Оцените этот текст:




     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------




     Грустное  событие  имеет  то  преимущество перед  остальными  событиями
жизни,  что  кладет  на  однообразное существование человека неуловимую тень
прекрасного, о котором начинают вздыхать все, тронутые печалью.
     Случилось, что когда мы начали забывать о юре молодой женщины, носившей
странное имя Зелла, вся эта история с исчезновением ее мужа после долгих лет
получила в  наших  глазах неотразимое обаяние -  впечатление,  покоившееся в
основах на воспоминании о том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой роще
свою лучшую песню о "Графе в изгнании". Начальные слова песни были таковы:

                Земля не принимает моих следов,
                Они слишком легки, небрежны
                                 и оскорбительны для нее,
                Привыкшей к толстым сапогам поденщиков,
                К осязательным следам жизни,
                Ненужной для себя самой.

     Когда он кончил,  солнце садилось и  ветер пошевелил листву,  затканную
сонным,  очаровательным румянцем зари. После этого Пленер исчез. Может быть,
это  было для него так же  неожиданно,  как и  для нас,  потому что никто не
успел заметить момент его исчезновения.  В  памяти всех,  как сейчас,  так и
тогда,  осталась его высокая, прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза. Он
пел в этой позе,  а затем его не стало.  Через неделю,  когда добровольные и
полицейские  розыски  оказались  безуспешными,   Зелла  перешла  от   острых
припадков горя к тихому отчаянию.
     Все,  что  ум  человеческий  может  противопоставить  роковому  в  виде
вопросов и неуклюжих догадок,  было сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и
забыто.  Но  от исчезновения человека осталось веяние таинственной прелести,
жуткой  и  заманчивой глубины потрясения.  Всех  нас,  бывших в  тот  вечер,
связало нечто сильней нашей воли в  рассеянную жизнью,  но  плотно связанную
одним и тем же чувством группу людей тоски.




     В  июне  прошлого года,  ровно  через  десять  лет  после  исчезновения
Пленера,  утром,  когда я  занимался в  саду  опытами с  прививкой растениям
некоторых невинных болезней,  способных изменить их окраску,  -  Дибах,  мой
брат,  вошел  через  боковую  калитку в  сопровождении неизвестного пожилого
человека,  остановившегося на  некотором расстоянии от  клумбы.  Я  не сразу
обратил внимание на возбужденное лицо брата;  помню,  что только его нервный
смех  заставил меня  пристально посмотреть на  обоих.  Я  вытер  запачканные
землей руки и поклонился.
     - Атлей,  -  сказал брат,  оборачиваясь в сторону неизвестного,  -  это
Пленер.
     Должно быть, кровь ударила мне в голову при этих словах, потому что, не
более как на  один момент,  ясное небо затуманилось и  задрожало перед моими
глазами.  Помню,  что,  когда я заговорил, голос мой звучал слабо и глухо. Я
сказал:
     - Вот шутник.  Подумайте, Пленер, что он говорит!! Возможно ли это? Как
ваше здоровье?
     Думаю, что эта чепуха внушила ему все же некоторое представление о моем
состоянии.  Пленер неопределенно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть,
он считал свое положение в некотором роде щекотливым и странным.
     Я  рассмотрел его  трижды,  пока  он  стоял на  этом красноватом песке,
освещенный солнцем и зелеными отблесками акаций. Пленер изменился, как может
измениться человек,  перевернувший свою жизнь.  В густых, темных волосах его
пестрела   седина,   лицо   утратило  женственную  нежность  кожи;   темное,
осунувшееся,  но  с  бодрыми складками вокруг глаз,  оно  напоминало портрет
старинной живописи.  В дорожном светлом костюме, могучий и статный, стоял он
предо мной - все-таки он, Пленер.
     Мы молчали.  Удивляюсь,  как я не забросал его обычными в таких случаях
вопросами. Дибах сказал:
     - Я  ухожу,  Атлей,  Зелла смеется и плачет,  нельзя оставлять ее одну.
Сегодняшний день мы будем помнить всю жизнь.
     Он направился к калитке,  и я в первый раз в жизни увидел,  как тучный,
семейный человек может лететь вприпрыжку.
     Тот  миг  чудесного напряжения,  когда  мы  остались  вдвоем,  сели  на
скамейку и начали говорить,  -  кажется мне и теперь обвеянным зноем летнего
утра;  сказочные стада представлений бродили в  моей голове,  я  мог  только
улыбаться и кивать головой. Пленер сказал:
     - Не нужно вопросов,  Атлей; они будут бесполезны в точном смысле этого
слова.  Я  ничего  не  знаю,  но  все-таки  попытаюсь рассказать вам  начало
истории.
     Как вы помните, я пел в роще, неподалеку от железнодорожного моста, где
происходил пикник.  Собственно говоря,  начало  моих  воспоминаний служит  и
концом их.
     Мне кажется,  что не  было этих десяти лет,  по  крайней мере,  в  моей
памяти не осталось от этого периода никаких следов.  В следующий,  доступный
воспроизведению словами,  момент я  увидел себя пассажиром второго класса за
двести миль отсюда; я возвращался домой.
     Момент не был тревожен и поразителен, я удивился, и только. По временам
мне казалось, что я уехал лишь вчера, по делу, о котором забыл.
     Поезд  мчался;   томление  духа   сменилось  глубокой  рассеянностью  и
сонливостью;  перед вечером я  посмотрел в зеркало и обернулся,  ища глазами
другого пассажира,  но я был один в купе.  Неожиданность взволновала меня, я
снова посмотрел в зеркало.  Это был я,  изменившийся, поседевший, тот самый,
что сидит перед вами.
     Пленер умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнованный не меньше его, я мог
только жестами выразить свое сочувствие и удивление.
     - Встреча с  Зеллой,  -  продолжал он,  -  неопровержимый факт  долгого
отсутствия,  усвоенный,  наконец,  мною.  Рассказать все  это,  значит снова
пережить странную смесь радостного ужаса и тоски.  Меня не хватит на это,  я
разрыдаюсь.  Между прочим,  вот уже три дня,  как я здесь.  Меня мучит новое
ощущение -  болезненное желание вспомнить все,  пережитое за те таинственные
десять  лет;   желание,  доходящее  до  галлюцинации,  до  грандиозной  игры
воображения.  Вы знаете,  мне кажется, что если это удастся, жизнь моя будет
озарена таким  светом,  перед которым радость спасения жизни -  то  же,  что
блеск  металлической пластинки  перед  солнцем.  Это  -  ясное,  устойчивое,
музыкальное ощущение забытого прекрасного.
     Он  снова умолк,  и  я  не  осмелился прервать его  тягостное молчание.
Искренность  его   тона   делала   для   меня   излишними  всякие  сомнения.
Необычайность положения почти раздавила меня;  сад, знакомые аллеи, клумбы -
все,   что  имело  до  сих  пор  будничный  оттенок,   казалось  в  тот  час
торжественным и странным, как этот человек, вернувшийся из позабытого мира.
     - Я  делал  попытки вспомнить,  -  продолжал он,  -  но  все  оказалось
неудачным. Дубовая роща и поезд, поезд и роща - вот все, что я знаю.
     Не  знаю почему -  в  этот момент я  решил произвести попытку,  которая
показалась бы  в  другое время забавной,  но  тогда она имела в  моих глазах
решающее значение. Я сказал:
     - Пленер,  можете вы представить дубовую рощу в том виде,  как это было
вечером?
     - Да,  -  сказал он,  закрывая глаза,  -  я ясно вижу ее. Низкие ветви:
сквозь них блестит река. Я стоял у большого дерева, лицом к воде.
     - Вот так, - заметил я, вставая. - Правая ваша рука прикрывала глаза. Я
попросил бы вас встать в этом положении.
     Он пристально следил за моими движениями, сомнительно склонив голову, и
вдруг, как бы внутренне соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая
его рука нерешительно приподнялась и прикрыла верхнюю часть лица.
     - Пленер,  - сказал я, - сзади вас, на примятой траве, сидит Зелла. Еще
дальше - Дибах, я и другие. Ваша верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.
     Он молча кивнул головой, не отнимая руки. Теперь он понимал мою мысль.
     - Вы пели о "Графе в изгнании",  -  продолжал я. - Советую вам начать с
первой строки. Ну, Пленер, милый!
     Он запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:

                Земля не принимает моих следов,
                Они слишком легки...

     Песня  окрепла и  зазвучала так  полно,  что  я  боялся пошевельнуться.
Напряжение мое было слишком велико, я ждал чуда.
     Отдельные моменты этой сцены сливаются в  моем воспоминании в  ощущение
чужой, мучительной радости. Когда он дошел до слов:

                Вы вспомните мою тоску - и благословите ее...

     И дальше, до заключительных:

                Я ухожу от грустных улыбок -
                Для полноты торжества
                Над теми, кто дешево сожалеет -
                И трусливо царит...

     Лицо  его  повернулось ко  мне.  Он  смеялся долгим  счастливым смехом,
сотрясаясь от глухих слез, вызванных ярким и внезапным воспоминанием.
     Приблизительно через месяц,  в одну из красивых ночей, Пленер рассказал
мне свою забытую и воскресшую жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он
под  другим  именем.   Любил,   был  любим,   путешествовал,  испытал  много
оригинальных приключений и впечатлений. Но он в тот день, когда пел у меня в
саду,  вспомнил только  радостные моменты  прошлого.  Теневая  сторона жизни
осталась для него по-прежнему забытой и - навсегда.
     Если  это  неудача,   то  пусть  она  будет  благословенна.  Избранных,
способных воскресить радость пройденного пути и щедро, как миллионер, забыть
долги жизни - совсем немного. Пусть будет больше одним таким человеком.




     Система мнемоники Атлея. Впервые - журнал "Пробуждение", 1911, Э 9.
     Мнемоника -  совокупность приемов,  имеющих целью облегчить запоминание
большего числа фактов, сведений и т.п.

                                                                    Ю.Киркин

Last-modified: Sat, 29 Mar 2003 09:54:29 GMT

Оцените этот текст: