Ант Скаландис. Супердопинг
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Ненормальная планета". Цикл "Наемные самоубийцы".
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Фехтовальный зал, где я протираю подметки о медную проволоку дорожек и
с кровожадным упорством пытаюсь ткнуть кончиком шпаги в тела моих друзей,
находится на первом этаже. Здесь же, в соседних залах тренируются боксеры,
вольники и каратисты. Каратисты похожи на ораву психов, забывших
человеческую речь и изъясняющихся гортанными криками, а кимоно на них -
как смирительные рубашки. Боксеры, даже с переломанными носами, выглядят
гораздо нормальнее. А наверху, надо всем этим простирается красавец-манеж,
обитель "королевы спорта". Там наша Машка поплевывает на ладони и
перебрасывает из руки в руку свой чугунный шарик, выкрашенный голубой
краской, и прижимает его к подбородку. Там длинноногий Клюквин со зверской
рожей рвет шипами тартан и, в тысячный раз повторив заветную комбинацию
"скачок - шаг - прыжок", зависает над ямой с разноцветными обрезками
пористой резины. Иногда я прихожу посмотреть на них, иногда они на меня,
но обычно мы заканчиваем тренировки одновременно и встречаемся уже в
подвальном этаже, в финской бане, всегда в одном и том же номере,
закрепленном за нами в эта часы. Туда же подходит и Панкратыч. Попарившись
строго по науке (Панкратыч обучил нас хитрой системе со сдвоенными
заходами, контрастным душем и отдыхом по минутам - он даже часы с собой в
парилку таскает), мы поднимаемся в буфет и сидим там за нашим традиционным
столиком. В обычные дни недолго, а по субботам иногда больше часа.
Сегодня суббота. Никто никуда не спешит. Машка и Клюквин пьют фанту,
Панкратыч - пепси-колу, а я беру бутылку пива. Вообще я пива не пью,
понимаю, что не спортивный это напиток, но по субботам иногда позволяю
себе бутылочку или две.
Панкратыч смотрит на мою бутылку и с важностью в голосе изрекает:
- Пиво - это импотенция.
- Иди ты! - деланно удивляюсь я. - Прямо так вот, с одной бутылки?
По-моему, активные занятия спортом представляют в этом плане гораздо
большую опасность.
- И то верно, - соглашается Панкратыч.
- А Машка спрашивает:
- А водка? Что бывает от водки?
- Водка - это делириум тременс.
- Чего-чего? - Машка как всегда не понимает умных речей Панкратыча.
- Белая горячка, - поясняет Клюквин и тут же говорит:
- Чего-то у нас дурацкий разговор пошел, вы не находите? А я вот все
сижу и думаю: в судействе по тройному прыжку есть один крупный изъян -
неточность в определении третьего касания.
- Ой, тоска! - вздыхает Машка.
Клюквин не удостаивает ее вниманием и продолжает:
- Вот, например, я. Мне в прошлом году на Союзе пришили третье касание
в самой удачной попытке, а я-то чувствовал, что его не было. Но мне не
верят, и это естественно. Значит нужно делать вторую пластилиновую полосу.
- Можно, - не возражает Панкратыч, - но эту полосу придется делать
слишком широкой, шаг-то у всех разный, будут на твой пластилин попадать и
во время толчка, истыкают весь... Нет, здесь нужно совсем другое решение.
Например, сделать дорожку из материала, на котором видны следы, но
недолго, а только до замера результата. Пока такого нет, а если придумают,
может, перестанут в прыжках фиксировать заступы и будут вообще замерять
чистое расстояние.
- А ведь это и сейчас можно, - замечает Клюквин.
- Можно, - соглашается Панкратыч, - да только волынки много и традиции
менять не хочется.
- Вот именно! - подхватываю я. - Традиции, из-за этих традиций в спорте
не достаточно используют технику и прочие новшества. Да если б внедрить
все, что есть на сегодняшний день, половину рекордов можно бы вдвое
улучшить!
- Ты ошибаешься, Толик, - веско говорит Панкратыч. - Знаешь насколько
увеличился мировой рекорд в "шесте", когда в 62-м году в ИААФ узаконили
фибергласс?
- Сантиметров на тридцать, кажется, - неуверенно предполагаю я.
- Всего на шесть. И притом учти: в "бамбуковую" эпоху рекорд изменялся
даже резче, однажды - сразу на двенадцать сантиметров. Я, конечно, не
утверждаю, что фибергласс нисколько не лучше бамбука и алюминия - то, что
делает сегодня Бубка, можно делать только с фиберглассом - просто я хочу
сказать, что техника - это еще далеко не все.
- Ну, а всякая фармацевтика? - спрашиваю я.
- Фармацевтика - другое дело. Но фармацевтика - это прежде всего
допинги, а допинги запрещены. Так что здесь особый случай.
- Кстати, о фармацевтике, - говорит Панкратыч, - я вам не рассказывал
про дислимитер Вайнека?
- Насколько я помню, - заявляет Клюквин, решивший блеснуть эрудицией, -
дислимитер - это такой допинг.
- Да, - подтверждает Панкратыч, - но это не просто допинг, а
супердопинг. И применяли его не часто. Я знаю только один (Мучай.
- Со Страйтоном? - спрашивает Машка.
- Э, ребятки, - обижается Панкратыч, - да вы все знаете.
- Я - ничего не знаю, - честно признаюсь я.
- Ну, расскажи, - плаксиво тянет Машка. - Я кроме имени тоже ничего не
знаю.
- Ладно, говорит Панкратыч, - слушайте.
- Лет десять назад я проходил стажировку в группе доктора Вайнека, а
параллельно знакомил их спортивную науку с нашим ЛОД-эффектом [ЛОД-эффект
- повышение работоспособности мышц после воздействия на них локального
отрицательного давления (ЛОД) в специальных барокамерах; разработан в
СССР; применяется в медицине и в спорте] с этими фиговинами, которые мы
надевали ребятам на ноги и откачивали насосом. Его и у нас тогда
только-только начали применять, а там наши барокамеры вообще были
экзотикой. И что характерно, ник то не знал, чем это может закончиться:
мировыми рекордами или массовой инвалидностью. Впрочем Вайнека, как мне
казалось, это меньше всего заботило. А к ЛОД-эффекту он относился вообще
без энтузиазма. Наверное, потому, что не сам его изобрел. Чем занимался
сам Вайнек, мы не знали. Знали, что он ребятам колет что-то, а что -
допинги или нет - по-моему, они и сами не понимали. У Вайнека это
называлось совмещать научную работу с подготовкой ребят к студенческому
чемпионату. Правду сказать, Вайнеку доверяли. И спортсмены, и тренеры. Пик
формы он рассчитывал безошибочно.
И вот уже перед самым чемпионатом мы вдруг узнаем, что Страйтон, один
из лучших на сотке, будет бежать не сто и даже не двести, а четыреста.
Чемпионат был в общем не очень важный, но все-таки он считался этапом
отборочных перед Кубком мира, и такой эксперимент показался нам странным.
Мы, конечно, понимали, что это все вайнековские штучки, но вот как тренер
Страйтона согласился, это было непонятно.
Ну, настает день старта. Стадион полный. У Страйтона целая орава
болельщиков, конечно. Транспаранты вывесили. В основном традиционные, мол,
верим в тебя, мол, Страйтон - лучший в мире. А какие-то шутники написали:
"Так держать, Страйтон! Сегодня - 400, завтра - 800!" Страйтон вышел
спокойный, вроде как и не видит ничего вокруг себя, ну а когда он рванул
со старта, то поначалу все даже замерли, а потом такое началось: крики,
свист, смех. Дело в том, что Страйтон рванул, как обычно рвал, то есть во
всю силу, ну и, конечно, "накормил" всех на первом же вираже. И вот мы
сидим и ждем, на каком же метре он "сдохнет" или просто упадет. А он
молотит себе ногами, да и только. Так и пробежал весь круг.
- Слушай, ты, алкоголик, - вдруг обращается ко мне Панкратыч, - взял бы
чего-нибудь поесть.
- Там были бутерброды с ветчиной. Годится?
- Вполне.
- Ребята, давайте возьмем кофе, - предлагает Машка.
- Я - за, - говорит Клюква.
Мы с Машкой поднимаемся и идем к стойке. Ветчина на бутербродах нежная,
ярко-розовая и очень аппетитная.
- Ну и что, Панкратыч? - спрашиваю я, расставляя на столе блюдца с
чашками. - Этот Страйтон установил рекорд на четырехсотметровке?
- Да, если считать рекордом результат 37,01. Это не рекорд - это бред
собачий. Да и не в рекорде дело. А дело в том, что после финиша Страйтон
не остановился. Он побежал дальше. На той же скорости.
- То есть как?! - Клюквин расплескивает кофе, едва не уронив чашку.
- А вот так, - говорит Панкратыч, - он продолжал бежать, накручивал
круг за кругом. Уже потом я узнал, что секундомер не выключали и засекли
время Страйтона на всех олимпийских дистанциях. Уже на двухсотке получился
мировой рекорд, а дальше пошла просто чертовщина. И круге на десятом все
уже, по-моему, поняли, что Страйтон бежит с постоянной скоростью.
Идиотские цифры все еще горели на табло, и скорость легко было посчитать.
Выходило, что первую сотку он прошел за десять секунд, а потом каждую за
девять и терял за круг по одной сотой. Прикинув все это в своем
блокнотике, я предсказал Страйтону результат на десяти тысячах и не
ошибся.
Ну а реакцию стадиона я вам, ребятки, описать не берусь. Помню, все
вокруг заключали пари, сколько он будет бегать. Одни говорили, кружочка
два еще - и хана; другие говорили, сутки, не меньше. Парень рядом со мной
рассчитал время Страйтона в марафоне и уверял всех, что ошибки быть не
может. А я искал глазами Вайнека. И я нашел его. Он стоял у входа под
трибуны с двумя секундомерами в руках и следил за Страйтоном совершенно
безумным взглядом. И что-то кричал. На дорожку его не пускала полиция -
два здоровенных парня.
И вдруг - это было как гром среди ясного неба - закончив ровно двадцать
пять кругов, Страйтон остановился и грохнулся на тартан. Господи, что там
началось! Поднялся такой рев, что я не слышал собственного голоса.
Полицейские вышли из себя. Один стрелял в воздух, но даже выстрелов почти
не было слышно. Другие били по головам всех без разбору: спортсменов,
журналистов, киношников, техперсонал, просто любопытное дурачье - а они
все равно перли. Я каким-то чудом проскочил эту кашу и увидел, как двое в
белом положили на носилки безжизненное тело и потащили его со стадиона.
Естественно, я кинулся за ними, протолкался к самым носилкам. Тут-то и
появился доктор Вайнек. Он что-то сказал совсем негромко, будто знал
магическое слово, и случилось невероятное: Страйтон, который лежал, как
тюфяк, мгновенно соскочил с носилок, санитары даже не успели их уронить, и
коротким таким сильным ударом промеж глаз повалил Вайнека. Публика была в
восторге, а журналист, стоявший ближе всех, заорал, перекрикивая шум:
"Страйтон! Круг почета! Просим!" Страйтон повернулся в его сторону, и
журналист едва-едва успел пригнуться. Ну, а потом налетела полиция,
Страйтона скрутили и увели. Вот так, вот. Больше я в этот день ничего не
увидел, потому что меня никуда не пустили, а от пресс-конференции и
Вайнек, и Страйтон с тренером отказались. Как все это случилось я услышал
уже от самого Страйтона. Перед турниром он приходил ко мне на ЛОД-эффект,
а после турнира - на массаж. Вот тогда он и рассказал мне всю эту историю.
Оказывается, Вайнек изобрел супердопинг. Так они его называли между
собой. Но если строго, это был уже не просто стимулятор. У него был
какой-то другой механизм действия. Поэтому Вайнек придумал ему название...
как бы это по-русски... разограничитель что ли... в общем он назвал его
"дислимитер". Этот супердопинг позволял вопреки инстинкту самосохранения
использовать латентную энергию организма. Я понятно объясняю?
- Не очень, - признается Матка.
- Ты не выпендривайся, Панкратыч, - замечает ему Клюквин, - ты говори
по-русски. "Латентный" - это по-русски будет "скрытый".
- Мне переводчики не нужны, - огрызается Панкратыч. - И вообще, Клюква,
"латентный" - это термин.
- Да ты не горячись, - встреваю я, - ты рассказывай, а мы уже
как-нибудь, да поймем.
- Ну в общем так, - продолжает Панкратыч, - с этим своим дислимитером
Вайнек научился использовать не тридцать-тридцать пять процентов
человеческих возможностей, как обычно, а практически все сто. Вот в чем
была штука. И на Страйтоне решили попробовать. Зарядили парня с расчетом
на четыреста метров, потому что на сто и двести было неинтересно, а на
большие дистанции - рискованно. Да, я не сказал: время действия
супердопинга строго зависело от введенной дозы и легко рассчитывалось с
большой точностью. И вышло так, что лаборант Вайнека по дурацкой
оплошности ввел Страйтону не препарат как таковой, а концентрат, который
был ровно в двадцать пять раз крепче. Вот Страйтон, бедняга, и накручивал
свои километры. Помню, он говорил мне: "Знаешь, старик, это было страшно.
Будто не я бежал, а меня бежали, точнее, не так - как будто мной бежали.
Как не крути, все неграмотно получается, но лучше не скажешь".
Рассказывая за Страйтона, Панкратыч меняет голос и даже говорит сначала
по-английски для полного эффекта.
- Первые метров двести он бежал, как договорились, изо всех сил, а
потом понял, что больше не может, и сбавил темп. Но темп не сбавлялся.
"Понимаешь, старик, я расслабляюсь, а ноги не слушаются. Они бегут, как не
мои. Страшно так бегут, жутко". Вайнек его предупреждал, что будут
странные ощущения, и просил только ни в коем случае не сворачивать и не
падать. И зная, что все это скоро кончится, Страйтон напрягся, стараясь
свести к минимуму разницу между собой настоящим и собой бегущим. А
закончив круг, он финишировал. Но не тут-то было: ноги побежали дальше. И
вот тогда он испугался уже по-настоящему. Напрягаться не было сил, мышцы
все болели, и он полностью расслабился. А ноги продолжали бежать с той же
скоростью, и руки работали в том же ритме. "Это был кошмар, старик. Меня
стало два: один бежал, а другой не бежал. Я не боялся, что сойду с ума - я
был уверен, что уже сошел. Круги я не считал, времени не чувствовал. Может
быть, прошла минута, а может быть, час". А когда супердопинг иссяк, он
упал: ведь он же был полностью расслаблен. Конечно, он мог подняться тут
же, но ему не хотелось. "Это надо пережить, старик, это такое счастье -
лежать и совсем не двигаться". И только когда он услышал голос Вайнека, с
него как ветром сдуло всякую лень.
Потом, когда все успокоились, Вайнек принес ему свои извинения, дотошно
расспросил обо всех нюансах и даже уговаривал Страйтона продолжать
эксперименты. Однако Страйтон не только ушел от Вайнека, но и вообще
бросил спорт. Он не мог больше бегать. Стоило ему только напрячься в беге,
и кошмар возвращался - начиналось раздвоение личности. Этот особый вид
шизофрении так и называют в медицине случаем Страйтона. Ну что, ребятки,
еще по кофию?
- Можно, - лениво отзывается Клюквин.
На моей тарелке сиротливо лежит половинка бутерброда. В забытой чашке
стынет недопитый кофе.
- Погоди, Панкратыч, - говорю я. - А Вайнек-то что? Продолжает людей
калечить?
- Да нет. Он умер. А тогда исчез куда-то, и ни слуху, ни духу о нем не
было. Потом, уже почти через год после этой истории я случайно встретил
его в Париже. Посидели вместе в кафе. Вайнек выглядел каким-то замученным,
много пил, совсем ничего не ел и жаловался мне на жизнь. "Не могу не
работать, - говорил он, - подыхаю без работы, а работать тошно, потому что
все время получается, что работаешь на какую-нибудь сволочь". Он ведь для
чего супердопинг сделал - он хотел довести до абсурда идею допинга, хотел,
как он говорил, устроить торжественные похороны профессионального сорта,
который без допингов ни шагу. А что вышло? По нелепой случайности он
загубил Страйтона. И устроил великолепную рекламу супердопингу. И никто ни
черта не понял. К нему пришли за рецептом. И предлагали миллионы. Они
только просили сделать препарат чуточку слабее, чтобы рекорды не сразу
получались такими сумасшедшими. Они ему говорили, что он - национальный
герой, что страна его не забудет. А он плевать хотел на их страну и на все
страны вместе взятые. Конечно, он уничтожил препарат и технологию синтеза
и уехал в Париж. Но куда ему было деться от самого себя? Помню, как он
сказал мне: "Я вот хожу и все думаю, думаю. Неужели нельзя изобрести
что-нибудь такое, чтобы разом покончить со всей этой мерзостью? Неужели я
не смогу?"
А жить без работы Вайнек действительно не умел, и в Париже устроился в
спортивный центр, занимался допинг-контролем. На стадионе этого центра его
и нашли пару дней спустя после нашего разговора мертвым в кресле
тренажера. Я еще был во Франции и видел газеты. В них сообщалось, что
смерть наступила от большой дозы некого нового, неизвестного науке
биостимулятора. Газеты пели ему дифирамбы, называли героем, отдавшим жизнь
за науку, на боевом посту при испытании нового препарата. А неделей позже
- это мне рассказывали уже в Москве - в нескольких газетках появился
сенсационный материал: "Кто убил доктора Вайнека?" По этой версии все
выходило тоже очень складно, но кого только не обвиняли! Послушать их, так
чуть ли не сам президент собственноручно Вайнека и угробил. Смехота.
- Ну а сам-то ты как думаешь, Панкратыч? - спрашивает Клюквин.
- А чего тут думать? - Панкратыч смотрит на нас удивленно. - Да вы
чего, ребятки, так ни черта и не поняли, что ли? Он же покончил с собой.
Мы сидим за столиком в буфете и молчим. Клюквин, запрокинув бутылку,
роняет на язык последние капли фанты. Машка взбалтывает на дне чашки
кофейную гущу. Все как обычно. Но у меня такое впечатление, будто Вайнек
умер только что. Здесь, в манеже, на нашем стареньком тренажере.
- Так-то вот. Клюква, - заключает вдруг Панкратыч, - а ты говоришь,
судейство в тройном прыжке...
Last-modified: Thu, 14 Sep 2000 18:16:23 GMT