Аркадий Аверченко. Смерть девушки у изгороди
Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские
усадьбы, освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в
каждой такой усадьбе у изгороди стоит по тихой задумчивой девушке,
устремившей свой грустный взгляд в беспредельную даль. Это самый хороший, не
причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки и смотрят
вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.
Я люблю таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них
отделилась от своей изгороди и пришла ко мне успокоить, освежить мою
усталую, издерганную душу.
Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских
садов и не забредают в шумные города.
С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать
головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
Прямая им противоположность - городская женщина. Глаза ее бегают, злые,
ревнивые, подстерегающие, тут же, около вас... Городская женщина никогда не
будет кутаться в мягкий пуховый платок, который всегда красуется на плечах
милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую шляпу с перьями, бантами и
шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную голову. А попробуйте
ее обидеть... Ей ни на секунду не придет в голову мысль затаить обиду. Она
сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет
сделано с обворожительным светским видом и тактом...
О, как прекрасны девушки у изгороди!
У меня в доме завелось однажды существо, которое можно было без
колебаний причислить к числу городских женщин.
На этой городской женщине я изучил женщин вообще - и много странного,
любопытного и удивительного пришлось мне увидеть.
Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием - не
считать ее за человека.
Сначала она призадумалась:
- А кем же ты будешь считать меня?
- Я буду считать тебя существом выше человека, - предложил я, -
существом особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком.
Согласись сама - какой же ты человек?
Кажется, она обиделась.
- Очень странно! Если у меня нет усов и бороды...
- Милая! Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в
этом, ясно доказывает, что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду
говорить навязших на зубах слов о повышенном умственном уровне мужчины, о
его превосходстве, о сравнительном весе мозга мужчины и женщины, - это
вздор. Просто мы разные - и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы...
Довольно с тебя этого? Если бы прекрасная, нежная роза старалась стать на
одном уровне с черным свинцовым карандашом - ее затея вызвала бы только
презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
- Ну, поцелуй меня, - сказала женщина.
- Это можно. Сколько угодно.
Мы поцеловались.
- А ты меня будешь уважать? - спросила она, немного помолчав.
- Очень тебе это нужно! Если я начну тебя уважать, ты протянешь от
скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
И она стала жить у меня.
Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели
и наблюдал за этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим
красивым чудовищем.
Руки у нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время
дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по
подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно,
причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она
расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и
обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она
называла меня дураком.
То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз - когда я спросил
ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на
ночной сорочке.
- Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и
никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности - кроме меня ведь их никто
не видит. Зачем же они?
- Ты глуп.
Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы
рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов,
так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на
прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного,
запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам
я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь
постичь сложный, ни на что не похожий их механизм.
Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый
человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.
Цель, к которой он при этом стремится, - сочинить что-нибудь такое, что
было бы наименее нужно, полезно и удобно.
"Выдумаю-ка я для них башмаки", - решил в пылу своей работы этот
таинственный человек.
За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и
делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.
"Гм, - думает этот человек, - башмак, хорошо-с!" Под башмак
подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие
кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и - бедная, доверчивая,
обманутая женщина обута.
"Ничего, - злорадно думает этот грубый таинственный человек. - Сносишь.
Не подохнешь... Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От
дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот
какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться
от первого же порыва ветра".
И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от
солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме
того, ручка у него ежеминутно отваливается.
"Носи, носи! - усмехается суровый незнакомец. - Я тебе и шляпку
выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем
не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в
ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому
заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит".
Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то
"Институте красоты". Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь
подарок.
- Вот, - сказала мне продавщица, - модная вещь. В бархатном футляре
лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой
кости.
- Что это?
- Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки.
Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной
ручки.
- А есть у вас клей, - спросил я с тонкой иронией, - для приклеивания
на место выпавших волос?
- На будущей неделе получим, monsieur. He желаете ли аппарат для
извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
- Благодарю вас, - холодно сказал я, - я предпочитаю делать это с
помощью мясорубки или ротационной машины.
Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне
хитрым, нахальным незнакомцем.
Живя у меня, городская женщина проводила время так.
Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а
если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое - плитку шоколада, лимон
с сахаром, конфеты.
Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
- Почему тебя интересуют именно турки? - спросил я однажды.
- Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный,
загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как
бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок,
заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
Через пять минут она заливалась слезами.
- Зачем ты ее купил?
- А что?
- Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка?
Понимаю, понимаю!
- Ну, еще что?
- Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в
этом раскаешься.
- В чем?
- В этом.
Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
- Луша, - спрашивала горничную жившая у меня женщина, - зачем вчера
барин заходил к вам в три часа ночи?
- Он не заходил.
- Ступайте.
- Это еще что за штуки? - кричал я сурово.
- Я хотела вас поймать. Гм... Или вы хорошо умеете владеть собой, или
ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
Потом она еще плакала.
- Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об
этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое
благородство.
Недавно я пришел к ней и сказал:
- Ну вот я и разлюбил тебя.
- Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
- Мне не нравятся городские женщины, - откровенно признался я. - Они
так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты
глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня
если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними
мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными
резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который
защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей
рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет
тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной
косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и
ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок... К черту приборы для вынимания
соринок из глаз!
- Ну, поцелуй меня, - сказала внимательно слушавшая меня женщина.
- Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
- И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него,
и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю - толпой побегут.
- Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции
установить очередь. Прощай.
На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу,
косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на
изгородь...
Я упал перед ней на колени и заплакал:
- Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
Она побледнела и заторопилась:
- Встаньте. Не надо... Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы
будем счастливы.
- У меня было прошлое. У меня была женщина.
- Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне - у тебя не
было счастья.
Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время
как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках: - Не надо,
не надо!
Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где
жил, - с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и
женой.
Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал
взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпку с голубым бантом и
серое платье, простое и трогательное.
Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный
город.
- Она здесь? - неожиданно спросила меня моя спутница.
- Кто - она?
- Эта... твоя.
- Зачем ты меня это спрашиваешь?
- Вдруг вы будете с ней встречаться.
- Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом - это невозможно. Я ведь
сам от нее ушел.
- Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую
женщину?
- Да так просто.
- Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей
посмотреть магазины.
- Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
- Зайдем. И мне нужно кое-что.
В магазине она спросила:
- У вас есть маленькие кружевные зонтики?
Я побледнел.
- Милая... зачем? Они так неудобны... лучше большой.
- Большой - что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие
зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с
машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках... не те, выше,
еще выше.
Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески
искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи
заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала
изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами
висели панталоны из кружев и бантов... А на тихой, дремлющей вдали и
осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными
словами:
Modes et robes*
Девушка отошла от изгороди и - умерла.
* Шляпы и платья (фр.).
Last-modified: Fri, 16 Aug 2002 08:58:00 GMT