Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Сливы, вишни, черешни
Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 3
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Июньское причерноморское солнце, полуденное, самое безжалостное, не
давало трем плотникам, - Максиму, Луке и Алексею, - дышать свободно даже и в
балагане около постройки, где они делали просветы и теперь обедали, утопив
ноги в кудрявых стружках.
Кроме того, мешали осы: нервные, неутомимые, наглые, они вились
неотбойно кругом, облепляли ломтики розового сала, жадно пили молоко из
кружек, и сладострастно дрожали, насыщаясь, их золотые с чернью, ловко
скованные узкие тельца.
Но то оттуда, то отсюда подкрадывалось к ним синее лезвие складного
ножа и очень метко перерезало их пополам как раз в тонкой талии, и вот
вместо прекрасно устроенной взволнованной хищницы валяются и вертятся на
верстаке два недоуменных желтых комочка, и так, пока обедали, Максим
перерезал их не меньше двадцати штук, приговаривая однообразно:
- Еще одна! - и бородатое, светлоглазое, полосатое от загорелых морщин
лицо Максима выражало сытое удовольствие.
Лука, у которого вместо правой ноги торчала деревяшка, - человек
сухоскулый и моложавый, несмотря на седину в усах, - сказал как будто даже
конфузливо:
- Однако ты к ним без милосердия!
- Гм... Они же, черти, вредные без конца, без краю, - объяснил Максим.
- Это я без тебя знаю, что вредные: виноград, груши спелые выпивают...
А то вот татарки сушку на крыши кладут сушить, - бывает, одни шкурки
оставят: все как есть высосут...
- Знаешь, да видать не особо! - зло поглядел на Луку Максим. - А вот я
их узнал как нельзя лучше... Я от них две недели в больнице лежал, понял?
- От ос?
- А то от кого же?.. Конечно, я тогда мальчишка был... Эх, и до чего же
подлые, - это надо видеть!.. И как сообща действуют, не хуже пчел... Прямо,
войско... Мальчишек нас тогда человека четыре собралось, и куда же мы
вздумали? - Сливы воровать... Как раз возле церкви старой, в ограде, слива
стояла, - поспевать стала, - мы туда, значит... Церква старая, служения там
не производилось - на это другая церква в селе была... А при этой пономарь
только жил, и тот так что глухой и со слепинкой: годов ему семьдесят, и пил
шибко... Ну, конечно, мы издалька поглядели, - и пономаря того нет в помине,
куда-сь мотанул, - мы работать!.. Я помоложе других был, поглупее, вот мне и
говорят: - Максимка, лезь на дерево, труси вниз, а сам не жри, - опосля
разделим... - Чего не так? Я, конечно, живым манером, и так что норовил куда
повыше залезть... Во-от рву, вот градом их вниз, сливы эти, сып-лю... А
сливы уж синие попадались, ну были и с красниной... Ничего, сойдет...
Говорится: в русском желудке и долото сгниет... Какие с красниной, они,
конечно, твердые, - ни шу-та-а!.. Знай рву!.. Когда тут, откуда-то возьмись,
- оса!.. Другая!.. Третья!.. Я рукой отмахнулся, сам опять же рву, свое дело
сполняю... Вроде бы приказ мной такой получен: мальчишки, они ведь чудные...
Гляжу, однако, а внизу прыгают... Ноги, конечно, у всех босые, штаны - не
хуже, как теперь трусики, - куцые... Смотрю, - прыгают, смотрю, - айкают, -
смотрю, - скачут округ и все руками махают. Да кэ-эк ударятся в бежки, -
куда и сливы, мой труд, из картузов посыпались!.. Я это думаю: - Пономарь!..
Давай и себе вниз, а они - вот они: туча! И гудят, все равно - рой
хороший!.. И что же ты будешь делать, - штаниной я зацепился, когда слезал,
а штаны новые были, - казинет серый, - крепкие, черти, как все равно
опоек!.. Я и повис головой книзу... А рубашка закатилась, они значит - на
голое тело... Пронзительно тогда очень я заорал, не хуже, как поросенок... А
ребята мои все повтикали, а меня бросили... Стало быть, я один тем тварям
достался, на штане висю, качаюсь, а они меня шпарят, а они ж меня
уродуют-калечат!.. Как-то сорвался все-таки, упал наземь, и куда же я упал?
На самое на гнездо на ихнее!.. Они мне как в глаза повпивались, сразу мне
весь свет позамстило, - ничего не вижу, и куда мне бечь - не понимаю, и
одно, знай, только катаюсь по тому гнезду - вою... Спасибо, пономарь тот
старичок на меня набрел... Вою бы мово не услышал, и глаза у него туманные,
а так просто мимо проходил, - наткнулся на такое дело: осы мальчишку едят...
Я уж даже понятия не имею, кто это, а он меня, - клюка у него была такая с
крючком, - он крючком этим меня захватил, да поволок по земле: от гнезда бы
ихнего подальше отволочь... Говорят, и его тогда шибко покусали... Все может
быть, - они ведь остервенеют, какие дела разделать могут!.. А тут же,
разумеется, родимое у них гнездо: вроде, они в полном праве... Ну, матери
моей те мальчишки, мои товарищи, дали знать, - прибежала, меня в охапку, -
домой... А я видеть ничего не вижу, только чуть ухми слухаю: пономарь будто
матери моей говорит: "От сливы - дерева этого мы уж два года как отступились
через то, как осы им овладали!.. Никаких силов-возможностей сладить с ними -
нет!.. Кипяток для них кипятили, и только зазря один человек на себя тот
кипяток вылил да бежать... Ну, разумеется, весь обварился, - кожа пузырями
пошла... А мальчишку свово, говорит, не иначе, как вези ты в больницу: на
нем теперь здорового зерна нет: голова, и та как пенек распухла..." Ну, мать
меня повезла... и что ты думаешь? Две недели со днем в больнице я тогда
вылежал!.. Вот тебе и осы... Теперь та-ак: чуть я ее где увижу, - что бы я
ни делал, - работу всяку брошу, а уж ее, подлую, зничтожу!.. Понял теперь? -
спросил он пытливо Луку на деревяшке.
- Тогда дело ясное, - сказал Лука. - Раз они считали, что ихнее, -
должны они воевать за это... все одно, как германцы... Ты же в ихнюю державу
залез и большую шкоду им делаешь: все у них дотла обрываешь, - денной
грабеж, - как же им не загрызть тебя до смерти?.. Чисто германцы!.. За
границей, бра-ат, там свое соблюдают!.. Я когда еще это узнал? Я это об
загранице еще до войны, в плену еще не бывши, одним словом, как на
действительной служил... Я тогда за кучера у командира батальона состоял, а
где это дело было, то уж дай бог память... Как если забыл, то ничего
мудреного нет за столько годов... Однако помню: граница как раз австрийская
там проходила, - считалось местечко - Жванец. По эту сторону - Хотин-город,
по эту - Каменец-город, а наспроти - Черновицы, - и уж Австрия... А тогда не
как сейчас, - время была мирная, - командир батальонный возьмет да мне
говорит: "Запрягай, Лука, до австрияков в гости поедем!" Запрягаю, - мне
что? - и едут...
- Не должно быть, - сказал Максим строго. - Это же вражеская страна!
- Вот теперь я тоже думаю: как же так могло? Или тогда времена мирные
были, или как? А может, я что позабывал... Ну, одним словом, ездили, я сам
возил... Или это до панка какого на нашей стороне? Попьют-погуляют, - до
зари домой... Чтоб ночевать, никогда не оставались... Хотя бы сказать - до
панка, - как же тогда австрияк в шляпе соломенной? Австрияка ж того,
старика, я крепче отца родного помню... Так дело было: везу я их, офицеров
своих - их четверо сидело, - батальонный да еще трое, - будто по улице
австрийской, а уличка узенька и сверх над ней вишня поспелая... А ягода
крупная, не как наша, - ну, одним словом, шпанская... Офицеры, конечно,
выпивши, - кричат мне: - Стой!.. - Стал я, - приказание сполняю... Коней
остановил, а они, молодые трое, ну те вишни обрывать стали!.. И выходит тут
со двора австрияк в шляпе соломенной, старик, покачал так головой: - И
сразу, говорит, видать, что вы - русские!.. Сколько те вишни на улицу ни
висели, австрийцы наши ни одной ягодки не обрывали, а вы как у себя дома,
так и здесь! - и говорит по-нашему очень чисто, все можно понять до слова...
Оглянулся я на свово батальонного, а он скраснелся весь и мне кивает... Я по
коням вожжами, - пошел!.. А потом, отъехали, - слышу, укоряет он их:
"Слыхали, что австрияк говорил? Спасибо, Лука догадался коней пустить, а то
застрелить его через вас, господа офицеры, должен был я, австрияка, то есть,
того, старика, как собаку бешеную... Всю нашу Россию этот в шляпе старик
оскорбил! А вы же считаете себя образованный класс! А перед вишней спелой
устоять вы не могли все одно как свиньи!" И так что после того случаю долго
мы в те места не ездили. А когда война началась, я уж не в те места из
запасу попал, я на германский фронт, в Пруссию... Ну, сначала мы шли,
известно, беспрепятственно, и большой город мы ихний Лык взяли... Одним
словом, названье только ему - город Лык, а лычка там не увидишь... Что дома,
что магазины, что протувары на улицах, - эх, чистота!.. А это еще в начале
войны дело было, - народ так еще не особачился, как посля, - гляжу я, - в
один магазин мы зашли с товарищем, - а там все как есть побуравлено,
поковеркано, только коробки пустые валяются, а обужу готовую всю казаки
допрежь нас растаскали, и люстра висит разбитая, а ветер сквозной свободно
везде ходит, и стекляшки на ней, какие половиночки остались, так тебе звенят
жалко, аж тоска слушать!.. "Пойдем, говорю, Фадеев, отсюда: прямо здесь как
могила!" Идем это мы по улице, а нам навстречу девочка беленькая, - так
годков ей не больше семь... И откуда такая? Книжечки у ней в руке, - смотрит
на нас с Фадеевым смело-храбро и нам по-своему, по-немецкому... Ну, мы тогда
что могли понять? Я даже Фадееву свому: "Что это она? От нас не бежит, а
вроде просит у нас чего, что ли?" А она опять нам смело-храбро и пальцем мне
на живот показывает... Я головой ей покачал: не понимаю, мол... И Фадеев
тоже... Стоим, башками мотаем... И та девчонка беленькая, что же она
сделала? Подходит ко мне храбро-смело и пояс мой в шлевку вложила, потом
поклонилась бы вроде и пошла по протувару, каблучками стукает... Я говорю
Фадееву: "Смеется она с нас?" А Фадеев мне: "Это ж немецкая девчонка... А
они, немцы, так с малых лет приучаются, чтоб у них аккуратно все было..."
"Стало быть, говорю, девчонка эта с нас смеется, что у меня пояс болтался?"
- "Поэтому выходит так..." - А ведь мы же ихний город заняли, мы хоть
неаккуратные, и пояса у нас болтаются, а мы же их сильнее?.. Как же она,
девчонка малая такая, с нас смеется? И взошла мне эта девчонка в мысль!.. А
не больше прошло, должно, как две недели, немцы нас по грязи по болотной
пленных гнали, - ну не меньше, как тысяч шестьдесят: всю армию!.. А наш
начальник дивизии, какой нам речь говорил: "Братцы! Не больше пройдет
месяцу, как мы в Берлине будем!" - генерал этот, немец, - вот, фамилию
забыл, - он это на наших глазах к немцам в автомобиль сел, сигару ихнюю
закурил, и дыр-дыр-дыр с ними по-немецки!.. Ей-богу! Все видели!.. А нас по
грязи гонят-гонят, как стадо... А кто отстанет, пулю в него пустят, да
дальше... Вот как мы, - не хуже как вы за сливами, а немцы за нас взялись,
вроде осы!.. Уж когда девчонка ихняя солдата русского учит, как ему пояс
носить, чтобы зря не болтался, а в шлевку лез, - куда же нам было с таким
устройством? Я в плену четыре года прожил, много горя не видел, а как сюда
возворотился - вот без ноги хожу... С ногой это у меня прямо одна чушь
вышла... Ну, по-первых, всем известно, как с окопа в лазарет попадали?..
Выставит из окопа руку правую, - сразу не одну, так две пули поймал...
Назывались эти: "пальчики"... А потом строгость на это пошла... Я-то думал
тоже так - руку выставлю, - нет, брат: военный суд!.. Я тогда ногу под
колесо сунул: мол, ногу отдавит, а сам я весь - живой, в лазарет, и домой
отправят... Куда ж тебе, крепкая нога оказалась!.. Под три повозки ставил, -
проедет колесо по ноге, и даже боли нет... Или это сапог такой был каляный,
все одно лубок? Должно, сапог: он намокнет - засохнет, намокнет -
засохнет... Железо!.. Это я ночью, как походом шли, а на другой день что же?
На другой день это самое и вышло: нас всех в плен забрали!.. Иду я, думаю:
вот кабы ногу-то я себе отдавил, - это, стало быть, мне чистая смерть!..
Отстал бы я, а немец в меня пулю...
- Все ж таки не уберег ты ее, ногу!
- Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж
когда я в Красной Армии был, под Мелитополем, мы полустанок один заняли,
ночью я в садок залез за вишеньем... А он так на отшибе садок, а часовому и
покажись: белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты
не думал, - может, это свой... Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у
меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...
Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой: его ужалила в палец
уж не оса, а только обломок осы, половинка ее, брюшко, к которому бездумно
прикоснулся он, рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид
комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную
плотницкую руку, так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к
ней мокрую тряпку и ругаться.
- Вот как она тебя, а? - ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и
вовсе без ног осталась, - ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и
безногая нашла!
- Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и
даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и
снова воинственно сучивший жало безголовый и безногий комочек: он даже
раздавить его не решался.
Таких комочков золотистых валялось на верстаке много, но ловко
отсеченные передние половины ос бродили всюду и шевелили крылышками, а,
натыкаясь на лужицы и капли молока, по-прежнему, как будто ничего не
случилось с ними, начинали жадно сосать и обхватывали лапками крошки и
усердно щекотали их хоботками.
Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с
белыми ресницами и очень подвижными рыжими бровями, с никуда не спешащим
вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в
прорезь расстегнутой рубахи, с закатанными рукавами, обнажившими толстые у
локтей золотоволосые руки, до того старательно жевавший остатками
пятидесятилетних зубов хлеб и сало, что даже и не вступал в разговор Луки с
Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.
Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть, что могут делать осы, когда
они разрезаны пополам в талии и каждая половинка начинает жить особо, и,
приглядываясь, заговорил изумленно:
- Ну, не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том
не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!
- То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно
удивлялся Лука, держа в молоке палец.
- Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?
- После смерти своей?
- Хотя бы ж... А то как?.. Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей
ничего на свете нет!..
И три человека, которым в общей сложности было больше чем полтораста
лет, смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке, то друг на друга, и у
морщинистого бородатого Максима был вид несколько снисходительный к двум
другим: он знал, что такое осы (узнал в детстве), и теперь задал эту свою
задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее
воздух безногое брюшко, а в мозгу Алексея - жадно сосущая молоко и сало
осиная головка, как будто может она обойтись без брюшка одними ножками и
нелетучими крыльями.
Наконец, точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали
все трое давить эти остатки ос - один сосредоточенно, другой испуганно,
третий брезгливо, и когда покончено было с ними, усевшись на досках, где и
раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:
- Вот через такую жадность я и черешню свою спилил... через людскую
жадность спилил, - я об людях говорю, которые не хуже тех ос: от них уж и
так голова одна осталась, и глазки имеют маленькие, а жадные без числа, и
все готовы зубами схрустать, а ты ж оглянись-погляди, куда ж оно может
дальше пойтить!.. Ей же итить дальше некуда, как ты уж пополам порубан и
раскидан куда зря!.. Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню
со всем округ себя соседством поссорился...
- Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.
- Что-о?.. Скажешь, спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома
стояла, сам я ее сажал, сам поливал, а не то что мне ее власть дала!..
Вчерашний день, с работы придя, и спилил ее к черту!.. Почему такое?..
Соблаз, - вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на
виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня
нету?.. Должна у каждого черешня быть, а не чтобы мое-твое... По-нашему,
по-русскому, так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок...
Э-эх, замечать я стал округ себя, до чего же лютой народ пошел -
образовался!.. Сущий зверь! Об мальчишках-девчонках не говоря, а об том
народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не
посадил, да мне таких людей почитай и видать не приходилось...
Звездарев-штукатур весной тут работал, комнаты белил, а потом смылся, - это
ж убийца: двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух
люди знают, про этих говорят, а про каких не знают, про этих молчок...
Кондуктор был старорежимный, между Харьковом - Киевом на товарном ездил...
Он, Звездарев, к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в
двадцать первом... Да, кажись, в двадцать первом... "Вот, говорит, в
економии одной, - теперь она совхоз, - двадцать мешков сахару-рафинаду
спрятано, человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше
не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя
мужчина, - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один
рахит с золотухой, а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел,
при часах серебряных, - приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот,
что скажешь? Взял до поверил черту! Явился с женой, двоечкой, прямо к
Звездареву в хату... А Звездарев тоже с женой вдвох работал... "Нехай,
говорит, баба твоя посидит пока, как она уставши с дороги, а мы с тобой
дойдем - сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не
захватил"... Вот ведет он его, ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц
светит, от снегу, конечно, тропку видать... Завел беднягу за гумна да как
чкнет из револьвера в голову, сзади идя... Тот упал, а ще живой... Он его
еще раз!.. Опять живой... Еще!.. Нет, бормочет... А тут патронов больше
нема... Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать, потому
кондуктор этот силу имел большую), поволок в речку, в пролубь!.. Тут в
пролубь ему голову всунул, - давай карманы обыскивать... А у него денег-то
самая малость... Как это так? Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед
пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно,
женщина, - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за
косу да за горло... Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а
ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не
подавала, а к весне дело, как уж лед тронулся, - он ее из соломы вытащил,
веревку с кирпичом ей примотал да с берега бултых, ночью тоже... Думал,
конечно, что ее понесло: полая вода быстроту имеет, ан она и шагов сто не
проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала
вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны,
а сама страшная... Долго искать не стали, - чья такая... Раз баба чужая, -
значит, дело не наше... И Звездарев кричит: "Закопать ее к чертям, падаль
эту!" Так на бережку, далеко не нося, закопали... А потом, уж год прошел,
родные ее кинулись свою бабу искать: куда девалась? Говорят им: - Уехала с
мужем, и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у
них шустрый, красноармеец бывший... Приехал в ту деревню: - Где у вас тут
женщину закопали? Раскапывай сейчас, - у ней примета есть!.. - А примета,
говорят, какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж
раньше того была резаная... Раскопали кости, - так и есть: двух пальцев
нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же
ему дали за это? Три года он просидел, - выпустили... А люди его здесь на
работу берут и знать даже того не знают, - кого же это они берут?.. Вот
так-то и насчет других тоже: на кого ни глянь, - почему же это он на тебя
зверем таким смотрит? Ага! То-то и есть... На его мушке, может, десять
человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!
Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:
- У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!
Алексей пил сначала из носка, потом открыл крышку, подул и стал пить
через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и
заговорил:
- Нет к рабочему человеку внимания... Нет и нет... Ему что надо?..
Зимою - чтобы чай был горячий, летом - чтоб вода ледяная... Вот когда он
может ожить... А черешню свою это я через одного мальчишку спилил... Через
Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому
вполне можете не знать. Рыбасов сам, это был Федор, свининой с рундучка
торговал, а когда свинины не было, - мясом, а когда рыбой тоже... Мы тут
только говорится зле моря живем, а рыбу только весной видаем, и та какая
рыба? Камса! Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду, - то и
наше... А он, судак этот, какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать
разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные,
и там, конечно, водопровод есть... Вот под краном жабры ей холодной водой
вымоют, крови бычачьей из мясной возьмут, туда, в жабры покапают, и пошло:
"Эх, рыбка первый сорт, первый сорт, - прямо из моря!.. Наземь упадеть,
бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает:
- А чтой-то, будто запах есть? - Что вы, гражданочка, запах обыкновенный
рыбный: у мяса свой, у барашки свой, а рыба опять же свой запах имеет...
Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее
Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он
себе два камушка гладких нашел на пляже, друг к дружке их приладил, а к
камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И
так что не только кукурузу, пшеницу молол, ей-богу!.. Принесет к нему
татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни
вертятся, и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А
мальчонка этот, Петька, - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех
встречает, кто с мешком идет: "Вам куда? На мельницу?.. Это вот сюда, в
калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько
ему тогда? Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и
мельница-то два камушка да палочка... Концы-концов - утопнул он... не
мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с
кем связываться! Тот же своей жизни никогда не жалел... Что ни вонючее ему
давай, - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту
все, как лошади, а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это
за пот такой!.. Пятьдесят пять лет прожил, потинки на себе ни одной не
видал!" Камень на соше били, - он в артели с другими - вдвойне против всех
выгонял... а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа
в два, мешок на плечи да на сошу... Пока другие проснутся, он из кучек, -
какие подальше только, - из ближних, из тех не брал, а какие подальше:
хитро-о поступал! - понатаскает камню битого мешков тридцать, усядется,
колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да
ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь
ховал. Деньги откуда получит, - и те в земь зароет... А курица гребет
лапами, - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его
деньги понакупают... А как в сады на работу, на уборку фрукты пойдет, он,
бывало, пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе,
в земь!.. Там же, поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь
его клад, - сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не
мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!"
А в мешке пуда четыре... Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку
отдает!.. "Как же это ты умеешь, Степка?" - "Вона, скажет, умеешь! Дивное
дело!.. Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел
их закладывать, а мне так: "Как ваша фамилия?" - Вам, говорю, часы
принесены, а не моя вам фамилия!.. - "А ну, тогда вот к этому окошечку
подойдите, - тут нам виднее часы ваши поглядеть, какой у них ход
анкерный..." - "Только, говорит, подхожу я, а из окошечка щелк, и ничего
больше... Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра,
а то кассира сейчас нет, - он так поздно не займается... На корабль на свой
прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... -
Конечно, на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру.
Тот, ни слова не говоря, хлоп мне в ухо! Я - брык на пол и лежу. Потом
думаю: "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А
он мне опять цоп по скуле! Я - брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой
его, конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно,
что кулаком матроса с ног сбивает!.. Вот сила у него какая, - несмотря что
седой!.. Так тем и кончилось - боем этим... и даже под суд не отдал, и так
что даже и под арестом я не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать,
где он плавал да чего с ним было, - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не
врешь? - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря
что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на
руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь,
сиськи какие у него оповсюду торчат? Это ж и называется си-ила!" Он, как у
нас тут красный фронт открылся с татарами, - подался в Севастополь:
"Принимай меня, товарищи, у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не
требуется, - молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю,
молодых твоих дюжину, в минуту половина за бортом будет!.. - Ну, конечно,
ему поворот... Он сумочку на плечи, опять сюда пришел. "А только, говорит,
дачу брошенную где-то нашел, ночевал в ней, а утром проснулся, поглядел, -
округ его мебели всякой полно, а такого, стоющего не-ма-а!.. Искал-искал,
шарил-шарил, - уж до него обобрали... Гардеробы пустые да книги разные
толстые... Книг до ужасти много было... Как схватил я, говорит, палку, да
как начал направо-налево крестить да все рвать да ногами топтать!.. Ну,
стоит статуйка какая небольшая, - девка голая, - это ж разве мыслимо?.. А
чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички
были, или хоть зажигалка оказалась, я бы, говорит, подпалил все к черту, -
ну, не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого
не видал... Мы раз с ним мост поправляли... Вот через речку мост какой
стоит, - это ж наша с ним работа... Он, конечно, за рабочего - балки
подымать... И случись, - одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два
пальца отдавило... Не то чтоб их прочь долой, а уж кости живой не
осталось... Балка ж дубовая, толстая, - для моста, известно, сосна не
идет... А рука неважная, левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять
ворочает... И так что два дня он виду не подавал, а на третий малого
скрутило... И чем же его доконало? Подмышкой начало пухнуть... Я его в
больницу турю, а он мне: "Сроду в больнице не был, а то из-за такой пойду
ерунды!.." Так и не пошел. Полушубком укрылся, лег... День лежит, два
лежит... Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! -
Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу,
а он что же делает?.. Зеркальце, - так, шибочка маленькая, у него на
подоконнике стоит, а он с лампочки горелку отвертел да карасином себе
подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" -
"Огурцов, говорит, мне солоных поди расстарайся да вина покрепче, а то я
четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит,
к чертям... И черви, какие там завелись, - белые, в палец, - и червей тех
долой!" Вон он какой был, Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички
выпить, душу промочить!..
- Ты же об черешне своей хотел... - заметил было Лука на деревяшке, но
Алексей, напившись, уставился на него красными глазами в рамке белых ресниц
весьма удивленно.
- Так, а я об чем же?.. Об черешне ж тебе и говорю... С Рыбасовым
Федором будто за султанкой поехал он, а ялик, конечно, спер... А разве
хороший ялик спереть можно, - ты подумай!.. Это уж ялик был такой, на
произвол брошенный... В нем, конечно, течь, - руку закладывай, а как следует
заделать, - гудрона даже, и того не было... Где его по тем временам найти,
гудрона? Шуточное дело, - гудрон!.. Тряпками кое-как забили, - по-да-лись! А
Рыбасов этот, он такой, что его редко кто и Федором называл, и фамилию его
забыли, а назывался он Бас. Из себя сухощавый и росту был, ну, не выше меня,
а как крикнет вечером, - лампа тухнет... Вот скажи, отчего это, а?
Пятнадцать человек нас было, - ей-богу, я сам считал, - изо всех сил мы по
команде кричали, аж посинели от крику, а сами на лампу смотрим: хоть бы тебе
шевельнулась! А он как запоет божественное (он кроме божественного не
признавал), - глядим, - лампа наша миг-миг - и потухла!.. Прямо, два бы дня
даром работал, а деньги бы ему отдал: пой! Вот до чего нравилось мне того
баса слушать! Он раз в столовую на базаре зашел, а денег на обед нема, а
хозяин-болгарин ему: "Спой, говорит, Бас, обед поставлю". - Я, говорит,
кроме божественного, не могу, а теперь народ леригии не приверженный, - ну,
как смеяться будет? - Тут ему все уверяют: - Пой, ничего!.. - Он и пошел
обедню жарить... Прямо, - гром с неба, и весь базар сбежался!.. Конечно,
милиция запретила. Прежде бы ему с таким голосом, когда по церквам хоры, -
э-эх!.. Он и видать в хоре хорошем пел, все службы знал, и так, что даже
попа нашего раз пощунял на Пасху: - Что же, говорит, ты величанье Пасхи
пропустил? Мы же зачем здесь в церкви собрались? Мы чтоб ее, матушку-Пасху,
провеличать, а ты это самое главное и пропускаешь! - Так что поп наш
тык-мык, и, что отвечать ему, сам не знает... "Извиняюсь, говорит,
величание, действительно, я пропустил... В другой раз этого уж не будет!" -
"А в другой раз меня в вашей церкви не будет, когда такое дело!" Вон он, Бас
этот, как тонко все знал!.. Да он на службе церковной самого бы архирея
сбил!.. Он ведь тоже не хуже Луки - вот в плену у немцев находился, по
шахтам там работал, уголь копал, и так мне потом рассказывал: "Составили,
говорит, мы там на шахтах хор, да такой вышел хор знаменитый, что ихнее
начальство немецкое на ревизию приезжало, как нас послушало, как мы поем, аж
заплакало да говорит: "Выдать им, сукиным детям, по бутылке рому на брата!"
И выдали!.. Пятнадцать человек их в хоре было, пятнадцать бутылок с немца
заробили... А так мужик он был тихий, этот Бас, - не знаю, ни в чем не
замечен, - а мы ведь рядом жили... Ну, семья, конечно, одолевала: жена
больная да ребят трос... Он и на то и на се кидался... Печи класть кафельные
мог, а печи кафельные класть это не всякий печник согласится, - с ним надо
уметь, с кафелем, как его поставить, чтоб он обратно не шлепнул, - ну, да в
то время какой такой кафель? Его и сейчас-то нигде нет... Иконостасы мог он
золотить тоже... И-ко-но-ста-сы!.. Кому теперь нужно? Об их и думать
забыли... Свининой торговал, - опять толку нет... да и свиней тогда, - у
кого они были, сам тот и резал... Нужда!.. Вот он Степке-матросу и
попался... Тот дела свои по ночам завсегда один делал, а спал если дома, -
он же рядом со мной тоже жил, - никакой кровати-маравати не знал, - прямо на
полу, и нож с ним рядышком... Проснулся, первое дело он так руками цапает:
нож в руку взять!.. Нож схватил, тогда только глаза открывает и сразу на
ноги - хлоп: готов!.. Может куда угодно итить... Умываться, - это он никогда
не занимался... "Я, говорит, человек чистый, чистей воды..." И всегда
один... А тут, с Басом, он уж иначе: в море, видишь, одному нельзя, - море
компанию любит... Ну, он, Степка, другого никого не искал, только Баса, -
знает, что мужик тихий... "Поедем, Бас, султанки привезем!" А у того ж
семейство, он об нем болеет... Хорошо даже не расспросил... "Ну что ж,
поедем"... Чем свет и пошли... А султанку, ее где ловят? Ее зле берега: это
рыбка недальняя... А между прочим, человек один их заметил двух: "Сели,
говорит, двое в ялик, - один повыше, другой пониже, и поплыли себе в море...
думаю так, - рыбацкие крючья щупать, какие на камбалу поставлены... Потому
для султанки сеть такую надо иметь, вроде ятеря... Сеть эта ялику на нос
кладется, и издаля она очень заметная, - между прочим, я не заметил"...
Одним словом, с сетью ехать за султанкой надо, а сеть, конечно, спереть, а
он, Степка, только ялик этот калекий пригнал... "Купил, говорит, и буду
теперь рыбальством заниматься, как я есть моряк природный"... Ну, уж как
поехали тогда, так больше ни Степки, ни Баса мы уж не видали... Не иначе, на
худой посуде залились... Ну, Степан хоть отчаянный, а Басу - нужда
подошла... Жена больная лежала, детишки... Я их потом хлебом кормил... Или
так где, бывало, свинятники борова купят, режут-смалят. Я туда Петьку
посылаю: беги, потроха проси, как твой отец-покойник тоже по свиной части
занимался!.. Глядишь, ему печенку-легкое дадут... А мальчишка шу-устрый
был!.. Ну что ж, на такого он доктора наткнулся, на неука... Как
Степка-матрос докторов не терпел, так и я, признаться, пользы от них не
вижу... Крепко много они на тот свет людей загоняют... Ну и я ж зато одного
доктора на тот свет загнал, - во-от загнал!.. Лет семнадцать, а, может, все
двадцать назад дело было. Доктор тут жил один приезжий, - я ему дачу строил,
а пришло время ему бассейн бетонный делать для воды, он опять же ко мне: -
Так и так, Алексей, сделай! - Я же, говорю, есть плотник! - Это я, говорит,
хорошо сознаю, только я к тебе потому, что за честного человека тебя
признал, - на мошенника очень боюсь нарваться!.. - Это-то, говорю, хоть
так... Мошенники теперь кругом. Ну что ж, тогда возьмусь, говорю. - Нашел из
рабочих, какие на толчке стоят, знающие бетон мешать, - взялси!.. А,
конечно, выставки становить - обшивать, упоры давать, это все равно моя же
работа: без плотника не обходятся... Я это форму сбил, - ребята, трое, бетон
мешают... "Сыпь!" Валят-трамбуют, знай, валят-трамбуют... Смотрю, - что за
страсти? Как в прорву!.. Влез я в яму, - как тут и была! Вся наша форма
разъехалась!.. Стоп, - бетон назад выгребай!.. А жарко, лето, не хуже вот
этого, - июнь, - боюсь, бетон погибнет!.. Я сейчас одного малого вниз на
базар: "Бери еще двоих-троих, сколько на толчке окажется!.." Другого на
лесной склад: "Тащи волоком доску вершковую!.." Третьего за водкой: "Неси
две бутылки!.." Сам тут около в сад за виноградом сходил... (Значит, это уж
в августе дело, - виноград тогда был!) Поел фунта три, лег, от мух закрылся.
Только это сон меня взял, а он тут и есть, доктор этот... В яму посмотрел,
заметил, да ко мне!.. То-се, подобное... "Ах, ты, говорю, черт старый!.. Ты
что мне каркаешь в уши? Не видишь, - у меня тоска, и рабочих куды-зря
погнал?.." Да как следует его, как следует!.. Схватился он за живот: "Ох!
Ох!.. Сердце зашлось!.. Я - человек дюже крепко ученый, а ты меня так не
по-печатну!" С тем и лег, - ей-богу!.. Лежал с неделю, а потом жена-старуха
в Москву его потащила, лечиться... Нет, брат, не вылечился! Больше уж не
приехал, помер там... Вот как я его: словом одним убил!.. Что значит
народ-то ученый!.. Нашего брата обухом колоти, мы все живы, а они от одного
слова дух спускают!.. А еще хотели спроти нас войну весть!.. То-то мы от них
клочья оставили... Не хуже, как я взялся трубы в одном доме чистить... Это в
двадцать втором годе, - тогда люди за все брались, лишь бы подковок не
отодрали... Может, лет пять, а то все десять не чищено, - понимаешь? И
дымоход от печки до чего по-уродски сложен: косяком так идет вдоль стены,
камнями заложен, и пошел косяком до потолка, - как его чистить? Стенку что
ли ломать?.. Взял я соли котелок, карасину туда, в соль, налил, в печку
поставил и сижу около: что будет?.. Как начала моя соль рвать, как начало
там стрелять!.. Сижу, не жукну... Кэ-эк загудело!.. Думаю даже, может, это
прибой такой сильный?.. Ан это моя соль так работает!.. И до чего ж я тогда
спугался! Что вспомнил? - Трубу, вспомнил, я не открыл!.. Выбежал на двор
посмотреть, а моя сажа прямо клочьями из трубы чешет!.. Значит, это я другую
трубу не открыл, а эту открыл, - а то бы пожар явный... Ну, тут уж и безо
всякого пожара такое пошло, - весь дом сбегся!.. Огромадные клочья из трубы
кверху, и горят!.. Я опять к своей печке, - прижук... Думаю: - Сейчас
команда пожарная прискочит, и мне труба!.. Бунит, понимаешь, как все одно
море... Ну, слава богу, пожарные другим делом заняты были: два года своей
жизни справляли... а то бы за такое дело... Так всю сажу ее и вынесло к
чертям!.. Соль!.. А бертолетой, я слыхал, на Кавказе, когда деревья большие
корчуют, вон какие махины рвут!.. Так и летят с земли, как галки! И никакого
тебе пороху не надо: наука!.. Лектричество, ты думаешь, штука мудрая? Ан я
до нее сам достиг... Как что где по складам найду - прочту насчет этого,
какой порошок надо взять или что, - сейчас в аптеку: "Давайте мне этого
вот!" - Да это, говорят, тебе ни к чему, да дорогое: два рубли стоит... -
"Что за дорогое, говорю, два рубли, когда я в день пять обгоняю? Сыпь, тебе
говорят!" Таким манером я сколько там денег на это извел, а все ж таки я
добился... Хлористый цинк главную роль играет...
- Ка-кой цинк ты назвал?
- Хлористый... Тридцать пять граммов, - понимаешь? Одного тридцать
пять, другого, третьего, - уж забыл чего, - и ведь как действует!..
Хлористый цинк этот, его года на два хватает... А тут есть у нас Коротков
Евсей, тоже плотник, теперь уж он дюже старый, - тоже вот, как с вами,
вместе работали... Идем с работы, - а он же старый, - ворчит мне в ухо: "Ты,
грит, лектрическим светом занимаешься, а над просветами должей меня
провозился!.." А он - подслепый: раз сумерклось, - шабаш, - вроде куриная
слепота у него... А зле дома его - яма: для столба телефонного выкопана или
так зачем... Вот я иду с ним да на яму эту потрафляю... А он, знай, свое:
"Ты же, говорит, и когда пьешь, примерно, так ты же пей с толком... Я,
говорит, и сам всю жизнь пью, а только я пьяный никогда ще не валялся!" И
только это выговорил, - в яму!.. А тут жена его зле дому... "Бери, говорю,
мужа свово, должно, крепко-дюже пьяный!" Ух, он же тогда и расшибся!..
Пришлось нам его с бабой на себе тащить... Ден пять пролежал, - с места не
вставал...
- А ты же хотел насчет черешни своей, - грустно напомнил ему Лука, все
еще дуя на свой палец, укушенный полуосою.
- Ну, а я ж тебе о чем же? - удивился Алексей. - И я же тебе об Петьке
Рыбасове... Он, Петька, мальчишка уважительный очень был... Куда его
послать, что принесть, это он сбегает, слова не говоря... И собой ничего
был... Так ему уж годов двенадцать, должно, сполнилось... Корпус справный, и
с лица тоже... Или уж я привык к нему? Да нет, безобразным никто не звал...
Только шишка с орех, - вроде как кила, - желвак такой на шее... С орех
волоцкий. Ну желвак и желвак, - пусть... Что ему, замуж выходить? А мать же
его, мальчишки этого, в больницу служить поступила, а как белый халат
надела, - отступись, не подходи! "Ти-ти-ти, ти-ти-ти, - так и поет щеглом. -
Операцию, операцию!.." А у ней же еще двое ребят, - ну, те девчонки... А я
ей даже говорю: "Кабы прежнее время, я бы его к себе по плотницкому делу
взял..." Ну, конечно, теперь уж не возьму, - теперь учеников брать не
полагается, а откуда мастера новые возьмутся, как мы, старики, подохнем,
этого нам не говорят... Опе-ра-ци-ю!.. Дюже крепко умна стала! "Ти-ти-ти,
ти-ти-ти..." А черешню, ее у нас скворцы одолевают... Чуть они поспевать, -
тут и скворцы поспели... Чем свет прилетят стаей, - в пять минут всю дерево
оболванят, - только косточки одни болтаются, а листья все одно кровью
попрысканы... Тут уж не зевай, - чем свет выходи, смотри... А у меня ж сорт
был крупный, красивый, называемое "бычье сердце"... Стемна красная... Вот я
четвертого дня чем свет встал, смотрю, а на черешне вместо скворцов Петька
Рыбасов сидит. Тут в картуз рвет-поспешает, тут трудится!.. Я ему: "Ты же,
стервец этакий!.. А ну-ка, слазь!.. А ну-ка я тебя ремнем!.." Слез он, сам
мне картуз протягивает: "Дяденька Алексей! Дяденька Алексей!.." Одним
словом, отмолился... А я ему: "Ты бы, говорю, у меня попросил лучше: -
Дяденька Алексей! Дай черешни!.. - Я бы тебе, слова не говоря, дал... А
теперь, раз ты такой воришка оказался, то и картуза ты не получишь!" Ну, он
пошел, и так что день целый мне на глаза не попадался. На другой день
является: "Картуз дай!" - На тебе картуз! - Отдаю, ни слова не говоря... А
он шишку свою рукой трогает: "Меня, говорит, нонче резать в больнице
будут..." - Ну что же, говорю, пущай, ежель мать твоя стала такая крепко
умная... - "А ты же мне, говорит, обещал черешен дать, ежель я попрошу... Я,
говорит, рвал, действительно, а съесть я ни одной не поспел". - А я ему на
это, конечно: - А ремня не хочешь? Ишь ты, черешней ему! А за вухи к матери
отведу, - не хочешь?.. Ты же мне, лазявши, две ветки обломал, дерево
попортил!.. - Ну, он пошел, а сам невеселый... А у нас тут старых
докторов-то их не осталось, - все пошла молодежь, неуки... Эх, доктор был
раньше Молчанов, - вот кого одобряли! Бывалыча, куда бы ни позвали, хоть к
бедному, хоть к богатому, - без сороковки из дому не выходил... Войдет в
дом, - он сначала сороковку из кармана на стол... Нальет, выпьет, аж потом
только глазами лупает: "Где больной? Давайте его сюда!.." Вот раз так-то его
позвали, - пришел, выпил сороковку... "Давайте больного!" Говорят: - К
больному подойтить надо... Он тоже вот так-то, как вы, - пил-пил, да теперь
трое суток сидит не разгибается... Только молоком его поим... - Подходит
доктор Молчанов: "Что-о, брат! Залил в печенку?.. Теперь же у тебя кишка,
как бумага папиросная... Ни боже мой, тебе такого кусочка хлебца нельзя!..
На-ка, вот пилюльку одну проглоти: сам такие от пьянства принимаю..."
Проглотил малый, - и что же ты скажешь? На наших глазах разгибаться стал!..
Эх, до чего же был доктор знаменитый!.. А эти теперь что?.. Мальчишка пошел
вроде бы пустяк сделать, а его там зарезали: жилу какую-то сонную
перерезали, - кровь и пошла винтом!.. Туды-сюды, метались, как кошки, а
мальчишка кровью истек!.. Как я про это услышал вчера, пришел, - у меня на
глазах аж слезы... Что же это вышло, - до чего же я-то зверь стал, что раз
мальчишка у меня перед смертью черешни попросил, а я ему взял да не дал!..
Сущий я после этого азият стал! Перед смертью мальчишка, а я ему чепухи
пожалел! Вот посмотрел я на ту черешню тогда да говорю жинке еврей: "Когда
такое дело, - вынеси мне пилу двухручную, я ее сейчас долой!.. Полное право
имею, раз она в моем дворе, а чтобы мне через нее зверем быть, да чтобы
воров через нее делать, - не надо... Другой бы и не хотел, да у него нет
возможности, понимаешь? Терпенья к ягоде нет!.. Давай, жинка, ее лучше от
греха спилим!.." Ну, баба моя было на дыбошки. А я ей кричу: "Хочешь живая
остаться, бери за тот край, пили!.. Пили, а то изуродую!" Ну, она после
этого пилу бросила да бежать!.. Я уж тогда этой плотницкой своей спилил ее,
ягоды обобрал, топором ее порубал, в кучку склал, - нехай сохнет, - осенью
спалим... Жинка ругается, а я ей одно свое: "Когда раз народ такой округ нас
живет, что без того он не может, чтоб на черешню не залезть!.. Глазки у него
маленькие, а он весь свет норовит обворовать-ограбить!.. Зле такого народу
живешь, напоказ ничем как есть не выставляйся, а подальше ховай!.." И когда
ж у нас те воры переведутся?.. Будет у нас когда такое время?..
Алексей приподнял кепку и почесал лоб, потом поднялся и сам.
Кончился обеденный отдых, - нужно было снова начинать выстругивать
филенки для дверей.
Максим, наскоро разрезав пополам еще двух ос, сложил свой ножичек,
вздохнул и сказал задумчиво:
- Али пойтить опростаться?
И когда он вышел из двери балагана, а за ним заковылял Лука на
деревяшке, Алексей внимательно поглядел на ящик новых трехдюймовых гвоздей,
стоящий под верстаком, потом еще внимательнее на сквозящие стены балагана,
кашлянул и, решительно запустив правую руку в ящик, набрал гвоздей сколько
могла держать рука и, отвернув фартук справа, проворно высыпал их в карман
широких штанов... Потом он зевнул, еще раз оглядел обшивку балагана и, не
желая терять ни секунды, запустил в ящик левую руку, отвернул левую полу
фартука и уверенно высыпал гвозди в левый карман.
Крым, Алушта.
Сентябрь 28 г.
Сливы, вишни, черешни. Впервые напечатано в "Красной нови" Э 11 за 1928
год. Вошло в сборники "Поэт и поэтесса" ("Федерация", Москва, 1930), "Маяк в
тумане" ("Советский писатель", Москва, 1935). В собрание сочинений
С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые. Печатается по тексту "Маяка в
тумане".
H.M.Любимов
Last-modified: Fri, 01 Nov 2002 08:08:21 GMT