Василий Шукшин. Охота жить
---------------------------------------------------------------
Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------
Поляна на взгорке, на поляне -- избушка.
Избушка -- так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно
оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?..
Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают... А
ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора
срубят. Найдется и глина поблизости, и камни -- собьют камелек, и трубу на
крышу выведут, и нары сколотят -- живи не хочу!
Зайдешь в такую избушку зимой -- жилым духом не пахнет. На стенах, в
пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым запахом
оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и
выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через полчаса в избушке
теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек еще
дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!.. -- хочется
сказать. -- Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще
холодные. Ничего -- скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову
мешок с харчами, ноги -- к камельку. И дремота охватит -- сил нет. Лень
встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают,
как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него,
закурить и -- думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей
камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И
вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку.
Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься.
Черт ее знает -- хорошо!
Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой
пахнет, лето вспоминается.
...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал
трубочку. В избушке было жарко. А на улице -- морозно. На душе у Никитича
легко. С малых лет таскался он по тайге -- промышлял. Белковал, а случалось,
медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка постоянно
носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой.
Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно
делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом -- знал: он один
безраздельный хозяин этого большого белого царства.
...Сидел Никитич, курил.
Прошаркали на улице лыжи, потом -- стихло. В оконце вроде кто-то
заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи -- к крыльцу. В дверь стукнули
два раза палкой.
-- Есть кто-нибудь?
Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания -- не умеет человек
сам с собой разговаривать.
"Не охотник", -- понял Никитич, охотник не станет спрашивать -- зайдет,
и все.
-- Есть!
Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул
ступенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва
разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в старой
солдатской шапке.
-- Кто тут?
-- Человек, -- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
Некоторое время молча смотрели друг на друга.
-- Один, что ли?
-- Один.
Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул
руки к плите.
-- Мороз, черт его...
-- Мороз. -- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не
охотник.
Не похож. Ни лицом, ни одежкой. -- Март -- он ишо свое возьмет.
-- Какой март? Апрель ведь.
-- Это по-новому. А по-старому -- март. У нас говорят: марток --
надевай двое порток. Легко одетый. -- Что ружья нет, старик промолчал.
-- Ничего, -- сказал парень. -- Один здесь?
-- Один. Ты уж спрашивал.
Парень ничего не сказал на это.
-- Садись. Чайку щас поставим.
-- Отогреюсь малость... -- Выговор у парня нездешний, расейский.
Старика разбирало любопытство, но вековой обычай -- не лезть сразу с
расспросами -- был сильнее любопытства,
Парень отогрел руки, закурил папироску.
-- Хорошо у тебя. Тепло.
Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его -- красивое бледное
лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот --
сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть
кучерявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд старика, приподнял
догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд
Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так -- определил
Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
-- Садись, чего стоять-то?
Парень улыбнулся:
-- Так не говорят, отец. Говорят -- присаживайся.
-- Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
-- Присесть можно. Никто не придет еще?
-- Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. -- Никитич подвинулся на
пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки -- не рабочие.
Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу -- не
"охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые... Красивый
парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик -- учитель, Никитич очень
любил учителей.
-- Иолог какой-нибудь? -- спросил он.
-- Кто? -- не понял парень.
-- Ну... эти, по тайге-то ищут...
-- А-а... Да.
-- Как же без ружьишка-то? Рыск.
-- Отстал от своих, -- неохотно сказал парень. -- Деревня твоя далеко?
-- Верст полтораста.
Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так,
наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
-- Устал,
-- Долго один-то идешь?
-- Долго. У тебя выпить нету?
-- Найдется.
Парень оживился:
-- Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель
называется...
Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под
потолком.
-- Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то
посылают, а вы откуда знаете! Я вон давеча нашел одного -- вытаял весной.
Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся -- и все, и окочурился.
-- Никитич нарезал сало на краешке нар. -- А меня пусти одного, я всю зиму
проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
-- В избушку-то все равно лезешь.
-- Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей
себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоплечий,
статный. Отогрелся, взгляд потеплел -- рад, видно, до смерти, что набрел на
тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич
любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за беспомощность в
тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь поисковую партию, в
душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и охотно сам
беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно
похохатывают, а сами -- оставь их одних -- пропадут, как сосунки слепые. Еще
интересней, когда в партии -- две-три девки. Терпят, не жалуются. И все
вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И
ничего -- не безобразничают. Доводись до деревенских -- греха не оберешься.
А эти -- ничего. А ведь бывают -- одно загляденье: штаны узкие наденет,
кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая --
кукла и кукла, а ребята -- ничего, как так и надо.
-- Кого ищете-то?
-- Где?
-- Ну, ходите-то.
Парень усмехнулся себе:
-- Долю.
-- Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде --
вот она, в руках, а не тут-то было. -- Никитич настроился было поговорить,
как обычно с городскими -- позаковырестей, когда внимательно слушают и
переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку
карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером
хоть всю ночь -- только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали,
а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит, язви
тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой:
не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь -- тоска
навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот:
понаедут из города с ружьями и давай направо-налево: трах-бах! -- кого
попало: самку -- самку, самца -- самца, лишь бы убить. За такие дела надо
руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То
ты одну шкуру добыл, а подожди маленько -- три будет. Бестолковое дело --
душу на зверье тешить. -- Вот те и доля, -- продолжал Никитич,
Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в
темень. Сказал, как очнулся;
-- Все равно весна скоро.
-- Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым
салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня
опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и
смотрел в ночь,
-- Кого ты щас там увидишь? -- удивился Никитич. Ему хотелось
поговорить.
-- Воля, -- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про
волю сказал -- крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
-- Дай еще выпить, отец. -- Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи,
гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. -- Душа просит.
-- Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
-- Не развезет. Меня не развезет, -- И ласково и крепко приобнял
старика за шею.
И пропел:
А в камере смертной,
Сырой и холодной,
Седой появился старик...
И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
-- Выпьем, добрый человек.
-- Наскучал один-то, -- Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и
больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть, -- Так,
парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге -- поганое дело.
-- Не пропадем, отец. Еще поживем!
И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то
далеко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем он подумал, как
будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось.
Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой.
Пожевал сала. Закурил. Встал -- не сиделось. Прошелся широким шагом по
избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко
засмотрелся.
-- Охота жить, отец,
-- Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро...
-- Охота жить! -- упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый
парень, не слушая старика. -- Ты ее не знаешь, жизнь. Она... -- Подумал,
стиснул зубы: -- Она -- дорогуша. Милая! Роднуля моя.
Захмелевший Никитич хихикнул:
-- Ты про жись, как все одно про бабу.
-- Бабы -- дешевки. -- Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое,
радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его
слушать. Властная сила парня стала и его подмывать.
-- Бабы, они... конечно. Но без них тоже...
-- Возьмем мы ее, дорогушу, -- парень выкинул вперед руки, сжал кулаки,
-- возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? -- Парень
с кем-то разговаривал и очень удивился, что его "забыли". -- Колю-то!.. А
Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл. -- Он не то радовался, не то собирался
кому-то зло мстить. -- А я -- вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых, Я не
обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
-- Правда, што ли, баба так раскипятила? -- спросил удивленный Никитич.
Парень тряхнул головой:
-- Эту бабу зовут -- воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты -- зверь,
тебе здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они
манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они
вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же
они там, а я здесь? Понимаешь?
-- Не навечно же ты здесь...
-- Не понимаешь. -- Парень говорил серьезно, строго. -- Я должен быть
там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь -- моя.
Старик качнул головой:
-- Не пойму, паря, к чему ты?
Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
-- Из тюрьмы бегу, отец, -- сказал без всякого выражения. -- Давай?
Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил.
Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке. Глядел снизу на
парня,
-- Что?
-- Как же это?
-- Пей, -- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой.
-- Дай твоего.
-- У меня листовуха.
-- Черт с ней.
Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
Долго молчали.
-- Поймают вить, -- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а
он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль
стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают -- и все, все псу под хвост:
никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? -- Зря, --
сказал он трезво.
-- Чего?
-- Бежишь-то. Теперь не ранешное время -- поймают.
Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в
камелек полено.
-- Надо бы досидеть... Зря.
-- Перестань! -- резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел.
-- У меня своя башка на плечах.
-- Это знамо дело, -- согласился Никитич. -- Далеко идти-то?
-- Помолчи пока.
"Мать с отцом есть, наверно, -- подумал Никитич, глядя в затылок парню.
-- Придет-обрадует, сукин сын".
Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова.
Парень все смотрел на огонь,
-- Деревня твоя -- райцентр или нет? -- спросил он, не оборачиваясь.
-- Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты.
Зимнее дело -- по тайге...
-- Дня три поживу у тебя -- наберусь силенок, -- не попросил, просто
сказал.
-- Живи, мне што. Много, видно, оставалось -- не утерпел?
-- Много.
-- А за што давали?
-- Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся.
Сказал, кашляя:
-- Мне што!.. Жалко только. Поймают...
-- Бог не выдаст -- свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай
спать.
-- Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят, -- трубу закрыть. А то
замерзнем к утру.
Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под
голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил.
-- Старенькое.
-- Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а
куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К утру
все одно выстынет.
Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
-- Маленький Ташкент, -- к чему-то сказал он. -- Не боишься меня, отец?
-- Тебя-то, -- изумился старик. -- А чего тебя бояться?
-- Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
-- За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от
его не уйдешь.
-- Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
-- Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
-- Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них.
-- Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом. -- Если бы я встретил
где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
-- За што?
-- За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А
он -- добренький, терпеть учил. Паскуда! -- Голос парня снова стал обретать
недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было. -- Кто
добрый? Я? Ты?
-- Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
-- А зверей бьешь! Разве он учил?
-- Сравнил хрен с пальцем. То -- человек, а то -- зверь,
-- Живое существо -- сами же трепетесь, сволочи.
Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах -- бледное,
с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос
безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным
лицом.
-- Ты чего рассерчал-то на меня?
-- Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите!
А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает -- за бабу хляет, гадина.
Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить. Врешь?
Получай, сука, погань!
-- Не поганься, -- строго сказал Никитич. -- Пустили тебя, как доброго
человека, а ты лаяться начал. Обиделся -- посадили! Значит, было за што. Кто
тебе виноват?!
-- М-м. -- Парень скрипнул зубами. Промолчал.
-- Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать. Здесь
-- тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не добежишь --
сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец -- против овец, а спроть молодца --
сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот -- ни за што
ни про што, он тебе покажет, где волю искать.
-- Не сердись, отец, -- примирительно сказал парень. -- Ненавижу, когда
жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие, вот
как жить надо. Ненавижу! -- почти крикнул. -- Не буду так жить. Врут!
Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим, а
ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем их
выдумывать?! -- парень привстал на локоть; смутно -- пятном -- белело в
сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.
-- Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба давно
остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это никакой меня не
Христос учил, сам так щитаю. А святых -- это верно: нету. Я сам вроде ничо,
никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был... Недалеко тут
кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой да дочь
ихная годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые были, старики-то,
а мне казалось тогда -- старые. Они цотом ушли куда-то. Ну, дак вот: была у
их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли, от греха, дескать,
подальше. А я эту дочь-ту заманил раз в березник и... это... ла-ла с ей.
Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был...
-- А говоришь, худою ничего не делал?
-- Вот и выходит, што я не святой. Я не насильничал, правда, лаской
донял, а все одно... дитя-то пустил по свету. Спомнишь-жалко. Большой уж
теперь, материт, поди.
-- Жизнь дал человеку -- не убил. И ее, может, спас. Может, она после
этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами: повесилась
бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала. Хорошее дело
сделал, не переживай.
-- Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно.
-- Там еще осталось?
-- Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.
Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.
-- Много пьешь-то?
-- Нет, это... просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо красиво
пить. Музыка... Хорошие сигареты, шампанское... Женщины. Чтоб тихо,
культурно. -- Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову. --
Бардаки презираю. Это не люди -- скот. М-м, как можно красиво жить! Если я
за одну ночь семь раз заигрывал с курносой -- так? -- если она меня гладила
костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб, -- я устаю, Я потом отдыхаю, Я
наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь
-- риск? А я говорю -- да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий
хвост, -- я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад.
-- Ты кем работал до этого? -- поинтересовался Никитич,
-- Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с зарубежными
странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: "Что такое
колорадский жук и как с ним бороться", -- Парень замолчал, а через минуту
сонным голосом сказал: -- Все, отец... Я ушел.
-- Спи.
Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке, набил трубочку и стал
думать про парня. Вот тебе и жизнь -- все дадено человеку: красивый,
здоровый, башка вроде недурная... А... что? Дальше что? По лесам бегать?
Нет, это город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки Никитича
-- трое -- тоже живут в большом городе. Двое учатся, один работает, женат.
Они не хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают летом,
им скучно. Никитич достает ружья, водит в тайгу и ждет, что они просветлеют,
отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются, что им хорошо,
а Никитичу становится неловко: у него больше ничего нет, чем порадовать
внуков. Ему тяжело становится, как будто он обманул их. У них на уме один
город. И этот, на нарах, без ума в город рвется. На его месте надо уйти
подальше, вырыть землянку и пять лет не показываться, если уж сидеть
невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку взять.
И ведь знает, что возьмут, а идет... "Что за сила такая в этом городе! Ну
ладно, я -- старик, я бывал там три раза всего, я не понимаю... Согласен,
Там весело и огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота там? На
здоровье, а мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и
нос воротят: скучно, тоска. Да присмотрись хорошенько! Ты же увидеть-то
ничего не успел, а уж давай молоть про свой город. А посмотри, как, к
примеру, муравей живет. Или -- крот. Да любая животина!.. Возьми приглядись
для интереса. А потом думай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне --
сказки про город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня не
слушают, а на вас глаза пялят -- городской. А мне хрен с тобой, что ты
городской, что ты штиблетами по тротуару форсишь. Дофорсился вот: отвалили
лет пятнадцать, наверно, за красивую-то жизнь. Магазин, наверно, подломил,
не иначе. Шиканул разок -- и загремел. И опять на рога лезет. Сам! Это уж,
значит, не может без города. Опять на какой-нибудь магазин нацелился.
Шампанское... а откуда оно, шампанское-то, возьмется? Дурачье... Сожрет он
вас, город, с костями вместе. И жалко дураков. И ничего сделать нельзя. Не
докажешь".
Дрова в камельке догорели. Никитич дождался, когда последние искорки
умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с парнем. Тот глубоко
и ровно дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже не шевельнулся, когда
Никитич поправил его руку.
"Намаялся, -подумал Никитич. -Дурило... А кто заставляет? Эх, вы!!"
...За полночь на улице, около избушки, зашумели. Послышались голоса
двух или трех мужчин.
Парень рывком привстал -- как не спал.
Никитич тоже приподнял голову.
-- Кто это? -- быстро спросил парень.
-- Шут их знает.
Парень рванулся с нар -- к двери, послушал, зашарил рукой по стене --
искал ружье. Никитич догадался,
-- Ну-ка, не дури! -- прикрикнул негромко. -- Хуже беды наделаешь,
-- Кто это? -- опять спросил парень.
-- Не знаю, тебе говорят.
-- Не пускай, закройся.
-- Дурак. Кто в избушке закрывается? Нечем закрываться-то. Ложись и не
шевелися.
-- Ну, дед!..
Парень не успел досказать. Кто-то поднялся на крыльцо и искал рукой
скобу. Парень ужом скользнул на нары, еще успел шепнуть:
-- Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом: продашь... Умоляю, старик.
Век...
-- Лежи, -- велел Никитич.
Дверь распахнулась.
-- Ага! -- весело сказал густой бас. -- Я же говорил: кто-то есть,
Тепло, входите!
-- Закрывай дверь-то! -- сердито сказал Никитич, слезая с нар. --
Обрадовался тепло! Расшиперься пошире -- совсем жарко будет.
-- Все в порядке, -- сказал бас, -- И тепло, и хозяин приветливый.
Никитич засветил фонарь.
Вошли еще двое. Одного Никитич знал: начальник районной милиции. Его
все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял платить взносы.
-- Емельянов? -- спросил начальник, высокий упитанный мужчина лет под
пятьдесят. -- Так?
-- Так, товарищ Протокин.
-- Ну вот!.. Принимай гостей.
Трое стали раздеваться.
-- Пострелять? -- не без иронии спросил Никитич. Он не любил этих
наезжающих стрелков: только пошумят и уедут.
-- Надо размяться маленько. А это кто? -- Начальник увидел парня на
нарах.
-- Иолог, -- нехотя пояснил Никитич. -- От партии отстал.
-- Заблудился, что ли?
-- Но.
-- У нас что-то неизвестно. Куда ушли, он говорил?
-- Кого он наговорит! Едва рот разевал: замерзал. Спиртом напоил его --
щас спит как мертвый.
Начальник зажег спичку, поднес близко к лицу парня, У того не дрогнул
ни один мускул. Ровно дышал.
-- Накачал ты его. -- Спичка начальника погасла. -- Что же у нас-то
ничего не известно?
-- Может, не успели еще сообщить? -- сказал один из пришедших.
-- Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один ходит?
-- Нет, -- ответствовал Никитич. -- Отстал, говорит. И все.
-- Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать?
-- Спать, -- согласились двое. -- Уместимся?
-- Уместимся, -- уверенно сказал начальник. -- Мы прошлый раз тоже
впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А мороз стоял
-- под пятьдесят.
Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с парнем, Пришлые
поговорили немного о своих районных делах и замолчали. Скоро все спали.
...Никитич проснулся, едва только обозначилось в стене оконце. Парня
рядом не было, Никитич осторожно слез с нар, нашарил в кармане спички. Еще
ни о чем худом не успел подумать. Чиркнул спичкой... Ни парня нигде, ни
фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под сердцем. "Ушел.
И ружье взял".
Неслышно оделся, взял одно ружье из трех, составленных в углу, пощупал
в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел.
Только-только занимался рассвет. За ночь потеплело. Туманная хмарь
застила слабую краску зари. В пяти шагах еще ничего не было видно. Пахло
весной.
Никитич надел свои лыжи и пошел по своей лыжне, четко обозначенной в
побуревшем снегу.
-- Сукин ты сын, варнак окаянный, -- вслух негромко ругался он. --
Уходи, пес с тобой, а ружье-то зачем брать! Што я тут без ружья делать
стану, ты подумал своей башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю, --
напасаться на вас на всех ружьями? Ведь ты же его, поганец, все равно
бросишь где-нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти... А я сиди тут сложа ручки
без ружья. Ни стыда у людей, ни совести.
Помаленьку отбеливало.
День обещал быть пасмурным и теплым.
Лыжня вела не в сторону деревни.
-- Боишься людей-то? Эх, вы... "Красивая жись". А последнее ружьишко у
старика взять -- это ничего, можно. Но от меня ты не уйде-ешь, голубчик. Я
вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые.
Зла большого у старика не было. Обидно было: пригрел человека, а он
взял и унес ружье. Ну не подлец после этого!
Никитич прошел уже километра три. Стало совсем почти светло; лыжня
далеко была видна впереди.
-- Рано поднялся. И ведь как тихо сумел!
В одном месте парень останавливался закурить: сбочь лыжни ямка -- палки
втыкал, На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка.
-- И кисет прихватил! -- Никитич зло плюнул. -- Вот поганец так
поганец! -- Прибавил шагу.
...Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу.
Шел парень дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной
-- ружье.
-- Ходить умеет, -- не мог не отметить Никитич.
Свернул с лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от
него вершина длинного отлогого бугра. Он примерно знал, где встретит парня:
будет на пути у того неширокая просека. Он пройдет ее, войдет снова в
чащу... и, тут его встретит Никитич.
-- Щас я на тебя посмотрю, -- не без злорадства приговаривал Никитич,
налегая вовсю на палки.
Странно, но ему очень хотелось еще раз увидеть прекрасное лицо парня.
Что-то было до страсти привлекательное в этом лице. "Может, так и надо, что
он рвется к своей красивой жизни. Что ему тут делать, если подумать?
Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись".
У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на просеке еще не
было -- обогнал. Быстро перемахнул просеку, выбрал место, где примерно
выйдет парень, присел в кусты, проверил заряд и стал ждать. Невольно,
опытным охотничьим глазом осмотрел ружье: новенькая тулка, блестит и резко
пахнет ружейным маслом. "На охоту собирались, а не подумали: не надо, чтоб
ружье так пахло. На охоте надо и про табачок забыть, и рот чаем
прополоскать, чтоб от тебя не разило за версту, и одежду лучше всего другую
надеть, которая на улице висела, чтоб жильем не пахло. Охотники-горе
луковое".
Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по сторонам. Постоял
немного и скоро-скоро побежал через просеку. И тут навстречу ему поднялся
Никитич.
-- Стой! Руки вверьх! -- громко скомандовал он, чтоб совсем ошарашить
парня.
Тот вскинул голову, и в глазах его отразился ужас. Он дернулся было
руками вверх, но узнал Никитича. -- Говоришь: не боюсь никого, -- сказал
Никитич, -- а в штаны сразу наклал.
Парень скоро оправился от страха, улыбнулся обаятельной своей улыбкой
немножко насильственно.
-- Ну, отец... ты даешь. Как в кино... твою в душу мать. Так можно
разрыв сердца получить.
-- Теперь, значит, так, -- деловым тоном распорядился Никитич, -- ружье
не сымай, а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника патроны. И
из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось. Все брось на
снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить, стреляю, Сурьезно
говорю.
-- Дошло, батя. Шутить мне сейчас что-то не хочется.
-- Бесстыдник, ворюга.
-- Сам же говорил: погано в лесу без ружья.
-- А мне тут чо без его делать?
-- Ты дома.
-- Ну, давай, давай. Дома, Што у меня дома-то -- завод, што ли?
Парень выгреб из карманов патроны -- четырнадцать: Никитич считал.
Потом заломил руки за спину; прикусив нижнюю губу, внимательно глядел на
старика. Тот тоже не сводил с него глаз: ружье со взведенными курками держал
в руках, стволами на уровне груди парня.
-- Чего мешкаешь?
-- Не могу вытащить...
-- Ногтями зацепи... Или постучи кулаком по прикладу.
Выпал сперва один патрон, потом второй.
-- Вот. Теперь отойди вон туда.
Парень повиновался.
Никитич собрал патроны, поклал в карманы полушубка.
-- Кидай мне ружье, а сам не двигайся.
Парень снял ружье, бросил старику.
-- Теперь садись, где стоишь, покурим. Кисет мне тоже кинь. И кисет
спер...
-- Курить-то охота мне,
-- Ты вот все -- мне да мне. А про меня, черт полосатый, не подумал! А
чего мне-то курить?
Парень закурил.
-- Можно я себе малость отсыплю?
-- Отсыпь. Спички-то есть?
-- Есть.
Парень отсыпал себе листовухи, бросил кисет старику. Тот закурил тоже.
Сидели шагах в пяти друг от друга.
-- Ушли эти?.. Ночные-то.
-- Спят. Они спать здоровы. Не охотничают, а дурочку валяют. Погулять
охота, а в районе у себя не шибко разгуляешься -- на виду. Вот они и идут с
глаз долой.
-- А кто они?
-- Начальство... Заряды зря переводют,
-- М-да...
-- Ты чо же думал: не догоню я тебя?
-- Ничего я не думал. А одного-то ты знаешь. Кто это? По фамилии
называл... Протокин, что ли.
-- В собесе работает. Пенсию старухе хлопотал, видел его там...
Парень пытливо посмотрел на старика:
-- Это там, где путевки на курорт выписывают?
-- Ага.
-- Темнишь, старичок. Неужели посадить хочешь? Из-за ружья...
-- На кой ты мне хрен нужен -- сажать? -- искренне сказал Никитич.
-- Продай ружье? У меня деньги есть.
-- Нет, -- твердо сказал Никитич. -- Спросил бы с вечера -- подобру,
может, продал бы. А раз ты так по-свински сделал, не продам.
-- Не мог же я ждать, когда они проснутся.
-- На улицу бы меня ночью вызвал: так и так, мол, отец: мне шибко
неохота с этими людьми разговаривать. Продай, мол, ружье -- я уйду. А ты...
украл. За воровство у нас руки отрубают.
Парень положил локти на колени, склонился головой на руки. Сказал
глуховато:
-- Спасибо, что не выдал вчера.
-- Не дойдешь ты до своей воли все одно.
Парень вскинул голову:
-- Почему?
-- Через всю Сибирь идти -- шутка в деле!
-- Мне только до железной дороги, а там поезд. Документы есть. А вот
здесь без ружья... здесь худо. Продай, а?
-- Нет, даже не упрашивай.
-- Я бы теперь новую жизнь начал... Выручил бы ты меня, отец...
-- А документы-то где взял? Ухлопал, поди, кого-нибудь?
-- Документы тоже люди делают.
-- Фальшивые. Думаешь, не поймают с фальшивыми?
-- Ты обо мне... прямо как родная мать заботишься. Заладил, как
попугай: поймают, поймают. А я тебе говорю: не поймают.
-- А шампанскую-то на какие шиши будешь распивать?.. Если честно-то
робить пойдешь.
-- Сдуру я вчера натрепался, не обращай внимания. Захмелел.
-- Эх, вы... -- Старик сплюнул желтую едкую слюну на снег. -- Жить бы
да жить вам, молодым... А вас... как этих... как угорелых по свету носит,
места себе не можете найти. Голод тебя великий воровать толкнул? С жиру
беситесь, окаянные. Петух жареный в зад не клевал...
-- Как сказать, отец...
-- Кто же тебе виноватый?
-- Хватит об этом, -- попросил парень. -- Слушай... -- Он встревоженно
посмотрел на старика. -- Они ж сейчас проснутся, а ружья -- нет. И нас с
тобой нет... Искать кинутся.
-- Они до солнышка не проснутся.
-- Откуда ты знаешь?
-- Знаю. Они сами вчера с похмелья были. В избушке теплынь: разморит --
до обеда проспят. Им торопиться некуда.
-- М-да... -грустно сказал парень, -Дела-делишки.
Повалил вдруг снег большими густыми хлопьями -- теплый, тяжелый.
-- На руку тебе. -- Никитич посмотрел вверх.
-- Что? -- Парень тоже посмотрел вверх.
-- Снег-то... Заметет все следы.
Парень подставил снегу ладонь, долго держал. Снежинки таяли на ладони.
-- Весна скоро... -- вздохнул он.
Никитич посмотрел на него, точно хотел напоследок покрепче запомнить
такого редкостного здесь человека.
Представил, как идет он один, ночью... без ружья.
-- Как ночуешь-то?
-- У огня покемарю... Какой сон.
-- Хоть бы уж летом бегали-то. Все легше,
-- Там заявок не принимают -- когда бежать легче. Со жратвой плохо.
Пока дойдешь от деревни до деревни, кишки к спине прирастают. Ну ладно.
Спасибо за хлеб-соль. -- Парень поднялся. -- Иди, а то проснутся эти твои...
Старик медлил.
-- Знаешь... есть один выход из положения, -- медленно заговорил он. --
Дам тебе ружье. Ты завтра часам к двум, к трем ночи дойдешь до деревни, где
я живу...
-- Ну?
-- Не понужай. Дойдешь. Постучишь в какую-нибудь крайную избу: мол,
ружье нашел... или... нет, как бы придумать?.. Чтоб ты ружье-то оставил. А
там от нашей деревни прямая дорога на станцию -- двадцать верст. Там уж не
страшно. Машины ездют. К свету будешь на станции. Только там заимка одна
попадется, от нее, от заимки-то, ишо одна дорога влево пойдет, ты не ходи по
ей -- это в район. Прямо иди.
-- Отец...
-- Погоди! Как с ружьем-то быть? Скажешь: нашел -- перепужаются, искать
пойдут. А совсем ружье отдавать жалко. Мне за него, хоть оно старенькое, три
вот таких не надо, -- Никитич показал на новую переломку.
Парень благодарно смотрел на старика и еще старался, наверно, чтобы
благодарности в глазах было больше.
-- Спасибо, отец,
-- Чего спасибо? Как я ружье-то получу?
Парень встал, подошел к старику, присел рядом.
-- Сейчас придумаем... Я его спрячу где-нибудь, а ты возьмешь потом.
-- Где спрячешь?
-- В стогу каком-нибудь, недалеко от деревни,
Никитич задумался.
-- Чего ты там разглядишь ночью?.. Вот ишо: постучишь в крайную избу,
спросишь, где Мазаев Ефим живет. Тебе покажут. Это кум мой, К Ефиму придешь
и скажешь: стретил, мол, Никитича в тайге, он повел иологов в Змеиную согру.
Патроны, мол, у него кончились, а чтоб с ружьем зря не таскаться, он упросил
меня занести его тебе. И чтоб ждали меня к послезавтрему! А што я повел
иологов, пусть он никому не говорит. Заработает, мол, придет -- выпьете
вместе, а то старуха все деньги отберет сразу. Запомнил? Щас мне давай на
литровку -- а то от Ефима потом не отвяжешься -- и с богом. Патронов даю
тебе... шесть штук. И два картечных -- на всякий случай. Не истратишь --
возле деревни закинь в снег подальше, Ефиму не отдавай -- он хитрый, зачует
неладное. Все запомнил?
-- Запомнил. Век тебя не забуду, отец.
-- Ладно... На деревню держись так: солнышко выйдет -- ты его все одно
увидишь -- пусть оно сперва будет от тебя слева. Солнышко выше, а ты его все
слева держи. А к закату поворачивай, чтоб оно у тебя за спиной очутилось,
чуток с правого уха. А там -- прямо. Ну, закурим на дорожку... Закурили.
-- Сразу как-то не о чем стало говорить. Посидели немного, поднялись.
-- До свиданья, отец, спасибо.
-- Давай.
И уж пошли было в разные стороны, но Никитич остановился, крикнул
парню:
-- Слышь!.. А вить ты, парень, чуток не вляпался: Протокин-то этот --
начальник милиции. Хорошо, не разбудил вчерась... А то бы не отвертеться
тебе от него -- дошлый, черт.
Парень ничего не говорил, смотрел на старика.
-- Он бы щас: откуда? куда? Никакие бы документы не помогли.
Парень промолчал.
-- Ну шагай. -- Никитич подкинул на плече чужое ружье и пошел через
просеку назад, к избушке. Он уже почти прошел ее всю, просеку... И услышал:
как будто над самым ухом оглушительно треснул сук. И в то же мгновение
сзади, в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно толканули
вперед. Он упал лицом в снег. И ничего больше не слышал и не чувствовал. Не
слышал, как закидали снегом и сказали: "Так лучше, отец. Надежнее".
...Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не видел
солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед.
Тихо шуршал в воздухе сырой снег.
Тайга просыпалась.
Весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову.
Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:19 GMT