Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------



---------------------------------------------------------------






                                Или мы разобьем голову врага о камень, или
                                они повесят наши тела на городских стенах.
                                 (Из древнего персидского стихотворения)

        В   монгольском   войске   был  порядок,  установленный
Чингиз-ханом. Каждый всадник знал свое место  в  десятке,  и  в
сотне,  и  в тысяче; тысячи воинов собирались в большие отряды,
подчиненные воеводам, получавшим особые приказы  от  начальника
правого  или  левого крыла войск, а то и от самого монгольского
кагана.
       Во  все части улицы богатого, многолюдного города Бухары
быстро поскакали монгольские всадники. С ними  были  посредники
из  бухарских  стариков  и переводчики-толмачи из мусульманских
купцов, раньше торговавших в монгольских кочевьях. Эти  толмачи
кричали  жителям,  испуганно  засевшим  в  своих домах, приказы
новых  владык  города,  а  на   перекрестках   улиц   появились
"караулы", наблюдавшие за порядком.
       Монгольский  начальник  города,  Таир-хан,  поселился  в
главной мечети, куда, во исполнение приказа  Чингиз-хана,  были
созваны  бухарские старейшины. Они представили подробные списки
всех богатых жителей города, указали  тайные  склады  припасов,
раньше  заготовленных  для  войска  хорезмшаха, равно и частные
склады и лавки с ценными товарами.
       Со  всех  концов  города  потянулись  к  главной площади
навьюченные  верблюды,  кони  и  повозки.   Напуганные   жители
привозили  мешки с зерном, груды материй, одежд, ковров, ценные
сосуды и  другие  продукты  и  вещи.  Все  это  складывалось  в
мечетях,  и  от  всего  имущества  отделялась  третья часть для
монгольского владыки, Чингиз-хана.
       Жители,  способные  работать,  были  отправлены засыпать
глубокий ров, окружавший цитадель, в которой заперся непокорный
Ихтиар-Кушлу.  Он со своими воинами решил не сдаваться и биться
до последнего вздоха. Были среди защитников крепости  и  другие
ханы, среди них богатырь-монгол Гурхан, бежавший от Чингиз-хана
и перешедший на службу к Хорезм-шаху.
       Монголы  наблюдали, как работали тысячи молодых и старых
бухарцев, засыпая землей и бревнами глубокий  ров,  и  торопили
их.  Через два дня уже можно было приблизиться к высоким стенам
крепости, на которых стояли вооруженные защитники.
       -  Мы  нашу  работу  сделали быстро,- говорили бухарцы.-
Посмотрим теперь, как быстро сумеют монголы взобраться  на  эти
высокие стены.
       По приказу монголов бухарские плотники приготовили много
длинных лестниц.  Тогда монголы набросились на  толпу,  свирепо
стегая ее плетьми.
       -  Чего  вы  ждете?  На что смотрите? Ставьте лестницы и
полезайте на стены.
       Никто  из  бухарцев  не  решался подойти к стене, откуда
летели кирпичи и лилась кипящая вода и смола.
        Но   монголы,  выхватив  мечи,  стеснили  конями  толпу
упиравшихся бухарцев и, наконец, начали безжалостно бить их  по
головам.  Бухарцы  бросились вперед, закрываясь руками. Монголы
продолжали  их  рубить,  отсекая  пальцы  и  ладони.    Толмачи
убеждали толпу лезть на стену. Некоторые из бухарцев кричали:
      - Лезть на стену - смерть, стоять на месте - тоже смерть!
Полезем на  крепость  к  своим  воинам.  Может  быть,  они  нас
пожалеют и перестанут драться!
       Бухарцы  взяли  лестницы, приставили их к стенам и стали
взбираться наверх с криками:
       - Мы мусульмане, как и вы! Положите оружие и сдавайтесь!
       Воины,  бывшие  наверху, подпускали близко подымавшихся,
потом сбивали их камнями и бревнами, опрокидывая лестницы.  Они
отвечали:
      - Вы - трусливые собаки! Поверните назад, бейте монголов!
Смотрите, как мы все  умираем  джахидами,  но  не  сдаемся!  Не
покоряйтесь врагам!
       Стоявший  на  стене  монгольский  богатырь Гурхан бросал
тяжелые камни и кричал;
      - Отчего монголы прячутся за спины этих покорных баранов?
Пусть они первые покажут храбрость! А куда спрятался кислолицый
старик Чингиз-хан, рыжий пес, пожиратель младенцев?
      И Гурхан отчаянно бился саблей, а когда она сломалась, то
топором, сбрасывая влезавших,  пока  монголы  не  пронзили  его
стрелами.
       Тем  временем  монголы  придвинули китайские метательные
машины.  Они  бросали  в  крепость  большие   горящие   стрелы,
обернутые  паклей  и смолой, и горшки с зажигающая жидкостью. В
крепости запылали пожары.
       Осада  цитадели  продолжалась  двенадцать дней. Наконец,
перебив почти всех защитников, монголы ворвались в  крепость  и
схватили,  немногих  оставшихся,  покрытых ранами и обожженных.
Они  поразились,  узнав,  что  защищали  цитадель  от  большого
монгольского войска всего четыреста человек. Они погибли, но не
покорились. Если бы все жители  так  же  стойко  защищались  на
высоких,  прочных  стенах  города, монголам не удалось бы взять
старую Бухару ни в полгода, ни в год, и бухарцы не испытали  бы
той ужасной участи, которую они сами себе уготовили.
       Когда  горожане  Бухары  привезли  монголам  свои  дары,
наполнив ими мочети, последовал новый приказ:
      "Все жители, вместе с женщинами и детьми, должны выйти из
города в поле, оставив дома все имущество и  не  имея  с  собой
ничего, кроме одежды!"
  Толмачи-переводчики им объяснили:
  - Ни о чем не беспокойтесь, повсюду стоят часовые. Ваше имущество будет
охраняться как подобает. Этот выход в поле делается, чтобы пересчитать и
переписать всех жителей для правильного обложения их налогами. Кто же
уклонится от приказа и останется в городе, будет убит на том месте, где его
найдут.
  С утра все бухарцы толпами двинулись из города. Отцы вели за руки детей,
жены несли младенцев, даже дряхлые старики и старухи, годами не выползавшие
из своих углов, поплелись, цепляясь друг за друга.
  Монгольские разъезды проносились по всем улицам, стучали в ворота и
кричали:
  - Дэр-халь! Хош-халь!
  Жители выходили из одиннадцати ворот и располагались в поле, кольцом
опоясав весь город. Обратно стража никого не впускала.
  Тогда стало ясно, как много жителей обитало в "благородной Бухаре",-
бухарцев было в два-три раза больше, чем монголов.
  Сперва монголы вместе с переводчиками объезжали жителей, спрашивая, кто
из них ремесленник и какое мастерство знает. Таких опытных ремесленников
они выделяли в особую толпу. Затем были отобраны молодые и сильные мужчины
и окружены всадниками.
  Наконец монголы начали выбирать красивых женщин, девушек и детей и
выводить из толпы. Тут все поняли, что они разлучаются со своими родными и,
вероятно, навсегда. Поднялись крики и вопли, и полились слезы отчаяния.
  Как мясники на базаре равнодушно отбирают мычащих коров или жалобно
блеющих коз и гонят их ударами на бойню, так и новые хозяева Бухары били
плетьми упиравшихся, набрасывали им на шею аркан и, погнав коня, вырывали
из толпы.
  Ужас перед монголами был так велик, что бухарцы даже не оказывали
сопротивления.
  Некоторые мужья и отцы при виде своей дочери или жены, волочившейся в
пыли за монголом, бросались к ним, обезумев от горя, пытаясь спасти
близкого человека. Но монголы топтали их конями или, ударив по голове
палкой с железным ядром, опрокидывали на землю.
  Среди толпы бухарцев, выгнанных из города, были также ученые, проводившие
долгие годы в медресе, где они передавали ученикам свои обширные познания.
Двое таких ученых стояли в толпе и ужасались, видя кругом бесчеловечные
насилия.
  - Эти язычники грабят мечети, копыта их коней попирают листы мудрых книг.
Они похищают и давят младенцев, насилуют девушек на глазах отцов,- сказал
первый.- Разве я могу это стерпеть?
  Второй ученый, известнейший в городе Руки эд-Дин Имам-Задэ, ответил:
  - Молчи! Несется ветер гнева аллаха! Соломе, развеваемой ветром, нечего
говорить!
  Однако недолго старый Рукн эд-Дин мог выдержать спокойствие и покорность.
Видя, как жестоко монголы обращаются с женщинами, Рукн эд-Дин и его сын
вступились за них и тут же были убиты. То же испытали многие другие: видя
позор и унижение своих семейств, они бросались на их защиту и падали от
смертельных ударов монголов.
  Это был ужасный день, когда слышались только крики, стоны умиравших и
плач женщин и детей, навсегда расстававшихся с их отцами, мужьями и
братьями. Мужчины были бессильны чем-либо помочь, и вспоминались слова
поэта: "Кто не захотел крепко держать черную рукоять меча, на того
повернется острый клинок его".
  Монголы вернулись в покинутые населением пустынные улицы. Когда они
разбрелись по домам и вьючили на коней награбленные вещи, город загорелся
сразу со всех концов. Огненные языки и черный дым поднялись над древней
Бухарой, закрыв солнце. Постройки были легкие, из дерева и глины, и город
быстро обратился в огромный костер. Сохранились от разрушения только
главная мечеть и стены некоторых дворцов, построенные из кирпичей.
  Монголы, спасаясь от бушевавшего огня, помчались из города, бросая
награбленное. Много лет затем город оставался в виде груды закоптелых
развалин, где скрывались одни совы и шакалы.




                                        Все - жертва вашего распутства и
                                        веселья, На пальцах рук у вас не
                                        хенна, нет, то кровь!
                                                  (Риза Тевфик)

  Чингиз-хан двинулся из Бухары к Самарканду ранней весной года Дракона
(1220). Войско шло по обоим берегам Зеравшана. Не делая на этот раз особых
притеснений тем, кто ему покорялся, каган оставил отряды для осады городов
Серипуль и Дабусие, которые заперли перед монголами свои ворота.
  Прибыв к Самарканду, Чингиз-хан выбрал местом своей стоянки загородный
"Зеленый" дворец Хорезм-шаха ("Кексерай"). Сюда стали прибывать отряды его
четырех сыновей и толпы пленных, которых монголы гнали плетьми, как
скотину. Все эти отряды располагались вокруг города, образовав непрерывное
кольцо.
  Из всех городов Хорезма Самарканд был наиболее укреплен. Старые высокие
стены неприступной толщины имели железные ворота с башнями и бойницами по
сторонам. Гарнизон насчитывал сто десять тысяч воинов. Из них шестьдесят
тысяч говорило тюркскими наречиями, это были главным образом кипчаки, а
остальные войска состояли из таджиков, гурцев, кара-китаев и других племен.
Имелось еще двадцать боевых слонов устрашающего вида; на их помощь очень
надеялся Хорезм-шах. Кроме того, можно было собрать целое войско
добровольцев из мирного населения, состоявшего из ремесленников и их
многочисленных рабов.
  Если бы во главе защиты Самарканда был поставлен испытанный и неукротимый
полководец вроде Каир-хана или Тимур-Мелика, то город держался бы долго -
не менее года,- пока хватило бы съестных припасов. Но Хорезм-шах назначил
главным начальником войск Самарканда своего дядю, надменного Тугай-хана,
никогда не бывшего полководцем, брата ненавидимой царицы-матери
Туркан-Хатун,
  Чингиз-хан два дня объезжал город, осматривал стены, валы, глубокие рвы,
доверху наполненные водой; он отыскивал слабые места защиты и обдумывал
план нападения.
  Чтобы скрыть свои действительные силы и напугать осажденных, монголы
выстроили пригнанных пленных в боевой порядок, на каждые десять человек
дали знамя. Жителям Самарканда издали казалось, что город окружило
бесчисленное войско врагов.
  Тюркские военачальники Алп-Эр-хан, Сиюндж-хан и Балан-хан вышли со своими
отрядами кипчаков из городских ворот и напали на монголов. Завязались
упорные схватки. Хотя мусульмане и захватили в плен нескольких монголов, но
сами потеряли около тысячи человек и вернулись под защиту крепостных стен.
  На следующий день кипчакские воины уже не захотели выходить из города.
Добровольцы из жителей Самарканда сделали внезапную вылазку. Монголы
обратились в притворное бегство. Самаркандцы погнались за ними и попали в
засаду,- со всех сторон на них напали поджидавшие воины, отрезав
отступление, и перебили почти всех. Лишь немногие вернулись в город.
  Утром третьего дня Чингиз-хан сел на коня и лично руководил штурмом
Самарканда. Все свои войска он расставил вокруг стен и против всех ворот.
Монголы нападали на выезжавших из города, поражая их стрелами из своих
больших, тугих дальнобойных луков; они бились со смельчаками целый день до
вечера, а затем обе стороны вернулись в свои лагери.
  В эту ночь самые знатные лица Самарканда - главный судья (кади), глава
духовенства шейх-уль-ислам и старейшие хранители мечетей - имамы - устроили
ночное совещание, решив покорно сдаться. Утром они вышли из города и
направились в лагерь кагана. Они хотели выпросить у монгольского владыки
милости к осажденному городу. Чингиз-хан "обещал им безопасность от гнева
своего и люэволил разойтись по домам", и посольство вернулось с радостью в
город. Тогда, за исключением отряда смелых, который укрылся в цитадели,
кипчакские ханы, имея во главе начальника всех войск Тугай-хана, также
поспешили явиться с поклоном к монголам и предложили принять их к себе на
службу. И на это Чингиз-хан, милостиво посмеиваясь, согласился.
  Утром шестого дня осады отворились главные "Ворота намаза" и монголы
ворвались в столицу Хорезм-шаха. Они пригнали пленных и приказали им
разрушить стены.
  Однако, вопреки обещаниям Чингиз-хана не делать зла городу, все мужчины и
женщины Самарканда, разделенные по сотням, были выгнаны в поле, и там
монголы их начисто ограбили и подвергли насилиям. Исключение было сделано
только для очень немногих лиц, на которых указали предатели -
шейх-уль-ислам и кади. Их монголы не тронули.
  Населению было объявлено, что монголам разрешено проливать безнаказанно
кровь всякого, кто вздумает скрываться в домах, когда все жители выведены в
поле. Пользуясь этим приказом, монголы зарезали множество мирных жителей.
  Кипчакское войско в тридцать тысяч воинов, вместе с женами и детьми, имея
во главе дядю Хорезм-шаха Тугай-хана, вышло из города, чтобы служить
врагам. Монголы приказали им сложить оружие, обещав взамен выдать
монгольское. Они объявили, что кипчаки, поступив на службу к Чингиз-хану,
должны иметь также и облик монгольский. Поэтому им выбрили полумесяцем
волосы на голове. Для лагеря монголы указали им особую долину. Там кипчаки
поставили свои шатры и расположились вместе с семьями. А на другой день
внезапно монголы на них напали и всех перебили, забрав имущество.
Оставшиеся в живых сказали про погибших кипчаков: "У них не оказалось
мужества ни для боя, ни даже для бегства".
  А в эту ночь из гарнизона, укрывшегося в цитадели, выехала тысяча
отчаянных джигитов во главе с Алп-Эр-ханом. Они смело пробились сквозь ряды
монголов и, пользуясь темнотой, скрылись. Впоследствии они соединились с
войском Джелаль эд-Дина.
  Оставшиеся защитники крепости продолжали биться. Тогда монголы разрушили
плотины канала Джакердиза, имевшего искусно сделанное из свинца русло. Вода
затопила окрестности цитадели и подмыла стены, так что сквозь обвалы
монголы проникли в цитадель и перебили всех, кого нашли.
  Из выведенных в поле жителей монголы отделили искусных ремесленников,
чтобы их отправить к себе в далекую Монголию. А ремесленники были знамениты
выделкой белой тряпичной бумаги, парчи, шелковых, серебристых тканей,
платков, дубленых кож, конской сбруи, больших медных котлов, серебряных и
металлических кубков, ножниц, иголок, оружия, луков, колчанов и множества
других ценных предметов. Все лучшие мастера были отданы в рабство сыновьям
и родичам Чингиз-хана и отправлены в Монголию, где они потом образовали
особые ремесленные поселки. Монголы и потом не раз уводили из Самарканда
различных ремесленников и молодых, сильных рабочих, так что надолго
Самарканд и его область обезлюдели.
  После взятия самаркандской цитадели Чингиз-хан проехал через город, где
повсюду грудами лежали трупы, и вернулся в загородный дворец. Его тенистые
сады умеряли начавшуюся жару, которой не выносил монгольский владыка.
Страшный смрад от разлагавшихся трупов не позволял оставаться в городе,
откуда бежали жители.





                                Когда человек падает духом, то его конь не
                                может скакать.
                                        (Восточная пословица)

  В то время как монголы грабили земли Хорезма, шах Мухаммед находился
далеко от них. Он выжидал дальнейшего хода событий, занимая с небольшим
отрядом город Келиф на реке Джейхуне.
  - Моя цель,- говорил он,- не позволить монголам переправиться через реку
Джейхун. Скоро в Иране я соберу огромное новое войско и тогда прогоню этих
ужасных язычников.
  На вершине скалы, выдвинувшейся углом в реку, подымалась узкая башня, и к
ней прилепились небольшие плоские хижины. Старинная каменная стена окружила
их неровным кольцом.
  Здесь в тоске и размышлениях пребывал Хорезм-шах. На крыше башни всегда
дежурил дозорный, посматривая на север. Вдали на холмах ночью загорались
огни, а днем столбы дыма подавали сигналы о передвижениях неприятельских
войск.
  Иногда Мухаммед спускался к реке, где толпились неуклюжие лодки с высоко
поднятыми носами. Шах смотрел на мутную, стремительно проносившуюся воду,
стесненную скалистыми берегами. Большая часть его войска постепенно
переправилась на другую сторону Джейхуна, где на холмах виднелись постройки
древнего города Келифа. Когда-то непобедимый Искендер Двурогий и его воины,
привязав к груди надутые воздухом козьи шкуры, переправились здесь вплавь
через узкую стремительную реку.
  Когда началась осада Самарканда, Хорезм-шах дважды посылал помощь
осажденным: один раз десять, другой раз двадцать тысяч всадников, но оба
отряда не решились дойти до столицы и снова вернулись в Келиф, объявив, что
падения Самарканда нужно ждать каждый день и их помощь будто бы делу не
поможет. В Келиф прискакал Инаньч-хан с двумя сотнями измученных и
израненных всадников из отряда, ушедшего ночью из Бухары. Татары нагнали
этот отряд на берегу Джейхуна, почти всех перебили, и только немногим
удалось спастись. Среди уцелевших был Курбан-Кызык.
  Хорезм-шах был крайне потрясен, узнав, что такой большой отряд,
оставленный для защиты Бухары, погиб без пользы и без славы. Шах долго не
мог ни думать, ни распоряжаться. Он заметил также, что ханы ближайших
округов стали уклоняться от выполнения его приказаний и не являлись на его
вызовы. Отовсюду сообщали о случаях измены и перехода на сторону
Чингиз-хана. Хорезм-шах видел, что порядок, им установленный, распадался,
что основы его власти разваливались, а проявления преданности и покорности
разлетались, как пыль.
  Хорезм-шах Мухаммед сел в большую лодку. Джигиты погрузили в нее узкие
кожаные ящики с его золотом и драгоценностями и ввели любимого гнедого
коня. Лодка отчалила от родного берега. Вода стремительно понесла ее вниз
по течению, но гребцы упорно работали веслами и шестами, направляя лодку на
другую сторону.
  Тяжелая лодка нс могла пристать к иранскому берегу из-за подводных
камней. Тогда векиль приказал высокому сухопарому воину, работавшему
гребцом, перенести шаха из лодки на берег. Кряхтя, он подхватил себе на
спину дородного Мухаммеда и, шагая по воде, дошел до берега. Сойдя на
камни, шах спросил:
  - Как звать тебя и откуда ты?
  - Я пахарь, батрак Курбан-Кызык. Я оставил семью на клочке земли, которую
мне дает в аренду Инаньч-хан. С ним же я спасся после бегства из Бухары.
Тогда ночью, во время вылазки, я был перед желтым шатром татарского хана и
думал его зарубить, но наши джигиты почему-то струхнули и повернули в
сторону Джейхуна. За ними помчался, как взбесившийся, и мой сивый жеребец.
А потом уже мы едва унесли ноги.
  - Почему тебя зовут Курбан-шутник? тах.- Вид у тебя совсем не веселый.
  - Зовут меня Курбан-шутник потому, что я, к моему горю, говорю только
правду, но всегда невпопад. Никогда я не знаю, что следует, а чего не
следует говорить. За это меня прозвали "шутник" и часто бьют за правду,
ну, и я тоже даю сдачи.
  - А ты меня раньше когда-либо видел?
  - Нет, видеть не видел, но вспоминал часто,- ведь когда с нас
выколачивали подати, то хаким всегда говорил, что "это для шаха". Тут мы
тебя и вспоминали...
  Хорезм-шах усмехнулся. Он спросил у своего векиля золотой динар и передал
Курбану.
  - Пусть этот воин Курбан поедет со мной дальше. Оп умело перетаскивает
через канавы, и он будет мне говорить правду.
  - Я повинуюсь, великий падишах,- сказал Курбан.- Тебя нести - дело
нетрудное, все одно что тащить большой куль с зерном. Но только разреши мне
еще раз переправиться на ту сторону, чтобы взять мои сапоги.
  - Разрешаю.
  Падишах сел на коня и следил, как высокий, сутулый, с длинной худой шеей
Курбан в мокрых шароварах, засученных выше колен, помогал переносить на
берег драгоценный кожаные ящики.
  Затем лодка уплыла на другую сторону реки, забрав Кур-Оана.
  Когда Хорезм-шах на гнедом коне взбирался по крутой дороге, на берегу
поднялась тревога. Все указывали вдаль, на север, где на холмах клубились
рядом пять густых столбов дыма. Это был страшный знак: враг приближался
большими отрядами.
  - Все лодки сейчас же спустить вниз по течению!- приказал Мухаммед.-
Нельзя позволить татарам переправиться на эту сторону! - и шах погнал
гнедого коня.
  Отыскивая следы Хорезм-шаха, двадцать тысяч татар под начальством
Джебэ-нойона и Субудай-багатура прибыли к берегу Джейхуна.
  Никто не помешал их переправе. Берег был пуст, все население Келифа
бежало. Хотя никаких лодок не было, но, выполняя приказ Чингцз-хана -
"мчаться и не останавливаться",- татары изготовили из дерева нечто вроде
больших водопойных корыт, обтянули их бычьими шкурами и сложили туда свое
оружие и одежду.
  Спустив лошадей в воду, татары уцепились руками за их хвосты, прикрепив к
себе эти деревянные корыта так, что лошадь тащила человека, а человек тащил
корыто.
  Этим способом все татары в один день переправились через стремительный
Джейхун.
  Но Хорезм-шах был уже далеко, он быстро уходил на запад.
  Большая часть войска, следовавшего за Мухаммедом, состояла из кипчаков.
Они устроили заговор. Все же кто-то посоветовал шаху быть настороже.
Мухаммед каждый вечер незаметно покидал шатер, в котором должен был
ночевать. Однажды утром войлок шатра оказался, как сито, насквозь пробит
кипчакскими стрелами.
  Опасения Хорезм-шаха увеличились. Он спешил, меняя в пути направление, не
зная, где спастись. Всюду он убеждал жителей укреплять города, полагаться
на стены и избегать боя. От этого страх в населении возрастал, и многие
бежали в горы.
  Только прибыв в укрытый горами город Нишапур, Мухаммед, чтобы прогнать
свою печаль, занялся там пирами и весельем.
  Татары неотступно мчались по следам Мухаммеда и расспрашивали о пути его
следования. Когда и в Нишапур пришло известие, что монголы близко, шах
объявил, что отправляется на охоту, и ускакал с небольшим отрядом
всадников, заметая за собой следы.
  Татары примчались в Нишапур, по пути разграбив Туе, Заву, Рей и несколько
других городов. Из Нишапура они отправили мелкие отряды в разные стороны,
чтобы выяснить, куда бежал Хорезм-шах. Они грабили каждый город и каждую
деревню, жгли, опустошали и не щадили никого - ни женщин, ни стариков, ни
детей.
  Мухаммед снова собрал значительные отряды. В равнине Даулетабад, в
окрестностях Хамадана, уже имея двадцать тысяч всадников, Хорезм-шах
внезапно был окружен татарами. Они перебили большую часть его войска.
Мухаммед, одетый в крестьянскую одежду, участвовал в бою на простой, но
крепкой лошади. Это была последняя встреча хорезмшаха с татарами. Хотя силы
монголов не превосходили мусульманских, но шах не сумел добиться победы,
думая только о своем спасении.
  Некоторые татары, не узнав шаха, пустили в него стрелы, изранив его
лошадь, но Мухаммед ускакал и скрылся в горах. Здесь татары окончательно
потеряли следы хорезмшаха.
  Отсюда татары пошли дальше на запад, к Зенджану и Казвину, разбили
хорезмийское войско под начальством Бек-Тегина и Кюч-Бука-хана и двинулись
через Азербайджан к Муганской степи, где имели столкновение с грузинами.
  Всюду, куда татары ни приходили, они не останавливались, брали только
самое нужное им количество пищи и одежды, захватывали только золото и
серебро и отправлялись дальше. Помня важность порученного им Чингиз-ханом
дела, они делали переходы и ночью и днем с самыми короткими остановками и
шли по следам Хорезм-шаха Мухаммеда.
  В населенных местах татары отбирали лучших лошадей и на них устремлялись
дальше. Каждый всадник ехал о-двуконь, а некоторые имели несколько лошадей.
В пути, во время скачки, татары пересаживались с одного коня на другого и
поэтому могли в сутки пробегать огромные расстояния, появляясь внезапно
там, где их не ждали.





                                Кто мне отдаст мои войска
                                И отомстит за пораженье?
                                Кто возвратит мои владенья,
                                Кто их отнимет у врага?
                                  (Из турецкой легенды)

  Шах Мухаммед прибыл в округ Диануй и скрытно остановился около города
Амоля. Местные эмиры явились к нему с выражением почета и заявили о своей
готовности ему служить. Из прежней большой свиты у шаха почти никого не
осталось. В крайнем изнеможении, совсем больной, совещался он со старейшими
эмирами, которые пользовались его доверием, и, полный отчаяния, все
твердил:
  - Найдется ли на земле спокойное место, где бы я мог передохнуть от
татарских молний?
  Тогда все признали, что будет наилучшим, если шах сядет в лодку и найдет
себе убежище на одном из островов Абескунского моря. Последовав этому
совету, Хорезм-шах переехал на небольшой одинокий остров в море, совершенно
пустынный, без признаков жилья.
  На этот остров вскоре прибыли сыновья Мухаммеда: Озлаг-шах, Ак-шах и
Джелаль эд-Дин. Здесь Хорезм-шах написал указ, в котором вместо малолетнего
Озлаг-шаха он назначил наследником престола снова Джелаль эд-Дина, которого
раньше преследовал и унижал.
  - Сейчас только один Джелаль эд-Дин способен спасти государство,-
признался Мухаммед.- Он не боится врагов, а, наоборот, сам ищет битвы с
ними. Клянусь, что если после побед Джелаль эд-Дина аллах вернет снова
могущество мне, то тогда милосердие и правда одни только будут царить в
моих владениях.
  Затем Хорезм-шах опоясал Джелаль эд-Дина своим мечом с алмазной рукоятью
и дал ему звание "султана". Младшим его братьям он приказал поклясться в
верности ему и послушании.
  Получив меч Хорезм-шаха, султан Джелаль эд-Дин сказал:
  - Я получаю в управление царство Хорезма, когда его захватили татары. Я
вступаю в начальствование над войсками, от которых осталось только имя,-
они рассеяны, как листья после бури. Но в эту темную ночь, опустившуюся над
мусульманскими странами, я зажгу в горах боевые призывные огни и стану
собирать смелых.
  Джелаль эд-Дин простился с отцом и устремился обратно для новых битв.
Уехали и все остальные, а Мухаммед остался один на песчаном островке
Абескунского моря.
  Когда от берега отъезжала неуклюжая осмоленная лодка, Хорезм-шах Мухаммед
стоял на песчаной косе и смотрел, потемневший и задумчивый. Гребцы-туркмены
поднимали большой серый парус, а сыновья шаха и астрабадский эмир стояли в
лодке, сложив руки на животе, не смея повернуться, пока на них был
устремлен взгляд падишаха.
  Парус наполнился ветром, лодку качнуло, и, ныряя в волнах, она стала
быстро удаляться в сторону туманных голубых гор.
  Теперь у Хорезм-шаха были порваны последние связи с его родиной и с вечно
недовольными бунтующими подданными. Ему больше не угрожали ни татарские
набеги, ня мрачная тень рыжего Чингиз-хана. Сюда уже не доберутся мчавшиеся
по пятам Мухаммеда неутомимые Джебэ и Субудай.
  Здесь, среди беспредельной морской равнины, можно будет с горечью
вспомнить прошлое, спокойно оценить настоящее и не торопясь обдумать
будущее. На целый месяц Хорезм-шах обеспечен едой: астрабадский правитель
поставил в лощине между песчаными холмами войлочную юрту, прислал котел,
мешок риса, бараньего сала, кожаное ведро, топор и другие необходимые вещи.
Теперь шах станет дервишем; он сам будет варить себе ежедневную пищу.
  Лодка была уже совсем далеко, а Мухаммед все еще стоял, погруженный в
думы. Потом лег па сухой горячий песок и задремал, пригретый солнцем и
обвеваемый легким морским ветром.
  Шорох и шепот заставили шаха очнуться. Ему послышались слова: "Он
большой, он сильный..."
  Чьи голоса могли прозвучать на этом пустынном острове? Опять враги? Шах
очнулся. На бугре, среди кустов седой травы, мелькнула и сейчас же скрылась
голова в черной овчинной шапке. У Мухаммеда с собой не было оружия,- лук,
стрелы и топор находились в юрте. Шах быстро поднялся на бугор. Несколько
человек в отрепьях, босоногие, бежали через глинистую площадку, и среди них
неуклюже ковыляло на четырех обрубках какое-то страшное существо.
  "Я приказал астрабадскому правителю доставить меня на совершенно
пустынный остров! Откуда эти люди?"
  С тревогой Мухаммед направился к своей юрте. Над нею вился дымок. На
площадке перед юртой полукругом сидело около десяти чудовищ. Что это были
за лица, почти потерявшие подобие человека? Распухшие, красные львиные
морды, с огромными нарывами и язвами.
  - Кто ты? - закричал один из сидевших.- Зачем ты прибыл сюда? Нас
отовсюду изгоняют, и мы заняли этот остров.
  - А кто вы?
  - Мы - проклятые аллахом. Сегодня мы приехали на зтот остров и здесь
будем рыбачить.
  - Разве ты не видишь? Мы все прокаженные; еще живые, мы разваливаемся,
как мертвецы. Смотри, вот у этого отвалились все пальцы. У этого отпали
ступни ног и руки до локтей, и он ходит на четвереньках, как медведь. У
этого вытек глаз, а у этого распался язык, и он стал немым...
  Мухаммед молчал и думал с тоской о лодке, которая черной точкой удалялась
к далекому берегу.
  - Мы все молились, чтобы аллах помог нам. Он пожалел нас и прислал тебя.
  - Чем же я могу помочь вам?
  Один из сидевших встал. Он казался сильнее и выше других и в руке держал
топор.
  - Я шейх нашего братства, и здесь, в царстве проклятых, все должны мне
повиноваться. Кто не выполнит моего приказа, будет убит. Ты здоров и
крепок. Мы тебя принимаем в нашу общину, и ты будешь таскать сети, носить
воду и дрова. Не все из нас могут делать это. В этой юрте, посланной нам
аллахом, мы нашли котел, рис, муку, кувшин с маслом и баранье сало. Теперь
ты будешь жить с нами и снимешь свою одежду; ее мы будем носить все по
очереди, а тебе одежда не нужна.
  Мухаммед повернулся и, задыхаясь, побежал к берегу. Прокаженные пошли за
ним и, собравшись на вершине бугра, наблюдали. Хорезм-шах прошел на
песчаную косу, собрал там сухие ветки, выброшенные морем, сложил костер и
разжег огонь. Столб густого дыма, клубясь, потянулся к небу.
  "Этот дым увидят с берега, сюда приплывет лодка и увезет меня обратно на
землю,- бормотал Мухаммед и думал только о лодке, которая затерялась в
туманной дали.- Пусть там война, пусть там рыщут татарские всадники, но там
живые, здоровые люди. Они враждуют, страдают, плачут, смеются, и жить среди
них будет радостью после этого острова живых мертвецов".
  Через пятнадцать дней, согласно обещанию, к острову приплыла лодка. В ней
прибыл с несколькими джигитами полководец Хорезм-шаха Тимур-Мелик. Не сразу
удалось найти Хорезм-шаха. Он лежал на берегу, совершенно обнаженный. На
голове у него сидела ворона и клевала глаза.
  Тимур-Мелик обошел остров и нашел спрятавшихся в кустах испуганных
прокаженных. Он спросил их, что случилось на острове. Они рассказали:
  - Мы видели, что все приехавшие в лодке кланялись до земли этому
человеку, оставшемуся на нашем острове, и называли его падишахом. А мы
хорошо знаем от стариков, что если прокаженный наденет платье, в котором
ходил шах или султан, то больной станет здоровым и раны его залечатся.
Только поэтому мы сняли платье с этого человека. Мы звали его обедать с
нами, приносили ему еду, но он отказывался есть, все время жег костер и
лежал вот так молча, как сейчас. Все его одежды целы. Мы убедились, что
этот человек не был султаном, потому что никто из нас не выздоровел.
  - Позволь, мы перебьем их! - воскликнул один джигит.
  - Только не нашими саблями, чтобы не запачкать светлые клинки их
отравленной кровью,- ответил другой воин и пронзил стрелой живот шейха
прокаженных. Тот с отчаянным криком бросился бежать, а за ним побежали и
все остальные прокаженные.
  - Оставьте их! - крикнул Тимур-Мелик.- Они уже наказаны аллахом. Я
гораздо несчастнее их! Всю жизнь я дрался за величие шахов Хорезма. Я
проливал свою кровь, веря, что Хорезм-шах Мухаммед - новый непобедимый
Искендер и что в день народного горя он поведет бесстрашные мусульманские
войска к славным победам. Теперь мне стыдно моих ран, мне жаль юных лет,
бесполезно потраченных на защиту лживого миража пустыни. Вот лежит тот, кто
имел огромное войско и мог покорить вселенную, а теперь он не в силах
пошевельнуть рукой, чтобы отогнать ворону. Он лежит, всеми забытый, не имея
шаровар, чтобы прикрыть наготу, и горсти родной земли для своей могилы.
Довольно мне быть воином! У меня не хватит слез, чтобы смыть горькие
ошибки, которые жгут меня...
  Тимур-Мелик выхватил свою кривую саблю, наступил на нее ногой и
переломил. Он сам обернул тело Хорезм-шаха тканью своего тюрбана и прочел
над ним единственную короткую молитву, которую знал. Джигиты вырыли ножами
в песке яму и похоронили в ней труп Хорезм-шаха Мухаммеда, бывшего самым
могущественным нз мусульманских владык и окончившего свою жизнь баеславно,
как дрожащий под ножом мясника козленок.
  Тимур-Мелик покинул остров и отправился со своими джигитами на поиски
султана Джелаль эд-Дина, чтобы рассказать ему о смерти его отца. Говорят,
что потом много лет он скитался простым дервишем, бродя по Аравии, Ирану и
Индии.




                                - Гребите сильнее! Ну-ка еще!

  Поставленная носом против течения лодка боролась со стремительными
потоками Джейхуна и медленно приближалась к берегу,
  "Смотреть за шахским конем на чужбине,- подумаешь! Лучше голодать на
родине! - размышлял Курбан.- Такая же радость, как у перепелки сидеть в
шелковой клетке над дверью ашханы. Падишах мне подарил золотой динар. Такой
день бывает раз в жизни. Но как донести этот динар до дому? Только держа
его во рту за щекой. Он же приказал отправить лодки вниз по реке до
Хорезма... Нет! Туда я не поплыву. Нет, Курбан не хочет больше ни воевать
за шаха, ни убегать. Так можно добежать и до великого Последнего моря, а
затем куда? Курбан хочет вернуться на свою пашню и увидеть своих детей..."
  И Курбан посматривал на оставленный им скалистый берег, где еще виднелся
на вершине бугра Мухаммед на гнедом коне. Курбан соскочил в воду и выбрался
на берег. Из крепости вниз по холму бежали обезумевшие люди с узлами на
плечах; отталкивая друг друга, они прыгали в лодки и повторяли:
  - Татары близко! Скорее спасайтесь!
  Никому не было дела до Курбана. Курбан побежал вдоль берега, добрался до
шалаша, где жил с другими перевозчиками, нашел в соломе свой мешок с
сапогами, оглянулся еще раз на реку и увидел, что лодки одна за другой
отталкиваются от берега. Тут же он, не колеблясь, вступил на тропу новых
испытаний.
  Он поднялся на холм к стенам крепости. Оттуда он увидал, как по желтой
каменистой равнине убегали красные и полосатые халаты, спасавшиеся
врассыпную, а еще дальше приближалось облако пыли.
  "Это татары",- понял Курбан и бросился вперед по сухой степи, не замечая,
что камни и колючки ранят его босые ноги.
  "Там впереди холм, за ним должны быть овраги. Татары займутся крепостью и
переправой. На что им Курбан?"
  Он добежал до одинокой могилы с высоким шестом, притаился за ней,
отдышался и стал высматривать.
  В пыли он уже различал всадников в рыжих тулупах, пригнувшихся к шеям
мчавшихся коней. На некоторых блестели железные пластинки панцырей. Уже
доносился рев татар, дикие выкрики "кху-кху-кху!" и топот ног тысяч
низкорослых запыленных коней.
  Некоторые всадники отделились от толпы, скакали прямо по равнине,
пересекая путь убегавшим. Взлетали блестящие мечи, люди падали, татары
делали круг, останавливались и, не слезая, нагибались, подхватывали
брошенные узлы и снова уносились, присоединяясь к войску.
  Курбан ползком добрался до сухого оврага, скатился вниз и снова побежал.
  Целый день тянулась пустынная равнина, иногда попадались заброшенные
пашни. По дорогам встречались люди, то одинокие, то скитавшиеся группами.
Узнав, что Курбан оттуда, из "долины скорби и слез", все останавливались и
расспрашивали про судьбу Бухары, про бегство Хорезм-шаха, приглашали к
костру, делились лепешками, испеченными в золе, и жадно слушали.
  Курбан рассказывал, как он дрался один с несколькими татарами, как он
перебил всех и как под ним убили коня. Теперь он плетется домой, не желая
ничего, только увидеть старый тополь в том месте, где арык поворачивает на
его пашню, только бы снова приласкать своих детей...
  Он, наконец, сам стал верить в свои рассказы, но умалчивал о том, как он
переносил падишаха из лодки на берег, потому что все проклинали Мухаммеда,
в день горя покинувшего родную землю. Отдав народ во власть монголов и
татар, он побоялся умереть, как джахнд (мученик) на поле битвы.
  В одном месте Курбан увидел много людей в овраге, подошел к ним, и они
посторонились, дав ему место у огня. Все говорили о татарах и встречах с
ними.
  - Мы из одной деревни. У нас случилось такое дело. Собрались мы на улице
человек с десяток потолковать. Тут въехал в деревню татарин. Он поскакал
прямо на нас и давай рубить людей одного за другим. Ни один человек не
осмелился поднять руку на одинокого всадника. А кто успел перелезть через
забор, как мы, тот спасся.
  - А вот что я слышал. Настиг татарин одного человека, работавшего в поле,
и не было у татарина никакого оружия, чтобы прикончить его. Страшным
голосом он закричал: "Положи голову на землю и не шевелись!" И что же!
Человек лег на землю, а татарин поскакал к другой, заводной лошади,
навьюченной награбленным добром, отыскал меч и, вернувшись, убил человека.
  Так они сидели у костра и горевали о том, как страдает родной народ, и
уделили Курбану кусочки лепешек и чашку горячей мучной болтушки.
  Вдруг страшный, хриплый голос прокричал сверху над ними:
  - Эй вы! Скрутите-ка друг другу руки за спиной!
  Наверху, на краю оврага, на рыжем коне показался татарский всадник.
  - Беда! Пришел день нашей погибели! - забормотали люди и принялись
снимать пояса и покорно вязать подставленные руки.
  - Стойте! - сказал Курбан.- Ведь он один. Неужели мы не убьем его и не
убежим?
  - Мы боимся!
  - Когда мы сами перевяжем себе руки, он убьет нас. Давайте лучше убьем
его! Может быть, нам удастся спастись.
  - Нет, нет! Кто осмелится сделать это!
  И все, дрожа, продолжали вязать себе руки. Курбан, склонившись и
протягивая перед собой узелок, точно хотел поднести дар, вскарабкался вверх
по склону и подошел к татарину.
  Всаднику уже было много лет. Седые редкие волосы свисали с подбородка.
Лицо, обожженное ветром, избороздили морщины времени. Суженные глаза
высматривали колючими осколками.
  - Что это? - спросил всадник, наклоняясь к подаваемому узлу.
  Курбан схватил его за голову и руку. Лошадь испугалась и бросилась в
сторону. Курбан не отпускал татарина и волочился по земле, пока всадник не
свалился. Тогда Курбан зарезал его ножом, как привык резать баранов.
  Курбан встал и оглянулся. Из бывших у костра людей один со всех ног бежал
прочь, другие, притаившись, высматривали из оврага. Потом подошли двое.
  - Он уже не дышит,- сказал один, склонившись к татарину.
  - Теперь надо честно разделить все, что на нем,- сказал другой н стал
сдирать с убитого овчинную шубу, надетую без рубашки на голое смуглое тело.
  Все направились к коню и помогли Курбану поймать его. Тут Курбан сказал:
  - Вы берите все, что хотите, а рыжий конь будет мой. Вы же видите, что
это не монгольский, а наш, крестьянский, уворованный конь. На нем я буду
пахать землю.
  - Бросим лучше жребий,- сказал один, наматывая на руку повод коня.
  - Смотри, татарин жив, он встает! - крикнул Курбан, и человек,
испугавшись, бросил повод и побежал.
  Курбан отвязал и скинул на землю все мешки и сумки, бывшие на коне, кроме
одной, самой тяжелой. Вскочив на седло, он крикнул:
  - Какие вы джигиты! Вы - испуганные жуки, убегающие от поднятой палки.
Если бы у вас были львиные сердца, то мы бы вместе не только выгнали всех
татар и монголов, но и всех Хорезм-шахов, султанов, беков и ханов,
захвативших наши земли. А вы - тараканы, прячетесь в щели и боитесь каждого
шороха! Конечно, самый последний татарин вас раздавит. Прощайте и
вспоминайте Курбан-Кызыка, богатыря вселенной! - Махнув рукой, Курбан
поскакал через поле.




  Чем ближе Курбан подъезжал к Бухаре, тем больше встречалось разрушенных
селений и обглоданных трупов. Разжиревшие собаки с отвисшими животами
медленно отходили прочь от трупов, волоча хвосты, и ложились без лая.
  В пустынном месте Курбан развязал оставшийся на седле кожаный мешок
татарина, надеясь, что в нем он хранил награбленное золото. Там оказались
три обыкновенных кузнечных молотка разной величины, напильник, клещи,
узелок с пшеном, кусок вареного мяса и десяток лепешек. Где же золото? В
свернутой тряпке Курбан нашел кожаный кошелек. В нем были деньги - не
золото, а горсть серебряных и медных монет. Все-таки и эти дирхемы
пригодятся в хозяйстве, да еще сохранился за щекой золотой динар
Хорезм-шаха.
  Возле некоторых селений на пашнях уже работали поселяне. Они жаловались
Курбану, что теперь в арыках вода поступает неправильно и редко, некоторые
поля засохли, на других разлившаяся вода размыла вспаханную и засеянную
землю. Повсюду образовались новые овраги.
  Уже недалеко от родного дома в одном безлюдном селении Курбан встретил
знакомого крестьянина Кувонча. Тот указал на груду закоптелых камней и
золы.
  - Вот все, что осталось от моего дома - говорил Кувонч, грустно кивая
головой.- Я хожу кругом и зову моих детей, а они не приходят. В тот день,
когда прискакали монголы, я был в поле. Я видел дым, обезумевших соседей и
побежал за ними, думая, что и моя семья убежала с другими. Когда я вернулся
ночью, отыскивая свой дом,- ничего не осталось, кроме этих камней и
горячего пепла. Я не знаю, увезли монголы моих детей, или все они погибли в
пламени... Но, может быть, они еще вернутся?..
  Полный тревоги, Курбан поехал дальше и уже в темноте оказался около
старого тополя, где отводная канавка поворачивала к его пашне.
  В арыке текла вода. В безмолвной ночи при бледном сиянии месяца он
приблизился к дому. Ворота во двор были раскрыты настежь. Он соскочил с
коня, поставил его под навесом и пошел к двери дома. Она была забита
поперечной доской. Ни шороха, ни вздоха за дверью... Даже собака не
встретила его...
  Курбан насобирал охапку соломы и бросил коню. Затем по знакомым выступам
стены взобрался на крышу. Там прилег на груде старых стеблей джугары.
Засыпая, он слышал слова, сказанные Кувончем: "Они, может быть, еще
вернутся?"
  Рано утром, когда прохваченный холодным ветром Курбан ворочался на крыше
хижины, до него донесся странный звук, похожий на отдаленный стон. Курбан
прислушался. Стон повторился. Он доносился снизу. Кто стонет? Израненный
татарами? Или, может быть, умирающий татарин?
  Курбан спустился с крыши и бросился к коню. Тот уже съел всю солому и
нетерпеливо перебирал ногами. Курбап достал из кожаной сумки молоток.
Высадив дверь хижины, он вошел внутрь. Там было темно. Он пошарил руками по
лежанке и наткнулся на тело. Ощупал лицо и узнал мать. Она лежала как
мертвая; тихий голос простонал:
  - Я знала, сынок, что ты вернешься. Курбан не бросит нас...
  - А где остальные?
  - Все убежали туда, к горам, а я осталась сторожить дом, да совсем
обессилела. Меня, верно, приняли за мертвую и дверь заколотили. Да, сынок,
теперь, когда ты вернулся, все поправится...
  Курбан отыскал горшок, принес воды из канавки, собрал колючек. Он развел
огонь в очаге и поставил горшок, насыпал в него пшена. В хижине стало
светло и тепло. Мать лежала, худая и слабая, не в силах сделать движение.
Ее нос заострился, и сухие обтянутые губы шептали:
  - Вот ты и пришел, сынок!
  Курбан отвел коня на пустырь, стреножил ето и оставил пастись. Рядом был
его участок пашни, такой клочок, как ладонь,- как с него прокормить семью?
А еще приходилось отдавать половину урожая владельцу земли - беку! Участок
уже зарос сорняком. Дальше тянулись знакомые участки соседей. И они заросли
сорной травой, а людей нигде не было видно. Домик с сараем старого
кузнеца-заики Сакоу-Кули стоял вдали, обгорелый, с закоптелыми стенами, а
на деревьях окружавших дом, листья от пожара завяли и сморщились.
  Но вот одинокий человек медленно шагает по полю, останавливается,
взмахивает кетменем,- вероятно, исправляет канавку.
  - Ойе! - закричал Курбан.
  Человек выпрямился, поднес руку к глазам, всматриваясь.
  - Ойе! Курбан-Кызык! - закричал он, и оба поспешно направились вдоль
канавки навстречу друг другу и протянули руки, прижавшись правым плечом.
Это был сосед, старый Сакоу-Кули, имевший уже внуков.
  - О, какие времена! - сказал старик, утирая рукавом глаза.
  - Здорова ли твоя семья, жива ли корова, работает ли осел, плодятся ли
овцы? - спросил Курбан.
  - Пришли эти завернутые в шубы люди, угнали соседний скот, увезли поперек
седла четырех моих овец и одну мою внучку, а остальная семья убежала в
горы. Я все жду их, если только они не погибли от голода. А корова и осел
спаслись.
  - А где моя семья? - спросил Курбан. Дыханье его остановилось, пока он
ожидал ответа.
  - Для тебя есть радость - твоя жена вчера вернулась и ночевала в
развалинах моего бедного дома. Вот она уже идет через поле...
  И Курбан увидел вдали знакомую красную одежду жены. Почему она идет
пошатываясь? Курбан сразу сделался серьезен и важен,- ведь он глава семьи,
должен собрать всех под свою руку и снова наладить развалившееся хозяйство.
  - Ну что ж, Сакоу-Кули,- сказал он старику.- У тебя есть корова и осел, у
меня конь. Мы их запряжем вместе и распашем наши клочки земли. Кругом
война, набеги; вчера были кипчакские беки, сегодня монгольские ханы. Когда
же мы от них избавимся? Но мы, земледельцы, не можем ждать.
  Наше дело-сеять хлеб; если мы сами о себе не позаботимся, то кто же нас
прокормит?
  - Верно сказал! Терять время нельзя: земля требует семян, плуга и воды!




  Весной этого страшного года Дракона (1220) весь Мавераннагр уже находился
во власти Чингиз-хана. Как старательный хозяин, получивший в свое владение
ценное наследство, монгольский каган стал заботиться об установлении
порядка и мирной жизни. Во всех городах Чингиз-хан поставил татарские
гарнизоны, назначил туземных хакимов и к ним приставил своих монгольских
правителей, чтобы все видело, все знало недремлющее око великого кагана.
  Некоторые крестьяне, еще напуганные и недоверчивые, стали постепенно
возвращаться в свои поселки и принялись за обработку полей. Но порядок
восстанавливался медленно: по всей стране бродили шайки голодных, бездомных
беженцев, и вслед за монголами, в поисках еды, они также грабили разоренные
селения.
  Оставались еще непокоренными только низозья Джейхуна, коренные земли
Хорезма, где находилась богатая столица Хорезм-шахов Гургандж,- она
оставалась в середине владений монгольских, подобно шатру с перерезанными
веревками. Чингиз-хан решил наложить свою руку на эти земли и поручил
завоевание этой области своим трем сыновьям: Джучи, Джагатаю и Угедэю. Им
он выделил значительныэ части своего войска. Джагатай и Угедэй пошли на
Хорезм с юга, берегом реки Джейхуна, а всегда непокорный Джучи стал
медлить, оставаясь со своими отрядами около Дженда, где он занимался охотой
на диких ослов и отбирал коней у кочевников, требуя только белых и
саврасых, любимых каганом.
  Чингиз-хан приостановил поход своего главного войска и решил провести
зиму на берегах реки Джейхуна. Он отправил в Гургандж Данишменд-хаджиба,
одного из передавшихся на его сторону сановников Хорезм-шаха. Тот прибыл к
старой царице Туркан-Хатун и объявил ей, что великий каган воюет не с нею,
а только с ее сыном, Мухаммедом Хорезм-шахом, и не столько из-за
преступлений, которые тот совершил, сколько желая наказать его за
непослушание и за оскорбления, нанесенные им своей матери. Данишмендхаджиб
еще добавил, что если Туркан-Хатун выразит покорность, то Чингиз-хан
обещает не трогать и не разорять областей, находившихся под ее властью.
  Но разве коварная царица Туркан-Хатун могла поверить монгольскому
владыке, который был честен только со своими монголами, а на всех других
людей смотрел, как охотник, который играет на дудочке, приманивая козу,
чтобы ее схватить и приготовить из нее кебаб.
  Одновременно с прибытием Данишменд-хаджиба в Гургандж приплыли лодки из
Келифа. В одной из них находился переодетый простым батраком Инаньчи-хан,
который привез письмо от Хорезм-шаха. Падишах извещал мать, что покидает
заставы на берегу Джейхуна. Он удаляется в Хорасан, чтобы собрать там
большое войско, и зовет Туркан-Хатун выехать к нему со всем его гаремом, не
доверяя Чингиз-хану.
  Это известие настолько встревожило Туркан-Хатун, что она даже перестала
прикладывать к своим глазам примочки, которыми старалась сделать их более
красивыми. Поняв, что оставаться в Хорезме опасно, она приказала навьючить
большой караван, собрала всех жен и детей Хорезм-шаха, нагрузила верблюдов
ценностями и направилась через каракумские пески на юг, к горам Копет-Дага.
  Перед отъездом старая царица решила обезопасить своих внуков от возможных
впоследствии соперников. Она приказала главному палачу: всех юных
заложников, живших при шахском дворе, не считаясь с их возрастом, вывезти
на лодках на глубокое место реки Джейхуна и там сбросить в воду с большими
камнями на ногах. Все двадцать семь мальчиков и юношей, сыновья крупных
феодальных правителей Хорезма, были утоплены.
  Из всех заложников Туркан-Хатун сохранила жизнь одному Омар-хану, сыну
владетеля Язера в земле Туркменской. Она сделала это только потому, что
сама направлялась туда, а Омар-хан и его слуги знали дорогу через пустыню.
Во время трудного перехода через пески Каракумов, длившегося шестнадцать
дней, он верно и безропотно служил старой шахине.
  Но когда караван уже приближался к границам Язера и за песками показались
скалистые вершины гор, ТурканХатун, выждав, когда Омар-хан заснул,
приказала отрубить ему голову.
  Она направила караван к неприступной крепости Илаль, расположенной на
вершине одинокой скалы. Здесь она пребывала со всем своим двором, пока
поблизости не появились передовые монгольские отряды, искавшие шаха
Мухаммеда.
  Один из начальников охраны шахини предложил ей немедленно бежать оттуда
под покровительство ее внука Джелаль эд-Дина, собиравшего в Иране бойцов
для борьбы с монголами. Все только и говорили о его мужестве, о силе его
войска, о том, что он сумеет прогнать врагов.
  - Никогда! - воскликнула в ярости старуха.- Лучше мне погибнуть от меча
монгола! Как? Чтобы я унизилась до того, чтобы принять милость от сына
ненавистной мне туркменки Ай-Джиджек? Чтобы я жила под его
покровительством, когда у меня имеются внуки моей благородной кипчакской
крови? Лучше я попаду в плен к Чингиз-хану и перенесу у него унижение и
позор.
  Вскоре примчались монголы и осадили крепость. Они построили вокруг скалы
сплошную ограду, отрезав у осажденных всякую связь с остальным миром. Осада
продолжалась четыре месяца, и когда в цистернах и погребах высохла
последняя припасенная вода, Туркан-Хатун решила сдаться. Монголы захватили
вместе с шахиней-матерью весь гарем и малолетних сыновей Хорезм-шаха. Все
мальчики были тут же зарезаны, а жены и дочери шаха и сама Туркан-Хатун
отправлены в лагерь Чингиз-хана. Всю же свиту и охрану монголы перебили.
  Монгольский владыка немедленно раздал дочерей Хорезм-шаха своим сыновьям и
приближенным, а злобную шахиню Туркан-Хатун держал для показа на своих
пирах. Она должна была сидеть около входа в шатер и петь жалобные песни;
Чингиз-хан бросал ей обглоданные кости.
  Так питалась Туркан-Хатун, бывшая раньше самодержавной повелительницей
Хорезма и называвшая себя "владычицей всех женщин вселенной".







                                Пока не рассыплешь зерна, не снимешь жатвы;
                                пока не рискнешь жизнью, не победишь врага.
                                        (Спади)

  Расставшись с Хорезм-шахом, Джелаль эд-Дин и его братья от другой матери,
Озлаг-шах и Ак-шах, в сопровождении семидесяти всадников пробрались в
Мангишлак. Местные кочевники дали свежих лошадей. На них молодые ханы
прошли Каракумы и достигли Гурганджа, столицы Хорезма.
  Там они объявили знатнейшим бекам, что Хорезм-шах Мухаммед отменил
завещание и назначил своим преемником султана Джелаль эд-Дина. Хотя бывший
наследник Озлаг-шах и подтвердил это, но кипчакские беки не захотели
примириться с султаном не кипчакской крови. Тайно сговорившись, они решили
убить Джелаль эд-Дина.
  Его предупредил о заговоре прибывший из Келифа Инаньч-хан.
  - Что мне делать в этом городе скорпионов и тарантулов, где даже перед
лицом опасности нет единства! - сказал Джелаль эд-Дин.
  Ночью, в сопровождении Тимур-Мелика и трехсот туркмен, он незаметно
покинул Гургандж и направился на юг через Каракумы.
  В несколько дней маленький отряд прошел тяжелый путь, на котором караваны
делают шестнадцать ночлегов, и достиг города Нессы. Посланный вперед
разведчик донес, что на зеленом лугу у подножия хребта Копет-Дага видны
какие-то юрты и рядом пасутся стреноженные кони необычной породы.
По-видимому, это монголы, и их не менее семисот человек. Тимур-Мелик
сказал:
  - Хотя после трудного перехода наши кони утомлены, но сил у них хватит,
чтобы ворваться в монгольский лагерь. А у нас должно хватить уменья
изрубить врагов.
  - Смелого догоняет удача! - ответил Джелаль эд-Дин. Вынырнувший внезапно
из песков отряд туркмен Джелаль эд-Дина с отчаянной яростью набросился на
монгольский лагерь. Схватка была горячая, обе стороны рубились, не щадя
жизни. Монголы не выдержали и бежали в беспорядке, прячась в подземных
водопроводных канавах (кяризах). Только немногим удалось спастись.
  Это было первое столкновение, в котором туркмены одержали победу над
монголами. До этого монголы внушали всем такой ужас, что их считали
непобедимыми. Джелаль эд-Дин сказал:
  - Если бы монголы не стояли лагерем на открытой равнине, а находились за
крепостными стенами Нессы, то мы на своих измученных конях никогда бы не
проскользнули мимо. Скорее ловите их коней и седлайте! Путь наш еще долог.
  Все всадники спешно пересели на свежих монгольских коней и горными
тропами направились на юг, к городу Нишапуру.
  Через несколько дней, опасаясь предательства кипчакских ханов, к Нессе
прибыли из Гурганджа два других сына Хорезм-шаха: Озлаг-шах и Ак-шах. Их
сопровождала большая свита; они пытались пройти незамеченными мимо
монгольского сторожевого отряда, но были окружены и все перебиты.
  Тем временем Джелаль эд-Дин, нигде не останавливаясь, направлялся все
дальше, через Нишапур, Зузен и Гератскую область. Начальник одной горной
крепости предлагал ему в ней остаться, полагаясь на неприступность древних
стен. Джелаль эд-Дин ответил:
  - Полководец должен действовать в открытом поле, а не запираться в
стенах. Как бы ни была сильна крепость, монголы найдут способ овладеть ею.
  Прибыв в Буст, Джелаль эд-Дин имел уже значительный отряд, собранный из
воинов рассеявшейся армии Хорезм-шаха. Здесь он соединился с отрядом
Амин-ал-Мулька, прогнал отряд монголов, осаждавших Кандагар, и прибыл в
Газну, главный город удела, назначенного ему когда-то хорезм-шахом. Там он
принял клятвы верности от всех местных беков.
  У Джелаль эд-Дина теперь было около тридцати тысяч туркменских воинов.
Столько же присоединилось к нему афганцев, карлуков и воинов других племен.
  С этим войском в шестьдесят тысяч пеших и конных бойцов Джелаль эд-Дин
выступил навстречу монголам и расположился лагерем у городка Первана, на
истоке речки Лугар, впадающей в Кабул.
  Отсюда он сделал набег на Тохаристан и разгромил монгольский отряд
Мукаджека, осаждавшего крепость Вариан. Монголы потеряли там до тысячи
человек убитыми, поспешно переправились через реку Пяндшир, разрушая за
собою мосты, и вернулись к Чингиз-хану.
  Джелаль эд-Дин отправил к Чингиз-хану гонца с коротким письмом:
  "Укажи место, где мы встретимся для битвы. Там я буду тебя ждать".
  Чингиз-хан на письмо не ответил, но обеспокоился поражением отряда
Мукаджека и смелостью Джелаль эд-Дина. Он послал против него сорок тысяч
всадников под начальством своего сводного брата Шики-Хутуху-нойона.
  Джелаль эд-Дин смело двинулся навстречу монголам. Битва произошла в
долине на расстоянии одного фарсаха (7 км) от Первана. Перед началом боя
Джелаль эд-Дин дал войску такой приказ:
  "Богатыри, берегите силы коней до тех пор, пока не забьют барабаны.
Только тогда садитесь в седло. До того сражайтесь пешими, привязав поводья
коней за спиной к поясу".
  Битва продолжалась два дня. Шики-Хутуху-нойон, видя, что его монгольские
воины устали и выбиваются из сил, а одолеть противника не могут, на второй
день прибегнул к хитрости. Он приказал приготовить из войлока куклы и
посадить их на запасных коней. Сначала уловка подействовала и мусульманские
войска заколебались, но Джелаль эд-Дин ободрил воинов, и они снова
продолжали упорно сражаться.
  Наконец Джелаль эд-Дин приказал ударить в барабаны. Все стали садиться на
коней. Он повел своих всадников в атаку. Сам бросился в середину
монгольского войска и расколол его. Тогда монголы обратились в бегство,
"высекая искры копытами коней". Всадники Джелаль эд-Дина на неутомленных
конях легко догоняли и избивали убегавших врагов. Только с незначительными
остатками разгромленного войска Шики-Хутуху-нойон вернулся в лагерь
Чингизхана.
  Слава о битве при Перване и разгроме непобедимых монголов пронеслась
через горные хребты и долины. Монгольский отряд, осаждавший крепость Балх,
немедленно снял осаду и ушел на север. В некоторых городах, занятых
монголами, жители восстали и перебили монгольские гарнизоны. Тогда
Чингиз-хан прибегнул к своей обычной хитрости: он подослал лазутчиков к
ханам, союзникам Джелаль эд-Дина, и обещал им верблюдов, нагруженных
золотом, если они покинут смелого султана.
  Вскоре в лагере Джелаль эд-Дина при дележе добычи из-за пустяков
произошли раздоры. В споре за арабскую лошадь один кипчакский хан ударил
плетью по голове Аграка, предводителя большого отряда, и Джелаль эд-Дину не
удалось их примирить. После этого и Музафар-Малик, предводитель афганцев, и
Азам-Мелик с карлуками, и Аграк с воинами Кельджа, поверив коварству
Чингиз-хана, отделились от войска Джелаль эд-Дина, жалуясь на высокомерие и
грубость кипчаков, которые смеют бить плетьми воинов других племен:
  - Эти самые тюрки (т. е. кипчаки) раньше боялись монголов. Они уверяли,
что монголы не похожи на обыкновенных людей, что они непобедимы, потому что
удары мечей не могут их поранить. Поэтому монголы будто бы не страшатся
никого на свете и нет другой силы, которая могла бы бороться с ними. А
теперь, когда мы разбили монголов и все увидели, что и монгольское племя
так же, как и все люди, может быть ранено и истекать такой, как у всех,
кровью,- теперь кипчаки переполнились хвастовством и стали оскорблять нас,
тех, кто помог им в битве...
  Джелаль эд-Дин ничего не мог поделать. Тщетно он доказывал, что
Чингиз-хану легко будет разбить противников, нападая на каждого в
отдельности, его уверения были напрасны, и половина войска от него ушла. Он
остался только с туркменами Амин-ал-Мулька.
  Когда Шики-Хутуху-нойон, вернувшись к Чингиз-хану, рассказывал ему
подробности битвы при Перване, Чингизхан оставался, как всегда,
невозмутимым и непроницаемым. Он только сказал:
  - Хутуху привык быть всегда победоносным и одолевающим. Теперь, испытав
горечь поражения, он станет более внимательным и опытным в военных делах.
  Однако Чингиз-хан не медлил, стянул к себе все войска, какие только мог
собрать, и выступил с огромной силой. Он гнал всадников с такой
поспешностью, что в пути не было возможности сварить пищу. Каган шел прямо
на Газну, и когда колесный путь кончился, он бросил весь обоз и двинулся
тропами через горы.




                                Не буду звать тебя конем, буду звать тебя
                                братом. Ты мне лучше брата.
                                        (Китаби-Коркуд)

  После ухода союзных отрядов Джелаль эд-Дин уже не мог вступить с
монголами в открытый бой, как хотел раньше, и направился на юг. Его
задержала быстрая и многоводная река Синд, стесненная горами. Султан искал
лодок и плотов, чтобы переправить войско, но стремительные волны разбивали
все суда о высокие скалистые берега. Наконец привели одно судно, и Джелаль
зд-Дин пытался посадить в него свою мать Ай-Джиджек, жену и других спутниц.
Но и это судно развалилось от ударов о скалу, и женщины остались на берегу
вместе с войском.
  Вдруг примчался гонец с криками: "Монголы совсем близко!" А ночь в это
время, все затянула своим черным покрывалом.
  Чингиз-хан, узнав, что султан Джелаль эд-Дин ищет переправы через Синд,
решил его захватить. Он вел войско всю ночь и на заре увидел противника.
Монголы стали приближаться к войскам султана с трех сторон. Несколькими
полукругами монголы остановились в виде согнутого лука, а река Синд была
как бы его тетивой.
  Чингиз-хан послал Унер-Гулиджу и Гугус-Гулиджу с их отрядами оттеснить
султана от берега, а своему войску дал приказ: "Не поражайте султана
стрелами. Повелеваем схватить его живым".
  Джелаль эд-Дин находился в середине мусульманского войска, окруженный
семьюстами отчаянных всадников. Увидев на холме Чингиз-хана, который оттуда
распоряжался боем, султан бросился со своими джигитами в атаку с такой
яростью, что погнал монголов, и сам монгольский владыка пустился в бегство,
погоняя плетью коня.
  Но дальновидный и осторожный Чингиз-хан перед битвой спрятал в засаде
десять тысяч отборных воинов. Они вылетели сбоку, напали на Джелаль
эд-Дина, отбросили его и понеслись на правое крыло туркмен, которыми
начальствовал Амин-ал-Мульк. Монголы смяли его ряды, оттеснили их в
середину войска, где все перемешались и стали отступать.
  Затем монголы разбили также и левое крыло. Джелаль эд-Дин продолжал
биться вместе со своими джигитами до полудня и, потеряв обычное
спокойствие, бросался, как затравленный тигр, то на левое, то на правое
крыло.
  Монголы помнили приказ кагана: "не пускать в султана стрел", и кольцо
вокруг Джелаль эд-Дина все сжималось. Он бился отчаянно, стараясь
прорубиться сквозь ряды врагов. Поняв, что положение стало безнадежным,
султан пересел на любимого туркменского коня, сбросил шлем и другие
воинские доспехи, оставив только меч. Он повернул коня и с ним кинулся с
высокой скалы в темные волны бурного Синда. Переплыв реку и взобравшись на
крутой берег, Джелаль эд-Дин погрозил оттуда мечом Чингиз-хану и ускакал,
скрывшись в зарослях.
  Чингиз-хан от чрезмерного удивления положил руку на рот, показал на
Джелаль эд-Дина сыновьям и сказал:
  - Вот каким у отца должен быть сын!
  Монголы, увидев, что султан бросился в реку, хотели вплавь пуститься за
ним в погоню, но Чингиз-хан запретил.
  Они перебили все войско Джелаль эд-Дина. Воины успели бросить в реку его
жену и мать, чтобы те не достались монголам.
  Остался в живых только семилетний сын Джелаль эд-Дина, захваченный
монголами. Они поставили его перед Чингиз-ханом. Мальчик, повернувшись
боком к кагану, косился на него смелым, ненавидящим глазом.
  - Род наших врагов надо вырывать с корнем,- сказал Чингиз-хан.- Потомство
таких смелых мусульман вырежет моих внуков. Поэтому сердцем мальчишки
накормите мою борзую собаку.
  Палач-монгол, улыбаясь до ушей от гордости, что он может перед великим
каганом показать свое искусство, засучил рукава и подошел к мальчику.
Опрокинув его на спину, он в одно мгновение, по монгольскому обычаю,
вспорол ножом его грудь; засунув руку под ребра, вырвал маленькое дымящееся
сердце и поднес его Чингиз-хану.
  Тот несколько раз, как старый боров, прокряхтел: "Кхукху-кху!", повернул
саврасого коня и, сгробившись, угрюмый, двинулся дальше вверх по каменистой
тропинке.
  После этой битвы при Синде султан Джелаль эд-Дин, скитаясь по разным
странам, еще много лет продолжал удачно воевать в монголами, собирая отряды
смельчаков. Но никогда ему не удалось стать во главе такого большого
войска, чтобы оно могло одолеть монголов.




  С того вечера, когда в Бухаре Махмуд-Ялвач спас Хаджи Рахима от мечей
монгольского караула и разрешил ему держаться за полу его щедрости, дервиш
всюду следовал за ним, а за дервишем следовал, как тень, его младший брат
Туган.
  Махмуд-Ялвач сделался главным советником нового правителя области
Мавераннагр, сына Чингизова Джагатайхана. Сам Джагатай больше занимался
охотой и пирами, а Махмуд-Ялвач для него собирал подати, подсчитывал
захваченные татарами ценности, отправлял в Монголию вереницы рабов, делал
описи покинутых беками домов и поместий, обнародовал новые налоги и посылал
для их сбора особых сборщиков.
  Он призывал поселян возвращаться на свои земли и сеять хлеб и хлопок,
обещая, что прежние беки на свои усадьбы не вернутся и платить им оброк за
земли не придется.
  Но все это он говорил, чтобы успокоить разбежавшийся народ, чтобы
напуганные поселяне вернулись на свои пашни и чтобы прекратились нападения
голодных бродячих шаек на караваны. Потом обнаружилось, что все эти
обещания были только приманкой и что вместо туркменских, таджикских и
кипчакских беков постепенно землевладельцами стали монгольские царевичи и
ханы, а вернувшиеся поселяне, как и раньше, стали работать у них батраками,
отдавая им почти весь свой урожай.
  Махмуд-Ялвач назначил Хаджи Рахима писцом своей канцелярии, и тот,
оставив на время складывание сладкозвучных газалей, усердно служил, каждый
день с утра до темноты сидя на истертом большом ковре в ряду других писцов;
на своем колене он составлял счета, описи имущества, приказы и всякие
другие важные бумаги.
  Махмуд-Ялвач не платил дервишу никакого жалованья и однажды так сказал
ему:
  - Для чего тебе жалованье? Кто ходит около богатства, у того к рукам
пристает золотая пыль...
  - Но не к рукам поэта-дервиша,- ответил Хаджи Рахим.- На моем старом
плаще накопилась только дорожная пыль от многолетних скитаний.
  Тогда Махмуд-Ялвач подарил ему новый цветной халат и приказал являться к
нему утром по четвергам накануне священного дня пятницы за тремя
серебряными дирхемами на хлеб, чай и баню, чтобы на деловые бумаги не
сыпалась пыль, собранная дервишем на бесконечных дорогах вселенной.
  Другой бы на месте Хаджи Рахима считал себя счастливейшим: он жил в
маленьком доме, брошенном хозяевами, и мог пользоваться им, как своим;
возвратившись из канцелярии, он сидел на ступеньке крыльца перед
виноградником, где на старых лозах наливалось столько янтарного винограда,
что урожай его обеспечил бы владельца на целый год; около дома рос такой
высокий платан, что тень его падала и на соседнюю мечеть и оберегала от
зноя маленький домик дервиша. Тут же протекал арык, орошавший виноградные
лозы, и в вечерней прохлада Хаджи Рахим учил алгебре и арабскому письму
своего младшего брата Тугана.
  Но Хаджи Рахим был искателем не благополучия, а необычайного, и на сердце
его тлели горячие угли беспокойства. Вскоре он уже не мог мириться с той
работой, какую исполнял. Каждый день в канцелярию приходили сотни
просителей, обычно с жалобами на притеснения монголами мирных жителей; вся
страна была во власти новых завоевателей, которые распоряжались народом,
как волки в овечьем закуте.
  Тогда Хаджи Рахим сказал себе: "Довольно, дервиш! Кто служит врагу
родного народа, тот заслуживает проклятия вместо похвалы",- и он отправился
к Махмуд-Ялвачу, решив сказать ему правдиво все то, что сжигает его сердце.
  Он нашел Махмуда в большом дворцовом саду, где тот подстригал у
виноградной лозы сухие ветки и в этом находил отдых от своих забот. Махмуд
выслушал дервиша и сказал:
  - Ты хочешь покинуть родную мать, покрытую ранами и изнемогающую от
страданий?
  - Я не хочу служить поработителям народа...
  - Вероятно, ты и меня считаешь злодеем за то, что я служу поработителям
родного народа? Вот что я тебе отвечу на это. У нашего повелителя, великого
кагана Чингиз-хана, есть главный советник, китаец Елю-Чу-Цай. Он всегда
говорит, не боясь, правду Чингиз-хану. Он один останавливает его от
напрасного избиения целых городов, объясняя: "Если ты перебьешь всех
жителей, то кто же будет платить налоги тебе и твоим внукам?" И Чингиз-хан
после его слов дает милость сотням тысяч пленных... То же самое я стараюсь
делать около сына Чингизова, Джагатай-хана, чтобы спасти наш мусульманский
народ от поголовного истребления. Ты видел лицо Джагатая? Какой безумной
ярости полны глаза его! Каждый день на приеме он указывает пальцем на
кого-нибудь со страшными словами: "Алыб-барын!", и несчастного уводят на
казнь. А я каждый день стараюсь вырвать у него милость и пощаду.
  - Я остаюсь на моей родине,- ответил Хаджи Рахим.- Но только дай мне
другую работу: я не в силах больше писать счета одежд, покрытых пятнами
крови, и видеть человеческие слезы.
  - Хорошо, я дам тебе важное поручение.
  - Я слушаю, мой господин.
  - Мне сказали, что повелитель северных и западных стран Джучи-хан,
старший сын Чингизов, получив в удел северные земли Хорезма, идет их
покорять.
  - Я могу только сказать: кузнецы и медники Гурганджа не отдадут без боя
своего города, как это сделали жители Бухары и Самарканда.
  - Мне нужно переслать Джучи-хану письмо, но по пути, в песках Кзылкумов,
появились отряды, которые нападают на монголов и убивают их. Говорят, что
во главе их стоит какой-то "черный всадник" Кара-Бургут на дивном черном
коне. Он неуловим. Он появляется неожиданно в разных концах Кзылкумов,
делая огромные пробеги, и вневапко бесследно исчезает. В населении пошли
слухи, что сам шайтан помогает ему.
  - Этот "черный всадник" доказывает,- сказал Хаджи Рахиы,- что среди
мусульман еще сохранились смелые джигиты.
  - Я дам тебе письмо к самому Джучн-хапу. Ты спрячешь это письмо так,
чтобы ни монгольские караулы, ни "черный всадник" не перехватили его. Иначе
ты себя и меня погубишь.
  Хаджи Рахим опустил взор. "Что это за письмо, которое может погубить
пославшего?" Он поднял глаза. На золотом кебе заката переплелись
виноградные листья. Махмуд-Ялвач стоял неподвижно, и его взгляд, казалось,
протекал в мысли дервиша. Он положил руку на свою бороду, тронутую серебром
времени, и легкая улыбка скользнула по устам его.
  - Я доставлю письмо Джучи-хану,- сказал Хаджи Рахим,- и никто не прочтет
его. Я выдолблю отверстие в моем посохе, вложу туда письмо и залеплю его
воском. Но удастся ли добраться до великого хана? Он теперь воюет в
Кипчакской степи, где рыщут шайки, убивая встречных. Я подобен букашке,
которая здесь ползет у твоих ног по дорожке сада. Что со мной будет, когда
я выйду из-под защиты твоей могучей руки? Я не боюсь "черного джигита", но
на первой же заставе меня схватит монгольский караул и разрубит на части.
  Махмуд-Ялвач нагнулся, поднял с дорожки красного жучка и положил себе на
узкую белую ладонь. Жучок торопливо пробежал до конца пальца и, расправив
крылышки, полетел.
  - Подобно этому жучку, ты проберешься там, где не пройдут тысячи воинов.
Ты, как священный дервиш, опять накинешь свой старый плащ, возьмешь
покорного осла и нагрузишь его книгами. А чтобы тебя не задержали
монгольские заставы, я выдам тебе золотую пайцзу с соколом.
  - А что мне делать с моим младшим братом Туганом?
  - Ты его возьмешь с собой как ученика, А там, в лагере Джучи-хана, он
научится воинскому делу. Станет опытным джигитом. Да будет легка тебе
дорога!
  - Будь спокоен, я все сделаю.
  - Когда ты окончишь свой путь, то помолись за меня, я человек старый,
который тебе доброжелательствует.




  Хаджи Рахим и Туган отправились в путь под вечер и примкнули к веренице
поселян, возвращавшихся с базара с пустыми корзинами. Постепенно все
спутники один за другим свернули в стороны, к своим обгоревшим селениям.
  Хаджи Рахим шел ровной, размеренной походкой, напевая по привычке
арабские песни, Туган уже сильно вырос. Из-под голубой чалмы, как подобает
юноше, выбивался длинный черный завиток волос и падал на плечо. Он закинул
за спину дорожный мешок и, опираясь на длинную палку, легко взбегал на
встречные холмы и всматривался вдаль, в уходящие в сизую дымку горы,
оглядывался кругом, все стараясь заметить, все попять. Он жил теперь
полной, счастливой жизнью, казавшейся особенно радостной после тяжелых
месяцев, проведенных в мрачном сыром подаемелье гурганджской тюрьмы.
  Черный осел, поводя длинными ушами, семенил крепкими копытцами. В
навьюченных на осла мешках хранились книги и свитки арабских и персидских
поэтов и запас еды на несколько дней.
  Иногда вдали показывалось облачко пыли, затем из-за деревьев появлялись
несколько монгольских всадникоя, окружавших знатного начальника, "даругу",
или охранявших медленно выступавших верблюдов, навьюченных мешками с
зерном. Один из монголов отделялся от других, подлетал к Хаджи Рахиму и
кричал:
  - Ты кто? Куда идешь?
  Хаджи Рахим молча сдвигал свою шапку на затылок, и на его лбу
показывалась прикрепленная к тонкому обручу золотая пластинка с
изображением летящего сокола. Тогда медленно опускалась поднятая рука с
плетью, и монгол, воскликнув: "Байартай! Урагш!", круто поворачивал коня и
мчался догонять свой отряд.
  А дервиш, надвинув на лоб свою остроконечную шапку, снова шагал и запевал
новую песню:

  Шагай же вперед, мой черный Бекир, под пенье,
  Туда, где душе скитаться живой опасно.
  Довольно людей в постели своей скончалось,
  Лишь трусам упасть на красный песок ужасно...

  В пустынном месте из-за холма неожиданно вылетели четыре всадника и
остановились поперек тропы.
  - Стойте! - закричал один из них, старик с глубокими морщинами на
загоревшем до черноты лице.- Как твое имя?
  - Довольство, простор и благополучие тебе! - ответил дервиш.- Почему тебе
нужно мое имя?
  - Я узнал тебя! От меня не уйдешь! Ты был писцом у мусульманина
Махмуд-Ялвача, постыдно продавшегося монголам. Ты помогал ему грабить народ
и за это сейчас испытаешь острое лезвие моего меча.
  - В твоих словах две капли чистой истины, а все остальное мутный поток
черной лжи.
  - Как лжи? - воскликнул яростно старик и вытащил из ножен кривую саблю.
  - Верно, что я был писцом у почтенного мусульманина Махмуд-Ялвача, верно,
что я достоин смерти и ее увижу, ибо кто сможет убежать от нее? Но я
никогда никого не грабил, а только записывал на длинных свитках
награбленное монголами и писал прошения всем обиженным, кто приходил к
Махмуд-Ялвачу с жалобами и просьбами заступиться.
  - Если ты, дервиш, не хочешь потерять здесь же, на этом месте, твой
колпак вместе с головой,- продолжал кричать старик,- то ты сейчас же
последуешь за нами, и не пробуй убежать.
  - Я всегда иду к тем, кто зовет меня,- сказал невозмутимо дервиш.- Но ты
мне не сказал твоего имени. На кого мне пожаловаться аллаху, если ты
завлечешь нас в пучину гибели?
  - Прежде чем аллах тебя рассудит, тебя рассудит меч "черного джигита",-
ответил один из всадников.- С нашим начальником тебе будет не до шуток.
  Всадники, свернув с дороги, направились прямо к северу, углубляясь в
раскаленные желтые пески. Редкая жесткая трава, кое-где кусты сквозистого
тамариска, торопливо разбегавшиеся ящерицы делали местность мрачной и
унылой. Туган шептал Хаджи Рахиму:
  - Неужели пришел наш конец! Зачем только ты согласился на этот ненужный
путь! Как тихо и счастливо мы жили в Самарканде!
  - Не надо роптать раньше времени,- отвечал дервиш.- Сегодняшний день еще
не кончился, а будущее полно неожиданностей.
  Долго шли путники, все направляясь на север. Наконец на перекрестке двух
едва заметных тропинок всадники остановились. Один из них въехал на холм,
долго всматривался во все стороны, затем указал рукой на запад и крикнул:
  - Скорее, скорее туда! Солнце садится.
  Уже в полной темноте Хаджи Рахим вместе с другими приблизился к ярко
пылавшему костру. Они находились на дне сухого оврага. У дервиша и Тугана
руки были скручены за спиной и петли арканов захлестнули шею, чтобы
пленники не вздумали скрыться в темноте. Старик, их задержавший, подвел
обоих к самому огню и приказал стать на колени. Рядом с ними поставили
осла.
  У костра на небольшом коврике сидел, подобрав под себя ноги, худощавый
мрачный туркмен. На загоревшем бронзовом лице резко выделялись блестящие
круглые глаза. Рядом на коврике лежал прямой меч-кончар.
  "Где я видел этого гордого джигита? - думал Хаджи Рахим, наблюдая за
туркменом.- Несомненно, это "черный всадник"...
  На нем был черный чекмень, черная шапка, сдвинутая на затылок, и
невдалеке стоял на привязи высокий вороной конь. Вокруг костра сидели
десятка два джигитов в истрепанной одежде, но с отличным оружием в серебре.
На приведенных пленных посматривали - одни насмешливо, другие злобно.
  Один из джигитов снял с черного осла ковровый мешок и вытряхнул из него
связку лепешек, узелок с изюмом, дыню и кусок кислого сыра. Затем осторожно
положил другой мешок с мукой и вытряхнул третий ковровый мешок. В нем
оказались пенал с чернильницей, несколько книг и свитков и инструменты
оружейника.
  Джигит с круглыми глазами взял одну книгу, повертел в руках, перелистал
несколько страниц и сказал:
  - Здесь, вероятно, написаны хадисы и наставления, которыми длиннобородые
толстые имамы забивают головы своим тощим голодным ученикам?
  - Нет, славный воин,- ответил Хаджи Рахим.- Эта книга про великого
Искендера, завоевателя вселенной.
  - Хотел бы я послушать про этого храброго вояку! Но для тебя не осталось
времени. Сейчас Азраил унесет твою Душу.
  Старик, который привел Хаджи Рахима, отвел в сторорону осла, не спеша
вытащил из-за пояса длинный тонкий нож, каким мясники обычно режут баранов,
и ухватил жесткой рукой дервиша за подбородок.
  - Эй, дед, подожди резать! - крикнул кто-то.- Наш начальник хочет узнать,
что написано в других книгах.
  Полузадушенный дервиш прохрипел:
  - В одной книге описаны подвиги славного барса пустыни Кара-Бургута,
грозы караванов...
  - Подожди! Оставь его, старик!..- сказал начальник шайки и внимательно
начал перелистывать книжку, рассматривая рисунки, изображавшие стычки
воинов.
  Старик оттолкнул Хаджи Рахима и, ругаясь, отошел. Хаджи Рахим смотрел на
темное небо с ярко сверкавшими звездами, на красное потрескивавшее пламя
костра, на суровые лица сидевших, на пустынные пески кругом и думал:
"Откуда придет спасение? Если меня, бродягу, никто не пожалеет, то эти
воины должны бы пожалеть мальчика-оружейника, выскользнувшего из мрака
шахского подземелья. Но, даже падая в пропасть, дервиш не должен унывать:
его плащ может зацепиться за выступ скалы, или его поддержит крыло
пролетающего орла..." А Туган рядом шептал:
  - Разве ты не видишь, что пришел наш последний час?
  - День еще не кончился,- ответил дервит.- Впереди длинная ночь. Кто
заранее скажет, что она принесет?
  "Черный всадник" положил книгу в желтом кожаном переплете на коврик перед
собой и сказал:
  - До утренней звезды осталось ждать недолго. С казнью этого слуги
неверных можем не торопиться. Не послушаем ли мы этого скитальца, пусть он
нам расскажет про подвиги какого-нибудь смелого богатыря. Туган прошептал:
  - Неужели, так униженный, стоя на коленях, ты будешь им рассказывать? Не
говори ни слова. Пусть лучше они убьют нас сразу!
  - Потерпи,- ответил Хаджи Рахим.- Ночь длинна, и будущее может стать
необычайным...
  - Пускай говорит! - послышались голоса.- Бывает, соловей в клетке поет
лучше, чем на воле.
  - Тогда слушайте,- начал Хаджи Рахим.- Я. вам сейчас расскажу не о
Двурогом Искендере и не о Рустеме и Зорабе, а о славном степном разбойнике
Кара-Бургуте и о туркменской девушке Гюль-Джамал...
  При слове "Гюль-Джамал" начальник шайки быстро взглянул на дервиша, брови
его удивленно поднялись. Он лег на правый бок; облокотившись, он подпер
щеку ладонью и черными горящими глазами стал внимательно всматриваться в
связанного рассказчика.




                                Когда она проходила мимо быстрыми шагами,
                                краем своей одежды она коснулась меня.
                                        (Из восточной сказки)

  - "Гюль-Джамал была бедной пастушкой в бедном ауле, в большой туркменской
пустыне,- начал говорить нараспев Хаджи Рахим.- Гюль-Джамал знала много
песенок.
  Особая песенка у нее была, чтобы вести ягнят на водопой; другая,
спокойная и радостная, уговаривала ягнят мирно пастись и далеко не
расходиться.
  Но одна, тревожная песенка мрачными, отрывистыми звуками предупреждала
заблудившихся, что близко хищный волк, и ягнята, мирно дремавшие в тени
чахлого куста, разом вскакивали и быстро неслись туда, где на холме стояла
Гюль-Джамал с длинной палкой, а три большие мохнатые собаки с лаем бегали
вокруг отставших и собирали в одну кучу все стадо.
  Все свои песенки Гюль-Джамал выучила от своего деда Коркуд-Чобана,
который много лет был пастухом и наигрывал песни на длинной дудке-сопелке.
Всю свою долгую жизнь он был бедняком, нанимался аульным пастухом и
кормился, переходя по очереди из одной юрты в другую, хотя он имел и свою,
старую, покривившуюся, как он сам, юрту на краю аула.
  Он был одинок с тех пор, как умерли сперва жена, а потом два сына, убитые
во время войны Хорезм-шаха с вольными афганскими горцами.
  Дочь пастуха, отданная замуж в отдаленноа кочевье, однажды пришла к нему,
неся на руках крошечную девочку, н, проболев несколько дней, умерла. Ее
лицо было в синяках и кровоподтеках. Что с ней произошло, никто нэ знал, а
старый Коркуд-Чобан на вопросы отвечал:
  - Видно, так захотел аллах! Не всякой девушке попадается добрый муж! - и
закрывал широким рукавом темное морщинистое лицо.
  Коркуд-Чобан сперва оберегал и холил свою внучку, как берег бы
захромавшую овечку, и, бродя со стадом по степи, носил девочку за спиной в
кожаном мешке, иногда вместе с блеявшим больным ягненком.
  Постепенно Гюль-Джамал подрастала, потом бегала уже с ним рядом; она
подпевала тонким голоском деду, когда он наигрывал на дудке, и следила
вместе с собаками за отставшими ягнятами. Когда Гюль-Джамал еще подросла,
Коркуд вдруг заявил, что он больше не будет пастухом, что он решил отныне
лежать на войлоке близ своей старой юрты, а вместо него пойдет пасти
молодых ягнят его внучка. К тому времени приехала на облезлом осле его
старая сестра и поселилась с ним в юрте. Все в ауле заговорили, что Коркуд
встретил в степи шайтана и запродал ему внучку в жены. Другие говорили, что
дед нашел в древнем кургане клад, и еще многое про него присочинили. Но
верно то, что у Коркуда вдруг появился старинный медный котел, над юртой
всегда вился дымок, и бедный пастух угощал приходивших чаем.
  Наконец для старика настало важное время - предстояло выдать замуж
выросшую внучку. А калым за такую девушку мог сразу принести и верблюда, и
коня, и корову, и баранов. Тогда дед станет совсем беспечным,- он будет
только лежать на войлоке, пить сколько захочет кумысу и смотреть днем на
облака, а ночью на звезды. А за скотом посмотрят сестра, дочь и зять.
  Коркуд не торопился отдать внучку, и всем, кто приезжал сватать
Гюль-Джамал, старик все повышал стоимость калыма, так что все сваты
отъезжали без успеха, дивясь жадности бывшего пастуха. Но был один, кто
возвращался и снова сватался. Это был известный барс больших дорог, гроза
караванов, разбойник Кара-Бургут".
  - Если любят девушку,- говорил Кара-Бургут,- то не торгуются из-за
калыма.- И он обещал дать столько, сколько запросит старый Коркуд. Но тот
каждой ночью, когда приезжал разбойник, не давал окончательного ответа и
говорил, что подумает.
  Однако, видно, шайтан подшутил над стариком, и он разом потерял и
верблюдов, и коней, и баранов, которых подсчитывал, смотря на звезды.
Приехали в аул джигиты самого шаха собирать налоги и за прошлый, и за
настоящий, и за будущий годы. Они угнали много лошадей, скота и увезли
Гюль-Джамал, сказав, что всемогущему шаху подданные обязаны доставлять
самых красивых девушек.
  Среди ночи к юрте Коркуд-Чобана прискакал разбойник Кара-Бургут. Он
просидел всю ночь на краю войлока и подробно расспрашивал о приезжавших
джигитах: кто у них был начальником, какие у них были кони и какие седла и
чепраки. Он все настойчиво выведал у старика и сказал:
  - Теперь я всех их узнаю даже ночью и расправлюсь с каждым по очереди и
со всеми вместе, хотя бы они укрылись от меня на дне Хорезмского моря. А
Гюль-Джамал я разыщу и доставлю тебе, дед Коркуд, а потом мы устроим
большой праздник, с которого я увезу ее в мою юрту уже своей женой. Я
обещал тебе верблюда, кобылицу с жеребенком, корову с теленком и девять
овец, а теперь я предлагаю тебе всего в девять раз больше, но только ты не
смей обещать внучку кому-либо другому, кроме меня.
  Бросив на колени старика как задаток мешок серебряных дирхемов,
Кара-Бургут вскочил на коня и скрылся во мраке ночи..."
  После этих слов рассказывавший сказку Хаджи Рахим замолчал, кряхтя,
согнулся и повалился набок.
  - Что же случилось дальше? Нашел ли разбойник девушку? - заговорили
сидевшие вокруг костра джигиты.
  - Вай-уляй! Что только не случилось с храбрым разбойником и прекрасной
девушкой! - отвечал со стоном Хаджи Рахим.- Но не могу я продолжать
рассказ: веревки врезались мне в тело, и я устал.
  - Развяжите его! - приказал "черный всадник".
  - И моему младшему брату также развяжите израненные руки! - сказал Хаджи
Рахим и, повернувшись на спину, закрыл глаза.
  Старый туркмен, недовольно бормоча, развязал обоим пленникам руки. Они
уселись удобнее на песке, и дервиш продолжал:
  - "Когда па рассвете Кара-Бургут ехал по степи, он встретил Джелаль
эд-Дина, сына самого падишаха. Юноша заблудился в погоне за джейраном, его
спутники отстали. Он уже погибал от голода и жажды, ведя за повод усталого
коня, но увидел юрту старого Коркуд-Чобана. Тот гостеприимно его принял,
дал ему отдохнуть, накормил и его и коня. В это время случайно приехал
Кара-Бургут и вошел в юрту. Долго беседовал с сыном своего врага, не
подозревая, кто это. Прощаясь, молодой наследник шаха пригласил
Кара-Бургута навестить его в загородном дворце Тиллялы. Тут разбойник
узнал, что перед ним сын ненавистного шаха. Но закон гостеприимства требует
полного почета гостю, так что Кара-Бургут, не обидев его, обещал непременно
побывать в гостях у молодого хана.
  Вскоре Кара-Бургут поехал в столицу, чтобы побывать у шахского сына. Но
этот молодой хан был в опале,- шах невзлюбил его за то, что тот дружил с
простыми людьми, принимал в своем загородном дворце и кочевников пустыни, и
бродячих дервишей, и путников из далеких стран. Шах боялся, не готовит ли
его сын заговора против отца, и следил за каждым его шагом. Поэтому вокруг
дворца и его сада притаилась стража, наблюдавшая за всеми, кто входил или
выходил оттуда.
  Когда Кара-Бургут прибыл во дворец Тилляды, сын шаха радушно его принял,
угостил богатым обедом, а музыканты играли и пели старинные боевые песни.
Ночью, когда Кара-Бургут хотел отправиться в путь, хан предложил ему
остаться до утра,- тогда он даст охрану, чтобы тот безопасно доехал до
границы города.
  - Кто посмеет тронуть Кара-Бургута? - сказал разбойник.- Мой меч не
боится двадцати джигитов, если они вздумают напасть на меня...- и он вышел
из калитки сада. Но тут же на него была наброшена крепкая рыбачья сеть,
опутавшая его руки, так что он не успел даже выхватить меч. Джигиты
поволокли его и доставили связанным в дом суда и пыток.
  Ночью главный начальник палачей, "князь гнева" Джихан-Пехлеван, стал
допрашивать Кара-Бургута, прикладывая к его телу раскаленные угли,
допытываясь, зачем он был в саду молодого хана.
  - Я обещал беку выкрасть самого лучшего коня из табунов татарского хана,-
твердил Кара-Бургут.
  Джихан-Пехлеван, наконец, устал допрашивать и пытать упорного джигита и
приказал отвести его в "Башню возмездия".
  Кара-Бургута вели в темноте к высокой башне; палачи тесным кольцом
окружали его. И вдруг кто-то тихо шепнул ему на ухо: "Ты протяни руку
вправо и ухватись за железный крюк". И он тут же почувствовал, что веревки,
скрутившие его руки, ослабели, перерезанные неведомым другом. Не показывая
виду, что он уже готов к защите, Кара-Бургут покорно вошел в башню и
поднялся по высокой витой лестнице. Наверху, при тусклом свете факела,
открылась небольшая дверь. Разбойник упирался изо всех сил, когда его
вталкивали в эту дверь. Факел внезапно потух, разбойник быстро освободил
руку и легко нащупал справа - большой железный хрюк. Кто-то крикнул: "Одной
собакой меньше!" Дверь с треском захлопнулась, и Кара-Бургут повис в полной
темноте, не чувствуя опоры под ногами... Кара-Бургут висел, стараясь
высвободить из веревок левую руку, что ему удалось с большим трудом, и
тогда стало легче висеть, держась двумя руками. Когда приблизилось утро и
первые лучи проникли в щели старой башни, джигит убедился, что он находится
под самой крышей: внизу глубокая бездна, откуда слышно глухое рычание, там
движутся черные тени и видны груды костей. Если не придет помощь от тайных
друзей, то сил хватит ненадолго, чтобы так висеть, ухватившись за крюк".
  - Что же было дальше? - спросили голоса, когда Хаджи Рахим снова замолк и
стал равнодушно смотреть на костер.- Что стало с Кара-Бургутом, с
Гюль-Джамал? Говори скорее!
  - Может быть, вы дадите немного воды и хлеба моему мальчику? Да и мне бы
надо промочить горло, я с утра не пил ни глотка...
  - Дайте ему лепешек, сушеного винограда и всего, что у меня есть,-
приказал "черный всадник".- Продолжай, дервиш, до восхода солнца уже
близко...
  Хаджи Рахим, выпив медленно чашку кислого молока, продолжал:
  - "Тем временем сын шаха беспечно развлекался в саду под развесистым
карагачом и кормил ломтями дыни своих любимых жеребцов. Вдруг к нему
приблизился закутанный до самых глаз один из преданных ему друзей, которые
были повсюду, и тихо рассказал, что гость из пустыни схвачен у стены его
сада, отведен к начальнику шахской охраны и оттуда его потащили к "Башне
возмездия".
  Молодой хан вскипел гневом. Он приказал всем своим джигитам садиться на
коней и быть готовыми к бою. С сотней вооруженных всадников Джелаль эд-Дин
помчался в город, разгоняя выбегавших навстречу уличных сторожей, и прямо
прискакал к старой высокой башне, возле которой совершались казни. Мрачный
сторож со страху убежал, и джигиты топорами выломали входную дверь. Джелаль
эд-Дия поднялся по лестнице на самый верх башни, и там пришлось выломать
вторую дверь.
  Когда ее раскрыли, то отшатнулись: прямо за порогом начиналась черная
пустота, а направо, у стены, на небольшом железном крюке висел человек.
Джигиты осторожно его сняли и вытащили на лестницу. Джелаль эд-Дин взял
зажженный факел и пытался взглянуть вниз. Из глубины смотрели блестящие
глаза и слышалось злобное рычание. Хан швырнул горящий факел. Кружась,
полетел он вниз, и с визгом отскочили в стороны большие мохнатые
собаки-людоеды.
  - Клянусь,- сказал он,- если бы я стал шахом, то я сохранил бы этих
страшных псов, чтобы они пожрали тех, кто придумал эту башню.
  Молодой хан спустился с башни и сел на коня. Второй оседланный конь ждал
Кара-Бургута. Тесной толпой джигиты проехали через город, и, только миновав
каменные ворота, когда впереди открылась ровная даль бесконечной степи,
Джелаль эд-Дин сказал спасенному Кара-Бургуту:
  - Не подумал ли ты, что я умышленно пригласил тебя в свой дворец, чтобы
ты попался в руки шахских палачей? Я бы хотел снова пригласить тебя в мой
сад Тиллялы, но боюсь, что теперь опять ты можешь попасть в лапы собачьих
слуг палача Джихан-Пехлевана...
  - Таких черных мыслей у меня не было. Разреши мне вернуться в мою родную
пустыню. Хотя там голые пески, скудная трава и солоноватая вода, но там
больше свободы и счастья, чем здесь, среди прекрасных дворцов, высоких
башен и крепких стен.
  - Я не буду тебя задерживать. Я бы хотел еще исполнить какое-нибудь твое
желание, ведь ты пострадал из-за меня.
  - У меня только одна просьба. Мои мучители, окутав меня рыболовной сетью,
сняли с меня мой славный меч-кончар. Пока я не отберу его у того хвастуна,
который осмелился носить его, не разрешишь ли ты на время взять светлую
саблю у одного из твоих джигитов?
  Молодой хан отцепил с пояса свою саблю, украшенную бирюзой, сердоликом и
яхонтами, и передал Кара-Бургуту.
  - Носи ее со славой и вынимай из ножен только против врагов нашего
племени, а не против мирных караванных путников. Этот благородный вороной
конь, на котором ты сидишь, отныне тоже твой. На нем ты отправишься в поход
против врагов родины.
  - У меня еще одна к тебе просьба,- сказал Кара-Бургут.
  - Говори!
  - Не можешь ли ты, знающий все, что делается в шахском дворце, сказать
мне, что стало с девушкой нашего туркменского племени по имени Гюль-Джамал?
Ее насильно увезли шахские грабители, сказав, что она поступит во дворец
для увеселения престарелого шаха.
  - Знаю. Для этой девушки Гюль-Джамал шах приказал поставить особую юрту в
одном из дворцовых садов. Но девушка оказалась гордой и непокорной. Я
боюсь, что и ее постигнет печальная участь всех непокорных пленниц нашего
шаха.
  - Спасибо тебе, мой великодушный избавитель! - сказал Кара-Бургут.- Если
тебе нужна будет моя жизнь, призови меня, и я приеду немедленно, хотя бы
мне пришлось пробираться через горы и пропасти.
  Кара-Бургут повернул вороного коня и поскакал а свою пустыню. Вскоре он
переменил направление и выехал на дорогу, которая ведет в сторону
прекраснейшего из городов - утопающего в садах Самарканда. Медленно шагал
конь, а джигит пел:

  Мне ветер поет, как дальний привет любимой...
  Возможно ль внимать приветам таким бесстрастно?
  Пускай впереди, за каждой скалой, погибель,-
  На каждом пути она сторожит безгласно...

  Кара-Бургут так задумался, что его чуть было не смяли несколько джигитов,
скакавших во всю конскую прыть, крича:
  - Дорогу! Дайте дорогу! Гонец к падишаху! Письмо в собственные руки
падишаха!
  Несколько всадников мчались в клубах пыли, таща за собой натянутый аркан,
конец аркана был прикручен к луке седла. Гонец, привязанный к коню
веревками, на всем скаку крепко спал, раскачиваясь и мотая головой.
  Видно, конь гонца делал последние усилия, чтобы доскакать до ворот
города; он хрипел, бил хвостом и несся только потому, что его тащили на
аркане скакавшие впереди джигиты, обычно сопровождавшие шахского гонца от
одного селения до другого.
  Вдруг на полном ходу конь рухнул на землю. Всадники остановились,
соскочили с коней, пытались поднять, обессиленного, загнанного коня, но
напрасно: кровь полилась из его ноздрей на пыльную дорогу.
  Гонец, как упал, так и остался лежать. Он только сказал: "Важное письмо
шаху от его дочери, осажденной бунтовщиками в крепостной башне. В
Самарканде восстание всех жителей против шахских палачей и сборщиков
податей. Жители их режут и куски тел вешают на тополях. А мне все равно
умирать..."
  Сказав эти слова, гонец положил голову на кулак и закрыл глаза.
Кара-Бургут подъехал к гонцу и сказал:
  - Дай мне твою кожаную сумку. Я сам доставлю письмо в руки падишаха. А ты
не валяйся здесь рядом с околевшим конем, а ложись там, в тени дерева, и
хорошенько выспись. Я знаю, что ты не очень торопишься доставить письмо и
тебя приходится насильно тащить, так как за "черную", плохую весть шах
гонцу отрубает голову.
  - Я тоже думаю, что мне лучше отдохнуть здесь,- сказал запыленный гонец и
отдал Кара-Бургуту свою сумку. Отойдя в сторону, он повалился на траву под
деревом и захрапел.
  Кара-Бургут, зацепив конец аркана за луку седла, крикнул; "Вперед!" - и
все всадники снова помчались по дороге к столице шаха.
  Вместе с сопровождавшими всадниками Кара-Бургут прискакал к высоким
воротам дворца. Перед гонцом с важной вестью от дочери падишаха открылись
все двери. Старый евнух, гремя ключами, повел гонца по извилистым
переходам, и Кара-Бургут уже должен был предстать перед грозными очами
властителя страны, как вдруг джигит ясно услышал за стеной женский крик:
"На помощь! Последний мой день пришел!"
  Мог ли Кара-Бургут не узнать этого нежного голоса, теперь полного ужаса и
призывающего к жалости! Он выхватил саблю, подаренную Джелаль эд-Дином, и,
взмахнув ею над старым ключарем-евнухом, приказал ему открыть дверь.
Прыжком тигра ворвался Кара-Бургут в комнату, всю наглухо увешанную
коврами. Он искал шаха, желая зарубить его, уверенный, что это он позволяет
себе издеваться над их туркменской девушкой. В комнате, однако, ни одного
человека не было, а в углу лежал на груде персидских шалей желтый с черными
пятнами барс и старался когтями разодрать ковер, из-под которого неслись
сдавленные крики.
  Двумя ударами сабли джигит убил зверя и откинул ковер. Перед ним лежала
почти бездыханная, бледная ГюльДжамал.
  - Какой злодей мог пустить хищного зверя к слабой девушке! - закричал
Кара-Бургут и склонился над той, которая столько времени привлекала все его
помыслы.
  В комнату широкими шагами вошел сам шах. В ярости он хотел тут жа казнить
джигита, зарубившего его любимого барса. Но Кара-Бургут важно передал ему
письмо. Шах, пораженный известием о восстании в Самарканде и нападении на
его дочь, приказал начальнику войск сейчас же готовиться к походу для
усмирения и казни мятежников и уже не обращал внимания на джигита. А
Кара-Бургут поднял Гюль-Джамал, сам ка руках отнес ее в белую юрту среди
персикового сада и сказал служанкам, что завтра приедут старики из пустыни
с почетным караваном, который отвезет Гюль-Джамал в ее родное кочевье.
  Но на другой день стариков не допустили к Гюль-Джамал и вытолкали из
дворца. Им объявили, что Гюль-Джамал за покушение на жизнь великого
падишаха посажена в каменную "Башню вечного забвения", в которой останется
"навеки и до смерти"...
  - И она умерла там? - спросил чей-то голос.
  Хаджи Рахим, помедлив, сказал:
  - Нет, Гюль-Джамал жива до сих пор, запертая в каменной башне Гурганджа.
Ее приказала держать там злая мать шаха Туркан-Хатун, и хотя сама старуха
бежала, как трусливая гиена, из столицы Хорезма, но безголовые судьи, раисы
и сторожа не решаются изменить приказание ненавистной шахини и держат
Гюль-Джамал в тюрьме, а также много других невинных пленников.
  - Дервиш, объясни мне, откуда ты знаешь все это? - спросил, поднявшись с
ковра, "черный всадник".- Ведь все, что ты рассказал, это не сказка, а
произошло на деле...
  - Мы, скитальцы по равнинам вселенной, бродим среди людей и слышим разные
беседы. А кроме того, ветер пустыни не раз напевал мне эту сказку.
  - Беки-джигиты! - обратился "черный всадник" к сидевшим.- Готовьтесь! На
рассвете я выезжаю в Гургандж.
  - Если ты хочешь попасть в Гургандж, торопись,- сказал Хаджи Рахим.- На
Гургандж с трех сторон наступают сыновья татарского хана с огромным
войском. Они окружат город сплошным кольцом, и тогда в город тебе не
попасть.
  - А ты, дервиш, поедешь со мной,- сказал "черный всадник".- Я дам тебе и
твоему спутнику пару коней, и через три дня мы будем у ворот Гурганджа. Вы
же, мои товарищи, отправляйтесь в свои кочевья и ждите моего вызова. А
вернусь ли я к вам, или меня Азраил утащит в огненную долину,- кто, кроме
аллаха, знает?..




  Чингиз-хан приказал младшему сыну, Тули-хану, взять и подвергнуть
разграблению древний город Мрев, а трем старшим сыновьям, Джучи, Джагатаю и
Угедэю, разрешил отправиться со своими войсками на завоевание хорезмской
столицы Гурганджа.
  Всем монголам хотелось участвовать в походе на этот богатейший город
мусульманских земель, рассылавший во все концы вселенной караваны с тонкими
тканями, прославленными кольчугами и другими ценными товарами. Всякий
участник штурма приведет оттуда по меньшей мере пару коней или верблюдов,
нагруженных шелковыми одеждами, ожерельями из яхонтов и смарагдов, кубками
и всякими другими редкими предметами, кроме того, каждый пригонит, к себе
на родину несколько искусных рабов, которые будут ткать материи, шить
сапоги или шубы, в то время как их владелец будет спокойно лежать на
привезенном с войны ковре и слушать игру на лютне музыканта, тоже взятого в
плен в Гургандже.
  Так мечтали монгольские воины, подвигаясь на север к берегам реки
Джейхуна, в богатые равнины Хорезма.
  Сыновья Чингиз-хана, Джагатай и Угедэй, торопились прибыть первыми, чтобы
захватить этот город раньше, чем явится старший их брат, Джучи. Ведь ему,
по завещанию великого кагана, вместе с Кипчакской степью отходил в полное
владение весь Хорезм.
  Джучи-хан, рассердившись на то, что в будущей столице его удела братьям
разрешено участвовать в разделе богатства, решил не торопиться; он
занимался любимой охотой на диких лошадей и равнодушно говорил:
  - Без меня им все равно Гурганджа не взять. Пусть они сперва расшибут
себе лбы.
  А Джагатай, завистливый и жадный, во время своих попоек клялся:
  - Джучи получил слишком большой удел и хочет всем лучшим завладеть один.
Ему я Гурганджа не отдам, сперва я обращу его в развалины.
  Гургандж, столица династии Хорезм-шахов, город напыщенных кипчакских
ханов, богатых купцов, искусных ремесленников и разноплеменных рабов, после
вторжения монголов в Мавераннагр переживал тревожное время.
  После бегства шахини Туркан-Хатун, державшей город в жестокой узде, и
отъезда всех родичей династии хорезмшахов многолюдная столица осталась во
власти кипчакских главарей. Каждый из них мечтал хоть на один месяц, хоть
на один день стать верховным повелителем мусульманских земель. Однако, пока
ханы и беки ссорились, кипчакский бек Хумар-Тегин, не дожидаясь, чтобы его
подняли на "белом войлоке почета", сам объявил себя султаном Хорезма. Все
беспрекословно ему покорились, и седобородые имамы в мечетях стали усердно
возносить за него молитвы.
  Новый владыка Хорезма, Хумар-Тегин, прежде всего проявил свою власть
ревностью к религии ислама: он приказал отыскивать и сажать в башню тех,
кто не ходил ежедневно на молитву в мечеть. По всему городу вместе с
вооруженными стражниками зашагали раисы. Они палками наводили порядок и
наказывали недостаточно богомольных. Новый султан назначил главным
начальником охраны города своего родича Алла эд-Дина Эль-Хайати и увеличил
число ночных сторожей за счет новых налогов. Однако разбои в городе
нисколько не уменьшились, особенно грабились склады хлеба и риса. Росла
тревога,- все боялись, что станет с жителями великого города, когда
прибудут страшные монгольские всадники.
  Султан Хумар-Тегин через глашатаев и имамов успокаивал население,
утверждая, что монголы вовсе не подойдут к Гурганджу, что они уже
насытились, ограбив Бухару, Самарканд и Мерв, и уже готовятся двинуться
обратно в свои степи.
  Гургандж, казалось, жил своей прежней жизнью: так же утром с высоты
минаретов азанчи призывали правоверных на молитву, так же на базаре купцы
садились около разложенных товаров и зазывали покупателей; так же
непрерывной толпой шли прохожие по узким улицам, но торговля и ремесленная
жизнь города с каждым днем замирала.
  Купцы жаловались, что торговля падает и у некоторых почти совсем
прекратилась. Покупатели только справлялись о цене, причмокивая, покачивали
головами, но не покупали, хотя цены на товары уже снизились наполовину.
  Только съестные продукты все дорожали, и горожане спешно закупали и муку,
и пшено, и вяленый предвидя, что подвоз припасов прекратится. Собиравшиеся
на перекрестках шептали:
  - Татары близко. Татары подходят большими силами. Татары будут осаждать
наш город. Стены высокие, крепкие, осада продлится долго. Мы съедим всех
баранов и коней, а что будет потом? Куда скрыться, куда бежать?
  Разные невероятные слухи волновали и радовали горожан:
  - Джелаль эд-Дин собрал пятисоттысячное войско. Он уже движется к
Гурганджу. Он разбил большое войско татар, и они бежали на восток... Другие
говорили:
  - Татары покрутятся вокруг стен и не смогут их взять. Разве можно взять
Гургандж? Они уйдут на север. Старые люди знают это...
  Из города стали уходить караваны верблюдов. Вместо вьюков по обе стороны
горбов висели корзины, из них выглядывали женщины и дети, уезжавшие к
туркменам в Мангишлак. В то же время в город прибывали другие караваны - и
на конях, и в повозках, и на ослах,- это торопились укрыться за крепкими,
высокими стенами Гурганджа семьи знатных беков, бежавших из своих усадеб.
  На базаре стали исчезать продавцы лепешек, закрывались пекарни. Цены на
баранов и лошадей росли, даже простой осел расценивался так дорого, как еще
недавно стоил добрый конь.
  Монголы появились перед городом внезапно, среди дня. Сразу никто даже не
сообразил, что случилось. Около южных ворот кочевники пригнали из степи
гурт скота. Стадо баранов и коров остановилось около моста через канал,
пока сторожа получали у пастухов плату за пропуск в город.
  Вдруг около двухсот всадников, одетых необычно, не похожих ни на туркмен,
ни на кипчаков, вынырнули из клубов белой пыли, поднятой стадом скота. Эти
всадники на небольших, но быстрых конях стали втаскивать к себе на седла
баранов и отгонять остальной скот, вступая в пререканья и драку с
пастухами.
  Затем всадники зарубили нескольких пастухов, споривших с ними, и, не
торопясь, посвистывая и щелкая плетьми, погнали стадо обратно прочь от
города; они перешли по мосту через большой канал и медленно направились
дальше.
  В городе поднялась тревога. Султан Хумар-Тегин послал тысячу кипчаков
догнать дерзких грабителей и привести их к нему живыми для казни.




                                Походку дивную я жажду снова видеть, И
                                сердце в жертву дам за лепет уст твоих.
                                        (Из персидской песни)

  Спасаясь от монголов, Кара-Кончар пробирался песками к реке Джейхун.
Вдали растянувшимися цепочками иногда показывались монгольские отряды. Все
они двигались на север, к Гурганджу. Приходилось сворачивать обратно в
пески, делать длинные обходы, расспрашивать случайных кочевников, в страхе
метавшихся по Кзылкумам, так как отовсюду надвигались монголы.
  Вместе с Кара-Кончаром ехали два почерневших от зноя туркмена в больших
овчинных шапках - всегда угрюмый мальчик и бородатый дервиш.
  Ночью при слабом свете полумесяца путники пробрались незамеченными к
берегу широко разлившейся реки. Они прошли кабаньей тропой сквозь высокие
камыши и оказались близ воды. Несколько больших неуклюжих лодок-каюков с
высоко поднятыми носами плыли мимо. В них виднелись люди, лошади, бараны.
На крики и просьбы пустить в лодки оттуда отвечали: "Аллах вам поможет, у
нас нет места". На одной лодке отозвались:
  - Правоверный не покидает правоверного в беде!
  И рулевой направил лодку к берегу. Он согласился довезти всех до самого
Гурганджа.
  - Сколько же ты хочешь за провоз? - спросил Кара-Кончар.
  - Э, о чем говорить! Сегодня и деньги, и вещи, и скот - все не имеет
цены, все перепуталось. Ты сейчас в беде, и я в такой же беде: мой дом
разорили, семью вырезали. На что мне и для кого копить деньги? Плывите!
  Крепкая большая лодка забрала путников и их коней быстро поплыла,
покачиваясь на мутных волнах широкого Джейхуна. Иногда на правом берегу
показывались монгольские разъезды. Тогда лодка держалась ближе к левому
берегу. Через четыре дня лодка въезжала в широкий канал, разрезавший
Гургандж на две части: старый город, обнесенный высокой стеной, и пригород,
где дома притались в тутовых садах.
  Кара-Кончар достал из-за пояса кожаный мешочек, затянутый шнурком,
отсчитал десять золотых динаров и положил их на широкую ладонь владельца
лодки.
  - Не знаю, придется ли еще с тобой встретиться. Ты скажи по крайней мере
твое имя.
  Рулевой усмехнулся и сдвинул на затылок красный тюрбан.
  - Зовут меня Керим-Гулем, кузнец. А тебя я узнаю, хоть ты и не говорил
твоего имени. Твой вороной конь с легкими стройными ногами и лебединой шеей
может принадлежать только тому, про кого уже рассказывают сказки и поют
песни. Если ты будешь здесь драться с язычниками, я приду в твою дружину.
  Кара-Кончар его уже не слушал. Он внимательно вглядывался вдаль, откуда
по другой стороне канала приближалась туча пыли.
  Вырисовывались конские морды и склонившиеся к гривам кипчакские всадники.
Они кричали, хлестали коней, издали доносился глухой шум и рев хриплых
голосов.
  Впереди скакал человек на большом белом коне. Он мотался в седле, готовый
свалиться. Белый тюрбан и желтый халат были в кровавых пятнах; конь был
залит красными потоками, а в шее коня застряла длинная стрела. Кипчаки
вихрем пронеслись по мосту.
  - Они близко, они за нами! Спасайтесь! - донеслись их отчаянные крики.
  Кара-Кончар около ворот города сдержал вороного жеребца, который
горячился и плясал, видя мчавшихся коней. Кипчаки влетели в ворота, за ними
въехал Кара-Кончар со своими спутниками. Ворота с тягучим скрипом
задвинулись, и сторожа заложили их тяжелыми бревнами.
  Один всадник остановился около сторожей и рассказывал :
  - Новый султан Хумар-Тегин послал нас захватить две сотни монголов. Они
угнали наш скот. Увидев нас, они помчались, как испуганные крысы, бросив
захваченное стадо. Кто знал, что они готовили западню и нашу гибель! Около
сада Тиллялы налетели на нас из засады тысячи две этих бешеных язычников.
Они окружили нас со всех сторон, поражали издали длинными стрелами, сбивали
всадников и ловили лошадей. Все наши храбрецы погибли там! Вот все, что
осталось от нашего отряда. Зачем только султан послал нас на эту бойню?
  - А зачем вы избрали себе поросячьего султана? - воскликнул Кара-Кончар.
  Все оглянулись: кто осмелился сказать такое слово про султана?
  А Кара-Кончар продолжал кричать:
  - Аллах и трусость выгнали из Хорезма злую суку, царицу Туркан-Хатун, и
всю свору ее прихлебателей. Убежал и толстозадый шах Мухаммед; теперь
собаки рвут его падаль! Когда стая шакалов выметена ветрами бури, вы решили
выбрать себе новое огородное пугало Хумар-Тегина! Порядочный хозяин ему не
доверит даже стадо облезлых козлов, а вы сделали его начальником войск, и
вы же вручили ему защиту города!.. Рабское вы племя! Не можете жить без
палок...
  Два джигита, спутники Кара-Кончара, загородили его.
  - Тише, Кара-Кончар! Ведь здесь кругом кипчаки. Они одного с шахом рода.
Поедем отсюда!
  Воины и сторожа, бывшие у ворот, онемели от слов "черного всадника".
  - Что за смелый джигит! А ведь он сказал правду. Разве Хумар-Тегин раньше
отличался в бою, разве он выделялся бескорыстием или умом? Вся сила его в
том, что он ходил хвостом за шахиней Туркан-Хатун. С таким султаном мы все
пропадем.
  Кара-Кончар медленно ехал по главной улице Гурганджа и черными суровыми
глазами посматривал на встречную толпу. Своим спутникам он сказал:
  - Отправляйтесь на базар, найдите там чайную Мердана. Все его знают. Там
ждите меня. Сейчас я поеду один.
  Половина лавок базара была закрыта. В тех же, где грудами лежали шелка и
тонкие шерстяные ткани, продавцы уже не зазывали покупателей. Они тоскливо
сидели кружком и рассуждали: что будет?
  - Если враги осадят город, мы не продадим ни локтя. Кто захочет покупать,
когда язычники, как звери, ворвутся в город и все возьмут даром? Еще
уцелеет ли наша голова?
  "Башня вечного забвения" находилась возле дворца хорезм-шаха. Одним боком
она выходила на площадь. Подъезжая к ней, Кара-Кончар всматривался в
небольшие круглые отдушины, заменяющие окна, и думал: "Где, за каким
окошком запрятана она, цветок пустыни? Жива ли она? А если. жива, то
сохранила ли она сладостные черты невинного лица, светящиеся глаза и нежные
девичьи руки? В этой ужасной башне люди сходят с ума, женщины обращаются в
дряхлых старух... Может быть, и Гюль-Джамал, прикованная цепью к стене,
теперь..." - и он ужаснулся, подумав, кого он увидит. Лучше смерть, сразу
смерть в бою, чем увидеть ее, свет его жизни, иной, безобразной,
безумной...
  У подножия башни, близ низкой железной двери, на ступеньках дремал
бородатый сторож с кривой старой саблей на коленях. Возле него на коврике
лежало несколько сухих лепешек и в деревянной чашке два черных медных
дирхема. Плохо сейчас родственники заботятся о заключенных! Думают лишь о
себе, как бы самим спастись! А в отдушины стены просовывались костлявые,
сухие руки и слышались крики:
  - Вспомните о страдающих! Бросьте кусок хлеба лишенным света!
  - Эй, старик, подойди ко мне! - сказал сторожу Кара-Кончар.
  Старик очнулся, мотнул седой бородой и уставился на джигита, не думая
вставать.
  - Чего тебе надо?
  Кара-Кончар подъехал ближе к старику, и тот приподнялся.
  - Возьми эту монету и расскажи мне, много ли в тюрьму прибыло новых
заключенных.
  - А если и много, то тебя это не касается.
  - Но старых заключенных осталось, вероятно, тоже немало.
  - Кто не подох от грязи, клещей и голода, тот еще висит на крючке
надежды.
  - Вот тебе еще динар. Скажи мне, имеются ли среди заключенных женщины?
  - Есть две старухи; их посадил новый султан за то, что они колдовали и
хотели нагнать на него болезнь.
  - А молодых женщин нет?
  - Что ты ко мне пристал? Ты кто: судья, начальник палачей или старший
имам мечети? Я не смею разговаривать с тобой. Может быть, ты разбойник и
хочешь освободить других головорезов. Возьми назад свои деньги и отъезжай
отсюда.
  Кара-Кончар поднял плеть и хотел ударить сторожа, но чья-то рука мягко
удержала его. Он оглянулся. Высокий старик с длинными до плеч волосами,
одетый в рубища, горящими глазами встретил гневный взор Кара-Кончара.
  - Видно, ты не знаешь здешних порядков и потому так говоришь с этим
стариком. Уйдем подальше отсюда, и я тебе все объясню. Смотри, пока ты
говорил, уже из ворот вышли человек десять палачей - джандаров султана; они
все глядят в эту сторону и готовы на тебя наброситься... Пойдем скорее
отсюда, послушай моего слова, следуй за мной.
  Кара-Кончар тронул коня и поехал за странным стариком. В переулке старик
еще ускорил шаги и вскоре завернул в глухую улицу. Здесь он остановился.
  - Ты не удивляйся, что я заговорил с тобой. Я уже целый год хожу к тюрьме
и передаю хлеб моему господину, брошенному в подземелье. Его звали
Мирза-Юсуф; у хорезмшаха Мухаммеда он был летописцем. Шах выказывал ему
милость и ласку. Но когда старая гиена Туркан-Хатум сделалась в Хорезме
"великим мечом гнева и копьем могущества", она не пожалела ни седин, ни
слабости Мирзы-Юсуфа и бросила его в подвалы тюрьмы...
  - Но за что?
  - За то, что он в своей книге назвал ее "черным пятном на плаще могучего
Хорезма" и описал все ее подлости. Об этом донесли шахине святые имамы, и
теперь я хожу по городу, прошу подаяния и отношу в тюрьму, чтобы прокормить
беспомощного старика. Я жду, чтобы ворвались в этот город неведомые
кочевники. Когда они будут резать население и джандары разбегутся, как
мыши, я прибегу к тюрьме, задушу своими руками этого подлого сторожа и
выпущу на свободу всех заключенных, а с ними и старого Мирзу-Юсуфа. А сам я
тогда уйду на свою родину.
  - А далеко твоя родина?
  - Далеко! Я из русской земли, и зовут меня Саклаб, а по-нашему дед
Славко.
  Кара-Кончар задумался.
  - Скажи мне, бек-джигит, кого ты ищешь? - продолжал старик.- Может быть,
я могу тебе помочь?
  - Много ли женщин в тюрьме? Сторож сказал, что сидят только две старухи.
  - Он солгал! Ты заметил в башне, высоко под крышей, маленькие отдушины?
Там - небольшие каморки. В них запрятано несколько женщин из гарема шаха за
то, что они оказались непокорными.
  - Есть ли среди них туркменки?
  Старик задумался.
  - Я все узнаю. Этот сторож любит деньги. Хотя одет он оборванцем, но он
богат. Из всех подаяний в пользу заключенных он им отдает едва ли половину,
а все остальное берет себе. У него есть и дом, и сад, и гарем из восьми
жен...
  Я попробую помочь тебе. Видишь эту старую калитку под деревом,- здесь
раньше жил мой хозяин, летописец Мирза-Юсуф. Я оберегаю его дом и книги...
У него была воспитанница, Бент-Занкиджа; она помогала ему переписывать
книги. Но она уехала в Бухару и потом исчезла. И вот я остался один...
  - Я верю тебе, старик Саклаб, и не думаю, что ты хочешь моей гибели.
Завтра утром я буду здесь...




  Монгольское войско, прибыв в Хорезм, не сразу приступило к осаде столицы.
Сперва монголы расположились в селениях поблизости от Гурганджа, сгоняя в
свои лагеря пленных поселян. Оба сына Чингизовы, Угедэй и Джагатай,
поселились в загородном дворце Тиллялы, а их военачальники: Кадан,
Богурджи, Тулен-Джерби, Таджибек и другие, спешно были заняты изготовлением
осадных машин, метательных катапульт и "черепах" на колесах. Китайские
инженеры, привезенные издалека, обещали соорудить штурмовые машины, которые
помогут быстро взять город.
  Затруднение представило отсутствие поблизости камней - нечего было
бросать. Тогда китайцы предложили вырубать из тутовых деревьев большие ядра
и долго выдерживать их в воде, пока они не получат необходимой твердости.
  Отдельные отряды монголов появлялись с разных сторон города, вступали в
бой с выезжавшими из ворот отрядами всадников и быстро уносились, стараясь
снова заманить их в засаду. Но гурганджские воины уже были настороже и
возвращались под защиту своих стен.
  В городе во главе войска стоял султан Хумар-Тегин, а ближайшими его
помощниками были Огул-Хаджиб (защитник Бухары), Эр-Бука-Пехлеван и
Али-Дуруги. На военном совете султан Хумар-Тегин показал подметные письма
монголов. В них население приглашалось открыть ворота и довериться
монголам, которые не сделают никакого вреда.
  - Почему не договориться с ними? - говорил султан.- Лучше выдать им
большую дань и кончить дело миром, чем подвергать всех жителей ужасам
вторжения, резни и пожаров.
  Огул-Хаджиб и другие возражали:
  - Ты, падишах, вероятно, забыл, что монголы сделали с Бухарой,
Самаркандом, Мервом и другими городами? Там жители тоже просили пощады и
бросали оружие. Монголы отобрали лучших ремесленников и послали к себе в
Монголию, а остальных перебили палками с железными шарами.
  - Все-таки надо узнать, чего хотят монголы.
  Ночью султан Хумар-Тегин с небольшой свитой выехал из Гурганджа и прибыл
во дворец, где пировали Джагатай и Угедэй. Он предстал перед ними, сложив
руки на груди, как проситель.
  - Что ты нам привез? - спросил со смехом Угедэй.- Где золотые ключи от
ворот?
  - Я преклоняюсь перед величием и силой владыки Востока, Чингиз-хана, и
хочу служить ему, как служат другие беки.
  - Нам нужен город Гургаидж, а не такие перевертыши, как ты! - ответил
мрачный Джагатай.- Можем ли мы поверить одному твоему слову, если ты бросил
родной народ и даже готов пойти против него? Возьмите его!
  Палачи схватили Хумар-Тегина и всех его спутников. Они сорвали с них
одежды, не проливая крови, переломили им хребты и бросили в овраг, где, еще
полуживых, их объели шакалы и собаки.
  Когда прибыл со своим войском старший сын Чингизов Джучи-хан, Гургаидж
был уже в тесном кольце монгольских отрядов. Чтобы подвести к стенам
метательные машины, три тысячи монголов и толпа пленных стали исправлять
мост через канал. Вдруг из ворот Гурганджа вылетел отряд смелых всадников
во главе с туркменом Кара-Кончаром. Они внезапно напали на работавших
монголов и всех их перебили, нагромоздив на мосту целый вал трупов. Этот
успех воодушевил осажденных.
  Тогда монголы придвинули к городу все свои войска. Они пригнали много
тысяч захваченных поселян и заставили их зарывать ров, окружавший стены.
После этого можно было подкатить осадные машины и начать штурмовать город.
Метательные катапульты швыряли моченые деревянные ядра и китайские кувшины
с горящей жидкостью. От нее вспыхивал такой сильный огонь, что деревянные
постройки загорались большим ярким пламенем и его невозможно было затушить.
  Наиболее решительно действовали с севера войска Джучи-хана. Там под стены
города пленные подкопали подземный ход. Монголы ворвались внутрь города, и
после отчаянной схватки вскоре на северной сторожевой башне уже развевалось
огромное белое знамя сына великого кагана.
  Это вызвало зависть и ярость Джагатая. Он бросал на стены Гурганджа отряд
за отрядом, но защитники стен проявили неимоверную стойкость, сбивали
влезавших кирпичами, обливали кипятком и горячей смолой, так что нападавшие
падали грудами, обожженные и обваренные.




  Несколько раз Кара-Кончар неудачно приезжал к старой калитке под деревом,
чтобы встретиться со стариком Саклабом. Наконец он его увидел. Старик был
уже не с лохмотьях, как раньше, а в полосатом халате и с синей чалмой на
голове. Не сразу можно было узнать его.
  - Прости меня, смелый бек-джигит, что я не мог раньше рассказать тебе
все, что я узнал и что сделал. Сторож тюрьмы точно в рот воды набрал.
Боится, видно, джандаров, или он с ними заодно. Я заговаривал с ним и так и
этак, предлагал чистить тюрьму, но этим вызвал только его гнев. Когда же я
предложил ему работать у него на дому за пару лепешек в день, он
обрадовался и сделал меня надсмотрщиком за его восемью женами... А когда я
побил его главную, злую жену, он мне в награду подарил этот халат и старую
чалму...
  - Что ты мне болтаешь вздор о каких-то женах и халатах! - рассвирепел
Кара-Кончар.- Я тебе дал пять золотых. Что ты сделал? Узнал ли все, что
нужно?
  - Конечно, узнал! Если Назар-бобо молчит, то разве его жены могут
молчать? Они давно все от него выведали, а я выведал от них... В этой
тюремной башне имеется несколько каморок, они прилепились внутри к стенам,
как ласточкины гнезда. А в середине башни бревна сгнили и полы просалились
до самого подвала.
  - Чтоб заодно шайтан и тебя завалил!
  - Добираться до этих каморок трудно, надо лезть по деревянным приставным
лесенкам, связанным гнилыми веревками. Раньше по ним лазал сам сторож
Назар-бобо, а теперь и он уже боится...
  - Кто же сидит в этих каморках?
  - Сидят люди, вызвавшие гнев Хорезм-шаха. А в одной каморке, под самой
крышей, заключена молодая туркменка..,
  - Говори ее имя! - джигит схватил старика за плечо,
  - Говорят, что ее имя... Гюль-Джамал.
  - Ты сейчас же проведешь меня к ней.
  - Да разве это сейчас возможно? Двести джандаров сидят возле ворот
дворца, изнывая без дела. Они ждут, на кого бы наброситься, а ты хочешь
прямо пройти в тюрьму! И сам ты попадешь в подвал.
  - Молчи, трусливая душа! Иди к тюрьме и жди меня там. Я сейчас туда
приеду и всех повытрясу!..- Кара-Кончар хлестнул коня и, взбивая пыль,
помчался вдоль узкой улицы.
  Он приехал в ту часть города, в которой жили и трудились различные
ремесленники: кузнецы, медники, оружейники и искусные мастера кольчуг,
броней, щитов. Удары по наковальням бесчисленных молотков наполняли
воздух одуряющим грохотом и звоном.
  И здесь работа спорилась только наполовину, горячо работали только
ремесленники, изготовлявшие оружие. Кому в день гибели нужны резные медные
тазы, кувшины или нарядные украшения для конской сбруи?
  Кара-Кончар увидел толпу кричавших и споривших кузнецов. Появление
мрачного всадника вызвало любопытство, и они замолкли. Что нужно "черному
джигиту" на вороном коне?
  Кара-Кончар въехал в середину толпы и заговорил горячо :
  - Эй вы, кузнецы, железные руки, медные груди! Долго ли ханы и беки будут
издеваться над вами? Сперва хорезм-шах Мухаммед выжимал поборами ваши силы.
Он убежал в Иран с сундуками, полными золота. За ним, к счастью, поплелась
и злобная гиена - его мать. Теперь самозванный султан Хумар-Тегин передался
на сторону наших врагов и, наверно, им уже рассказал, с какой стороны легче
всего проломать стены Гурганджа. Долго ли вы будете моргать глазами и
ждать, что какой-нибудь новый султан опять продаст вас? Чего вы ждете?
Пойдем во дворец, разнесем в клочки это змеиное гнездо и заодно высадим
железные двери тюрьмы и выпустим из ее подвалов заключенных. Там сидят не
разбойники и убийцы, а те, кто говорил правду не в угоду султану.
  - Пойдем, пойдем! Разнесем дворец Хорезм-шаха! - закричали кузнецы.-
Развалим тюрьму!
  - Берите молотки, берите клещи и зубила, берите все, что нужно, чтобы
расклепать цепи. Все берите, чтобы вывести из подвала умирающих наших
братьев.
  Все кузнецы, и оружейники, и медники, и другие ремесленники, забрав и
молотки, и мечи, и копья, грозной толпой направились к дворцу.
  Некоторые джандары бросились навстречу и пытались разогнать толпу. Они
были избиты и брошены под ноги. Пока кузнецы громили дворец, несколько
человек помогали Кара-Кончару раскрыть железные двери тюрьмы. Сторож
Назарбобо, связанный, стоял тут же; он всхлипывал и клялся, что всегда
заботился о заключенных, как о своих детях, Кузнецы быстро открыли железную
дверь. Туган, прибежавший с кузнецами, кричал:
  - Скорее вниз, в подземелье! Там остались мои друзья, бессильные,
ослепшие от вечной темноты. Некоторые не смогут выбраться, у них отнялись
ноги...
  Несколько человек спустились в мрачное отверстие подвала.
  Оттуда стали выползать заключенные, цепляясь друг за друга, в лохмотьях,
грязные, с отросшими длинными ногтями, со спутанными волосами. Ослепшие от
многолетней темноты, они стукались головами, все ощупывали руками, плача и
сйеясь, не веря счастью, что они снова под небом и солнцем, среди свободных
людей.
  - Идите через базар,- кричали им из толпы.- Пусть все видят, как
Хорезм-шахи содержали своих подданных! Требуйте, чтобы купцы вам дали
чистые рубашки и шаровары.
  Кара-Кончар с пылающим факелом шагнул внутрь баш. ни. Оттуда веяло
холодом и сыростью. Перед собой он толкнул испуганного, твердившего молитвы
сторожа. Тот полез по шатким лесенкам. Сзади следовал Туган и по пути
сбивал молотком замки на дверях заключенных. Жалкие, в отрепьях, женщины,
изможденные и худые, выходили, шатаясь, держась за стены, и с плачем
спускались вниз.
  Когда Кара-Кончар поднялся под самый свод крыши, сторож остановился около
железной двери. Маленькое квадратное отверстие было защищено железной
решеткой.
  - Здесь,- сказал он,- содержится "навеки и до смерти" одна женщина из
дворцового гарема. Она осмелилась поднять руку на самого шаха Мухаммеда.
  - Чего ж ты ждешь? Открой!
  - Не гневайся на меня, храбрейший богатырь, но ключ от этой двери
хранится у падишаха.
  - Значит, у тебя нет ключа?
  - Нет, мой повелитель! Нет, мой всевышний аллах!
  - Тогда провались к чертям! - и Кара-Кончар сбросил сторожа. С отчаянным
воплем полетел он вниз, по пути задевая рухнувшие балки, и скрылся во мраке
под визг и лай всполошившихся собак.
  Кара-Кончар припал глазом к небольшому отверстию в двери. Он увидел
только обрывок старого ковра, освещенный косым лучом солнца.
  "Где она? - думал он.- Каморка пуста. Неужели она погибла?"
  Вдруг тень скользнула перед ним, и показалось темноз лицо. Большие черные
глаза впивались пристальным взглядом.
  Кара-Кончар давно готовил много прекрасных слов из старых песен, но все
они разлетелись, как испуганные пчелы. Он мог только сказать:
  - Это я!
  Робкий, слабый голос прошептал:
  - Освети твое лицо, чтобы я могла тебя узнать.
  Кара-Кончар отодвинулся и поднял горевший факел.
  - Я узнаю шрам через все лицо от лапы зверя. Это ты, кого никто и ничто
не удержит.
  - Отойди от двери, сейчас ты будешь на свободе.
  Кара-Кончар заметил, как стройная тень очень исхудавшей девушки отступила
назад, как легко она опустилась на обрывок пестрого ковра. Луч солнца упал
на смуглое, почти голое тело. Его едва прикрывали лохмотья красной ткани и
несколько нитей синих бус. Большие черные глаза смотрели мрачно и
настороженно.
  - Пусти меня, Кара-Кончар,- сказал один из спутников.- Оружейник скорее
вскроет замки, чем богатырь Каракумов.
  Кузнец отбил молотком замок. Железная дверь подалась. Гюль-Джамал
продолжала сидеть, закрываясь руками.
  - На мне вся одежда истлела. Я не могу встать перед тобой.
  - Кара-Кончар отступил и сказал молодому кузнецу:
  - Ты не должен смотреть на женщину. Брось ей твой чапан, я тебе подарю
другой, шелковый.- Он повернулся и поднялся по узкой полуразрушенной
лестнице на крышу башни.
  Он увидал кругом клубы дыма; в вихре искр и огня они неслись к облакам.
Город пылал. Вокруг городских стен в тучах пыли передвигались отряды
всадников. Вдали на башне развевалось белое семихвостое знамя Джучи-хана.
  На площадку вышла Гюль-Джамал в синей чалме и мужском чапане, похожая на
тонкого, стройного мальчика. С изумлением подняв изогнутые брови, она
всматривалась вдаль.
  - Что происходит в Гургандже? Что это за страшные люди скачут перед
стенами города?
  - Война примчалась и сюда,- ответил Кара-Кончар.- Враги осадили
Гургандж... Теперь мы с тобой будем всегда бороться рядом. Огонь войны и
слезы на твоих печальньГх глаза нас соединили.
  - В этой страшной башне я все забыла и научилась только ненавидеть. Я
пойду с тобой всюду, как яростная тигрица, а не прежняя беззаботная
Гюль-Джамал...
  Кара-Кончар уже не слушал ее слов. Прикрывая глаза рукой, он всматривался
в сторону сквозь проносившиеся клубы дыма и пыли.
  - Что наделали эти безумцы! Смотри: великая река Джейхун вышла из берегов
и движется на нас... Она смывает дома; они разваливйются, как детские
игрушки... Смотри - высокие тополя, точно подрубленные, с треском падают...
Эти тупоголовые, беспощадные дикари разрушили древнюю плотину, которая уже
тысячу лет сдерживала течение могучей многоводной реки... Теперь река, все
сокрушая по пути, зальет и погубит весь многолюдный город... Гюль-Джамал,
надо немедленно бежать из этой старой башни: под напором воды она рухнет и
нас раздавит...
  Уже большая часть города была разрушена беспрерывными штурмами пленных,
которых монголы гнали на приступы. Однако жители Гурганджа продолжали
защищаться с отчаянной яростью. Монголы брали квартал за кварталом.
Привыкшие биться в поле, с коня, монголы с трудом передвигались по узким
улицам, заваленным обломками горевших построек, но продолжали упорно
наступать и метко поражали защитников длинными стрелами.
  Самыми яростными бойцами были ремесленники Гурганджа; она знали, что, в
случае плена, их участь предрешена: самых искусных и сильных монголы
отошлют на свою далекую родину, а остальных, непригодных, перебьют.
  Жены и девушки сражались на стенах и крышах домов рядом со своими отцами,
мужьями и братьями. И если ктолибо из них, пораженный стрелой, падал, то
женщины бесстрашно складывали перед раненым стенку из кирпичей и земли,
чтобы оградить упавших от новых стрел.
  Героическая защита Гурганджа вписала одну из самых необычайных страниц в
печальную повесть о гибели великого Хорезма; другие города большей частью
выказывали слепую доверчивость к монголам, малодушие и слабость, почему
бесславно погибли. Вокруг Гурганджа монголы потеряли очень много своих
воинов, и кости павших образовали целые холмы, которые потом много лет были
видны между развалинами.
  Когда остались невзятыми только три квартала, измученные, израненные
защитники Гурганджа решили сдаться и послали избранных лиц к хану Джучи
просить милости и пощады. Сын Чингиз-хана ответил:
  - О чем вы думали раньше? Почему вы не выказали покорности, когда мои
войска подходили к городу? Теперь, когда я потерял столько моих лучших
бойцов, могу ли я запретить моим воинам насытиться яростью и грабежом?
Никакой пощады вам не будет.
  Монголы бросились на уцелевшую часть города. Одних защитников они взяли в
плен, других зарубили, все имущество разграбили.
  По приказанию хана Джагатая, не желавшего, чтобы жемчужина Хорезма,
Гургандж, досталась старшему брату, монголы разрушили главную плотину,
распределявшую воду по всему Хорезму. Вода затопила огромный город и снесла
здания. Место города и потом много лет оставалось покрытым водой. Кто
спасся от татар, тот утонул в волнах разлившейся реки или погиб под
развалинами. Сохранилось только несколько зданий: часть старого дворца
Кэшки-Ахчак, построенного из кирпичей, и две шахские гробницы.
  Вода разбушевавшейся реки затопила также и несколько других городов
Хорезма, а сама река переменила течение и долгое время направлялась через
пески в Абескунское море.
  Во время отчаянной защиты Гурганджа Хаджи Рахим находился на стенах среди
сражавшихся. Зная арабские способы перевязывания и лечения ран, он помогал
пострадавшим.
  Когда внезапно разлилась река Джейхун, он два дня просидел на высокой
кирпичной гробнице-мавзолее шаха Текеша. В плывшей мимо лодке оказался
рулевым уже знакомый дервишу кузнец Керим-Гулем. Тот пересадил его в свою
лодку, и они вместе плавали по бушевавшей водяной равнине, спасая всех,
кого могли. Им не удалось больше встретить Кара-Кончара и Гюль-Джамал.
Значительно позднее Хаджи Рахим слышал не раз сказку маддаха о подвигах
Кара-Кончара, охотившегося в Каракумах за монголами, и о его беспредельной
любви к пастушке Гголь-Джамал, насильно увезенной в гарем последнего
Хорезм-шаха.
  Маддах заканчивал сказку описанием разлива реки, смывшей славный и
богатый Гургандж. В этот поток разбушевавшихся вод попал Кара-Кончар.
Некоторые люди видели, как он отчаянно боролся с волнами, чтобы спасти
ГюльДжамал, но оба исчезли в бурных потоках... В одном месте, где
обнажилась возвышенность, нашли два тела: Гюль-Джамал и Кара-Кончар лежали
друг около друга, и маленькая ручка туркменки была зажата в могучей ладони
КараКончара...
  Маддах заканчивал сказку поучением: "Любовь по истинному влечению - это
та любовь, которой нет конца иначе, как только со смертью... " Но если при
этом девушки плакали, то маддах говорил: "Знающие люди мне передавали также
иное: будто бы известие о смерти Кара-Кончара в волнах Джейхуна неверно,-
он выплыл из потоков реки на своем вороном коне и спас Гюль-Джамал. Он увел
ее в глубину Каракумов, в свою юрту близ колодцев Бала-Ишем. Там они
прожили счастливо много лет, чего и вам всем желаю!"




                                Но презирай слабого детеныша, - быть может,
                                это детеныш льва.
                                   (Арабская поговорка)

  Хаджи Рахиму удалось с трудом пробраться между буйствовавшими
монгольскими отрядами и прибыть в лагерь Джучи-хана. Привязанная на колпаке
дервиша золотая пластинка с соколом охраняла его и привела к белой юрте
правителя северо-западного улуса великого царства монголов. Хаджи Рахим
слышал, что Джучи-хан, старший сын грозного Чингиз-хана, был единственным
из всех лиц, окружавших монгольского владыку, кто осмеливался с ним
спорить. Но говорили также, что Чингиз-хан не доверял своему первенцу и
постоянно подозревал его в попытках организовать заговор. Поэтому
Чингиз-хан назначил его правитилем самого отдаленного крайнего улуса, где
большую часть земель еще приходилось завоевывать. Чингизхан тогда сказал
сыну: "Отдаю тебе все земли на запад так далеко, как может ступить копыто
монгольского коня!"
  В белой юрте, на низком троне, сидел, подобрав под себя ноги, Джучи-хан.
Он был похож на отца высоким ростом, медвежьими ухватками и холодным
взглядом зеленоватых глаз. От безбородых монголов он отличался длинными
усами и узкой черной бородой. Искусно вплетенные в бороду конские волосы
переходили в тонкую косичку, которую Джучи закидывал за правое ухо. Перед
троном на коленях, пригнувшись до земли, покорно ожидала милости великого
властителя толпа просителей: и ханов, и улемов, и купцов, и простых
хорезмийцев.
  Хаджи Рахим, громко повторяя: "Я-гу-у, я-хак!", шагая через спины
просителей, прошел прямо к трону Джучи-хана и остановился, опираясь на
посох.
  Пристальным, мрачным взглядом уставился Джучи-хан на дервиша и спросил:
  - Чего просишь, кипчакский шаман?
  Хаджи Рахим объяснил, что принес собственноручное письмо великого визиря
Махмуд-Ялвача.
  - Почему так поздно? Я жду письма давно.
  - Я находился в осажденном городе Гургандже.
  - Значит, ты был заодно с моими врагами?
  - Да, я как лекарь помогал раненым.
  Хаджи Рахим вскрыл конец посоха, залепленный воском, и вытащил свернутый
листок бумаги с красной печатью. Писарь Джучи-хана развернул листок и
осмотрел его с удивленем.
  - Здесь написано всего три слова: "Этому человеку верь!"
  - Ясно и достаточно! - сказал Джучи.- Приведите моего сына Бату-хана!
  Нукеры побежали и вскоре вернулись. Впереди них прыгал мальчик лет
девяти, с небольшим луком и тремя красными стрелами. Он вырывался от двух
стариков, которые старались его вести под руки. Подбежав к Джучи-хану,
мальчик привычным жестом упал на колени, коснулся лбом ковра и вскочил,
посматривая на всех блестящими карими глазами.
  - Вот мой сын Бату-хан! - сказал Джучи, косясь на мальчика.- Я просил
преданного Махмуд-Ялвача прислать ученого мирзу, который научил бы моего
сына читать, писать и говорить на том языке, на каком объясняются моя новые
подданные, жители Хорезма. Сумеешь ли ты быть таким учителем?
  - Я могу научить мальчика читать книги туркменские, персидские и арабские
и сделаю это с радостью,- ответил Хаджи Рахим.- Я только не умею объяснять
священные книги, как это делают имамы в мечетях. Я занимаюсь по тем книгам,
в которых описываются путешествия по вселенной к в которых говорится, что
такое добро и зло, любовь к родной земле и долг каждого человека...
  - Это полезно и хорошо! - сказал Джучи.- Такой учитель поможет содрать с
моего сына кожу степного дикаря и сделать его правителем народов. Бату,
слушайся твоего нового учителя! А тебе, мирза, разрешаю бить моего сына
тростью...
  - Мальчик отвернулся.
  - Если он будет мне рассказывать про богатырей и про войны, я, пожалуй,
стану его слушать.
  Хаджи Рахим ответил мальчику:
  - Я тебе расскажу про завоевания румийского полководца Искендера
Двурогого. Этот царь, будучи совсем молодым, завоевал много стран, где у
царей было больше, чем у него, и оружия, и сокровищ, и войска, но они все
же были Искендером разбиты...
  Мальчик повернулся к дервишу и с любопытством стал его разглядывать.
  - Каким путем хан Искендер достиг таких побед? - спросил Джучи-хан.
  - Говорят, что, когда об этом спросили самого Искендера, он будто бы
ответил: "Не угнетал я подданных завоеванной страны".
  - Джучи-хан посмотрел на своего сына и сказал:
  - Мой отец, единственный и величайший Чингиз-хан, завоевал половину
вселенной, а Искендер Двурогий - вторую половину. Что же остается завоевать
тебе, Бату-хан?
  - Мальчик, не задумываясь, ответил:
  - Я отниму все земли у Искендера!..
  С этого дня Хаджи Рахим остался в лагере Джучи-хана, сделавшись учителем
его сына Бату. Он занимался с ним несколько лет до внезапной гибели
Джучи-хана от рук подосланных убийц. Во время облавной охоты Джучи-хан
погнался за оленем и отдалился в камышах от своих нукеров. Его с трудом
нашли. Он лежал с переломанным, по монгольскому обычаю, хребтом.
Таинственные убийцы скрылись и не были обнаружены. Некоторые шептали, что
они были подосланы самим Чингиз-ханом . Джучи был еще жив, но не мог
сказать ни слова или пошевельнуть рукой. Только глаза его смотрели печально
и мрачно, пока не закрылись навеки.
  В это время приехал, возвратившиь из похода на запад, прославленный
полководец Субудай-багатур. Он посадил мальчика Бату-хана к себе на седло и
сказал:
  - Здесь тебя ждет такой же конец, какой увидел мой повелитель Джучи-хан.
Ты едешь со мной в Китай, где научишься воинскому делу. Я воспитаю тебя,
как родного сына, и сделаю полководцем.
  Расставшись с Бату-ханом, Хаджи Рахим снова остался одиноким скитальцем.
Он сильно горевал о своем младшем брате Тугане, который исчез в Гургандже
во время разлива реки. Погиб ли Туган, или спасся от волн реки и мечей
монголов? Скитался ли в других областях свободным, или рабом? Об этом
постоянно думал Хаджи Рахим и ждал того дня, когда он его снова встретит.
  Хаджи Рахим обошел разные города, всюду расспрашивал очевидцев о скорбных
днях, пережитых народами Хорезма во время вторжения беспощадных монголов.
Он записывал рассказы достоверных людей и, наконец, решил написать целую
книгу о Чингиз-хане, о том, как он стал могущественным и захотел завоевать
весь мир, и о том, как все гибло и обращалось в пустыню там, где проходили
монголы.








                                ...Вид их был адский и наводил ужас. У них
                                не было бороды, только у иных несколько
                                волос на губах и подбородке. Глаза узкие и
                                быстрые. Голос тонкий и острый. Они сложены
                                прочно и долговечны.
                                  (Киракос, армянский историк, XIII в.)

  Весной года Дракона (1220), в месяц Сафар (апрель) Чингиз-хан призвал к
себе двух полководцев, испытанных в выполнении самых трудных поручений:
старого одноглазого Субудай-багатура и молодого Джеба-нойона. В это время
Чингиз-хан, взяв Бухару и Самарканд, готовился к походу на Индию.
  Немедленно они прибыли в шелковую юрту "потрясателя вселенной" и пали на
войлок перед золотым троном. Чингиз-хан сидел на пятке левой ноги, обнимая
рукой правое колено. С его круглой лакированной шапки с большим изумрудом
свисали хвосты черно-бурых лисиц. Желто-зеленые кошачьи глаза смотрели
бесстрастно на двух склоненных непобедимых багатуров. "Единственный и
величайший" заговорил низким хриплым голосом:
  - Лазутчики меня известили, что сын желтоухой собаки, Хорезм-шах
Мухаммед, тайно покинул свое войско. Заметая следы своего бегства, Мухаммед
недавно показался на переправах через реку Джейхун. Он везет с собой
несметные богатства, накопленные за сто лет шахами Хорезма. Его надо
поймать раньше, чем он соберет второе большое войско... Мы вам даем
двадцать тысяч всадников. Если у шаха окажется такое войско, что вы
призадумаетесь - можно ли сразиться, воздержитесь от боя... Но сейчас же
меня известите!.. Тогда я пошлю Тохучар-нойона, и он один справится там,
где вы вдвоем не сумеете победить... Мы думаем, однако, что это наше
повеление сильнее, чем все войска Мухаммеда. Пока вы не будете тащить
Мухаммеда на цепи, ко мне не возвращайтесь!.. Если же разбитый вами шах с
несколькими спутниками будет убегать, чтобы найти приют в крепких горах или
мрачных пещерах, или, как хитрый волшебник, исчезнет на глазах людей, то вы
черным ураганом промчитесь по его владениям... Всякому городу, проявившему
покорность, окажите снисхождение и оставьте там небольшую охрану и
правителя, забывшего улыбку... Но всякий город, ставший на путь
сопротивления, берите приступом! Не оставляйте там камня на камне и
обращайте все в угли и пепел!.. Мы думаем, что это наше повеление вам обоим
не покажется трудным... Джебэ-нойон выпрямился и спросил:
  - Если. шах Хорезма Мухаммед чудесным образом будет убегать от нас все
дальше на запад, сколько времени гнаться за ним и удаляться от твоей
золотой юрты?
  - Тогда вы будете гнаться за ним до конца вселенной, пока не увидите
Последнего моря.
  Субудай-багатур, изогнутый и кривобокий, с кряхтеньем поднял голову и
прохрипел:
  - А если шах Мухаммед обратится в рыбу и скроется в морской бездне?
  Чингиз-хан почесал переносицу и перевел недоверчивый взгляд на Субудая.
  - Сумейте схватить его раньше! Разрешаем отправиться. Оба полководца
поднялись с колен и попятились к выходу.
  В тот же день с двадцатью тысячами монгольских и татарских всадников они
помчались на запад.




  Выполняя повеление Чингиз-хана, его полководцы Джебэ-нойон и
Субудай-багатур с двумя туменами всадников два года рыскали по долинам и
горным дебрям северного Ирана, разыскивая следы бежавшего владыки Хорезма,
шаха Мухаммеда. Ничего они найти не могли. А народная молва им сказала, что
Хорезм-шах, бросивший свою родину и затем покинутый всеми, умер на одиноком
островке Абескунского моря.
  Тогда Джебэ и Субудай призвали монгола, умевшего петь старинные песни про
битвы богатырей, и медленно пропели ему свое донесение "единственному и
величайшему". Они заставили монгола повторять их слова девятью девять раз и
затем послали его к Чингиз-хану в его стоянку в равнине близ города
Несефа", богатой зелеными лугами и чистыми водами. Так как проезд по
дорогам был еще опасен из-за нападений и грабежей голодных шаек беглецов,
покинувших сожженные монголами города, то для охраны гонца было выделено
триста надежных нукеров.
  Гонец всю дорогу распевал старые песни про монгольские голубые степи, про
лесистые горы, про девушек Керулена, похожих на алое пламя костров, но ни
разу не пропел донесения пославших его багатуров. Прибыв в стоянку великого
кагана, пройдя через восемь застав телохранителейтургаудов и очищенный
дымом священных костров, гонец подошел к желтому шатру и остановился перед
золотой дверью.
  По сторонам входа стояли два необычайной красоты коня: один
молочно-белый, другой - саврасый, оба привязанные белыми волосяными
веревками к литым золотым приколам.
  Изумленный такой роскошью, гонец-монгол упал ничком на землю и лежал до
тех пор, пока два силача-тургауда не подняли его под руки и не втащили в
юрту, бросив на ковер перед Чингиз-ханом.
  Монгольский владыка сидел, подобрав под себя ноги, на широком троне,
покрытом золотом.
  С закрытыми глазами, стоя на коленях, гонец пропел выученное донесение,
заливаясь высоким голосом, как он привык петь монгольские былинные песни:

  Донесение величайшему от его старательных нукеров,
  Субудай-багатура и Джебэ-нойона.
  Сын бесхвостой лисы, Мухаммед Хорезм-шах,
  Кончил жиань в шалаше прокаженного,
  А змееныш его, непокорный Джелаль,
  Ускользнул через горы Иранские,
  Там бесследно исчез он, как дым.
  Мы покончили с ними! Идем на Кавказ,
  Будем драться с народами встречными.
  Испытаем их мощь, сосчитаем войска,
  Пронесемся степями Кипчакскими,
  Где дадим мы коням отдохнуть.
  Мы запомним пути, мы отыщем луга
  Для коня твоего золотистого,
  Чтобы мог ты на Запад грозой налететь,
  Подогнув под колено вселенную,
  И покрыть все монгольской рукой
  В мире сил нет таких, чтобы нас удержать
  В нашем беге до моря Последнего,
  Там, зеленой волной пыль омывши копыт,
  Мы курган накидаем невиданный
  Из отрезанных нами голов.
  На кургане поставим обломок скалы,
  Твое имя напишем священное,
  И тогда лишь коней повернем на Восток,
  Чтоб умчаться обратной дорогою
  Снова к юрте твоей золотой.

  Окончив песню, гонец, зажмурившись, впервые взглянул в свирепые глаза
недоступного простым монголам владыки. Пораженный, он снова упал ничком.
Чингиз-хан сидел невозмутимый, непроницаемый, с полузакрытыми глазами и,
кивая седеющей рыжей бородой, чесал голую пятку. Он смотрел устало на
лежавшего перед ним гонца и сказал:
  - У тебя горло, как у дикого гуся... Тебя подобает наградить...- Он
порылся в желтом шелковом мешочке, висевшем на ручке трона, достал кусок
запыленного сахара и втиснул его в дрожащий рот гонца. Затем каган сказал:
  - Джебэ-нойона и Субудай-багатура еще рано хвалить. Посмотрим, удачно ли
закончится их поход... Ответное наше слово мы пришлем с особым гонцом.
  Движением пальца каган отпустил гонца. Он приказал его накормить и
напоить кумысом, а также достойно угостить сопровождавшую его охрану. На
другой день он всех отправил обратно догонять ушедший далеко вперед
монгольский отряд.
  Прошел год, и никаких известий об ушедших на запад монголах не приходило.
Однажды Чингиз-хан сказал несколько слов своему секретарю, уйгуру
Измаилу-Ходже и приказал, чтобы запечатанное письмо (никто не знал его
содержания) повез гонец, увешанный бубенчиками, с соколиными перьями на
шапке (знак спешности). Охранять гонца он поручил темнику Тохучару с
туменом в десять тысяч всадников.
  - Ты поедешь до края вселенной, пока не найдешь Джебэ-нойона и
Субудай-багатура. Там, на твоих глазах, гонец должен передать наше письмо
Субудай-багатуру из рук в руки. Они теперь забрались так далеко, что их
теснят тридцать три возмущенных народа. Пора их выручать.
  Тохучар в тот же день направился со своим отрядом на запад отыскивать
умчавшихся на край вселенной монголов.




                                Вперед, крепконогие кони
                                Вашу тень обгоняет народов страх.
                                   (Из монгольской песни)

  Как две огромные черные змеи, проспавшие зиму, выползают из-под корней
старого платана на поляну и, отогревшись в лучах весеннего солнца, скользят
по тропинкам, то соприкасаясь, то снова разделяясь, и внушают ужас
убегающим зверям и кружащимся над ними с криками птицам, так два
монгольских тумена стремительного Джебэ-нойона и осторожного, хитрого
Субудай-багатура, то растягиваясь длинными ремнями, то собираясь вместе
шумным и пестрым скопищем коней, топтали поля вокруг объятых ужасом городов
и направлялись на запад, оставляя за собой закоптелые развалины с
обгоревшими, раздувшимися трупами.
  Этот передовой отряд войск Чингиз-хановых прошел по северному Ирану,
разгромив города: Хар, Симнан, Кум, Зенджан и другие. Монголы пощадили
только богатый город Хамадан, правитель которого выслал вперед с почетным
посольством подарки: табун верховых лошадей и двести верблюдов, нагруженных
платьями. Упорную битву монголы выдержали в Казвине, где внутри города
жители отчаянно дрались длинными ножами. Казвин был сожжен.
  Холодные зимние месяцы монголы провели в пределах города Рея. Со всех
концов им присылались стада баранов, лучшие кони и верблюды с тюками одежд.
Там монголы выжидали весну.
  Когда под весенним солнцем зазеленели склоны Иранских гор, монголы прошли
по Азербайджану. Большой богатый город Тавриз выслал им ценные дары, и
монголы, согласившись на мир, прошли мимо, не тронув города. Они
направлялись на Кавказ, где подступили к столице Аррана Гандже. Но монголы
не решились штурмовать этот город, потребовали серебра и одежд, что было им
выдано, и они продолжали свой путь в Грузию.
  Сильное войско грузин стало на их пути. Субудай с главными силами шел
впереди, Джебэ с пятью тысячами всадников укрылся в засаде. При первой же
стычке монголы притворно обратились в бегство. Потерявшие осторожность
грузины погнались за ними. Татары Джебэ бросились на грузин из засады, а
всадники Субудая, повернув обратно, охватили грузин со всех сторон и
перебили. В этом бою погибло тринадцать тысяч грузин.
  Монгольское войско побоялось, однако, забираться в глубь этой
пересеченной горными ущельями страны с очень воинственным населением и
покинуло ее, отягченное добычей. Воины говорили, что им тесно в кавказских
горных ущельях. Они искали степей, где привольно пастись коням. Вырезав
город Шемаху, монголы направились к Ширванскому Дербенту. Эта крепость
стоит на неприступной горе и закрывает проход на север. Джебэ-нойон послал
к ширванскому шаху Рашиду, укрывшемуся в крепости, гонца с требованием:
  - Пришли ко мне твоих знатных беков, чтобы мы заключили с тобой
дружественный мир.
  Ширванский правитель прислал десять родовитых стариков. Джебэ зарубил
одного гордого бека на глазах остальных и потребовал:
  - Дайте надежных проводников, чтобы наше войско могло пройти через горы.
Тогда вам будет пощада. Если же проводники окажутся недобросовестными, то
всех вас ждет такой же конец.
  Ширванские беки ответили, что они подчиняются этому требованию, провели
монгольское войско, обойдя Дербент, горными тропами и показали путь на
кипчакские равнины. Монголы тогда отпустили стариков-посредников, а сами
направились дальше на север.





  На Северном Кавказе Джебэ и Субудай прибыли в страну аланов, куда из
обширных северных степей на помощь аланам собралось много лезгин, черкесов
и кипчакских отрядов. Монголы бились с ними целый день до вечера, но силы
оставались равными, и никто не одержал победы. Тогда Джебэ послал к
знатнейшему кипчакскому хану Котяну лазутчика, и тот прочел Котяну такое
письмо:
  "Мы, татары, как и вы, кипчаки,- одна кровь одного рода. А вы
соединяетесь с иноплеменниками против своих братьев. Аланы и нам и вам
чужие. Давайте заключим с вами нерушимый договор не тревожить друг друга.
За это мы дадим вам столько золота и богатых одежд, сколько вы пожелаете. А
вы сами уходите отсюда и предоставьте нам одним расправиться с аланами".
  Монголы послали кипчакам много коней, нагруженных ценными подарками, и
кипчакские ханы, соблазнившись, предательски покинули ночью аланов и увели
свои войска на север.
  Монгольские дружины напали на аланов, разгромили и пронеслись по их
селениям, предавая все огню, грабежу и убийству. Аланы объявили о своей
полной покорности Чингиз-хану, а часть их присоединилась к монгольскому
отряду.
  Тогда, не имея больше за спиной острых мечей аланов, Джебэ и Субудай
внезапно повели свои тумены на север в степь, на кипчакские кочевья.
Уверенные в мире и своей безопасности, кипчакские ханы с отдельными
отрядами разъехались по своим стоянкам. Монголы гнались за ними по пятам,
разорили главные стойбища кипчаков и забрали всякого имущества во много раз
больше того, что дали в уплату за измену.
  Те из кипчаков, которые жили далеко в степи, услыхав о вторжении
монголов, навьючили на верблюдов имущество и бежали кто куда мог: одни
спрятались в болотах, другие в лесах . Многие удалились в земли русские и
венгерские.
  Монголы гнались за убегавшими кипчаками по берегам Дона, пока их не
загнали в синие волны Хазарского моря и там многих утопили. Оставшихся в
живых кипчаков они сделали своими конюхами и пастухами, чтобы те стерегли
захваченные повсюду стада и табуны коней.
  Затем они прошли на Хазарский полуостров и напали на Судак, богатый
приморский кипчакский город. К нему раньше приходило много чужеземных
кораблей с одеждами, тканями и другими товарами. Кипчаки их выменивали на
невольников, черно-бурых лисиц и белок, а также на бычьи кожи, которыми
славилась кипчакская земля.
  Узнав о приближении монголов, жители Судака бежали, частью укрылись в
горах, частью сели на корабли и отплыли через море в Требизонт. Джебэ и
Субудай разграбили город и снова отошли на север для отдыха в кипчакских
кочевьях, где отдыхали больше года.
  Здесь тянулись обильные травой луга и плодородные поля, распаханные
рабами, и бахчи с арбузами и тыквами, и тучные стада крупных коров и
тонкорунных баранов. Воины монгольские хвалили эти степи и говорили, что
здесь их коням так же привольно, как на родине, на берегах Онона и
Керулена. Но родные монгольские степи им дороже, и они их не променяют ни
на какие другие степи. Покончив с завоеванием вселенной, все монголы хотят
только одного - вернуться на берега родного Керулена.
  Джебэ и Судубай со своими отрядами пробыли недолго в главном городе
кипчаков Шарукане. В нем были и каменные постройки, до половины врытые в
землю, и амбары со складами иноземных товаров, но больше всего было
разборных юрт, в которых жили как кипчакские ханы, так и простые кочевники.
Они весной откочевывали из города в степь, а на зиму снова возвращались в
город.
  С приходом монголов заморские купцы, боясь войны, перестали торговать со
степью. Город Шарукань, разграбленный и сожженный, опустел, а монгольские
войска ушли к Лукоморью".
  Там монголы поставили курени в низинах между холмами, чтобы укрыться от
ветров. Каждый курень ставился кольцом в несколько сот юрт, отобранных у
кипчаков. В курене насчитывалась тысяча воинов. Посредине каждого кольца
стояла большая юрта тысячника с его высоким рогатым бунчуком из конских
хвостов. Около юрт, привязанные на железных приколах, стояли всегда готовые
к походу оседланные кони с туго подтянутыми поводьями, а остальные кони
паслись огромными табунами в степи под надзором кипчакских конюхов.
  Монгольское войско продолжало соблюдать строгие законы - "Ясы
Чингиз-хана" - Лагери были окружены тройной цепью часовых. В степи, на
главных тропах, ведущих в земли булгар, урусов и угров скрывались
сторожевые посты. Они ловили всех, кто ехал по степи, расспрашивали их,
затем отсылали тех, кто знал новости о соседних племенах, к Джебэ-нойону, а
остальных рубили. У многих нукеров вместе с ними в юртах находились их
монгольские жены и дети, выехавшие в поход еще с далекой родины, а также
женщины и дети, захваченные в пути. Монголы были одеты так же, как и
нукеры, и их трудно было сразу отличить. Они иногда участвовали в битвах,
но обычно женщины заведовали верблюдами, вьючными конями и возами, в
которых берегли полученную при дележе добычу. Женщины наблюдали также за
пленными с тавром владельца, выжженным на бедре, и поручали им разную
работу. Они вместе с пленными доили кобылиц, коров и верблюдиц и во время
стоянок варили в медных или каменных котлах пищу.
  Маленькие дети, рожденные за время походов или захваченные в пути, во
время переходов сидели в повозках или в кожаных переметных сумах, иногда
по-двое, на вьючных конях, а также за спиной ехавших верхом монголок.
  В степи, в стороне от монгольского лагеря, растянулся сборный табор
воинов разных племен, приставших на пути к монголам. Здесь были видны и
туркменские пестрые юрты, и тангутские рыжие шатры, и черные шатры
белуджей, и простые шалаши аланов или всадников неизвестно какого племени.
Вся эта разгульная орда, подгоняемая монголами, первая посылалась на
приступ, а после боя подбирала остатки захваченной монголами добычи.




  Субудай-багатур приказал поставить себе юрту на высоком кряже морского
берега, около устья ленивой мутной реки.
  Нукеры весело исполнили приказ багатура, предчувствуя стоянку и отдых.
Двенадцать верблюдов привезли несколько разобранных юрт. На верблюдах
сидели перепуганные кипчакские пленницы в остроконечных войлочных шапках.
По требованию монголов, они пели песни, когда ставили полукруглые решетки,
обтягивали их белыми войлоками и наискось перевязывали пестрыми ткаными
дорожками. Субудай, хмурясь, спросил:
  - Почему три юрты?
  В одной ты будешь думать твои думы, в другой мы гим твоих любимых
охотничьих барсов, а без третьей нельзя,- в нее мы для тебя заперли самых
лучших кипчакских пленниц, умеющих петь и плясать. Субудай оборвал нукеров:
  - Угга! (Нет!) Пусть во второй юрте рычат барсы, а в третьей юрте пусть
для меня варит обед старый Саклаб. Кипчакские пленницы пусть мне в походе
не мешают. Раздайте их сотникам.
  Саклаб с котлами, большими деревянными ложками и длинным топким ножом на
поясе расположился в третьей юрте. Высокий, худой, костлявый раб, с седыми
космами, был схвачен татарами в пути около Астрабада. Нукеры объяснили
тогда Субудаю: "Этот пленный старик - родом урус. Он был поваром у мирзы
самого Хорезм-шаха Мухамкеда и задумал бежать к себе на родину. Он говорит
на всех языках и умеет готовить всякие кушанья. Старик будет тебе готовить
и пилав с миндалем, и чилав со сливами, и каймэ из гороха, и каймак из
сливок, и халву, и пахлаву. При нем находится его приемыш, молчаливый юноша
по имени Туган. Он будет помогать Саклабу готовить обед. Тогда Субудай
рассердился и сказал:
  - С меня хватит одного старика Саклаба, чтобы изготовить обед. А никаких
помощников мне не надо. Все любят быть помощниками при котле. Этого юношу
Тугана вооружить мечом и дать ему из табуна лысого шелудивого коня.
Отправить его в передовую сотню, и пусть учится военному делу. Если будет
из него хороший воин, то скоро у него появятся и добрый конь, и седло, и
броня. А если будет он плохой воин, то его убьют в первой схватке. Потеря
небольшая!..
  В юрте с белым верхом, повернутой дверью к югу, в сторону моря, Субудай
сидел у входа на седельной подушке. Он подолгу с удивлением смотрел
выпученным глазом на серое беспокойное море, где и вода, и ветер, и рыбы, и
даже летающие над волнами птицы совсем иные, чем в голубых озерах
монгольской степи. Издалека катились к берегу однообразные волны, и в
туманной синеве иногда показывались белые паруса иноземных кораблей - они
боялись приблизиться к занятой татарами земле.
  Здесь была привольная степь, высокая трава, озерки с плавающей птицей.
Кругом пасся скот, отобранный у кипчаков: быки были белые, длиннорогие,
бараны жирные, курдючные, тоже белые; и войлоки у кипчаков белые, и юрты
белые. Воины Субудая каждый день ели мясо и, ничего не делая, валялись на
персидских коврах. Иногда монгольские ханы-тысячники выезжали на охоту с
соколами или устраивали скачки, испытывая коней - своих, монгольских, и
захваченных в пути: туркменских, персидских, кавказских и других.
  Вверх по течению реки Калки, среди степи на кургане поставил свою юрту
второй полководец, Джебэ-нойон. Вокруг расстилалась зеленая равнина. Через
нее к северу уходила цепь сторожевых курганов.
  Хотя Джебэ и Субудай были посланы Чингиз-ханом на запад одновременно и
для одного дела, но оба полководца Друг с другом не всегда ладили,
постоянно спорили и каждый старался на деле доказать ошибку другого.
Чингиз-хан не без хитрой мысли отправил двух соперников. Не раз он делал
это и с другими своими нукерами, посылая на одно дело двоих,- ведь
соперники всегда стараются отличиться.
  Джебэ, стремительный в походе, постоянно вырывался вперед. Его отряд не
раз попадал в самое опасное положение. Он искусно уходил от напиравшего
противника. Когда уже отовсюду грозила гибель, тогда появлялся и выручал
Субудай. Он нападал на неприятеля сплоченными рядами тяжелой монгольской
конницы, в которой и нукеры и кони были покрыты железными китайскими
латами.
  Высокий, прямой, никогда не смеющийся Джебэ, со стеклянными неподвижными
глазами, после боя являлся к Субудаю, покрытый пылью и забрызганный кровью.
Сидя у костра, он объяснял Субудаю, что не сделал никаких ошибок, что
врагов было слишком много. А Субудай посмеивался, довольный, что он опять
был спасителем Джебэ, и предлагал ему лучше не объяснять своих ошибок, а
попробовать зажаренного на вертеле, как у самого хорезмского падишаха,
нашпигованного чесноком и фисташками молодого барашка.
  Джэбэ выдвинулся из рядов простых нукеров. "Так как Джэбэ был храбрый
человек, Чингиз-хан дал ему командование над десятком; так как он хорошо
служил,- сделал его сотенным беком; так как он выказал старание и усердие,-
стал тысячником. После того Чингиз-хан дал ему бекство "тьмы" (тумена), и
долгое время он состоял на службе в свите, ходил с войском и оказал
хорошие услуги". (Рашид ад Дин.)
  Джебэ был горд, самоуверен, вспыльчив. Он думал, что нигде не сделает
промаха, если на шестьдесят шагов попадает стрелою в голову бегущего
суслика. За свою меткость и стремительность он и был прозван "Джебэ" -
стрела . Под этим именем его знали все в войске, хотя настоящее его имя
было другое. Перед битвой он всегда сам осматривал местность, проносясь на
высоком поджаром коне по передовым опасным местам, и его не раз с трудом
выручали от гибели телохранители-тургауды.
  Субудай, с клочками седых волос на подбородке, казался стариком; никто не
знал, сколько ему лет. Когда-то в юности он был ранен в плечо, мышцы были
перерублены, правая рука с тех пор осталась скрюченной, и он действовал
одной левой рукой. Лицо его было рассечено через левую бровь, отчего левый
глаз, выбитый, был всегда зажмурен, а правый, широко раскрытый, казалось,
сверлил и видел каждого насквозь.
  Все нукеры в войске говорили, что Субудай хитер и осторожен, как старая
лисица с отгрызенной лапой, а злобен, как барс, побывавший в капкане,- с
Субудаем не страшен никакой враг и с ним не пропадешь.
  Джебэ упрямо обдумывал план пути, чтобы доехать до Последнего моря,
омывающего вселенную. Донесение Чингиз-хану, посланное с распевавшим песни
гонцом, сочинял Джебэ, а Субудай только ободрял, покачивая головой, и
посмеивался:
  - Далеко ли ты дойдешь? И скоро ли будет то место, откуда ты, как сайгак,
побежишь обратно и мне в последний раз придется тебя выручать?
  Разведчики, наблюдавшие за степью, ловили пробиравшихся путников,
приводили к Джебэ, и он сам их расспрашивал: о племенах, обитающих к западу
и к северу, о путях к ним, о реках и переправах через них, о корме для
коней, о богатых городах и сильных крепостях, о войске, оружии и о том,
хорошо ли воины умеют драться, попадать стрелами в намеченную цель и далеко
ли Последнее крайнее море.




  Однажды разведчики привели к Джебэ несколько человек из племени, раньше
не виданного. Занимались они перевозкой на паромах и лодках дорожных
путников. Они были высокие, плечистые, с широкими рыжими бородами, в
овчинных потрепанных полушубках, кожаных портах и мягких поршнях,
переплетенных ремнями. Серые рысьи шапки были лихо сдвинуты на ухо.
  - Кто вы такие? Откуда пришли? - спросил Джебэ. Один, повыше и пошире
остальных, отвечал по-кипчакски:
  - Мы зовемся "бродники", потому что мы бродим по степи. Отцы и деды
бежали сюда в степь от князей, ища себе воли...
  - Если вы не почитаете ваших господ и убежали от них, значит, вы
разбойники и бродяги?
  - Мы не то что разбойники и не совсем бродяги... Мы - вольные люди,
вольные охотники и рыбаки.
  - А ты кто? - спросил Джебэ самого высокого бродника.
  - Я зовусь Проскиня! Наши бродники избрали меня своим воеводой.
  Джебэ сейчас же отправил нукеров к Субудай-багатуру сказать: "Приезжай!
Пойманы нужные нам люди".
  Нукеры прискакали обратно с такими словами: "Субудай-багатур сидит на
ковре. Около него торба бобов. Он скаэал: "Не поеду, занят..."
  Бродник Плоскиня заметил:
  - Это значит: "Кто по ком плачет, тот к тому и скачет".
  Джебэ оставил под стражей всех пойманных бродников, а сам вместе с
Плоскиней, окруженный нукерами, отправился к Субудаю.
  На потухающем багровом небе резко чернели три юрты Субудая. Над ними
вились дымки и торчали воинские значки - шесты с конскими хвостами и рогами
буйволов. Субудай сидел в юрте на персидском шелковом ковре. Освещенный
дрожащим светом костра, он левой рукой доставал из пестрой торбы бобы и
старательно расставлял их странными длинными нитями.
  - Кто это? - спросил Субудай. На мгновение он уставился вытаращенным
глазом на Плоскиню и опять занялся бобами.- Садись, Джебэ-нойон.
  Джебэ опустился на ковер около Субудая и бесстрастно косился на то, что
делал багатур. Никогда он не мог вперед угадать, что сделает старый барс с
отгрызенной лапой.
  Бродник Плоскиня, высокий, осанистый, с широкой рыжей бородой,
ниспадавшей на грудь, бегающими глазами осматривал юрту и что-то прикидывал
в уме. Он продолжал стоять почтительно у входа. Его сторожили два увешанных
оружием монгола.
  Поглядывая на руку Субудая, быстро передвигавшую бобы, Джебэ рассказывал,
что слышал от пленных, и советовал использовать Плоскиню как проводника.
  - А что делают сейчас кипчакские ханы? - прервал Субудай.
  - Все они струхнули,- ответил Плоскиня.- Когда ваши татары примчались в
их город Шарукань, кипчакские ханы разбежались - одни в русские пределы,
другие в болота.
  - Кто убежал к урусам?
  - Много убежало - и первым главный их богач Котян, и половцы Лукоморские,
и Токсебичи, и Багубарсовы, и Бастеева чадь, и другие.
  Субудай оторвался от бобов и пристально уставился на Плоскиню.
  - А где же теперь главное войско Урусов?
  - Кто, кроме бога, это знает?
  Субудай съежился, его лицо искривилось, и раскрытый глаз загорелся
гневом. Он погрозил скрюченным пальцем с обгрызенным ногтем.
  - Ты говори все, что знаешь! Не заметай следы! А то я положу тебя под
доску, а на доску посажу двадцать нукеров. Тогда ты запищишь, да и
сдохнешь...
  - А зачем мне молчать?
  - Говори, где теперь урусские князья? Готовятся ли урусы к войне?
  - Дай смекнуть! - сказал Плоскиня и, расставив длинные ноги, закатил
кверху глаза.
  Субудай раза два метнул на бродника подозрительный взгляд и снова стал на
ковре передвигать бобы. Наконец он зашипел:
  - Послушай ты, степной бродяга! Если ты мне все толково расскажешь, так и
быть, дам тебе награду. Смотри сюда, на бобы. Видишь эту нитку бобов - это
река Дон... А эта длинная нитка - это река Днепр... Подойди сюда поближе и
покажи, где должен быть город Урусов Киев?
  Плоскиня сделал шаг, но оба монгольских часовых бросились на него и
сорвали пояс с мечом. Тогда бродник, осторожно опустившись на колени,
подполз к Субудаю.
  - Так! Понимаю! - говорил он, морща лоб и сдвинув меховую шапку на
затылок.- Вот это наш Днепр... А это устье Днепра у моря, где Олешье... А
вот здесь малая речушка - это, знать, Калка, где мы стоим сейчас... Но
только послушай, мой светлейший хан! Ведь Днепр не так течет прямо с севера
на юг, а, как согнутая рука, углом. Вот здесь где плечо - это город Киев, а
где кулак - там уже Черное море. А где выпирает в степь локоть - там на
Днепре остров Хортица, и вот, около Хортицы, значит, у локтя, собирается
русское войско.- Плоскиня передвинул бобы так, что Днепр выгнулся углом.
  - Сколько отсюда до Киева? - спросил Субудай. Он вынул из торбы вместе с
бобами горсть золотых монет, подбросил их на ладони и положил около себя.
  У Плоскини глаза разгорелись, и он облизал языком сухие губы.
  - А на что тебе Киев? От Киева русские не пойдут. Ведь до Киева отсюда
далеко, верст шестьсот...
  - Что такое "верст"? - рассердился Субудай.- Не покимаю "верст"!.. Ты
скажи мне, сколько до Киева конских переходов.
  - Если отсюда на Киев поедешь на одном коне, то будешь прямиком ехать
дней двенадцать. А о-двуконь - проскачешь шесть дней.
  - Вот теперь ты мне стал говорить толком.
  - Но русские от Киева прямо в степь не ходят. Они спускаются на ладьях по
Днепру до "локтя", вот до этого угла, до острова Хортицы. Здесь они
плавятся на другую сторону и тут "Залозным шляхом", короткой дорогой идут
сюда, на Лукоморье. Здесь хорошего конского ходу всего дня три-четыре, а
о-двуконь проедешь и в два дня.
  - Всего два дня? - удивился Субудай.- В два дня урусы могут пройти сюда
от Днепра?
  - Видишь, вот отсюда, от загиба, от Гортицы, наши русские часто делали
набеги на половецкие кочевья. Если ехать без повозок, то в два-три дня
проедешь.
  Субудай, видимо, был доволен, получив важные для него сведения. Он
посмеивался, хлопая себя по колену, и приказал подать кумыс. Он подробно
расспрашивал Плоскиню о дорогах, о бродах через реки, о войске урусов; о
том, какие у них кони, как вооружены ратники, хорошо ли дерутся?
  - Бьют они здорово, особливо секирами, да и простыми топорами.
  - Сколько у этих урусов войска?
  - Если все ближние князья приведут к Хортице свои дружины: киевские,
черниговские, смоленские, галицкие, волынские и прочие помельче, то в степь
двинутся петцев, стрелков и всадников тысяч пятьдесят.
  - Значит, у них пять туменов? - сказал Субудай и положил пять золотых
монет около того "загиба" в Хортице на Днепре, где начинался поход в
степь.- А сколько всадников выставят кипчаки?
  - Пожалуй, тоже наберется тысяч пятьдесят. На этой стороне Днепра уже
скопилась несметная туча кипчаков. Субудай положил еще пять золотых.
  - Итак, против нас будет всего десять туменов урусов и кипчаков? -
заметил Субудай и посмотрел на непроницаемого, молчаливого Джебэ.- Помнишь,
Джебэ-нойон, каким войском от Черного Иртыша мы пошли на Хорезм... Покажем
теперь, хорошие ли мы ученики "потрясателя вселенной" Чингиз-хана!
  Плоскиня, стоя на четвереньках, посматривал то на золотые монеты, то на
задумавшихся монгольских ханов. Хитрые, злые искры мелькнули в глазах
Плоскини, когда он вкрадчиво спросил:
  - А что же ты, светлейший татарский воевода, не положил еще несколько
золотых на то место, где стоит твоя татарская сила? Похвастай, сколько у
тебя войска!
  Субудай сжал скрюченные пальцы в кулак и ткнул в лицо Плоскини.
  - Вот сколько нашего татарского войска! А вот что я сделаю с урусами и
кипчаками!..- Субудай злобно сгреб десять положенных им золотых монет и
бросил их в торбу с бобами.- Всех их засуну в мою торбу и сожру, как
творог.
  Плоскиня попятился.
  - Ты мне дай что-нибудь от твоей ханской милости за усердие!
  - Угга! Я денег никому не даю, а мне их все приносят, и я все отсылаю
моему повелителю, Чингиз-хану непобедимому... Впрочем, ты можешь заработать
награду. Есть у тебя сыновья?
  - Слава богу, четыре имеются.
  - Где они? Далеко?
  - Сидят на бродах по Дону.
  - Я пошлю за ними сотню всадников, они мигом их доставят сюда. Ты им
прикажешь пробраться соглядатаями на сторону урусов и там высмотреть, где
урусские полки и сколько их. Пусть они узнают, что думают урусские воеводы,
затем скорее возвращаются назад, чтобы мне все точно рассказать. Тогда я
отпущу и тебя и твоих сыновей на волю и дам в награду косяк лошадей и
каждому по горсти золота. Ну, что медлишь? Что переминаешься?
  Плоскиня стоял твердо, расставив длинные ноги, тяжело вздохнул и сказал:
  - Руби мне голову, преславный хан, а моих сыновей не тронь!
  Субудай засипел и ударил кулаком по ковру.
  - Ты так со мной говоришь? Эй, нукеры! Отведите-ка моего почетного гостя
в юрту с барсами и поставьте тройную стражу. А Саклаб пусть угощает его
вволю, как хана...
  - А ноги ему спутать? - спросил нукер.- Такой волк сбежит!
  - Да не забудь почтить его крепкой железной цепью!..




                                Вы ведь своими крамолами начали наводить
                                поганых на землю русскую, изза распри ведь
                                стало насилие от земли половецкой...
                                Загородите полю ворота своими стрелами
                                острыми за землю русскую, за раны Игоревы
                                буйного Святославича!
                                        (Слово о полку Игореве")

  У левого степного берега Днепра, против Киева, паром был с утра захвачен
половцами, наехавшими внезапно. Они влезли на паром, угрожали перевозчикам,
не давая им убежать. От множества людей паром наклонился, зачерпнув воды.
На пегом, как барс, коне подъехал старый грузный половецкий хан. Его
провожала сотня джигитов. Один из них гарцевал впереди и держал на длинном
шесте ханский бунчук с конскими хвостами и медными побрякушками. Другой бил
в бубен. Двое пронзительно дудели на дудках. Один джигит на диком,
храпевшем коне хлопал плетью, стараясь проложить хану дорогу к перевозу.
  В стороне, перед теснившимися слушателями, тощий запыленный странник с
котомкой за спиной рассказывал, что все половцы сейчас бегут с Дикого поля
(причерноморские степи), а за ними гонится незнакомое, страшного вида племя
"татары",- "лица их безбородые, носы тупые, и у каждого взлохмаченная коса,
как у ведьмы. От одного вида безбожных татар люди падают замертво..."
  - Что это за люди? Расскажи нам, странник божий, видно, ты человек
сведущий и книжный.
  Странник, опершись на длинную палку, стал говорить:
  - Прииде с востока в бесчисленном множестве некий ядовитый народ, в нашей
стране неслыханный, глаголемый "татаре", и с ним еще семь языков. Якоже
половцы доселе окрестных народов пленяху и губяху ныне же их погибель
наста. Татаре не токмо половцев победиша и загнаша, но даже до основания
искорениша, а на их землю сами седоша...
  - Откуда свалилось это племя?
  - О сем глаголют сказания в святых книгах, о них же епископ Мефодий
Патарийский свидетельствует, яко греческий царь Александр Македоньский в
древние времена загна поганый народ Гоги и Магоги в конец земли, в пустыню
Етриевську, между востоком и севером. Задвинул он их горами и приказал
сидеть там до скончания срока. И тако бо епископ Мефодий рече, яко к
скончанию времени горы снова раздвинутся, и тогда выйдут оттуда Гоги и
Магоги и попленят всю землю от востока до Евфрата, и от Тигра до Понтьского
моря - всю землю, кроме Эфиопья...
  - Всю землю! - воскликнули в толпе слушателей.- Стало быть, и нашу
землю?..
  Странник продолжал:
  - А разве не видите, что кругом делается? Это знаменья последнего
времени! Явилась страшная звезда, лучи к востоку довольно простирающе, иже
знаменова новую пагубу христианом и нашествие новых враг... То вышли из-за
гор и на нас идут поганые Гоги и Магоги! Ныне пришло реченное скончание
времени. Конец миру близко!..
  Послышались вздохи и причитанья. Странник снял войлочную шапку, и
слушатели в нее опускали баранки и мелкие черные монетки.
  С правого берега на больших просмоленных ладьях приплыли дружинники
великого князя киевского. Они разогнали толпу, расчистили место перевоза и
помогли старому половецкому хану взойти на паром. В шелковом малиновом
чекмене, подбитом соболем, в белом остроконечном колпаке, опушенном красной
лисой, и в червленных сапогах, расшитых жемчужными нитями, хан важно стоял,
держась за перила рукой в кожаной "перстатой" рукавице. Другой рукой он
сжимал рукоять кривой сабли, сверкавшей алмазами.
  Хан, дородный, величавый, казался спокойным, только глаза его тревожно
бегали, косясь на темные воды Днепра. Ветер усиливался, поверхность реки
рябила, и седые барашки пенились на катившихся волнах.
  Хан платил щедро. Паромщики получили от него немало горстей серебряных
денег и старались изо всех сил. Целый день они перевозили огромный караван:
отборных коней, закутанных в расшитые попоны, ревущих от страха верблюдов,
грузных буйволиц с длинными рогами, падающими на плечи, приодетых тут же на
берегу иноземных пленниц, смуглых, чернобровых, разукрашенных бусами и
лентами. Все это везлось в дар русским князьям.
  В толпе говорили, что это прибыл старейший половецкий хан Котян, владелец
сотен тысяч коней, бродивших по беспредельным равнинам "Дикого поля" с его
тавром: след копыта в виде полукруга и под ним две черты.
  - Котян - хозяин степи! Он один может выставить огромную воинскую рать.
Не зря он приехал в Киев. Нужда его погнала. И другие половецкие ханы
потянулись со всеми своими родами на русскую сторону и теперь переходят
Днепр по всем бродам и переметным мостам. Половецкие отряды входят в воду
на конях в бронях за щитами и с копьями... Что-то будет? Нет ли у них злого
умысла? И песен веселых половцы больше не поют. Только песни тягучие, как
верблюжьи стоны, слышны издалека, когда идут из степи в нашу сторону...
  В хоромах великого князя киевского, Мстислава Романовича, спешно
готовились к съезду: ожидались и большие и меньшие князья. Ко всем были
посланы гонцы с заводными конями, сзывать на защиту Русской земли.
  Киевскому князю не легко было принять с честью именитых гостей,- каждый
являлся со своими дружинниками: чем был выше князь, тем с большей свитой он
ехал. Княжеские слуги заставили всех хлебников и мясников Киева печь пироги
с начинкой и пшеничные караваи и везти на княжеский двор. Теперь не та
сила, какая была у киевского князя сто лет назад, в пору Мономаха. Тогда
под рукой киевского великого князя была почти вся Русская земля: и Киев, и
Переяславль, и Смоленск, и Суздаль, и Ростов, и даже далекий богатый
Новгород принадлежал ему всецело. Тогда ему повиновались все князья, а
половцы не смели пошевельнуться. По всем границам он разнес славу русского
имени. Но годы шли, род Мономаха дробился. Князья раздавали города и
волости своим сыновьям, племянникам и внукам, и теперь Мстислав Романович
владел Киевом урезанным и слабым. За последние двадцать пять лет разгромы,
сделанные русскими князьями, истощили Киев, когда галичане, и владимирцы, и
суздальцы, и призванные недобросовестными князьями дикие половцы " грабили
и жгли древнюю столицу.
  Не легко было киевлянам восстановить свой стольный город после стольких
разгромов, много домов стояло разрушенных, с выбитыми оконницами и
дверьми...
  Сейчас снова из степи надвигалась беда. Она собрала вместе непримиримых
князей, гордых и упрямых, враждовавших между собой всю жизнь из-за лучшего
престола, более доходного города, людной волости. Теперь старые враги,
половцы, сами с поклоном прибежали в Киев, прося подмоги. Унылые и
поникшие, они сидели толпой на корточках перед воротами княжьего двора.
Когда стали прибывать русские князья, половцы к ним подбегали, целовали
поводья коня, протягивали руки, твердя:
  - Исполчите полки! Придите в нашу степь! Обороните нас! Помогите прогнать
злых недругов!
  Князья, каждый со своей свитой, собирались в дворе княжьего дома; они
стояли отдельно, спорили, иногда переходили, чтобы послушать, где что
говорят, но, как ни упрашивали их киевские тиуны, не подымались в
великокняжеские гридницы.
  Половецкий хан Котян также находился во дворе, гордый, как всегда. Около
него, сложив руки на животе, хмурые и неподвижные, стояли его степные
советники в остроконечных колпаках, с темными от солнца и степного ветра
лицами. Старый переводчик из степных бродников объяснял хану, кто из князей
уже прибыл, как звать того или другого и кто особенно влиятелен и силен.
Котян, взвесив, кому надо выказать почет, подходил с перевальцем,
склонялся, с трудом коснувшись пальцами земли, и, снова с достоинством
выпрямившись, оглаживая полуседые длинные усы, говорил одно и то же:
  - Окажи помощь, будь братом! На всех нас идет гибель! Вместе рядом
станем, гибель отгоним. Не побрезгай маленьким подарком. Прими мой почет!
Никого не забыл, я всем хочу оказать честь - и наволоками, и конями, и
скотом, и пленницами.
  Уже солнце приближалось к полудню, а князья все еще стояли вразброд и до
хрипоты пререкались на шумном княжьем дворе: все посматривали, кто войдет
первым в гридницу князя киевского. Говорили, что князь Мстислав Романович
еще поджидает кого-то,- не гонцов ли с севера от властного и надменного
князя суздальского, Юрия Всеволодовича, который ждет съезда у себя во
Владимире и не поедет на совет князей в оскудневший Киев. Да еще не видать
князя галицкого Мстислава Удатного,- он особенно всех сзывал на снем
(съезд), и гонцы его всех понуждали: беда грозит неминучая, приезжайте
вборзе! "
  Все разом оживились и заговорили:
  - Мстислав Удатный приехал - и с любопытством, отталкивая друг друга
локтями, старались взглянуть на князя, прославленного удачными походами и
победами над уграми и ляхами.
  Мстислав Удатный вошел походкой легкой, несмотря на годы. Он остановился,
окинув собравшихся живым взглядом черных проницательных глаз, точно
отыскивая кого-то, и долго крутил длинный свисший ус. Готовый к бою, он был
в золоченом шлеме, блестевшем в солнечных лучах, и в легкой кольчуге с
золотой отделкой. Красное корзно развевалось при его стремительной походке.
Он заметил в углу двора хана Котяна и прямо направился к нему. Тот
заторопился и, протянув руки, пошел навстречу Мстиславу. Они прижались
плечами, и Котян приник головой к груди галицкого князя. Белый колпак
Котяна свалился в пыль, и все заметили, что плечи половецкого хана
судорожно вздрагивали,
  - Плачет! Пусть поплачет! - зашептали в толпе.- Эти злодеи немало наших
людей сделали своими колодниками, теперь сами узнают, что такое горькие
сиротские слезы! Мстислав женат на дочери хана Котяна, потому и распинается
за богатого тестя!
  Дружинники известили киевского князя о приезде Мстислава Удатного. Однако
Мстислав Романович все еще медлил и не выходил на крыльцо, чтобы встретить
двоюродного брата,- старые счеты мешали! А Мстислав, обняв Котяна, отошел с
ним в угол двора, и долго они стояли там и тихо беседовали.
  Опять все зашевелились, и послышались восклицания:
  - Суздальцы приехали! Будет сильная подмога! Где же нам двинуться без
суздальцев! Нет, это не суздальцы, а ростовский молодой князь Василько
Константинович.
  Во двор вошел стройный, молодой воин. Светлый пушок едва покрывал его
подбородок. Он так же, как Мстислав Галицкий, был готов к бою,- в кольчуге
и стальном шлеме и с длинным прямым мечом у пояса. Одет он был скромно,
алое корзно выцвело. Вся одежда его была в пыли и забрызгана грязью,-
видно, только что он сошел с коня. Рядом с ним плелся старик с длинными
полуседыми кудрями, падавшими па плечи; на сыромятном ремне, перекинутом
через плечо, висели гусли.
  - Это слепой певец! Славный певец Гремислав! Раньше был воевода, не раз
громил половцев, а князь рязанский Глеб из злобы засадил его в поруб ",
ослепил и держал три года. Там Грамислав в заточении начал песни слогать, и
его взяли из поруба. С тех пор он бродит из одного города в другой и поет
бывалыцину про времена стародавние... Сегодня, знать, мы услышим
Гремислава.
  Молодой князь Василько с приветливой улыбкой и с почтением к старшим
князьям обошел всех. Князья сами шли ему навстречу и спрашивали:
  - А что же не едут суздальцы! Ты им сосед, ты знаешь, почему их нет?
Великий князь суздальский Юрий Всеволодович твой родной дядя, уговорил ли
ты его?
  - Все еще думает! А приедет ли - о том и ведуны не скажут...
  На крыльцо княжьего дома вышли парами десять дружинников, все как на
подбор, видные, в кольчугах и шлемах с короткими копьями. Они спустились по
ступенькам и остановились по обе стороны лестницы, ожидая князя Мстислава
Романовича. Он вышел медленно, опираясь на посох с золоченым орлом. Строгие
глаза с прямыми бровями глядели устало и нерадостно. Слегка раздвоенная
борода с проседью, крест и золотая иконка на груди, парчовый кафтан, весь
иконописный облик князя говорили больше о его церковных бдениях и ночных
молитвах, чем о воинских заботах. Князь, слегка прихрамывая, спустился по
лестнице и остановился на последней ступеньке.
  - Просим милости, гости дорогие! - сказал он грустным, точно удрученным
заботой голосом.
  Все князья во дворе стали кричать разом, перебивая друг друга:
  - Зачем нас вызвал? Спасать диких половцев? Удавил бы их кто-нибудь! Вез
них станет легче! Пускай сами себя спасают, а мы посмотрим!
  Грузный хан Котян выделился из толпы и, переваливаясь на кривых ногах,
поспешил к крыльцу. Коснулся рукой земли, тронул шитое золотом одеяние
княжеское и захлебываясь сказал:
  - Княже пресветлый! Ты прежде был ласков ко мне, как и я к тебе! Будь нам
вместо отца! Помоги прогнать злобный народ хана Чагониза! Как волки, рыщут
по нашей земле эти злодеи, называемые татары. Всю нашу землю сегодня у нас
отняли, а завтра придут к вам и вашу русскую землю возьмут. Обороните нас!
Если не поможете нам, все мы ныне иссечены будем, а вы, русские, завтра
будете иссечены! Надо нам всем соединиться я обороняться одной ратью.
  - Не каркай! Чего наплел!- слышались недовольные годоса.- Тише, дайте
говорить! Чего без пути лаять? Другие возражали:
  - Половцы - враги наши! Они сейчас в нашей земле без мощи и силы.
Перебить всех и богатства их забрать!
  Новые голоса, перебивая друг друга, смешались в дикий шум. Князь киевский
беспомощно озирался, подымал руки. Крики усиливались.
  Князь Мстислав Удатный, решительный и быстрый, взошел на ступеньки
крыльца.
  - Князья преславные, и воеводы честные, и все удальцы русские! - говорил
Мстислав.- Не все ли мы сыны одной земли святорусской? Забудем старые
споры, и распри, и войны с половцами! И мы их били и полонили, и они нас
жгли и громили... Сейчас тяжелые дни пришли и для половцев и для нас. Когда
наступает новый неведомый враг, лучше дружба, чем война с половцами. Если
мы сейчас им не поможем против безбожных татар хана Чагониза, то половцы
могут им передаться, и силы вражьи станут еще больше.
  - А что за люди татары? Может, вои простые, попроще, чем половцы. Сколько
их?
  - Хан Котян вместе с аланами дрался против татар Чагониза. Говорит, что
нападают они дружно, рубятся лихо. Пришли они издалека, пройдя страну
Обезов и Железные Ворота. Половцам одним было не под силу остановить татар.
Разграбили татары вежи половецкие, заполонили и жен, и коней, и скот, и все
богатства Котяна и других половецких воевод... Теперь татары так
ополонились, что не знают, куда девать свой полон, обожрались, как пес на
дохлятине, и поставили свои богатые товарища у Лукоморья, на берегах
Хазарского моря... А сами татары налегке, изъездом, без возов, двинулись на
русскую землю. А если кто говорит, что я не для ради земли святорусской
стараюсь, а для ради моего тестя, теперь нищего хана Котяна, то все это
лжа!..
  Толпа слушала прославленного князя Мстислава, затаив дыхание. Раздались
отдельные возгласы:
  - До берега Хазарского моря далеко, дней двадцать ходу.
  - Не впервой нам встречать незваных гостей! Князю киевскому придется
встречать их, пусть он и печалится об этом.
  Толпа гудела, знала она, что нет у князей одной братской любви, нет одной
воли и говорит в них давнишняя злоба, и жгут их старые счеты.
  Послышалось пение. Церковная процессия в парчовых ризах явилась в нужное
время, чтобы утихомирить разгоревшиеся страсти и споры князей. Четыре
широкогрудых дьякона, размахивая кадилами, мальчики с зажженными толстыми в
руку восковыми свечами, старые протопопы с металлическими крестами в руках,
наконец, митрополит в большой золотой митре, смуглый чернобородый грек,
поддерживаемый под руки двумя мальчиками,- все приблизились к крыльцу с
протяжным пением и остановились, сразу внеся тишину.
  Князь киевский подошел к митрополиту, склонился, сложив ладони, поцеловал
благословлявшую старческую руку и тихо шепнул:
  - Скажи поучение, святой отец! Уговори князей стоять дружно, любовно,
забыв старые обиды!
  Митрополит поднялся на крыльцо, благословляя всех на три стороны, и начал
говорит заученную речь, плохо выговаривая русские слова.
  - Братие и сыны мои любезные! Научитесь быть благочестивыми делателями по
евангельскому слову! Понуждайтесь на добрые дела, господа ради! Языку
удержание, ему смирение, телу порабощение, гневу погубление!..
  Князь киевский стоял, кротко склонив голову. Мстислав Галицкий тревожно
оглянулся, заметил раскрытые рты и недовольство на лицах. А митрополит
продолжал:
  - Если ты чего-нибудь лишаем - смирись и не мсти! Если ненавидим и гоним
- терпи! Если хулим - моли! Господь указал нам побеждать врага тремя
добрыми делами: покаянием, слезами и милостыней...
  Мстислав осторожно подошел к четырем дьяконам и шепнул:
  - Грек ума решился! Все перепутал! Кому он о слезах и покаянии говорит?
Ведь князьям говорит, а не челяди и смердам! Скорее начинайте какой-нибудь
псалом или тропарь,- каждому дам по барану!
  Митрополит что-то продолжал лепетать, а все четыре дьякона разом начали
петь тропарь, за ними подхватили все протопопы и мальчики и низкими и
тонкими голосами. Княжеские тиуны окружили удивленного митрополита и
помогли ему войти в княжескую гридницу.
  На верхнюю ступеньку лестницы поднялся молодой князь ростовский Васильке.
  - Я прискакал из далекого севера, от Ростова великого. Для ради русской
земли и для ради христиан говорю я вам вот что. Прибыли к нам спешно гонцы
от князя киевского, Мстислава Романовича, торопя ополчить полки и спешить
на защиту русской земли. Привел я свою малую дружину, а самый сильный из
нас, князь суздальский Юрий Всеволодович, все еще гадает: придут ли татары
к нему в Суздаль, или обойдут стороной? И здесь я слышу такие же речи:
"каждый промышляй о своей голове!" А святой митрополит говорит слова,
пристойные не воину, а древнему старцу перед кончиной,- о покаянии и
слезах... Тихой кротостью не остановим врага, не удержим земли русской...
  - Верно, верно сказал Василько! - закричали в толпе.
  - Народ неведомый и злой идет быстро, изъездом... Надо с честью встретить
незваных гостей. Надо отбиться от них и притомить навсегда. Татары не
крылаты, не перелетят через Днепр, а если и перелетят, то ведь сядут, и мы
тогда увидим, что бог даст...
  - Примем их на мечи и секиры!
  - Пусть же наши стольные князья,- продолжал Василько,- пройдут в гридницу
князя Мстислава Романовича и по древнему обычаю сядут тесным кругом на
одном ковре и решат: встретить ли поганых недругов слезами и покаянием, или
испытанными дедовскими секирами и отточенными мечами?
  - Верно сказал князь Василько.
  - Пусть так и будет! - закричали со всех сторон.
  - А кто будет набольший? Кто поведет полки? Я под рукою Мстислава
Романовича не пойду! - кричали с одной стороны.
  С другой подхватывали:
  - Пусть поведет рать Мстислав Мстиславич Галицкий. Недаром его прозвали
"Удатный", он удачу принесет!..
  Двадцать три князя прошли в гридницу киевского князя, чтобы решить, что
делать. Думали долго, а договориться не могли. Мстислав Удатный доказывал,
что надо напасть на татарский лагерь у Лукоморья. "Захватив товарища,
обогатив всех, тогда не только князь, но и простой ратник получит добычу
немалую".
  Эта мысль о походе до Лукоморья многим нравилась, но князья никак не
могли избрать одного воеводу для всех полков.
  Тем временем из степи прибежал один из бродников. Он донес, что
незнакомые татары густо движутся к Днепру. Это ускорило решение идти против
татар, плавясь через Днепр у острова Хортицы.
  Князья сошлись на одном: каждый князь идет сам по себе своей ратью, никто
другому пусть пути не перебивает. Кто удачливый придет первый к Лукоморью и
захватит татарский лагерь, тот по-честному должен поделиться с другими
князьями.
  Все поцеловали крест: не преступать клятвы, и если кто из князей поднимет
брань против другого князя, то быть всем заодно на зачинщика. Потом
поцеловались между собой,- тут Мстислав Киевский и Мстислав Удатный
подставили друг другу затылки.
  Когда князья встали с ковра, князь Василько был черный от думы и заботы.
Хмурый, он вышел на крыльцо. Его поджидал старый певец Гремислав.
  - Добром мы не кончим,- сказал Василько.- Не так надо воевать. Не
богатства татарского надо искать, а так разметать врагов, чтобы больше не
пошевелились. А идти вразброд, когда каждый воротит лицо от другого,- это
своей волей накликать на себя беду.
  Наступил теплый вечер. Над княжьими палатками сияли светлые звезды. Во
дворе стояли длинные дубовые столы, приготовленные для обеда. Когда все
гости расселись на дубовых скамьях и затихли, пробуя княжеские пироги и
жареных лебедей, а отроки с пылающими факелами стали вокруг столов, все
ясно увидели в красном дрожащем огнз старого певца Гремислава, сидевшего на
верхней ступеньке княжеского крыльца. Нежно зазвенели переборами звонкие
гусли, а старый певец, подняв к небу красные впадины глаз, запел слегка
надтреснутым голосом любимую бывалыцину.
  Гремислав пел о смелом походе Игоря Святославича на половцев, о ссорах и
раздорах князей, о гибели из-за этого без пользы храбрых русских воинов, о
том, как эти ссоры "отворяли врагам ворота на русскую землю"...
  Многие слушавшие склонили головы на руки и задумались: не такой ли бедой
грозит и сейчас несогласие и взаимная ненависть князей, и не погубят ли эти
распри и вражда великое русское дело - защиту родной земли?..




  Субудай призвал десять своих тысячников. Джебэ пришел также с десятью.
Сидели все в юрте кругом, и старые, и молодые. Слушали, что говорил Джебэ.
А Джебэ смотрел поверх голов и точно что-то видел вдали.
  - Киев богатый город...- говорил Джебэ.- Дома для молитвы имеют крыши
высокие, круглые и покрыты они червонным золотом. Мы обдерем эти золотые
крыши и возле шатра Чингиз-хана поставим коня, отлитого из чистого золота,
такого же большого, как его белый конь Сэтэр.
  - Поднесем Чингиз-хану золотого коня!- воскликнули монголы.
  - У урусов много ханов; называются они по-ихнему "конязь". И все эти ханы
- "конязи" - между собой грызутся, как собаки из разных кочевий. Поэтому
разгромить их будет не трудно. Никто не собрал этих "конязей" в один
колчан, и нет у них своего Чингиз-хана.
  - Такого другого вождя, как наш великий Чингиз-хан, нигде во всем мире не
найдешь!
  - Я говорю вам: мы должны налететь на русскую землю быстро, поджечь ее со
всех концов и захватить Киев, пока...- и Джебэ остановился.
  - Пока что? - спросили тысячники.
  - Пока не пришел еще ответ на донесение наше единственному и величайшему.
  - Чингиз-хан прикажет ждать его прихода! Чянгиз-хан захочет сам войти в
Киев! - говорили монголы.- Мы уже брали такие большие города, как Бухара,
Самарканд, Гургандж, и нам взять Киез не трудно. Мы должны поскорее взять
Киев!
  Все косились на Субудая и ждалк, что скажет этот хитрый и осторожный
"барс с отгрызенной лапой". Он сидел, изогнувшись вбок, и поочередно
колючим глазом всматривался в каждого.
  - Не так-то легко будет разбить урусов, как думает Джебэ-нойон,- сказал
тысячник Гемябек.
  - Урусов и кипчаков много - сто тысяч, а нас мало - двадцать тысяч да еще
один тумен всяких бродяг; они разлетятся, как стая воробьев, если мы начнем
отступать. Опасно нам войти в русские земли, где много, очень много
сильного войска. Нам нельзя идти на Киев... Отсюда нам нужно идти обратно,
под могучую руку Чингиз-хана...
  - А не вспомнишь ли ты, храбрый багатур Гемябек,- сказал Джебэ,- что
цзиньцев было еще больше, чем Урусов, когда мы вместе с тобой и другими
багатурами ворвались в их распаханные равнины за большой китайской стеной?
  Субудай задвигался и замахал рукой. Все притихли и наклонились в его
сторону.
  - Начиная дело, надо вспомнить, как раньше поступал "единственный". И
затем надо подумать, что бы он сделал на нашем месте,- медленно говорил
Субудай.- Сперва надо перехитрить врага, погладить его по щетинке, чтобы он
зажмурился и, раскинув лапы, растянулся на спине... А тогда бросайтесь на
него и перегрызайте ему глотку!
  Все выпрямились и переглянулись. Теперь стало ясно, что придется делать.
Нечего и думать о возвращении назад, под защиту могучей руки великого
кагана... Субудай продолжал:
  - Урусов много! Они так сильны, что могли бы нас раздавить, как давит
нога верблюда спящую на дороге саранчу. Но у них нет порядка! Их "конязи"
всегда между собой грызутся. Их войско - это стадо сильных быков, которые
бредут по степи в разные стороны... Однако у Урусов есть свой Джебэ! Его
зовут "багатур Мастисляб"... Говорят, что этот Мастисляб много воевал и до
сих пор видел только победы, но у них нет своего Субудай-багатура, чтобы
когда Мастисляб зарвется вперед в опасное место, его поддержать и
выручить!..
  - Мы его поймаем, этого Мастисляба, и отвезем к Чингиз-хану! -
воскликнули монголы.
  - Я обещаю,- добавил Субудай,- что тот, кто поймает Мастисляба и снимет
его золотой шлем, тот сам отвезет его к Чингиз-хану.
  Совещание продолжалось долго. Все говорили шепотом, чтобы часовые-нукеры
не услыхали решений монгольских полководцев.
  На другой день Джебэ выступил на запад со своим туменом всадников, а
Субудай с другим туменом остался на берегах реки Калки, для того чтобы
подкормить коней и подготовить их к решительной схватке.




  Весна была необычайно жаркая. Много дней дули суховеи. Буйно поднявшаяся
трава начала вянуть и свертываться. Солнце беспощадно жгло и казалось
сверлящим на небе глазом Субудая, подгонявшим всех.
  Джебэ-нойон разделил свой тумен на пять частей. С одной частью в две
тысячи коней он ускакал вперед к Днепру, а четыре отряда остальных
всадников расставил вдоль вьющегося по степи, протоптанного веками шляха.
  Несколько татарских сотен поскакали в стороны, в степные просторы, и
всюду, где находили кипчакских кочевников со стадами, сгоняли их к шляху.
  Джебэ, во главе сотни запыленных нукеров, подъезжал к широкому,
сверкающему в лучах солнца Днепру. Черные осмоленные лодки передвигались по
синей глади реки.
  - Гляди, вот русские ратники! - сказал переводчик.
  На бугре около берега стояли русские воины в железных шлемах, с короткими
копьями. Закрываясь рукой от солнца, они всматривались в степную даль.
Увидев, что приближаются не кипчаки, а всадники иного племени, русские
сбежали к реке и в лодках отъехали от берега.
  Джебэ в остроконечном стальном шлеме, угрюмый и бронзовый от зноя,
сдержал коня над береговым обрывом и узкими неморгающими глазами долго
рассматривал холмистую равнину противоположного берега. Там чернел
многолюдный лагерь, рядами стояли повозки с поднятыми кверху оглоблями.
Паслись табуны разношерстных лошадей. Пешие и конные воины передвигались по
равнине, и ярко вспыхивали солнечные искры на металлических частях оружия.
  Несколько лодок кружилось близ берега. Гребцы усердно гребли, борясь с
течением многоводной реки. С одной лодки, вакричали:
  - Эй вы, гости незваные! Что вы у нас ищете? Какой нечистый ветер вас
принес?
  Два бродника, сопровождавшие Джебэ, переводили ему слова, долетавшие с
лодок.
  - Мы идем не на вас, а на кипчаков! - зычным голосом отвечал бродник.-
Кипчаки наши холопы и конюхи. Бейте их, а обозы и скот берите себе. Кипчаки
нам много зла сотворили, да и вам они вредят издавна. А мы с вами хотим
мира. Войны с вами у нас нет. С лодки кричали:
  - Посылайте ваших послов, а мы с ними поговорим!
  - А с кем говорить? Есть ли у вас тут большой начальник?
  - Здесь князей много. Они с вашими послами ужо договорятся!
  Джебэ выбрал четырех нукеров и одного бродника как переводчика и приказал
им отправляться на тот берег. Они должны повидать главного киевского князя
и сказать ему: пусть урусы гонят от себя кипчаков, отнимая их скот и
богатства, а здесь в степи татары их прикончат.
  Выбранные нукеры переминались с ноги на ногу, чесали плетьми за спиной и
говорили:
  - О чем нам с урусами говорить? Лучше начнем с ними драку.
  Джебэ сказал:
  - Тогда поеду я один с переводчиком.
  Нукеры закричали:
  - Нет! Не езди к ним! Что без тебя станет с нашим войском? Что будут
делать волчата без матерого волка? Там с тебя сдерут шкуру. Оставайся! Мы
поедем.
  Четыре нукера и бродник спустились к реке и подозвали разъезжающих близ
берега русских. Одна лодка пристала и забрала монгольских послов.
  Джебэ долго оставался на высоком берегу, осматривая другую сторону. Там в
туманной дымке далеко раскинулись луга, рощи и голубые заводи; всюду по
дорогам ветер нес тучи пыли, поднятой подходившими отрядами.
  Ночью, завернувшись в баранью шубу, Джебэ лежал на кургане около костра.
Он поджидал посланных к русским нукеров. Они больше не вернулись. Кипчаки
их зарезали. Кругом в степи мерцали далекие огоньки костров. Всюду равнина
жила неведомой жизнью. Какие-то встревоженные всадники пробирались логами
через степь, и ночью вспыхивали огоньки далеких костров...
  Джэбе не мог заснуть всю ночь. Тяжелые думы, обрывки речей, знакомые лица
проплывали перед ним, и он то загорался бешенством, то начинал дремать... И
вновь перед ним показывались то железный шлем с черными лисьими хвостами
страшного старика Чингиз-хана и его зеленоватые, кошачьи, немигающие глаза,
то сверлящее открытое око Субудая, то взмахи сверкающих мечей...
  Теперь предстоят битвы с урусами, сильными воинами, которые не бегут, а
сами ищут боя. Победа над ними будет очень трудна!.. Теперь наступают такие
дни, когда может померкнуть вся слава Джебэ, завоеванная победами его в
Китае.
  Или он сложит в этих степях свою голову, или имя Джебэ будет опять
повторяться всеми в золотой юрте кагана, как великого победителя урусов и
кипчаков, отнявшего золотой шлем у Мастисляба. Утром нукеры разбудили
Джебэ.
  - Смотри, что делается на той стороне... Урусы пригнали сверху столько
лодок, что вяжут мост через реку. Их повозки уже спустились к самой воде.
Там скопилось много конницы и пеших воинов. Скоро они начнут переходить на
эту сторону. Что делать?
  - Не мешайте урусам! - приказал Джебэ.- Наблюдайте издали и отступайте в
степь!




                                ...И возгорелось в урусах и кипчиках
                                желание разбить татар: они думали, что те
                                отступили, из страха и по слабости не желая
                                сражаться с ними, и потому стремительно
                                преследовали татар. Татары все отступали, а
                                те гнались по следам двенадцать дней.
                                        (Ибн ая-Асчр)

  Поджарый рыжий конь Джебэ-нойона легко взлетел на одинокий курган и
остановился около высокой каменной фигуры степного богатыря. Его широкие
сутулые плечи, плоское лицо, короткий меч на бедре, остроконечная шапка и
даже чашка в руках были в далекой древности старательно высечены из
цельного камня молотком кочевого мастера... Прошли века, и многолюдная
страна обратилась в пустынную степь, а каменный богатырь по-прежнему прочно
стоял, глубоко вкопанный, на вершине кургана и угрюмо смотрел выпуклыми
слепыми глазами в ту сторону, куда он когда-то делал свои набеги.
  Так же неподвижно, как идол, сидел на коне Джебэ, всматриваясь холодными
прищуренными глазами в ту сторону, откуда по дымящейся утренними туманами
зеленой степи расползались вереницы быстро передвигающихся черных точек...
Уже взмыленный конь остыл и свободно тянул повод, стараясь достать черными
губами чахлые стебельки бледной полыни; он уже начал взбивать копытом
солончаковую почву, а Джебэ все не мог оторвать взгляда от приближавшихся
густых рядов русских воинов.
  Впереди всадники... Одни тянутся по дороге, Другие широко рассыпались по
степи... Над ними подымается черная туча пыли... У них короткие копья...
Вот в пыли ясно заметны повозки. Урусы надеются на богатую добычу, они
везут на повозках оружие, котлы и мешки с хлебом.
  Джебэ натянул повод. Пора уезжать... Урусы уже заметили одинокого
всадника на кургане... Вот несколько Урусов и кипчаков отделились от
отряда. Они быстро направляются в его сторону. Другая группа всадников
помчалась вперед по дороге, чтобы отрезать ему путь. Но недаром Джебз любит
своего рыжего жеребца, одного из лучших скакунов в его тумене.
  Джебэ съезжает по пыльному солончаковому скату кургана. Сбоку земля
разрыта и виден черный узкий вход - вероятно, теперь логовище степных
волков. А раньше кто-то рылся в могиле богатыря, хотел украсть его золотой
клад...
  Джебэ ускоряет бег коня. Надо добраться до оврага. Там притаились в
засаде сотни Гемябека. Татарские разведчики залегли в траве и отлично все
видят - приближение урусов и бегство от них Джебэ.
  Но урусские всадники все ближе... У них хорошие кони, вперед пущены
лучшие наездники. Опаснее других те, что скачут наперерез. Свернуть в
сторону нельзя - влево овраги с обрывистыми берегами, справа урусы.
  Их девять... Задние три начали отставать... Передние шесть тоже
ракололись, они хотят окружить его.
  Из-под ног коня вылетела стая серых куропаток и унеслась в сторону, снова
падая в траву. Заяц метнулся из под широкого лопуха и понесся прямо, прижав
уши. А конь так же легко продолжал скакать, выбрасывая рыжие ноги, прыгая
через кусты бурьяна, и быстро уносил пригнувшегося к гриве Джебэ.
  Враги недалеко... Джебэ различает их загорелые лица под железными
шлемами... Двое урусов прикрываются красными щитами: один совсем молодой, с
румяным лицом и черными глазами, у другого седые висячие усы. Ближе всех
третий, в ярко-алом чекмене - кипчак на вороном коне... Он наматывает на
руку аркан...
  Верен глаз у Джебэ, и не делают промаха его стрелы. Джебэ натягивает свой
страшный тугой лук, и кипчак, взмахнув руками, валится с седла. Испуганный
вороной конь мчится уже без всадника, подняв голову, и ветер развевает его
длинную гриву.
  Молодой русский воин близко... Через несколько мгновений кони сшибутся.
Юноша сильно метнул короткое копье, но оно только скользнуло по плечу
стального татарского панцыря... Вторая длинная стрела Джебэ вонзилась юноше
между черными блестящими глазами. Прощай, слава! Прощай, яркое солнце,
отчий дом!
  Джебэ не оглядывается... Он ищет глазами: где же нукеры Гемябека? Вот
они! Целая толпа их уже выбралась из оврага и мчится с хриплым свирепым
воем навстречу наступающему вразброд русскому отряду.
  Русские всадники быстро перестраиваются и смыкаются в тесные ряды. Их
красные щиты - круглые сверху и острые снизу - выравниваются дружной и
грозной цепью. Воины вынимают свежеотточенные блистающие мечи и
стремительно летят на татар.
  Но Гзмябек и его нукеры твердо помнят приказ Джебз: приблизившись на
полет стрелы, они круто поворачивают коней, проносятся мимо изумленных
Урусов, посылают губительные стрелы, и во весь опор скачут обратно в степь.
  Урусы с криками бросаются вслед. Уже их стройные ряды смешались. Все
скачут вразброд, стараясь догнать убегающих татар. Некоторые урусы на
отличных конях настигают десяток отставших. Они рубят их, сдирают оружие и
сапоги и пересаживаются на татарских коней.
  Джебэ, окруженный телохранителями, недолго наблюдал за первой стычкой
татар с урусами. Он спустился в овраг, где пробивался ключ, напоил коня и
приказал всему татарскому отряду уходить дальше.
  Вернувшиеся всадники Гемябека сказали, что их начальник, раненный копьем,
упал вместе с конем, был окружен Урусскими наездниками, но отбился и
ускакал в степь. За ним погналось много кипчаков.
  Ночью Джебэ с помощью бродников сам допрашивал захваченного русского
пленного. Тот рассказал, что это идет передовой отряд под начальством
смелого галицкого князя
  Мстислава Удатного. С ним воины из Галича и волынских городов. Они
спустились на ладьях по Днестру до моря, завернули в устье Днепра и оттуда
поднялись до острова Хортицы, где был назначен сбор всех отрядов, идущих на
татар.
  - Князья между собой не ладят,- говорил пленный,- все идут отрядами
розно; в каждом отряде свой начальник, а общего воеводы над всеми нет. Хотя
ратники меж собой говорили, что нужно бы сделать главным воеводой Мстислава
Удатного,- очень уж он в бою опытен и горяч! - но против него спорил князь
Мстислав Романович киевский. Он никак не может покориться, потому что
считает себя старшим, великим князем. А простым ратникам от той княжьей
розни только скорбь и разорение; ведь если татары одолеют, то все князья на
борзых конях ускачут, а простые ратники лягут костьми. В поход ратники
двинулись на своих пахотных конях, на них далеко не ускачешь. А татары
ускользают от них, как вертлявые ужи.
  Джебэ спросил: много ли кипчаков? Пленный ответил, что кипчаков, как
говорят, очень много. Их отряды идут левым берегом Днепра, торопясь
соединиться у Хортицы с русскими войсками. И сейчас впереди, вместе с
Мстиславом Удатным, идет кипчакский отряд, а ведет его воевода Ярун.
  - А что говорят у русы про татарских воинов? - спросил Джебэ.
  - Раньше говорили, что татары воины "простые" (малосильные), похуже еще,
чем кипчаки. Потому князья и спешат без опаски захватить татарский лагерь и
награбленное татарами добро. А теперь я приметил, что татары и воины
добротные, и стрелки меткие.
  Джебэ приказал татарам отойти дальше в степь и не разводить ночью огней,
а русского пленного зарезать.
  Ночью бродники и татарские разведчики подползли к русскому передовому
отряду и слушали, что там говорят. Русские воины ночевали посреди круга,
составленного из повозок. Кипчаки стояли отдельными лагерями, пели и
плясали у костров. Они радовались, что возвращаются в свои покинутые
кочевья, откуда выгонят татар.
  Разведчики рассказали, что урусы поймали начальника татарской тысячи
Гемябека. Убегая, он спрятался в кургане, - в волчьей норе. Его вытащили
урусы и отдали кипчакам. Те его привязали за руки и за ноги к четырем
коням, а кони, поскакав в разные стороны, разорвали его на куски... Голову
Гемябека, продев ремень от повода сквозь уши, повез с собой у седла воевода
половецкой рати Ярун.




  Джебэ с татарами отходил, следя за быстро наступавшим передовым отрядом
русских. Иногда татары бросались драться с вылетавшими вперед кипчакскими
наездниками, но больших боев не было.
  Делая длинные переходы, русские иногда днем останавливались, и всадники
ловили кипчакских быков, которые разбрелись по весенним лугам. Эти стада
были пригнаны по приказу Джебэ. Татарские пастухи охраняли стада, пока не
приближались русские и кипчакские воины; тогда пастухи убегали,
присоединяясь к татарам.
  Джебэ делал все, чтобы растянуть силы русских, чтобы ослабить их
зоркость, чтобы они на привалах отъедались бычьим мясом и не ожидали грозы.
Русские отряды шли отдельными частями, все более отдаляясь друг от друга,
растягиваясь по широкому пыльному шляху. Ложась на ночь спать, они уже не
огораживались плетеным тыном и повозками.
  Новые русские пленные рассказывали, что ратники довольны походом, обилием
захваченного скота: "Теперь в овчинные тулупы оденемся, из воловьих кож
новые сапоги сошьем..." "Где же несметная сила татарская? Кипчакских быков
больше, чем татар. Так, гоняясь за ними, мы до Лукоморья дойдем, а лагеря
татарского и не увидим".
  Один отряд русских шел стройнее других; в нем был воинский порядок,
ратники шли дружнее, не расходясь по степи. На ночь там всегда ставился
круг из повозок, высылались в стороны разведчики. Это были полки киевского
великого князя Мстислава Романовича. Киевляне шли отдельно от других;
половина была пеших воинов, половина ехала на тяжелых конях-ратаях. Они
тоже иногда останавливались и высылали всадников собирать бродивший по
степи отъевшихся на весенних травах кипчакский скот. Затем они варили в
медных котлах мясные похлебки, после которых воины спали врастяжку до утра.
  Татары говорили, что кони урусов не такие увертливые и выносливые, как
татарские, что стрелы урусов летят не так далеко, но урусы сильные в
рукопашном бою, когда они бьются топорами с длинными рукоятками, и урусы
стойки и  напористы.
  После каждой короткой схватки с русскими отрядами татары убегали далеко в
степь, прячась за холмами, ускользая оврагами.
  Томили душные дни, ни одна туча не плыла по небу, чтобы закрыть
немилосердно пылавшее солнце. Отряды взбивали тучи черной пыли, в которой
задыхались и кони и люди. Некоторые отряды сходили с дороги в степь и шли
целиной, но и там раскалившаяся земля рассыпалась под ногами, и пыль черной
тучей нависала над войском.
  За эти жаркие дни начали высыхать ручьи, и воины ворчали: "Зачем нас
погнали в степь искать татар? Не пора ли вернуться домой, угнав с собой
захваченный кипчакский скот? "




  Старый полководец провел два дня в разъездах, осматривая местность,
выбирая поле, выгодное монголам для битвы.
  Трижды прибывали гонцы на взмыленных конях.
  - Джебэ-нойон отступает... Впереди идет отряд длиннобородых... Их ведет
"багатур Мастисляб"... Вместе с ними едут кипчаки хана Яруна... Он везет у
седла на ремешке голову нашего тысяцкого Гемябека...
  В последний вечер перед боем Субудай вернулся в свою юрту на холме, где
около рогатого пятихвостого бунчука были рядом воткнуты в землю десять
высоких копий с бунчуками тысячников всего отряда. Теперь весь тумен был в
сборе и гудел шумным лагерем на равнине.
  Субудай лежал на войлоке. Его кости ныли. Он поворачивался с одного бока
на другой. Дымя, догорал костер в юрте. Под закоптелым войлочным сводом
стлался дым, медленно выходя в верхнее отверстие крыши. Боковые войлоки
юрты были откинуты на крышу, но сквозь деревянную решетку не веяло
прохладой. Неподвижный горячий воздух стоял над высохшей равниной Калки.
  Старый монгольский полководец не мог заснуть и вслушивался в смутный шум
затихающего лагеря. Сквозь решетку юрты он видел огни костров, озарявшие
багровыми отблесками сидевших кружками воинов. Доносились обрывки
разговоров, однообразный лязг железного клинка о точильный камень. Кто-то
запел:
  Не видать тебе, воин, зеленых лугов родного Керулена, Влечет тебя твой
путь в долину белых костей...
  Сердитый голос закричал:
  - Замолчи! Накличешь черную птицу беды!
  Песня оборвалась. Где-то послышались крики: "Остановись! Кто едет?"
Субудай с трудом поднялся и сел. Приближался гул толпы и равномерный топот
коней... Вошел тургауд.
  - Приехал Тохучар-нойон. За ним следует весь его отряд - десять тысяч
всадников.
  - Зачем они мне?
  - Нойон поднимается на холм, хочет тебя видеть.
  Субудай, кряхтя и откашливаясь, встал и вышел из юрты. В полумраке перед
ним стоял высокий воин в железном шлеме.
  - Тебе благость вечного неба! Я приехал прямо от золотой юрты поставить
мой бунчук рядом с твоим.
  - Я без тебя до сих пор справлялся со всеми, кто стоял на моей дороге...
  - Это все монголы знают. Сейчас я должен говорит с тобой.
  Оба полководца вошли в юрту. Тохучар-нойон, опустившись на войлок рядом с
Субудаем, шопотом на ухо говорил ему о приказе Чингиз-хана отправиться на
запад в поиски ушедшего вперед войска монголов и о письме великого кагана,
которое везет особый гонец.
  Субудай долго кашлял и молча покачивал головой. Он нагнулся к Тохучару и
тоже шопотом на ухо сказал:
  - Я не знаю, что написано в письме величайшего... Ослушаться его нельзя.
Может быть, единственный желает нам удачи, а может быть, он приказывает
вернуться назад?.. Тогда мои воины откажутся драться... А завтра сюда
прискачут урусы. Если я уйду отсюда перед самой битвой, что они подумают?..
Они скажут, что войско великого Чингизхана при одном виде урусской бороды
показывает хвосты коней...
  Субудай замолк и снова долго кашлял.
  - Я не видал письма!.. Я ничего не слышал о нем!.. Сейчас я ложусь спать,
а утром, когда прокричит петух, я двинусь навстречу урусам... Если бог
войны Сульдэ, бог огня Гадай и другие наши боги сохранят меня от стрелы и
меча, то мы встретимся с тобой после битвы, а ты перед всем войском
передашь мне письмо величайшего... Прощай!
  Субудай два раза ночью раздувал угольки в кострище и подбрасывал сухие
ветки. Он посматривал на золотистого петуха, привязанного серебряной
цепочкой за ногу к решетке юрты. Тот сидел нахохлившись, не обращая
внимания на хозяина. Раскрыв круглый блестящий глаз, петух снова затянул
его белым веком.
  Под утро Субудай задремал. Петух внезапно громко прокричал и захлопал
крыльями. Сейчас же в юрту вошел старый раб Саклаб и стал разжигать костер.
В соседней юрте два шамана, подражая пению петуха, кричали:
  "Хори-хори! Хори-со!"
  Субудай покосился на Саклаба,- что с ними? Старый русский раб, расстилая
на войлоке шелковый достархан, имел особенно торжественный вид: седые
волосы расчесаны на две стороны и перевязаны ремешком на загорелой
сморщенной шее появилось ожерелье из медвежьих зубов... Саклаб вышел и
вернулся с блюдом вареного риса и мелко накрошенной баранины. Он опустил
блюдо перед Субудаем на шелковый платок и рядом положил несколько тонких
лепешек, сложенных вчетверо.
  - Вот тебе плов по-гурганджски, с красным перцем...
  - Зачем ты надел медвежье ожерелье? Радуешься, что увидишь своих братьев
урусов?..- Субудай близко наклонился к рису и недоверчиво обнюхивал его.
  - Яд! Накорми им твоего покойного отца! - прошипел Субудай и оттолкнул
блюдо.
  - Я раб, я ничтожнее собаки,- покорно сказал Саклаб,- но за мою длинную
жизнь я никогда никому не сделал зла.
  Субудай нахмурился.
  - Возьми блюдо, неси за мной! Субудай-багатур хочет молиться.
  Хромая и отдуваясь, старый полководец вышел и остановился возле юрты. Он
еще с вечера отдал по войску приказ: "Утром, после первого крика петуха,
строиться на равнине позади холмов".
  Всадники ехали по всем направлениям, дребезжали рожки, стучали барабаны,
неслись крики воинов, подгонявших лошадей.
  Перед юртой около костра сидели два старых шамана в высоких шапках,
мохнатых шубах шерстью вверх, увешанные побрякушками, Заметив полководца,
шаманы заБЫЛИ, ударили в бубны и, приплясывая, пошли по кругу около огня.
  Субудай делал последние распоряжения:
  - Юрты, ковры и войлоки здесь бросить! Ты, Чубугань, поедешь вместе с
вьючными конями. Возьми с собой моих трех барсов, петуха и старого Саклаба,
да присматривай за ним. Не хочет ли он сегодня сбежать к своим братьям
урусам... Коней!
  Тургауды привели коней; два из них были сменные иноходцы и шесть вьючных.
Они везли тяжелые кожаные сумы. Говорили, будто в этих сумах Субудай возил
накопленное им золото.
  Субудай подошел к бурому мохнатому молодому вьючному коню и сделал знак
тургауду. Двое ухватили коня за повод, стали его оглаживать и подвели к
костру. Саклаб стоял тут же с блюдом риса. Субудай брал здоровой левой
рукой горсти риса, бросал в огонь и протяжно молился;

  Слушай, мой господин,
  красный огонь Галай-хан!
  Отец твой - мелкий кремень.
  Мать твоя - закаленная сталь.
  Тебе приношу жертву:
  Желтое масло ковшом,
  Черное вино чашкой,
  Подкожный жир рукой.
  Принеси нам счастье,
  Коням - силу,
  Руке - верный удар!

  Оба шамана повторяли заклинания Субудая и медленно ударяли в бубны. Когда
полководец окончил, шаманы выхватили блюдо с рисом из рук Саклаба и,
усевшись на землю, стали, громко чавкая, с жадностью пожирать рис.
  Субудай вытащил узкий ножичек и сделал надрез на плече бурого коня. Тот
забился, темная кровь потекла по шелковистой шерсти. А Субудай, крепко
вцепившись рукой в холку, припал губами к раненому месту, высасывая кровь.
  Тургауды стояли неподвижно, почтительно наблюдая, как полководец перед
важной битвой насыщался горячей кровью.
  На холм поднялся воин в железном шлеме и стальных латах. Он весь до
бровей был густо покрыт пылью. Его трудно было узнать. Субудай оторвался от
бурого коня. На лице его, испачканном кровью, блестел круглый пытливый
глаз.
  - Кто ты, багатур?
  Воин приложил ладонь к открытой ране коня и мокрой от крови рукой провел
по одежде Субудая.
  - Вещь не прочна, хозяин долговечен! Пыль наружу, масло внутрь! Я
Джебэ-нойон!
  - Где урусы?
  - Близко, совсем близко! Скоро будут здесь... Мои сотни схватываются с
ними и убегают, заманивая сюда... Я с тремя сотнями слежу за Мастислябом...
Он со своей Дружиной едет впереди... Я хочу захватить его живым!
  - Сам не попадись ему в лапы!
  Субудай сел на саврасого иноходца. Впереди него двинулись рядом три
монгола. Средний держал рогатый бунчук с пятью конскими хвостами. Субудай
медленно спустился с холма на равнину, где ждала сотня тургаудов. Далее по
выжженной степи съезжались густые массы всадников.




                                        Не успели урусы собраться для
                                        битвы, как татары напали на них в
                                        большом числе, и сражались обе
                                        стороны с неслыханным мужеством.
                                           (Ибн ал-Асчр)

  Первым показался на овражистых берегах Калки галицкий конный отряд
Мстислава Мстиславича Удатного. За ним прискакали половецкие наездники
воеводы Яруна. Мстислав увидел широкий круг покинутых татарами закоптелых
юрт. Во многих лежали ковры и войлоки, мешки с зерном, а в кострищах не
остыла зола.
  - Татары бежали отсюда, как зайцы,- говорили дружинники.- Где же мы их
нагоним? Долго ли еще тащиться по жаре за смертью?
  Князь Мстислав Удатный имел большой воинский опыт - он всю жизнь провел в
ратных делах, сражаясь за кого угодно, лишь бы нашлась пожива. Он не
обрадовался покинутому татарами лагерю,- не лагерь, а сами татары должны
были оказаться в его руках. Хотя Мстислав объявил остановку, но приказал
отряду скорее готовиться к бою и надеть кольчуги. На разведку князь выслал
своего юного зятя Данилу Романовича с волынцами. Нетерпеливый воевода Ярун
также отправился со своими половцами скорее захватить усталых, как все они
думали, потерявших силы татар.
  Вскоре от князя Данилы прискакал гонец:
  - Татары совсем близко! Татары здесь! На холмах видны их разведчики...
Видя нас, они скрываются... Что делать?
  Князь потребовал свежего коня. Дружинники подвели трех оседланных коней.
Два из них были угорские, гнедые с черными гривами, крепкие, широкогрудые.
Сейчас, покрытые пылью, они стояли понуро. Третий, подарок тестя,
половецкого хана Котяна, был высокий сивый, с рыжими крапинками туркменский
жеребец. Злобный нравом, он имел кличку "Атказ" . Его с трудом подвели два
половецких конюха, повиснув на поводу...
  Мстислав вскочил на Атказа и, сдерживая его накопившуюся силу, спустился
к реке. Он приказал всадникам слегка напоить коней и строиться. Князь не
ожидал какой-либо уловки со стороны татар: он думал, что они избегают боя
из-за своей слабости, и поэтому решил сейчас же, не делая передышки,
нагнать татар и их разметать и прикончить.
  Блестящий стальной шлем с густой золотой насечкой и высокий туркменский
аргамак с лебединой изогнутой шеей, вся лихая посадка сухого, жилистого
князя Мстислава - не говорило ли все это дружинникам, что он настоящий
витязь, что он любит огонь и опасность битвы, ищет врага и бросается на
него и, закаленный в стольких боевых схватках и походах, недаром прозван
"Мстислав Удатный"...
  Поднявшись на другой берег реки, Мстислав подождал, пока подтянулись
всадники, поившие коней.
  - Бог нам подмога! - крикнул Мстислав.- Иссечем безбожных татар! Не
жалейте это ядовитое племя! Вперед!
  Весь отряд двинулся на рысях. Воины оправляли оружие, ожидая, что сейчас
будет горячая рубка...
  Мстислав увидел впереди равнину, где в тучах черной пыли проносились
татарские и русские всадники. Это был отряд волынцев под начальством
восемнадцатилетнего зятя его, князя Данилы Романовича. Вот мелькнул голубой
стяг его, расшитый золотом. Дружинники теснились по сторонам князя Данилы,
его охраняя, а татары кружились по всем направлениям, налетая, сшибаясь,
падая и продолжая биться изогнутыми длинными клинками.
  Половцы были дальше. Мстислав видел, что половецкий отряд, где
покачивался хвостатый значок воеводы Яруна, удалялся в сторону холмов, гоня
перед собой облако пыли.
  Мстислав решил взять влево, пересечь холмы и, если за холмами идет бой,
ударить на татар сбоку, чтобы помочь половцам воеводы Яруна. Он повел свой
отряд в обход на холмы и, поднявшись на более высокий бугор, остановился,
потрясенный тем, что увидел...
  На равнине, выжидая, развернулись густые ряды свежего татарского войска.
Всадники стояли неподвижно, в грозном молчании. Отчетливо были видны
железные шлемы, блестящие латы, кривые клинки в руках. Отряд за отрядом,
длинной вереницей растянулись татары по равнине... Сколько их? Двадцать
полков? Или больше, тридцать? Пятьдесят?
  Вот где затаилась татарская сила, скрываясь до последнего страшного дня!
А те мелкие отряды, что нападали и убегали по дороге от Днепра,- это была
только приманка, хитрая татарская уловка!
  Так оплошать, так привести в западню своих преданных дружинников под
кривые мечи готовых к бою татар!.. Где выход, где спасенье? Как выиграть
время, известить и собрать все русские отряды, растянувшиеся беспечно по
длинному пути? "Наших русских войск много, не меньше, чем татарских! Но
почему они не собраны вместе такой же грозной неодолимой силой?! Почему
каждый князь идет сам по себе, со своей дружиной? Только бы один день
отсрочки, чтобы объединить все раздробленные русские отряды! Тогда
померяться силой с татарами".
  Время упущено! Сейчас татары бросятся вперед и натиском тридцати тысяч
свежих коней сметут все на своем пути... "Мертвые сраму не имут!" -
прошептал Мстислав и впервые ударил коня плетью. Степной конь взвился на
дыбы и сделал бешеный скачок. Он помчался с холма вниз, на равнину, а
навстречу ему из-за холмов вылетели густой толпой половецкие всадники. С
ревом ужаса и отчаяния они стегали коней, сбили и смешали ряды галицких
дружинников Мстислава и беспорядочной массой, опрокидывая встречных,
мчались дальше. Вместе с ними конь уносил молодого Данилу Романовича,
тяжело раненного в грудь. Он едва держался в седле, вцепившись в гриву
коня.
  Впереди выезжали на равнину татары сомкнутыми рядами, странно безмолвные,
с завернутыми до плеча правыми рукавами, с поднятыми изогнутыми клинками.
Что-то зловещее было в этом молчаливом движении тесной колонны всадников,
когда они, без единого крика, приближались рысью к берегам Калки.
  Только фырканье коней, глухой топот и случайный звон оружия нарушали
тишину грозного монгольского войска, скованного единой цепью и единой
волей.
  Татары перешли реку, поднялись на другой берег, и тогда только
задребезжали пронзительные сигналы труб. Они с диким воем помчались на
лагерь русских. Там уже заметили стремительное бегство потерявшего разум
половецкого отряда, и поспешно сдвигались в круг тяжелые повозки.
  Не задерживаясь около первого русского отряда, татары поскакали дальше,
налетая на встречные растянувшиеся обозы.
  Все отряды русских, тянувшиеся по Залозному шляху, видели гнавших коней
половецких всадников и среди них князя Мстислава Удатного. В развевающемся
по ветру красном плаще он мрачно скакал на долговязом сивом жеребце. Многие
русские, бросая повозки, садились на коней и спешили назад к Днепру. Другие
составляли в круги повозки и с боем встречали топорами налетавшие татарские
отряды.
  Одна часть татарских войск осадила лагерь князя киевского Мстислава
Романовича. Он шел с десятитысячным отрядом ратников, конных и пеших. Он не
держал связи с другими отрядами, не знал, что предпримет Мстислав Удатный,
и похвалялся, что один, без чужой помощи, истребит "принесенных злым ветром
татар хана Чагониза".
  В полдень этого черного дня киевляне стали лагерем на высоком берегу
Калки. Они, как обычно, поставили кругом повозки, когда мимо них пронеслась
лавина обезумевших половецких всадников.
  Одиннадцать князей, бывших в киевском войске, сказали:
  - Здесь наша смерть! Станем же крепко!
  Они перецеловались друг с другом и постановили биться до последнего
вздоха.
  Киевляне теснее сдвинули повозки, оградились красными щитами и залегли за
колесами. Они поражали налетавших татар стрелами, отбивались мечами и
секирами,




  Тучи пыли носились над широкой высохшей равниной, и где особенно
клубилась пыль, там рубились люди, мчались кони без всадников, раздавались
стоны раненых, крики ярости, треск барабанов, пронзительные звуки труб.
  Субудай-багатур находился на холме, окруженный сотней отборных тургаудов.
Он посылал всадников узнать; "Как держатся багатуры? Не видать ли свежих
русских войск? Не грозит ли откуда-нибудь беда? Но гонцы возвращались и
говорили, что монголы всюду одолевают, что урусы отступают к Днепру,
бьются, падают, раненые продолжают отбиваться, но ни один не просит пощады,
ни один не сдается в плен.
  - Волчья порода! - сказал Субудай.- Волчья им смерть!
  Узнав, что киевское войско окружило себя повозками, отстреливается и
отбивается, Субудай посылал на этот лагерь отряд за отрядом, приказывая:
"Опрокинуть телеги! Прорвать кольцо! Поджечь кругом степь!"
  Монголы, напирая на русские заслоны, метали копья, натягивая большие
луки, пускали меткие стрелы с закаленными иглами на конце, подкатывали
зажженные связки сухого камыша,- но русские держались так же стойко, сбивая
стрелами и камнями подлетавших близко всадников, и татары не могли сломить
русскую силу.
  По приказу Субудая на русский лагерь двинулись, спешившись, сбродные
спутники монголов из разных племен; они взбирались на телеги, размахивая
булавами и кривыми мечами, издавая дикие вопли и подбадривая друг друга.
Русские встретили их ударами топоров на длинных рукоятках, мечами и
дубинами и сбивали нападавших, которые валились с разбитыми черепами...
  На третий день Субудай призвал старшину бродников Плоскиню. Он пришел
почерневший, худой от голода. Высокий, сильный Плоскиня теперь еле шел. Два
монгола стояли сзади него и покалывали ножами, чтобы Плоскиня двигался
вперед. Субудай сказал:
  - Поди к своим братьям урусам и уговори, чтобы они побросали мечи и
топоры. Пусть уходят домой... Мы их не тронем. За это получишь от меня
свободу.
  Плоскиня, придерживая рукой цепь от ножных кандалов, направился к
русскому лагерю. Два монгола шли следом за ним и держали конец сыромятного
ремня, накинутого на шею Плоскини. Он остановился в нескольких шагах от
русских телег. Русские поднялись на телеги и с удивлением смотрели на
странного истощенного человека с тяжелой колодкой на шее. Некоторые его
узнали: "Это Плоскиня-лошадник, он пригонял в Киев табуны половецких коней
и был у половецких ханов переводчиком!" Плоскиня начал кричать русским:
  - Мне приказал хан татарский, Субудай-богатырь, сказать вам, чтобы вы
больше зря не бились. Если вы ихней милости покоритесь, то они вас на все
четыре стороны отпустят... Только побросайте все ваше добро - тулупы,
повозки и топоры. Все это татарам нужно за их хлопоты, потому в походах
очень они поиздержались.
  - Да врешь ты все, пустобрех Плоскиня, как врал на торжищах, когда
продавал нам запаленных коней!
  - Не слушайте его! - кричали старые воины.- Лучше выйти с мечами и
пробиваться к Днепру. Хоть половина доберется до избы, а так, без топоров
или мечей, мы все в степи поляжем!
  Но Плоскиня клялся, что говорит правду, снял нательный крест, целовал
его, плакал и говорил:
  - Могу ли я говорить иначе, если татары меня сзади ножами подкалывают!
  А татары кивали головами и подтверждали, подымая большой палец, что
правильно говорит их переводчик.
  Несмотря на возражения старых воинов, все же великий ккязь киевский
Мстислав Романович приказал сдавать татарам оружие. Тогда киевские воины
стали прощаться друг с другом, кланяясь в пояс, и выходили поодиночке,
бросая оружие в одну кучу. Первым делом воины побежали к реке,- три дня они
не пили воды. Когда же последние воины вышли из лагеря и в пыли потянулись
по шляху, разминая плечи и радуясь, что увидят родину, татары стали их
нагонять и беспощадно рубить.
  Теперь в пустынной бескрайной степи, без оружия, гибель всем казалась
неминуемой. Русь далеко, и помощи ягдать неоткуда!
  Монголы выделили одиннадцать князей, бывших вместе с князем киевским. Они
пригласили их на пир к хану Субудай-багатуру. Всадники окружили их тесным
кольцом и повели в татарский лагерь.
  Субудай-багатур с сотней своих телохранителей-тургаудов проезжал в
стороне от киевского лагеря и наблюдал за бойней. Безоружные урусы бились,
как могли, бросая камни и комья сухой земли. Раненые схватывались с
татарами, стаскивали их с седел, вырывая их кривые мечи, и снова бились.
Один высокий урус, принеся из лагеря оглоблю, бился ею, как дубиной, хотел
ударить подъехавшего всадника, и удар пришелся по голове коня. Конь взвился
на дыбы и упал вместе с монголом. Урус набросился на лежавшего, вырвал его
меч, зарубил и, вскочив на коня, продолжал биться мечом... Туча пыли все
закрыла... Но силы были неравные, и монголы одолевали. Субудай-багатур
въехал на холм и оттуда продолжал наблюдать за передвижением по шляху
всадников; он первый заметил, что с севера движутся три тучи пыли.
  - Что это? - спросил Субудай, показав пальцем на север.
  - Это возвращаются монголы Тохучара! - говорили тургауды.- Это кипчаки
гонят быков!
  - Нет, это идет свежее войско! - сказал Субудай.- Трубите сбор! Сзывайте
скорее всех воинов! Довольно сдирать сапоги с мертвых Урусов! Будет новый
бой!
  Пронзительно задребезжали трубы. В нескольких местах, где шла свалка,
ответили сигналами другие монгольские трубачи. Некоторые монгольские
всадники, оставляя дорогу, где отбивались русские, вскачь неслись к холму,
где виднелись пятихвостый бунчук Субудая и неподвижный, как каменный идол,
полководец на коне.
  А с севера, из степи, все ближе надвигались три облака пыли. Потом
пыльные тучи отделились от земли, поплыли в воздухе и медленно рассеялись.
Субудай молча смотрел в ту сторону. Его тургауды вполголоса заговорили:
  - Идут три отряда. Кто это? Если не кипчаки, то это урусские всадники.
Там впереди камыши. Они теперь идут через болото, оттого и пыль
кончилась... Глядите, вот и они!
  На полях, за которыми тянулись камыши, среди зарослей ивняка показались
первые всадники на белых и рыжих конях. Появляясь со всех сторон, вырастая,
точно из земли, группы всадников все сгущались и вскоре заполнили равнину.
  Некоторое время всадники спокойно оставались на месте, точно приводя свои
ряды в порядок. Всадники растягивались полукругом, показались три
треугольных знамени - черное с золотом посредине и два красных по сторонам.
  Татары, рубившие безоружных киевлян на шляху, окруженные густой пылью,
долго не замечали прибытия нового войска, и свалка продолжалась, постепенно
подвигаясь на запад к Днепру...
  Вдруг середина прибывшего войска рванулась вперед и помчалась с
оглушительным криком, направляясь в самую гущу боя.
  Правое крыло оторвалось и понеслось дальше, на запад, в обхват дравшихся,
а левое крыло медленно, все ускоряя бег, направилось к тому холму, где
находился Субудай-багатур.
  Старый полководец колебался только несколько мгновений. Он крикнул: "За
мной!" Хлестнув иноходца, он быстро спустился с холма и понесся в ту
сторону, где стояли войска Тохучара. Там было пусто.- Тохучар принял
участие в битве,- и Субудай несся все дальше.
  Но русские его не преследовали. Они сделали полукруг и помчались, вздымая
тучи пыли, выручать уходивших к Днепру киевлян.
  Субудай остановился, разослав гонцов-нукеров сзывать растянувшиеся по
шляху монгольские войска, приказывая немедленно возвращаться к берегам реки
Калки.
  - Пока победа на нашей стороне,- сказал старый полководец.- Урусы
плодовитое, упорное племя! Из степи может еще появиться войско урусов и
отрежет нам возвращение на родину... Пора поворачивать коней!
  Джебэ-нойон во главе трехсот всадников, меняя коней, без передышки
проскакал до Днепра. Сопровождавший его как переводчик бродник Плоскиня
расспрашивал раненых русских:
  - Где Мстислав Удатный?
  Некоторые отвечали, что видели его мчавшимся, как буря, на чертовском
сивом коне.
  На берегу Днепра Джебэ заметил отплывавшую черную лодку. В ней алел плащ
Мстислава. Князь сидел на корме и поддерживал за повод плывшего за лодкой
коня. В лучах вечернего солнца ярко блестел золотой шлем Мстислава, но он
не оглядывался на оставленный им "злой берег".
  Джебэ наставил лучшую стрелу и натянул тугой лук. Стрела, не долетев до
лодки, плеснула по воде. Джебэ соскочил с коня, упал грудью на землю и,
обхватив руками голову, в ярости грыз пожелтевшую сухую траву...
  Он встал, посмотрел еще раз на удалявшуюся лодку с алым плащом и, не
зная, на ком сорвать свое бешенство, выхватил кривой меч и на несколько
частей рассек теперь ему ненужного закованного бродника Плоскиню.
  Джебэ вскочил на рыжего коня и, свернув в степь, поскакал обратно,
удаляясь от шляха, где в черных тучах пыли продолжались последние схватки и
передвигались тысячи людей.
  Б битве при Калке и на длинном Залозном шляхе погибло много славных
русских богатырей и рядовых удальцов. Они пали, выручая безоружных киевских
воинов, избиваемых татарами, которые поклялись не сделать сдавшимся урусам
зла. Русские люди не забудут сложивших свои головы в этом бою ростовского
богатыря Алешу Поповича и его верного щитоносца Торопа, рязанского богатыря
Добрыню Золотой пояс, молодого помощника Алеши - славного Екима Ивановича и
других суздальских, муромских, рязанских, пронских и иных храбрых северных
витязей.
  Русские отряды, пробивавшиеся смело, не бросая оружия, дошли до Днепра,
где ожидавшие лодки перевезли их на другую сторону. Те же, что поверили
татарским уговорам и побросали мечи и топоры, почти все были перебиты, как
говорит старая песня:

  Серым волкам на растерзание,
  Черным воронам на возграенье...

  Так по вине недальновидных, завистливых и враждовавших между собой
князей, не пожелавших соединить свои силы в единое, крепко спаянное русское
войско, Залозный шлях вместо пути великой победы стал "слезным шляхом",-
отважные русские ратники усеяли его своими белыми костями, полили своей
алой кровью.




                                        ...А князей имаше, изавиша и
                                        покладаше под доены, а сами верху
                                        седоша обедати. И гако князи живот
                                        свой скончаша.
                                                (Троицкая летопись)

  На берегу Калки, на высоком кургане, Субудай-багатур созвал всех своих
тысячников и сотников на торжественное моление богу войны Сульдэ. Этого
потребовал угрюмый лохматый шаман Бэки. В остроконечной шапке, с медвежьей
ткурой на плечах, обвешанный ножичками, куклами и погремушками, старый
колдун ударял колотушкой в большой бубен и, приплясывая, ходил по кругу,
где в середине лежали связанные Мстислав Романович, великий князь киевский,
и другие одиннадцать доверчивых русских князей.
  Покачивая головами и причмокивая, татары их осматривали и жалели, что
среди пленных не хватало "конязя Мастисляба",- очень им хотелось посмотреть
на прославленного "русского Джебэ"...
  Шаман Бэки выкрикивал молитвы и, прижав к волосатому лицу бубен, то
свистел дроздом, то гукал, как филин, то рычал, как медведь, или завывал
волком - это он "беседовал" с могучим богом войны Сульдэ, подарившим
монголам новую победу.
  - Слышите, как гневается бог Сульдэ? - ревел шаман.- Сульдэ опять
голоден, он требует человеческой жертвы!..
  Тысячи татарских воинов расположились на равнине вокруг кургана. Они
развели костры и кололи молодых кобылиц.
  Татары принесли оглобли и доски, оторванные от русских повозок, и
навалили их на связанных князей. Триста татарских военачальников уселись на
этих досках. Подымая чаши с кумысом, они восхваляли грозного бога войны
Сульдэ, покровителя монголов, и славили непобедимого "потрясателя
вселенной", краснобородого Чингиз-хана. Отказавшись от денег за выкуп
знатнейших русских князей, татары жертвовали богу Сульдэ этих пленных,
дерзнувших вступить в бой с войсками "посланного небом" Чингиз-хана.
Багатуры гоготали, когда из-под досок неслись стоны и проклятия
раздавленных князей. Стоны и крики постепенно затихали, и их заглушила
ликующая песня монгольских воинов:

  Вспомним,
  Вспомним степи монгольские -
  Голубой Керулен,
  Золотьй Онон!
  Сколько,
  Сколько монгольским войском
  Втоптано в пыль
  Непокорных племен!..
  Мы бросим народам
  Грозу и пламя,
  Несущие смерть,
  Чингиз-хана сыны.
  Пески
  Сорока пустынь за нами
  Кровью трусов
  Обагрены...

  Во время пиршества встал полководец Тохучар-нойон п просвистал сигнал,
сзывающий стрелков на облавной охоте. Все затихли, услышав знакомый призыв.
Тохучар поднялся и стал кричать воинам:
  - Великий каган Чингиз-хана - самый мудрый из людей! Он все предвидит и
за сто дней и за тысячу лет... Он послал меня за вами с туменом храбрецов,
чтобы я разыскал непобедимых тигров - Джебэ-нойона и Субудай-багатура.
Каган мне сказал, что лучший вам от него подарок - это прислать воинскую
подмогу в день битвы...
  - Верно, верно! - воскликнули монголы.
  - Нигде не останавливаясь, мы проходили разные страны. Всюду мы видели
следы несокрушимого монгольского клинка. Мы спрашивали: "Где славные
багатуры Джебэ и Субудай?" Испуганные жители, падая на колени, махали
руками на запад. Мы примчались сюда перед началом битвы, и в нее врезались
мои десять тысяч всадников... Соединившись с вами, мы быстро разгромили
длиннобородых Урусов...
  - Слава тебе, Тохучар! Ты прибыл вовремя!
  Тохучар продолжал:
  - Великий владыка мира Чингиз-хан подумал о вас и через меня прислал свою
волю... Его священное письмо привез нарочный гонец. Десять тысяч моих
всадников оберегали его, как драгоценный алмаз, и доставили невредимым
сюда. Смотрите, вот он!
  К Субудай-багатуру подошел старый кривоногий монгол, увешанный
бубенчиками, в шапке с соколиными перьями. Из-за пазухи он достал кожаную
трубку. В ней хранился напечатанный свиток. Скрюченными пальцами Субудай
отодрал восковую печать. Седобородый писарь в мусульманской чалме развернул
свиток, прочел написанное про себя, прошептал на ухо Субудаю. Тот встал и
закричал:
  - Великий каган повелевает! С почтением внимайте! Все военачальники разом
поднялись. Видя это, вскочили остальные татары. Начальники повалились на
землю, и за ними воины всего лагеря упали ничком. Подняв голову, они
кричали:
  - Великий каган приказывает! Мы покоряемся!
  Субудай-багатур продолжал:
  - Единственный и непобедимый начертал такие слова "Когда письмо получите,
поворачивайте обратно морды коней. Приезжайте на курултай обсудить
покорение вселенной.
  Бог на небе, каган - божья сила на земле. Печать повелителя скрещения
планет, владыки всех людей".
  Субудай обвел взглядом склоненные к земле спины монголов и поднял руку.
  - Теперь говорить буду я!.. Меня слушайте!
  Все выпрямились и, стоя на коленях, затаив дыхание, смотрели на "барса с
отгрызенной лапой".
  - Сегодня мы еще повеселимся, а завтра, после восхода солнца, мы
все отправимся назад к золотой юрте нашего владыки. Кто промедлит - будет
удавлен!
  Все воины завыли от радости и, снова усевшись, с криками и песнями
продолжали пиршество.
  Утром следующего дня, совершив солнцу моление и возлияние кумысом,
монголы сели на коней. Они гнали гурты скота и ободранных, изможденных
пленных. Запряженные быками повозки с награбленным добром и с тяжело
раненными монголами невыносимо заскрипели на всю степь и скрылись в тучах
пыли. Впереди монгольского войска ехал Субудай-багатур. Он вез в торбе
голову киевского князя Мстислава Романовича, его стальной с позолотой шлем
и нагрудный золотой крест на цепочке. Покрытое шрамами, заросшее грязью
лицо Субудая кривилось в подобие улыбки при мысли, что он положит свою
драгоценную торбу перед золотым троном потрясателя вселенной Чингиз-хана
непобедимого.
  Позади войска ехал со своей сотней разведчиков мрачный Джебэ-нойон. Он не
вез никакой добычи и тянул заунывную, как вой ветра, песню про голубой
Керулен, золотой Онон и про широкие степи монгольские...
  Монголы направились на северо-восток, к реке Итиль, и далее через южные
отроги Урала к равнинам Хорезма. Кипчакская степь освободилась от грозного
войска монголов и татар. Они исчезли так же внезапно и непонятно, как
пришли. После их ухода некоторые кипчакские племена вернулись в свои
разоренные кочевья, другие перекочевали в Угорскую степь и к низовьям
Дуная. Тогда и кипчакские и русские князья думали, что татары никогда
больше не вернутся, и проводили день за днем в своих старых "ссорах и
которах", не готовясь к новой войне, и не подозревали, что татары задумали
новый, еще более страшный набег на вапад...







  После смелого бегства султана Джелаль эд-Дина Чингизхан послал испытанных
полководцев Бала-нойона и Дурбайбагатура в Индийскую страну в погоню за
султаном. Они промчались по разным дорогам, но не нашли его следов.
Производя по пути погромы, монголы сожгли города, которыми владели союзники
Джелаль эд-Дина, ханы Аграк и Азам-Мелик.
  Наделав плотов и нагрузив их катапультами и круглыми камнями, годными для
метания, монголы спустили плоты вниз по реке Синду и прибыли к городу
Мультану. Там они начали обстреливать этот богатый город из камнеметных
машин. Неприступные стены, постоянно прибывавшие новые индийские войска и
невыносимая жара заставили одетых в овчины монголов прекратить осаду и
вернуться в горы к Чингиз-хану.
  Великий каган спасался от жары среди высоких горных хребтов в селении,
окутанном облаками, и как будто забыл обо всех военных делах. На вечерних
пирах Чингиз-хан слушал сказочников и певиц, певших персидские и китайские
лесни. Новые танцовщицы, только что прибывшие после двух лет пути из
китайской столицы, разодетые в золотистые шелковые одежды, бегали по
темно-лиловым афганским коврам. Они показывали искусство танца, размахивая
длинными рукавами, подражая полету ширококрылых птиц, или, свиваясь
клубками, как змеи, разворачивались и кружились в хороводах.
  Здесь заболели маленький сын Чингиз-хана Кюлькан и его молодая мать
Кулан-Хатун; оба лежали на шелковых подушках, покрытые шубами, и жаловались
то на озноб, то на жар. Чингиз-хан каждый день приходил к больным, совал им
в рот кусочки сахара, сидел рядом и спрашивал, где сегодня болит?
  Кулан-Хатун плакала и жаловалась на боли во всем теле.
  - Это духи здешних гор мучают тех, кто остается в этом злом месте,-
говорила она.- Ты видел, какие туманы подымаются из глубины ущелий? Это
души убитых твоим войском младенцев. Я и маленький Кюлькан умрем здесь.
Только вода голубого Керулена вылечит нас. Отпусти нас обратно в родные
монгольские степи. Чингиз-хан сердился:
  - Одна без меня ты никуда не уедешь. А я должен раньше завоевать вторую
половину вселенной.
  Кулан-Хатун плакала еще сильнее. Чингиз-хан послал за великим советником,
китайцем Елю-Чу-Цаем. Тот пришел немедленно с большой книгой в руках.
Увидев его, Кулан-Хатун вскочила, вырвала книгу, бросила на ковер и сама
легла на нее.
  - Сейчас мы узнаем, что скажет небо - сказал Чингиз-хан.
  - Я не хочу знать, что будет со мной,- отвечала Кулан.- Будет то, что я
захочу. А я хочу вернуться на берега Керулена, и все в нашем войске этого
хотят...
  Чингиз-хан подымал и опускал брови, сопел и, наконец, сказал:
  - До сих пор не было таких противников, которых бы я не побеждал. Теперь
я хочу покорить смерть. Если ты, беспечная и непокорная Кулан-Хатун, будешь
рядом со мной, смерть тебя не коснется. Если же ты от меня уедешь, то
тайный яд в угощенье -или стрела, ударившая из темноты, унесут тебя за
облака...- Затем Чингиз-хан обратился к Елю-Чу-Цаю, мудрейшему из его
советников: - Ты обещал доставить мне шаманов, колдунов, лекарей и
мудрецов, знающих изготовление напитка, дающего бессмертие. Почему я до сих
пор их не вижу?
  - За ними посланы надежные люди, и все они должны скоро сюда явиться. Но
ты идешь с войском так быстро и так далеко, что все эти знающие люди не
могут поспеть за тобой...
  Чингиз-хан видел, что Кулан-Хатун продолжает все сильнее хворать и быстро
исчезает ее цветущая красота. Маленький сын ее Кюлькан тоже по-прежнему
лежал рядом с матерью, исхудавший и побледневший. Тогда каган стал
проявлять беспокойство и ни в чем не находил утешения. Он часто говорил о
смерти и спрашивал у лекарей средство для продления жизни. Многие
предлагали чудодейственные напитки. Чингиз-хан приказывал этим лекарям
самим принимать их лекарства, а затем рубил им головы, наблюдая, не
останутся ли они живы?
  Особую удрученность каган стал выказывать после сражения монголов у
крепости Балтан, когда неприятельская катапульта попала стрелой, большой,
как копье, в Мутуганга, любимого внука, сына Джагатаева. Ему продстояло
стать главным ханом мусульманских земель, а от случайной стрелы Мутуган
скончался.
  Тогда Чингиз-хан убедился, что смерть наносит удары, точно слепая
верблюдица бьет ногами: в одного попадет - и он дух испустит, другого
минует - и будет жить он до старости.
  Чингиз-хан так рассвирепел из-за кончины внука, что приказал взять Балтан
немедленно. Войско, проломав стену, ворвалось в город и все предало мечу.
Чингиз-хан повелел, чтобы воины никого в плен не брали; всю местность
превратил в пустыню, чтобы ни одно творение там не жило. Имя этому месту
дали "Мау-курган", что значит "Холм печали". С тех пор никто там больше не
селился, и земля осталась необработанной.
  Целыми днями Чингиз-хан сидел около своего желтого шатра, поставленного
на вершине горы над обрывом. Под ногами темнели ущелья, казалось, не
имевшие дна. Он видел угрюмые хребты и снежные вершины, уходившие в
туманную даль, иногда требовал к себе опытных проводников и расспрашивал их
о самых кратких путях через Индию и Тибет в монгольские степи.
  В лагере воины, обремененные богатой добычей, говорили только о
возвращении в родные кочевья. Но никто не решался заявить об этом грозному
кагану. Никто не знал его истинных дум, никто не мог предвидеть, какой
завтра будет его приказ,- повернет ли он войско в обратный путь, или же
двинется снова в поход, и не придется ли еще много лет скитаться по разным
странам, в дыме пожаров истребляя встречные народы.
  В войсках уже слышался ропот из-за долгой стоянки в теснинах афганских
гор, где мало корму лошадям. Тогда Кулан-Хатун, желая убедить кагана, что
пора возвращаться на родину, пошептавшись с великим советником, китайцем
Елю-Чу-Цаем, придумала сказку. Елю-Чу-Цай научил двух смелых нукеров
рассказать ее Чингиз-хану. Эти два монгола явились в ставку и потребовали
свидания с Чингизханом, говоря, что имеют сообщить ему нечто весьма важное
и чудесное.
  Елю-Чу-Цай провел их к Чингиз-хану, и они рассказали:
  - Заблудившись в горах, мы увидели одного зверя, который имел подобие
оленя, зеленый цвет, конский хвост и один рог. Этот зверь прокричал нам
по-монгольски: "Вашему хану надо вовремя возвратиться в родную землю".
  Чингиз-хан выслушал сказку спокойно, но приподнял одну бровь и стал
пристально рассматривать стоявших перед ним на коленях багатуров.
  - В тот день, когда вам показался чудесный зверь, много ли вы пили
кумысу?
  Багатуры поклялись, что они были бы рады выпить, но в этих голых скалах
не только кобылье, но даже козье молоко достать трудно, и в доказательство
верности слов подымали большой палец.
  Чингиз-хан обратился к Елю-Чу-Цаю:
  - Ты знаешь мудрейшие книги, в которых открыты все тайны земли, моря и
неба. Читал ли ты сказание о таком звере?
  Елю-Чу-Цай принес большую книгу с чертежами и рисунками разных зверей,
рыб и птиц вселенной, перелистал ее и сказал:
  - Такой редкий зверь называется "мудрый Го-Дуань", и он понимает языки
всех народов. Его речь к нашим двум багатурам означает, что в мире
происходит чрезмерное кровопролитие. Ныне уже четыре года, как твое великое
войско покоряет западные страны. Поэтому вечное великое небо, гнушаясь
беспрерывными убийствиями, послало зверя ГоДуаня объявить тебе, государь,
свою волю. Покажи покорность небу и пощади жителей этих стран. Это будет
бесконечное счастье для тебя, иначе на тебя разгневается небо и поразит
молнией. Так объясняет эта древняя книга китайских мудрецов.
  Елю-Чу-Цай говорил торжественно и важно, точно жрец, читающий молитву, а
Чингиз-хан, прищурив один глаз, смотрел на своего советника. Потом он
перевел взгляд на багатуров, покорно стоявших перед ним на коленях, и
подозвал к себе сперва одного, а потом другого. Наклонившись, он прошептал
им что-то на ухо, и каждый шепотом же ему ответил.
  Тогда каган, весьма довольный, разрешил багатурам удалиться и приказал
дать им кумысу, сколько каждый из них сможет выпить.
  - Эти багатуры сметливы и находчивы,- сказал каган своему советнику,- их
следует возвеличить. Я спросил их по очереди, каким шагом прошел зверь
Го-Дуань. И один сказал, что он бежал рысью, а другой - что шел иноходью.
Ни один даже совсем пьяный монгол, взглянув на бегущего зверя, так не
ошибется. Но я понял сегодня, что войско устало воевать, что в нем растет
тоска по родным степям, и поэтому объявляю, что, согласно воле неба,
приславшего мне, своему избраннику, чудесного зверя Го-Дуаня, я поворачиваю
войско в обратный путь и направляюсь в родной коренной улус .
  На другой день, узнав о решении Чингиз-хана, все монгольские воины
радовались, пели песни и готовились к походу.
  Первоначально Чингиз-хан думал пройти через Индию и Тибет и с этой целью
отправил посольство в город Дели к индийскому царю Ильтутмышу. Но путь
через горы был еще завален снегами, а царь медлил ответом и стягивал
войска, поставив во главе их Джелаль эд-Дина.
  Между тем из Монголии прибыли донесения о новом восстании всегда мятежных
тангутов, а вычисления по звездам его советника Елю-Чу-Цая и гадания
шаманов не советовали кагану идти через Индию.
  Тогда Чингиз-хан решил идти обратно тем же длинным путем, каким пришел.
По его приказанию население стало расчищать от снега горные перевалы, и в
начале весны монгольское войско двинулось в путь.




  Еще во время стоянки в верховьях Черного Иртыша Чингиз-хан, заботясь о
своем здоровье и продлении жизни, искал опытных врачей. Ему рассказали о
замечательном мудреце Чан-Чуне, который будто бы открыл все тайны земли и
неба и даже знает средство стать бессмертным. Про него великий советник и
звездочет Елю-Чу-Цай сказал:
  - Чан-Чунь-Цзы - человек высокого совершенства. Этот старец давно уже
владеет даром быть в обществе облаков, летая к ним на журавлях, и умеет
превращаться в другие существа. Отказываясь от всех земных благ, вместе с
другими мудрецами он живет в горах, отыскивая философский камень "дань",
приносящий человеку долголетие и бессмертие. Погруженный в думы, он то
сидит, как труп, то стоит целые дни неподвижно, как дерево, то говорит, как
гром, то ходит легко, как ветер. Он много видел, много слышал, и нет книги,
которую бы он не прочел.
  Для отыскания этого необычайного старика Чингиз-хан приказал немедленно
отправить своего испытанного китайского сановника Лю-Чжун-Лю. Он дал ему
золотую пайцзу с изображением разъяренного тигра с надписью:
"Предоставляется полновластно распоряжаться, как если бы мы сами
путешествовали".
  В руки Лю-Чжун-Лю было, как высшая драгоценность, передано именное письмо
от Чингиз-хана к мудрецу Чан-
  Чуню, записанное со слов неграмотного великого кагана его советником
Елю-Чу-Цаем. В письме говорилось следующее:
  "Небо отвергло Китай за его чрезмерную роскошь и надменность. Я же,
обитатель северных степей, не имею распутных наклонностей. Я люблю простоту
н чистоту нравов, отвергаю роскошь и следую умеренности. У меня всегда
единственное холщовое платье и одинаковая пища. На мне такие же лохмотья,
как на конюхах, и я ем так же просто, как корова.
  В семь лет я совершил великие дела, и во всех странах света и утвердил
мою власть. Такого царства еще не было с древнейших времен, когда мир
завоевали наши предки, кочевые племена хунну .
  Звание мое велико, и обязанности важны. Но я боюсь, что в управлении моем
чего-то недостает. Если строят судно, то приготовляют и весла для того,
чтобы с их помощью можно было переплыть реки. Подобно этому приглашают и
мудрецов и выбирают помощников для покорения и управления вселенной.
  Я узнал, что ты, учитель, сроднился с истиной и действуешь всегда по
высоким правилам. Многоученый и опытный, ты глубоко изучил законы. Издавна
ты пребываешь в скалистых ущельях и скрыл себя от мира.
  Но что мне делать? За обширностью разделяющих нас гор и долин я не могу
повстречаться с тобой. Поэтому я выбрал моего приближенного сановника
Лю-Чжун-Лю, приготовил проворных всадников и почтовую повозку и прошу тебя,
учитель, не страшаясь многих тысяч ли", направиться ко мне.
  Не думай о дальности и размерах песчаных степей, а пожалей мой народ. Или
же, из милости ко мне, сообщи мне средство для продления жизни.
  Надеюсь, что ты, познав сущность великого "дао" - сочувствуешь всему
доброму и не будешь противиться моему желанию. Посему настоящее наше
повеление должно быть тебе вполне ясно".
  С таким письмоя в руках Лю-Чжун-Лю отправился в далекий путь через степи
и горы. Он мчался, торопясь выполнить каганскую волю, быстро меняя на
станках лошадей. Наконец, прибыв в Китай, он добрался до высоких гор, где в
глухом ущелье разыскал престарелого мудреца, изможденного и едва прикрытого
ветхим рубищем. Это был знаменитый Чан-Чунь. Прочтя письмо Чингиз-хана он
сперва наотрез отказался поехать к нему.
  Затем он написал ответ, который Лю-Чжун-Лю отослал с нарочным гонцом к
великому кагану, сам же остался возле отшельника, боясь гнева кагана и еще
надеясь убедить Чан-Чуня. Вот что писал китайский мудрец:
  "Стремящийся к "дао", смиренный житель гор Чан-Чунь получил недавно
высочайшее повеление, прибывшее издалека. Да, весь бездарный приморский
народ китайцев из-за своей надменности неразумен. Представляя себе, что в
делах жизни я туп, в отношении изучения "дао"я нисколько не преуспел,
всевозможными способами трудился, не умер, а состарился, и что хотя слава
обо мне распространилась по разным государствам, но по святости я ничуть не
лучше обыкновенных людей,- то от всего этого я только мучаюсь стыдом.
Тайные мысли ведь кто ведает?
  Сперва, получив необычайное письмо, я хотел скрыться в горах или уйти на
море, но потом решил противиться твоему повелению и счел необходимым
отправиться в путь и бороться со снегами, чтобы представиться государю,
которого небо одарило мужеством и мудростью и превосходящему всех, кто был
в древности, так что и ученые китайцы и дикие варвары все покоряются ему.
  В путешествии ветер и пыль беспрерывны, небо омрачено тучами, а я стар и
слаб, не могу выдержать больших трудностей и боюсь, что до тебя по такому
длинному пути я не доеду.
  Если же я и прибуду к тебе, владыке народов, то решать военные и
государственные дела в моих ли силах? Поэтому прошу милостиво указать:
должно ли мне ехать, или нет? Вид мой высохший, тело истощенное.
  Ожидаю решения.
  В год Дракона, в 3-ю луну".

  Когда Чингиз-хан получил это письмо, он весьма обрадовался, щедро
наградил гонца и ответил новым письмом:
  "Кто приходит под мою руку, тот со мной.. Кто уходит от меня, тот против
меня. Я применяю воинскую силу, чтобы со временем после больших трудов
достигнуть продолжительного покоя. Я остановлась только тогда, когда все
сердца вселенной покорятся мне. С этой целью я проявляю грозное величие,
находясь всегда в походе среди непобедимых воинов. Я знаю, что ты можешь
легко отправиться в путь и прилететь ко мне на журавле. Хотя равнины пути и
беспредельны, но уже недолго мне ждать, чтобы увидеть посох твой. Поэтому я
отвечаю на твое послание, чтобы тебе были видны мои мысли. О прочем не
распространяюсь".




  Получив от великого кагана второе письмо, китайский мудрец согласился
отправиться в далекий путь. Он наотрез отказался ехать в караване вместе с
прекрасными дворцовыми певицами и танцовщицами, которых одновременно
посылали из Китая Чингиз-хану. Поэтому ему была дана особая охрана из
тысячи пехотинцев и трехсот всадников. Чан-Чунь взял с собой двадцать своих
учеников; из них один писал подробный дневник, занося в него изречения и
стихотворения учителя .
  Чан-Чунь ехал не спеша и всюду в городах останавливался. Монгольские
начальники городов (даруги) устраивали ему торжественные приемы и
предлагали обильные угощенья, от которых мудрец отказывался, питаясь только
рисовой кашей и плодами.
  В пути Чан-Чунь постоянно писал стихи. Когда он проезжал монгольские
степи, он изложил свои мысли в таких строках:

  Куда б ни метнулся взор,
  Не видно конца горам...
  Потоки стремятся с гор,
  И всюду - простор ветрам!

  И думы мои поют:
  "От первых земли времен
  Зачем проходили тут
  Стада кочевых племен?

  Как в древние дни, едят
  Они заповедный скот,
  Не наш их чудной наряд,
  Не наш и обычай, не тот!

  Не знают письмен они,
  Как дети, просты душой...
  Беспечно текут их дни,
  Довольны они судьбой!"

  Дорога равниной пустынной шла,
  И труден был каждый шаг.
  Озера синели, как из стекла,
  Поблескивал солончак.

  Не встретишь здесь путника целый день,
  Меж этих бугров немых...
  Спеша пронесется рай в год, как тень,
  Наездник из стран чужих.

  Ни гор, ни деревьев не встретит взор,
  Покрыты травой холмы...
  Из меха племен кочевых убор
  В дни лета, как в дни зимы.

  Здесь рис не родится, и весь народ
  Питается молоком,
  И весело каждый с собой везет
  Из войлока утлый дом...

  Через два года со дня выезда Чан-Чунь прибыл к реке Джейхун и близ
Термеза переправился на другую сторону. Там его встретил личный лекарь
Чингиз-хана. Мудрец подарил ему стихи, написанные по поводу окончания
долгой дороги, и сказал:
  - Я горный дикарь, прибыл в военный лагерь великого кагана только для
того, чтобы ему сказать важные слова. От их исполнения станет счастливой
вселенная. Стихи Чан-Чуня были следующие:

  Издревле прославлена светом
  Восьмая луна!
  Рассеялись тучи,
  Стих ветер,
  И ночь ясна.
  Через весь небосвод
  Перекинут серебряный мост,
  На юге
  Драконы
  Взыграли от блеска звезд!
  И с башен высоких
  Доносится радостный звон:
  Все праздник справляют,
  Как то повелел закон!
  И льется вино,
  И поет своп песни певец...
  А берегом тихим
  Усталый бредет мудрец...
  К могучему хану
  Бесстрашно направил он путь,
  Чтоб демон
  Смирился кровавый
  И дал вздохнуть!

  (Китайцы, считая корову священным животным, не ели коровьего мяса, не
пили молока. Питание монголов поэтому им казалось странным. Восьмая луна-по
китайскому календарю, месяц сентябрь, когда китайцы устраивают веселые
празднества по случаю конца полевых работ.)

  Проехав через опустошенный город Балх, где был слышен только лай голодных
собак, так как жители разбежались, Чан-Чунь через четыре дня дороги по
горам прибыл в лагерь Чингиз-хана, к его желтому шатру, стоявшему над
крутым обрывом.
  В сопровождении наместника в Самарканде Ахайя-Тайши, который знал
китайский и монгольский языки, Чан-Чунь явился к грозному владыке. Так как
все "даосы", являясь к китайскому владыке, никогда не становились перед ним
на колени и не били земных поклонов, то и Чан-Чунь, войдя в юрту кагана,
только наклонился и сложил в знак почтения ладони.
  Перед великим каганом стоял высохший старик бронзового цвета, обожженный
зноем и ветрами, с выпуклым лбом и белым пухом на затылке. Он казался нищим
в веревочных сандалиях на босу ногу и ветхом плаще, но он спокойно и без
страха смотрел на "владыку вселенной", затем опустился на ковер,
  Чингиз-хан, темнолицый, с рыжей поседевшей бородой, с черной круглой
шапке с большим изумрудом и тремя лисьими хвостами, падавшими на плечи,
сидел на золотом троне, подобрав ноги. Он всматривался немигающими,
зеленоватыми, как у кошки, глазами в старого мудреца, дряхлого и нищего, от
которого теперь ожидал своего спасения. Чингиз-хан был, как и его гость, в
простой холщовой черной одежде, и у него волосы бороды также были покрыты
белым инеем старости, но пути у каждого были разные. Китайский мудрец
уединялся от людей в пустынные места, всю свою жизнь посвятил изучению
наук, отыскивая тайну спасения людей от болезней, страданий, старости и
смерти, и приходил на помощь ко всем, кто к нему обращался с мольбою. Каган
же всегда был вождем огромных армий, посылал воинов на истребление и гибель
других народов, все его победы достигались смертью десятков тысяч людей.
Теперь, когда подошли последние годы жизни, теперь от этого изможденного
отшельника зависело, чтобы Чингиз-хан снова стал молодым и сильным и
навсегда избавился от цепких рук идущей по следам кагана смерти, которая
готовилась обратить его, сильнейшего на земле, в прах и небытие. Оба
старика долго молчали. Потом Чингиз-хан спросил:
  - Благополучен ли был твой путь? Всего ли тебе было достаточно в тех
городах, где ты останавливался?
  - Сначала меня снабжали всякой едой в изобилии,- ответил Чан-Чунь.- Но в
последнее время, когда я проезжал земли, где побывало твое войско, всюду
еще были видны следы битв и пожаров. Там добывать пропитание было трудно.
  - Теперь ты будешь иметь все, что захочешь. Приходи каждый день к моему
обеду.
  - Нет, мне не нужна такая милость! Горный дикарь живет подвижником и
любит уединение.
  Слуги принесли кумыс, мудрец от него отказался. Каган сказал:
  - Живи у меня по своей воле, как хочешь. Мы позовем тебя для особой
беседы. Разрешаем идти.
  Чан-Чунь поднялся, сложил ладони, помахал ими в знак почтения и вышел.
  Вскоре монгольское войско двинулось обратно на север через земли
Мавераннагра. Во время пути Чингиз-хан не раз присылал мудрецу виноградного
вина, дынь и разной еды.
  Через реку Джейхун войско быстро перешло по искусно построенному на
ладьях пловучему мосту и направилось в сторону Самарканда.
  Раз во время остановки Чингиз-хан послал Чан-Чуню извещение, что поздно
ночью он его ждет для важной беседы.
  Когда шум лагеря стал затихать и все сильнее слышались трели лягушек,
Ахайя-Тайши провел мудреца Чан-Чуя мимо неподвижно стоявших часовых в
желтый шатер великого кагана.
  По обе стороны золотого трона, в высоких серебряных подсвечниках, горели
толстые восковые свечи. Чингиз-хан сидел, годобрав ноги, на белом войлочном
подседельнике, и от круглой лакированной шапки с черными лисьими хвостами
лицо его было в тени, только глаза горели, как у тигра.
  Возле него на ковре сидели два секретаря, знающие монгольский и китайский
языки.
  Чан-Чунь опустился на ковер перед троном и сказал:
  - Я дикарь гор и уже много лет упражняюсь в "дао" - учении о наиболее
прекрасном и возвышенном. Я люблю пребывать только в очень уединенных и
тихих местах, люблю бродить по пустыне или там стоять размышляя. Здесь же,
близ царского шатра, постоянный шум от множества воинов, их коней и
повозок. От этого мой дух неспокоен. Поэтому не будет ли мне дозволено
ехать по своей воле то впереди, то позади твоего шествия? Для горного
дикаря это будет большой милостью.
  - Пусть будет, как ты желаешь,- ответил каган. Потом он спросил: -
Объясни мне, что такое гром? Правду ли говорят мне колдуны и главный шаман
Бэки, будто гром - это рычание живущих на небе за облаками богов, когда они
гневаются на людей? А гневаются они тогда, когда люди в жертву им приносят
не черных животных, как полагается, а животных другого цвета. Верно ли это?
  - Небо гневается на людей не за приношения, обильные или скудные,-
ответил Чан-Чунь.- Гневается небо и не за то, что ему приносят в жертву
баранов или лошадей не черных, а рыжих, пегих или белых. Я также слышал
ошибочные слова твоих шаманов, будто летом людям нельзя мыться в реках или
стирать в воде одежды, катать войлоки или собирать грибы,- из-за всего
этого будто бы небо очень гневается и посылает на землю грозу с молниями и
громом... Вовсе не в этом состоит неуважение людей к небу, а в том, что
люди творят много преступлений... Я, горный дикарь, читал в древних книгах,
что из трех тысяч различных человеческих преступлений самое гнусное -
непочтительность к своим родителям... Много раз я замечал в пути, что твои
подданные недостаточно уважают своих родителей: сами объедаются на
пиршествах, а старых отцов, матерей и дедов морят голодом. И вот за то, что
бессердечные сыновья и дочери оскорбляют своих родителей, праведное небо
обрушивается на людей, карая их молнией и громом. Позаботься, государь,
вразумить и исправить твой народ.
  - Мудрец говорит дельно! - заметил Чингиз-хан и приказал писцам записать
слова Чан-Чуня и по-монгольски, и по-китайски, и по-тюркски, чтобы издать
особый закон о почтительности к родителям .
  Когда на золотых блюдах были поданы разнообразные кушанья и Чан-Чунь взял
только горсть вареного риса и немного вяленого винограда, каган спросил:
  - Святой мудрец! Давно я хочу узнать, нет ли у тебя такого лекарства,
чтобы старого сделать молодым, чтобы слабому влить новые силы? Не можешь ли
ты сделать так, чтобы дни моей жизни текли непрерывно, всегда и не знали бы
остановки, как беспрерывно текут воды большой реки? Нет ли у тебя лекарства
сделать человека бессмертным?
  Чан-Чунь опустил глаза и молча соединил концы пальцев.
  - Если у тебя сейчас нет такого лекарства,- продолжал Чингиз-хан,- то,
может быть, ты знаешь, как приготовить такое лекарство? Или ты укажешь
другого мудреца и волшебника, которому открыта тайна, как сделаться
бессмертным? Если ты приготовишь для меня такое лекарство, чтобы я мог жить
вечно, то я дам тебе необычную, небывалую награду: я сделаю тебя нойоном и
правителем большой области... Я дам тебе конскук, торбу, полную золотых
монет... Я подарю тебе сотню самых красивых девушек из разных стран!
  Чан-Чунь, не отвечая и не подымая глаз, стал дрожать, точно от сильного
холода. А каган продолжал соблазнять его:
  - Я выстрою на твоей горе небывалой красоты дворец, какой можно видеть
только у китайского богды-хана, и в этом дивном дворце ты будешь размышлять
о возвышенном... Мне даже не нужна молодость. Пускай и останусь таким
старым и седым, как сейчас, но я хочу много лет, не видя конца, держать на
своих плечах великое монгольское государство, которое построил я сам,
своими руками...
  Каган молчал и горящим, пристальным взглядом впился в изможденное лицо
мудреца. Тот съежился и, косясь на грозного кагана, заговорил тихо:
  - На что мне золото, когда я люблю горы, тишину и размышления? Могу ли я
управлять целой областью, когда я не знаю, как управлять собой? Всех
прекрасных пленных девушек выдай замуж за благонравных юношей. Мне не нужно
дворца,- размышлять я могу, стоя на камне... Я изучал все мудрейшие книги,
какие были написаны самыми знаменитыми китайскими учеными, и для меня
больше нет тайн. Я могу сказать тебе точную истину: есть много средств,
чтобы увеличить силы человека, излечивать его болезни и оберегать его
жизнь, но нет и не было лекарства, чтобы сделать его бессмертным.
  Задумался Чингиз-хан и, опустив голову, долго молчал. Перестали скрипеть
тростинки писцов, заносивших в книги слова разговора. Слышно было только
потрескивание оплывших восковых свечей. Наконец каган сказал:
  - У наших монгольских стариков есть поговорка: "Говорящий правду умирает
не от болезни",- кто-нибудь от злобы прикончит правдивого раньше времени...
Потому-то все люди стараются нагромоздить горы лжи... А ты, мудрый старик,
проехавший десять тысяч ли, чтобы повидать меня, ты один не побоялся
сказать правду, что средства стать бессмертным - нет! Ты чистосердечен и
прям. Если у тебя есть просьба - говори! Обещаю ее исполнить. Чан-Чунь
соединил ладони и склонился перед каганом.
  - У меня просьба только одна, и я приехал через снега, горы и пустыни,
чтобы сказать ее тебе,- прекрати свои жестокие войны и повсюду среди
народов водвори доброжелательный мир!..
  Брови Чингиз-хана переломились, потом сдвинулись. Лицо перекосилось.
Задыхаясь, он стал кричать так, что у писцов тростинки запрыгали по бумаге:
  - Чтобы всюду водворить мир, нужна война!.. Наши старики в степи не зря
учат: "Только когда ты убьешь твоего непримиримого врага, то и вдали и
вблизи станет спокойно..." А я не разгромил еще моего старого врага,
тангутского царя Бурханя! И вторая половина вселенной еще не под моей
пятой... Могу ли я это терпеть? Хотя ты и мудрец, но твоя просьба не
деловая! Такими просьбами нас больше не обременяй!
  Чингиз-хан приподнялся и, вцепившись в ручки трона, дрожа от ярости,
прошипел:
  - Разрешаем удалиться!
  Зиму этого года Чингиз-хан провел около Самарканда. Он не любил тесноты
городов и жил в монгольском лагере.
  Сперва выпадало много дождя, так что вся земля пропиталась водой и проезд
стал труден. Потом часто шел снег, и настал такой холод, что множество
лошадей и волов замерзло и валялось по дорогам.
  Мудрец Чан-Чунь жил в бывшем загородном дворце хорезм-шаха "Кек-серай",
окруженном садами. Там старец писал стихи. К нему толпой приходили голодные
поселяне, у которых монгольские воины отобрали все имущество, ско", жен и
детей. Чан-Чунь раздавал пожалованную Чингиз-ханом еду и сам варил для
просителей кашу.




  Когда Чингиз-хан, желая переменить стоянку лагеря, приказал войску
двинуться из Самарканда к реке Сейхун, то, по его повелению, старая царица
Хорезма Туркан-Хатун, мать шаха Мухаммеда, весь бывший гарем шаха и другие
знатные пленные женщины стояли вдоль пути следования монголов: пока все
воины не проехали мимо, они громкими голосами пели, оплакивая гибель
государства Хорезма.
  В начале года Барана (1223) лагерь Чингиз-хана находился на правом берегу
реки Сейхун. Сюда по вызову Чингиз-хана прибыли на курултай его сыновья:
Джагатай, Угедэй и Тули, кроме старшего, гордого и непокорного сына Джучи.
С сыновьями, ханами и главными военачальниками Чингиз-хан совещался о плане
завоевания в течение ближайших тринадцати лет всех западных стран вплоть до
Последнего крайнего моря.
  Лагерь Чингиз-хана расположен был среди садов, брошенных разбежавшимся
населением. Сюда во множестве спускались с ближайших гор кабаны. Чингиз-хан
любил охотиться на них, поражая их с коня копьем и стрелами.
  Раз он погнался за дикими свиньями, его лошадь споткнулась. Хан упал, а
лошадь ускакала. Огромный кабан остановился, наблюдая за неподвижно
лежавшим перед ним Чингиз-ханом. Затем он медленно ушел в камыши. Подоспели
другие охотники, поймали и привели коня. Каган прекратил охоту и,
возвратившись в лагерь, приказал привести китайского мудреца Чан-Чуня,
чтобы тот объяснил, не было ли в этом падении Чингиз-хана перед дикой
свиньей вмешательства вечного неба? Чан-Чунь сказал:
  - Все мы должны оберегать нашу жизнь. У великого кагана лета уже
преклонные, и ему надо поменьше охотиться. То, что нечистый кабан не
осмелился напасть на лежащего в болоте "потрясателя вселенной",- это знак
покровительства неба.
  - Мне бросить охоту? Нет, этот совет невыполним! - ответил Чингиз-хан.-
Мы, монголы, с малых лет привыкли охотиться и стрелять с коня, и даже
старики не могут оставить эту привычку... Впрочем, слова твои я сохраню в
моем сердце.
  Чингиз-хан, желая наградить Чан-Чуня, поведал пригнать стадо молочных
коров и табун отборных лошадей, но мудрец этого подарка не принял, ответив,
что может вернуться обратно в свои китайские горы в обыкновенной почтовой
повозке. Затем мудрец после прощального представления кагану отправился в
обратный путь в сопровождении своих двадцати учеников и отряда воинов.
Множество приближенных Чингиз-хана провожали старого даоса с кувшинами вина
и корзинами редких плодов. При расставании многие утирали слезы.
  В год Обезьяны (1224) Чингиз-хан повел свое войско обратно в монгольские
степи.
  Как старый тигр, сожравший корову, медленно возвращается в густые камыши,
в свое логовище, волоча отвисшее брюхо, так медленно подвигалось войско
Чингиз-хана, обремененное огромной добычей. Каждый воин имел по нескольку
вьючных лошадей, верблюдов и быков. Вместе с воинами следовали и стада
баранов, и скрипучие двухколесные повозки, нагруженные одеждами, коврами,
оружием, медной посудой и прочими награбленными у мусульман вещами. Тут же
и на конях, и на верблюдах, и на повозках ехали монгольские и
разноплеменные женщины и дети, и длинными, бесконечными вереницами шагали
пленные - истощенные, оборванные и босые.
  Все это шествие подвигалось не торопясь, делая остановки в местах с
удобными пастбищами, так что войско провело в дороге и лето и зиму,
оставляя длинный след в виде павших ободранных коней и быков и трупов
пленных, не выдержавших трудностей пути через безводные щебнистые равнины
Центральной Азии.
  Весною Чингиз-хан прибыл к своим кочевьям на реке Керулене и приказал
поставить каганский желтый шатер в становище Буки-Сучегу. Здесь он созвал
совещание всех знатнейших ханов и отличившихся полководцев и устроил
никогда еще степью не виданный богатый пир. Через три дня после этого пира
умерла молодая жена Чингиз-хана Кулан-Хатун. Молва шептала, что в этой
смерти виноваты братья кагана... А истину кто узнает?
  Следующий год Курицы (1225) Чингиз-хан оставался с своих родных кочевьях
и обнародовал "Ясак", наставлял монгольский народ на "Путь разума и
довольства", как был назван сборник его поучений.




  Чингиз-хан не мог оставаться спокойным, когда услыхал, что царство
непокорных тангутов снова возмутилось. Великий хан не забыл своего обещания
наказать их царя Бурханя. Он стал готовиться к походу и послал за
сыновьями, уведомив их, что сам поведет войско.
  Опять прибыли три сына, кроме старшего, упрямого Джучи.
  Второй сын кагана, Джагатай, правитель Маверапнагра, всегда враждовавший
со старшим братом Джучи, во время семейного совещания сказал:
  - Джучи полюбил страну кипчаков больше, чем свой коренной улус. Он в
Хорезме не позволяет монголам даже тронуть кого-либо из кипчаков. Джучи
открыто говорит такие бесстыдные слова: "Старый Чингиз потерял разум, так
как разоряет столько земель и губит безжалостно столько народов". Джучи
хочет во время охоты убить нашего отца, и заключить союз дружбы с
мусульманами, отделившись от монгольской коренной орды.
  Тогда Чингиз-хан загорелся яростью и отправил в Хорезм своего брата
Утчигина и верных людей с приказом, чтобы Джучи немедленно прибыл к отцу.
"Если же он откажется приехать и останется в Хорезме,- сказал Утчигину на
ухо Чингиз-хан,- тогда ты молча ударь и без упреков убей!"
  Джучи послал отцу ответ, что не может выехать вследствие болезни и
остался в степи у кипчаков. А верные люди написали Чингиз-хану, что-хан
Джучи здоров, часто ездит на облавную охоту и что поэтому они остались
возле Джучи, чтобы выполнить тайный приказ великого кагана.
  Джагатай выехал обратно для управления своим улусом в Самарканд, а
Чингиз-хан с двумя любимыми сыновьями, Угедэем и Тули, в начале года Собаки
(1226) повел свое войско против тангутов и достиг места Онгон-Талан-Худун.
Здесь он увидел страшный сон и стал говорить о близости смерти. Он послал
за сыновьями, которые находились в другом отряде.
  На другой день на рассвете прибыли Угедэй и Тули. Когда они насытились
поданным угощением, Чингиз-хан сказал другим лицам, присутствовавшим в
юрте:
  - У меня с сыновьями предстоит тайный совет. О наших заботах я желаю
переговорить с ними в полном уединении. Вы все удалитесь.
  Когда все ханы и прочие люди удалились, Чингиз-хан усадил возле себя
обоих сыновей. Сперва он давал им советы относительно жизни и управления
государством, затем сказал:
  - Внимательно запомните все, дети мои! Знайте, что, против моего
ожидания, настало время мозго последнего похода. С помощью покровителя
монголов, бога войны Сульдэ, я покорил для вас, мои сыновья, царство такой
необычайной ширины, что от пупа его в каждую сторону будет один год пути.
Теперь говорю мой последний завет: "всегда уничтожайте ваших врагов и
возвеличивайте ваших друзей", а для этого вы должны быть всегда одного
мнения и все действовать, как один. Тогда вы будете жить легко и приятно
наслаждаться своим царствованием. Моим наследником я оставляю, как приказал
раньше, Угедэя. Поело меня он должен быть объявлен великим каганом и поднят
на белом войлоке почета. Стойте крепко и грозно во главе всего государства
и монгольского народа и не смейте после моей смерти извращать или не
исполнять мой "Ясак". Жаль, что сейчас здесь нет моих сыновей Джучи и
Джагатая. Жаль! Пусть же не случится так, что, когда меня не будет, они
извратят мою волю, будут между собой враждовать и заведут в царстве
губительную смуту! Хотя всякий желает умереть дома, но я отправляюсь в
последний поход ради достойного конца моего воинского имени. Разрешаем вам
идти.
  После этого Чингиз-хан двинулся с войском дальше. По пути правители
встречных племен и городов приходили один за другим и заявляли о своей
покорности. Один хан явился с подносом крупных жемчугов и сказал: "Мы
покоряемся!" Но великий хан, чувствуя близость кончины, не обратил на
жемчуг внимания и приказал рассыпать его в степи перед войском. Все воины
собирали, но много жемчуга потерялось в пыли, так что и потом люди искали
его и находили.
  - Каждый день для меня теперь дороже подносов с жемчугами,- говорил
Чингиз-хан и был полон забот и тревоги.
  Тогда царь тангутский прислал вестников к Чингиз-хану. Он их не принял, и
тангутские послы передали такие слова великому советнику кагана Елю-Чу-Цаю:
  - Наш царь несколько раз восставал против великого кагана, и после того
всегда в нашу страну вторгались монголы, убивали народ и грабили города.
Нет толку в сопротивлении. Мы пришли на служение Чингиз-хану, просим мира,
договора и взаимной клятвы. Елю-Чу-Цай ответил послам:
  - Великий каган болен. Пусть царь тангутов подождет пока Чингиз-хану
будет лучше.
  Болезнь Чингиз-хана день ото дня усиливалась; он ясно видел близость
кончины и приказал:
  - Когда я умру, то ничем не обнаруживайте моей гибели. не подымайте плача
и воплей, чтобы об этом не узнали Праги, не обрадовались и не
воодушевились. Когда же царь и жители тангутские выйдут из ворот крепостей
с дарами, бросайтесь на них и уничтожайте!
  Великий каган лежал на девяти сложенных белых войлоках. Под головой была
седельная замшевая подушка, на ногах покрывало из темного соболя.
  Тело, длинное и исхудавшее) казалось невероятно тяжелым, и ему,
потрясавшему мир, было трудно пошевельнуться или приподнять отяжелевшую
голову,
  Он лежал на боку и слышал, как при каждом вздохе раздавался тонкий звук,
точно попискивала мышь. Он долго не понимал, где сидит эта мышь. Наконец он
убедился, что мышь пищит у него в груди, что, когда он не дышит, замолкает
и мышь и что мышь - это его болезнь.
  Когда он переворачивался на спину, он видел над собой верхнее отверстие
юрты, похожее на колесо. Там медленно проплывали тучи, и раз он заметил,
как высоко в небе пролетел едва видный косяк журавлей. Доносилось их
далекое курлыканье, зовущее вдаль, в новые, невиданные земли.
  Каган вспоминал, как он хотел проехать до Последнего моря, но уже на
границе Индии не выдержал жары и все его тело покрылось красными зудящими
пятнами; тогда он повернул войско обратно в прохладные монгольские степи.
  Теперь, ослабевший и беспомощный, он погибает в холодной тангутской
долине между лиловыми горами, где утром вода в чашках обращается в лед. С
каждым мгновением силы покидают его, а лекари обманывают или не умеют найти
ту траву, которая поможет снова сесть на коня и помчаться по степи за
длиннорогими оленями или за желтыми непокорными куланами... Куланами?.. А
где красавица, непокорная Кулан-Хатун?.. И ее уже нет!.. Итак, прав
китайский мудрец, что средства получить бессмертие - нет!.. Каган шептал, с
трудом шевеля высохшими губами:
  - Я не видел подобных страданий, когда собирал под свою ладонь
многочисленный народ голубых монгольских степей... Тогда было очень тяжело,
так тяжело, что натягивались седельные ремни, лопались железные стремена...
Но теперь мои страдания безмерны... Верно говорят наши старики: "У камня
нет кожи, у человека нет вечности!.."
  Чингиз-хан забылся тревожным сном, а мышь попискивала все сильнее, в боку
кололо, и дыхание прерывалось.
  Когда каган очнулся, у него в ногах сидел на коленях китаец Елю-Чу-Цай.
Такой же длинный и худой, как Чингиз-хан, этот мудрый советник не спускал с
больного пристального взгляда. Каган сказал:
  - Что... хорошего... и что... плохого...
  - Прибыл из страны бухарской твой переводчик Махыуд-Ялвач. Он говорит,
что там...
  Каган раздраженно пошевелил ладонью, и китаец замолк.
  - Я спрашиваю,- прошептал Чингиз-хан,- что хорошего... и что плохого... в
жизни сделал?..
  Елю-Чу-Цай задумался. Что можно ответить уходящему нз жизни? Перед ним
внезапно пронеслись вереницей сотни образов... Он увидел голубые равнины и
горы Азии, прорезанные реками, помутневшими от крови и слез... Вспомнились
развалины городов, где на закоптелых стенах громоздились рассеченные и
распухшие тела и стариков, и детей, и цветущих юношей, а издали доносился
глухой шум громящих город монголов и их незабываемый вой при избивании
плачущих жителей: "Так велит "Яса"! Так велит Чингизхан..."
  Ужасный смрад от гниющих трупов изгонял последних уцелевших жителей из
развалин, и они ютились в болотах, в шалашах, каждое мгновение ожидая
возвращения монголов и петли аркана, которая уведет их в мучительное
рабство... Одна картина вспыхнула с ослепительной яркостью. Близ стен
разрушенного Самарканда лежал на спине, раскорячив сухие длинные ноги,
большой тощий верблюд; жизнь еще теплилась в его полных ужаса глазах.
Несколько человек, почерневших от голода, отталкивая друг друга
окровавленными до локтей руками, вырывали из распоротого живота верблюда
куски внутренностей и тут же торопливо их пожирали... Лежавший безмолвно
"потрясатель вселенной" длинными костлявыми ногами и иссохшими руками был
похож на того верблюда, и такой же ужас смерти вспыхивал в его полуоткрытых
глазах. И так же возле его тела уже теснились, отталкивая друг друга,
наследники, стараясь урвать куски от великого кровавого наследства...
  - Разве ты... не можешь... вспомнить?.. Скажи! Елю-Чу-Цай прошептал:
  - Ты в жизни сделал много и великих, и потрясающих, и страшных дел.
Правдиво их перечислить сможет только тот, кто напишет книгу о твоих
походах, делах и словах...
  - Приказываем... призвать... людей знающих, чтобы... они... написали...
сказание... о моих походах... делах... и словах... пастись... только
одни...
  - Это будет сделано.
  В юрте было тихо. Иногда потрескивал костер, или порыв ветра, влетевшего
через крышу, закручивал голубой дымок над костром. Опять прошипели слова:
  - Что же... самое лучшее... из того... что я... сделал?
  Желая утешить умирающего, Елю-Чу-Цай сказал:
  - Самое лучшее из твоих дел - это твои законы "Яса". Следуя почтительно
этим законам, твои потомки будут править вселенной десять тысяч лет".
  - Верно! Тогда... настанет... спокойствие... кладбища... в пустынных
степях... вырастет... тучная трава... а между могильными... курганами...
будут монгольские кони... И, помолчав, каган добавил:
  - И своевольные... куланы...
  Чингиз-хан лежал неподвижный, закрыв глаза, с заострившимся носом и
ввалившимися висками.
  Бесшумно вошли Махмуд-Ялвач, китайский лекарь и главный шаман.
Опустившись на колени в ногах у кагана, они замерли, ожидая, когда он
очнется и заговорит. Каган открыл глаза, и взгляд его остановился на
Махмуд-Ялваче.
  - Как управляет... западным уделом... мой сын... Джагатай?
  Махмуд-Ялвач, благообразный и нарядный, в красном халате с белоснежной
чалмой, скрестив руки на дородном животе, склонился до земли.
  - Твой доблестный сын Джагатай-хан, и все монголы-багатуры, и все
покоренные народы его удела на берегах Сейхуна и Зеравшана молят аллаха о
твоем здоровье и желают царствовать много лет.
  - А как управляет... правитель северных народов... мой... старший сын..
Джучи-хан?
  Махмуд-Ялвач закрыл лицо руками. Согласно монгольским обычаям, при
разговоре о смерти близкого человека неприлично упоминать обыкновенное имя
покойного, уже ставшего "священной тенью", а необходимо говорить
иносказательно, заменяя его имя другими почтительными словами. Поэтому
Махмуд-Ялвач начал издалека:
  - Получивший твое погеление править северными народами объявил бекам, что
готовит великий поход...
  - Против меня?
  - Нет, мой великий государь! Острия копий были направлены на запад, в
сторону булгар, кипчаков, саксинов, урусов. Но поход не мог состояться, и
все воины разъехались по своим кочевьям. Как удар грома в ясный день,
великое горе обрушилось на всех!
  - Объясни!
  - Для ханской семьи была устроена в степи большая охота. Пять тысяч
нукеров растянулись облавой по равнине и выгнали из камышей и кабанов, и
волков, и нескольких тигров. А другие пять тысяч всадников пригнали
издалека, из степи, и сайгаков, и джейранов, и диких лошадей. Когда вечером
после охоты запылали костры и должно было начаться пиршество, нукеры не
могли найти того, кто из самых страшных боев выходил не задетым стрелами.
Его долго искали и, наконец, увидели, но как! Он лежал одинокий в степи,
еще живой, на нем не было ни капли крови, но он не мог произнести ни одного
слова, а только смотрел понимающими глазами, полными гнева...
  - Неужели погиб... он...
  - Погиб дорогой и самый близкий тебе багатур, покрытый славою побед,-
неизвестные злодеи переломили ему хребет.
  Лицо Чингиз-хана исказилось. Руки смяли соболье покрывало. Он шептал:
  - Утчигин поторопился... Большого багатура и опытного полководца уже
нет... а заменить его некем! Кто теперь... правителем Хорезма?
  - Твой юный внук, хан Бату, под руководством его мудрой матери. Она
созвала нукеров и вместе с мальчиком поднялась на курган. Бату-хан сидел на
гнедом боевом коне своего отца. Горячий мальчик закричал нукерам:
"Слушайте, багатуры, победители четырех сторон мира! Ваши мечи уже
заржавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через
великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов, и я
раздвину царство моего деда Чингиз-хана до последних границ вселенной... И
я клянусь также, что я разыщу и сварю живыми в котлах тех злодеев, которые
погубили моего отца!"
  Чингиз-хан, потемневший и страшный, с блуждающими глазами, приподнялся на
локоть и, задыхаясь, выдавливал слова:
  - Хорошо быть молодым... даже с колодкой на шее... когда впереди сверкают
победы... Но Вату еще мальчик. Он наделает ошибок... его тоже погубят!
Повелеваем... чтобы рядом с Бату... всегда был советником... мой самый
верный... барс с отгрызенной лапой... осторожный Субудай-багатур... Он его
обережет и научит воевать... Бату продолжит мои победы... и над
вселенной... протянется монгольская рука...
  Чингиз-хан упал на бок. Левый глаз прищурился, правый глаз, сверкающий и
зловещий, наблюдал за сидевшими.
  Опустив взоры, все долго молчали. И вспомнились слова поэта:

  Четыре человека в бессилии сидели
  Около могучего полководца, привыкшего побеждать.
  Это были; врач, шаман, дервиш и звездочет.
  При них были и лекарства, и древние заклинания,
  И талисманы, и гороскоп,-
  Но ни капли исцеления ни один не мог дать.

  В тишине заржал конь, стоявший у шатра. Вздрогнув, все взглянули на
кагана,- его правый глаз, потеряв блеск, потускнел.
  Чингиз-хан давно уже возил с собой гроб, выдолбленный из цельного
дубового кряжа, выложенный внутри золотом. Ночью сыновья тайно поставили
его посреди желтого шатра. В гроб положили Чингиз-хана, одетого в боевую
кольчугу. Руки, сложенные на груди, сжимали рукоять отточенного меча.
Черный шлем из вороненой стали оттенял побледневшее суровое лицо с
опущенными веками. По обе стороны в гроб были положены: лук со стрелами,
нож, огниво и золотая чаша для питья.
  Военачальники, согласно приказу кагана, скрывали тайну его смерти и
продолжали осаду главного тангутского города. Когда тангуты вышли из ворот
города, с почетными дарами и предложением мира, монголы на них набросились,
всех перебили, затем ворвались в город и обратили его в развалины.
  Завернув гроб Чингиз-хана в войлок и положив на двухколесную повозку,
запряженную двенадцатью быками, монголы направились в обратный путь. Чтобы
никто преждевременно не рассказал о смерти повелителя народов, багатуры,
пока не прибыли в Коренную орду, по дороге убивали всякое встречное
творение - и людей, и животных, говоря умиравшим:
  - Отправляйтесь в заоблачное царство! Усердно служите там нашему
священному правителю!
  Во время народного оплакивания прославленный багатур Чингиз-хана,
победитель меркитов, китайцев, кипчаков, иранцев, грузин, аланов и урусов,
полководец Джебэ-нойон объявил:
  - Однажды "тот, кто устроил наше царство", охотился на горе
Бурхан-Халдун. В пустынном месте на склоне горы он отдыхал под старым
деревом. "Тому, кого уже нет", понравилось это дикое место и высочайший
стройный кедр, задевавший за облака. И я услышал такие его слова: "Это
место удобно для пастбища дикого оленя и прилично для моего последнего
упокоения. Запомните это дерево".
  Полководцы кагана, в силу приказа, разыскали на горе указанное место, где
рос необычайно высокий кедр. Под ним был опущен в землю гроб с телом
Чингиз-хана.
  Постепенно вокруг могилы разросся такой густой и дикий лес, что нельзя
было пройти сквозь него и найти место погребения, так что и старые
хранители запретного места не укажут к нему дороги.






                                        Вы, покрытые снегом горы!
                                        Вы видели, как я сделался рабом
                                        неверных?

                                        Как я шел со связанными руками,
                                        Покрывая голову от ударов кнута!
                                        Моими слезами не трогается никто.
                                        Одни только горы содрогаются от них.
                                         (Из песни хивинского невольника)

  По широкой дороге, ведущей на восток от великой реки Джейхун, где в
течение многих столетий проходили богатые караваны, сразу после
монгольского погрома прекратилось движение. Опустели придорожные лавчонки и
постоялые дворы, и стояли они унылые, без ворот и дверей, выломанных
воинами для костров. Завяли неорошаемые больше сады, так как некому было
прочищать арыки и проводить воду.
  Странным и необычным казался молодой мрачный всадник в иноземном плаще,
одиноко ехавший по пыльному пути, где всюду валялись растасканные шакалами
человеческие кости. Вороной поджарый конь арабской крови равномерно
постукивал копытами, а всадник изредка ободрял его свистом.
  - Какая мертвая пустыня! Ни человека, ни верблюда, ни собаки! - вздыхал
путник.- За весь день только два волка не торопясь пересекли дорогу, точно
хозяева этой безмолвной равнины, похожей на бесконечное кладбище... Если
так пойдет и дальше, то мой неутомимый конь вместе с хозяином скоро
растянется навеки возле этих белых черепов со следами страшных монгольских
мечей.
  Темная шевелившаяся масса впереди показалась необычной. Конь фыркнул,
насторожив уши. Всадник подъехал ближе. Несколько больших угрюмых орлов
теснились над добычей, лежавшей посреди ослепительно залитой солнцем
пыльной дороги.
  Всадник свистнул. Тяжело взмахивая огромными крыльями, орлы взлетели и
опустились невдалеке на ближайшие бугры. Между свежими дорожными колеями в
странном положении, точно в судорожном порыве, лежала девочка в изорванной
туркменской одежде. Орлы уже успели испортить ее лицо, еще сохранившее
нежные черты.
  - Опять монгольская работа! Они хватают детей, держат, не заботясь, потом
натешась, бросают...
  Взмахнула плеть, и конь поскакал. За поворотом дороги всадник нагнал
группу монголов. Две повозки на высоких скрипучих колесах, перегруженные
награбленным скарбом, медленно ехали впереди. На каждой повозке на вещах
сидела монголка в мужском лисьем малахае и овчинной шубе и монотонно
покрикивала на упряжных быков, равнодушно шагавших в облаке пыли.
  Позади повозок ковыляли трое полуголых изможденных пленных со связанными
за спиной руками и шатавшаяся от слабости женщина. За ними плелась, высунув
язык, большая лохматая собака. Монгольский мальчик лет семи, с двумя
косичками над ушами, подгонял пленных, точно пастух, торопивший медленно
идущих коров.
  - Урагш, урагш, муу! (Вперед, вперед, дурной!) - кричал мальчик и
поочередно стегал каждого хворостиной. Одет он был в подоткнутый за пояс
ватный халат, содранный со взрослого, на его ногах были просторные сапоги,
и, чтобы они не сваливались, маленький монгол туго перевязал их под
коленями ремешками. С сознанием важности порученной работы мальчик особенно
подгонял женщину, которая тащилась только благодаря веревке, протянутой от
повозки. Через прорехи желтого платья просвечивала ее костлявая спина с
багровыми рубцами. Женщина причитала:
  - Отпустите меня! Я вернусь! Там осталась моя дочь Хабиче... Я сама
потащу ее!..
  - Какую тебе еще дочь надо? - прервал старый монгол, вынырнувший на сивом
коке из тучи пыли.-Сама едва плетется на веревке, а хвалится, что потащит
другую клячу!,.
  Старик стегнул женщину плетью. Она рванулась вперэд и упала. Веревка,
которой она была привязана, натянулась и поволокла пленницу. Монголка с
повозки закричала:
  - Что ты, старый пес, жадничаешь? Была бы хромая овца, я бы взяла ее к
себе на колени,- от овцы хоть мясо и шкура. А какая нам прибыль от этой
скотины? Ее дочь уже подохла, вот и она свалилась. А нам, ой, как далеко
еще плестись домой, к родным берегам Керулена!.. Брось ее!
  - Не подохнет! Живучая! - хрипел от злости старик.- И эта падаль и эти
три молодца - все у меня дойдут до нашей юрты. Другие наши соседи по
двадцать рабов домой гонят, а мы не можем пригнать четверых? Эй вы, скоты,
вперед! Урагш, урагш!
  Монгол стегнул плетью волочившуюся женщину, веревка оборвалась, и рабыня
осталась на дороге. Повозки двигались дальше. Старик придержал сивого коня,
щелкнул языком и спросил подъехавшего молодого всадника:
  - Выживет или не выживет? Купи ее у меня! Дешево продаю, всего за два
золотых динара...
  - Она и до ночи не доживет! Хочешь два медных дирхема?
  - Давай! А то и вправду не доживет! Тогда и этого я не получу...- Монгол
засунул за голенище две полученные от всадника медные монеты и рысцой
направился догонять свой обоз.
  Всадник свернул в сторону и, не оглядываясь, поскакал через высохшее
поле...
  Впереди выросли белые развалины, причудливые груды обломков, старые стены
с проломами и несколько величественных арок. На них еще сохранились
разноцветные арабские надписи. Много искусства и мысли было положзно
зодчими, построившими эти стройные здания, и еще больша труда внесли
неведомые рабочие, сложившие из больших квадратных кирпичей и красивые
дворцы, и внушительные медресе, и стройные минареты. Монголы все это
обратила в покрытые копотью развалины.
  - Один бы сноп сухого клевера и несколько лзпешек,- шептал всадник,- и
тогда мы, проехав еще день, доозремся до зеленых гор, где найдутся и люди,
и дружеская беседа возле костра.
  Каменные развалины уже близко. Вот под иассивной аркой тяжелые ворота,
открытые настежь. Дзари обиты железом с большими, как тарелки, выпуклыми
шляпками гвоздей.
  "Знакомые ворота! Когда-то здесь проходили дервиш Хаджи Рахим, крестьянин
Курбан-Кызык и мальчик Туган. Теперь Туган вырос, стал искусным воином, но,
как бесприютный путник, не находит себе ни хлеба, ни пристанища в
благородной Бухаре, раньше столь цветущей и многолюдной ".
  Под темными воротами гулко прозвучали копыта коня. Впереди метнулась
рыжая лисица, легко взлетела на груду мусора и скрылась.
  Осторожно ступал конь, пробираясь между обломками мертвого, безмолвного
города. Вот главная площадь... Величественные здания окружали раньше это
место шумных народных сборищ. Теперь площадь засыпана мусором и посреди
белеет скелет лошади. В бирюзовом просторе неба медленно плывут бурые
коршуны, распластав неподвижные крылья.
  Конь остановился возле каменных ступеней мечети и, фыркая, попятился,
поводя ушами. Впереди, на каменной подставке, лежала огромная раскрытая
книга Корана с покоробившимися от дождей листами, которые шевелились от
ветра.
  "По этим каменным ступеням въезжал в мечеть на саврасом жеребце мрачный
владыка монголов, рыжебородый Чингиз-хан. Здесь он повелел бухарским
старикам кормить до отвала его плосколицых воинов. Тогда на площади пылали
костры, жарились бараньи туши... До сих пор еще видны на каменных плитах
следы костров"...
  Туган сошел с коня, разостлал плащ и накрошил сухого хлеба. Он разнуздал
коня и присел на ступени, держа конец повода.
  За грудой камней что-то зашевелилось. Из-за обломков кирпичей поднялась
истощенная женщина. Кутаясь в обрывки платья, она приближалась, протянув
руку, и не могла оторвать жадных горящих глаз от хлебной корки.
  Туган дал ей горсть сухарей. Она величественным медденным жестом приняла
их, как драгоценность, и, отойдя, опустилась на колени. Она поднесла сухарь
к воспаленным губам, но резко опустила руку и стала раскладывать сухари
ровными горсточками на каменной плите. Осторожно слиза-, ла с руки крошки и
крикнула:
  - Эй, лисята, эй, пузанчики, ко мне! Не бойтесь! Он наш, он добрый.
  Из черного отверстия между каменными плитами показалась сперва одна,
потом три взлохмаченные детские головки. Пробираясь между развалинами,
цепляясь друг за друга, дети медленно приблизились к женщине. Голые,
обожженные солнцем, они были худы, как скелеты, только животы их раздулись
шарами. Из черной дыры вылезли еще двое детей. Они и не пытались встать, а
подползли на четвереньках и уселись, обняв руками свои опухшие животы.
  Женщина ударила по рукам тех, кто потянулся к сухарям, и стала по очереди
класть детям в рот крошки. Она рассказывала :
  - Ворвались они... эти страшные люди, закутанные в овчины... Скакали
повсюду на небольших лошадях и забирали все, что только замечали... Они
убили моего мужа,- он хотел оградить семью... Они схватили всех моих детей
и увезли,- не знаю, живы ли они?.. Всадники волокли меня на аркане, держали
рабой на потеху всем. Однажды ночью мне удалось скрыться, и я пробралась
сюда, в эти развалины... Здесь я не нашла своего дома. Только кучи мусора.
Днем бегают ящерицы, ночью воют и подкрадываются шакалы... Около города я
встретила этих брошенных монголами детей. Мы вместе искали еду и выкапывали
корешки дикого лука... Теперь эти дети стали моими детьми, и мы умрем
вместе, а может быть, и выживем...
  Туган отдал женщине последние сухари и, ведя в поводу коня, вышел из
города.
  Туган пробирался все дальше к Самарканду. Он не встречал караванов.
Кое-где на полях показывались редкие поселяне. Раза два прорысили
монгольские всадники. Тогда работавшие поселяне падали, как подкошенные, и
уползали в канавы. Когда облачко пыли, провожавшее монголов, уплывало за
холмы, на полях снова поднимались напуганные поселяне и принимались
вскапывать землю.




  Через несколько дней Туган остановился па пустынной возвышенности,
изрытой могильными буграми. Перед ним зеленела долина реки, где
громоздились развалины недавно еще славного Самарканда. Домики с плоскими
крышами лепились один около другого, но никакого движения не замечалось в
бывшей столице Мавераннагра, где раньше трудились десятки тысяч искусных
рабочих. Проломанные и размытые дождями крепостные стены огибали среднюю
часть города. Там сохранилась закоптелая часть высокой мечети, выстроенной
последним хорезм-шахом Мухаммедом, и две круглые башни.
  Хромой нищий приблизился к Тугану и просунул из отрепьев тощую руку.
  - Подай убогому, славный бек-джигит! Да сохранит тебя в битвах аллах! Да
отведет он вражескую стрелу от твоего храброго сердца!
  - Где же город? Где блестящая столица султанов и шахов? Где важные купцы,
пестрые базары, где веселый шум молотков в мастерских? - говорил Туган,
рассуждая больше с самим собою, чем с нищим.
  - Всего этого больше нет! - сказал нищий.- Ведь тут прошли монголы! Разве
они что-нибудь оставят? Ты спрашиваешь, куда девался город? Одну часть
людей вырезали безжалостные всадники, другую часть угнали они в свои
далекие степи, остальные жители бежали в скалистые горы, где многие уже
погибли...
  - Долго ли беглецы будут скитаться?
  - Туда за городом, выше по реке, уже понемногу сходятся люди и строят
себе хижины из хвороста и глины. Но живут они всегда в страхе: монголы
могут вернуться каждый день, забрать кого хотят, и утащить с собой на
аркаках... Да сохранит тебя аллах за твою щедрость!
  - А что это за башня в середине города?
  - Заворачивай коня подальше от этих башен! Там тюрьма! Монгольские ханы
уже завели тюрьму в мертвом городе. При пей живут монгольские палачи, они
железными палками разбивают головы осужденных. Я расскажу тебе, как они это
делают...
  Туган, не слушая, спустился вниз по косогору. Пробравшись между
развалинами мертвого города, Туган подъехал к крепости, где возвышались две
старые башни, мрачные и безмолвные. Вдоль стены на земле сидели унылые
родствзнники заключенных. Часовые с копьями сторожили у ворот. Оседланные
кони дремали, привязанные к столбам.
  - Ты куда? Отъезжай! - крикнул часовой.
  - У меня дело к смотрителю тюрьмы,- сказал Туган.
  - Ты по ней стосковался?
  - Может быть, если в башне сидит мой брат.
  - У пас в тюрьме немало разбойников. Но долго они не засиживаются: их
приводят на площадку перед рвом и стукают по темени железной булавой. Поищи
там, во рву, может быть, найдешь тело брата. Как звали его?
  - Он дервиш II пишет книги. Хаджи Рахим Багдади...
  - Длинноволосый безумный дервиш? Такой еще жив! Мы его зовем "дивона"
(юродивый). Посажен надолго...
  - "Навеки н до смерти"?
  - Я слишком с тобой разболтался... Привяжи коня и ступай во двор.
Спросишь начальника тюрьмы. Его дом стоит там же. Около двери на крюке
повешен кувшин. Не забудь, положить в этот кувшин не меньше шести дирхемов.
Тогда начальник будет тебя слушать...
  Туган привязал коня и вошел в ворота. Начальник тюрьмы стоял на террасе
дома в красном ватном халате и зеленых туфлях на босу ногу. Полуголый тощий
повар, звеня железной цепью па ногах, рубил сечкой в деревянной миска
баранину для кебаба. Конец седой бороды начальника, его ногти II ладони
были выкрашены красной хенной. Камышовой тростью он ударял повара по плечу
и приговаривал:
  - Подбавь перцу! Не ленись! Так! Полей гранатовым соком!
  Туган заметил подвешенный у двери глиняный кувшин и опустил в него десять
медных дирхемов. Начальник мрачным взглядом уставился на Тугана.
  - Я мусульманский воин из отряда Субудай-багатура.
  С его разрешения, еду разыскивать родных. Вот моя пайцза! - Туган достал
висевшую у него на шнурке дощечку с вырезанной надписью и рисунком птицы.
Начальник повертел пайцзу и возвратил ее Тугану.
  - Что тебя привело в этот дом отверженных?
  - Я ищу родственника, дервиша Хаджи Рахима аль Багдади. Нет ли такого?
  - Да проклянет его аллах и да сохранит нас, меня и тебя, от сомнения и
знакомства с ним!
  - За что его посадили? Я знал его человеком праведным.
  - Хорош праведник! Он посажен по требованию святейшего шейх-уль-ислама и
достойнейших имамов за равнодушие к священным книгам, за дерзкое
вольнодумство и за то, что в разговоре он никогда не упоминал имени аллаха
всевышнего. Гибелью стал его конец!.. Огонь будет его жилищем!.. Туда ему и
дорога! Туган подумал и сказал:
  - Обвинения ему предъявлены тяжелые, но, может быть, ты все же позволишь
мне как-нибудь облегчить его судьбу?
  - Не старайся напрасно! Ему сохранили жизнь только по требованию
Махмуд-Ялвача, великого визиря у могучего владыки нашей страны, хана
Джагатая. Дервиша не выпустят, прежде чем он не напишет книгу о жизни и
походах потрясателя вселенной Чингиз-хана.
  - А когда Хаджи Рахим окончит свои записки, его выпустят?
  - Чего захотел! Даже если он раскается в своих преграшепкях, его выведут
из тюрьмы только для того, чтобы перед толпой на площади ему отрезать язык
и руки. Вот почему "дивона" уже два года пишет книгу и будет писать еще лет
тридцать, чтобы отдалить день своей гибели. Туган сказал:
  - Так как Хаджи Рахим был моим благодетелем, научил меня читать и писать
по-арабски и кормил меня, когда я умирал от голода, я готов на богоугодные
дела пожертвовать мой единственный золотой динар...- Туган показал золотую
монету.- А ты, великий начальник, прояви милость к обреченному на гибель и
позволь мне повидать Хаджи Рахима.
  - Дай мне золотой динар и ступай в следующий двор. Там ты можешь
любоваться, сколько хочешь, своим сумасшедшим "дивоной".
  Туган положил золотую монету в выкрашенную красной хенной ладонь
начальника тюрьмы и прошел в каменные ворота.




  В глубине узкого дворика в стене темнело квадратное отверстие с железной
решеткой. Там в груде тряпок копошилось что-то темное.
  Около клетки прижалась к стене тонкая фигура, завернутая в длинную до
земли черную шаль, обычную у женщин бродячего племени люли.
  Туган осторожно подошел. Женщина повернула голову. Знакомые черты
поразили его: то же смуглое золотистое лицо, те же карие пытливые глаза, но
исчезла прежняя беззаботность. Метнув пристальный взгляд, женщина
отвернулась... Сомнений нет - это была Бент-Занкиджа.
  Туган подошел ближе, влядываясь внутрь клетки. В ней заключенный мог с
трудом сидеть согнувшись. Из темноты показались косматая грива черных
вьющихся волос и горящие, впивающиеся глаза. Несмотря на страшную перемену
в исхудавшем лице, Туган не мог не узнать Хаджи Рахима. Дервиш подполз к
прутьям клетки и прижался к ним волосатым лицом.
  - Ты пришел вовремя, младший брат мой! - хрипел он.- Подойди ближе,
Туган, и выслушай мои последние желания. Злобные имамы хотят сгноить меня в
клетке или для устрашения толпы обстричь мне уши и разрубить на части... Но
разве могут они убить свободную мысль, задушить мою пылающую ненависть?..
Теперь я написал все, что они хотели, но, прочтя мои записки, они сожгут на
костре и мои записки и меня... Ведь я не расхваливал, как они,
краснобородого Чингиза и не сочинял хвалебных медовых песен татарским
поработителям Хорезма, толстокожим убийцам женщин и детей... Я смело
написал правду о том, что видели мои глаза... Я сделал все, что мог, и
теперь пришел мой последний день разлуки. Похороните меня под старым
платаном на Берегу Салара... Мой учитель Абу Али Ибн Сина был величайший
мудрец, а гонимый тупыми злобными имамами, он умер в тюрьме на гнилой
соломе... Он знал все тайны вселенной, но не знал одной, как спастись от
смерти!.. Туган заговорил тихо:
  - Помнишь ли, чему ты меня учил в пустыне, когда мы с тобой были связаны
веревками и над нами был занесен меч грозного "черного всадника",
Кара-Кончара? Не ты ли тогда говорил: "Подожди унывать, ночь длинна и еще
не кончилась!" Теперь я тебе говорю то же самое: "Подожди унывать, ночь
даже не начиналась!"
  Хаджи Рахим быстро приподнялся, точно силы вернулись к нему. Туган
продолжал тихо, вполголоса, стараясь убедить.
  - Слушай, старший брат мой, и сделай то, что я скажу. Я дам тебе три
черных шарика, и ты их проглотишь. Тогда ты будешь неподвижен, как мертвец,
перестанешь чувствовать боль и увидишь сон, будто ты перелетел через горы в
долину прохладных потоков и благоухающих цветов... Там пасутся белые, как
снег, кони и поют прекрасными голосами золотые птицы... И там во сне ты
встретишь снова девушку, которую ты любил в шестнадцать лет...
  - А потом, проснувшись, я буду снова грызть железные прутья? Мне не надо
такого сна!
  - Подожди и слушай дальше! Пока тебе пригрезится горная долина, где ты
будешь наслаждаться неомрачаемым забвеньем, я объясню твоим тюремщикам, что
ты умер и твое тело надо предать земле. Тогда тюремщики раскроют клетку,
подцепят крюком твое тело и поволокут в яму казненных... Вытерпи это, как
бы ни было больно, не закричи и нз заплачь! Иначе тебе разобьют железной
палкой голову... Когда же ты будешь лежать в яме среди трупов и в полночь
подползут шакалы, чтобы грызть твои ноги, я буду ждать вместе с тремя
воинами. Мы завернем тебя в плащ и быстро унесем за город в безлюдное
место... Там разум вернется в твое тело, я посажу тебя на коня, и ты уедешь
на запад или на восток, где начнешь новую жизнь...
  - Да, ты правильно сказал: ночь еще не кончилась!.. Я готов отправиться в
долину белых коней! Дай скорее целебные шарики! - и Хаджи Рахим протянул
руку, черную и жесткую, как лапа беркута.
  Туган достал из цветного мешочка три черных шарика и передал Хаджи
Рахиму. Тот, не колеблясь, их проглотил. Он начал что-то шептать, все
неразборчивее и тише, покачнулся и свалился на бок...
  - К клетке подошел стражник с копьем.
  - Мой начальник приказывает дольше не оставаться возле отверженного
преступника!
  - Заключенный не нуждается в милости твоего строгого начальника: он умер!
  Стражник недоверчиво просунул в клетку копье и кольнул лежавшего дервиша.
  - Не кричит? Не ворочается? Видно, в самом деле умер!.. Теперь тело
безумного "дивоны" будет выброшено в яму... Ясли вы захотите его
похоронить, поторопитесь это сделать сегодня же ночью. К утру собаки и
шакалы изгрызут покойника так, что вы и костей его не соберете... Спасибо
за щедрость! Всем нам когда-нибудь придется умереть!..




                                        Упорный и терпеливый увидит
                                        благоприятный конец начатого дела.
                                                (Хаджи Ралим)

  Тугак и Бент-Занкиджа шли рядом по безмолвным пустынным улицам
разрушенного города. Туган вел коня в поводу. Гулко отдавался стук копыт в
станах покинутых зданий, Оба вспоминали далекие дни юности, проведенной в
шумном Гургандже, в доме погибшего во время разлива реки старого
Мирзы-Юсуфа.
  - Все эти долгие годы моих скитаний я думал о тебе, Бент-Занкиджа.
  - Вот опять перед тобой подруга твоего детства... И мне тоже пришлось
увидеть блеск молний и услышать удары грома, который потряс, всю нашу
землю... Но там, где в яростную бурю падают могучие дубы и платаны, там
иногда сохраняется невредимой маленькая мышка,- и я спаслась!
  - Расскажи, что с тобой было в эти страшные годы?
  - Слушай, что со мной произошло. Когда монголы схватили меня в Бухаре и
заставили петь их свирепому владыке грустные песни про гибель Хорезма, он
похвалил меня и приказал содержать в его походном хоре китайских певиц...
  Вместе с ними я побывала всюду, где проходил этот истребитель людей.
Однажды Чингиз-хан стал жаловаться на боли в глазах, на то, что вместо
одного месяца перед ним проплывают два месяца, что вместо одного джейрана
ему в степи мерещатся сразу три. Он думал, что с ним шутят злые духи.
Монгольские шаманы молились и плясали перед Чингиз-ханом, но не сумели
отогнать злых духов. Лекари боялись коснуться его и заглянуть в его
ужасающие глаза. Однако приехавший в лагерь Чингиз-хана старый арабский
"каддах", по имени Зин-Забан, храбро взялся вылечить "потрясателя
вселенной". Он действительно быстро помог Чингиз-хану. Свирепый владыка
остался доволен и спросил, какую награду он хочет? Старый лекарь не просил
сокровищ, а только указал пальцем на певицу женского хора, и этой певицей
оказалась я! Чингиз-хан приказал отдать меня лекарю. Старик запер меня в
эндеруне, где я пела про черные кудри юноши и родинку на щеке. Лекарь
услышал II побил меня узорчатым поясом. Я запела о воине, забывшем улыбку.
Старик опять стал учить меня сыромятным ремнем. Тогда я убежала от него, и
меня приютили у себя в походных шатрах женщины презираемого у нас бродячего
племени огнепоклонников люли. Я ходила закутанной, как они, в черное
покрывало, и никто меня не выдал... Но, себе на горе, старый каддах
Зин-Забан пошел жаловаться на мзня грозному Чингиз-хану и умолял, чтобы его
воины мэяя разыскали... Монгольский владыка так рассвирепел, что все кругом
попадали на землю, спрятав лица в ладони... "Как ты осмелился упустить из
своих рук мой дар? - кричал Чингиз-хан.- Как ты не сумел подчинить себе
твою жену? Мужчина, которого не слушается жена, не смеет жить в моих
владениях! Возьмите его!" И бедного старого лекаря схватили палачи и тут же
отрубили ему умную седую голову. "Какая страшная развязка!"  С того
времени я живу у племени люли. Узнав, что Хаджи Рахим сидит в клетке, я
стала приносить ему хлеб, орехи, виноград... Я помогала ему писать...
  - И ты, сама гонимая, помогала ему?
  - Через каждые три дня я ходила в тюрьму и перздавала Хаджи Рахиму
несколько листов чистой бумаги, а он украдкой протягивал мне написанные им
за три дня листы своих воспоминаний. Переписав у себя в шатре эти листы, я
возвращала их Хаджи Рахиму и через три дня опять получала новые страницы
повести о нашествии монголов на Хорезм... Таким образом, одновременно с той
книгой, которую писал в клетке Хаджи Рахим, у меня накопились листы второй
такой же книги, переписанной моей рукой. Да будет благословенна память
Мирзы-Юсуфа, научившего меня писать!..
  - Ты сделала великое дело,- сказал Туган.- Если злобные имамы сожгут
записки Хаджи Рахима, у нас сохранятся вторые их листы! И внуки наши, и
правнуки будут читать повесть Хаджи Рахима о злодеяниях Чингизхана...
  Они подошли к берегу быстрой мутной реки. Здесь стояли закоптелые
шерстяные шатры племени люли.
  У подножия старого платана, на обрывке ковра, Бент-Занкиджа положила
пачки бумажных листов. Яркая луна, поднявшаяся над развалинами Самарканда,
освещала желтые страницы, где ровными строками излагалась повесть гонимого
скитальца. Бент-Занкиджа опустилась на ковер и, перебирая листы, говорила:
  - Хаджи Рахим крайне ослабел, запертый в холодной, никогда не согреваемой
клетке, но он нисколько не унывал, точно его жгли собственные пламенные
мысли... Он уже писал с трудом... Видишь, как в этих строках у него дрожат
и прыгают буквы! Слушай, что Хаджи Рахим написал на последней странице...
  Бент-Занкиджа взяла исписанный арабской вязью лист бумаги и стала читать:
  - "...Мой истертый калям дописал последние строки повести о набеге
беспощадных монголов на цветущие долины нашей родины... Запыленный опилками
усердия, составитель этой книги хотел бы сказать еще много о тех малодушных
людях Хорезма, которые не решились самоотверженно выступить на борьбу с
жестоким губителем мирных племен, свирепым Чингиз-ханом...
  ...Если бы все хорезмийцы твердо и единодушно подняли меч гнева и, не
щадя себя, яростно бросились на врагов родины, то высокомерные монголы и их
краснобородый владыка и полгода не удержались бы в Хорезме, а навсегда бы
скрылись в своих далеких степях...
  ...Монголы одолевали больше вследствие несогласия, уступчивости и робости
противников, чем силой своих кривых мечей... Смелый .Джелаль эд-Дин
показал, что с небольшим отрядом отчаянных джигитов он умел разбивать
монгольские скопища...
  ...Но калям выпадает из моих холодеющих пальцев... Силы дервиша-скитальца
слабеют, а дни бегут, приближая день расплаты... И я могу начертать лишь
несколько строк из стихотворения поэта:

  Подобно весеннему дождю,
  Подобно осеннему ветру
  Исчезла моя молодость!

  Я задержался в этой жизни,
  А вожак каравана
  Уже нагрузил верблюдов
  И торопит двинуться в путь...

        ...Скажу   на   прощанье   моему  неведомому  читателю:
"Надменные  имамы  и.   раздувшиеся  от  важности  улемы   меня
упрекают  в  неверии!  Злобна  и тупа их близорукость! Неверие,
такое, как мое, не легкое и не пустое  дело"  .  Нет  тверже  и
пламеннее   моей   веры:  в  победу  скованного  мыслителя  над
тупоумным палачом, в победу угнетенного труженика над  свирепым
насильником,  в  победу  знания  над  ложью!.. Я знаю, настанет
лучшая пора, когда правда, забота о человеке и свобода  поведут
нашу  родину  к  всеобщему  счастью  и свету!.. Это придет, это
будет!"
       Бент-Занкиджа приложила к губам тонкий смуглый пальчик с
тремя серебряными кольцами, подумала, сдвинув изогнутые  брови,
старательно  сложила  исписанные  листы  и завернула их в кусок
пестрой материи. Она подняла блестящие черные глаза на Тугана и
сказала шепотом:
       -  Теперь я позову трех смелых юношей из племени люли...
Вы отправитесь к яме казненных выручать Хаджи Рахима. Ведь ночь
длинна и еще не кончилась!  Мы спасем его!

Last-modified: Mon, 29 Sep 1997 07:08:54 GMT

Оцените этот текст: