Владислав Алешин. Рассказы
---------------------------------------------------------------
© Copyright Владислав Алешин
Email: aleshin@foton.ilc.msu.su
Date: 26 Jun 1999
---------------------------------------------------------------
Было начало лета, и стояла несусветная жара. Я шел мимо старого дома, в
котором родился и вырос. Это место было знакомо мне тысячу лет. Многое
изменилось за это время, но высокие тополя вдоль улицы, проносящиеся мимо
троллейбусы и обалдевшие от жары люди вокруг были теми же самыми. В пыльном
воздухе с запахом бензинового перегара, низких подстриженных кустах сквера,
в мягком асфальте этих улиц было растворено мое детство. Мне вдруг
показалось, что с годами с ним ничего не случилось - оно никуда не ушло, а
просто стало незаметным, как нарисованная мелом на стене стрелка из детской
игры. На сухой земле в резной тени листьев лежал тополиный пух. Сильно
хотелось пить. Пот мгновенно высыхал, едва успев выступить.
На скамейке сидел пожилой бомж средней степени запущенности. Завидев
меня, он поднялся и направился мне навстречу. Цель его маневров не оставляла
сомнений, но начал он издалека - с погоды, хотя перед этим и произнес
стандартную фразу "молодой человек, можно ли к вам обратиться". В таких
случаях трудно ответить грубостью, потому что обратиться ко мне можно -
почему бы нет, и жара в самом деле адская. Вместо сетки с посудой он держал
в руках толстый иллюстрированный альбом, красивый и дорогой. Дед был тоже не
простой - что-то такое у него было в глазах и во всем облике, и обычный
бомжиный заискивающий тон казался на фоне его природного спокойствия и
отстраненности чем-то вроде изощренной насмешки. Он словно предлагал свою
дружбу по гроб жизни в обмен на рубль, который неминуемо должен был всплыть
в конце его длинной речи, иллюстрированной переворачиваемыми страницами с
какими-то кусками карты и фотографиями домов и ландшафта.
Судя по его речам, все эти картинки нарисовал он сам, - по крайней мере
на это намекала его поза великого путешественника, географа и испытателя
природы, вот так запросто рассказывающего про свои подвиги случайному
человеку, чтобы потом естественно перейти к стесненным средствам и дорожным
издержкам.
Я подумал, что такие люди с годами неизбежно оттачивают нищенское
мастерство, подчиняя все, что у них имеется, единственной цели. Когда явно
интеллигентный в прошлом человек говорит тебе, что вот на этих рисунках,
если их сложить один за другим по порядку, изображено все то, что находится
на окружности земного шара, проходящей как раз через место, где мы сейчас
находимся, - это вызывает недоумение и жалость. Когда он демонстрирует свою
готовность немедленно поклониться в ножки и всячески старается приковать к
себе твой интерес, - тебе становится неприятно, что человек со следами
былого достоинства и силы перед тобой унижается. И в том, и в другом случае
стыдно делается не ему, а тебе. И в результате захочется откупиться - если
не от него, то от собственного чувства неловкости, тем более, что сумма, к
которой в конце концов сведется разговор, явно будет копеечной. В ход идет
все - даже этот случайно украденный альбом, в который он то и дело тычет
грязным ногтем, суетливо, но осторожно переворачивая очередную страницу,
чтобы предложить "приятному молодому человеку" взглянуть еще вот на эту
интересную карту, потому как он ручается, что в другом месте молодой человек
такого точно не увидит. В довершение собеседник получает еще один лучезарный
взгляд выцветших голубых глаз и улыбку всеми морщинами преувеличенно доброго
лица, коричневого то ли от загара, то ли от грязи.
Дедок был, наверное, корифей нищенского ремесла - это чувствовалось в
каждом его стыдливом и жалком движении. Моя рука чуть ли не сама лезла в
кошелек за монеткой.
Я вдруг подумал, что он хочет всучить мне свой альбом, но потом понял,
что вряд ли - уж слишком он над ним трясся. Скорее, попросит угостить пивом
или дать маленькую денежку - воды попить, а то уж очень в горле пересохло. Я
подумал, что есть еще хороший вариант - запить таблетку. На его месте я бы
так и сказал - эффект очевиден, и даже явное вранье про воду, которую он
хочет вместо пива, обретает статус правды. И вообще, интересно представить
себе путь этого человека - незаметное превращение среднего выпускника
института с его надеждами, планами и желаниями в оборванца с нечистой
бородой и вечным африканским загаром, вкладывающего всю жиденькую энергию
недоопохмелившегося алкаша в импровизацию на случайную тему с
одной-единственной целью.
Он все плел и плел свою чушь про репродукции редчайших рисунков и
показывал мне какую-то карту в грязно-желтых тонах, похожую на фотографию
выцветшей пятнистой военной формы. Я машинально прочитал обозначения на
карте, ничего мне не сказавшие.
"Оказаться в Африке очень просто," - сообщил он мне доверительным
тоном, выдержав полновесную актерскую паузу. "Это так же легко, как полететь
на самолете. Как подняться по трапу на корабль. Как шагнуть в открытую дверь
вагона. Нужен только билет, а он у тебя всегда с собой."
Эти слова были похожи на перевранную выдержку из буклета туристической
фирмы. Возможно, он был вконец деградировавшим туристическим агентом. С тех
пор старина, видимо, здорово повредился от пьянства, потому что дальше он
понес что-то про вынырнувшую из-за угла машину, сосульку с крыши и прочие
фатальные дела, подстерегающие человека в этой жизни. Вероятно, бренность
земного существования служила поводом к тому, чтобы немедленно пуститься в
вояж, а в свете грядущих великих трат вожделенный рубль был, конечно,
копейкой.
Внезапно я испытал сильный приступ раздражения и подумал, что рубль ему
не дам ни при каких обстоятельствах. Я уже собирался сказать ему это со всей
однозначностью и безразличием, необходимыми для того, чтобы он побыстрее
отстал, как мужик тут же примолк, видимо, все поняв.
Он закрыл альбом и надел на него полиэтиленовый пакетик, который, как
оказалось, все время держал в руках. Судя по всему, в этом пакетике альбом и
лежал на лотке, перед тем как этот дед стянул его у зазевавшегося продавца.
Некоторое время бродяга молчал. Потом просто и спокойно сказал, что
хочет пить. От тоски и неловкости я ляпнул, что это его проблемы. Он
повернулся и пошел прочь.
Мне стало очень стыдно, и вместе с тем показалось, что я упустил что-то
важное. Какая-то возможность в жизни непоправимо ушла, вернее, непоправимо
уйдет, если я сейчас чего-то не сделаю. Я подумал, что черт с ним, с дедом -
не стоит этот несчастный рубль мук совести, и тут вдруг до меня дошло, что
на одном из рисунков был изображен мой родной дом, причем даже нарисованный
с того самого места, где мы с ним только что стояли. Эта репродукция была
последним, что он мне показал, перед тем как понял, что я его сейчас пошлю,
и закрыл альбом. Я видел ее мельком и в тот момент не обратил внимания,
занятый приготовлением к маленькому напряжению совести, которое мне
предстояло. Почему там оказался наш дом, да еще с этого же места, было
удивительно - он явно не относился к достопримечательностям города, и уж тем
более не вязался с изображениями природы Бог знает каких мест, которые этот
человек мне показывал до того, причем с подписями на разных языках. Вообще,
альбомчик был довольно странный.
Я постарался вспомнить, что там было еще, изо всех сил напрягая память.
Но перед глазами не было ничего, кроме того, что они видели в данный момент.
Я видел только удаляющуюся фигуру старика. Вот он приблизился к тетке,
торгующей квасом, и я услышал ее слова: "Иди-иди. Пилигрим."
Подойдя быстрым шагом к палатке с квасом, я спросил одну большую и
протянул ее старику. Он принял кружку и начал медленно пить, словно экономя
убывающую в ней жидкость. Допив, он усмехнулся, поставил кружку на поднос и
показал мне жестом отойти в сторону. Мы отошли. Напившись, он стал вести
себя совершенно по-другому - всем своим видом он словно хотел показать, что
делает мне большое одолжение, расплачиваясь за несчастную кружку кваса
несоразмерно дорогой ценой. Он бережно достал из пакета альбом, раскрыл его
примерно на середине и перелистнув пару страниц, показал разворот мне, не
выпуская, однако, альбом из рук.
Там была большая карта мира, в тех же самых землистых тонах. Карта как
карта. Все было в порядке, кроме Африки. Вместо нее я увидел континент
незнакомых очертаний. На нем было написано: "Kingdom of the Dead". Он
состоял из двух частей: "for men" и "for women". Пятна на женской половине
напоминали худощавую женщину с запрокинутой головой и устремленными вверх
руками. Вместо глаз у нее были маленькие витые выступы, напоминавшие детские
постройки из мокрого песка на пляже, только цилиндрические, а не
конусообразные. Черты иссушенного лица угадывались приблизительно, но его
выражение было ясно различимо - страстная мольба на фоне инфернальной
отрешенности.
Средиземное море было рекой Стикс. С севера в нее входили острова,
длинной вулканической грядой то устремляясь к континенту мертвых, то уходя
назад к нормальной земле. Я увидел название одной из цепей островов - они
назывались по-русски - Садовые. Рядом были еще какие-то Электрические
Острова, и Острова Истощения. Еще там были Огородные Острова. Они изо всех
сил старались прижаться к северному берегу реки. Я подумал, что это имеет
какое-то отношение к последним делам человека, и представил себе истощенного
и парализованного пенсионера, ковыряющегося в своем огороде, сидя на
электрическом стуле на колесиках, в который превратилась его жизнь. Все это
было одновременно и страшно, и как-то по-детски - эти дурацкие названия в
таком месте, где все должно быть высоко и торжественно-однозначно, и где
недопустима эта чушь. Дело было, наверное, в том, что нам, живым, могут
достаться только жалкие и бессвязные крохи того, что составляет великое и
страшное целое.
Сам континент был прямо-таки испещрен названиями. Я жадно читал их,
стараясь запомнить как можно больше - они с трудом ложились на слух,
диковинной нездешней музыкой вызывая оторопь, но удержать в памяти не
удавалось ничего - слова проходили сквозь меня бесплотной чередой, не
задевая ни одним созвучием или догадкой, и текли дальше в песок этой
бесплодной земли, угасая и растворяясь, как жизни тех, давно мертвых. Их
язык был мертв, их мысли были непостижимы так же, как и их загробные дела,
но ведь они были - эти дела и эти люди, раз оставили на карте тонкую сеть
больших и маленьких букв, наброшенных незримой рукой на пространство их
посмертных скитаний. Я глотал и глотал звуки бесплотных слов, не указывающих
ни на что из доступной нам жизни, слов, инопланетянский смысл которых не
способен постичь живой, и слова текли мимо... Тени шли и шли, все дальше на
юг, влекомые ветром прочь от пограничной реки, никого не пускающей обратно,
и пропадали в нездешней пыли, теряя видимые нам очертания и сливаясь с
мутным туманом, - и слова гасли, чтобы превратиться в другие, еще более
странные и непостижимые. Я все силился вобрать в себя их непонятный смысл, в
полусне выговаривая их про себя и гас вместе с ними, в тоске уносясь прочь
от реки вместе с зыбким ветром...
...Я стоял по колено в пыльной метели, забыв про дыхание и моргание
ресницами. Быть так оказалось гораздо проще, и для поддержания существования
не требовалось никаких усилий. Для передвижения не надо было идти ногами.
Все видимое было видно одновременно, и для взгляда назад не нужно было
поворачивать головы. Я попытался осознать, что же произошло. Этот мир
начался в маленьком кусочке мозга, который, как оказалось, всегда был во
мне, незаметный, но бессонный, и выделяемая им капля всегда присутствовала в
любой мысли и ощущении. Мир стремительно развернулся освобожденной пружиной,
подчиняясь магии содержащихся в нем имен. Мертвые слова увлекли меня в мою
собственную бездну, которая в конце концов заполнила все пространство, как
точка, отразившаяся сама от себя. И тогда стало ясно, что наоборот - не мир
мертвых всегда был точкой в голове, а мозг и все прочее, составляющее меня,
когда-то имело начало в нем. Царство мертвых было абсолютным и
всеобъемлющим, непреходящим и циклическим, как его имя - оно кончалось
началом и начиналось концом. Вокруг была Африка. Для живого - точка в
сознании. Для меня - вечное и окончательное пространство небытия.
Точкой стала жизнь. Я попытался вспомнить, какая она, но обнаружил там
только полустертое воспоминание о предметах. Та концентрация, которую
требовалось создать в этой точке, казалась ненужной и даже смешной. Думать о
жизни не хотелось.
В этом мире надо быть географом или просто бродягой, потому что другого
призвания у человека здесь быть не может - ведь сидение на месте и
осмысленные действия предполагают надежду, которой в стране мертвых нет.
Единственное занятие там - это собирать увиденное и пережитое, доверяя его
подвластному тебе материалу. Я погружался все дальше и дальше вперед, в
жаркое марево бесконечного дня, забывая все найденное в той жизни и
постепенно сживаясь с новыми названиями того, что меня окружало. Вокруг был
хаос, и этот хаос был подобен сам себе - медленно бредущие люди, которые
беспричинно объединяются в тут же распадающиеся группы, привычки и мнения,
которые теряют цену, не успев появиться, возникающие и исчезающие тени
предметов, которых никогда здесь не было, события, берущие начало в
собственных последствиях - все это отражалось в каждой потерянной душе,
устроенной так же абсурдно и случайно, как и все окружающее. Хаос был
единственной реальностью, и его можно было читать, как книгу. Книгу на
мертвом языке.
Я понял, что опять стал странником. Оседлость жизни была мимолетным
сном. Мертвые слова лились из меня легко и свободно, и смысл их лежал
вокруг, как груды песка и пыли, которые мне привиделись здесь поначалу,
когда я, ослепленный привычкой жить, еще ничего не видел. Смысл был такой же
вещественный и зримый, как предметы в мире живых. Его можно было потрогать
рукой, если бы у меня были руки. Я шел все дальше и дальше, упиваясь музыкой
мертвой речи и знал, что за мной в этом мире остается след, неотменимый и
несомненный.
* * *
...Парень очнулся только тогда, когда я захлопнул альбом у него перед
носом. Я стоял и смотрел на него - живую фотографию моей юности. Бестолковый
и ненасытный раб самого себя, не подозревающий, что у него внутри. Видимо,
прошедшие сорок лет сильно меня изменили, раз он с самого начала не узнал
собственное лицо. Сорок лет, которые он проведет своим ходом, нестерпимо
медленно ползя по полубессознательным секундам обыденной жизни. Сорок лет,
которые я только что прошел за один миг.
Если усреднить по пространству и времени весь пройденный за жизнь путь
и представить себе это растворенное в мире облако мыслей, ощущений и
состояний, оставшихся в каждой точке и в каждом мгновении, в которых был
человек, и слить все воедино - то в итоге получишь как раз вот это. Один миг
в мире мертвых. Разницы нет - как ни иди, все равно приходишь к одному и
тому же, и весь я теперешний целиком содержался в себе тогдашнем, который
сейчас мучительно собирает вместе обрывки мыслей, пытаясь понять, что с ним
случилось.
Кто знает, что он видел на месте нарисованной мной картины оттуда.
Наверное, он просто испугался, потому что стал рассказывать мне обычную
легенду про страну, расположенную в том месте, где находится Атлантидийский
океан. Он говорил, что там живут люди с черной кожей. Видимо, он раньше
много читал эти сказки для тех, кто боится посмотреть в себя и узнать, что
там. Почему-то все, кто увидел оттуда хоть что-нибудь, от страха
рассказывают одно и то же. Он долго и с увлечением излагал эту былину про
людей с бамбуковыми копьями, сидящих вокруг костра и поющих странную песню
про то, что белый человек беззащитен - а у черного охотника есть щит, белый
человек слаб - а у черного охотника есть копье, у белого человека в душе
страх и сомнения - а у черного охотника в теле есть гордый дух земли и
солнца, дающий ему жизнь, живущий на небе и знающий все. Легенда была
красивой, и за столетия она обросла живописными подробностями, вплоть до
описаний праздников урожая с танцами, непременными чернокожими женщинами с
голыми грудями и белыми зубами, жареными тростниковыми крысами на бамбуковых
палках и банановым пивом в каких-то калебасах. Мне стало жаль его - ведь ему
так долго еще питаться иллюзиями, прежде чем он поймет, где он сейчас на
самом деле.
Насчет крыс и женщин не знаю, а вот банановое пиво пришлось очень
кстати. Я сказал, что с удовольствием покажу ему еще кое-что, а он в ответ
сделал понимающий жест рукой и убежал к ларькам на той стороне улицы.
А я пока посижу тут на лавочке. Пусть идет один, а то там мусора.
Хороший парень. Не каждый день такая удача.
Было раннее утро, когда Джонни включил компьютер. Главное - с самого
начала правильно себя настроить, думал Джонни, когда руки и ноги, весело
откликаясь на команды, начали выполнять привычную утреннюю работу. Солнце
вставало над городом, и в его первых лучах оживала городская жизнь. Товарищи
Джонни тоже понемногу просыпались. Видимо, они чувствовали то же самое, что
и он, потому что по бегущей строке сверху понеслись, догоняя друг друга,
стандартные теплые приветствия.
Оглядевшись, Джонни понял, что это место ему не знакомо. Они находились
на большой площади, со всех сторон окруженной городом. От площади начиналось
несколько узеньких улочек, в которые едва можно было протиснуться. Почти все
свободное пространство в них занимали перепутанные зеленые провода разной
толщины. На всякий случай Джонни запросил транзакцию, но, как всегда в
последнее время, ответа не дождался и несколько приуныл.
Однако делать было нечего. Джонни поднялся на ноги и принялся
одеваться. Амуниция лежала рядом. Прежде всего следовало надеть лифчик, не
забыв проверить его содержимое. Боекомплект был на месте. Потом Джонни
поднял с земли каску в веревочной сетке. Продетые сквозь нее листья совсем
завяли и выглядели очень некрасиво. Джонни вытащил их из ячеек и бросил на
землю. Неподалеку рос подходящий куст. Джонни сорвал несколько листьев
разного размера и заткнул их за веревки. Так каска смотрелась намного лучше.
На голове листьев не было видно, но Джонни знал, что они есть. Это
называлось "маскировка".
Однако на этом одевание не кончалось. На земле лежали еще два рюкзака -
большой и маленький. Джонни повернулся и взвалил большой себе на спину.
Рюкзак был очень похож на один из тех, которые тащили какие-то смеющиеся
мирные жители в аэропорту в Майями. Только те были разноцветные, а этот
какой-то блеклый. На грудь прицеплялся другой рюкзачок поменьше. Джонни
затянул ремни и закрепил замки, повернув специальный фиксатор на каждом.
Винтовка прикреплялась в самую последнюю очередь. Джонни попрыгал на месте,
прислушиваясь, не гремит ли что-нибудь. Ничего не гремело. Вздохнув с
облегчением, Джонни поднял голову и стал смотреть, что делают другие.
Эти другие были такие же солдаты, и даже внешне выглядели примерно так
же. Они были друзьями Джонни - его боевыми товарищами, и если кто-то из них
вдруг оказался бы в трудном положении, то следовало не колеблясь прийти ему
на помощь, при условии, конечно, что риск для собственной жизни не слишком
большой. Но несмотря на внешнее сходство, что-то все же отличало их от
Джонни. По сути они были очень поверхностными людьми. Другие солдаты не
могли воспринимать мир изнутри, всеми своими внутренностями чувствуя
происходящее. Им не дано было ощутить живой контакт с реальностью - а Джонни
только так и жил. Их уделом оставалась отстраненность, неспособность
погрузиться в мир с головой и раствориться в нем. Они жили как автоматы или
как винтовки. С ними по большому счету было не о чем разговаривать.
Вероятно, они даже не знали, что такое транзакция. Все что они могли - это
быстро реагировать и правильно действовать, но это было только действием, а
никак не настоящей жизнью. Они всегда оказывались где-то снаружи, а не
внутри мира, - на поверхности, а не в центре.
Вот и сейчас они возились в нескольких шагах от Джонни, разбирая
гранаты из ящика и ввинчивая запалы. Джонни подошел поближе. Добраться до
гранат было не так-то просто - ящик со всех сторон загораживали спины
солдат. Пришлось ждать своей очереди.
К толпе приближался сержант, и солдаты закопошились поживее. Получившие
свою пару гранат быстро отходили, прицепляя их к лямкам у плечей и затягивая
фиксирующие ремешки. Сержант так и сыпал командами направо и налево. Джонни
его очень уважал и боялся. Сержант был до такой степени внушительным, что
казался пародией на самого себя - во всяком случае, кожа на его лице была
такая, какая у людей бывает на пятках.
Джонни столкнулся с сержантом нос к носу и поприветствовал его. В ответ
он несильно взял Джонни за плечо и сказал: "Когда ты обращаешься ко мне,
парень, то добавляй "(сэр("". "Да, сэр!" - ответил Джонни, и тогда сержант
убрал руку.
Раньше никто никогда не говорил с Джонни так. Слова были такие, что над
ними стоило хорошенько подумать. Неожиданным в них было вовсе не то, что
сержанта - такого же человека, как и остальные, - надо было называть "сэр".
Это надо было просто навсегда запомнить, как и все, что говорили старшие по
званию. Удивительным было другое: сержант назвал Джонни на ты. Отсюда
следовал только один вывод: когда Джонни обращается к Джонни, он должен
называть его "я".
Почему-то до сих пор это не приходило мне в голову. А ведь если
подумать, теперь многое становилось ясным. Например, раньше я не мог понять,
почему же Джонни - внутри, а другие солдаты - снаружи, - ведь когда я
смотрел в зеркало в здании аэропорта, все солдаты, отражающиеся в нем,
казались одинаковыми. На самом деле это объяснялось просто: Джонни - это я,
а я по определению внутри. То, что снаружи - это мир, а то, что внутри - это
я.
Или еще - прежде мне казалось странным, что Джонни умеет и говорить, и
думать, а все остальные - только говорить. Теперь оказалось, что и это не
вопрос: ведь думать - это главное свойство "я". Какое же это "я", если оно
не думает? И вообще, стоит только попробовать ни о чем не думать, как
становится ясно, что это невозможно. Оказывается, что в мыслях не бывает
пауз. Сразу за тем, как решаешь в следующий момент постараться не думать,
новая мысль возникает в голове сама собой, и удержать ее нельзя никак.
Видимо, в человека при рождении просто встраивается система думания, и потом
ее от него уже нельзя отделить.
Эти открытия меня настолько захватили, что я чуть не забыл ввинтить
запалы в гранаты. Самое интересное, что на этом дело не кончалось! Отсюда
следовала еще одна потрясающая вещь. Оказывается, этот мир создал я сам, раз
в нем есть только то, что видит Джонни, а Джонни - это я. Действительно,
закрыв глаза, легко убедиться, что окружающие предметы тут же пропадут.
Правда, когда глаза закрыты, все равно ясно, что стоит их открыть, предметы
снова окажутся на своих местах, но ясно-то кому? Мне! Кто об этом знает? -
тоже ведь я!
Размышлять про все это было очень приятно. Внезапно мне пришло в
голову, что лицо сержанта было похоже на пятку только потому, что двумя
днями раньше, еще в Америке, я увидел собственную пятку, когда вытряхивал из
ботинка попавший туда камешек. А если бы камешек туда не попал - не попал
опять-таки мне, в мой ботинок, - то лицо сержанта так бы и осталось красным
кирпичом, а если бы я никогда не видел кирпичей, то и вовсе неизвестно чем.
Было только непонятно, зачем мне понадобилось творить этого человека,
который вдруг ни с того ни с сего хватает солдат за плечи. Я попытался
разрешить и эту загадку, но не смог - много думать про сержанта не
получалось. Мешал какой-то страх - он все сковывал, и хотелось отвлечься на
что-нибудь другое.
Это удалось без труда, потому что выяснилась еще одна вещь: мир еще не
был готов. Он продолжал создаваться каждую секунду, потому что я мог ходить
и смотреть по сторонам, своим взглядом вызывая к жизни все новые и новые
предметы. Предметов, правда, было немного - снаряжение да винтовки. Ну, и
еще кое-где росли кусты, представлявшие собой небольшие кучи веток и
листьев, пригодных для маскировки.
Между прочим, можно было не только смотреть, но и слушать. Этот способ
был ничем не хуже - таким путем, очевидно, я тоже мог что-нибудь сотворить.
Творить мне очень нравилось, и я стал прислушиваться к разговору других
солдат. Но они говорили о том, что уже существовало - о гранатах, которые
нам приказали взять из ящиков. Я хотел узнать, как называется город, который
нас окружал, и спросил одного из них - молчаливого уверенного парня,
прицепившего себе на плечи по две гранаты, а не по одной. Он ответил
коротким словом "джянглз".
Слово было звонким и приятно похожим на мое имя, что лишний раз
указывало на скромный источник творения, но одновременно что-то в нем
вызывало тревогу. Мне показалось, что я понял, откуда этот страх. Дело было
в том, что в джунглях водились гуки.
"Там гуки", - сказал я остальным, и солдат с четырьмя гранатами бросил
быстрый взгляд на одну из тропинок, уходящих в лес, и затем растянул губы в
презрительной усмешке. Мне стало ясно, что он тоже их боится.
"Обезьяны", - сказал другой, со шрамом на лице. - "На деревьях по
лианам лазают. Зазеваешься - подстрелят". Похоже, этот человек знал, о чем
говорит - по нему было видно, что он здесь не первый месяц.
Джунгли обступали нас плотной стеной. Подходить к краю опушки не
хотелось, но и отсюда я мог видеть, из чего они состоят - там было огромное
количество деревьев, и все разные. Между деревьями висели лианы, сплетаясь
друг с другом, как веревки на касках. Наверное, там создалось бы еще много
всего, если подойти поближе. "Там дальше хижины гуков", - предостерегающее
произнес сержант.
Все это было, конечно, не очень хорошо. Некоторые вещи в этим мире
творить бы не следовало. Собственное несовершенство вдруг стало совершенно
очевидным, и от этого сразу стало тоскливо. Как все-таки много во мне
такого, чего не полагалось человеку, рожденному, чтобы сражаться за Америку.
Например, куст папоротника, из которого я выдернул листья для камуфляжа,
годился для нашей цели, а вот одинокое дерево посреди поляны, на котором
висит чья-то винтовка - нет. Винтовку можно положить и на землю.
И все же, хоть я и не идеален, все это сотворил именно я. Мне на
мгновение стало страшно, что творцом мира мог оказаться не американский
солдат, а какой-нибудь гук или, еще хуже, айвэн. Чтобы успокоиться, я стал
думать об Америке, какой я ее видел во время последней транзакции.
Ее лицо, обрамленное водопадом растрепавшихся золотых волос, выражало
наслаждение и восторг, настолько сильные, что их можно было без труда
различить на фоне ослепительной улыбки. Она была божественно красива, и ее
нисколько не портила гримаса экстаза, из-за которой она даже выпятила нижнюю
губу, обнажая ряд острых блестящих зубов. И вместе с тем в ее идеальном лице
без малейшего дефекта было что-то очень простое и доступное, как будто бы
она недвусмысленно обещала мне, простому солдату ее армии, исполнить любые
мои мечты. Ее тугое гладкое тело было грациозно выгнуто вперед как бы в
порыве страсти, а руки осторожно поддерживали красивую силиконовую грудь,
словно предлагая ее мне - с условием, что я буду нежен и деликатен, хотя и
неистов в своем стремлении к наслаждению.
К сожалению, транзакция оборвалась на самом интересном месте, и ниже
мягкого, но подтянутого живота с маленькой впадинкой пупка шли
переливающиеся зеленые полосы, скрывая волосатые бедра неизбежного мужика,
на котором она располагалась. Но даже в таком урезанном виде она была все
равно прекрасна.
Тут оказалось, что в мире происходит новое неприятное явление. В небе
раздался какой-то неясный шум, вызвавший у сержанта бурный приступ энергии.
Он заорал нам построиться у самого края джунглей и затем быстро пошел вдоль
образующейся шеренги, озабоченно оглядывая каждого из нас и ругая всех
подряд засранцами и ублюдками. Мой номер был седьмой. Я быстро занял свое
место и стал ждать дальнейших приказаний.
Вертолет приземлился в центре площадки. Своим ревом он заполнял все
окружающее. Дверей сбоку у него не было. Нам приказали быстро забраться
туда. Когда я оказался внутри, то там было уже очень тесно, а люди все
продолжали влезать. Сержант что-то орал, но его не было слышно. Наконец, все
уместились. Мы сидели прямо на полу в несколько рядов. Дрожащий вертолетный
рев пополз вверх, становясь при этом все сильнее и сильнее, и на самой
верхней истерической ноте пол подо мной дрогнул, и мы взлетели.
Сержант с трудом протискивался мимо нас, прицепляя веревочки с
карабинами, торчащие из наших парашютов, к общему тросу, натянутому сверху
вдоль каждого борта. Потом он вернулся назад к выходу, ступая прямо по ногам
и хватаясь за каски и плечи солдат, чтобы удержать равновесие.
Наконец, суета улеглась. Я молча смотрел на напряженные лица людей,
сидящих вокруг. Внизу за бортом что-то мелькало, но я плохо видел что. Мы
были прижаты друг к другу очень плотно, как патроны в магазине.
На мгновение мне показалось, что мы и есть патроны в магазине, а
винтовка, в которую мы заряжены, находится в руках какого-то высшего
существа, собирающегося через несколько минут выстрелить нами в какую-то
видимую только ему цель. Вполне могло статься так, что все окружающее - это
только видения, которые он наслал на меня и других солдат специально для
того, чтобы нам было чем заняться в ожидании финальной секунды.
Эта картина казалась вполне разумной - я даже представил себе магазин
своей собственной винтовки, патроны в которой были не патронами, а людьми, -
и каждый из них тоже сидел сейчас в тесной железной коробке и думал о том,
что ему очень скоро придется сражаться за Америку, в результате чего он,
возможно, будет убит.
От этой мысли где-то внутри заныло противным холодком. Я попытался
вспомнить, что я знаю о смерти, но кроме того случая, когда в нашу часть
привезли несколько запаянных гробов, не вспомнил ничего. Нас всех тогда
заперли в казарме, но если бы не даже заперли, а разрешили посмотреть, то
что бы это изменило? Все равно, и гробы, и мысль о смерти, и высшее
существо, в обойме которого я нахожусь, все-все в конечном итоге существует
только в моей голове. А раз так, то что стоит мне, создателю этого мира,
одним универсальным движением мысли разогнать окружающий меня тоскливый
бардак, за которым во весь рост стоит с трудом сдерживаемая паника, и стать
- сразу и навсегда - счастливым?
Но я не знаю, как это сделать! Способ наверняка есть, но какой!? Все
тайны мира, включая даже совершенно секретную информацию о месте нашей
выброски, включая вообще - все - совсем, - упираются только в одно: кто же
такой я.
Вдруг раздался громкий сигнал. Нашему ряду скомандовали встать. Мы
стояли друг другу в затылок, постепенно продвигаясь вперед на
освобождающееся место. Когда подошла моя очередь, я оказался один перед
проемом в борту и по команде прыгнул вперед в пустое прозрачное небо.
Рев вертолетного двигателя сразу же превратился в удаляющееся
стрекотание. Несколько секунд я барахтался в пустоте. Потом меня рвануло
вверх за подмышки и в паху. Стало очень тихо, только сверху доносилось
посвистывание ветра в куполе.
Внизу виднелись какие-то горящие хижины. Наверное, это были хижины
гуков. Я стал думать, почему же всякий раз, когда я вижу какой-то предмет,
навстречу ему из памяти угодливо выскакивает соответствующее слово, и откуда
там взялось слово "хижина", если все, что я видел в этой жизни, это города и
заводы. Собственно, ответ был ясен: просто мне раньше говорили про это -
говорили такие же люди, как и я. В памяти всплыли десятки услышанных
разговоров и часы прослушивания записей. Вся та дрянь, которая меня окружала
и ни одной секунды не была мне нужна - все это, оказывается, сидело во мне в
виде слов! Их уже нельзя было вытравить из моего мозга. Стереть записанные в
мозгу слова означало стать идиотом.
В тихом влажном воздухе вдруг раздался приглушенный автоматный треск.
Мой М-16 был прикреплен сзади, и поэтому приходилось довольствоваться
огневой поддержкой с вертолета. Мне было жалко тратить на стрельбу
оставшееся драгоценное время - вместо этого хотелось хотя бы приблизиться к
решению этой головоломки. Так вот - откуда же берутся слова? Я узнаю их от
людей, а вот откуда люди?
Внезапно мне показалось, что я стал падать быстрее. Давление ремней
ослабло. Задрав голову вверх, я увидел, что купол охвачен огнем и через
несколько секунд сгорит полностью. Видимо, в него попали зажигательными или
трассирующими. Пришлось дернуть кольцо запасного. Все это только отвлекало
от главного - я никак не мог понять, кто же такой я, и кто сотворил меня,
раз во мне нет ничего своего.
Мои мысли состоят из слов. Я узнаю слова от людей. Люди - от других
таких же, и все вместе это называется американский язык, на котором говорят
все американцы. Мои действия - это то, чему я обучен, - обучен другими
американцами. Мои ощущения - не более чем следствия моих мыслей и действий.
Моя винтовка произведена в Америке. Патроны к ней тоже. Форма тем более. У
меня не было ничего своего. Совсем ничего. Меня не существовало! Вместо меня
над землей летел какой-то солдат с американским именем, среди десятка других
точно таких же, и готовился вступить в бой. Отсюда следовал только один
вывод: когда я обращаюсь к себе, мне следует называть себя "Джонни".
Удар по ногам оказался довольно сильным. Джонни упал на спину и сразу
же встал. Надо было побыстрее отцепить оба парашюта и сориентироваться в
обстановке. Мимо Джонни пробежал кто-то из своих. Вдруг где-то совсем близко
грохнула короткая очередь, и из спины солдата брызнул фонтанчик крови.
Включив акустическое зондирование, Джонни увидел стрелявшего и достал его
через куст, за которым он прятался.
Вести боевые действия было сложно, потому что в инфракрасном диапазоне
ничего не было видно из-за пожара, а в видимом мешали различного рода
препятствия. Акустическое зондирование тоже мало что давало из-за сильных
помех от разрывов и многократного переотражения сигнала. Приходилось
постоянно переключаться туда-сюда, сопоставляя данные, и мозг еле успевал
обрабатывать информацию. Существенно осложняло обстановку то, что на фоне
шумов характерные импульсы, которые испускали свои, становились
малозаметными. В результате для уменьшения вероятности ошибки до
условно-безопасного уровня требовался дополнительный анализ, что сильно
снижало эффективность огня.
Дело приняло серьезный оборот. Гуков оказалось слишком много, и у них
были гранатометы. Вот-вот должна была начаться транзакция. Это произошло,
когда американцы все-таки сумели занять нормальную оборону у края деревни.
Транзакция оказалась просто передачей координат вероятных объектов
противника с указанием уровня их приоритета.
Джонни вел огонь, перебегал, падал, двигался ползком и снова стрелял.
Все эти действия, требовавшие к тому же постоянного обсчета траекторий и
выбора оптимальных решений, отнимали массу ресурсов организма. Но все это
было уже не так важно. Главная проблема была решена.
Джонни совершал очередную перебежку к воронке от ракеты, из которой
простреливались сразу три приоритетных цели, и тут в него попали. Он просит
прощения, что теперь вынужден время от времени прерывать рассказ о себе
INJURY ISOLATION PROCESSING[1] но у него стоит операционная
система с хорошо организованной многозадачностью BLOOD PRESSURE
ADJUSTED[2] и на связность изложения TISSUE REGERATION
ACTIVATED[3] это не должно повлиять INF(X=4.36, Y=18.63, Z=LOW,
LEVEL=6) =0.85[4] вот и сейчас FINE AIMING[5] несмотря
на интенсивный огонь FIRING[6] он вполне способен TARGET
DESTROYED[7] описать вам одну транзакцию CLIP EMPTY[8]
которую ему показывали RELOADING[9] раньше CRITICAL ARM
INJURY[10] там какой-то 3 PAIN THRESHOLDS SET[11]
румяный седой CRITICAL HEAD INJURY[12] человек говорил GOD IS THE
TRANSACTION[13] так больно LOW POWER RADAR OFF[14]
показали бы мне MAIN COMPUTER DAMAGED[15] этого гада
ERROR_CODE=0101100[16] еще немножко потерпеть UNKNOWN
ERROR[17] сейчас я вернусь в Америку ERR
10111001101000010000000000000000000000...
* * *
Джон выключил компьютер. Поигрался и хватит - надо уметь себя
контролировать. Пора было ехать в университет. Он сунул в рюкзачок тетрадки
для конспектов и заполненный бланк домашней работы. Его старенький "Плимут"
стоял на улице возле дома. Джон плюхнулся на сиденье и завел мотор. В окне
напротив мелькнула седая голова в кудряшках. Старая клюшка. Все наблюдает,
как и чего.
Его беспокоил какой-то дискомфорт. Все-таки нельзя так увлекаться - все
равно ведь потом придется оторваться от игры и зажить обычной жизнью. Причем
чем дольше живешь в том мире, тем неприятнее возвращение. Чертова
виртуальная реальность. Да еще эта кассета с Вьетнамом. Умеют же делать.
Титановый скелет до сих пор болел в тех местах, куда вошли пули. Джон согнул
руку в локте, поднеся ее к уху, и прислушался к тихому гудению поршней.
Трудно понять - то ли сервомеханизм разболтался, то ли ухо слышит искаженно.
"Поиграю сегодня в бейсбол", - подумал Джон. "Все лучше, чем опять целый
вечер сидеть с разъемом в черепной коробке. Потом по сервис-центрам не
наездишься".
Неприятное ощущение постепенно проходило. Джон выехал на улицу и
огляделся. Все было в порядке. Залитый утренним солнцем проспект ничем не
напоминал горящие джунгли. Только тут Джон окончательно понял, что он в
Америке. Слава Богу. Это Америка, родная и до боли знакомая, а никакой не
Вьетнам. Вокруг плотными рядами ехали американцы в американских машинах.
Джон был одним из них. Он перевел дух. Кажется, все о'кей.
Мало-помалу Джоном овладело привычное чувство повседневности. Будничная
жизнь все глубже брала его в свои объятия. Америка была кругом. Она мелькала
за окнами разношерстной толпой и витринами магазинов, нетерпеливо сигналила
в пробках, визжала тормозами у светофоров и резко срывалась с места на
зеленый свет. В машине тоже была Америка. Даже если выключить радио, ничего
не менялось. Америка все равно звучала в ушах, как привязавшаяся песня.
Америкой оказывалось все, в чему ни притрагивались пальцы. Глаза не умели
видеть ничего, кроме Америки.
Америка - это то, куда всегда возвращаешься. Больше возвращаться просто
некуда, потому что на самом деле ты ее никогда и не покидал. Она содержит в
себе прошлое, настоящее и будущее.
Джон все это знал - как же не знать того, что всем давно известно. Но
он знал также и другое. Сегодня вечером он опять повторит попытку.
1 производится изоляция ранения
2 кровяное давление отрегулировано
3 активизация регенерации ткани
4 пех(X=4.36, Y=18.63, Z=низко, уровень=6) =0.85
5 точное прицеливание
6 огонь
7 цель уничтожена
8 обойма пуста
9 перезарядка
10 критическое ранение в руку
11 боль уменьшена до трех пороговых значений
12 критическое ранение в голову
13 Бог - это транзакция
14 нехватка мощности радар отключен
15 главный компьютер поврежден
16 код_ошибки=0101100
17 неизвестная ошибка
И чего мы здесь мерзнем? Надо в Италию, в Рим - там сейчас тепло, хотя
и пасмурно. Там собор святого Петра; на площади летают голуби, вырывая из
рук у людей хлеб. Тепло настолько, что можно расстегнуть верхнюю одежду. А
вот головного убора лучше не снимать, потому что голубей много, и они часто
гадят прямо на толпу. Вместо снега здесь дождь, и даже зимой не бывает
особенно холодно, так что тут не нужны тяжелое зимнее пальто и шапка -
вполне достаточно плаща и шляпы.
Рим - странный город: в нем почему-то всегда видишь только то, что
хочешь увидеть. Так неизбежно происходит со всеми, кто сюда попадает. А
желающих достаточно - на площади всегда полно туристов. Щелкают затворы
фотоаппаратов, предусмотрительно накрываемых сверху ладонями, звучит
разноязыкая речь, перед объективами позируют дамы, стараясь улыбаться и не
морщиться от голубиного помета - суховатые англичанки, немки с птичьими
лицами, американки в бейсбольных кепках задом наперед, плосколицые
одинаковые кореянки, передвигающиеся плотной стайкой, и красавицы русские.
Их легко узнать по мягкому славянскому типу лица, ясно проступающему за
внешней строгостью и неприступностью, и характерным словам, произносимым
всякий раз, когда черная капля с неба попадает на очередной хорошенький
носик, по забывчивости или любопытству высунутый из-под ладошки.
Вот идет местный старый алканавт, сгребая помет в большое ведро
специальной лопаточкой - на его большом бордовом носе тонкой красной сетью
отпечатались сотни сортов и тысячи литров итальянских вин. Он тоже попадает
в кадр и приветственно машет рукой - жест привычный и скупой, видимо,
настолько привык, что делает это автоматически. Вот он прошел десять метров,
и ведро уже полно; захлопнув крышку, он садится на него передохнуть и
закуривает.
В воздухе темно от мельтешения крыльев, на душе пусто и спокойно, и
если поднять глаза и посмотреть сквозь заляпанные очки и кашу из птичьих тел
над головой, то можно увидеть серое небо с растворенной в нем водой и
тысячелетней пылью великого города; а еще выше - облака, уже не
принадлежащие городу и интернациональные, их стихия - небо и свобода, и
сколько бы мы не стремились туда мыслью и не оставляли деньги в самолетной
кассе, не судьба нам почувствовать себя их соседями, потому что мы всегда
отгорожены от них либо километровым слоем воздуха, пустого, но
непреодолимого, либо толстым стеклом иллюминатора, оторвать взгляд от
которого может заставить разве что только щебетание стюардессы, везущей на
тележке кучу стаканов с красным сушняком на два пальца или честными ста
пятьюдесятью какой-нибудь писиколы, своими пузырьками наводящей на мысль
незаметно бросить туда монетку и посмотреть, как она растворяется.
Сигаретный дым тает в воздухе, и туда же утекают секунды жизни,
смешиваясь с терпким запахом на площади, негромкими разговорами и
фотоаппаратными щелчками. Мне не жаль секунд, и я не хочу слышать тиканье
невидимых часов у меня под ухом, потому что от жизни я теперь прошу только
одного - чтобы она пролетела, как дурной сон, снящийся к тому же не мне, а
неизвестно кому - тому, кому снится весь этот мир вместе со всем, что в нем
находится, включая и меня, неторопливо бредущего сквозь разношерстную толпу
и без отвращения рассматривающего следы черного дождя на ладони. Противно
только очень немногим, впервые попавшим сюда, а остальные давно привыкли без
особых эмоций стряхивать с себя эти следы, входя в помещение, и ставить
зонтики в угол сушиться.
Мне не жаль больше этой жизни, и не жаль улетающих секунд, приносящих
только новые следы на шляпе и плаще, как не жаль своей одежды тому, кто
провел здесь хотя бы неделю.
В такие минуты ты понимаешь, что на самом деле жил в Риме всегда, даже
когда в это время тащился по замерзшей Москве, промороженный до костей,
скользя под напором ветра по обледеневшему тротуару.
Last-modified: Sat, 26 Jun 1999 05:54:37 GMT