Ирина Суглобова. Из разных книг
---------------------------------------------------------------
© Copyright Ирина Суглобова
From: yanik@bues.ru
Date: 7 Jul 1999
---------------------------------------------------------------
Деток своих собираючи нынче в дорогу,
все причитаю: не плачьте ж, молитесь там Богу!
Не озоруйте -- степенно себя ведите,
яблок не ешьте, а что не поймете -- так ждите.
Здесь наказанье одно, так что там -- не скучайте.
Только друг друга из виду не потеряйте.
Слышишь ли, доча, по сторонам не дюже...
Вслух же ей косу велю заплести потуже.
Слышишь ли, сынку, там от сестры -- ни шагу.
Вот я управлюсь -- сама с вами рядом лягу.
Брошусь ничком, иль бочком, притулюсь или навзничь.
Боже, не помню, молились ли дети на ночь.
-- Дети, читайте молитву перед обедом.
Есть созову их, у стеночки встану следом.
"Отче наш" -- пробормочат (взгляды зеленый да карий) --
шепотом робким дочка и, громко картавая, парень.
Хлеб моя девка не пополам ломает --
брату побольше, трошки себе оставляет.
Видишь, и мысли такие... мороз пробежит по коже.
Девка, как девка. И хлопчик, как хлопчик, тоже.
Дети, как дети... и жили б еще, как ныне --
гласную "и" распеваючи в каждом "Амине"...
РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА, ИЛИ
ОТКУДА ЕСТЬ, ПОШЕЛ ФЕМИНИЗМ НА РУСИ
Я нашла, что к лицу мне тот вид головного убора,
И по вкусу мой каменный хлеб, особливо, к винцу,
И железный сапог был не мал не велик мне, а впору,
Вот и жаль, что сносилось все, съелось и дело к концу.
А какие подарки дарили мне встречные бабы,
Ну, вестимо, Яги -- те, сподручны кому чудеса.
Я дары те, царице твоей все как есть отдала бы,
Да мне боязно, сокол, взглянуть тебе нынче в глаза.
И будить тебя жаль, да и что ты проснувшись, увидишь?
Разве ту, над которой когда-то на крыльях парил?
Лучше спи. И пускай тебе снится наш тонущий Китеж
И томит ощущенье еще не изношенных крыл.
Пусть по блюдечку яблочко катится, катится мимо.
Так уж вышло -- умею, что будет, что есть, говорить,
Я за пьяное счастье -- была тобой, дескать, любима --
Размотала по свету судьбы своей рваную нить.
А игла-самошвейка сама намудрует узоры:
Города и поля, Божий Храм и палатка в лесу.
И какая-то баба бежит от беды и позора...
(Впрочем, здесь все не так -- я какую-то ересь несу).
А какое при мне про тебя было третье-то диво --
Этак запропастилось -- теперь ни к чему и сказать --
Пусть царица твоя успокоится в сердце ревнивом --
Я уйду восвояси.
И в дверь к вам не стану стучать.
А последний колпак износился -- так косы издергались тоже,
И теперь от прохожих скрывать их резону и нет.
Сапоги стерлись в пыль, но зато загрубевшая кожа
Ни в снегу, ни огне не боится оставить свой след.
Только руки мне тянут подарки, которые дали.
Ан, да мало ли пигалиц мечется в жажде чудес,
А чтоб не разбазарить, нашли что б лишь те, что искали
Крючконосою ведьмой засяду в какой-нибудь лес.
А потом, чего лучше, вернусь к своим ласковым сестрам,
И что есть все пропьем, и как сможем споем во хмелю:
Что все соколы -- сказки, все ясно давно и подросткам,
И что литературу нам следует делать свою.
А что иглы да шпильки они... это ж для вразумленья.
Ведь они, как родные, желали мне только добра.
И я буду рыдать, упадая лицом к ним в колени,
И божиться ни шагу не сделать с родного двора.
А пока я сидела с котомкой и думала это,
Прошуршали шаги, глядь -- царевишна мимо идет,
Впрочем, песенка спета. И это не дело поэта --
Всем знакомую сказку с конца рассказать наперед.
стишки подорожные
Вот и дал Господь попутчиков и путь.
Вот и дал Господь ночлег и ночь в придачу.
Я за счастье расплачусь когда-нибудь...
И сегодня я почти уже не плачу.
Вот и мысль, что греет душу мне и плоть:
Не было беды и неудачи...
Может, и тебя давал Господь
Тем лишь, кто не выживет иначе.
Прозорливцу старцу
отцу Николаю, что
на острове Залитое
возле Псковско-Печорской
лавры.
Остров Залитое залит по колено.
Мы к нему подходим по воде.
Желтая болезненная пена
В каменной полощется гряде.
Здесь река Великая теряет
Облик рек, известный испокон --
И сама себе напоминает
То ли море, то ли небосклон.
Рыбаки торгуют судаками,
Судна убаюканы волной,
И рассвет размытыми мазками
Всех рисует краской голубой.
Раз в седьмицу им привозят хлеба.
В остальном живут, кто чем богат,
Над землей качнулся свиток неба,
Словно занавеска Царских Врат.
Плача, видишь: женщины и дети
Семенят к церквушке через плес.
Синеглазый старец, ставя сети,
Выловит нас всех из моря слез.
А во граде Пскове-Пскове-Пскове
Скоро-скоро-скоро зазвонят.
Во кремле, во Троицком соборе
Вечевой почудится набат.
Вкруг кремля во Пскове повилика.
Повело... хмелеет голова...
На реке реке вельми великой
Медленней становятся слова.
Значимее и вкусней созвучья,
Воздух гуще -- сладок, как вино.
Церквы тут не лезут к небу в тучи,
Но парят с землею заодно.
Здесь земле союз времен подарен.
Зорче зренье -- видно се окрест...
Едет, вон, кудрявый смуглый барин
Во свое именье через лес.
...А потом будет поезд, несущийся из Черновцов,
Я не брошусь ему под колеса, а сяду в плацкарте.
Разложив пред собою труды преподобных отцов,
Кучу вкусной еды и маршрут на заезженной картой
И до самой Невы будет поезд такое орать...
Я подумаю, что в Черновцах любят музыку тоже,
И, блаженно зажмурившись, буду всю жизнь повторять,
Что уже ничего это слово напомнить не может.
В этом городе будет всегда девятнадцатый век.
Все кошмары его -- затяжная его летаргия.
Не сумеет никто приподнять этих каменных век,
Опустила глаза оскорбленная насмерть Россия.
Отпустили поводья, державшие этих коней,
Но строптивые кони в причудливых позах застыли.
И ветшают... Нева спит в гранитной постели своей,
Летаргический сон... и дыханья не слышно от пыли...
Убаюканный, спит кафедральный Никольский собор,
И качает волна Александровско-Невскую лавру.
Пусть взбесившейся прессы носящийся по ветру сор
Не поставят в вину уходить не хотевшему мавру.
Пусть всегда моросит этот дождь, так похожий на снег,
Этот снег, так похожий на дождь, как на женщин природа...
В этом городе будет всегда девятнадцатый век.
И заснул циферблат на одном только времени года.
Помолчали мы с ним. Помолчали.
Обо всем помолчали, про все --
Не отнять друг у друга печали,
Лишь прибавить к чужому свое.
Робко вскинув ослабшие руки,
Не к объятью, а невесть к чему,
Всякий смысл потерявшие звуки,
Словно пряжу, держали судьбу.
Вот на что так похоже движенье
Этих несостоявшихся ласк --
Так растерянно нитей круженье
Затевает свой ветреный пляс.
Когда связанное в одну нитку
Распускают на пару клубков,
Исправляют ли этим ошибку?
Или ищут подобья оков?
Эти нити настоль устарели,
Что не видно почти ничего,
Оттого так ладони потели,
И слезились глаза оттого.
Изнывая в подавленном стоне,
Так рука от руки далека,
Что на донышке каждой ладони
Обживется такая тоска.
И, покончив с нелепой работой,
Прячь хоть в ладанку, всяк у себя,
(Украшать кружевами блокноты
Или пробовать прочность гвоздя?)
Сколько ниточке этой не виться,
(Сколько с образом всяким хлопот) --
Ведь обронишь -- клубок распрямится,
И друг к другу опять приведет.
Когда никого, и при том ни зеркал, ни озер, ни колодца,
Ни праздных стекляшек, где все отраженья пьяны, --
Затихнув, лицо мое снова твоим обернется,
С твоим выражением непоправимой вины.
Извне для меня той вины очевидна нелепость,
Но где-то в душе так желанна она и мила...
На ней-то и зиждется дней моих вечная крепость,
Которую я, что ни час, то сжигаю до дотла.
Мне эту вину так захочется спрятать в ладони,
И странная сухость ладоней меня обожжет,
И в уподобленье безумстве бесстыдстве бездонье
Увязну пока не споткнусь
иль пока кто-нибудь не войдет...
Я так отдыхаю, пока я бываю тобою --
От злости, от боли, от тяжести дней и греха,
Лишь страх обоюдности метаморфозы, порою,
Приводит в себя, возвращая к истоку стиха:
Мне мнится тебя в зазеркалье покинула дева,
И там захлестнул окаянный безжалостный стыд,
И судорогой сводит слепого бессильного гнева
Моих непрощенных и не отомщенных обид.
Авансцена моего паденья --
Два окна и лестничный пролет,
Свет с эффектом снежного круженья,
Яма подворотни, гололед.
Голых веток рваная кулиса,
Голый незатейливый король,
Каскадерша или же актриса,
Взятая на маленькую роль,
Суетно заботится о платье,
Тщится костюмировать стриптиз...
Кто твою комедию оплатит
Телом, опрокинувшимся вниз?
Как подушкой, брошенной с балкона,
Я в пролете, я пришла смотреть,
Я пришла похлопать -- для поклона
Выбегает всклоченная смерть.
Брао мем. Мы разминулись где-то,
В драме я не занята твоей.
Я прошла, проехала все это
И не оглянулась у дверей.
Я -- прохожий -- мимо проходящий.
Мимопроходящая -- а я?
А оркестр-декабрь гудит звеняще,
Озорнее мая соловья.
"Прими... и со святыми упокой..."
Не всхлипнуть бы -- моих проснутся двое.
Срываюсь на скулеж, на песий вой:
не надо детям этого покоя!
Смириться... ждать веленья Вышнего,
сто раз читать псалом за словом слово...
Но, снова начиная с одного,
я, доходя до двух, сбивалась снова.
К чему тогда... зачем все, черт возьми?!
(Слаб бабий ум, и я уже сломалась)
Вот бабушка считала до восьми,
и то однажды двух недосчиталась.
Побито, спит дитя на кулачке,
заплаканные вздрагивают веки.
Не успевать по ма-те-ма-ти-ке --
вина. Но жизнь так зыбка в человеке...
-- О чем ты так? -- она меня поймет.
Я, плача, ей листок газетный тычу.
-- Вот: восемьсот детей убитых. С О Т...
Представь: почти что сто... почти что тыщу.
Она накинет ветхое пальто,
и, рубль нашарив, ни о чем не спросит,
но вставит: -- восемь сот -- совсем не сто.
Ты так представь себе -- сто раз по восемь.
И купит хлеб всем и себе тетрадь,
и брату рыжий апельсин на сдачу.
...она умеет правильно считать.
Она и не должна считать иначе.
Проехав меж добром и злом,
Я плоть теряю вместе с платьем.
Прорехи в промысле твоем,
Твоих обманов и объятий
Понятен горестный удел.
Я становлюсь не сумасшедшей --
Душою всех небесных тел,
Иль плотью света звезд умерших.
Пока прогресс и суета,
Пока история и числа,
Я -- плата меньше пятака,
Я -- только слабый отблеск смысла.
И все ж я так тебя люблю,
Хоть режь, хоть кинешь -- не убудет.
Себе я голову срублю
И вам
подам на алом блюде.
Пленительный, мой долгий плен
Ты сам разрушишь, подытожишь...
Я становлюсь... я стала т е м...
Чем никогда ты стать не сможешь.
Поселюсь в телефонном проводе,
Где твой голос простужен и тих.
В шумном городе спросят: а повод где?
Я навру: мол затеяла стих.
А на самом-то деле -- подслушивать --
В твоих долгих сонорных тонуть.
Штопать в сердце прорехи-отдушины,
Коль обидит тебя кто-нибудь.
Беспризорные звуки заласкивать
Всхлипом, если ты слышишь отказ,
Бинтовать тебе рваными связками
Вены вскрытые брошенных фраз.
А на самом-то деле -- блаженствовать,
Жить, расплавясь в курильницах слов.
Все равно, в чьих там жен или девственниц
Этот яд перелиться готов.
Не гадаешь, лишь трубки касаешься,
Впившись в звуков густое вино.
Только слышать, что любишь, что каешься,
А кого и пред кем -- все равно.
И не в вечность чванливую свататься,
Перельюсь я в единственный звук,
А на самом-то деле, чтоб спрятаться
И от губ твоих и от рук.
У тебя такие на небе тезки,
У тебя такие сестры в Эдеме,
Что тебе и на земле этой плоской,
Не должно казаться пагубным время.
Я задам тебе всего две работки --
Вот -- поломанная сызмальства прялка,
Вот -- рассыпанные в бусинки четки,
Соберешь, как станет время не жалко.
Прежде выучишь нить первопричины,
Чтобы жизнь в стекляшках праздных запела.
В остальное пусть играют мужчины,
Остальное все не женское дело.
Не москвичка, зачем, прихожанка
Этих старых домов и дворов,
Словно старческой выправки галка
Над собором расхристанных слов,
Где уместна моя нелюдимость,
Мой испуганно-всклоченный вид,
Эта старость с залетом в старинность,
Что вот-вот за строку улетит.
Я предмет запустенья в квартире,
Устаревших пристанище слов,
Призрак призрачности в этом мире
И друзей моих, и городов.
Принадлежность тех старых кварталов,
Где слезится без повода взгляд.
Где в подтеках бескровных и ранах,
В мелких ссадинах всякий фасад.
А когда это все обустроят,
Подмалюют -- не то чтоб уйду,
Бог меня как слезинку уронит
Где-нибудь на другую беду.
О мать, чей голос звучит во громе,
Приди пожить в этом утлом теле,
Чей взгляд насквозь прочертил ладони,
Сквозит в пяти лепестках сирени.
О мать, чья сила жгуты свивает
Гремучих змей. Пресноводных лилий
Щепоти запросто раскрывает --
Чтоб мир пронзить совершеноством линий.
О мать, учившая чад молиться
Над каждой чашею -- Авве Отче...
О мать, чья мудрость себя стыдится
Под несвлекомой фатою ночи.
Во мне, внутри изнуренной боли,
Такая радость вот-вот проснется.
Она -- творившая меня воля --
Мне улыбнется.
Поэты умирают в нищете,
В безвременности, лучше -- под забором.
Всего сподручней -- схимником иль вором.
Почившие на лаврах -- мол не те.
А ежели при жизни издают,
И ежели живым с войны вернулся,
И был женат, семейный пел уют,
Ну тут уж всяк и каждый улыбнулся.
Приходится просить учеников,
Чтоб шли они купить твоих стихов.
Чтоб не пылились втуне книжк тыщи.
Раскройте ж так добытый фолиант.
Сподобился, как Моцарт, как Рембрандт,
И Винокуров умереть, как нищий.
Котомка, посох... Ваш багряный плащ...
За дверью стало быть не запылился,
А борщ весь вышел: слшком был горяч
Спор бытия и быта разрешился.
Знать белых флагов влажных простыней
За дверью в срок не вывесят однажды.
Нет ближних ни жены ни дочерей.
Два парашюта и откажут дважды.
Когда уже откажет запасной
Ваш эшелон,
Уйдут жена и дети,
Что может удержать еще на свете,
Когда б не стол -- рабочий стол простой.
Но там, где в борщ морковку не крошат,
Жена не суетится над постелью,
Как на войне опасен каждый шаг,
Любых два шага могут быть смертельны.
Last-modified: Wed, 07 Jul 1999 05:24:02 GMT