Алексей Толстой. Древний путь
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Эмигранты". М., "Правда", 1982.
OCR & spellcheck by HarryFan, 2 July 2001
-----------------------------------------------------------------------
Темной весенней ночью по отвесному трапу на бак океанского парохода
поднялся высокий человек в военном плаще. Поль Торен поднимался медленно,
со ступеньки на ступеньку - с трудом. От света мачтового фонаря
поблескивали на его кепи три золотых галуна. Он обогнул облепленную илом
якорную цепь и остановился на самом носу, - облокотился о перильца и так
застыл, не шевелясь. Лишь край его плаща отдувался встречным слабым
движением воздуха.
На пароходе светили только отличительные огни - зеленый и красный - да
два топовых на мачтах терялись вверху, в незаметной пелене тумана.
Задернутыми были и звезды. Ночь темна. Внизу, на большой глубине, железный
нос с тихим плеском разрезал воду.
Прислонившись к перилам, Поль Торен глядел на воду. Лихорадка жгла
глаза. Ветерок проходил сквозь все тело - и это было не плохо. О каюте,
горячей койке, о заснувшей под колючей лампочкой сестре милосердия -
болезненно было подумать: белая косынка, кровавый крест на халате,
пергаментное лицо унылого спутника страдающих. Она провожала Поля Торена
на родину, во Францию. Когда она задремала, он потихоньку вышел из каюты.
В черной, как базальт, воде проплыло светящееся животное - какой-то
длинный розоватый крючок с головой морского конька. Лениво шевеля
плавниками, оно с юмором поглядывало на надвигающееся днище корабля,
покуда встречные струи не увлекли его в сторону. Вода была прохладна,
глубина блаженна... Пусть сестра с кровавым крестом сердится... Бытие, -
Поль чувствовал это с печальным волнением, - скоро окончится для него, как
тропинка, обрывающаяся в ночную пропасть, и оттого неизмеримо важнее
микстур, койки, безвкусной еды была эта ночная тишина, где плыли
величественные воспоминания.
Путь, которым шел пароход, был древней дорогой человечества из дубовых
аттических рощ в темные гиперборейские страны. Его назвали Геллеспонтом в
память несчастной Геллы, упавшей в море с золотого барана, на котором она
вместе с братом бежала от гнева мачехи на восток. Несомненно, о мачехе и
баране выдумали пелазги - пастухи, бродившие со стадами по ущельям
Арголиды. Со скалистых побережий они глядели на море и видели паруса и
корабли странных очертаний. В них плыли низенькие, жирные, большеносые
люди. Они везли медное оружие, золотые украшения и ткани, пестрые, как
цветы. Их обитые медью корабли бросали якорь у девственных берегов, и
тогда к морю спускались со стадами пелазги, рослые, с белой кожей и
голубыми глазами. Их деды еще помнили ледниковые равнины, бег оленей
лунной ночью и пещеры, украшенные изображениями мамонтов.
Пелазги обменивали на металлическое оружие животных, шерсть, сыр,
вяленую рыбу. Они дивились на высокие корабли, украшенные на носу и корме
медными гребнями. Из какой земли плыли эти низенькие носатые купцы? Быть
может, знали тогда, да забыли. Спустя много веков ходило предание, будто
бы видели пастухи, как мимо берегов Эллады проносились гонимые огненной
бурей корабли с истерзанными парусами, и пловцы в них поднимали руки в
отчаянии, и будто бы в те времена страна меди и золота погибла.
Правда ли это было? Должно быть, что так: память человеческая не лжет.
Передавали в песнях, что с тех пор стали появляться в пустынной Элладе
герои, закованные в медь. Мечом и ужасом они порабощали пелазгов; называя
себя князьями, заставляли строить крепости и стены из циклопических
камней. Они учили земледелию, торговле и войне. Они сеяли драконовы зубы,
и из них рождались воины. Они внесли дух тревоги и жадности в сердца
голубоглазых. Над Элладой поднималась розовоперстая заря истории. Медный
меч и золотой треножник, где дымилось дурманящее курево, стояли у колыбели
европейских народов.
Потомок пелазгов, Поль Торен, на тех же берегах Средиземного моря был
пронзен пулей в верхушку легкого, отравлен газом, брошенным с воздушного
корабля, и, умирая от туберкулеза и малярии, возвращался из пылающей
Гипербореи в Париж тою же древней дорогой купцов и завоевателей - дорогой,
соединяющей два мира - Запад и Восток, - дорогой, текущей между берегов,
где под холмами лежат черепки исчезнувших царств, - дорогой, где глубоко
на дне дремлют среди водорослей ладьи ахейцев, триремы Митридата, пышные
корабли Византии, а на отмелях у глинистых обрывов валяются заржавленные
днища подорванных и выбросившихся пароходов.
Казалось, - это казалось Полю, - он завершает сейчас круговорот
тысячелетий. Его ум, растревоженный лихорадкой и ощущением своей близкой
смерти, силился охватить всю борьбу, расцвет и гибель множества народов,
прошедших по этому пути. Воспоминания вставали перед ним, как ожившее
бытие. Через несколько дней, быть может, погаснет его мозг, вместе с ним
погибнет то, что он нес в себе, - погибнет мир. Какое ему дело - будет ли
мир существовать, когда не будет Поля Торена? Мир погибнет в его сознании
- это все. Прислонясь к перилам, покрытым росой, глядя в темноту, он
заканчивал круговорот.
Прозвенели склянки. Сменялась вахта. Наверху, над капитанским мостиком,
стояла бессонная фигура рулевого. Освещалось только его широкое лицо,
склоненное над колонкой, где трепетала душа корабля - черная стрелка
компаса. Темнота ночи густела. Воды внизу не было уже видно. Теперь
казалось, что корабль летит в бесплотном пространстве. Это был
предутренний мрак.
Лицо и руки Поля покрылись росой. Он содрогнулся. Сколько рук
человеческих, раскинутых по земле с последней судорогой смерти, в эту
ночь, - во все эти ночи, - будут покрыты такой же росой... Каждый, вонзая
зубы в землю, смешанную с кровью, железом и калом, унесет с собой
тысячелетия отжитого, в каждом простреленном черепе с унылым грохотом
рухнут и исчезнут тысячелетия культуры. Какая нелепость! Какое отчаяние!
Если бы голубоглазому пращуру показать книгу жизни, перелистать все
страницы грядущего, все цветные картинки: "Это просто глупая и жестокая
книжка, - сказал бы веселый пращур, почесываясь под бараньей шкурой. -
Здесь какая-то ошибка: смотрите, сколько хорошего труда затрачено, сколько
развелось народу, сколько построено отличных городов; а на последней
картинке все это горит с четырех концов и трупов столько, что можно неделю
кормить рыбу в Эгейском море..."
"Где-то ошибка, где-то допущен неверный ход в шахматной партии, - думал
Поль Торен, - история свернула к пропасти. Какой прекрасный мир погибает!"
Он закрыл глаза и с отчаянной жалостью вспомнил Париж, свое окно,
голубоватое утро, голубые тени города, аллею бульвара и полукруглые крыши,
теряющиеся в дымке, непросохшие капли дождя на подоконнике, внизу
понукание извозчика, везущего тележку с морковью, веселые голоса тех, кто
счастливы тем, что живут в такое прекрасное утро. Вспомнил свой стол с
книгами и рукописями, пахнущими утренней свежестью, и свой опьяняющий
подъем счастья и доброты ко всему... Какую превосходную книгу он писал
тогда о справедливости, добре и счастье! Он был молод, здоров, богат. Ему
хотелось всем обещать молодость, здоровье, богатство. И тогда казалось -
только идеи добросердечия, новый общественный договор, обогащенный
завоеваниями физики, химии, техники, протянет эти дары всему человечеству.
Какой сентиментальный вздор! Это было весной, накануне войны. Сгоряча и
вправду показалось, что немцы - черти, дети дьявола, идущего приступом на
божественные твердыни гуманизма. Сгоряча показалось, что над Францией
развернуто старое знамя Конвента и за права человека, за свободу,
равенство и братство гибнут скошенные пулеметами французские батальоны.
Как хотелось Полю снова поверить в то утро, когда он от избытка счастья
открыл окно на туманный Париж! Но если это счастье растоптано солдатскими
сапогами, разорвано снарядами, залито нарывным газом, то что же остается?
Зачем были Эллада, Рим, Ренессанс, весь железный грохот девятнадцатого
века? Или удел всему - холм из черепков, поросший колючей травкой пустыни?
Нет, нет, - где-нибудь должна быть правда. Не хочу, не хочу умереть в
такую безнадежную ночь!
- Мосье, вы опять вышли на воздух. Мосье, вам будет хуже, - проговорил
за спиной заспанный голос сестры.
Поль вернулся в каюту, лег не раздеваясь. Сестра заставила его принять
лекарство, принесла горячего питья. В глубине мягко постукивала машина.
Позвякивали пузырьки с микстурами. Пожалуй, это было даже приятно, точно
какая-то надежда на спасение, - теплый свет абажура, мягкая койка, куда,
как в облако, ушло его костлявое тело, горящее в лихорадке. Поль задремал,
но, должно быть, на минуту. И снова горячечной вереницей поползли мысли.
Бессонница сторожила его: нельзя спать, осталось немного часов, слишком
драгоценно то, что проходит в его мозгу...
Одно из воспоминаний задержалось дольше других. Поль беспокойно
заворочался, всунул холодные пальцы в пальды, хрустнул ими. Два месяца
назад, в Одессе, он получил знакомый длинный конверт. Писала Люси, кузина,
его невеста:
"Дорогой и далекий друг, мне бесконечно одиноко, бесконечно грустно. От
вас нет вестей. Вы пишете матери и брату, но никогда - мне. Я знаю ваше
угнетенное состояние и потому еще раз пытаюсь писать. Тяжело вам, тяжело
мне. Четыре года разлуки - четыре вечности пролетели над моей бедной
жизнью. Только мысль о вас, надежда, что, быть может, вам еще будут нужны
остатки моей молодости, моего истерзанного сердца и вся моя огромная
любовь, - заставляют меня жить, двигаться, делать все то же, все то же:
лазарет, ночи около умирающих, вязание солдатских напульсников, чтение по
утрам списков убитых... Франция - сплошное, великое кладбище, где
погребено целое поколение молодости, разбитых сердец, несбывшихся
ожиданий... Мы, живые, - плакальщицы, монахини, провожающие мертвых. Париж
становится чужим. Поль, вы помните, как мы любили старые камни города, они
рассказывали нам величественную историю? Камни Парижа замолчали, их
попирают какие-то новые, чужие люди... И только старики у каминов еще
воинственно размахивают руками, рассказывая о былой славе Франции... Но мы
их плохо понимаем..."
В воспоминании оборвался текст письма, тысячу раз прочитанного Полем.
Но он так и не ответил Люси. Не мог. О чем бы он написал девушке, все еще
пытающейся отдать ему свою печальную любовь? Что бы он стал делать с этой
любовью? Что бы стал делать труп, которому в скрюченные руки всунули букет
роз? Но почему-то его преследовала память о жалко, как у ребенка, дрожащих
губах глупенькой Люси. Год тому назад он был в Париже (на один день) и
тогда же, муча себя и ее, обидел Люси. Он сказал: "Вы видели когда-нибудь,
как с лестницы парижской биржи спускается буржуа, потерявший в одну минуту
все состояние? Предложите ему букетик фиалок в виде _компенсации_...
Вот!.. Ужасно, Люси. Я разорен, мне остается вернуться к погасшему костру
в палеолитическую пещеру и отыскать среди хлама мой добрый каменный
топор..." Тогда-то и задрожали еще невинные губы Люси... Но жалеть ее -
вздор, вздор... Жалость - все тот же вздор из той же неоконченной книги,
которую писало слепое счастье, а перелистывал весенний ветер... И жалость
выжжена военным газом...
Под утро Поль снова ненадолго задремал. Разбудил его хриплый рев
парохода. Нервы натянулись. В иллюминатор бил столб света, и
отвратительными в нем казались желтые складки на лице сестры. Она взяла
плед и повела Поля на палубу, усадила в шезлонг, прикрыла ему ноги.
Ревя всею глоткой, пароход выходил из Дарданелл в Эгейское море. На
низких глиняных берегах виднелись обгоревшие остатки казарм и взорванных
укреплений. На отмели лежал с утопленной кормой заржавленный пароход.
Война была прервана на время - силы, ее вызвавшие, перестраивались,
народам дано разрешение ликовать и веселиться. Чего же лучше!.. Утро было
влажно-теплое. Пароход, немного завалившись на левый борт (реквизированный
у немцев и перевозивший войска, беженцев и портящиеся грузы, пароход
южноамериканской линии "Карковадо" в шесть тысяч тонн), все дальше уходил
от земли в лазоревую пустыню. За его кормой косматое солнце все выше
взбиралось на ужасную высоту безоблачного неба. Впереди вылетела колесом
из солнечной воды черно-блестящая, с ножом плавника, спина дельфина.
"Мама, мама, дельфин!" - по-русски закричал белокурый ребенок, стоя у
борта и указывая худенькой ручкой на море. Перед кораблем резвилось стадо
дельфинов. И стало понятно, что именно в такое утро в Эгейском зеркальном
море под пляску дельфинов из белой пены поднялась, раскрывая светлые
глаза, краса жизни - Афродита. "Ну что же, попробуем ликовать и
веселиться", - подумал Поль.
Белокурый ребенок висел на перилах, наслаждаясь водяными играми
спутников Афродиты; его поддерживала мать в пуховом грязном платочке на
плечах, в стоптанных башмаках. На ее исплаканном лице застыл ужас пожаров
России. В руке, давно не мытой, она сжимала морской сухарик. Какое ей было
дело до того, что в солнечном мареве прищуренные глаза Поля как будто
увидели тень "Арго", крутобокого, с косым парусом, сверкающего медью щитов
и брызгами весел дивного корабля аргонавтов - морских разбойников,
искателей золота... Он пронесся по тому же древнему пути из ограбленной
Колхиды...
По широкой палубе прошла пожилая женщина в поддельных соболях поверх
капота, сшитого из кретоновой занавески. Лицом и движениями она напоминала
жабу. За ней бежали две чрезвычайно воспитанные болонки с розовыми
бантами. Эта ехала тоже из Одессы, везла в третьем классе четырех
проституток, обманув их золотыми горами: "Доберитесь, цыпочки, только до
Марселя". Вот она заспешила, нагнула голову к плечу и показала фальшивые
челюсти, приветствуя знакомца - высокого, дрянно одетого мужчину с глупым
лицом и закрученными усами. Этот сел в Константинополе, говорил
по-польски, гордо разгуливал, куря длинную трубку, по которой текла слюна,
и стремился найти аристократических партнеров, чтобы засесть в картишки.
Проходя мимо Поля, он затрепетал ляжками из почтительности.
"Перед гибелью дома изо всех щелей выползают клопы", - подумал Поль.
Пароход поворачивал на юго-запад. Направо из-за моря поднимались острые
лиловые вершины. Над ними клубились тучи. Грядою гигантских гор поднимался
остров. Кругом - зеркальное море, пронизанная солнцем лазурь, а вдали
гребнистый остров весь был покрыт мраком. Грозовые тучи висели над ним,
опускалась пелена дождя, и - как будто там и вправду был трон Зевса -
разорванной нитью по тучам блеснула молния... До парохода долетел вздох
грома.
- Это Имброс, курьезный островок, над ним всегда грозы, - проговорил за
спиной Поля небритый черномаз в феске. Он еще вчера в порту предлагал Полю
разменять любые деньги на любые или устроить знакомство с жабой, везущей
четырех девочек, и советовал, между прочим, не садиться играть с усатым
поляком в карты.
Поль закрыл глаза, чтобы костлявое лицо в феске не заслонило видения
славы бога богов - Зевса. С левого борта приближался низкий берег Малой
Азии, где каждый холм, каждый камень воспет гекзаметром, - земля героев,
Троада. За прибрежной полосой песка расстилалась бурая равнина, изрезанная
руслами высохших потоков. Вдали, на востоке, облачной грядой стояли
вершины Иды, кое-где еще покрытые жилами снега.
Поль встал с шезлонга, подошел к борту. На этой равнине шумели некогда
поля пшеницы и маиса, благоухали сады, бесчисленные стада спускались с
Фригийских гор. Вот - кремнистое устье Скамандра: желтый ручей уходит
полосой далеко в море. Налево - курганы, могилы Гектора и Патрокла. Здесь
были вытащены на песок черные корабли ахейцев, а там - на выжженной
равнине, где изрыта земля и курится дымок бедной хижины, - поднимались
циклопические стены Трои с нависшими карнизами, квадратными башнями и
золотой многогрудой статуей Афродиты азиатской.
С незапамятных времен эолийские греки плыли к берегам Троады, селились
там и занимались земледелием и скотоводством. Но скоро сообразили, что
место хорошо, и стали строить крепость Трою у ворот Геллеспонта, чтобы
захватить путь на восток. И Троя стала сильным и богатым царством. В
торговые дни на базар - перед высокими стенами города - ехали скрипучие
арбы с хлебом и плодами; вероломные славяне с границ Фракии вели бешеных
коней, знаменитых быстротой бега; приезжали на богатых колесницах хетты из
Богазкея с товарами, сделанными по лучшим египетским образцам; фригийцы и
лидийцы в кожаных колпаках гнали стада круторунных баранов; финикийские
купцы с накладными бородами, в синих войлочных одеждах подгоняли бичами
черных рабов с тюками и глиняными амфорами; почтенные морские разбойники,
вооруженные обоюдоострыми секирами, приводили красивых рабынь и
соблазнительных мальчиков; жрецы раскидывали палатки и ставили алтари,
выкрикивая имена богов, грозясь и зазывая приносить жертвы. Со стен на
суету базара глядели воины, охранявшие ворота. В городе были собраны
неисчислимые сокровища, и слух о них шел далеко.
Эллада в те времена была бедна. Давно миновали пышные времена Микен,
Тиринфа и Фив, построенных героями. Циклопические стены поросли травой.
Земля неплодная; население редкое - пастухи, рыбаки да голодные воины.
Цари Ахей, Арголиды, Спарты жили в мазанках под соломенными крышами.
Торговать было нечем. Грабить у себя нечего. Торговля шла мимо Эллады.
Оставались - легендарная слава прошлого, кипучая кровь, кидающаяся в
голову, и необыкновенная предприимчивость. Цель была ясна: ограбить и
разбить Трою, овладеть Геллеспонтом и повернуть купеческие корабли в
гавани Эллады. Стали искать предлога к войне, а найти его, как известно,
нет ничего проще. Впутали Прекрасную Елену. Подняли крик по всему
полуострову. Позвали Ахиллеса из Фессалии, налгав, что отдадут половину
добычи. Спросили Додонского оракула и поплыли на черных кораблях, чтобы
начать медными звуками гекзаметра трехтысячелетнюю историю европейской
цивилизации...
С тех пор и поныне не нашлось, видимо, иного средства поправлять свои
дела - кроме меча, грабежа и лукавства. Герои Троянской войны были по
крайней мере великолепны в гривастых шлемах, с могучими ляжками и бычьими
сердцами, не разъеденными идеями торжества добра над злом. Они не писали у
открытого окна книг о гуманизме.
Пароход повернул к западу, низкий берег стал отдаляться. Поль снова сел
в шезлонг. "Суррогат, - подумал он и повторил это слово, - ложь, которой
больше не хотят верить... Гибель, гибель неотвратима... Историю нужно
начинать сызнова... Или..."
Он усмехнулся, слабо пожал плечом, - это "или" давно уже навязывалось в
минуты раздумий. Но за "или" следовало противоестественное: мир
выворачивался наизнанку, как шкура, содранная со зверя.
На палубе появилась кучка русских эмигрантов. Один, молодой, с наглыми,
страшными глазами, дергаясь и почесываясь, следил за игрой дельфинов.
- Попаду. Пари - хочешь? - спросил он хриповатым баском и потащил из
кармана ржавый наган.
Другой, бледный, с раздвоенной бородкой, остановил его руку:
- Брось. Здесь тебе не Россия. И вообще, брат, брось шпалер в море.
- Эгэ, брось... Сто двадцать душ отправлено им к чертовой матери... Его
в музей надо...
Двое захохотали невесело, третий зашипел:
- Не орите... Капитан, кажется, задремал...
Русские офицеры оглянулись на Поля и на цыпочках отошли подальше.
Солнце легло на палубу, на лицо, - Поль задремал. Сквозь веки спящие глаза
его видели красноватый свет... Как странно, куда же девалось море?.. (Так
подумалось.) Как жалко, как жалко... (И он увидел...) Унылая осенняя
равнина, телеграфные столбы, оборванные проволоки... Налетает зябкий
ветерок... А лицу жарко... Внизу под горкой горят крытые соломой хаты -
без дыму, беззвучно, как свечи. Беззвучно стреляет батарея по деревне, -
ослепительные вспышки из жерл. Мрачны лица у артиллеристов... Это все свои
- парижане... Дерутся за права человека... "О, черт!" (Поль слышит, как
скрипят его зубы...) "Вы должны исполнить свой долг!" - кричит он солдатам
и чувствует, как лошадь под ним прогибается, спина ее - будто сломанная,
без костей... И тут же, на батарее, между людьми вертится этот - с
наглыми, страшными глазами, с наганом... Невыносимо лебезит, все чешется,
похохатывает... И вдруг руками начинает быстро, быстро рыть землю -
по-собачьи. Вытаскивает из земли, встряхивает двоих в матросских
бескозырках, подводит под морду прогнувшейся лошади: "Господин капитан,
вот - большевики..." У них - широкие лица, странной усмешкой открыты зубы,
а глаза... Ах, глаза их таинственно закрыты... "Ты застрелил их, негодяй!"
- кричит Поль наглому вертуну и силится ударить его стеком, но рука будто
ватная... Неистово бьется сердце... Если бы только матросы открыли глаза,
он впился бы в них, разгадал, понял...
Поля разбудил обеденный звонок. И снова сияло молочно-голубое море.
Вдали проходили гористые острова. Изодранный за войну ржавый "Карковадо"
плыл, как по небесам, накренившись на левый борт, по этой зеркальной
бездне. Солнце клонилось к закату. Редко из-за края воды и неба поднимался
дымок. Под вечер лихорадка отпускала Поля и слабость наваливалась на него
стопудовым тюфяком. Холодели руки, ноги. Это было почти блаженно.
Ранним утром "Карковадо" бросил якорь у Салоник в грязно-желтые воды
залива. Город, видный как на ладони между бурыми и меловыми холмами, был
сожжен. Развалины древних стен четырехугольником ограничивали унылое
пожарище, где иглами поднимались белые минареты. Жарко пекло солнце.
Меловые холмы, казалось, были истоптаны до камня подошвами племен,
прошедших здесь в поисках счастья. От набережной отделилась барка с
солдатами. Маленький буксирчик, пыхтя в солнечной тишине, подвел к
"Карковадо" барку. Со скрипом опустили трап. И попарно побежали наверх
зуавы в травяного цвета френчах, красных штанах, красных туфлях. Смеясь и
кидая мешки и фляжки, они легли на теневой стороне верхней палубы. Запахло
потом, пылью, пополз табачный дым. Зуавам было на черта наплевать: их
пытались было перебросить в Россию, на одесский фронт. В Салониках они
заявили: "Домой!" - и выбрали батальонный совет солдатских депутатов.
Тогда сочли за лучшее отправить их по домам. "Вот это - дело! - ржали
зуавы, катаясь от избытка сил по палубе. - К черту войну! Домой, к
бабам!.."
До полудня грузили уголь. Сгибаясь под тяжестью корзин, поднимались по
зыбкому трапу оборванцы, головы их были обвязаны тряпками, - греки, турки,
левантинцы, - все они были одинаково черны от угольной пыли, каплями ваксы
капал пот с их аттических носов. Пустые корзинки летели вниз, в барку. С
мостика ругался в рупор помощник капитана. Лениво висели пассажиры на
бортах. Наконец "Карковадо" заревел, запенилась грязная вода за кормой,
зуавы замахали фесками берегу. И - снова лазурь, древняя тишина.
Вдали, справа, проплыл Олимп снеговой шапкой с лиловыми жилками. Зевс
был милостив сегодня - ни одно облачко не затеняло сверкающей вершины. Вот
и Олимп ушел за море. Зуавы храпели в тени под висящими лодками. Иные
играли в кости, выбрасывая их из кожаного стаканчика на палубу. Один,
широкоплечий, с бровями и ресницами светлее загара, посадил на колени
маленького русского мальчика и нежно, лапой гладя его волосы, расспрашивал
на незнакомом и дивном языке о существенных событиях жизни. Мать издали с
тревогой и радостной улыбкой следила за первым успехом сына среди
европейцев... Нет, нет, ни один из этих людей не хотел вместе с Полем
лезть в могилу, кончать историю человечества.
Близко теперь - то с правого, то с левого борта проплывали острова
высокими караваями, с каменистыми проплешинами, покрытые низкорослым
леском. Море у их подножия было зеленое, они зеркально отражались в нем, и
там не было дна - опрокинутое небо. У одного островка прошли так близко,
что были видны черноголовые дети, копошившиеся у порога хижины, сложенной
из камней и прислоненной к обрыву. Женщина, работавшая на винограднике,
заслонилась рукой - глядела на пароход. Полосы виноградников занимали весь
склон. С незапамятных времен здесь кирками долбили шифер, чтобы из
каменной пыли, впитавшей свет и росу, поднималась на закрученной лозе
золотистая гроздь - сок солнца. Вершина горы была гола. Бродили рыжие
козы, и стоял человек, опираясь на палку. На нем была войлочная шляпа,
какую рисовали кирпично-красным на черных вазах гомеровские греки. И
пастух, и женщина в полосатой юбке, и дети, играющие со щенком, и
беловолосый старик внизу в лодке проводили равнодушными взглядами
истерзанный войною пароход, где постукивал зубами от лихорадки и озноба
смертных мыслей Поль Торен, лежа под пледом в шезлонге.
Когда раздался звук трубы - тра-та-татаам, - зуавы горохом посыпались с
палубы на корму. Там у открытого дощатого камбуза высокий негр в белом
колпаке черпал из дымящихся котлов, разливал суп в солдатские котелки.
"Полней, горячей!" - кричали зуавы, смеясь и толкаясь. Вонзали зубы в
хлеб, со звериным вкусом хлебали бобовую похлебку, запрокинув голову, лили
красной струей в рот вино из манерок. Еще бы: в такой горячий, лазурный
день можно съесть гору хлеба, море похлебки! За камбузом, привязанный к
стреле подъемного крана, стоял рыжий старый бык, взятый в Солониках. Он
мрачно озирался на веселых солдат. "Съедят, - очевидно, думалось ему, -
завтра непременно съедят..." Зуав с пушком на губе, с длинными глазами,
взмахнув манеркой, закричал ему: "Не робей, старина, завтра принесем тебя
в жертву Зевсу!.."
На солдатский обед смотрело с верхней палубы семейство сахарозаводчика,
бежавшее из Киева. Здесь были сам сахарозаводчик, похожий на лысого краба
в визитке; его сын, лирический поэт с книжечкой в руке; мама в корсете до
колен и в собольем меху, из которого торчал седоватый кукиш прически;
модно одетая невестка, боящаяся грубостей; трое детей и нянька с грудным
ребенком. Папа-краб негромко хрипел, не вынимая изо рта сигары:
- Мне эти солдаты мало нравятся, я не вижу ни одного офицера, у них
мало надежный вид.
- Это какие-то грубияны, - говорила мама, - они уже косились на наши
сундуки.
Сын-поэт глядел на полоску пустынного берега Эвбеи. "Хорошо бы там
поселиться с женой и детьми, не видеть окружающего, ходить в греческом
хитоне", - так, должно быть, думал этот богатый молодой человек с унылым
носом.
Зуавы внизу отпускали шуточки:
- Смотри, вон тот, пузатый, наверху, с сигарой...
- Эй, дядя-краб, брось-ка нам табачку...
- Да скажи невестке, чтоб сошла вниз, мы с ней пошутим...
- Он сердится... О, ля-ля! Дядя-краб, ничего, потерпи - в Париже тебе
будет неплохо.
- Мы напишем большевикам, чтобы вернули тебе заводы...
Шумом, хохотом, возней зуавы наполнили весь этот день. Горячая палуба
трещала от их беготни. Им до всего было дело, всюду совали нос - будто
взяли "Карковадо" на абордаж вместе с пассажирами первого класса.
Папа-краб ходил жаловаться капитану, тот только развел руками: "Жалуйтесь
на них в Марселе, если угодно..." Дама с собачками, сильно обеспокоенная
за участь своих четырех девушек, заперла их на ключ в каюте кочегара.
Русские офицеры не показывались больше на палубе. Поляк, возмущенный
хамским засилием, тщетно искал приличных партнеров. Выполз из трюма
русский общественный деятель, англофил - в пенсне, с растрепанной бородой,
где засела солома, - и стал наводить панику, доказывая, что среди зуавов -
переодетые агенты Чека и не миновать погрома интеллигенции на "Карковадо".
Ночью огибали Пелопоннес - суровую, каменистую Спарту. Над темным
зеркалом моря сияли крупные созвездия, как в сказке об Одиссее. Сухим
запахом полыни тянуло с земли. Поль Торен припоминал имена богов, героев и
событий, глядя на звезды, на их бездонные отражения. Снова ночь без сна.
Он измучился дневной суетой. Но странное изменение произошло в нем. Глаза
поминутно застилало слезами. Какое величие миров! Как мала, быстролетна
жизнь! Как сложны, многокровны ее законы! Как он жалел свое сердце -
больной комочек, отбивающий секунды в этой блистающей звездами вселенной!
Зачем вернулось желание жить? Он уже примирился, уходил в ничто печально и
важно, как развенчанный король. И вдруг - отчаянное сожаление... Зачем?
Какие чары заставили снова потянуться к солнечному вину? Зачем это
нагромождение мучений?.. Он старался сызнова восстановить ткань недавних
мыслей о гибели цивилизации, о порочном круге человечества, о том, что,
уходя, он уносит с собой мир, существующий постольку, поскольку его мыслит
и одухотворяет он, Поль Торен... Но ткань порвалась, лохмотья исчезали,
как туман. А в памяти перекликались веселые голоса зуавов, стучали их
варварские шаги. Вспомнил пастуха на вершине острова, женщину, срезающую
виноград, черных грузчиков, с хохотом швыряющих вниз угольные корзинки...
"Так будь же смелым, Поль Торен! Тебе терять нечего. Есть твоя
культура, твоя правда, то, на чем ты вырос, то, из-за чего считаешь всякий
свой поступок разумным и необходимым... А есть жизнь миллионов. Ты слышал
топот их ног по кораблю?.. И жизнь их не совпадает с твоей правдой. Они,
как те синеглазые пелазги, смотрят с дикого берега на твой гибнущий
корабль с изодранными парусами. Взывай с поднятыми руками к своим богам. В
ответ с неба только огонь и грохот артиллерийской канонады..."
Эту ночь Поль провел на палубе. Утренняя заря разлилась коралловым,
розовым сиянием, теплый и влажный ветер заполоскал солдатское белье на
вантах, замычал рыжий бык, и из воды, как чудо, поднялся шар солнца. Ветер
затих. Пробили склянки. Раздались хрипловатые голоса просыпающихся.
Начался жаркий день. Зуавы босиком, подтягивая штаны, побежали мыться, с
диким воем обливали друг друга из брандспойта. Задымился дощатый камбуз.
Высокий негр в белом колпаке скалил зубы.
Сквозь пелену бессонницы Поль Торен увидел, как за кормой парохода
потянулся густой кровавый след, окрашивая пену. Это в жертву Зевсу был
принесен бык. Он лежал на боку с раздутым животом, из перерезанного горла
текла кровь по желобу в море. Туда же бросили его синие внутренности.
Ободранную тушу вздернули на мачте. Размахивая огромной ложкой, негр
держал зуавам речь о том, что на реке Замбези - его родине - еду называют
кус-кус, и что эта туша - великий кус-кус, и хорошо, когда у человека
много кус-куса, и плохо, когда нет кус-куса!..
- Браво, шоколад!.. Свари нам великий кускус! - топая от удовольствия,
кричали зуавы.
Пылало солнце. Через море лежал сверкающий путь. Воздушные волны зноя
колебались на юге. Казалось - там, у берегов Африки, бродят миражи. В
полдень из раскаленного нутра парохода послышался короткий, пронзительный
женский крик. Затем засмеялось несколько мужских голосов. Жаба с
собачками, выкатив глаза, перекосившись, пробежала по палубе, за ней -
собачки с бантами. Оказывается, зуавы пронюхали, где сидят четыре
девчонки, и пытались сломать дверь в кочегарке. Были приняты какие-то
меры. Все успокоилось. Первый класс казался вымершим. Зуавы лежали в одних
тельниках на раскаленной палубе. Поль Торен мучительно хотел согреться, но
солнце не прожигало озноба, постукивали зубы, красноватый свет заливал
глаза.
- Плохо, старина? - спросил за спиной чей-то голос, негромкий, суровый.
Не удивляясь, не оборачиваясь, Поль пошевелил ссохшимися губами:
- Да, плохо.
- А зачем заваривали кашу? А зачем варите эту кашу? Теперь понимаешь -
что такое ваша цивилизация? Смерть...
Ледяной холодок пробегал по сухой коже, гудело в ушах, как будто гудели
маховые колеса. Полю показалось, что от его шезлонга кто-то отошел... Быть
может, почудилось, потому что хотелось услышать звук человеческих шагов.
Но нет, он даже чувствовал запах солдатского сукна того человека, кто
сказал ему дерзкие слова... Значит - правда, что на пароходе агенты
Чека... Жаль, что прервался разговор...
И сейчас же на глаза Поля спустилась зыбкая картина воспоминаний. Он
увидел...
...Глиняные стены жаркой хаты, большая белая печь с нарисованными на
углах птицами и цветками. На земляном полу лежит на боку человек в
коротком полушубке, руки завязаны за спиной. В кудрявых волосах запеклась
кровь. Лицо, бледное от ненависти и страдания, обращено к Полю. Он говорит
пофранцузски с грубоватым акцентом:
- Откуда приехал, туда и уезжай... Здесь не Африка; мы хоть и дикие, да
не дикари... Свободу свою не продадим. До последнего человека будем
драться... Слышишь ты - России колонией не бывать! Врешь, брат, под твоими
красивыми словами - плантатор.
- Какой вздор! - Поль страшно искренен. - Какой вздор! Мы не о колониях
думаем. Мы спасаем величайшие ценности. Однажды было нашествие гуннов, мы
их разбили на Рейне. Теперь разобьем их на Днепре.
Лежащий нагло усмехнулся:
- Ты что же - из идеалистов?
- Молчать! - Поль стучит перстнем по дощатому столу. - Говорить вежливо
с офицером французской армии!
- Чего мне молчать, все равно расстреляешь, - говорит связанный
человек. - И напрасно... Ох, пожалеешь... Лучше развяжи мне руки, я уйду.
А ты уезжай во Францию, да револьвер - не позабудь - по дороге брось в
море... Все равно ваше дело проиграно. Нас - полмиллиарда. Твои руки - это
мы, твои ноги - мы, брюхо твое - мы, голова - мы... А что твое? Ценности?
Культура? - Наша... Хранителей других поставим, и - наша. (Раненый подполз
к столу. Глаза его - расширенные, дикие, страшные - овладевали, давили...)
Я вижу - ты честный человек, ты, может быть, один из лучших... Зачем же ты
на их стороне, не на нашей? Они отравили тебя газом, заразили лихорадкой,
пронзили твою грудь... Они растлили все святыни... Так зачем же ты с ними?
Кусок хлеба и мы тебе обещаем... Проведи рукой по глазам, сними паутину
веков... Проснись... Проснись, Поль...
Поль Торен со стоном открыл глаза. Когда кончится эта пытка? Колючие,
перепутанные осколки воспоминаний, дневная суета перед глазами, гул
стеклянных маховиков в ушах... Скорее бы темнота, тишина, небытие!
Погас и этот день. Снова над морем - пылающие миры, потоки черного
света, в фокусах их скрещений возникающие из квантов энергии клубки
первичной материи, и, гонимые светом из конца в конец по чечевице
вселенной, летят семена жизни. Из одной такой микрожизни возник Поль
Торен. И снова, когда-нибудь, его тело, его мозг, его память раскинется
пылью атомов в ледяном пространстве.
В эту ночь, как в предыдущую, сестра не мотла увести его в каюту. Когда
она от досады заплакала, он поднял дрожащий, сухой, как сучок, палец к
звездам:
- Это мне нужнее ваших микстур.
Ранним утром проходили мимо Калабрии: дикий берег, острые зубья скал,
нагромождения лилово-серых камней. Редкие кусты в трещинах. Выше террасы
бурых плоскогорий. Кое-где кучки овец. На мысу - такой же, как камни,
замок - башня, развалины стен: старое разбойничье гнездо, откуда выезжали
грабить корабли, заносимые штормом к этому чертову месту. Налево в
мглисто-солнечном тумане курился дым над снежной вершиной Этны, голубели
берега Сицилии. "Карковадо" несся по коротким волнам пролива, которого так
боялся Одиссей. На палубу вышло семейство сахарозаводчика - все в
спасательных поясах. Оказывается, здесь была опасность встретиться с
блуждающей миной. Зуавы плевали в пролив. Но стремнину миновали
благополучно. Ржавым носищем "Карковадо" резал теперь бирюзовоголубые воды
Тирренского моря.
Общественный деятель с соломой в бороде, пройдя по палубе, громко
сказал, ни к кому не обращаясь:
- Барометр падает, господа!
Действительно, жара усиливалась. Небо было металлического оттенка. На
юге воздух ходил мглистыми волнами, как будто там кипятили воду. От
праздности, от зноя, от нестерпимого света на пароходе стало твориться
неладное. Говорили, что одну из жабиных девчонок этой ночью отвели наверх,
в каюту капитана. Со вчерашнего дня капитан не показывался на мостике.
Обнаружилось, что остальные девочки удрали из кочегарки. Одну удалось
отыскать в трюме, где она ходила по рукам, кричала и царапалась. Ее
заперли в аптеке под надзором фельдшера. Зуавы волновались,
перешептывались. То один, то другой вскакивал с раскаленной палубы и
исчезал где-нибудь в черных недрах парохода, где пахло крысами, плесенью и
железные стены скрипели от вздохов машины.
Барометр падал. Под лодкой сидела русская дама пригорюнясь. Мальчик
спал, положив мокрую от пота голову на ее колени. Затих даже стук ножей в
камбузе. И вдруг где-то внизу произошла короткая возня - удары, рычание...
На палубе появились двое - с волосами торчком, голые по пояс, в замазанных
парусиновых штанах. Оглянувшись, они побежали. Передний показывал
вытянутую окровавленную руку.
- Откусил палец, откусил палец, - повторял он надрывающимся глухим
голосом. Остановился, неистово стащил с ноги деревянный башмак (другая
нога - босая), швырнул его в море. Легко побежал дальше. - Откусил палец!
Другой, выше его ростом, бежал за ним молча. На жилистой спине его под
лопаткой был виден кровавый желвак со следами зубов. Едким потом и кровью
пахнуло по палубе. Сейчас же за этими двумя выскочил на палубу третий с
узким лицом, черноволосый, в разорванной бязевой рубашке. Раздвинув ноги,
он пронзительно свистнул, как будто ночью на пустыре. Зуавы вскочили.
Глаза их дичали, усы топорщились. Быстро, плотно они окружили раненых
кочегаров. Шумно дышали груди. Высокий, с желваком на спине, проговорил
душераздирающе:
- Обе девчонки у него в каюте...
- У кого?
- У шоколада...
С откушенным пальцем крикнул:
- У него нож... У него огромный нож и вертел... Откусил мне палец...
Наших всех зарежут здесь... Живым не доехать...
Снова свист. И тогда все - и солдаты и кочегары - побежали по трапам
вниз. Немного спустя там грозно загудели голоса. На палубу выскочила из
кают-компании жаба с обеими собачонками на руках, заметалась, как слепая.
В каютах первого класса захлопали опускаемые жалюзи. Пробежал с испуганным
лицом помощник капитана.
Кок-негр появился, наконец, в крутящейся толпе. Он здорово отбивался
длинными руками. Белая куртка на нем - в клочьях, в пятнах крови. Он
пятился к трапу. Вдруг фыркнул, зашипел на наседающих, в два прыжка
взлетел на палубу и помчался по ней, выкатив белки глаз, как лупленые
яйца. "Лови, лови!" - кричали зуавы, устремляясь за ним. Он вскарабкался
еще выше, на капитанский мостик, и оттуда - головой вниз - мелькнуло его
лакированное тело, упало в воду. Далеко от корабля, отфыркиваясь,
вынырнула черная голова.
На "Карковадо" остановили машину. В море полетели спасательные круги.
Негр подплыл к борту и ухватился за конец. Весело скалясь, он посматривал
на свешенные через перила головы зуавов. Было ясно, что бить его уже
больше не станут.
А барометр продолжал падать. Небо нависло раскаленным свинцом.
Задыхаясь, стучала пароходная машина, стучала кровь в головы. И на палубе
снова закружился вихрь: солдаты перешептывались, перебегали, сбивались в
кучу. Раздался повышенный, певуче-четкий (видимо, парижанина) панический
голос:
- На нас идет шторм. Все, кто на палубе, будут смыты в море. Нас не
пускают даже в кают-компанию. А в первом классе пружинные койки для
спекулянтов, серебряные плевательницы, чтобы им рвать. Неужели нам и здесь
еще умирать за буржуа?.. В трюм спекулянтов!
- В трюм спекулянтов! - закричали голоса. - Богачей, буржуа - в трюм!
Зуавы, завывая, кинулись через обе двери в каюткомпанию. Но там никого
не было. На столе - неоконченный обед. Двери кают заперты. Здесь было
душно, как в духовом шкафу, где жарят гуся. Иные из солдат повалились на
диваны, вытирая ручьи пота. Те, кто позлее, стали стучать в двери кают:
- Алло! Эй, вы, детки, - в трюм, в трюм! Очистить каюты!
Из одной каюты, куда грохнули кованым башмачищем, высунулся папа-краб с
прыгающими лиловыми губами, весь в поту:
- Ну? В чем, собственно, дело? Что вы так шумите?
Уже чья-то чумазая рука сгребла его за визитку, десятки пышущих лиц,
расширенных глаз приблизились к нему... Не сдобровать бы папе-крабу с его
семейством и сундуками... Но в это время раздались пронзительные
боцманские свистки. Свистали: "Все наверх!" И сейчас же треснуло,
раскололось небо над пароходом, ударил такой гром, что люди сели.
Полыхнула молния во все иллюминаторы. И жалобно запели ванты, снасти,
"Карковадо" сильнее повалило на левый борт. Налетел шторм. Стало темно.
Пятнами различались испуганные лица.
Рваные тучи мчались над самой водой. Море стало гривастым,
свинцово-мрачным, и волны все злее, все выше били в ржавые борта. Вода уже
хлестала на палубу. Раскачивало шлюпки на стрелах. Одну запарусило,
рвануло, сорвало, и она унеслась, кувыркаясь среди бешеной пены. Тут бы
надо бочку с сокровищами бросить морскому царю, заколоть ему быка, чтобы
смилостивился! Невдомек! Трещал, зарываясь, валился, гудел винтами, густо
дымил "Карковадо". Ураган шел с юго-востока, гнал его к родным берегам.
Поль Торен, возбужденный, сидел на койке в подушках. Свирепо бил
трезубцем Нептун в задраенный иллюминатор. Какой великолепный конец пути!
Глаза Поля блестели трагическим юмором. Вот удар так удар - в борт!
Корабль содрогнулся, тяжело начал валиться. Попадали склянки, покатились
вещи и вещицы к каютной двери. Как на качелях на последнем взмахе - каюта
становится торчком. Замирает сердце. Не выпрямится.
- Мы погибли, погибли! - закричала сестра, схватившись за столик у
койки.
Нет, оправилась старая посудина. Каюта поползла вверх. Выпрямилась.
Сестра, опустившись на колени, плача, подбирала разбитые склянки. И -
снова бьет в борт трезубец морского царя.
- Сестра, - говорит Поль, улыбаясь обтянутым, как у трупа, лицом, - это
ураган времен обрушился на нас...
Больше суток мотало "Карковадо". Изломало и смыло все, что было на
палубе. Унесло в море двух зуавов. Унесло собачек несчастной жабы и
кожаные сундуки - большой багаж - киевского сахарозаводчика. Кто-то
хватился общественного деятеля с соломой в бороде - так и не нашли.
Настал последний вечер. Поль сказал сестре:
- Попросите солдат, чтобы вынесли меня на палубу.
Пришли зуавы, покачали головами в красных фесках, пощелкали языками.
Подняли Поля вместе с тюфячком и отнесли в шезлонг на палубу. Он сказал:
- Желаю вам счастья, дети.
Там, на западе, - куда, поднимаясь и опускаясь, устремлялся тяжелый нос
корабля, - в оранжевую пустыню неба опускалось солнце, еще гневное после
бури. Опускаясь, оно проходило за длинными полосами вуалевых облачков,
раскаляя их, багровело. Снизу вверх по его диску пробегали красноватые
тени.
Море было мрачно-лиловое, полное непроглядного ужаса. По верхушкам волн
скользили красноватые, густые на ощупь отблески солнечного шара. Гребень
каждой волны отливал кровью.
Но это длилось недолго. Солнце село. Погасли отблески. И в закате стали
твориться чудеса. Как будто неведомая планета приблизилась к помрачневшей
земле, и на той планете в зеленых теплых водах лежали острова, заливы,
скалистые побережья такого радостно алого, сияющего цвета, какого не
бывает, - разве приснится только. Какие-то из огненного золота построенные
города... Как будто крылатые фигуры над зеленеющим заливом.
Поль стиснул холодеющими пальцами поручни кресла. Восторженно билось
сердце... Продлись, продлись, дивное видение!.. Но вот пеплом
подергиваются очертания. Гаснет золото на вершинах. Разрушаются
материки... И нет больше ничего... Тускнеющий закат...
Такова была последняя вспышка жизни у Поля Торена. Долго спустя
равнодушным взором он различил белую звезду низко над морем: она то
вспыхивала, то исчезала. Это был марсельский маяк. Древний путь окончен.
Зуавы мурлыкали песенки от удовольствия, навьючивали мешки на спины,
переобувались... Один, проходя мимо Поля, сказал вполголоса:
- А по этому заплачет кто-то...
Поль уронил голову. Потом холодноватый тяжелый тюфяк начал ползти на
него - снизу, с ног на грудь. Дополз до лица. Но еще раз пришлось ему
почувствовать дыхание жизни. Над ним кто-то наклонился, его губ коснулись
чьи-то прохладные дрожащие губы, и женский голос, голос Люси, звал его по
имени. Его подняли и понесли по зыбким ступеням, по скрипучим доскам на
шумный берег, пахнущий пылью и людьми, залитый огнями...
Last-modified: Mon, 02 Jul 2001 21:14:20 GMT