даче отмечали - там я вообще не помню чего было... Да еще умножь на
новоселье у Васильича! Вот теперь все сидят и разбираются кто кого когда и с
кем. Да разве теперь-то - через месяц вспомнишь? Вся редакция вымрет к
Едрене Фене! И публицисты, и моралисты, и юмористы. Все в одной палате
лежать будем. И будет у нас выездная редакция в кожвендиспансере номер один
города Москвы...
     Это ерничанье Франции мне стало что-то поперек горла. Теперь я понял
реакцию Водкина на шалопутливого Францию. После таких известий хочется
побыть одному, привыкнуть к своему новому положению смертника, а он тут
комика из себя корчит на электрическом стуле...
     Когда мы вернулись в редакцию  там по-прежнему все было очень оживленно.
Но атмосфера после нашего с Францией часового отсутствия здорово
изменилась. По-прежнему что-то возбужденно обсуждали мужчины,
шушукались, обмениваясь сигаретами, женщины, но все это происходило как-то
не траурно, как будто и не витал над редакцией совсем недавно дух Смерти.
Мужчины весело перемигивались и преглупо ухмылялись, будто молодожены,
прожившие год в одной постели, и, наконец, докатившиеся до ЗАГСа и первой
официальной брачной ночи. Девушки (явно навеселе) загинали матерные
анекдоты. Пожилые женщины из машбюро вежливо хихикали. Мы с Францией
продефилировали в кабинет к Мао.
     Мао сидел, развалясь в кресле, и нянчил на руках симпатичную курьершу из
свежего набора. Следом за нами в кабинет влетел Петров-Псковский с двумя
пузырями водки в руках.
     - Три пера! Три пера! - закричал он и радостно загоготал.
     - Все, - подумал я. - Пир во время чумы начинается. Закат Римской империи.
Последний день Помпеи.
     - Три пера! Три пера! - снова заголосил на какой-то знакомый мотив Петров,
разливающий водку, и почему-то напомнил мне этим движением одного солиста
Большого театра, певшего арию из "Пиковой дамы": три карты! три карты! Но,
поскольку у певца был маленький дефект речи, получалось у него нечто совсем
иное: три кварты! три кварты!  Интересно, - пришла мне в голову глупейшая
мысль, - успею ли я до того как превращусь в высохшую живую мумию и меня
посадят в больницу под замок, выпить три кварты "Вазисубани"?
Из задумчивости меня вывел Франция. Он сунул мне в руку стакан водки и
крикнул прямо в ухо:
     - Очнись, очкарик! В анализах ошибка прошла! У нее всего лишь три пера!
Триппер!! Готовь антибиотики, святоша! Да здравствует трихоманоз!



     Свою кличку Володька Коммунист получил во время припадка душевной
доброты. Однажды на какой-то пьянке он познакомился и сошелся с
продавщицей сельского магазина Людкой. Неразумная, поздняя любовь
затянула его в деревенскую глушь, а зачатая в блуде дочь якорем привязала его
к новому местожительству.
     Длинный, тощий, мозглявый Володька к загородному бытию был приспособлен
мало. Из всего комплекса навыков, необходимых для жизни на селе, Володька с
блеском освоил только выгон и употребление сивухи. Единожды включившись,
его самогонный аппарат не выключался уже никогда и вскоре стал таким же
обыденным предметом володькиной избы, как будильник или чайник.
Впрочем, собственной избы у Володьки как раз и не было. Из-за этого факта,
кстати, и началась его шумная и скоротечная жизнь финансового мага и
волшебника.
     Дело началось под Пасху. За большим, сработанным еще при прошлых
поколениях, столом собрались все хозяева избы: Людка, ее сестра Клавдена со
своим сыном-оболтусом Алешкой, их старший брат дядя Саша и Володька,
тогда еще носивший кличку Мосол.
     Ни Клавдена, ни дядя Саша постоянно в отцовском доме не жили, а наезжали в
деревню по выходным и большим праздникам, будь то 7 Ноября или День
Святого Николы. Для дяди Саши и Клавдены, в отличие от Людки, изба уже
давно превратилась в дачу. Но, поскольку каждый из них имел свою долю
отцовского наследства, Людка терпела их набеги.
     - Так Пасха, говорят, уж пришла, - махнула задом на лавку Клавдена, поставив
на стол свою порцию закуски.
     - Прошла... - презрительно процедила Людка, которая считала себя знатоком
церковного и народного календаря. - Ишо солнце на восходе не играло. Вот как
на самом восходе солнце радугой заходит, да на три солнца разойдется - вот
тогда, считай, и Пасха.
     - В глазах у тебя разойдется, - вышелушил сквозь усы Володька, разливая из
импортной бутылки "Джин Бифитер" мутный свежевыгнанный напиток, - а
потом опять сойдется, когда, конечно, протрезвеешь.
     - Ты, Мосол, не гомозись, - мрачно вошел в разговор сухонький и
вспыльчивый, как Суворов, дядя Саша, - знай разливай, раз божеского
поминания не имеешь...
     Володька замолчал и обиженно засопел.
     Выпили по первой - за родителей.
     После второй - за детей, щеки у женщин раскраснелись и, прерванная не
склонным шутить дядей Сашей, беседа возобновилась.
     Плоские тельца золотистых шпротин, ноздреватые кружочки раскисших
соленых огурчиков, рыхлые картофелины, сдобренные комковатым топленым
маслом, подогревали аппетит и жажду. Компания пропустила по третьей,
жахнула по четвертой. Тут бы, зарядив по пятой, дать слово Людке, подождать
бы полминуты, пока ее глаза, затуманенные хмельной поволокой, не найдут то
место, где некогда висела икона с лампадкой и она, неожиданно чистым и
верным голосом затянет:

     Виновата ли я?
     Виновата ли я?
     Виновата ли я, что люблю?

     И оба гостя: Клавдена - откинувшись к стене и сложив свои руки у огромной
немеряной груди, а дядя Саша - подперев небритую щеку кулаком, всем бы
сердцем заголосили ей вслед:

     Виновата ли я,
     Что мой голос дрожал,
     Когда пела я песню ему...

     Но какой-то мелкий и проказливый бес толкнул Алешку-оболтуса под руку и он,
скучая, щелкнул тумблером телевизора.
     По телевизору шли новости. Где-то на Востоке рвались снаряды, где-то на
Западе угноняли автомобили, где-то на Севере сталкивались поезда, а на Юге
решалась судьба Черноморского флота.
     - Вот ведь хохлы, - заговорил вдруг ломким, петушиным голосом дядя
Саша-Суворов, - и чего им неймется? Нефть им подавай, Крым им подавай,
флот им подавай...
     - Да какие же они хохлы? - достала Людка из тумбочки еще теплую, только что
из змеевика, бутылку самогона. - Они уж русские давно. Вот Володька - он что -
хохол?
     - Я - украинец, - обиделся Володька, - это вы москали, а я - украинец.
     - Что?! Украинец?! - гаркнул дядя Саша и жахнул кулаком об стол. - Какой ты
украинец, ты ж ни слова по-хохлятски не знаешь!
     - Да шо ты бачишь? - поддел его Володька.
     - А то и бачу, - разошелся дядя Саша,- что хренчуки там всякие выдумали Крым
делить. И еще на флот замахнулись! - Тут в голосе дяди Саши послышалась
такая боль, словно он сам выродил и выпестовал черноморцев, а теперь его
заставляли отдавать их на сторону, в мачехины руки. - На флот замахнулись! -
потряс в воздухе желтым от курева пальцем дядя Саша и, словно ветеран войны
1812 года, добавил: - Наш флот не замай! А телевизор этот гребаный выключи!
Не желаю смотреть, как Россию на куски растаскивают! Вырубай его, Леха, к
чертовой матери!
     - Леха, не трожь аппарат! - взорвался Мосол. - Мой телевизор - хочу смотрю,
хочу - нет. Флот ваш, а телевизор - мой!
     - Леха, я кому сказал! - побледнел от гнева дядя Саша-Суворов и его смешной
мальчишеский чубчик задрожал мелкой дрожью.
     - Только тронь его, Леха! - набычился Мосол.
Леха стоял, подперев стену, ковырял пальцем в носу и с интересом следил за
развитием конфликта.
     - Та-ак, - протянул дядя Саша и отставил в сторону пустой стакашек. - Значит,
какой-то хохол в моем доме распоряжается, а я - цыть?!
     - Чей-то в твоем? Чей-то в твоем-то? - привстала из-за лавки дородная Людка. -
Дом наш, общий.
     - Общий?! - проснулась вдруг Клавдена и заверезжала из своего угла: - Клозет у
нас с ним общий, да и тот в чистом поле под березой! Пусть забирает свой
телевизор и в свою Хохляндию катит!
     - Никуда он не покатит! - отчеканила Людка. - Треть дома моя, на ней и жить
будет!
     - Отделяться задумала?! - загремел дядя Саша. - От своих отделяться? Как
хренчуки?! Ладно... Ла-адно!
     Дядя Саша, раскачиваясь, словно моряк на палубе во время шторма, поплелся в
коридор.
     Клавдена зыркнула в сторону Мосла недобрым глазом и вышла вслед за
братом.
     Через секунду она влетела обратно с вытаращенными глазами и, со свистом
схватывая воздух, заголосила:
     - Довели человека? Довели?! Сашка веревку взял - вешаться пошел! Ой,
Господи, да за что же это - под Пасху, а?
Причитания Клавдены прервал дядя Саша, неожиданно появившийся в дверях с
мотком тонкой бельевой веревки в руках. Мрачно, словно прощался, он
посмотрел на стены, нашел взглядом вбитый в потолочную балку крюк, на
котором держался абажур.
     - Леха, где у нас мел? - спросил он гробовым голосом.
     - На шкафу лежал, - ответил присмиревший Леха. - Дядь Саш, ты это брось...
     Хочешь я лучше сейчас из Хохла негра сделаю...
     - Ой, Сашенька! - бухнулась на колени Клавдена. - Прости нас, дураков
супоросых! Ой, Сашенька, не надо!
     - Нет надо! - отрубил дядя Саша и, нашарив на шкафу мел, принялся натирать им
веревку. - Значит так - по крюку в балке середина проходит. На шаг левее у нас
будет граница с Людкой. И если я тебя, Мосол, на своей половине замечу -
получишь с обоих бортов залп огневой артиллерии! А ну, Клавдена, хватай
веревку, иди в тот конец комнаты!
     Дядя Саша крепко натянул веревку в одном сантиметре от пола и, схватив ее,
словно тетиву, резко отпустил. Веревка, будто залп "огневой артиллерии"
щелкнула по доскам, в стороны взметнулась белая, как сгоревший порох, пыль
и на полу остался четкий и прямой меловый след.
     - К печке подхода нет, - заметила практичная Клавдена.
     - Будет тебе подход, - заверил ее дядя Саша и, с трудом балансируя на ногах,
стал протягивать веревку поперек комнаты.
     - Вот так, - удовлетворенно сказал дядя Саша-Суворов, закончив разметку
новой государственной границы между русской и примкнувшей  к Хохляндии
территорией. - Вот так. А флот не замай!
     - Не реви! Люд, не реви! - гундосил у печки напуганный неожиданным
поворотом дела потный Мосол. - Поеду в Москву, продам свою квартиру - мы
тут такие хоромы построим!
     На следующий день, в хмельном запале Володька Мосол действительно уехал на
рейсовом автобусе в город и вернулся через три дня с задатком в один миллион
рублей.
     Людка с трудом запихала пухлую пачку денег в жестяную банку из-под
индийского чая и захоронила ее в погребе.
     Володька Мосол тем временем тоже копался в земле - размечая место под
фундамент для будущих хором. Большая часть деревни молча стояла вокруг
строительной площадки, впервые в своей жизни наблюдая за тем, как
миллионер, словно кандальник, долбит ломом мерзлую землю.
     Пока в Москве оформлялась купчая, Володька Мосол успел возвести по
периметру будущего дома окопы полного профиля. Потом он еще раз съездил в
златоглавую и вернулся оттуда мультимиллионером.
     Деревня возбужденно загудела и притихла, ожидая Событий.
Володька и Людка сосчитали деньги, прикинули смету строительства и
выяснили, что до полных хором им не хватает каких-то жалких пяти
миллионов.
     - Наварим, - решительно заявил Володька Мосол, - своей хваткой изобличая
украинское происхождение. - На твоем магазине оборот сделаем. Накупим
товару всякого, сдадим тебе на комиссию - еще и на машину хватит!
     С энтузиазмом Володька и Людка принялись набивать полки сельпо китайскими
тапочками, полотенцами, роботами-трансформерами, голландскими кошачьими
консервами (что они кошачьи выяснилось, правда, гораздо позже), кожаными
турецкими куртками, всякого рода "сникерсами" и жвачками. Бабки дивились
на товары, щупали материю и кожу, вертелись вокруг консервов, отирались у
витрины с полотенцами и трусами, а потом - купив кусок хозяйственного мыла
или литр керосина семенили прочь.
     Деньги были потрачены, торговля не шла, товар плесневел в сырой кладовой и
Володька, а следом за ним и Людка, снова прикипели к самогонному аппарату.
В один из выходных дней в избе собрались дядя Саша, Клавдена, Людка и
Володька Мосол.
     Дядя Саша и Клавдена молча сидели на своей половине дома, Людка и
Володька, маясь от скуки, выпивали на своей. Сонные мухи барражировали
воздух, нагло нарушая территориальную целостность избовладельцев.
Первая не выдержала Людка.
     - Что ж сидим, как словно неродные, - вздохнула она, - можно что-ли в гости к
вам сходить? А, Саш? В гости-то можно?
     - В гости можно, - кивнул дядя Саша, в одиночку, без удовольствия,
опрокидывая стакашек.
     - А ежели я в гости с мужем хочу, например, пойти - это как? - склонила голову
набок Людка. - С мужем - это как?
     - Это дело твое, - подумав, вынес вердикт дядя Саша. - Дело твое, семейное.
     - Ну мы тогда пошли? - заискивающе глядя в глаза брата, вязала слова Людка. -
Мы пошли тогда, Саш? Вот и бутылка "Пшеничной" у нас есть. Водка хорошая,
калужского розлива...
     Бочком-бочком Людка подсела за стол брата, потом туда подтянулась Клавдена,
а после третьей рюмки появление за столом Володьки не вызвало никаких
протестов.
     К счастью, на этот раз рядом не было Лешки-оболтуса, и телевизор, глядя в
комнату сквозь матовую мертвую пленку на своем глазу, молчал.

       - Виновата ли я,
       Виновата ли я,
       Виновата ли я, что люблю, -

     затянула Людка своим высоким голосом, который тут же потонул в громовом
трио неумелых, но старательных певцов.
     За "Виноватой" последовала "По Дону гуляет казак молодой", за ним впритык
"Ревет и стонет Днепр широкий" и, как бы ставя последнюю
интернациональную ноту, прозвучал "Хас-булат  молодой". Потом явился
Лешка-оболтус. В него влили стопку и заставили играть на гитаре "Цыганочку".
Потом дядя Саша-Суворов, Клавдена, Людка и Володька Мосол плясали,
выбивая каблуками пыль из досок, начисто стирая недавнюю государственную
границу.
     - Нехай живе Богдан Хмельницкий, объединитель Украины и России! -
провозгласил Володька, когда Оболтус бросил гитару и уехал в центр на
дискотеку.
     - Нехай, - охотно поддержал дядя Саша, пытаясь попасть вилкой в кружок
колбасы. - Все люди - братья, - неожиданно изрек он философскую сентенцию
и, как осоловевший петух, наклевавшийся хмельного зерна, завалился набок.
     - Все люди - братья... - тихо повторил Володька, пораженный кроткостью,
звучностью и мудростью этой фразы. Некоторое время, ошарашенный глубиной
этих слов, он стоял, прислонившись к стене, а потом, схватив женины ключи,
кинулся к магазину.
     - Вот! - победно кричал он, вышвыривая в собравшуюся толпу немецкие
леденцы и гонконгские бюстгальтеры. - Берите! Все люди - братья! И не надо
мне отдельного дома! Не хочу жить без братьев! Забирайте - все!
С этими словами, Володька рванул на груди рубаху и поменял свою кличку в
народе с Мосла на Коммуниста.
     Что касается отдельных хором, то они, естественно, так и не возникли. Зато в
яме, вырытой под фундамент, с удовольствием играют дети. Они играют в
войну.




     Трушкин Андрей Анатольевич (псевдоним Андрей Тру).
     Год рождения - 1964.
     Образование - Московский государственный университет.
     Трушкин   Андрей   Анатольевич   неоднократно  публиковал  литературные
произведения в центральной и провинциальной прессе, участвовал в  подготовке
постановок  по  своим  произведениям на различных радиостанциях.  Автор книг
для детей - "Хрюки Мауси - детектив  из  Чаппареля"  (издательство  "Нюанс",
1994  г.),  "Доись, кошка, большая и маленькая" (издательство "Феникс", 1996
г.), "Тайна желтой краски", "Сладкое дело", "Остров Морковищ",  "Приключения
на  озере  Веселое"  (издательство "Карапуз", 1996, 1997 г.), "Кошки-мышки с
мафией",  "Дуэль  с  невидимкой",  "Мой  непутевый   дедушка",   "Прятки   с
контрабандистами",  "Повелители  кладов", (издательство "ЭКСМО", 1996, 1997,
1998 г.)

 E-mail: trueshkin@usa.net
 Страница в "Интернет": http://members.spree.com/sip/troo/

Last-modified: Mon, 11 Jan 1999 07:50:55 GMT

Оцените этот текст: