Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Юлия Пахоменко
     From: yulia.pakhomenko@arcor.de
     WWW: http://home.arcor.de/yulia.pakhomenko/proza.htm
     Date: 09 Mar 2000
---------------------------------------------------------------

     Оригиналы этих, и других рассказов расположены на странице
     http://home.arcor.de/yulia.pakhomenko/proza.htm








     Стерпеть все беды и напасти,
     Неся свой крест, идти своей дорогой,
     Прислушавшись к словам Фортуны строгой,
     И лишь у этой силы быть во власти.




     ...Было  так  замечательно  хорошо! Женька сидела  на полянке,  трогала
руками  настоящую травку и  настоящие  синенькие  цветочки, а  вокруг  пахло
сеном.  Но потом  с  чистого  неба  прямо  на  нее стала  опускаться большая
летающая  тарелка. Тарелка выпускала клубы дыма  и пара, они  прижали Женьку
жаркой тяжелой подушкой, так что она стала задыхаться и сплющиваться.
     Женька дернулась и проснулась. За три года появилась выучка  не кричать
ночью, что бы  не снилось.  Поэтому она  тихо лежала  с  закрытыми  глазами,
слушая, как сильно бьется сердце, и пыталась понять  - к чему относилась эта
мерзкая тарелка -  только ли к ее  сну  или что-то произошло  в палате? Было
тихо, девчонки  храпели на  все лады, в коридоре кто-то  надрывно закашлял и
прошлепал  мимо  дверей.  Напряжение и  ожидание  неприятностей,  висящие  в
воздухе,  были не  больше обычного, так что Женька собралась повернуться  на
бок  и  снова   заснуть,   но  лидкина  кровать  сильно   заскрипела,  Лидка
заворочалась,  забурчала,  а  потом  села,  наклонившись  лицом   в  колени,
покачиваясь и поскуливая.
     "Снова схватило", - поняла  Женька  и вылезла  из-под одеяла. Натягивая
кофту поверх рубашки, она пробралась к Валентине, растолкала ее,  вдвоем они
схватили Лидку под руки и  вытащили в коридор. Там было темно, горела только
лампа на посту дежурной сестры. Сегодня была смена Серафимы, и она наверняка
дрыхла где-нибудь  в подсобке (за эту  небдительность ее и любили). Из пятой
палаты вышла тетя Тася с горшком в руках. Ее глаза были закрыты - она всегда
ходила  по ночам с  закрытыми глазами и при этом прекрасно  ориентировалась.
Сестры  не  любили  эти  хождения и  подозревали,  что  Тася придуривается -
слишком  уж разумными  были  ее  действия:  она выносила  горшки,  накрывала
разметавшихся во  сне и ходила, ни на кого не натыкаясь. Поэтому поначалу ее
ругали и даже  сильно  наказывали  за  неурочную активность. Но она  с таким
упорством вставала каждую ночь и с таким жаром клялась и  божилась днем, что
ничего не помнит, что ее оставили в покое.
     Женька с Валентиной дотащили  Лидку до  туалета и  хотели  сунуть,  как
обычно, под холодную воду,  но она вдруг выпрямилась как ни в чем ни бывало,
посмотрела вокруг своими бледно-голубыми глазками и сказала, прижимая руки к
груди:"Девочки,  я, кажется, опять  кого-то поймала". Женька  опустилась  на
ящик с ветошью и швабрами - в груди заныло. Лидка имела способность ловить и
удерживать где-то  внутри  себя духовную сущность другого человека,  если та
отделялась  от  тела,  отправляясь в  мир  иной.  Когда к ней  приставали  с
вопросами, она отмахивалась:"Называй как хочешь, хоть душой, хоть астральным
телом, что толку-то".
     Рассказывали, что это обнаружилось у  нее еще в  детстве, когда  лидкин
папа, хирург,  брал ее с собой на работу.  Он прямо каждое утро  тащил ее  с
собой  больницу,  потому что  оставить ребенка было не с  кем.  Лидкина мама
умерла при родах,  а  в детский сад  он дочку не отдавал  из  каких-то своих
соображений.  И  он  заметил,  что если на операции Лидка  сидит в  комнате,
рассеянно  гладя в потолок, то все проходит успешно. Она не могла объяснить,
что  именно  происходит  в  это  время,  и  только  говорила:"Я  их  немного
придерживаю, как воздушный шарик, чтобы не улетел". Отец страшно боялся, что
кто-нибудь узнает об этом и даже перестал  потом водить ее с собой. Впрочем,
сюда Лидка попала вовсе не из-за этого.
     Когда она уже заканчивала школу, ее отец заболел чем-то ужасно сложным,
но в больницу ложиться  не захотел, решил  остаться дома. Странно,  конечно,
что  врач, всю жизнь проработавший в больнице, наотрез отказался ехать туда,
когда свалился сам. Видно, он знал, что делу не поможешь. А врачи и санитары
не хотели слушать  ни его, ни  Лидку,  и тащили свои  носилки. И тогда Лидка
всех выгнала  - конечно, неизвестно, как  именно, но так, что нельзя было ни
сломать дверь,  ни  выбить окно. Всю  неделю соседи по коммуналке возились в
коридоре, предпринимая  всевозможные  усилия  по проникновению  в комнату, а
однажды  утром  увидели  -  дверь  открыта,  Лидки  нет. Доктора  похоронили
сослуживцы,  а Лидка  объявилась спустя года три. Зашла посмотреть  на  свой
дом, всего-то на  минутку, но одна бдительная соседка успела  сообщить, куда
надо.
     Когда Женька  только попала в отделение,  и ей было  плохо от  уколов и
облучений,  Лидка  "придерживала"  и  ее. Но  теперь  она  могла  не  только
"придерживать", находясь  рядом  с человеком, но  и "ловить"  на  порядочном
расстоянии.  Первый  раз  она  ужасно  испугалась,  когда   "словила"   Веру
Васильевну из нижнего отделения. У той стало плохо  с сердцем  и все думали,
что  она  отбросила  коньки, упав  в  коридоре  после переклички.  Но  Лидка
подержала ее и  пустила обратно -  и Вера  Васильевна  теперь  прибегает при
удобном  случае, делится  посылками от дочки.  Еще два  человека за этот год
было - странно, что только  два -  ведь смертность по всей больнице,  должно
быть,  большая. Валентина говорит, что  это из-за таблеток, которые  снижают
способности,  а  может  быть,  есть  какая-нибудь  совместимость  "душ"  или
наоборот. Девчонки расспрашивали  Лидку, что  она  при этом чувствует.  "Как
будто беременная, - говорила она жалобно. -  Вот тут, - прикладывала  руку к
груди, -  я,  а  вот  тут, ниже,  - кто-то другой." И  сейчас  Лидка  стояла
бледная, расстерянная,  и  держалась  за  живот:"Опять поймала".  "Кого?"  -
спросила Женька, но  не Лидку, а Валентину. Ведь Лидка, "ловя"  с воздуха, и
не  знала ничего  о "поселенце". Зато Валентина  могла разобрать, кто это  и
что, как разбирала она прошлое больных, забывших его после  долгой обработки
в санпропускнике.
     Валентина  поджала губы, "опять двадцать пять,  неприятностей набрать",
но видно  было, что и она  рада отвлечься  от бесконечной  скуки  одинаковых
будней. Они с Лидкой сели на подоконник,  обнявшись и  прислушиваясь к себе.
Лидка - худая, с белыми  тонкими  волосами, поджала  от  волнения пальцы  на
ногах. Валентина же,  наоборот, расставив пошире мускулистые ноги и опершись
широкой спиной на закрашенное белым окно, как будто дремала. Женька смотрела
на ее запрокинутую голову и сильную шею и вспоминала, как однажды по корпусу
шла  очередная толпа проверяющих и один  старенький доктор с  узкой бородкой
сказал  громко, показав  на Валентину  пальцем:"А  вот  и девушка с веслом!"
Женька не  поняла, к  чему это он, но  в толпе засмеялись, а Валентина стала
смушенно  одергивать свою  полосатую футболку. После  этого  ее  стали звать
Свеслова вместо Веселова, а потом и просто Весло.
     - Девки, да это мужик, - сказала Валентина. Мы посмотрели друг на друга
и Лидка сказала упавшим голосом:"Да ну?"
     - Ножки гну! Ничего с ним не понятно, но только ясно, что он из ДС.
     Сердце у Женьки екнуло и нырнуло в низ живота. ДС! Страшно запрещенная,
подпольная  организация  "Демократия  и Свобода", за одно упоминание которой
можно было попасть в места более страшные, чем это. Вот это влипли!
     Все  трое  молчали,  не глядя  друг  на  друга,  боясь и не  желая  это
показать. Страх  повис в воздухе, делая запах хлорки  сильнее. Казалось, что
прямо сейчас кто-нибудь войдет и  все раскроется. Потом Валентина решительно
сказала:"Баста, утро вечера  мудренее. Лид, ты как? Ничего?"  Лидка  кивнула
головой. "Тогда - всем спать".
     Они  слегка помочили  Лидку  под  краном для конспирации и повели  ее в
палату. Раиса  и Нина Павловна вроде  бы спали, но  кто знает? Никому нельзя
было доверять. Нина  Павловна была  новенькая, и, как все поначалу, молчала,
шарахалась ото  всех и  плакала по  ночам.  Вряд ли  она  уже  успела  стать
стукачкой, но в  принципе это делается быстро.  На Раису уже  несколько  раз
грешили, но  доказательств не  было. К  тому  же несколько мероприятий  с ее
участием прошло удачно, например, похищение с  поста сестер штрафного списка
в  боксы после  столкновения  со Скорпионихой  (ах,  она, небось,  так и  не
узнает, что за оскорбление ее величества никто не был наказан! Сестры хотя и
удивлялись, что список из администрации, как это обычно бывало после "бучи",
так и не  пришел, но были  довольны: водворение в  боксы дело хлопотливое  и
шумное).
     Да, разобраться в Раисе было  трудно, потому что это была особа мрачная
и  язвительная,  не  водилась  ни с кем, да  никто  и  не искал ее общества.
Говорили, что она попала сюда за начальницу своего мужа, которая положила на
него глаз. И якобы Раиса, быстро раскусив ситуацию, явилась к ней в кабинет,
и при открытых дверях и растопыренных ушах всего коллектива так выразилась в
ее адрес, что та лишилась дара речи и  с тех пор так и объясняется знаками и
мычанием.  Бедный  раисин супруг от этой передряги смылся в другой  город и,
вполне возможно, уже  давно  свил  себе новое гнездышко, так как все здешние
пациенты  считались  "недееспособными"  и лишались всякого  общественного  и
семейного положения.  Так  что  раисину  неприветливость можно было  понять,
хотя... у  кого из обитателя больницы не  было за  душой своей  "интересной"
истории?
     Забираясь  под тонкое  одеяло,  Женька  думала,  что  проведет  ночь  в
мучительных  раздумьях,  но  тут  же  крепко  заснула  и  спала  без  свяких
сновидений.



     Cерафима разбудила всех,  как  обычно, в шесть, хлопая  опухшими со сна
глазами и  звеня градусниками в  стакане. "Подъем,  засранки," - кричала она
равнодушно, включая  в палатах свет.  Отовсюду  сонно ворчали. Нина Павловна
сидела на кровати и на лице ее было написано отчаяние  и отвращение ко всему
вокруг.  Да, утро было здесь, пожалуй, самой тяжелой частью дня, и новеньким
приходилось хуже  всего.  Правда, процедуры  тоже  иногда не сахар,  но днем
как-то легче владеть собой.
     - Боже мой, ну почему,  почему?  - Нина Павловна никак не могла понять,
зачем же больных поднимают  в  такую рань, если дел у них никаких нет и быть
не может, а врачи приходят  только к полудню. Женька cчитала,  что их просто
хотят уморить за целый день, чтобы засыпали пораньше.  Но  ведь вечер -  это
время  отдыха  после  тяжелого  дня,  время обсуждений произошедших событий,
разговоров  в тесной компании или с глазу  на глаз,  и вообще  самое  лучшее
время в течении больничной жизни. Так что засыпает народ все равно поздно, а
что  недосыпается,  то  ухватывается  на  лекциях,  сидении  в  очередях  на
процедуры и тихом часе (уж тут-то все храпят железно).
     Женька  вскочила с кровати с ощущением чего-то нового и сразу вспомнила
про  Лидку.  Потягиваясь, она  вдруг подумала о том, что рассказывала Варька
Селезнева.  Мол,  раньше  она Лидку никогда не  видела и инчего  про нее  не
знала, но когда приходила в  себя после клинической смерти в кабинете Вадима
Сергеевича, то видела как во сне Лидку и всю нашу палату. Именно поэтому она
поняла, благодаря  чему  она  вернулась  с  небес на  грешную землю,  - ведь
Вадим-то  Сергеевич никаких мер к ее возвращению не принимал,  а,  напротив,
сел писать отчет о ходе  эксперимента  с летальным исходом, и был недоволен,
что пришлось его потом исправлять. И  Женьке пришло в голову, что может быть
потом, если все хорошо закончится, этот неизвестный мужчина будет вспоминать
какие-то свои потусторонние сны, и обитатели больницы будут там фигурировать
в  не очень-то  привлекательном  виде.  Тогда  она  сразу побежала  занимать
очередь в умывальную, радуясь, что, во-первых, не так давно выменяла у Верки
Семенцовой  из 7-й палаты резинку для волос на пачку жевачки (подарок от Оли
Баскиной, которая получает посылки  из дома - счастливая!), а во-вторых, под
матрасом лежит чистая футболка, совсем почти новая, и недраные носки.
     Когда Женька  вернулась  в  палату,  Лидка  уже  крутилась  у  зеркала,
прихорашиваясь. И даже Валентина чесала свои прямые волосы,  закалывая челку
набок.
     - Девки, -  язвила Раиса, - никак на свиданку собрались? Видать, Вадика
решили окрутить, или в Потрошителе вызвать симпатию?
     Валентина  отбрехивалась,  а  Женька  сгорала  от  нетерпения  обсудить
положение  на свежую  голову. Но сейчас еще было нельзя. Хотя  на  зарядку в
обычные дни не выгоняли, потому что сестрам  было лень, все все равно должны
были сидеть  в рекреации и слушать бодрые передачи по радио про общественную
и  производственную   жизнь.  Потом  была   перекличка,   и  староста  Дарья
Вениаминовна считала всех и  осматривала. Женю и Лидку она даже похвалила за
внешний   вид.  Странно,   что   народ  любил  Дарью.  Вообще-то  старостами
становились выбившиеся  "в люди" стукачки и все  ненавидели их так же, как и
прочее начальство, а доводили больше, потому что это было "нижнее звено". Но
Дарья  не была злюкой, никогда не докладывала  о  неприятностях,  если можно
было промолчать  и пользовалась авторитетом  "нормальной бабы".  Ее  крупная
фигура,  прямая  осанка  и  решительное  выражение  лица   внушали  уважение
больничной  обслуге  и даже,  видимо, начальству.  Когда  она отправлялась в
Шишак заступаться  за  кого-нибудь, высоко неся свою седую голову,  то часто
добивалась  успеха. Ходили  легенды,  что  много  лет назад, еще на свободе,
Дарья могла "все" и никто не мог справиться с ней, но потом "завязала" и  не
сопротивлялась,  даже когда ее  водворили сюда  и  сильно  обрабатывали.  За
долгое  время  "безупречного  поведения"  Дарья  стала  неотъемлемой  частью
больничной  жизни.  Могла  ли она  выйти  отсюда?  Ведь  если кого-нибудь  и
выписывали  раз  в   год,  так  это   старост,  или  "особо  отличившихся  в
сотрудничестве". Время от  времени  проносились  слухи,  что  Дарью  вот-вот
выпишут. Но  Женьке казалось, что та  сама не стремится на волю, будучи,  по
каким-то причинам, вполне довольна своей судьбой.
     Дарья еще раз  окинула взглядом нестройную  шеренгу  женщин в полосатых
футболках и черных юбках и зачитала расписание мероприятий на день. Все было
как обычно: процедуры до обеда и хозработы после тихого часа.
     Женька  с  трудом высидела  завтрак, почти  не тронув каши-размазни,  и
пошла  к  посту  за  направлениями.  Сегодня, слава  богу,  не  было  ничего
мерзкого:  уколы у старухи  Вольдемарихи и таблетки у Берты.  После  уколов,
бывает, конечно,  плохо,  но все же  не так,  как  после  облучения у Вадима
Сергеевича, коньки не отбросишь. А  у Берты вообще  санаторий  - сиди себе в
кресле,  глотай  разноцветные  таблетки, а рыжая Берта  будет делать  вcякие
измерения.  Вообще, самые  тяжелые  эксперименты  проходят,  как  правило, в
санпропускнике, после  поступления.  Уж там-то есть и Потрошитель, и  всякие
"токи",  а  Жанна  Вурдалаковна  может  не  задумываясь  провести  небольшую
операцию без наркоза,  ежели ей это интересно. В повседневной  жизни из всех
этих страстей оставался только Потрошитель, да и то редко.
     Наконец-то   все  разбрелись  по  кабинетам  и  троица  могла  спокойно
посовещаться в туалете. В это время было трудно  уследить за  передвижениями
больных, да если  бы их  и  заметили, то  всегда можно  было бы сказать, что
процедура  требует  подготовки  (основательного  облегчения).  И   Лидка,  и
Валентина были  оживленные,  глаза горели.  Женька  тоже не  боялась -  днем
совсем другое дело! Валентина предположила,  что,  может  не  зря  брешут  о
мужском корпусе неподалеку, и если это  так, то "пациента"  надо отпустить с
миром обратно.  Но может быть, это  и  вранье, а просто  шел человек  мимо и
стало  ему  плохо? Тогда  он теперь  далеко отсюда в  больнице  или дома,  и
отпустить  его  - значит пустить на небеса.  Да ведь  и  не просто человек -
ДС... Дарье решили не говорить - слишком серьезно. Да и что она может?
     - Надюша! - воскликнула Лидка. - Нам нужна Надюша!
     Надюша  была чудом  всего отделения.  Женька поступила позже  нее  и не
застала Надюшу в первые тяжелые времена - а тогда все бывают такие страшилы!
Но  с тех  пор, как Женька увидела Надюшу  в  первый  раз, она  всегда  была
чистенькой и приветливой. Она всех называла "девуленьками" и "солнышками" и,
хотя никакой посторонней одежды носить не разрешалось, любила "наряжаться" -
шить новые белые воротнички к футболке, мастерить пояски и бантики. Конечно,
она  и  расстраивалась,  и  трусила,  и  ревела от боли и обиды, но это было
редко, а чаще всего она  улыбалась. К Надюше благоволила даже  Большая Роза.
Та  самая  Большая Роза,  которая,  уперев руки  в  необъятные  бока,  могла
задвинуть  речь,  полную "шлемазлов"  и  "кишентохасов"  перед  лицом  самой
Скорпионихи;  Большая  Роза, которой  уже  давно  не  давали направлений  на
Потрошитель,  после  того,   как  она  там  чего-то  поломала,  и  к  Вадиму
Сергеевичу, которого она треснула по физиономии; Большая Роза, которую звали
угомонить самых буйных, съехавших с катушек. Когда  Надюша говорила:"Розочка
Абрамовна,  вы  сегодня  так  хорошо  выглядите!", Большая  Роза  наливалась
румянцем и приходила в такое  состояние духа, что у нее можно было выпросить
таблетку от головной боли, карандаш или даже блестящую заколку.
     Надюша попала  сюда после  очередного "закручивания  гаек"  за  слишком
активное участие то ли в сборах, то ли в выборах, Женька была в политике без
малейшего понятия. Когда Надюшу засадили сюда, ее  парень, который  тоже  во
всем этом участвовал, стал дээсовцем и ушел в  подполье.  При этом они могли
поддерживать  телепатическую  связь.  Об  этом  знали  почти  все  обитатели
отделения - странно, что  никто до сих пор не настучал. Наверно, потому, что
Надюшу любили. И частенько  подкалывали: какая у  них, мол,  связь  - только
мысленная,  или  визуальная,  или, может,  осязательная  тоже? И  как насчет
пагубных  последствий?  Надюша  краснела,  отмалчивалась,  и  все  ей  жутко
завидовали.
     Пока  Женька  бегала к  старухе  Вальдемарихе,  Лидка  нашла  Надюшу  и
рассказала  о  деле.  Надо  было,  чтобы  Надюша  посоветова-лась  со  своим
подпольщиком.  Когда  Женька   вернулась   к  собранию,  Надюша  возбужденно
шептала:"Ой,  девчоночки, это  просто  детектив  какой-то,  ой, вы  себе  не
представляете, во что вы  вмазались!". Остальные  толкали ее со всех сторон,
горя желанием поскорей узнать, что же там произошло. Было так интересно, так
весело, и вдруг  Надюша  посерьезнела и, оглядевшись,  сказала:"Значит, так.
Это у нас Сергей Криштай",  и все замолчали, и только таращили глаза, слушая
ее рассказ.
     У  Женьки горело лицо и взмокла спина,  настолько  все услышанное  было
поразительно.  Сергей  Криштай  был  фигурой поистине  легендарной.  Крупный
ученый, он занимался  своими  научными  трудами, пока  не наступили  "летние
погоды", и, уж неизвестно почему, стало  можно больше,  чем раньше. Попав  в
русло общественной и политической жизни, Криштай добился больших успехов, и,
если Женька правильно запомнила,  был  и  мэром, и делегатом, и депутатом. В
это  время больницу  часто  проверяли и  даже собрались  закрыть.  Но  вдруг
"похолодало",  и,  снова  неизвестно почему, стало уже нельзя  то,  что было
можно. Криштай ушел со всех постов и снова  занялся наукой, но  после  того,
как его соратники и бывшие коллеги стали как-то странно  исчезать,  исчез по
своей воле.  Тогда-то  и  была  образована  ДС,  на улицах стали  появляться
листовки,  а  зарубежные  газеты  и  радиостанции  завели  рубрики  "Криштай
комментирует".  Все это  Женька узнала  из рассказов  и жарких споров  уже в
больнице. А в самое, что называется,  горячее и интересное время Женька жила
в деревне у тетки Клавы и целыми днями работала на ее огороде.  Ни радио, ни
телевизора  у них  не  было,  и  поэтому  события тех дней  Женьки  никак не
коснулись.  Потом,  когда  Женьке  вдруг  досталась  квартира  по  завещанию
какого-то дальнего и почти неизвестного родственника, она с Клавой переехали
в город. Клава, как опекунша,  тоже  прописалась в городское  жилье, а потом
сплавила Женьку в  больницу, и  до  сих  пор  было  неизвестно,  с  каким же
диагнозом.
     Так вот, когда в вечерних  разговорах заходила речь о ДС, лица девчонок
загорались воодушевлением и надеждой. "Погоди, придет срок... Еще все  может
перевернуться...  и  тогда  нашей  шарашке конец, всех разгонят  к  чертовой
бабушке..." Строились самые прекрасные планы и самые фантастические  картины
жизни после наступления свободы, и символом этой свободы был Криштай. Теперь
- рассказывала Надюша сдавленным шопотом - его все-таки  поймали  и везли на
дальний полигон для  обработки на  аппарате "Зеро".  Видно, уже предвкушали,
как он прилюдно покается и опровергнет все свои слова, как вдруг обнаружили,
что  по  дороге  он  приказал  всем  долго  жить. Начальник  конвоя,  видно,
перетрусил,  растерялся, и помчался  в ближайшую больницу в надежде откачать
такого важного подопечного. Но там его быстро  убедили, что дело  совершенно
безнадежное.  Поскольку  санитарам в  штатском нужен  был Криштай  живой,  к
мертвому  они  потеряли  повышенный интерес.  И в  то время, когда  в высших
кругах выяснялся вопрос,  что теперь  делать с телом,  последнее  неожиданно
пропало.
     - Какая же ты молодец, - радостно говорила Надюша Лидке. - Ведь не было
уже никакой надежды! Никто  и не думал,  что так может  случиться...  Хотели
только избавить  его от мучений  и стыда, хоть и посмертного... А теперь все
просто прекрасно! Около  восьми  кто-нибудь из "наших"  подойдет  на  нужное
расстояние, и ты, Лидончик, можешь отпускать.
     -  А  не поздно?  -  спросила Женька,  хорошо запомнив пастуха  Витюху,
которого хоть и вытащили  из Осиновки и  откачали, но, видно,  не  успели  в
какой-то  определенный  срок, так что он остался  придурком  и обузой на шее
своей старой матери Миронихи.
     Но Надюша объяснила, что, раз Лидка придерживает основную часть его как
бы  "души", то небольшая ее часть все еще остается  в  теле, делая возможным
нормальное прихождение в себя.
     - Женюша, - говорила она,  глядя сияющими глазами, - ты  и  представить
себе не можешь,  что там за  люди и что  они могут!  Да хоть мумию,  хоть...
статую оживить, и то! А здесь всего сутки пройдут!
     Женька, конечно, ничего  такого представить себе не могла, голова у нее
шла  кругом.  Она бы много  еще чего расспросила  бы  у  Надюши, но в туплет
пришла нянька Степа с квачами и  погнала всех вон. Лидка, бледная как мел, с
проступившими пятнами веснушек, пошла  на уколы, Женька - к Берте, остальные
тоже разошлись.
     В тихий час  лежали  молча, со всех  сторон обдумывая  случившееся.  По
палатам  ходили  врачи,  то и  дело заглядывали  сестры,  в коридоре  водили
комиссию,  басом  бубнил переводчик.  Женька задремала  и  улыбалась во сне,
потому  что   все  выходило  замечательно  удачно  и  все  страхи  оказались
напрасными.




     Вечером, когда  все уже заканчивали работу в прачке, Лидке стало плохо.
Она упала  набок,  прямо  на  кучу грязного  белья,  и лежала безучастно,  с
закрытыми глазами. Женька с Валентиной притащили ее в  палату и старались ей
чам-то помочь, но Лидка в себя не приходила. Врачей в это время уже не было,
да в таком случае и боялись звать врачей - мало ли что им в голову взбредет.
У сестер никаких лекарств не было и они интересовались только порядком. Чуть
не плача, Женька побежала за Надюшей. Что же теперь будет? Весь их план...
     -  Это  из-за  уколов, -  сказала  Надюша. -  в  нашей  палате  с Кирой
Ивановной на днях было то же самое.  Начали какую-то новую серию.  До завтра
вряд ли очнется...
     Пока Женька  ревела  в углу  за кроватью, кто-то привел  Соян. Это было
странно, ведь маленькая Соян почти ни с кем никогда не разговаривала. Женька
видела, как Соян  склонилась над Лидкой, придерживая блестящие черные волосы
и внимательно на  нее смотрела. Потом молча отдала Надюше какую-то маленькую
вещицу  и  ушла.  Надюша шопотом  объяснила Женьке и  Валентине,  что  такая
железная  штука  в  виде то ли звезды,  то  ли цветка  может  какое-то время
хранить в себе то, что "поймала" наша Лидка.
     - Сейчас она не  может сама отпустить, - шептала Надюша, -  прикладывая
железяку  к  Лидкиному  животу,  -  значит,  надо  забрать.  Ну-ка,  Валюша,
посмотри.
     Валентина потрогала штуку  и пробормотала "ого!". Женька тоже потрогала
- штука была очень теплая, почти горячая.
     - И теперь, - продолжала Надюша, - надо это отдать кому-нибудь
     из "наших".
     Из "наших"... На волю? Значит - побег?..




     Как бы ни было тяжко  в больнице, мало кто думал о побеге. И убежать-то
трудно,  да  это  ведь  полдела.  Если  нет  того,  кто бы  спрятал,  сделал
документы, и много еще чего  для  жизни  "снаружи", то нет  смысла и бежать.
Ведь если поймают...  Сразу в обработку на "Зеро", и,  считай, тебя уже нет.
Одно  из  самых страшных женькиных больничных воспоминаний  - как водили  по
этажам больницы пойманную  Светку  Панченко. Для  усмирения желающих. Как не
заречешься от побега,  взглянув  на прямую  спину,  руки, вытянутые по швам,
поджатые губы,  бессмысленный  взгляд той, что была заводилой и  душой всего
этажа?  Небось,  главной  мечтой  здешних  "докторов"  было пропустить  всех
пациентов  через  этот  аппарат! Слава богу, во время работы он  давал такое
сильное  излучение,  что  его регистрировали в лабораториях  других стран, и
количество "обработок" контролировалось.
     Но  так или иначе, а штуковину надо нести. Все молчали.  Надюша деланно
весело заговорила о том, что она будет страшно рада встретиться с кем-нибудь
из  "наших",  а там уж  все  равно.  Но  девчонки  знали, что  она  страдает
внезапными  сильными  судорогами  и долгого  тяжелого  пути ей  не  вынести.
Валентина,  несмотря  на  внушительные  размеры,  не  была  ни  сильной,  ни
выносливой, зато  отличалась ужасной  неуклюжестью. Женька  вдруг  отчетливо
поняла,  что выбора  нет. Все смотрели на  нее. Стараясь выглядеть спокойно,
Женька спросила:"Так что там Сонька болтала про прачку?".
     Сонька Омелькина  была  одержима идеей  побега.  Она  вечно носилась  с
какими-то планами  и "новыми сведениями". Ее бледное узкое лицо оживало лишь
при разговорах  о  свободе, а  глаза как будто  шарили  по стенам  в поисках
подходящей  щелки. Кстати,  она-таки исчезла при загадочных обстоятельствах.
Однажды на  перекличке  ей было  велено  собрать  вещи  и  подойти  к  посту
Кривуленции, чтобы куда-то отбыть. Сонька собралась и ушла, и ее отметили во
всех списках  как выбывшую.  Но  Елена Всеволодовна  из 1-й палаты божилась,
что, когда  ее  вели из бокса  мимо "Шишака",  она  слышала  страшную  брань
Скорпионихи по поводу Соньки, которая вроде бы до поста не дошла. Конечно, в
это  очень  хотелось верить,  и по палатам стали ходить  легенды о Сонькином
побеге.
     Так вот, в свое время она говорила о трубах, ведущих из прачки, которые
остались  от  старой канализации  и по которым  уже не течет  вода.  Где они
примерно могли находиться,  Валентина набросала  на бумажке, которую потом с
важным  видом  прожевала.  "Ну,  Женюша,  может,  и  обойдется,  - бормотала
Валентина, глядя в сторону,  - если  около четырех выйдешь, часика два туда,
два  обратно, -  можно и  на перекличку успеть..." Женька слушала ее и слова
долетали  как будто  бы издалека. Надо  было поужинать  и идти на линейку  -
Женька  старалась ходить и есть, как  ни в чем ни бывало, и  даже говорила с
кем-то, но это все было как в тумане. После отбоя она попросила разбудить ее
около четырех и провалилась в нервное забытье.




     Не успела Женька  закрыть глаза, как  Валентина уже трясла ее,  чего-то
шепча. Женька  встала, плохо  соображая, что  происходит, и послушно держала
руки за головой,  пока Валентина прибинтовывала блестящую штуку к ее  животу
(больные часто ходили с повязками,  это  не должно было вызвать подозрения).
Железяка приятно грела, успокаивала.
     - Повезешь анализы, - втолковывала  Валентина,  а  там,  дай  бог, и до
прачки  доберешься.  Пробуй  с  запасного  хода,  дверь,  может  быть  и  не
заперта... Если Сонька  правду говорила, то ты быстро  обернешься... Женюша,
милая, ты уж возвращайся, мы тебя ждать будем...
     Оставив Валентину в  растрепанных чувствах,  Женька  вышла  в  коридор.
Сегодня была смена  Бабы  Симы, и она  сидела на  посту  - читала  очередной
детектив.  Женька  зашла  в  туалет  и выкатила оттуда тележку  с банками  -
анализы надо было возить каждые четыре часа.  Сестры  отлучаться с поста  не
могли и будили кого-нибудь  из больных для  такого  важного дела. Некоторые,
конечно,  ругались  и норовили  послать подальше,  кто-то  боялся  ходить по
темным ночным переходам,  но те, кого мучила бессонница и духота,  сами были
рады  прогуляться.  Продребезжав  банками  мимо  Бабы  Симы, Женька  довезла
тележку до  конца  коридора  и  перед тем,  как сесть в  лифт,  записалась в
регистрационный лист, чтобы не устраивать Бабе Симе неприятности.
     Спустившись на 1-й этах,  Женька  завезла  анализы  в  лабораторию, где
хмурые  и  заспанные тетки молча выкатили  пустую телегу. Неторопясь, Женька
потащила ее обратно,  но когда дверь лаборатории с треском захлопнулась, как
можно  тише завела телегу  в простенок  и взяла в руки  свои кожанные тапки.
Осторожно прошла назад мимо лаборатории и до самого конца длинного коридора.
Там  перевела дух и миновала темный тамбур, соединяющий два корпуса: матовые
окна  были  забраны решетками с двух сторон.  Последовал  еще  один  длинный
коридор, в конце его Женька остановилась  и прислушалась: за углом, на посту
2-го   отдедения,  сидела  Кривуленция.  Было  слышно,  как  она  кашляет  и
сплевывает  в  корзину  для  бумаг, чертыхается и  ворчит -  читает, небось,
чьи-то доносы.
     Быстро, чтобы не начать бояться, Женька начала  "переход". Хотя Варвара
Федоровна  долго  водилась  с   ней,  уча  "делать  невидимку"   без  всяких
выкрутасов, лучше было приготовиться.  Она  увидела перед собой узкую тропу,
идущую по выступу скалы - сквозь желтый песок кое-где проросла трава. Слева,
под обрывом, билось о камни темное, грозовое море. Оно было далеко внизу, но
холодное опасное дыхание его доставало до Женьки, прижимая к  серой шершавой
скале. Женька  сделала  пару шагов, стараясь  не  глядеть вниз.  Еще, еще...
Песок немного скользил, сыпался,  шурша,  вниз. Тропа огибала скалу, и  было
видно только нескольких шагов вперед.  Что там, за поворотом - уже или шире,
и  есть ли  там вообще  дорога?  Сердце  стучало так, что  из-за его тяжелых
толчков в ушах не было слышно шума  волн.  Кажется, тропа стала  пошире... С
хрустом вывернулся  из-под  ноги  камень,  полетел в  пропасть,  и  медленно
поехала за  ним земля. Женька распласталась спиной по скале, прижимаясь так,
что пуговицы на  юбке застревали  на колючих  выступах. Стараясь переступать
как  можно быстрее, она двигалась боком,  задрав подбородок, чтобы не видеть
моря. Вдруг  опора за спиной  пропала -  скала  как  бы отпрянула назад -  и
Женька  чуть не упала  навзничь.  Внутри все оборвалось от страха,  но потом
Женька обнаружила, что стоит  на  маленькой  площадке в углублении горы. Она
привалилась спиной к  нагретой солнцем стене и закрыла глаза,  успокаиваясь.
Пост  Кривуленции   остался  за  поворотом,  Женька  стояла   в  переходе  к
хозяйственному  корпусу.  Кривуленция  протяжно  зевала  и  скрипела  старым
рассохшимся стулом.
     Эх, Кривуленция, совсем  ты бдительность  потеряла,  старая  ты калоша!
Пациенты скоро совсем разбегутся, пока ты "ябедами" увлекаешься... Радостный
азарт охватил Женьку -  прошла,  прошла! Теперь до  прачечной уже  близко, и
дорога безопасная - в хозблоке по ночам  никого нет. Только бы дверь была не
заперта!  Пробежав  темными  коридорами,  Женька  остановилась  в  маленьком
тупичке перед запасными дверями в прачку. Основной вход закрывался на замок,
а  эту дверь  давно  уже  перекосило  так, что задвинуть щеколду можно  было
только  усилиями  нескольких  человек.  Поэтому ее  когда-то  просто  плотно
закрыли  и завалили грязными тюками. Слава богу, заведующую прачкой, Наталью
Владимировну,  интересовали  в  первую  очередь  ее  собственные  маникюр  и
прическа, а все остальные "мерзкие предметы" типа одежды и постельного белья
-  постольку,  поскольку.  Поэтому  в  прачечной  было  постоянно  грязно  и
захламленно. Пациенты  использовали это обстоятельство  в своих интересах  -
именно  в  прачке  можно  было  делать  тайники  в  кучах   стройматериалов,
оставшихся  от  давних  ремонтов,  не рискуя  попасться  с  поличным  (место
общественного  пользования)  и  не  боясь   лишиться  своих  драгоценностей:
уборками Наталья сроду не занималась.
     Собравшись с духом, Женька изо всех сил дернула дверь на себя. Та вдруг
легко подалалсь  и распахнулась  так сильно, что треснула  Женьке  прямо  по
носу.  Боже,  как  глупо! Кровь  сразу брызнула на пол,  потекла  по  губам,
закапала  футболку.  Пришлось  посидеть  на  корточках,  запрокинув  голову,
пережидая неприятность. Нос вроде бы не сломан, уже хорошо...
     Закрыв   за  собой   дверь  прачечной,  Женька   направилась  к   углу,
заставленному пыльными  ящиками.  Там, завернутые в кусок рубероида,  лежали
две  футболки   -  не  больничные,  с  воли.  Хранить  такую  одежду  строго
запрещалось,  но  Лидке  все  же  удалось  каким-то  образом  зажилить  свою
домашнюю. На память... и с какой-то отчаянной надеждой: а  вдруг пригодится.
Еще  одна  осталась от Соньки. Странно, если она все-таки сбежала, то почему
не одела, как собиралась?
     Женька  одела сонькину футболку  -  голубую,  с надписью на  животе,  а
поверх - опять свою больничную,  чтобы не испачкать там в трубах. Ну, а если
доведется добраться обратно, то можно будет здесь взять любую другую и выйти
в чистом.
     То, что обещанные трубы нашлись почти сразу, Женьку уже не удивило, все
было как во сне. Она легко отодвинула коробки, отодрала решетку, болтавшуюся
на двух шурупах, и полезла  на четвереньках  в узкое отверстие. В трубе было
темно, ужасно воняло кислым, но Женьку била лихорадочная дрожь предвкушенияя
победы - казалось, еще чуть-чуть и все. В азарте  она  не  замечала  мусора,
обдирающего колени  и ладони - скорей, скорей, на волю. Но время  тянулось -
Женька  устала  считать   повороты,  запуталась   в   развилках  и  потеряла
направление. Поцарапанные руки болели, спина  затекла. Стало  казаться,  что
она ползет по кругу, и выхода нет. Узкие трубы давили со всех сторон, Женьку
тошнило  от  страха  и  духоты.  Время от  времени  она ложилась на  живот и
плакала, потом ползла снова, не зная, куда. Что-то острое  впилось в локоть:
пришлось лежа на боку разорвать полосатую футболку  и кое-как замотать рану.
Потом Женька снова ползла и лежала, в  ужасе  думая, что умрет  еще очень не
скоро. Как она могла  надеяться, что они оставят такую простую  лазейку  для
бегства? Нет,  они  никогда  не  забыли  бы  трубы, ведущие  на свободу. Это
ловушка, еще один  способ издевательства... Еще один опыт! Смотрят,  небось,
следят и записывают в толстые журналы...
     Много  раз Женька хотела  лечь  и  не  вставать, чтобы их поганый  опыт
провалился. Но ползла  и ползла  дальше. Потом труба  стала намного шире,  и
можно  было   идти  нагнувшись.  Пройдя  несколько  десятков  шагов,  Женька
оступилась, почувствовала,  что  под  ногами  нет опоры, и  полетела вниз по
вертикальному спуску. Она даже  не пыталась за что-нибудь уцепиться, ей было
уже все равно, уж лучше сломать себе  шею, чем ползать по этим катакомбам до
последнего  вздоха. Но  все чувства  взровались в ней,  когда в  глаза вдруг
ударил свет!
     Женька  вывалилась из  трубы, и,  обхватив  голову  руками,  рухнула на
что-то  колючее. Ужас не давал двинуться  - вот, уже,  наверное, несутся  со
всех сторон  белые  халаты, схватят,  замучают,  накажут  за побег... Женька
сжалась, ожидая ударов - но было тихо. Было так тихо, что зашумело в ушах, и
Женька села, тараща глаза, отвыкшее  от света. Да  это не электрический, это
солнечный  свет! Явь или сон? На сон не очень-то  похоже:  какой-то пустырь,
заваленный  битым   кирпичом,  железяками,  строительным  мусором.  Сзади  -
здоровенная  каменная  стена и  из нее  - ого, как  высоко! - торчит обрубок
трубы, зияя вниз черной дырой; видно, оттуда она и свалилась. Женька подняла
руки  - черные,  исцарапанные,  с  обломанными  ногтями.  Все  остальное  не
лучше... Голубая футболка была вся в пятнах, рваная. Что же теперь делать?
     Хотя Женька и  понимала всю безнадежность  своего положения, на пустыре
было так хорошо! Утреннее солнце грело совсем нежно, сквозь кирпичи и гальку
пробивалась трава. Женька  сорвала листик полыни  и потерла его в пальцах  -
ах, она  ни о чем  не жалела, ради  этих минут стоило  немного помучиться...
Теперь-то уж точно все равно - сидеть вот здесь, никуда не ходить, и все.
     Так она и сидела,  закрыв глаза, погрузившись в терпкий полынный запах,
пока  не  вздрогнула от  звука  шагов  по  кирпичной крошке.  По пустырю шел
высокий старик в потертой вельветовой куртке и теннисных тапках.  Подойдя  к
Женьке, он старомодно  поклонился и  сказал:"С благополучным  прибытием. Как
настроение?"
     Это было, конечно,  странно, но  совсем не  страшно. Старикан был такой
чинный   и   дружелюбный,  от  него   просто   веяло  спокойствием.   Женька
сказала:"Нормально"  и  удивилась, как хрипло  прозвучал  ее голос. Пока она
откашливалась,  старик уселся на  бетонную  плиту и  сообшил,  что его зовут
Сергей Иванович  и что Надя Рудко  просила  его встретиться с  ней, Женей, и
кое-что забрать. Женька подобралась: "Так это вы?.. А как вы  узнали, где я?
Впрочем, лучше не говорите, а скажите-ка на всякий случай... (Что бы  у него
спросить, вдруг  он  все-таки  из  "докторов"? Вряд  ли,  конечно, они будут
устраивать такой  дешевый  спектакль,  но  мало  ли...  кто  их  знает,  эти
эксперименты...  Может,  это  все  так  и задумано, или девчонок  уже успели
расколоть... Что бы у него спросить?) Болит ли у меня сейчас левый бок?"
     Старик ответил ласково:"Нет,  левый бок у тебя сейчас не  болит. Правый
болит  немного, но сейчас перестанет." Действительно, так сильно ныло в боку
и  вдруг -  раз! -  как  выключили.  И в  голове вроде бы пояснее стало. Что
делать - придется поверить.  Женька полезла под футболку  разматывать бинт -
но он уже настолько разболтался, что железяка легко выпала Женьке на ладонь.
Солнце заиграло на блестящей поверхности.  Ну  вот  и все,  теперь  можно  и
помирать.
     -  Зачем же помирать?  - удивился старик. -  Я  как раз хотел спросить,
какие у тебя планы.
     Женька пожала плечами - издевается что ли, какие планы...
     - Хочешь вернуться, или?...
     - Как же мне вернуться? - проворчала  Женька. - Опять по трубам ползать
- вряд ли доберусь. А не возвращаться... Куда я денусь? Вон, видок у меня.
     - Но ты хочешь обратно?
     -  Да  не что  бы  хочу -  девчонок жалко.  После каждого побега  такие
репрессии  начинаются...  Не кормят толком,  на  линейке  держат целые  дни,
передачи не передают - "карантин" называется. Я  бы вернулась, только вот...
в  трубу неохота -  Женька посмотрела вверх, в черное отверстие. - Ужас, как
неохота.
     Женьке  вдруг стало  интересно -  как  там, ищут  уже небось, забегали?
Девчонок небось трясут, нянек. Кривуленция бегает, вся зеленая...
     -  А вы можете у Надюши спросить, как  там  у нас? - спросила  Женька у
старика.
     Он покачал головой:
     - Ее уже нет там.
     - Вот черти! - Женьку разобрала злость.  - Что им неймется? И тут покоя
не дают, таскают, переводят... Куда же Надюшу-то бедную закинули?
     - Она на воле. Все удалось оформить... почти официально.
     Казалось,  солнце  засияло ярче. Ах  ты, здорово-то  как! Не всесильны,
значит, белые халаты, не так уж надежны их запоры, и наша Надюша улизнула из
этой душегубки!
     Но потом Женька  подумала о Лидке,  Валентине, девчонках -  ведь теперь
они не узнают,  что замысел удался, что есть  надежда. У нее заболело сердце
от  жалости  ко  всем, кто  сидит  в душных  палатах в полном неведении, что
творится  за толстыми стенами. Видно, Женька задумалась  надолго - когда она
очнулась, старик с интересом смотрел на нее.
     - Я хочу назад. Вы можете мне помочь?
     Он удивленно переспросил:
     - Назад? Ты уверена? Ты можешь остаться с нами.
     Женька схватила его за руку и  помотала  головой  - не  надо больше  об
этом. Сергей Иванович пристально посмотрел ей в глаза, -так пристально,  что
у Женьки закружилась голова и все вокруг стало расплываться, как в тумане.





     Виски  ломило  так,  что  трудно  было  что-нибудь  сообразить.  Спустя
несколько минут  Женька обнаружила, что сидит на корточках в каком-то тесном
углу, и попыталась встать. Ноги так затекли,  что пришлось немного проползти
на четвереньках.  Из узкого закутка  она выползла в  коридор и  собиралась с
силами,  чтобы  подняться   и  осмотреться.  Вдруг   кто-то  налетел  сбоку,
споткнулся  и навалился прямо на спину. Раздались сдавленные чертыхания - да
что же все  это значит? Женька  барахталась, пытаясь встать, и вдруг увидела
прямо  перед собой  знакомое лицо:  мамочки,  это  Раиса!  Женька  замерла с
вытаращенными глазами, а Раиса дико заорала:
     - Да  вот же она! Вот  она где  валяется! Ее  по всем  углам ищут,  уже
собираются карантин разводить, а она, бессовестная, ползает невесть где! Что
ты тут делаешь, придурошная?
     Женька ничего  не могла ответить,  только дико  озиралась по  сторонам:
знакомый коридор, хозблок, кажется? В замазанные  белым окна проникает свет,
значит уже  день?  Раиса подняла ее  с  колен и поволокла по  коридорам. Всю
дорогу  она бранилась и шумела, выдавая возможные и невозможные ругательства
- видимо, все уже здорово переволновались из-за возможного карантина.
     При  входе в отделение  Раиса с Женькой наскочили  на Кривуленцию.  Она
надсаживалась так, что шея раздулась и покраснела. Дарья слушала ее молча. А
рядом  стояла сама главная  врачиха, и  в глазах  ее явно читалась досада на
такое неприятное происшествие, как  пропажа пациентки. Главная врачиха редко
появлялась  в жилом корпусе  и  ее не часто  обсуждали в палатах.  Наверное,
поэтому у  нее даже не было нормального  прозвища, а в  редких случаях о ней
говорили: Сама приходила, Сама сказала. Конечно, некоторые верили, что Сама,
мол,  не знает, какие  безобразия творятся в отделениях, а если бы знала, то
все   исправила  бы.  И  даже  рвались  "открыть  ей   глаза"  на   реальную
действительность. Но Сама ходила по палатам в окружении целой свиты, и к ней
было невозможно подступиться.  Женька считала,  что ничего ей  говорить и не
стоит,  потому  что, когда Сама  шла  по коридору быстрой  деловой походкой,
глядя как-то сквозь, на лице ее было написано: "как мне все это надоело".
     Увидев  разгоряченную  Раису,  которая  предъявляла  всем  Женьку,  как
найденный клад, Кривуленция заткнулась на полуслове, а Сама, показав  тонким
пальцем, спросила:"Эта?" Убедившись, что ЧП все-таки не случилось, она сразу
переключилась  на какие-то другие  важные  дела и  поспешила  прочь,  бросив
Дарье:"В штрафное отделение ее на неделю".
     Дарья негромко сказала:"В  штрафном  все  места  заняты", но  ответа не
последовало. Тут вновь завопила, наливаясь кровью, Кривуленция:
     - Где ты была, уродина, что это за выходки?
     Раиса, видя, что Женька еще не оклималась, начала объяснять:
     - Я нашла ее возле прачечной, когда шла в бельевую.  Она там лежала без
сознания около запасного хода. И я ее привела поскорее сюда.
     Пока Кривуленция набирала воздух для следующей реплики, Дарья удивленно
спросила:
     - Около  прачечной, в хозблоке? Как же, интересно, она  могла добраться
туда ночью? Да это вряд ли возможно, ведь это даже за вашим постом, Каролина
Борисовна!
     Кривуленция чуть не откусила себе  язык от злости. Она посмотрела вслед
главной врачихе, проверяя, не могла  ли  та услышать дарьины слова, и дернув
головой,  прошипела:"Ну, мы  еще разберемся во всем этом". Выпрямившись  еще
больше чем обычно, она почти побежала по коридору в административный корпус.
     Раиса потащила Женьку в палату и уложила на койку. Все это время Женька
пыталась  сообразить,  что  же  произошло.  Она  прокручивала  ленту  ночных
событий, торопясь вспомнить все. Вдруг она похолодела. Раиса сказала - возле
прачки,  у запасного  хода! В  той  тесной  нише Женька  присела  остановить
кровь...  Она  скосила  глаза  на  грудь: полосатая  больничная футболка,  с
каплями  крови,  та  самая,  которую  пришлось  разорвать,  чтобы перевязать
руку... А рука? Рука - целая. Не смея поверить в жуткие предчувствия, Женька
пощупала бинт  на животе.  Есть! Железяка четко прощупывалась.  Что  же это?
Выходит,  она никуда  не вылезала? Как присела тогда  у прачечной,  потеряла
сознание, и... Женьке  хотелось  вздохнуть полной грудью, и набрав  воздуха,
избавиться от этого кошмара,  но  грудь сдавило, вдохнуть не получалось,  и,
захрипев, она провалилась в черную пустоту.
     ...Но пустота была совсем не пустой. Она давила со всех сторон, душила,
нажимала,    не    давала   вздохнуть,   пошевелиться.   Женька   не   могла
сопротивляться... И все? -  подумала  она с горечью.  - И все?..  Но вдруг в
этой  темноте  и  тишине  появились  какие-то пятна  и  звуки. Они  мерцали,
перемещаясь,   раздвигая  черное  пространство  вокруг.  Женька  напряглась,
пытаясь разобрать смысл: ...ая... ая... дохлая... бессовестная... Так это же
Раиса снова разоряется! Наклонилась над Женькой и орет в лицо:
     - Ну что ты лежишь опять как дохлая!  Сколько можно уже  издеваться! Ты
придешь в себя наконец или я не знаю, что я с тобой сделаю!
     Женька так обрадовалась, увидев Раису, ее знакомое  разгоряченное лицо,
что сразу успокоилась  и прошептала:"Раиса! Ну  чего ты орешь?" Раиса  сразу
замолчала и некоторое время смотрела удивленно.  Волосы  у нее растрепались,
челка прилипла  к  мокрому  лбу.  Потом брови  у нее  стали домиком,  а лицо
принято  совершенно  необычное  выражение  -  жалобное,  несчастное.  Расиса
закрыла лицо руками и куда-то пропала.  Женька не могла встать - голова была
как  чугунная. Но ей так хотелось, что бы кто-нибудь подошел,  что она снова
принялась  разлеплять  запекшиеся  губы.  Тут  же  над  ней склонилась  Нина
Павловна и тихо спросила: "Ну что, Женя, тебе уже лучше?"
     Женька прошептала: "Сколько времени?"
     - Сейчас вечер, уже был  ужин и линейка,  скоро отбой. Ты пролежала уже
полдня... Как ты себя чувствуешь?
     - Ничего... А где Лидка, Валентина?
     -  Валю  забрали,  когда обнаружили,  что  ты  пропала.  И она  еще  не
вернулась. А Лиде стало лучше,  она поела,  разговаривала,  но теперь  опять
уснула. Хочешь попить? Тебе Рая какую-то микстуру вливала, горько, наверное?
Но зато помогло...
     Женька попила несладкого  киселя. Ни  о чем не хотелось думать. Заснуть
бы, да надолго... Она зарылась в подушку: только не думать, только...
     Хлопнула дверь и раздался голос Валентины:
     - Ну, как  тут у вас? Ба, кого я  вижу, Евгения! Не прошло и полгода, а
ты в родных пенатах! Привет, путешественница!
     Она навалилась на Женьку, обнимая, тиская, тормоша: ну, как дела?  Окей
или не совсем?
     Женька  задергалась:"Валя, сними скорей  с меня  эту повязку, посмотри,
что  там!  Я  ничегошеньки  не понимаю, что со мной случилось!" Суетясь, она
тянула бинт, он  не  снимался,  острые края железяки  царапали кожу.  Теперь
Женьке хотелось  избавиться  от  этой  штуки  как  можно  быстрее. Валентина
побежала просить ножницы. Разрезав повязки, она потрогала штуковину:
     - Что в порядке? - жалобно протянула Женька. - Она пустая?
     -  Пустая  -  смотри,  холодная  какая.  Расскажи  скорей, как же  тебе
удалось?
     Торопясь и сбиваясь, всхлипывая  от волнения, Женька стала рассказывать
о том, что  помнила. Нина Павловна и Валентина  придвинулись совсем близко и
напряженно вслушивались,  глядя  ей в  лицо и переживая  все события.  Когда
Женька  дошла  до  пустыря,  Валентина  всплеснула  руками: "Я-то  чувствую,
полынью  пахнет! Ты  захватила  с собой?" И, не  дожидаясь ответа, полезла в
карман блузки, которая висела на стуле.
     - Ну, спасибо, ну, молодец, - приговаривала она, доставая оттуда смятый
стебель  полыни  и горьких запах снова донесся  до Женьки. Почувствовав его,
она поняла, что действительно сделала все, что было  надо, и расплакалась от
волнения. Сквозь слезы  Женька  рассказала Валентине, почему ей  показалось,
что все это был только сон.
     - Вот ведь дуреха, - ворчала  Валентина,  - вытирая Женьке мокрое  лицо
обрезками  бинта. - Думаешь, так легко  было вернуть  тебя  обратно  прямо в
теплую кроватку? Уж тут надо учитывать много чего...
     Она с  воодушевлением стала  рассказывать что-то о  временных  петлях и
перемещениях, но Женька не  могла больше слушать. Она  ощутила,  что сделала
что-то действительно нужное для всех, и ее жизнь изменилась  из-за этого,  и
жизнь  многих  других людей тоже. Она вдруг поняла то большое и  важное, что
никогда не выразишь словами, и в груди у нее было горячо и легко.

     Стерпеть все беды и напасти,
     Неся свой крест, идти своей дорогой,
     Прислушавшись к словам Фортуны

строгой...
     Тогда поймешь ты, что такое счастье.








     Утро в  понедельник - самое тягомотное, самое противное утро  на свете.
Ранний  подъем,  когда  за  окнами  еще  темнота,  а  лампы  дневного  света
безжалостно  бьют  в лицо, холодный  мокрый  градусник, сунутый растрепанной
Марфой, стоны и чертыхания со всех кроватей. Я хочу зарыться головой в тощую
подушку и ничего не слышать... Утро в понедельник.
     Лидка, натягивая халат, бредет к выходу, смотрит на календарь и ахает:
     - Девки, сегодня тринадцатое! Валька, ты дежурная, не забудь!
     - Забудешь тут,  -  бурчит из своего угла Валентина, с трудом попадая в
тапки.
     Понедельник...
     Именно сегодня -  самый подходящий  день,  чтобы пойти к Профессорше  и
затеять новый диспут о приметах. Подумайте только, она не верит в приметы! И
черная кошка, и постучать по дереву - ерунда? А понедельник, тринадцатое,  и
как назло -  неприятности друг за другом - что она на это скажет?  С утра не
было  горячей  воды  и  мы  с Валентиной  мыли  полы скрюченными  от  холода
пальцами;  завтрак  обещал быть просто  ужасным (из пищеблока тянуло  гарью,
Седьмая  Вода,  отдохнув за  два дня, орала  на поварих с новым жаром); и на
линейке - главная новость: к нам едет комиссия  из Кардиналки, опять заберут
кого-нибудь для своих жутких  опытов. Ну, об  этом, конечно,  официально  не
объявляли.  Но во время переклички Дарья была особенно сурова, рассматривала
нас черезчур внимательно, поджимала сердито губы и после раздачи процедурных
листков и хознарядов сказала недовольно:
     - Красота! Не больные, а скаковые лошади! Как раз в Кардиналку, служить
научному прогрессу.
     Сделала  выразительное  лицо  и  ушла.  Мы  стояли,  сбившись  в  кучу,
обдумывая ее  слова.  В  отличие  от  нашего стационара,  где,  несмотря  на
всевозможные исследования, можно было протянуть много лет (та же Профессорша
служит подтверждением - старожилка, лет десять  уже занимает уютный уголок в
третьей  палате,  обжилась, удачно адаптировалась к "лечению", и  -  ничего,
сверкает  себе  голубыми глазками, живо  интересуется происходящим  и всегда
готова поспорить  о приметах или снах), то в заведение типа Кардиналки можно
было попасть совсем не надолго.  Там применяли  такие "кардинальные"  методы
исследования  способностей человеческого  организма, что последний  сдавался
очень быстро. И люди из Кардиналки ехали за новым материалом для опытов.
     В отделении  нависла очередная  гроза,  все лица  были озабочены  новой
свалившейся опастностью.  Понедельник! Конечно,  именно понедельник, а вовсе
не пятница, как иногда почему-то считают, самый несчастливый день! Пятница -
это  предчувствие  субботы   и  воскресенья  (  почти  вольных  дней!),  это
облегчение оттого, что очередная тяжелая неделя позади, а вот понедельник...
Как   обидно  всегда  после  тихих  выходных,  когда   можно   хоть  немного
расслабиться без  процедур и постоянного присутствия врачей, снова окунуться
в будни, где на  каждом  шагу подстерегают неприятности  всех  размеров - от
упрека сестры  до выдворения в  бокс  или  штрафных  работ. Да,  теперь  уже
расслабляться нельзя.  Все разбредались по палатам, перебирая в уме варианты
спасения от Кардиналки.  В  принципе,  выход был один  -  идти  на поклон  к
Заразе. Но с чем?
     Я   перебирала  в  уме  свои  драгоценности,   оставшиеся  с  последней
перетряски.  Заколка с розовым цветком  (жалко,  надюшкин  подарок), остатки
зеленки (надо экономить,  использовать  только в крайних случаях... а ведь у
нас каждый  случай - крайний,  особенно если рану запустить, к сестрам лучше
не обращаться  -  обработают  так, что  вряд ли останешься  жив),  шариковая
ручка,  иголка  с  ниткой,  поясок с  белой  пряжкой (в  выходные  разрешают
"наряжаться",  в  рамках основной  формы,  конечно)  -  ах, все  это  Заразе
наверняка не  нужно. Она женщина солидная, хозяйственная, что ей мои  жалкие
запасы.  Придется нести печенье,  нашу  "воскресную радость", все оставшиеся
четыре штуки. Каждый раз говорю себе - оставь на всякий  случай побольше. Да
как  же  оставить  -  совсем,  что  ли, и не  есть?  А  какой тогда  толк  в
воскресеньи? Ну, дай бог, будет Зараза добрая - поможет.
     Да она вообще была не плохой бабой, хоть и держалась замкнуто, смотрела
тяжело; так  ведь здешняя жизнь  -  не сахар,  никто  не поет  и  не пляшет.
Неприятностей из-за нее ни  у кого не было, и все равно ее сторонились. Даже
сестры опасались,  не лезли по мелочам. Понятно, никому не охота  по  врачам
всю  жизнь  мотаться,  как мотались, говорят, те, кто  вставал у  Заразы  на
дороге.   И   как    ее    сюда   сумели   упечь?   Наверное,   какая-нибудь
высокопоставленная пострадавшая... Девчонки  рассказывали, что, когда Зараза
была бригадиром на ткацкой фабрике (звали  ее, тогда,  конечно, по-другому),
то были  у нее и почет, и слава, и  переходящие знамена, и  характер  вполне
приличный;  но  после  одного  собрания,  где  она  осмелилась усомниться  в
правильности генеральной  линии, все  это пропало, и осталась только большая
обида  на  родной  коллектив и "правильных"  членов  собрания. Интересно, по
какой статье ее сюда упекли? Ведь трудно же доказать сглаз?
     У дверей седьмой  палаты  уже толпился  народ  -  у каждого  в  кармане
припасенный  подарочек.  Девчонки  занимали  очередь  и  шли  на  процедуры,
возвращшались  и  перешептывались, поглядывая в сторону лестницы, не идет ли
какое начальство. Мне надо было еще решить непростую  задачу - какую хворобу
выпросить себе у Заразы? Конечно,  хочется не очень маятную, чтобы побыстрей
прошла и не забрали в изолятор, но ведь  надо и убедительную  для комиссии -
чтобы не захотели  забрать с собой. Такую, чтобы сама  вылечилась, а то была
ведь  хохма  с  Зиной  -   высокой,   рыжей,  вечно  растрепанной  и  слегка
заторможенной  -  она не  хотела свою  неделю  дежурить на кухне  и  пошла к
Заразе, принесла  ей  отличный подарок  - маникюрные ножницы; Заразе подарок
понравился, а Зина - нет, и она  наградила ее большими рыжыми же бородавками
на лице и руках. От кухни Зину освободили (Седьмая Вода в  который раз орала
"кого вы мне присылаете", а  Кривуленция  в который  раз орала "а кто у  нас
есть, милочка"?), но  она  сама была  не  рада - умоляла  Заразу убрать свои
"украшения", та отнекивалась... Все вокруг были рады поводу развлечься.
     Да,  еще  не хотелось  бы подводить Дарью  - ведь  за  плохое состояние
личного состава старост ругают - значит, не инфекционное. Я посоветовалась с
Валентиной - она  придумала себе расстройство  желудка,  очень удобно: денек
побегаешь, и  все,  а комиссию наверняка  отпугнет,  ведь  надо  везти.  Мне
Валентина  предложила  ячмень  на  глаз  (сама однажды  пробовала).  Морока,
конечно, но  могут даже процедуры отменить на пару дней.  Я сомневалась, тут
подошла Фатима и спросила, к  чему бы увидить сову  во  сне, и сама же стала
высказывать различные предположения.
     Я слушала  ее  трескотню,  совсем  сбившись  со  своих мыслей, и  вдруг
почувствовала, как  сильно бьется сердце. Стало очень жарко,  а в груди  все
стеснилось,  будто  в   ожидании  чего-то  ужасно  плохого,  или,  наоборот,
хорошего.  На  процедуры  я  еще  не  ходила  -  так  с   чего  бы   это?  Я
сосредоточилась,  пытаясь  разобраться, и  вдруг  вокруг  зашептались: идут,
идут! По лестнице поднималась комиссия из Кардиналки - их, как  обычно, вела
Кривуленция, читая по дороге очередной доклад о проделанной работе.
     В коридоре наступила давящая тишина, все выпрямились, как могли, - руки
по швам,  взгляд  вниз  (как  хочется  посмотреть,  кто пришел,  -  впрочем,
зачем?).  Все  пространство  этажа занял  скрипящий  голос:  "Основываясь на
последних  научных  разработках,  мы  применяем..." Странно,  шагов комиссии
совсем  не  слышно,  кому же  она  вещает? Я не  выдержала  и  взглянула  на
проходящих:  высокая, сгорбленная фигура Кривуленции  и - всего один человек
рядом  с  ней, мужчина, совсем  молодой... у  меня перехватило дыхание... не
может быть!... Димка!
     Конечно,  сильно  изменился  с   тех  пор  -  такое  строгое,  взрослое
выражение, волосы гораздо  темнее, да и вообще... но абсолютно невозможно не
узнать Димку, которого уж я-то  знала, как облуплен-ного - сколько мы вместе
облазили чердаков и сараев в поисках клада или старинных книг, сколько ночей
просидели у костра на нашем клубничном  поле и сколько всего обговорили друг
с другом  за те несколько  лет, что Димкина семья снимала дачу рядом с домом
моей  тетки Клавы!  Когда мне бывало очень  тяжело, во время  болезней или в
боксе, я всегда вспоминала эти годы - связанные с Димкой. Самые счастливые.
     Детство свое  я почти не  помню, только лет с восьми, да и то  смутно -
это  как раз когда с моими родителями  что-то случилось  и я  попала к тетке
Клаве -  и эти годы были такие мрачные,  что  и вспоминать их неохота. Клава
всегда  и при всех  показывала, какая я для  нее обуза, а соседские  дети не
дружили  со  мной,  потому что считали меня задавалой.  Я  была "городская",
чужая среди них. И только с приездом Димки у меня началась настоящая, полная
приключений жизнь:  он таскал  мне  из  дома интересные  книжки, рассказывал
всевозможные  истории,  затевал  походы  и   сообщал  новости  из  взрослой,
городской жизни.
     Клава замечала, что  я делаю домашнюю работу менее прилежно, устраивала
мне выволочки, грозилась погнать на  все четыре стороны. Димкиным родителями
тоже не  очень нравилось, что  он водился с  кем-то из "местных". Собственно
говоря,  отец  его  вряд ли  интересовался такими мелочами.  Он целыми днями
сидел у  себя в кабинете или уезжал на большой черной машине в город, и всем
домашним  хозяйством  заправляла  димкина  мама  Мария Петровна.  При  своем
высоком росте  она казалась съежившейся, а  на лице было такое недовольное и
усталое  выражение, как  будто  она говорила:  "Ну что вам от  меня надо?" Я
старалась  не  попадаться  ей  на  глаза  и  близко  к  дому  не  подходила,
высвистывая Димку из-за забора. Но иногда мы сталкивались с Марьей Петровной
на   улице   или  в   магазине,  и  я  чувствовала  на   себе  ее   странный
боязненно-изучающий  взгляд.  Может быть, ей было любопытно, что за дворовая
компания у ее  сына? Но  она никогда не  заговаривала  со мной  и  никак  не
показывала, что вообще меня знает. Конечно, они были из другого общества...
     Когда  мы с  Клавой  вдруг переехали в город, у меня  появилась надежда
видеть Димку не только во время летних каникул. Я мечтала пойти в нормальную
школу, и там бы, конечно, учился бы и Димка...
     Но вышло совсем наоборот: Клава быстро  оформила документы на квартиру,
завещанную  мне каким-то дальним маминым родственником, которого я никогда и
не  видела, и сплавила меня в эту больницу. Так что я  больше уже  не видела
Димку. Никогда. До сегодняшнего дня.
     - Женька,  ты идешь, нет? Спишь, так пропусти меня,  мне некогда! - это
Софка, вечно  трясется,  боится  и торопится,  и  маленькие  быстрые  глазки
испуганно высматривают: не пропустить бы чего и быть там, где все.
     -  Иди, я передумала. - Я иду по  коридору, в голове у меня темно. Все,
что мне сейчас  надо - это ни  о чем  не думать.  Я  начинаю разговаривать с
собой  как  с  малым  дитем  -  испытанный  способ  в  действительно сложных
ситуациях, например,  в штрафном  блоке,  когда надо  обязательно продолжать
работу,  не  останавливаться.  "Смотри в  процедурный  лист.  Что  у  нас на
сегодня? Первое. Музыкальная комната. Очень хорошо. Прямо сейчас и пойдем. А
потом? Желейный профессор. Это тоже вполне хорошо. Ну-ка, посмотрим на левую
руку, где  он вчера  мазал. Ничего нет? Значит, и сегодня  обойдется. Обычно
бывает ухудшение после седьмого-десятого раза. Теперь вспомним  какой-нибудь
хороший стишок и повторим  его разиков сто. А там уже и  посмотрим, как жить
дальше...  Ну,  вперед:  Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка..."





     ...Музыка сегодня была под  стать  всему: какие-то  завывания,  треск и
визг.  Да в общем-то и хорошо  - не давала сосредоточиться, сбивала с  любой
мысли. Лауреат Лауреатович был невыспавшийся, хмурый, еще более сутулый, чем
обычно.  Он не поднимал  головы,  уткнувшить в свой пульт, или, повернувшись
спиной,  смотрел  в окно. Мы все любили посещения  музыкальной комнаты, ведь
это была самая безобидная процедура: не больная сама  по себе  и  не имеющая
никаких неприятных осложнений. А мне особенно нравилось бывать здесь, потому
что окна  в музыкалке, в отличие от всех других кабинетов, не были закрашены
белой краской и можно было видеть самые верхушки деревьев. Каждый раз, когда
я  видела настоящую  листву,  трепыхавшуюся от  ветра,  я  радовалась  этому
реальному подтверждению существования другого мира.
     Cегодня, чувствуя за  окном шорох ветвей, я  подумала, что  всему  свой
срок, и может быть, идя от дверей больницы до кардинальской машины, я пройду
совсем близко от этих деревьев и, если повезет, подержу в руках живой лист.
     Обед прошел  еще  более  молчаливо, чем обычно.  Во-первых, обед  - это
самая съедобная еда по сравнению с завтраком и  ужином, и, во-вторых, важная
веха в течении больничных суток.  Всем надо собраться  с  мыслями, взвесить,
как  прошла первая половина дня,  что  было  намечено  и сделано, и что  еще
предстоит. Лидка и Валентина глядели  на меня вопросительно, поднимая брови,
но я отмахнулась. Я еду в Кардиналку, и это мое личное дело.
     К  концу  обеда  подошла  Дарья,  спросила привычно:  "Жалобы?",  и  не
удивилась, что поднялось так много рук. "После обеда ко мне, и в коридоре не
галдеть. У тебя нет жалоб, Овсянникова? - повернулась она в мою сторону. - В
тихий час поможешь на кухне, а в четыре подойди в дежурную."
     Хорошо,  что  не  надо  лежать  в кровати - это хуже  всего, если  есть
проблемы. А  вот стоять у мойки  на кухне - самое то.  В  грохоте  кастрюль,
шипеньи и хлюпаньи на  сковородах, звоне  посуды не услышишь и своих мыслей.
Только  вот  руки  у меня  будут красные,  но вряд ли это  может  что-нибудь
изменить.
     Через полчаса пришла помогать Нина Павловна, лицо у нее было довольное.
"Сходите,  Женечка,  пожалуйтесь  на  что-нибудь,  -  говорила она,  оттирая
подгоревшее дно молочной  кастрюли. - Дарья Витальевна всем записала, и даже
некоторым прошлым числом, для убедительности, ведь нехорошо, что все сегодня
заболели."  Я смотрю на  Нину Павловну,  как она трет  и  ворочает  огромную
кастрюлю и  думаю, как быстро  она привыкла к больничной  жизни.  Всего  два
месяца здесь, а уже так спокойно реагирует на все наши передряги. Может, она
раньше  работала  в больнице?  Но о  "прошлой жизни"  у  нас  спрашивать  не
принято, и я говорю: "Молоко подгорает каждый день".
     Нина Павловна очень увлекается этой  темой.  Она  рассказывает мне, как
много есть  способов избежать  убегания и  подгорания молока,  и большинство
такие простые, и  почему бы не применить  хотя бы одну замечательную штучку,
такую круглую пластинку со спиральным желобком...  Потом она задумывается  и
говорит другим тоном:"Но пусть молоко пригорает. Хорошо, что я могу постоять
на  кухне. Раньше я не любила  запах подгоревшего молока, но теперь..." и мы
молчим.
     В  четыре часа  я  подошла к дежурному кабинету, здесь всегда усаживают
работать  приезжих врачей. У  дверей уже маячали  полосатые рубашки: все  же
кто-то не получил "метотвод". Слава богу, никого из знакомых; все пожилые, с
угрюмыми лицами  -  из верхнего отделения.  Потом я  заметила  Семеновну (мы
лежали  с  ней  неделю  в боксе)  и тихонько спросила: "Выходил кто-нибудь?"
"Очень странно,  -  сказала Семеновна  тихо, не  поворачиваясь,  -  уже  три
человека  вышли, и  никого  из  них  не  взяли.  Может,  нужен  какой-нибудь
особенный диагноз?"
     Скорей бы зайти! Как не хочется  стоять здесь, в темном коридоре, среди
переполненных страхом людей  и  ждать!  Напряженное  молчание  давит, душит,
запускает  в  самое сердце  ледяные лапы, заставляет сомневаться, метаться и
делать самые  неправильные вещи.  Нет,  нет,  нельзя  распускаться.  Вот  бы
Варвара  Федоровна  была  здесь!  Она  сказала  бы,  что  делать,  и  я   бы
успокоилась.  А  может,  не сказала  бы... Погладила  бы  по плечу: "Ты  уж,
Женечка, давай сама..."
     Я  и  решила  все сама, больше уже ничего и  думать. Варвара Федоровна,
помню, все смеялась:"Ты  чего, никак думаешь? А  чем думаешь-то, мыслями?" И
добавляла  медленно:"Мысли-то, они  тяжелы...  Перекладываешь их с места  на
место, как кирпичи, и устаешь... В сложной ситуации не думать надо, Женька -
чуять!  Правильное решение придет само, его надо лишь почувствовать, принять
и больше не волноваться."
     Дверь  открылась и  боком  вышла  тетя  Тася с белым от волнения лицом.
Широко открытые глаза, казалось, не видели никого.
     - Овсянникова здесь? - бесцветным голосом спросила она. - Пусть идет.
     Я оттолкнулась  от  стены и пошла  к  двери. Тетя Тася  все стояла там,
закрыв лицо руками, и боясь обрадоваться, шептала:"Не взяли, не взяли!" "Так
иди  скорей в палату, уходи!" - зашикали на нее со всех сторон,  и тетя Тася
поспешила прочь, чтобы не искушать судьбу.
     Я  потянула  ручку  на  себя и  отрешенно  подумала,  что почему-то  не
волнуюсь. В маленькой  дежурке было так обыденно:  напротив  двери, спиной к
окну сидела за столом  Кривуленция,  у шкафа в углу Дарья доставала какие-то
папки. Я посмотрела  налево -  за стлом, стоящим  вдоль стены, сидел Димка -
сосредоточенный, строгий  - опустив голову, погруженный в чтение бумаг. Я не
могла  отвести взгляд  от  его  лица  - такого  взрослого  и  все  же такого
знакомого. Резкие линии скул,  упрямый подбородок, и - совершенно непривычно
- неулыбчивый рот, уголки даже чуть загнуты вниз...
     - Овсянникова, - прочитал он и поднял голову.
     У  меня застучало в  ушах. Я представила  вдруг себя - в этом полосатом
наряде, в черных стоптанных тапках. Как я  ни причесывалась в туалете, а все
равно, наверное, достаточно лохматый вид. Даже если он и узнает меня...
     Дарья  с шумом положила  кучу папок,  набитых вылезающими бумагами,  на
стол  перед  Кривуленцией. Они стали  что-то обсуждать вполголоса, перебирая
исписанные  листы. И поэтому они  не  слышали, как  Димка, глядя на меня так
странно - как бы задумчиво - спросил тихо:"Это ты?"
     Я ничего не могла сказать и только быстро кивнула, а пальцы у меня были
стиснуты в наш  специальный тайный знак: большой палец внутри кулака; так мы
делали всегда, если попадали в какой-нибудь переплет,  не успев договориться
заранее, и это значило:"Поддакивай пока, я тебе потом все объясню".
     Димка еще посмотрел на меня так же  странно, я никак не могла понять, о
чем же он думает сейчас, а потом снова углубился в чтение моего дела.
     Тут  подала  голос  Кривуленция;  она  откинулась  на  спинку  стула  и
вопрошала голосом строгой учительницы:
     -  Так  что  же,  Дмитрий  Николаевич,  найдете  вы  хоть  кого-нибудь,
подходящего под ваши придирчивые требования?
     Димка повернулся к ней, но смотрел рассеянно куда-то вбок и молчал. А я
обрадовалась такому  моменту  показать  свои  намерения  и  глупо сказала:"Я
чувствую  себя хорошо". Вышло  как-то  хрипло, я кашлянула  и повторила  для
верности почетче:"Очень хорошо" и еще больше сжала кулаки.
     Кривуленция, наверное,  удивилась  такой  откровенной бодрости  личного
состава, но сказала, сладко улыбаясь:
     - Вот видите. Состояние хорошее. А вы так критически относитесь.
     Ощущая  себя  экспонатом  выставки,  я  таращила  глаза  и  всем  видом
изображала,  как  мне хорошо и  как  я стремлюсь  в  Кардиналку.  Перехватив
вопросительный димкин взгляд, я мелко закивала головой. О Господи, только бы
он догадался!
     Димка закрыл мою папку и положил на правый, свободный край стола. Потом
перебрал несколько оставшихся пухлых дел.
     - К сожалению, остальные диагнозы совсем не подходят.
     Кривуленция на мгновение  задумалась, неодобрительно поджав губы. Ясно,
что она не хотела бы, чтобы в докладе приехавшего доктора содержались данные
о плохом  состоянии больных в ее отделении.  Но ей  было совсем  не  выгодно
отдавать  своих пациентов  в  Кардиналку.  Весь  персонал  рассчитывался  по
количеству  больных, и значит, если заберут  нескольких, надо будет набирать
новых, а с ними всегда много  возни. К тому  же формулировка была в общем-то
вполне  удовлетворительная:  если  диагнозы  не  подходят,  то  это  не  ее,
Кривуленции, вина.
     Тут Дарья оторвалась от чтения какой-то бумаги и сказала удивленно:
     - Вы знаете, Каролина Борисовна, они присылают заявку на больных вместе
со сменой постельного и нижнего белья.
     У Кривуленции аж желваки заиграли - она сразу почувствовала ситуацию, в
которой надо кое-кого поставить на место.
     - Ну знаете, милочка,  это  ни в какие ворота... Что они себе думают? У
нас фабрика? У нас  излишки?  Нет, я сейчас же  вынуждена принимать  меры...
Дарья Витальевна, будьте любезны, отведите Дмитрия Николаевича в  буфет, ему
надо подкрепиться... - она  быстро кивнула в димкину сторону, показывая, что
разговор окончен, и сразу потянулась к толстой  телефонной  книге,  раздувая
ноздри в предвкушении разговора.
     Дарья взяла мою папку со стола и спросила:
     - Дмитрий Николаевич, это оформлять?
     Он кивнул:
     - Да, пожалуйста, к шести  часам  надо все  успеть и  выезжать.  Дорога
долгая, только завтра утром будем на месте...
     Быстро собрав  портфель,  он  пошел к дверям.  Даже не взглянул  в  мою
сторону. Дарья поспешила за ним, мимоходом обратившись ко мне:
     - Скажи сестре, чтобы тебя одели на выход и жди около поста. Да не спи,
пошевеливайся.
     Они  ушли.  Кривуленция разговаривала  по  телефону, ее голос  был сама
любезность:"...вы уж будьте  добры, милочка, занимайтесь своими  больными, а
мы - своими, и будет хорошо", но ее лицо, обращенное к стене, было холодно и
зло как всегда.
     Я поспешила выйти, чтобы она не обратила на меня внимание.






     На ватных подгибающихся ногах я тащилась  по коридору, в  голове  стоял
глухой звон.  Чтобы не упасть,  пришлось даже придерживаться рукой за стену,
хотя это было запрещено. Запрещено! Что они теперь могут  мне сделать? Мысль
о том,  что  именно сейчас, напоследок, можно было бы чего-нибудь натворить,
мелькнула  и  погасла.  Честно  говоря,  совсем  ничего  не  хотелось  -  ни
шевелиться,  ни разговаривать. Весь  мир был таким  серым...  От  чего? Ведь
ничего плохого вроде  не  случилось,  наоборот:  Димка меня все-таки  узнал.
Узнал, и что? Ничего... Вот то-то и оно, что ничего! Я  старалась  вспомнить
его лицо, его выражение, когда он меня увидел и сказал  "это ты?". Была ли в
глазах досада? отвращение? неприязнь? Нет, кажется, ничего такого не было...
Голос  -  такой  спокойный...  Я  прокручивала  и  прокручивала в памяти все
моменты, все реплики и движения в дежурке и скоро все это стало расплываться
и  наезжать  друг  на друга,  как отражение  в пруду, когда идет  дождь.  Не
понимаю, не понимаю...  Неужели ему  было  абсолютно  наплевать,  что вот я,
Женька,  стою  в  дежурке,  в  этой  больничной  одежде,  и хочу  поехать  в
смертельно опасную Кардиналку? Пожалуй, лучше было бы мне туда не ходить...
     На посту никого  не  было,  я безвольно опустилась на  банкетку. Сейчас
кончится тихий час,  все набегут, станут распрашивать... Скорей бы уже уйти.
Но Марфа, видимо, уже ушла отдыхать, а мне  было так неохота вставать и идти
в  сестринскую.  Чему  быть -  того не  миновать, вспомнила я в который раз,
привалилась к стене и задремала.
     Разбудил меня  звон  телефона  на посту.  Сестры  все еще  не  было,  в
столовой стучали ложки - значит, уже полдник. Вот интересно, меня не забыли?
Не  передумали отправлять? На  телефонные звонки  уже семенила  Петровна, на
маленьком  сморщенном  ее  лице  было,  как всегда,  выражение недовольства.
Схватив     трубку,    она    внимательно    слушала,     потом    удивленно
спросила:"Овсянникова? На отправку? Я не знала, а кто велел? А почему мне-то
не  сказали сразу?  Сейчас, сейчас,  но мне  надо  же  накладные  подписать,
принесите, будьте добры, переходной лист и список одежды, а я пока займусь".
Петровна повесила  трубку  и  недовольно посмотрела  на меня:"Это ты которая
Овсянникова? Пошли одеваться".
     Что-то произошло во мне, пока  я спала.  Я  совсем успокоилась,  ничего
больше  не ждала, ни о чем  не думала. Послушно ждала,  пока Петровна найдет
мне  все необходимое  для  выхода, послушно переоделась. В  смутном  зеркале
бельевой я увидела незнакомую фигуру в темно-синей рубашке и брюках. Тяжелые
ботинки  притягивали ноги  к земле, а  новая плотная синяя ткань  одежды так
сковывала все тело, что лучше всего было стоять не двигаясь, как манекен.
     Мы  с  Петровной  довольно  долго  возились в  бельевой - все комплекты
выходной одежды оказались  перепутанными, нужные размеры  лежали как  раз  в
самых дальних углах. Но Петровна не отступалась - она знала, что Кривуленция
очень придирчиво осматривает отправляемых -  ее владения пациент  должен был
покинуть в образцовом  виде. Так что, когда мы снова вернулись  к посту, уже
зажгли свет,  народ запустили в палаты,  близился  отбой. Петровна позвонила
доложить о моей готовности, и обернулась ко мне озадаченная:
     - Теперь, говорят, ждите. Нечего, мол, было так долго копаться... А кто
виноват,  ежели   в  бельевой  такое  безобразие  творится?  Вечно  Петровна
виновата...  Куда я теперь тебя дену, в палатах тебе быть уже не положено: и
документы все оформлены, и одежда уличная...
     Охая  и  ворча   на  весь  мир,  она  повела  меня  в  кладовку.  Среди
размочаленных  швабр, коробок  с порошками  и  ведер,  надписанных  масляной
краской, стояло несколько колченогих стульев. Петровна усадила меня в угол:
     - Ну, сиди, теперь, жди - сама не знаю сколько. Доктор, говорят, занят,
случилось вроде бы чего, вот  он  и  помогает,  раз уж  там оказался, так ты
теперь  жди. Я приду потом  за тобой.  Да что и говорить, торопиться нам  не
след - все там будем, - прибавила она, выходя и запирая дверь.
     "Все там будем", - равнодушно подумала я и снова задремала.
     ...Кто-то  входил  в кладовку,  гремел  ведрами,  чертыхался  -  мне не
хотелось разлеплять глаза,  выныриваться из тихого омута  полузабытья. Потом
опять  было  тихо. Не знаю, сколько  прошло времени - час, два - когда снова
раздались голоса.
     - Ставь  сюда, в  угол, а это  давай  на полку. Господи,  спать-то  как
охота, а у меня  тут одна сидит - сказали, на выход, и все не заберут. То ли
обратно ее переодевать, то ли пусть всю ночь тут сидит - ума не приложу... -
Петровна  постоянно  зевала, растирая лицо  ладонями.  Молодой  тонкий голос
откликнулся возбужденно:
     - Ой, я же знаю, почему она сидит так долго.  Приезжий-то доктор  - ой,
симпатяжка -  там внизу  чинил машину. Я же как раз забирала  новые бланки и
Амалия Федотовна дала заодно вот тазики, губки, и шла уже к себе, и вдруг те
ящики  у  входа  -  такие  железные,  огромные,  под  потолок,  только вчера
поставили, так долго тащили,  и  все еще  переругались, ой, шуму было  - так
вдруг они как загудят  и внутри прямо защелкало, затрещало... Я стою с  этим
со  всем, руки заняты, оробела, а  Сама, - голос перешел на звонкий шепот, -
представляешь, как услышала, выскочила из кабинета, - побелела даже, кричит,
отключите немедленно, а  там вроде и  нет  ничего - ни шнуров  с вилками, ни
кнопок, и  мы  не знали, чего делать! И я  тебе скажу, Капа,  это были очень
опасные  штуки, -  ну, я-то  не  знаю, что  могло бы  случиться, но Сама-то,
видно, хорошо знала, и она так испугалась, у нее такое было лицо - это ужас.
И  вот этот молодой  доктор -  ты его  видела, Петровна? Я и не  думала, что
здесь бывают такие доктора -  симпатичные, понимаешь? - он туда  полез прямо
руками вовнутрь, в такие окошки небольшие, там он что-то нажимал, что ли, ну
не  видно  было,  и  потом  еще  сзади открывал  и  вынимал целые коробки  с
проводками, - ох, я даже сейчас запыхалась, а тогда... перетрусила ужасно, а
все-таки  не убежала  -  такой случай! - но в  общем ничего  не  взорвалось,
перестало щелкать,  все  затихло - начальница наша  была такая довольная! Но
видно   было,   -  разказчица   захихикала,   -  что   кому-то   завтра   не
поздоровиться...
     -  Да уж,  -  сказала Петровна тихонько, -  свой  испуг  она  никому не
простит, уж она с них получит... кум-пен-сацию...
     - Ага, не спустит, - согласился молодой голос, - завтра лучше вниз и не
ходить. А сейчас они кофе пьют.  На радостях  даже  комнату отдыха открыли и
сидят там уже часа два.
     - Ну  и  ну, - хмыкнула Петровна,  - а  пылищи-то,  небось там,  в этой
комнате, где никто  уж сто лет не отдыхал... Так, значится, кофий пьют...  А
Петровна  тут  жди...  - она завозилась в углу, передвигая совки и щетки.  -
Может, и нам пока чайку  хлебнуть? Вряд ли они  сюда придут - позвонят, если
все ж таки соберутся ехать. Пойдем, Настена, отдохнем...
     Я слушала их  затихающие  шаги и думала отстраненно:"Эх,  Димка, Димка,
кому ты помогал? Кого спасал?  Вот рвануло бы как следует  -  всем бы  легче
стало...   А  то  это  разве  жизнь  -   сплошной   понедельник...  да   еще
тринадцатое..."




     Когда пожилая  и совсем незнакомая мне врачиха повела меня  в  приемный
покой, была, видно, уже глубокая ночь. Наши  шаги  гулко отдавались в пустых
коридорах и лестничных пролетах. Мне было странно слышать громкий стук своих
шагов.  Ноги,  за  несколько  лет  отвыкшие от  другой  обуви, кроме  тапок,
казались мне чужими в этих черных ботинках с негнущимися подошвами.
     Мы  спустились вниз и прошли длинным  коридором, который несколько  раз
перебивался запертыми  дверями. Врачиха звенела ключами и этот звук, отлетая
от стен, будил воспоминания  о старинных замках и их  подземных переходах. В
конце  концов мы вышли в большой  сумрачный холл, где горела только  тусклая
лампочка у выхода.  Двери, ведушие во внешний мир, всегда представлялись мне
массивными железными  воротами  со множеством замков и  угрюмой  охраной. Но
деревянная, крашеная серым дверь просто  распахнулась, и мы с врачихой вышли
на улицу.
     Я остановилась, глубоко вдохнув влажный ночной воздух.  Было совершенно
темно, ни  огонька,  ни  света из окон. Вверху,  в прорывах  между облаками,
сияло  несколько ярких  звезд,  но  луны видно  не  было.  Вокруг  шелестели
листьями невидимые деревья. От  необычного ощущения  огромного  пространства
закружилась  голова. Вот я  и добилась наконец, чего так  хотела:  смотрю на
звезды, дышу  свежим воздухом. Могу потрогать  траву, ветви деревьев. И  мне
так  страшно! Мир велик и темен, и быть может, за мое своеволие  - да, я его
проявила,  теперь  уж  не отвертишься, - за мою  отчаянную  попытку изменить
что-нибудь в моей судьбе этот мир накажет меня.
     Врачиха, пройдя несколько  шагов, обернулась, и я поспешила догнать ее.
Мы пошли по  аллее - оказывается, здание окружал большой парк - отовсюду шел
ночной  пьянящий  дух  растений.  По  краям  дороги  росли  кусты,  но я  не
протягивала  рук, чтобы дотронуться до листьев  -  мне было боязно коснуться
какого-нибудь зверя,  возможно, притаившегося в  зарослях. Впереди показался
силуэт  большой  машины  - фургона  для дальних  перевозок.  Дверца  в  боку
открылась и я забралась по железной лестнице в нутро кузова.
     Тусклый  зеленый ночник на стене не  освещал всего  брюха машины - были
видны  только   скамейки  по  бокам  и   стол  с  медицинским  оборудованием
посередине. В глубине угадывались длинные многоярусные ряды  коек. Я села на
скамью, сгорбилась, положив локти на колени. Здесь тоже было  холодно, пахло
лекарствами.  Страх  и  безысходность  исходили  из  всех углов,  от каждого
предмета, безразличного тому, чему он  служит. Я совсем  забыла, на что же я
надеялась сегодня  днем - видно, просто путь  мой  уже подходит к  концу,  я
почувствовала это, не стала сопротивляться...  Может, это и  к лучшему, надо
только собраться и пройти остаток по возможности достойно.
     Мотор  заработал,  по   ногам  потянуло  теплом.  Машина  тронулась.  Я
подумала,  что надо бы пойти  на  койку,  выспаться,  пока  есть  еще  такая
возможность. Но уходить  из зеленого круга ночника в темную  глубину фургона
не хотелось.
     Довольно скоро машина остановилась,  я слышала ворчливые, сонные голоса
и  скрип  открываемых ворот. Потом  пол под  ногами  вновь  дернулся и ровно
задрожал - мы понеслись по шоссе.
     ...Десятки, сотни раз я  повторяла  себе, что мне все равно. Что  толку
тянуть  серые  дни  в убогих  стенах  казенного  дома?  Помучаюсь немного  в
Кардиналке -  и все,  баста. А может, бывают  на  свете другие жизни, другие
миры?  И  вдруг  на  глаза  выступили  неожиданные  слезы  -  так  явственно
представилась мне наша палата,  спящие Лидка,  Валентина. Нина Павловна, как
всегда, обе ладони под голову,  лицо такое  строгое... Раиса, когда спит, то
вполне милая, беззащитная даже. Только терпеть не может, если смотрят на нее
спящую;   заметит  -   разорется  жутко...  Поскрипывают   пружины,   кто-то
присвистывает носом, и пахнет так... знакомо,  уютно! Господи, а  я здесь, в
кардинальской машине,  мчусь в  ночи, и  никогда,  никогда  больше  туда  не
вернусь! Я давным-давно не  плакала,  забыла  даже, что это  такое.  Рыдания
душили меня  и  все никак не могли  вырваться наружу, и  от  этого  было так
тяжело,  так тесно  в  груди, что хотелось завыть или  громко  застонать для
облегчения.
     Небольшая дверь из кабины водителя открылась, кто-то прошел в фургон. Я
не двинулась и не  подняла головы, но всю меня бросило в жар, и я  мгновенно
поняла,  что  это  -  он,  Димка.  Подошел  и  сел напротив,  на  табуретку,
привинченную к полу.
     - Ну, здравствуй,  Женя, вот мы и встретились, - услышала я его  голос.
Долго, наверное, он готовил эту фразу, так гладко она у него получилась - не
может же быть, чтобы он не волновался? - А ты почти и не изменилась...
     Он, конечно, волновался, - замолчал, сбившись, и видно, чувствовал себя
не  очень  ловко  -  еще  бы,  неловко  разговаривать  с  человеком, который
уставился в пол и никак не откликается на разговор. Я не хотела его обижать,
но  не  могла  пошевелиться  - все тело свело судорогой  так,  что было даже
тяжело  дышать,  и  в горле  стоял  ком невыплаканных  слез.  Молчание  было
мучительным - я физически чувствовала, как  оно давит, и все внутри начинает
болеть тонкой, ноющей болью. Еще немного и это станет невыносимым.
     Тогда он взял мою руку, безвольно болтавшуюся  в такт движению фургона.
Не потянул  к себе, потому что я изо всех  сил упиралась  локтями в  колени,
наклонившись  вперед, -  просто взял в свои ладони, как бы  согревая. Как бы
пытаясь обратиться  ко  мне  другим способом,  помимо слов, которые  звучали
слишком  отчужденно.  И  наши пальцы  узнали друг друга  - так привычно  они
соприкоснулись и так мягко сложились вместе. Сразу стало  ясно, что никто из
нас ничего не забыл.
     Я  пыталась  проглотить  проклятый  ком,  но  слов  не  было.  Тогда  я
присоединила свою вторую руку к димкиным  и  зажмурилась от  счастья. Теплые
слезы, соскальзывая с ресниц, капали прямо на наши сложенные ладони.
     Мне казалось, что так можно  сидеть вечно - в общем, уютном, счастливом
молчании. Но потом меня стало одолевать любопытство: как Димка живет сейчас,
почему он оказался здесь? Мне  захотелось  услышать его голос.  И тут он как
раз заговорил: быстро, сбичиво, пытаясь все поскорей объяснить.
     ...Он  узнал,  что  мы уехали в город, только следующим  летом  - когда
увидел дом моей тетки Клавы пустующим, с забитыми окнами. У соседей разузнал
наш новый  городской адрес.  Но  Клава наотрез отказалась сказать,  в  какой
больнице я нахожусь.
     - Мне показалось,  что  у  нее  самой плохо  со  здоровьем  -  нервная,
дерганая, испуганно озирается по сторонам, будто нас кто подслушивает. Когда
я к ней  пристал  с  распросами  - где ты?  -  с ней  а истерика  случилась,
пришлось скорую вызывать... Ну, я понял, что тут толком ничего не добьешься.
А моя мама сказала, что у тебя что-то наследственное, от родителей...
     - Как, твоя  мама  знает  моих родителей?  -  оказывается, я  давно уже
смотрю ему  в  лицо, как  зачарованная, и  удивляюсь  каждому слову, но  это
известие поразило меня больше всего.
     - Да,  странно,  конечно, что  она раньше  совсем... не показывала, что
знает тебя и твою  семью... Но и потом она так ничего мне не сказала, просто
в сердцах как-то бросила, чтобы я тебя не  искал, что  это, мол  бесполезно.
Вроде, они были еле знакомы, так, по работе...
     А я в это  лето закончил школу, выбирал институт. Вот и подал документы
в тот, где было больше шансов тебя найти. Собственно, я  все равно собирался
в  медициский.  Знаешь,  ведь мои  родители - ученые, работали одно  время с
самим Филипповым... Ну, это как раз не важно, они были очень сильно  против,
не хотели  никаких династий. Говорили, работа тяжелая. Но у меня вполне даже
хорошо пошло - сейчас  на третьем  курсе,  а  практику прохожу  в  институте
кардинальных исследований. И я тебя все-таки нашел!
     -  Димка, ну  какой  же  ты! У тебя было такое  лицо сегодня...  Как  у
робота. Я даже думала, что ты меня забыл.
     -  Ну, какое я по-твоему должен был сделать лицо? Такое? - Он вытаращил
глаза, завращал  ими  ужасно, скорчив  забавную  рожу.  -  Или  такое?  - Он
кривлялся, делая всякие забавные морды, и смеялся, и это было так здорово  -
я просто не могла наглядеться.
     - Да я  же знал все это время, что мы увидимся! Я учился, гулял, в клуб
ходил  в  теннис  играть,  и  думал  время  от  времени: вот сегодня  еще не
увиделись, так может, завтра? Все говорят, что у меня терпение, как у слона!
Я просто ждал, и все. И вот сегодня...
     Я поморщилась:"Фу, плохая дата!"
     - Почему плохая?  - возразил Димка. - Смотри, уже давным-давно вторник,
четырнадцатое  число.  Ты в  машину села как раз  в три минуты первого,  я в
путевой  лист  записывал.  Я  как  раз  подумал,  может, и  неплохо,  что  я
задержался -  новый день начинается,  все  будет по-новому.  Так  что  будем
считать от сегодня!
     - Ага, -  мне  стало еще  веселее,  но мысли  все возвращались назад, в
дежурку. - Но что же ты все-таки подумал,  когда увидел меня, такую всю... в
полосатом... лохматую?..
     - Ой-ой-ой, а то я тебя лохматой не видел! - вскинул Димка брови. - Ну,
уморила! А помнишь, как мы полезли в старый федотов дом клад искать, а пол и
провалился!  Я испугался жутко, а ты...  ой, не  могу...  а ты вылезла такая
вся... в щепках!
     Мы покатились со смеху - как же не  помнить!  И федотов дом, и песчаные
пещеры,  и дупло, где живет лесовик - мы вспоминали  и вспоминали, перебивая
друг друга и смеялись до того, что у меня устали и щеки, и живот.
     В изнеможении я  вытирала слезы. Как давно я не смеялась! Димка смотрел
на меня с веселым, довольным видом.
     - Увидишь, Женька, все будет хорошо! Ты не бойся, болезнь у тебя совсем
не сложная, я смотрел. Это поправимо!
     Я не сразу сообразила, о чем он. Моя болезнь? Я вдруг очнулась. Мы едем
в Кардиналку. Димка везет меня в Кардиналку!
     - Димка! Ты что? Ты что, думаешь, я больна? Ты думаешь, я выздоровею?
     Поразительно, с  каким  серьезным  видом  он  стал  рассуждать  о  моем
диагнозе. Я пыталась  понять, что он говорит:  о  новых методах, лекарствах,
лабораториях; но понимала лишь одно: он врач, такой же врач, как и все  наши
врачи, точнее, лже-врачи, мучители, исследователи, бесстрасстные наблюдатели
опытов. Я оттлкнула его руки - лучше бы он молчал!
     - Это ложь, все что ты говоришь! Говори это... своему начальству! Зачем
ты мне, мне-то врешь?! Будто я не знаю, что  в вашей Кардиналке  не лечат, а
калечат,  и  хуже! Я знаю, и все наши знают, я просто сама... Я  специально!
Тебя посмотреть... Хотела немножко побыть там, где ты! А потом - наплевать!
     Димка хотел меня  остановить, видно было,  что он намерен спорить, лицо
его  потемнело. Может,  он  боялся, что шофер услышит мой  крик, или  там  в
кабине был еще один врач, но мне было  все равно. Я разошлась  и выкладывала
все,  что накипело за эти годы взаперти - как Клава "сдала" меня в больницу,
про карантин, процедуры,  штрафные  боксы...  Все  мы были конченые  люди  -
никакого шанса выйти на волю, зажить нормальной  жизнью  -  ведь  мы столько
видели... А "ДС"? А  наши способности? У кого уже были,  а  у  кого  и потом
стали - этого не скроешь... Мне  одна дорога теперь - умереть  в  мучениях в
кардинальских  лабораториях, и самое лучшее  было бы для Димки - просто ни о
чем таком не заикаться! Не  напоминать, что  он... мой Бывший Друг, теперь -
Настоящий Белый Халат!
     У меня не было больше сил. Я вся дрожала, колени подгибались - в запале
своей речи я вскочила. Я вдруг почувствовала себя ужасно жалкой  -  красная,
вспотевшая,  мелкая  козявка. Не глядя на Димку,  я  бросилась в темноту,  в
коридор  между  ярусами коек.  Свесившиеся одеяла хлопали по  лицу  жесткими
краями. На  ощупь  я пробралась в самый дальний угол и  забилась под одеяло.
Слезы наконец-то хлынули потоком, но мне хотелось плакать еще и еще сильнее,
потому что все случившееся было через чур ужасно.
     ...То ли я потеряла сознание, то ли забылась  в слезах. Через некоторое
время я  как будто  проснулась от того,  что  наступила  тишина. Хотя  мотор
стучал так же ровно. Вот  и все,  вот и повидались... Я  -  пациентка,  он -
врач... не больше, не меньше.  Судьбе обязательно надо устроить забаву. Хуже
просто и не придумать. И чего это  я  взбесилась? Ну, мало ли, не знал... Он
же студент. Хороший, умный, старательный  студент.  Не настоящий  врач  еще.
Ведь они же всем врут, и студентам тоже, а там пока каждый разберется... Ах,
теперь все  равно! Даже и не надо  было ему говорить! Пусть бы думал -  меня
вылечат. Совесть бы не мучила. Ой, ну какая у врача может быть совесть...
     Вдруг я ощутила чье-то присутствие рядом. Было совершенно темно, но мне
казалось - кто-то стоит возле койки. Я замерла. Если он сейчас уйдет... Если
он сейчас уйдет и пойдет к шоферу в кабину, я попробую открыть боковую дверь
и выскочить на ходу.
     Он не ушел  - опустился  на  колени,  наклонился к  самому моему  лицу.
Вздохнул.  Его   дыхание  защекотало  мне  висок.   Зашептал  в  самое-самое
ухо:"Женька, прости... Прости меня..."
     И я, кончно же, его простила.




     ...Зазвенело железо, раздался стук падающих предметов,  кажется, что-то
стеклянное  разбилось.  Сдавленным  шопотом  кто-то  обругал  себя  "садовой
головой". На всякий  случай я  не открывала глаз, прислушиваясь. Что это? Мы
ехали в  Кардиналку...  Ах!  Я  вспомнила,  как  мы  ехали  в  Кардиналку  и
покраснела - наверное, даже пальцы на ногах  у меня  покраснели, когда я все
вспомнила. Нет, не все. Как я сюда  попала - ведь это же не машина? Довольно
небольшое  пространство, но коек над головой и по бокам нет, тихо, светло. Я
помнила только ночь, ночь в машине... Господи, что это была за ночь - теперь
я могу умереть спокойно. Потом я, видимо, заснула... Так это Кардиналка?
     Совсем рядом тонкий девичий голос негромко затянул:"По До-ону гуляет...
По  До-ону гуляет... По  До-о-ону гуляет... казак молодо-ой".  Последние два
слова голос сильно повел вниз и закончил чуть ли  не басом. Голос  показался
мне очень знакомым. "О  чем, дева, плачешь? О чем, дева, плачешь? (Ох, грехи
мои  тяжкие...)  О  че-ом,  дева, плачешь,  о  чем  слезы лье-о-ошь?"  Песня
перемежалась звуками собираемых и выбрасываемых осколков. Но  такой знакомый
голос? Надо все-таки посмотреть, такое впечатление, что тут не очень опасно.
Пока.
     Я приоткрыла  глаза  и скосила  взгляд  вправо:  за маленьким  столиком
молоденькая  сестричка раскладывала  бутерброды  -  наверное,  свой завтрак.
Раздалось булькание  воды, это она  налила себе чай. А у  нас  не  разрешают
сестрам  есть в  боксах,  и вообще  есть  на  виду  у  больных... "Цы-ыганка
гадала... Цы-ыганка  гадала...  Цы-ы-ыга-анка  гадала, за ручку  бра-ала..."
Жаль, песню дослушать не удастся: певунья принялась за свои бутерброды. Жуя,
она посмотрела на меня - увидела, что я очнулась.
     - Ах, смотришь! Ну, значит, жива будешь! Ты как? Говорить можешь?
     Я  попробовала,  но  ничего  не  получилось.  Только  сейчас,  когда  я
постаралась пошевелиться,  обнаружила, что ни ноги, ни руки, ни губы меня не
слушаются. Я лежала как мумия, и хлопала глазами.
     -  А понимаешь меня? Слышишь?  Если  понимаешь, то закрой глаза. Теперь
открой. Молодец. Вот доем, позвоню про тебя, что все в порядке.
     Сестричка вернулась к своей трапезе. Видно было, что ей скучно сидеть в
маленьком боксе  рядом с  молчаливой мумией, и  она была рада, что  теперь я
хоть могу ее слушать.
     - Сначала все-таки доем. Виданное ли дело, вторую смену сидеть почти не
жрамши? Я и после одной-то ночной валюсь с ног. Иду себе  тихо домой, мечтаю
покушать и баиньки, и на тебе!
     По  мере того, как она говорила, у меня все настойчивей  и  настойчивей
всплывало недавнее воспоминание: я сижу в кладовке на колченогом стуле,  а у
дверей Капа разговаривает  с  какой-то  молодой, неизвестной  мне  Настеной.
Такой похожий голос, но может ли быть, что я вернулась?
     -  И на тебе, черт меня попутал пойти мимо главного входа как раз в тот
момент, когда Сама со своей свитой идет к машине. Разнаряженная  - ах! Такой
плащ, как  у  принцессы, развивается сзади...  Я  забоялась  попасться ей на
глаза, остановилась  их всех пропустить. Она  почти уже  села в машину, а по
аллее - здрасти-мордасти - вчерашний  фургон. И доктор вчерашний, лицо такое
осунувшееся, усталое,  прямо к  ней, к  начальнице  - так мол  и так.  Я  не
слышала, но, видать, про тебя -  уж не знаю,  чего там с тобой приключилось,
народ вы слабосильный -  подает ей бумаги прямо в руки. Мне кажется, Сама-то
рассердилась - и губы эдак поджала - но бумаги взяла и чего-то там чиркнула.
И я знаю даже, почему! Я-то знаю, но тебе этого знать не положено.
     Увлекательный рассказ прервался  доеданием бутербродов,  а я терялась в
догадках. Я  вернулась! Димка привез  меня назад. Почему? Что со  мной могло
случиться? Со мной никогда такого столбняка не бывало.
     - И она кивнула,  мол, услуга за услугу; кликнула дежурную по  корпусу,
Клавдию Петровну, дала  ей указание тебя забрать, и  - в машину, и  -  вжик!
Дела!.. А  Клавдия-то,  бедная, не знает, что  делать - никого нет сегодня в
боксах!  То ли болеют все, то ли поувольнялись... Тебя уже несут на носилках
-  ну и зеленая  же ты была - а Клавдия меня увидела и цоп!  Уговаривала, уж
бог ты мой, и бутерброды дала...
     Слева от меня зазвонил телефон.  Сестричка побежала туда,  дожевывая на
ходу.
     -  Бокс  номер два.  Нет,  я не здешняя,  я из третьего верхнего. Я тут
случайно сижу. Да  часа  три уже. Состояние? - она посмотрела на меня. -  Не
знаю, я не специалист. Ага. Ага. Хорошо.
     Настя повесила трубку и побежала обратно к столику с едой.
     - Сейчас  кто-то придет.  Может, меня отпустят? Голова трещит уже,  сил
нет.
     Она стала быстро убирать остатки  завтрака  (или  обеда? Так,  как  она
рассказывает, должна быть уже середина дня, не  меньше), вытирать со  стола.
Потом наклонилась надо мной:
     -  Хочешь  чего-нибудь?  Попить? Я тебе  могу  чаю  холодного  дать, из
трубочки потянешь. Ну смотри, как хочешь.
     Я подумала: смешная. Новенькая,  не  иначе.  Кто  же знает,  можно  мне
сейчас чай и вообще пить? Может, это новый опыт какой.
     Тут открылась дверь и вошла Дарья.  Она увидела, что я  моргаю  и сразу
заулыбалась:
     - Какая ты шустрая, Овсянникова! Только утром коньки отбрасывала, а уже
глядишь во всю! Где ее бумаги?
     Это она обратилась к Насте. Стала перелистывать страницы  моего дела  и
все спрашивала:
     -  Кто  принимал?  В лабораторию  возили?  Анализы  делали?  Кто-нибудь
осматривал?
     Услышав настины "нет" на все вопросы, Дарья энергично говорила:"Хорошо!
Это  хорошо!",  как будто  действительно  было  хорошо,  что  меня никто  не
осматривал, когда я собиралась отбросить  коньки, а просто сунули  в  бокс и
все.
     Потом Дарья положила мне руку на лоб, на грудь и сказала:
     - Повезло  тебе,  Овсянникова,  прямо скажем,  повезло. Приступ  у тебя
ерундовский, но добрый доктор не поленился  привезти  тебя обратно, хотя сам
остался  теперь без пациентов. Через пару недель вернешься в наше отделение.
У нас как раз скоро месячник здорового образа  жизни. А это хорошая примета!
Ты ведь веришь в приметы, Овсянникова?
     Странная эта Дарья. Как  же в них не верить? Плохо, если оденешь одежду
наизнанку,  плохо,  если  рассыпешь  соль, если  тринадцатое  число,  да еще
понедельник...  Куда  лучше  вторник,  например, четырнадцатое...  Я скосила
глаза  на   Дарью.   Хорошо,  что  она  уже   уселась   за  стол   заполнять
регистрационный  журнал  и не видела, как  я ужасно,  ужасно покраснела. И к
тому же смогла чуть-чуть улыбнуться. Но очень счастливой улыбкой.






     ...Машинки   швейной  стук  сливается   со  стуком   телеги  за  окном;
натруженные  бабушкины  руки  придерживают ткань и  крутят колесо;  мурлычет
бабушка  нехитрую  науку:"Пусть  будет   строченька  ровнее,   рубашечка   -
покрасивее, а доченька - повеселее"... Над столом...
     - Овсянникова, оглохла?  Или тебе отдельное приглашение требуется? Марш
в рекреацию, все больные уже там!
     Женька подняла  голову. Что такое?  Опять задумалась,  да как!  Швейная
мастерская опустела, но столы не были убраны, и недошитые халаты возвышались
повсюду  серыми кучами. А  что, собственно, случилось? Ведь еще целый час до
конца работы?
     Серафима открывала фрамуги для  проветривания,  оглядываясь  на Женьку:
уберется она когда-нибудь отсюда или нет.
     -   Вали,  получай   очередную  порцию  политинформации,   могет  быть,
поумнеешь!
     Женька  заспешила  по  коридору. Рекреация была уже полна, и почти  все
стулья - уже  заняты, так  что пришлось  усесться в  ненавистный первый  ряд
перед  самым экраном.  Девчонки шушукались  о  том,  что все  это неспроста.
Выдали новую  форму,  уже  третий  день на полдник дают  яблоки,  и  вообще,
несмотря на титанические усилия Седьмой Воды, которая тащит продукты с кухни
сумками, баулами и ящиками, кормежка последнее время стала лучше. Теперь вот
- политинформация в неурочный  час... Высказывались различные предположения,
к  чему бы  это  - к добру  или  к  не  к  добру. Наученные  горьким опытом,
обитатели третьего нижнего отделения вздыхали: не к добру, ой, не к добру...
Тут у нас все не к добру...
     Женька  прикрыла глаза. Все  это, конечно, очень интересно.  Раньше она
наверняка  с  удовольствием ввязалась  бы  в  разговор и спорила  бы с Рыжей
Зинкой  и  ее "заклятыми подружками" из шестой палаты просто потому, что вся
эта компания ей ужасно не нравится. Но теперь...
     Пальцы сами нащупали пуговицу в кармане, погладили, покрутили. Раньше и
теперь... Когда-то  женькина жизнь делилась на  две части: до больницы - и в
больнице.  Первая  часть  могла  бы,  наверно,  еще  поделиться  -  жизнь  с
родителями  и без них,  с теткой  Клавой.  Но  родителей  Женька  совсем  не
помнила. Она и все-то вольное свое существование стала забывать за эти годы,
и  каждый день, прожитый здесь, в  четырех  стенах, крашеных  грязно-желтым,
стирал какие-то подробности  и детали той  давней жизни. Внешний мир делался
все  более  призрачным,  таял,  изменялся,  как мираж.  Хорошо, что  Варвара
Федоровна не дала  Женьке оставить всякие мысли о прошлом. Велела вспоминать
каждый вечер, каждую удобную минутку. Вспоминать, просматривать кинофильмы о
самой себе и обо всем, что видела. Варвара Федоровна сама часто рассказывала
Женьке о своей жизни, и  просила рассказать что-нибудь  ей.  И  потом, когда
Варвара  Федоровна  ушла,  Женька  все равно  по  привычке ложилась  спать с
мыслями о мире, в котором не так уж трудно увидеть небо и живые деревья.
     А  потом она встретила Димку. Она так  мечтала его  встретить. Все  эти
четыре года Женька  думала о нем, молилась, чтобы у  него все было хорошо, и
мечтала когда-нибудь снова увидеть.  Но ни в  каком  сне  она  не могла себе
представить  такую  их  встречу  - встречу в  больничном  коридоре,  встречу
молодого доктора Дмитрия Сергеевича и пациентки Овсянниковой из 2-й палаты.
     Женька  стиснула  зубы от  нахлынувших  воспоминаний.  Судьба оказалась
великодушна! Им не только удалось перекинуться взглядом и узнать друг друга,
но  и  побыть вдвоем,  и  вспомнить  свое  забавное  детское  прошлое...  За
несколько  часов,  которые  они  были  вместе,  они успели и  поссориться, и
помириться... Пусть все это было в  мрачном  медицинском фургоне, на пути от
одной  больницы  в другую, пусть все это длилось лишь одну  ночь... Это было
настоящее счастье.
     Пуговица в кармане!  Синяя, со вдавленным кружочком и четырьмя дырками!
Женька знает  наизусть все царапинки на ней. Пуговица -  вот что осталось ей
на память от Димки. Теперь жизнь делится по-другому: до  встречи  с ним  - и
после. Теперь  воспоминания накатывают  на Женьку  в течение  всего дня, как
только можно  расслабиться.  Теперь  уже  не так интересны разговоры о  том,
всегда ли будут давать  добавку второго, или  вчера такое  случилось  только
из-за комиссии на пищеблоке.
     Хлопнула стеклянная дверь, в  рекреацию вбежала запыхавшаяся Капитолина
со стопкой кассет. Видно, ее тоже срочно откуда-то вызвали.
     -  Внимание, народ! Тишина!  -  зычным  голосом  закричала  Капитолина,
быстро нажимая кнопки телевизора и магнитофона. - Сегодня фильм про  зверей!
- по  рядам пробежал одобрительный гул. Про зверей было смотреть куда лучше,
чем  научно-популярные фильмы по  физике,  химии и истории, не говоря уже об
однообразных  и изматывающих политических  роликах.  - Сидеть  смирно,  а то
выключу, и буду читать вслух газету!
     Капитолина   управилась  с   техникой  и   обернулась  к   зрителям,  с
удовольствием  наблюдая реакцию  на  свои  слова. В  мгновенной тишине  было
слышно  только, как  Большая Роза  устраивается  на своем  скрипящем  стуле.
Уперевшись  маленькими  крепкими  кулачками  в  стол,  Капитолина  выдержала
торжественную  паузу.  Потом, для  пущей  убедительности  нагнув  стриженную
по-мальчишески голову, и глядя на собравшихся изподлобья, строго сказала:
     - Сегодня на  нас будет смотреть  важная иностранная  комиссия. Правила
поведения те  же,  исполнение неукоснительное. Молчать.  Смотреть на  экран.
Никаких дополнительных действий. Точка.
     Завершив  свою речь выразительно-зверским выражением лица, каковое,  по
ее мнению, должна иметь настоящая  ответственная за  культурные мероприятия,
Капитолина уселась на  стул возле телевизора. Начался фильм,  замелькали  по
экрану  большие и малые  звери. Женька с  интересном всматривалась в  лесные
пейзажи.  Эти  кадры  с  настоящими  цветами,  прудами,  бабочками и птицами
(летающими  на  воле!  на  свободе!)  оказались  теперь  гораздо  интереснее
размышлений об иностранной комиссии.
     Но  Женька  была, наверное, единственной,  кто не посматривал искоса на
стеклянную стену, отделяющую зал для отдыха от коридора, идущего вдоль всего
больничного  корпуса.  Комиссии  всякого  рода были здесь  не  в новинку, но
внимание обитателей третьего нижнего отделения привлекало любое мамо-мальски
интересное  событие.  Разглядеть, как одеты и  причесаны посетители, какие у
них лица и манеры, а потом  вдоволь посудачить о "контролерах",  всесторонне
обсудив,  какие нравы царят на свете  сейчас,  и какие  комисси бывали здесь
раньше -  чем не развлечение среди  одинаковых,  как стаканы киселя, будней?
Эх, жаль, конечно,  что  нет  больше  в отделении  Сан Санны,  которая умела
здорово читать по губам, а потом рассказывала при общем хохоте, что  спросил
тот  или  иной член комиссии и что ответствовало ему начальство. Ясное дело,
припаяли  ей за это телепатию,  и поминай,  как звали,  с такими  диагнозами
здесь не держат...
     Спустя   минут   пятнадцать   после  начала   внеурочного  "культурного
мероприятия"  по рядам  прокатился  шепот:"Они! Идут!"  То одни,  то  другие
любопытные глаза украдкой  стреляли в сторону появившихся  за стеклом людей.
Конечно, Женька тоже посмотрела туда, стараясь не поворачивать головы.
     Пришедшими руководила,  как всегда, Кривуленция.  Ее  костистый  хищный
профиль четко вырисовывался на фоне мрачного плаката  о счастливом  будущем.
Рядом маячили три рослых фигуры: все  члены комиссии оказались  мужчинами, и
довольно колоритными.  Главным  из  них  был, по-видимому,  мрачный старик в
шикарном  клетчатом  костюме с каким-то  блестящим галстуком - он все  время
задавал  Кривуленции вопросы. Здоровый  плечистый  негр  белозубо  улыбался,
поглядывая по сторонам, и вид у него был такой, будто он прекрасно знал, что
его  дурачат,  но бороться  с этим особенно не  собирался. Третий,  в черном
свитере с высокиим горлом и  кожанной безрукавке, беспокойно вертел головой,
пытаясь найти  что-то действительно  ему  интересное.  Между  этими  важными
персонами совсем  потерялась худенькая переводчица с  белыми  волосами.  Она
искательно переводила взгляд с Кривуленции на старика и обратно, старательно
выговаривала слова, и сидящим в рекреации было ясно, что голосок у нее очень
тоненький,  возможно,  даже  тоньше, чем  у  Фимуси,  которой  старый доктор
Поповский  сказал  как-то  на обходе:"Это что  тут у  нас  такое? Это  у нас
больная или мышь?".
     После пяти минут наблюдения клетчатый  старик  в  очередной раз спросил
что-то у Кривуленции, после чего у  нее  сделалось  особенно  мрачное  лицо.
Резким жестом она позвала к себе Капитолину. Та рванулась с места, выслушала
приказание и вернулась к телевизору.
     - Внимание,  народ! Сейчас будем смотреть новости! Точно также соблюдая
тишину и спокойствие! - продекламировала она торжественно.
     Редко-редко телевизор включали без видеомагнитофона, и только на первую
программу, где не  могло быть абсолютно ничего  сомнительного. Такие моменты
Кривуленция  откровенно  не любила, независимо от того, что передавали в это
время: новости,  интервью или репортажи, и старалась всячески препятствовать
такому "живому" доступу больных к миру. На робкие вопросы Капитолины  всегда
был  готов  решительный ответ:"Не  стоит давать повода  для  разговоров". Но
сейчас,  видно,  Кривуленция  должна  была  доказать  высокой комиссии,  что
обитатели   больницы  могут  легко  получать  доступ  к  средствам  массовой
информации, и, скрепя сердце, дала Капитолине "добро".
     По  первой   как  раз  шел   выпуск  новостей.   Планы  выполнялись   и
перевыполнялись,  уровни повышались, а сроки неуклонно  сокращались.  Женька
зачарованно  смотрела на экран. Там были  живые  люди - в нормальной  одежде
разных цветов и фасонов,  - они громко говорили, смеялись и гуляли по улицам
городов. А вдруг случайно покажут Димку? Идет он себе спокойно в библиотеку,
а на  улице стоит журналистка, прохожим вопросы  задает... А что вы думаете,
Дмитрий  Николаевич,  по  поводу последних решений? И  Дмитрий Николаевич  -
крупным планом...
     Вдруг в зале ахнули:  на  экране возникли знакомые лица - те самые, что
маячили  сейчас  за  стеклом. Мрачный  старик, негр, еще  какие-то  в темных
костюмах  с  галстуками  медленно  спускались  по  широким ступеням,  вокруг
суетилась пара журналистов с камерами и микрофонами.  Диктор сообщил,  что в
город прибыла высокая делегация с дружеским визитом. У Капитолины  задрожали
губы, испуганным домиком поднялись брови:  что  делать? Выключить? Оставить?
Информация  явно  из тех,  что  больным  смотреть  не  рекомендуется...  Она
выразительно  смотрела  на  Кривуленцию,  но  та,  как  назло,  была  занята
разговором со стариком и не замечала происходящего безобразия. А  дела пошли
еще  хуже:  журналисты брали  у  старика  интервью,  он глядел  прямо в  зал
прозрачными  голубыми  глазами  и  рассказывал   о   своих  планах.  Правда,
доброжелательный баритон диктора, совсем перекрывший английскую  речь гостя,
не поведал зрителям  ничего  особенного:  налаживание  дружественных связей,
обмен опытом, посещение музеев и театров, завода и самодеятельного митинга в
поддержку безработных Запада.
     Пошел сюжет о  династии  сталеваров,  Капитолина  судорожно  вздохнула.
Может, Кривуленция вообще ничего не заметила и ситуацию можно  не обсуждать?
Больные, вроде бы,  сидят  спокойно, смотрят равнодушно, ничего они такого и
не  увидели.  Комиссия  двинулась,  наконец-то,  дальше.  На  всякий  случай
Капитолина поскорей включила пленку со звериным фильмом. До конца оставалось
досмотреть совсем  немного, и вскоре  больные  были отпущены на  продолжение
хозяйственных работ.




     Вечером Серафима была приятно поражена  тишиной, наступившей в  палатах
сразу  после отбоя. Никто не слонялся по коридорам, не торчал в умывалке, не
жаловался  на головную  боль.  Было хорошо  известно, что после произведения
необходимых  записей  в  журнале Серафима отправляется дрыхнуть в подсобку и
только  изредка, когда надо отправлять в лабораторию ночную серию  анализов,
проходит по коридору, тяжело вздыхая и хлопая сонными глазами.
     В палатах же сна не было ни в одном глазу. Каждому хотелось  рассказать
об увиденном  и  обменяться  мнениями  насчет коснувшихся  их событий.  Ведь
какие, оказывается, важные птицы залетели в их убогие стены! И что из  этого
следует? Высказывались самые разнообразные предположения.
     -  Нас  теперь расформируют! Разгонят по другим таким же  заведениям, -
вещала звенящим шопотом  Софка, подпрыгивая от  волнения  на кровати. -  Эти
иностранцы,  они же  все  разнюхали,  все  прошпионили,  и  теперь  больницу
придется закрыть. Кабониха говорила, будут сортировать по характеристикам. У
кого очень хорошие, могут даже отпустить. А у кого совсем плохие - ррраз и в
Кардиналку!
     - Хватит тебе каркать, - буркнула из своего угла Раиса. - Кто их видел,
наши   характеристики?  Откуда  тебе  вообще  известно,  что  на  тебя  есть
характеристика и что именно там  про тебя написано? Может, ты и диагноз свой
наверняка знаешь, если такая  умная? Да и вообще  - кто будет из-за каких-то
там делегатов-депутатов такое здоровенное заведение закрывать?
     -  Каких-то!  Сама  ты  какая-то!  -  шипела  Софка  возбужденно. -  Ты
по-английски-то понимаешь? Нет? А вот Оля Баскина закончила английскую школу
и  она сказала  потом мне и Кире Ивановне, что  старикан в клетчатом говорил
совсем  другое, чем нам переводили. Он  сказал, что все  эти  люди, -  Софка
понизила голос и опасливо покосилась на дверь, - важные-преважные персоны из
мирового общества и они проверяют  здесь права. Вот.  Так что эти иностранцы
могут нам очень даже боком выйти. Правда, Жень?
     Женька не  ответила.  Ей не  хотелось ни спорить, ни даже  включаться в
разговор.  Раньше, когда Софка была постоянно обижаема  соседками  по шестой
палате,  Женька жалела ее,  хотя  и  сторонилась  вечной  софкиной боязливой
суетливости.  А  теперь  даже  и  поворачиваться  не  хотелось   туда,   где
встрепанная  Софка  восседает на валентининой кровати. Уже прошло почти  два
месяца,  как Валентину забрали  в  бокс  после тяжелой процедуры в  кабинете
Вадима Сергеевича, и не осталось никакой надежды на ее возвращение. Особенно
ясно это стало после  перевода  Софки на  валино место,  и  Женька  не могла
теперь смотреть на нее без неприязни.
     Больше  всего сейчас Женьке хотелось тишины, чтобы  можно было спокойно
погрузиться  в яркий, красочный  и волнущий  мир  грез -  о  Димке  летом  в
деревне,  о Димке во время их  последней  встречи,  и  о димкиной теперешней
жизни, которую она на ходу придумывала.
     - Да ладно вам, девочки, не спорьте, - сказала Нина Павловна мягко, как
она  всегда говорила. - Ну, была комиссия, может быть и важная, так ведь она
уже ушла, и  теперь,  наверное,  все будет  снова  как раньше.

        х  х
х


     Нина Павловна ошиблась  - как раньше  не стало, а стало все по-другому.
Уже  с утра в отделении чувствовалось  необычное напряжение. Петровна как-то
особенно въедливо проверяла уборку в палатах и заставляла отдраивать  все до
блеска. На кухне стояла  подозрительная тишина, и от того,  что Седьмая Вода
не орала, как обычно, на своих подручных, было даже не по себе.
     Во  время  линейки  у  Дарьи  тоже  было  озабоченное лицо.  Она  долго
осматривала нестройный ряд полосатых рубашек и черных  юбок, поджимала губы,
велела Рыжей Зинке пойти к Петровне получить новые тапки. Потом объявила:
     - Вадима Сергеевича сегодня не будет. Он занят.  Кабинеты номер четыре,
пять и восемь  закрыты на дезинфекцию. Не надолго. Так  что процедур сегодня
будет немного.  У кого останется свободное время до обеда  - по коридорам не
шататься, не шуметь, сидеть тихо в своих палатах, читать газеты.
     Помедлив и оглядев удивленные лица, Дарья как бы неохотно добавила:
     - У нас могут быть посетители. Не бойтесь, отвечайте на вопросы. Только
подумайте как следует  вначале, что сказать! А то вам же потом хуже и будет.
Не сбивайтесь в кучу, ведите себя прилично, солидно. Ясно?
     Конечно, ни черта было не  ясно  -  что за посетители,  с чего  это они
будут  общаться напрямую с  больными (в жизни  такого  не  было!),  и почему
сегодня не будет уколов и таблеток. Но вопросов задавать не полагалось. Даже
Дарье, хотя она была самая лучшая староста во  всей больнице;  все же, чтобы
оставаться старостой, ей надо было держать дисциплину.
     ...В  музыкальной  комнате   Женька  пробыла  довольно  долго.  Лауреат
Лауреатович был  явно озадачен показаниями приборов  и  ставил одну  и ту же
мелодию несколько раз  подряд, пожимая в  перерывах  плечами и  взлохмачивая
свою  и  без того  растрепанную  шевелюру.  Женька была  вовсе не  против  -
откинувшись в  кресле, она с  удовольствием  пускалась в  плавание по волнам
воспоминаний,  все  дальше  и  дальше  уходя в  глубину  времен.  Вот  снова
появилась та же картина, что и  вчера  во время работы в швейной мастерской.
Бабушка крутит  неторопливо  колесо старенького  "Зингера", ловко направляет
движение  ткани, близоруко  наклоняясь к шитью... Бабушка? Никогда не думала
Женька, что  у  нее  есть (была?) бабушка... Женька  вообще не помнит своего
детства, вся  ее  осознанная  история велась  всего лишь  с восьми  лет,  со
времени поселения у  тетки  Клавы, но это видение  с бабушкой очевидно более
давнего происхождения...
     Женька  попыталась  как  следует  сосредоточиться  на  этой  сцене.  Ей
хотелось посмотреть,  что будет дальше -  может, бабушка повернется и скажет
что-нибудь, или подойдет, поправит одеяло, подоткнет подушку? Но тут Лауреат
Лауреатович  велел  снять  наушники,  отцепил  датчики  и принялся  задавать
какие-то совершенно дурацкие вопросы.
     Ведь ясно же,  что перед  ним  лежит медицинская карта и в ней записана
вся  ее, женькина,  больничная  история.  Там  много  такого, чего и  Женьке
неизвестно. Что нового может сказать  Женька? Да, она себя хорошо чувствует.
Нет, никаких особенных ощущений. Да, все  в порядке. Нет, ни конфликтов,  ни
наказаний последнее время  не  было. Нет, ничего особенно хорошего  тоже  не
было. Нет, ни посылок из дома, ни писем.
     Лауреат Лауреатович подходит  к окну и  смотрит на  облетающие деревья,
колупает краску на  подоконнике. Потом опять  принимается за  распросы.  Два
месяца назад ее направили в КАРД?  Да. А потом  вернули? Да. А почему? Плохо
стало  по дороге. Целый месяц после этого она лежала в боксе? Да. Что ей там
делали? Ничего. Совсем ничего? Совсем. Кормили только. И вот уже  месяц, как
она снова в отделении? Да. И как самочувствие? Хорошее.
     Хорошее,  так хорошее. Лауреат  Лауреатович безнадежно махнул рукой.  У
него был обиженный вид  - то ли он досадовал на свою несообразительность, то
ли на барахлившие приборы, то ли на что-то  в больничных делах, что было ему
неподвластно. Рассеянно глядя в разложенные на столе бумаги, он велел Женьке
идти.
     Проходя широкими коридорами процедурного отделения, Женька  размышляла:
не  было ли у Димки неприятностей за  то, что он  не довез ее до Кардиналки.
Вполне могли быть. Он, конечно, это  знал, и все равно пожалел Женьку, отвез
обратно. Придумал повод... мало ли существует средств, чтобы человек потерял
сознание. Ну, наверное,  ничего уж такого  особенно плохого с ним за это  не
сделали?  Вообще-то   Женька   не   имела  понятия,   как   можно   наказать
провинившегося  врача. Способов  наказать пациента  множество... Но можно ли
отправить существо в белом халате, например, в штрафное отделение?
     Задумавшись,  Женька  повернула  в  свой  коридор  и   остановилась  от
удивления: страннейшая сцена предстала перед ней. Посредине коридора, спиной
к  Женьке  стояла   незнакомая  женщина  очень  большого   роста  и  мощного
телосложения.  Она  была  одета  в темные  брюки и  шерстяной свитер сочного
кирпичного  цвета. Длинные,  слегка вьющиеся  волосы удивительной  дамы были
схвачены сзади резинкой. Незнакомка  смотрела на девчонок, которые -  да что
это с ними? - забыв все существующие правила поведения и утреннего дарьиного
специального предупреждения, столпились в кучу, что-то, кажется, разглядывая
или  даже щупая  руками. Секунду Женька раздумывала, убежать ли ей обратно в
процедурный  от  греха  подальше,  или все-таки  посмотреть,  что  же  такое
происходит.   В  этот  момент  странная  посетительница  обернулась.  Женька
остолбенела: мужчина! Тот  самый, что приходил вчера  с клетчатым стариком и
негром  и  был  одет  в  кожанную безрукавку.  Тогда  не  видно  было  этого
удивительного  хвостика  сзади...  Кто бы мог  подумать, что  где-то мужчины
носят такие прически!
     Иностранец уставился  на Женьку, а она -  на него.  Но сигнал опасности
тут  же  зажегся  в  сознании:  правило номер четырнадцать  предписывает при
появлении незнакомых лиц стоять прямо, руки по швам, голову опустить. Только
Женька хотела принять надлежащую позу, как мужчина заговорил.
     - Ви тоже наверное хотеть вкусный  конфет?  -  у  него оказался низкий,
приятный  голос,  но акцент  придавал ему  большую  долю  комичности. Однако
избыточная  вежливость  проявлялась во всем:  мягком голосе, наклоне головы,
движении   руки  в   направлении   девчонок,  все  еще  суетливо  толпящихся
неподалеку. - Кушайте конфет, это разрешено.
     Женька  мотнула  головой.  Она не  понимала,  что происходит,  но знала
наверняка,  что  в  таких сложных  ситуациях  лучше всего быть в  стороне от
толпы. К  тому  же  ей хотелось как следует разглядеть иностранца: все равно
правило  четырнадцать было нарушено... Поразительно,  что поблизости не было
никого из больничного  начальства; видимо, поэтому девчонки так странно себя
ведут.
     Решив, что Женька не любит  сладкого, мужчина в свитере подошел поближе
и протянул ей руку.
     - Разрешите представиться, Алекс Потомак.
     Женька испугалась  этого  жеста и отпрянула  к  стене.  Что  ему  надо?
Протянутая  рука в  здешних местах  означала приказ  что-либо  отдать. Но  у
Женьки в руках ничего не было, и она показала иностранцу пустые ладони.
     Тут он  сделал совсем странное. Подошел еще ближе, взял женькину руку и
подержал какое-то время в своей. При этом смотрел прямо ей в лицо!
     Женьку  как будто облили кипятком.  Вот уж чего она никак не ожидала от
члена  этой  важной  комиссии!  Сколько  комиссий побывало в третьем  нижнем
отделении  за  эти  четыре  года,  но так себя никто не вел. Ладонь, которую
иностранец уже отпустил, была как  раскаленная болванка, а лицо  пылало так,
что на  глаза выступили слезы. Сквозь их пелену Женька могла разглядеть, что
ее визави был тоже сильно смущен. Наверное, он все-таки не хотел ее обидеть,
просто у них там где-то далеко были совсем другие понятия о приличиях.
     В  это  время  в месте скопления народа появилась Кривуленция и  быстро
навела порядок. Свободные от процедур пациенты были посланы в актовый зал на
репитицию  хора.  Кому  еще  надо  было  посетить  кабинеты  в  процедурном,
отправились  туда. Иностранец  с хвостиком  и  еще один,  в  строгом  темном
костюме, которого Женька не заметила, были подхвачены, окружены  вниманием и
поведены в комнату отдыха. Коридор мгновенно опустел.
     В  растрепанных  чувствах  Женька пришла в  свою  палату. На  хор  было
совершенно неохота, и она решила, что в такой суматохе, какая теперь царит в
отделении, ей ничего за это не будет. В палате  уже сидела Лидка. Помаргивая
от волнения белыми ресницами, она рассказала Женьке последние новости.
     Спустя полчаса после завтрака в отделение  явились двое  -  инстранец с
хвостиком  и парень в костюме,  который  оказался вовсе  не  иностранцем,  а
специальным  сопровождающим  этого важного посетителя. Кривуленция  уже была
наготове  и  бодро  запела  им  вечные  песни про  "прогрессивные  методы  и
продуманные  программы",  но  у  иностранца,  видать,  было  что-то на  уме.
Остановившись посередине коридора, он достал  из кармана телефонную трубку и
стал что-то  в нее  по-своему  говорить. Лидка как  раз в  это  время  шла в
процедурный  к  Берте.  Боясь  проходить  мимо  посетителей,  она  встала  в
сторонке, глядя к себе под ноги и ожидая подходящего момента для попадания в
другой корпус. Поскольку иностранец разговаривал довольно долго, возле Лидки
собралось  еще  несколько  девчонок, которые  тоже  хотели пройти  в  другую
половину коридора и, к тому же, кто-то пришел из любопытства. Кривуленция не
успела их разогнать, потому что сопровождающий тоже послушал трубку и что-то
ей  сообщил.  По-видимому, Кривуленции надо было срочно куда-то  идти, и  на
лице  у нее появилась невозможная смесь  ненависти, возмущения и страха. Она
так  глядела на иностранца, будто он вот-вот откроет свой кожаный дипломат и
вынет оттуда листовки, или бомбу,  или еще что-нибудь  такое  же ужасное. Но
строгий молодой человек заверил ее, что непременно за всем присмотрит и она,
Каролина Борисовна, может быть  совершенно  спокойна, отлучаясь  всего-то на
пятнадцать-двадцать минут.
     Кривуленция понеслась в административный корпус,  а  иностранец  тут же
начал  оправдывать ее худшие опасения. Он таки открыл свой дипломат и достал
оттуда здоровенную коробку. Обращаясь к застывшим от удивления девчонкам, он
объявил, старательно выговаривая слова:
     - Мое имя  Александр  Потомак. Я рад быть у вас в  гостях. Я специально
учить  русский язык, чтобы  сам говорить. Я хочу угощать  вас  этим  конфет.
Пожалуйста, кушайте.
     И поставил раскрытую коробку на пустую коридорную тумбочку.
     Девчонки в оцепенении разглядывали содержимое коробки. Конфет там вовсе
и не  было.  Были золотые  и  серебряные  шарики, каждый в своем  углублении
синего  дна.   Тяжело   повисшую   паузу  прервал  молодой   сопровождающий.
Доброжелательно улыбнувшись, он сказал спокойно:
     - Угощайтесь, не робейте! Это конфеты такие, не опасно.
     Обратившись к иностранцу, он спросил, можно ли ему тоже попробовать, и,
получив  утвердительный ответ,  запросто протянул руку, взял  золотой шарик,
развернул  бумажку  и  показал  глазеющим  девчонкам:  вот,  мол,  смотрите,
всего-навсего шоколад, а потом отправил конфету в рот.
     Что тут началось!  Рассказывая, Лидка заливалась тонким смехом. Сначала
брали  по одной конфете, разворачивали и чинно ели. Потом кто-то  понял, что
неплохо было бы сделать запасы. Стали хватать горстями. Но конфеты, конечно,
довольно  быстро  кончились,  и  предметом  повышенного  внимания  оказалась
разноцветная коробка. Щупали бумагу, хотели даже оторвать кусочки на память,
а потом кто-то  -  кажется, Раиса  -  подцепил сбоку  картонку дна и - ах! -
открылся второй такой же блестящий конфетный парад.
     Лидка так  смеялась, изображая в лицах,  как  хватали  конфеты Зинка  с
Кабонихой, что закашлялась и  долго не могла успокоиться. Женьке было уже не
до смеха. С жалостью смотрела она на худенькие лидкины плечи, желтые пальцы,
прижимающие  к  лицу скомканное  вафельное полотенце,  и сердце сжималась от
страха: последнее время Лидке было все хуже и хуже. Тонкая сеть морщин легла
на  лицо, и синяки под глазами уже не проходили за выходные. Лидка старалась
держаться  и не жаловалась  врачам  - только бы  не  попасть  в боксы. Вот и
сейчас  она  душила  свой  хриплый  кашель,  чтобы  не  услышали  сестры,  а
откашлявшись, слабо улыбнулась:
     - Кто бы мог  подумать, Жень,  что мы  будем тут шоколадными  конфетами
угощаться? Может, и правда, лучше станет, а?
     -  А что, вполне возможно, - кивнула  Женька серьезно.  -  Ты уж давай,
держи хвост пистолетом, может быть, все изменится...
     Веснушчатое  лидкино лицо прояснилось. Она достала из кармана блестящий
фантик,  и, закладывая  за ухо  непослушную прядь тонких белых  волос, стала
разглаживать его, что-то даже напевая. Женька сглотнула подступивший к горлу
комок. Вот  бы процедуры отменили еще на пару недель! Иначе  Лидке  долго не
продержаться...
     Хлопнула  дверь,  в палату ворвалась встрепанная  Софка. Срывающимся от
радости  голосом  она  объявила,  что  у  нее  есть две  конфеты  (с  разной
начинкой!)  и  три фантика,  и она  готова  сейчас же меняться.

        х х
х


     На следующее утро Дарья не могла сдержать улыбки, глядя прихорошившихся
обитателей  третьего  нижнего.  Видно,  ночью  и  спозаранку была  проведена
основательная   работа:  белоснежные  воротнички  ложились  на   выглаженные
рубашки; к  тому же  на  свет божий были  вытащены из  тайников всевозможные
украшения:  заколки,  бантики,  брошки,  колечки,  браслетики,   пояски.   А
прически! Дарья только качала головой:
     - И что это с вами сегодня, красавицы? На  бал собрались? Что-то у меня
сегодня в расписании нет такого пункта...
     В принципе  такое  "разнаряживание" в будние  дни не разрешалось, и все
напряженно ожидали дарьиных  распоряжений: запретит или  нет?  Может  ведь и
погнать в палаты принимать "приличный вид"...
     Но Дарья только пожала плечами:
     - Ах, Золушки, Золушки... Принца  заморского ожидаете...  Ну, смотрите,
не разочаруйтесь. А я должна вас пока огорчить: процедуры сегодня будут все.
     Все,  так  все, никто и не подумал  расстраиваться.  Ведь  сказал же он
тогда:"До  свиданья, до завтра", значит, придет. Даже  еще и  лучше, если во
второй половине дня - ведь сегодня  рукоделье. В отделении царил праздничный
дух.
     В  художественную  мастерскую Женька ходила  с  удовольствием.  Грустно
только было, когда готовое украшение приходилось отдавать  Анне Леонидовне -
чтобы никогда больше  не  увидеть. Сегодня  Женька тоже заканчивала  большую
работу - плетеное кашпо. Довязывая последние узелки,  Женька жалела,  что не
растянула  это  дело  на  подольше,  и  вот  уже  пришел  срок  прощаться  с
произведением собственных рук. Но очень медленно работать было тоже нельзя -
Анна  Леонидовна  следила  за производительностью,  ей  же  тоже  надо  было
выполнять  свой   план  по  выпуску  скольких-то  изделий  в  квартал.  Анна
Леонидовна  все  время  переживала  из-за  низкой  производительности  своей
мастерской  и  нервно  ходила  вдоль  столов,  потирая  толстенькие  ручки и
внимательно  поглядывая,  не отлынивает ли  кто  от  дела.  Женьке нравилось
плести макраме, и она старалась  делать красивые вещи, чтобы Анна Леонидовна
была  довольна. Ведь остальные работы в  мастерской  были не  по ней: вязать
Женька не  умела, хотя и очень любила смотреть, как  у Большой  Розы  или  у
Фатимы  потихоньку-полегоньку получаются  чудесные свитера и кофты. Вышивать
было  скучно, а еще скучнее -  плести фриволите, узелочки  там  были  совсем
малюсенькие  и  плелись  не  руками,  а каким-то  челночком.  Неспособных  к
"художествам" Анна  Леонидовна  сажала  шить большие  лоскутные  одеяла  или
(иногда в  качестве наказания) распутывать бракованные мотки шерсти, которые
бесплатно приходили сюда с фабрики.
     Сегодня  Анна  Леонидовна нервничала гораздо больше обычного. То и дело
она  подходила  к зеркалу, взбивала свои  рыжеватые  локоны  обеими  руками,
подкрашивала ярко-красные губки и поправляла все-все-все складочки на пышной
блузке. Потом быстрым шагом отправлялась осматривать мастерскую, в  волнении
вытирала себе лоб платочком, вспоминала, что только  что пудрилась, и бежала
к зеркалу снова приводить себя в порядок.
     Когда  наконец  мистер Потомак и его  молодой  сопровождающий  пришли в
мастерскую,  все  переглянулись: Кривуленции с  ними не было. Похоже, кто-то
умерил ее  пыл, или же  она сама  решила умывать руки при таком ненормальном
положении  дел.  Мистер  Потомак  был  в  прекрасном  настроении:  улыбался,
рассматривал работы, хвалил и  пытался разговаривать  с девчонками,  которые
сразу теряли дар речи при приближении иностранца.
     Женька старалась не смотреть в сторону пришедших, изо всех  сил считала
последние  узелки, но  все  равно чувствовала  все  передвижения  мистера  с
хвостиком:  вот  он задержался  у вышивальщиц, обогнул  разложенное  пестрое
одеяло, пробрался между скамейками с мотками шерсти.
     - Здравствуйте, я вас узнавать! - прозвучало у Женьки над самым ухом, и
она подняла глаза.
     Мистер  Потомак смотрел на  нее  весело  и внимательно.  В  ярком свете
мастерской  было легко рассмотреть его:  крупные черты лица,  широкие скулы,
густые черные  брови  и  большие карие  глаза. Кого же он напоминал  Женьке?
Какую-то картинку из книжки, что ли?
     - Мы  встречались  вчера  с  вами,  -  объявил мистер Потомак,  вежливо
наколняя  голову,  - но вы не  сказать свое  имя. Это можно? Всегда  приятно
познакомиться.
     Женька  перевела  взгляд  на  парня  в  костюме.  Он  произвел  на  нее
впечатление своей чрезмерной ухоженностью. Если  бы не добродушное выражение
лица, можно было  бы подумать, что это манекен: так идеальны были складки на
брюках, так выверены  все  линии  строгого костюма  и  так точно  приглажены
светлые волосы. Тот кивнул ей поощрительно.
     -  Меня зовут  Овсянникова  Евгения,  -  сказала Женька по  возможности
строгим голосом и глядя в сторону.
     Мистер Потомак выглядел растерянным.
     -  Овсия...  Я  не понимаю... Какое есть имя?  О, я не  могу запоминать
такой  сложный  русский  имена! Можно,  я запишу? -  и  он быстро  достал из
кармана кожанную записную книжку.
     Сопровождающий  что-то  негромко  сказал ему на ухо.  Потомак  согласно
закивал:
     - Да, да, конечно, это есть только для меня.  Чтобы я мог обращаться по
имени конкретно!
     Молодой  человек учтиво  обратился  к  Женьке и  осведомился,  можно ли
мистеру  Потомаку  называть  ее просто  Женя. Она кивнула.  Такие  китайские
церемонии!  Интересно, он что, собирается  здесь еще  долго бывать  и  много
разговаривать?
     По крайней мере в  этот раз мистер собирался пообщаться как следует. Он
обрадовался, что в его  присутствии Женька не превращается в восковую куклу,
и всячески выказывал свои благие намерения.
     - Можете  называть  меня  Алекс, э...  Женья.  Какую  красивую вещь  вы
сделали! Вы долго работали? Вы этому учились? О, это очень большая,  славная
работа! Это вы заканчивать уже или нет?
     Женька  потихоньку  отвечалана  вопросы, поглядывая на приглаженного  и
Анну Леонидовну, и видела, что они вполне довольны таким милым разговором, и
кары за общение  с иностранцем ей вроде бы не грозит. Тут мистер Потомак все
испортил.
     - Мне очень нравится эта вещь - как вы ее называть? Да, кашпо. - сказал
он. - Продавайте мне его! Сколько это будет стоить?
     Анна  Леонидовна прижала руки к груди. Ах, что он говорит?  Что  теперь
делать? Ах, почему тут нет Каролины Борисовны?
     Женька  подавила  в  себе  желание созорничать. Она  подумала, девчонки
будут потом  ворчать, что она  струсила и  упустила такой  шанс для создания
маленького ЧП, но уж больно жалкий вид был у вспотевшей Анны Леонидовны.
     - Я не продаю свои работы, - произнесла Женька важно и выдержала паузу.
Вдруг  оказалось, что ей не  составляет никакого труда смотреть прямо в лицо
мистеру Потомаку (у него был очень  приятный, какой-то  мягкий взгляд). - Но
эту я могу вам подарить. Через пять минут она будет готова.
     Приглаженного вполне удовлетворило такое решение  вопроса, и он  быстро
уверил  смущенного  Потомака,  что это хорошо, что это нормально, в больнице
всегда рады гостям и подарок от души - самый лучший сувенир. Чтобы не мешать
Женьке, они вышли ненадолго из мастерской, а  Анна Леонидовна так и осталась
стоять, дрожащими пальцами расправляя на кашпо завернувшиеся кое-где уголки.
     Забирая макраме, мистер Потомак долго благодарил Женьку и говорил,  что
рассчитывает еще когда-нибудь с ней побеседовать.
     -  Я  забывать  дать  вам  свой  визитный  карточка!  -  воскликнул  он
напоследок.  - Если вы будете в  наших краях, звоните, пожалуйста, я  всегда
буду рад встрече.
     Женька не выдержала и засмеялась. Сколько уж она не  смеялась,  думала,
что  и  разучилась вообще.  А тут -  пожалуйста, в  такой  опасный  момент -
расхохоталась вовсю,  настолько  забавной  показалась  ей  мысль "побывать в
краях мистера Потомака".
     Мистер,  конечно,  не понял  причину  ее смеха,  но  за компанию широко
улыбнулся. Сопровождающий  уже показывал  ему  на  часы. Маленький квадратик
плотной  бумаги,  врученный  иностранцем, Женька аккуратно положила на  край
стола, откуда он тут же исчез.
     - До  свидания, до завтра!  -  провозгласил мистер Потомак,  выходя  из
мастерской, и закрыл за собой дверь.
     Всем показалось, что в мастерской стало темнее.




     В  понедельник  вечером  Женька  почувствовала,  что   сходит   с  ума.
Собственно говоря, обстановка в отделении была  вполне  сумасшедшая,  и всем
обитателям третьего  нижнего казалось,  что у  больницы  едет  крыша. Мистер
Потомак наладился ходить сюда  каждый день, и явился  даже в субботу, что уж
совсем ни  в какие ворота не лезло. Хотя он и сказал накануне "До  свидания,
до завтра", девчонки решили, что это просто у него такое заученное прощание.
Ведь  выходные дни  были  в полном смысле  "днями закрытых  дверей"! Никаких
процедур,  обходов, комиссий  - больница пустела в эти  чудесные  дни, давая
хоть какой-то отдых от лечения и дисциплины.
     Но   "неразлучная   парочка",    как   прозвали   Потомака   со   своим
сопровождающим,  пришла и в  субботу,  и  в воскресенье.  Чтобы было  что им
показать, Капитолине поручили организовать досуг  пациентов в эти  особенные
дни,   и  она  была  в  ударе.  Наконец-то  ей  можно  заниматься  настоящей
культмассовой  работой!  За  полдня  в  одной  из  кладовок  был  оборудован
замечательный красный  уголок  с  газетами  и журналами.  Как  по  мановению
волшебной палочки возникли кружки  по пению,  художественному декламированию
стихов, составлению шарад и отгадыванию загадок. Нельзя сказать, что больные
оказались  благодарными  участниками  всех этих мероприятий, они все  больше
норовили  усесться в  кружок  и поболтать вдоволь,  но  с помощью задушевной
певицы тети Таси и безотказной Профессорши дела шли вполне успешно. Кино про
зверей  и природу крутили четыре раза в  день! Было от чего решить,  что мир
сошел с ума.
     Но  у  Женьки, в  отличие  от других, было  тяжело на  сердце. Какие-то
странные мысли,  нелепые  чувства  обуревали  ее!  Последние  дни  ей  стало
казаться,   что  все   происходящее   имеет   к  ней   самое  личное,  самое
непосредственное   отношение...   Как  только  мистер  Потомак  появлялся  в
отделении, Женька  чувствовала на  себе  его пристальное внимание. Ей  сразу
начинало  казаться, будто бы  он хоть  и  слушал все,  что рассказывала  ему
Капитолина,  рассматривал наглядные  пособия, задавал  вопросы, но  на самом
деле  только и ждал,  когда можно будет наконец пойти туда, где сидит Женька
(а она всегда усаживалась  где-нибудь в уголке) и  радостно объявить:"Женья,
вот вы где, как ви поживайте?" И тут он уже усаживался поудобнее, вытаскивал
из дипломата  свои блестящие сладости, угощал собравшихся вокруг  девчонок и
заводил разговоры про жизнь.
     Женька  уже  давным-давно  не  боялась  этого  здорового  иностранца  с
длинными черными волосами, завязанными в хвостик, как у индейца. Вот на кого
он показался ей похож! На индейца, нарисованного в детской  книжке, одной из
немногих,  оставшихся  еще  от  детства с  родителями.  Алекс был  такой  же
большой,  загорелый, с большими  глазами и большим ртом,  когда он  смеялся.
Теперь Женька могла общаться с ним без всякого стеснения: всем известно, что
индейцы  добрые и  справедливые.  Словно веселый  вихрь поднимал ее на своих
крыльях,  когда  начинался их  разговор  с шутками  и  прибаутками. Конечно,
приглаженный  сопровождающий  сидел  тут  же и посматривал  на  всех  своими
доброжелательными глазами, но ему было бы не к чему придраться, разговор шел
о  совершенных пустяках. Наверное, Алекс  и сам понимал,  что надо  выбирать
безопасные темы, а Женька с удовольствием обнаружила, что почти  ничего и не
забылось, и она  может  спокойно болтать о природе,  о деревенской жизни,  о
прочитанных  книгах,  о  стихах.  Так  они  просиживали  до  тех  пор,  пока
приглаженный не начинал  поглядывать на  часы слишком часто.  Тогда Алекс  с
видимым сожалением прощался, и обязательно прибавлял "до завтра".
     Когда  посетители уходили,  Женьку начинали мучить  подозрения: было ли
все действительно  так, как ей казалось?  Нет, конечно же,  нет,  не  станет
важный  иностранец   проявлять  какой-то  особенный  интерес  к   ее  жалкой
персоне... Все  это глупости, бред от скуки... Но  этот взгляд?  Эта радость
при встрече -  только  дань вежливости? Иногда  Женька начинала бояться, что
внимание к ней Алекса будет  замечено девчонками, но в бесконечных  вечерних
разговорах  услышала  совершенно  обратное:  каждая  из  пациенток  третьего
нижнего гордилась  замечательным отношением  посетителя. Софка  уверяла, что
именно  ей  мистер   Потомак  протягивает  коробки   со  сладостями.  Фатима
причитала:"Как  смотрит,  как он смотрит, а?",  Раиса  загадочно  тянула:"На
кого-то  он, конечно,  смотрит, да на тебя  ли?" От  этих  разговоров Женьке
становилось еще хуже. Ругая себя распоследней дурой, она старалась думать  о
чем-нибудь  отвлеченном,  но  в ушах снова  и  снова звучал  густой  веселый
голос:"Женья, а что есть  чердак? О да, я имею дома чердак тоже! А сьеновал?
Что есть это?"
     Во вторник во время выдачи процедурных листков Дарья сказала:
     -  Овсянникова,  после  завтрака  останься,  я  дам   тебе  направление
отдельно.
     Но и потом никакого направления она Женьке не дала, а велела идти с ней
в   процедурный  корпус.   По  дороге,  после  некоторого  молчания,   Дарья
произнесла:
     - Сегодня мистер Потомак находится  в нашей  больнице больше как  врач,
чем проверяющий. Он тебя  немножко посмотрит. Ты не бойся, в этом нет ничего
опасного. Но... будь осторожна в разговорах. Поняла?
     Женька  молча кивнула, хотя ничего не поняла, кроме того, что надо быть
осторожной. Ну а как же иначе?
     Мистер  Потомак сидел  за  большим  столом в  просторном, почти  пустом
кабинете с  тяжелыми синими шторами на окнах. Раньше Женька здесь не бывала.
В белом халате,  который был ему  маловат, Алекс выглядел необычно, и лицо у
него  было строгое и замкнутое. Он жестом предложил Женьке сесть и посмотрел
на Дарью,  как  бы  ожидая от нее  необходимой  информации, но  Дарья только
сказала:
     - Не больше получаса, пожалуйста, - вышла, и закрыла дверь.
     Потомак посмотрел Женьке в лицо, натянуто улыбнулся.
     - Вот,  Женья, сегодня я здесь как врач. Я правда  есть  врач,  я давно
изучать такие сложные заболевания... такие  явления... как в вашей больнице.
Мой институт разрабатывать методы,  аппаратуру для взаимодействий... врача и
пациента. Мне разрешили попробовать здесь  тоже. Это абсолютно не  больно! И
не вредно. Я надеюсь, вы не возражайте?
     Если бы он не был очень важным проверяющим и к тому же врачом, подумала
Женька, то я решила бы, что он волнуется. Но с чего ему волноваться? За свой
опыт? Вряд ли он будет проводить в таких условиях что-нибудь сложное... Да и
что ему грозит в случае неудачи - не выволочка же в Шишаке, как  нашим белым
халатам?
     Все так же натянуто улыбаясь, Алекс протянул ей легкий обруч с ведущими
к  нему  на  стол  проводками.  На  столе  располагалась  плоская  панель  с
управлением.  Это было похоже на музыкальную комнату, и Женька не удивилась,
когда Потомак предложил ей просто посидеть и подумать о чем-нибудь приятном.
Поудобней  устроившись  на  стуле,  она  привычно  прикрыла  глаза.  Видения
появились сразу. Женька  шла по огромному лугу с высокой нескошенной травой.
Трава была высоченная,  она не только путалась  под ногами, мешая  идти,  но
доходила до груди, и ее приходилось  раздвигать руками... Продвигаться через
это  зеленое  море было трудно, но  очень приятно:  снизу шел  влажный запах
земли, а  поверху  ветер  гонял  медовые ароматы  клевера. "Женя-а-а!"  звал
далекий голос  где-то  впереди  - и манил, манил к себе...  Женьке  хотелось
идити и  идти сквозь эту траву, но чувство тревоги  неожиданным  диссонансом
ворвалось  в  гамму  ощущений,  и  Женька   замерла,   прислушиваясь.  Потом
приоткрыла  глаза, глянула на Алекса: он сидел,  отрешенно глядя в стол, но,
кажется, думал  о чем-то своем,  сложном, и даже, наверное,  тяжелом, потому
что руки его  сжимал рукоятки на панели с такой силой, что побелели костяшки
пальцев.  Женька посидела немного, глядя  на него, а  потом  хотела снять  с
голвы обруч;  вдруг раздался резкий  щелчок, и  рукоятка с мясом взлетела  в
воздух.  С  недоумением взглянул  Алекс  на обломок, оказавшийся в его руке,
швырнул его на стол и взволнованно заходил по кабинету:
     -  Нет,  я не понимать такого!  Это  не есть болезнь!  Это есть чистый,
ясный поток энергии! Я не понимать диагноз! Impossible! Женья!
     Теперь он  уже обошел вокруг  стола и наклонился  над Женькой, но из-за
большого  роста  ему  было  неудобно  стоять  так  сильно согнувшись,  и  он
опустился перед ней на колени, жадно говоря ей прямо в лицо:
     - Я  вижу, Женья, вы не такой  больной, чтобы  так лечить, как здесь. Я
чувствую у  вас много сил, я слышу много энергий  - мы можете сильно думать,
сильно переживать, я  чувствую это каждый день, что  я здесь!  Я  слышу этот
поток, этот ветер - вы больше живой, чем другие! Я буду  вам помогать. Ви же
хотите отсюда уходить?
     Не то  чтобы Женька испугалась такого натиска - нет, ей было  совсем не
страшно. Но  она  вся  подобралась  в  ожидании  и  удивилась  -  неужели он
действительно думает,  что они одни, что так себя ведет? Или  это тоже часть
опыта? Но страдающее лицо  Алекса не давало его заподозрить: он, похоже, сам
не понимал, что с ним стряслось.
     -  Почему  вы  молчите, Женья?  Ви не говорить  мне правда! Ви тоже! Ви
молчите - я не  понимать, я  только  чувствовать! Что  у вас в руке? - вдруг
выпалил он, вглядываясь Женьке в глаза, - Что у вас там?
     Женька медленно вытащила из  кармана руку и медленно разжала  кулак,  в
котором все это  время  сжимала  синюю  пуговицу. Потомак уставился на нее с
оторопелым видом.
     - Обыкновенная пуговица, - сказала Женька бесстрасстным голосом.
     - Обыкновенный  пуговица?  Ви  говорить, обыкновенный пуговица! - Алекс
хотел дотронуться до  пуговицы,  но  потом отдернул руку  и поднялся,  чтобы
опять расхаживать по кабинету.  - Нет, я  не  знать  ничего.  Я не  понимать
ничего.  Я  только чувствовать, что даже  самый обыкновенный пуговица  у вас
имеет огромный энергия. Я не понимать, но я помогать.
     Придя к  какому-то решению, Алекс внезапно успокоился и уселся прямо на
стол перед Женькой. Она уже убрала пуговицу обратно в карман и с облегчением
видела, что загорелое лицо снова стало оживленным и привычным.
     -  Я могу помогать, Женья, - говорил он, будто убеждая ее  бежать прямо
сейчас же, из этого занавешенного  синим кабинета. - Есть такая программа по
кооперации, я  могу настаивать!  Только  не  говорите нет, Женья,  только не
говорите нет!  - и Женька  только  качала головой от удивления  - неужели он
думает, что здесь хоть что-то зависит от ее "да" и "нет"?
     Но Алекс все смотрел умоляющими глазами:
     - Это тяжело понимать, Женья, все это так быстро. Но  у меня нет больше
времья, завтра - мой  последний день. Я вам помогу. Я  знаю, никто не хотеть
быть здесь, никто.
     Пришла Дарья и забрала Женьку  обратно в  отделение, и весь день как-то
незаметно скатился к концу, а Женька как будто спала на ходу, и все  сжимала
свою  синюю пуговицу в кармане,  и  все повторяла про  себя: никто не хотеть
быть здесь, никто.




     Назавтра Дарья объявила  все процедуры, и  девчонки решили,  что мистер
Потомак придет вечером,  но он явился перед  самым  тихим  часом. У него был
очевидно  усталый  и  грустный  вид,  а  оттого,  что  он  пытался  шутить и
улыбаться,  как раньше,  делалось  еще  грустнее. Все притихли  и  старались
смириться  с  этим  прощанием;  сказки быстро  заканчиваются, закончилась  и
сказка  про заморского принца. Уходя, Алекс  задержался поговорить с Дарьей,
будто убеждал ее в чем-то, а когда Дарью позвали к телефону, остался ждать с
напряженным лицом. Приглаженный сегодня тоже был невеселый и даже не казался
таким уж идеальным манекеном.
     Вернувшись  после телефонного разговора,  Дарья сразу стала  прощаться.
Видно было,  что она  торопилась,  и, пожелав  собеседникам удач и  встреч в
будущем,  поспешила  по  делам, оставив Потомака с неразрешенным вопросом  в
глазах.
     Перед тем, как спуститься вниз, Дарья заглянула во вторую палату.
     - Овсянникова, ты  знаешь на втором этаже бывшую рентгеновскую комнату?
От лифта налево? Зайди туда через десять минут.
     Оттого, что Дарья  не дала  никаких  других  указаний - приодеться, или
взять бумаги, девчонки решили, что ей дадут задание по-хозяйству.
     - Скажи, что  не  имеют права лишать  тихого часа,  - проворчала Раиса,
раздеваясь. - Даже собственный распорядок дня - и то нарушают!
     -  А может, там  будут девчонки  из  второго отделения, -  предположила
Лидка, снимая заколки и потряхивая белыми волосами. - Так ты спроси, Женюша,
как там у них с иностранцами, и вообще.
     Женька  была рада  поработать в этот тихий час. Мысли об Алексе, хотя и
неяркие,  расплывчатые, витали над ней  с утра,  не давали  расслабиться. Не
принимая всерьез его слов, Женька все же задумывалась над своей  собственной
реакцией на  вчерашее и размышляла, хотела бы  она сейчас каких-то серьезных
перемен в своей  жизни, или нет. "Никто не хотеть быть здесь" - это ясно, но
привычка  к  больничному  распорядку,  относительная  безопасность  и  страх
неизвестности затягивали, как болото.
     Подходя  к бывшему  рентгеновскому кабинету, Женька  подумала, что  вот
сегодня  Алекс  уедет, все  пойдет  по-старому,  и  ведь  никто особенно  не
огорчится  - эта неделя посещений была хоть  и интересной, но напряженной, и
народ будет не прочь отдохнуть, погрузившись в тишину больничных будней.
     В   бывшем   рентгеновском  оказалось   сумрачно   из-за   составленной
беспорядочно  старой  мебели  и  черных кожанных занавесок, перегораживающих
пространство. В глубине слышался  дарьин голос,  и еще один  - от которого у
Женьки замерло сердце.
     Дарьин собеседник говорил удивительно напористо и даже сердито:
     - Я очень уважаю ваше мнение, Дарья Витальевна, но сказать ей все равно
надо. Никто не может решать, только она сама.
     Женька прошла между сломанными шкафами, отодвинула тяжелую занавеску, и
увидела Дарью и Димку, стоящих у окна. Они так запросто разговаривали! Прямо
как старые знакомые! Но Женька все равно побоялась подойти к Димке  поближе,
и остановилась, прижимая руки к груди.
     Дарья махнула рукой:
     -  Говори,  пожалуйста, все, что считаешь нужным, только не долго.  - И
повернулась  к  окну,  оперевшись  руками о  подоконник. Странно,  окно  это
выходило не во  двор,  а наружу, но было не закрашено, и взгляду открывалось
большое нескошенное поле под серыми осенними тучами.
     Женька молча посмотрела  на Димку - взволнованного, с  красными пятнами
на скулах. Он порывисто шагнул вперед:
     -  Женя, здравствуй!  Все это  выходит  так  нелепо, так спешно,  но мы
должны торопиться. Я...  За эти два месяца я подготовил  тебе  документы  на
выписку... Мы могли бы жить вместе... если ты захочешь... И все  уже готово,
но... ты  должна  знать...  Теперь  это не  единственный способ  тебе отсюда
выйти. Этот  мистер Потомак  - он  получил  разрешение  забрать  тебя в свою
клинику. Он  еще пока не  знает,  но бумага  подписана... Наверное, это даже
лучше! Ты подумай сейчас, ладно? Только ты как следует подумай!
     Теперь Димка смотрел не на Женьку, а в сторону, лицо у него скривилось,
как от боли. Он быстро  шагнул  за груды мебели и там  двигался неуклюже, за
все задевая.
     Женька продолжала стоять  в недоумении. Выписка, Потомак, все кружилось
в  голове. Неужели она может здесь  чего-то решать? Уж сколько времени - да,
пожалуй, и всю жизнь - кто-то всегда решал за нее!
     Дарья повернулась, притянула Женьку крепкой сухой ладонью к окну.
     - Не волнуйся, Женя, подумай. Конечно, Дима - очень славный мальчик. За
эти два месяца я познакомилась  с ним поближе...  Он проделал  действительно
огромную работу... Тебе даже и не представить, а я-то уж знаю, что это такое
-  документы  на  выписку.  Даже со  связями  и  средствами  его отца -  это
тяжеленный труд, часто и неподъемный. Видно, он и правда... очень привязан к
тебе. Я могу пожелать вам  только счастья, и я  думаю, оно  у вас будет. Но,
заботясь прежде всего о тебе... он считает, что никогда не сможет  дать тебе
всего того,  что  могут  там - за  границей,  и  первую очередь  - настоящей
безопасности. Впрочем... Дима, ты действительно считаешь,  что там она будет
в безопасности?
     Димка уже вышел из-за мебельных гор, лицо его было мрачно.
     -  Почему   нет?   Чем   дальше   отсюда...  Уж  раз   случилось  такое
неправдоподобное дело, и Потоцкая подписала разрешение...
     - Неужели ты не понимаешь, что Потоцкая подписала ему бумаги от страха,
просто из-за безумного желания, чтобы  он  наконец  исчез из  ее владений  и
оставил больницу  в  покое? Вот-вот начнут срываться эксперименты, ведущиеся
годами! Да  пропади  он  пропадом,  этот  мистер Потомак,  впридачу со своей
Овсянниковой! Потоцкой в каком-то смыле развязаны руки: Санина  - в отпуске,
Ромкин  -  в  командировке,  Каролина  Борисовна на  больничном,  правда, на
настоящем,  заслуженном... Кто упрекнет ее потом, что она прекратила всю эту
ужасную историю с комиссией, отпустив всего-навсего одну незаметную больную?
Но кое-у-кого проблему  только начнутся, когда Женя выйдет на свет божий, да
еще в сопровождении иностранцев, да еще и намереваясь пересечь границы! Мало
ли что  может рассказать эта маленькая пациентка о нравах здешних коридоров?
Мало ли что вообще может выползти наружу вместе с ее скромной персоной? Нет,
ей не дадут далеко уйти, уверяю тебя - эти руки слишком длинны.
     - А со мной? Почему ей дадут уйти со мной?
     - Ну,  я вижу тут здравые резоны. Ясно, что  любой, здесь побывавший, и
каким-то  счастьем вышедший на  волю,  обратно  не  стремится.  Страх  будет
закрывать ему рот  и пригибать к земле.  Ведь  достать его  - очень  и очень
легко.  Пусть  живет  себе  тихонько,   если  ведет  себя  хорошо.  А  какие
возможности разобраться  с мистером Потомаком и прочими ревнителями порядка!
Выписана - и все, никаких  концов. Личная неприкосновенность и неразглашение
данных. У них, кстати, есть все основания предполагать, что с  исчезновением
именно  Овсянниковой  пыл  по  освобождению  наших  больных  у  него  сильно
охладится...
     Дарья выразительно  посмотрела  на  Женьку. Женька глядела  в окно - на
желтую  полегшую  от  дождей  траву,  на  серые  низкие   тучи,  на  дальний
потемневший  без  листвы  лес.  Какие загадки  загадывает ей  судьба!  Алекс
Потомак и заграница с  риском для жизни - или  Димка, тихая  жизнь  в  тихом
знакомом городе? Как  сложно выбирать  и как хорошо, что  ей вообще  не надо
выбирать!  Женька быстро повернулась  и  шагнула к  Димке,  подняв лицо.  На
всякий случай она еще положила ему руки на плечи - чтобы точно знать, что он
говорит правду.
     - Ты честно хочешь меня отсюда забрать? - спросила  она,  вглядываясь в
серьезные серые глаза. - Или ты думаешь, что ты должен?
     Вместо  ответа Димка  обнял ее за плечи,  прижался щекой к виску. Молча
стиснул.
     Они  стояли бы так вечно, если бы не  чувствовали: Дарья ждет, надо уже
действовать. Женька спросила:
     - А когда?
     - Прямо сейчас, и поскорее, -  сообщила Дарья, направляясь к  дверям. -
Если  я  вас  правильно поняла, то  надо всем вместе спуститься вниз, там вы
подождете, когда я вынесу бумаги. В такой ситуации надо ковать  железо, пока
горячо.
     Все трое  молча  вышли  из кабинета, прошли коридором и  спустились  на
первый  этаж. На мгновенье Женьке даже  стало жаль,  что нельзя  забежать  к
девчонкам,  попрощаться,  обняться,  и  шепнуть,  что  Кривуленция  болеет -
понервничала,  наверное,  старушка, от  всех этих комиссий.  Но  тут  же она
испугалась  и  этих  мыслей, и того, что  именно сейчас что-нибудь случится,
Димке не дадут ее забрать, и тогда уж все будет гораздо хуже, чем сейчас.
     Дарья вела их незнакомыми переходами, открывая двери  ключом и закрывая
их  снова.  Неожиданно появилась лестница, ведущая  еще вниз - в подвал, что
ли?  На  нижнем  этаже  Дарья  отворила  скрипящую  дверь  в мрачное  темное
помещение, оставила  их тут  подождать и пошла по коридору дальше. В комнате
было  сыро,  на полу  валялся  мусор  -  не хотелось даже садиться  на узкие
деревянные скамейки, стоящие у стен. Женька зябко ежилась и молчала, робея.
     Димка накинул на нее свой свитер и сказал, утешая:
     - Я принес тебе  уличную, теплую одежду,  но она  лежит  где-то там,  в
приемном покое... Если... все будет хорошо, то ее принесут.
     Так они  и  стояли  рядом, боясь проронить  слово  под тяжелыми низкими
сводами и прислушиваясь к шагам в  коридоре. Вот застучали  тупые каблуки...
Кажется,  мимо - нет, дверь чуть приоткрылась, пожилая сестра с накинутым на
плечи серым вязаным  платком бросила мешок  с  одеждой, велела одеваться,  и
скрылась. Женька  бросилась  судорожно вытаскивать вещи и  натягивать поверх
больничного, потом спохватилась:  сестра наверняка придет забирать казенное.
Димка принялся  помогать:  спешно  снимать уже  одетое, разбираться, что  из
принесенных вещей надо  одевать сначала,  что потом,  и в  этой суматохе они
даже согрелись.
     Как  раз в  последний  момент  одевания  пришла та же  угрюмая сестра с
пачкой документов. Женьке надо было расписаться за получение, сдачу чего-то,
и  еще  маленькие и большие бланки. Сразу  стало страшно - Женька  не  могла
прочитать,  что  стоит  в  бумагах - буквы прыгали перед глазами, а смысл  с
трудом  прочитанных слов тут же  ускользал. Но  Димка  просмотрел  и  кивнул
головой: давай пиши, можно. С трудом Женька царапала первые буквы: Ов, и тут
же бросала, такой туман стоял перед глазами.
     Часть  документов  сестра отдала Димке,  часть забрала себе, зажав  под
мышкой.  Потом медленно  прошла  через все  помещение,  позвенела  ключами и
открыла незаметную дверь - ведущую, оказывается, прямо на улицу!  Ничего  не
сказала, только махнула рукой, мол, идите уже, чего тянуть.
     Дверь  вела во двор,  где раньше  разрешали  гулять,  а  теперь  стояли
какие-то контейнеры, строительные вагончики, высилась  гора наваленных труб.
Тут  же  была стоянка машин, и Димка,  отворачиваясь  от  холодного  ветра с
водяной  крошкой, потянул скорее к одной из машин, серым  Жигулям, торопясь,
открыл  дверь.  Только  сейчас,  в машине,  Женька  вспомнила,  что  ведь  с
Дарьей-то  она  не попрощалась, ни сказала  ей ни  одного доброго  слова.  С
грустью обернулась она на дверь, из которой только что вышла, и -  вцепилась
в димкин рукав: на пороге  стояла сестра, кутаясь в серый  платок, - кричала
им вдогонку, размахивая рукой. Они что-то забыли? Или...
     Димка хрипло сказал:
     - Подожди, я сейчас... - выскочил из машины, подбежал к сестре и вместе
с ней скрылся в дверях.
     Нет, нет,  нет, только не сейчас -  бешено колотилось  у Женьки сердце,
хотя  в  глубине  души  она  уже не  могла  представить  себе неудачу. Дверь
оставалась закрытой - минуту,  две... Вдруг кто-то в  темном  плаще заслонил
свет,  проходя  между машинами. Женька нагнулась поглядеть:  Алекс!  Засунув
руки глубоко в карманы, он шел, опустив  голову, но глядел не под ноги себе,
а сквозь.  У  Женьки сжалось сердце:  и  с ним она тоже  не попрощалась,  не
поблагодарила  даже за все, что он старался для нее сделать.  Не задумываясь
ни  секунды,  Женька уже крутила  ручку, опуская стекло, и позвала негромко.
Алекс вздрогнул, обернулся по сторонам, не сразу сообразил  посмотреть вниз,
а  увидев Женьку, замер, как  бы  не  веря своим глазам.  Так  они  смотрели
мгновение, но уже хлопнула страшная дверь, и Димка бежал к машине, показывая
всем своим видом, что  обошлось, не было  ничего  особенно  важного и  можно
ехать.  Женька  скорее  стала  закрывать  окно, но  в  последний  момент  не
сдержалась и, протянув наружу ладонь, сунула Алексу синюю пуговицу, которую,
конечно же, не забыла переложить из больничного кармана в новый.
     Димка видел это, но ничего не сказал, рванул машину, торопясь вырваться
наконец из гнетущего больничного пространства.
     Застучал  по крыше настоящий сильный октябрьский дождь. Но  даже  когда
они проехали длинной аллеей и миновали кирпичную будку проходной, Женьке все
казалось, что  за серой  пеленой дождя  она различает  высокого  человека  в
черном плаще, глядящего им  вслед и сжимающего  в кармане обыкновенную синюю
пуговицу.

Last-modified: Sat, 20 Jul 2002 20:16:01 GMT

Оцените этот текст: