ворить, окулист наклонился к ящику стола, взял маленькую коробочку и вынул из нее два изогнутых кусочка пластика. Он положил их на ладонь, прислонил раскрытую руку к животу и, выпрямляясь, сказал: - Придет время, мистер Ньюмен, когда никто не будет носить такие очки как у вас... - Я знаю, но... - Вы же даже не испытали их. Человек, которого беспокоит то, как очки изменяют его внешность, просто обязан добросовестно опробовать контактные линзы. Мистер Ньюмен слышал это уже не в первый раз и, собираясь уходить, сказал, - Я четыре недели носил их каждый вечер. Я просто не выношу их. - Многие именно так и говорят, пока не привыкнут, - ныл окулист. - Глазное яблоко естественно отвергает прикосновение любого инородного материала, но глаз это мышца, а мышцы... Его назойливость заставила мистера Ньюмена поторопиться к двери. - Вы не должны... - Я ничего не навязываю вам, я только рассказываю... - Я не переношу их, - мистер Ньюмен с непритворным сожалением покачал головой. - После того, как я их вставлю, каждый раз, когда я мигаю, мне делается плохо. Это неестественно засовывать их в глаза по утрам и смачивать этой жидкостью каждые три часа... Я... ну, это просто выводит меня из себя. Они как будто двигаются в глазах. - Но они не могут двигаться... - Но они двигаются. - Теперь он делился ужасным разочарованием, которое пережил за те недели, когда сидел в своей комнате пытаясь приучить глаза к прикосновению линз. Он гулял в одиночестве по ночам с линзами в глазах и однажды пошел в кино, чтобы проверить сможет ли забыть о них во время фильма. - Я даже ходил в них в кинотеатр, - говорил он, - я все перепробовал, но когда я одеваю их, я не могу забыть об этом. Понимаете, прикасаюсь к веку и ничего под ним не чувствую. Это... это изводит меня. - Ну что ж, - сказал окулист, пряча в кулаке крошечные чашечки и опуская руку, - вы первый так реагируете. - Я слышал о других, - сказал мистер Ньюмен. - Если даже миллионы пользуются ими, то все равно попадаются люди, которые их не переносят. - Как бы то ни было, носите очки на здоровье, - сказал окулист, провожая его до двери. - Спасибо, - сказал мистер Ньюмен и открыл дверь. - Смотрите, - окулист уронил на пол одну из линз и засмеялся. - Прыгает как теннисный шарик. - Он стоял, указывая на линзу, которая подпрыгнула и мелко дрожала на полу, пока не замерла. К счастью, в подземке он нашел свободное место. Сегодня он был бы не в силах простоять всю дорогу до Куинз. Он так переволновался, что ему стало бы плохо от запаха набившихся в вагон пассажиров, к которому он всегда был особенно чувствителен. Даже сидя, он чувствовал слабость. Новехонькие очки лежали у него в кармане, как маленькое живое существо. Как бы наперегонки с мчащимся к его дому поездом, он продолжал размышлять над тем, как бы обойтись без очков, но чем ближе к дому, тем очевиднее становилось, что без них он вскоре не смог бы даже выйти на улицу. Чтобы отвлечься, он попытался вернуть образ безликой женщины из своей мечты о счастье, но она исчезла сразу же после появления, а чаще всего и наиболее отчетливо он смог представить лишь зеркало над раковиной в ванной комнате. Он вышел на своей станции и поднялся по лестнице на улицу, видя перед собой только зеркало. Не заметив мистера Финкельштейна, который сидел перед своим магазинчиком, наслаждаясь теплым вечерним воздухом, он перешел на свою сторону улицы и свернул на дорожку пересекающую крошечную лужайку перед его домом. Входная дверь была не заперта. Забыв снять шляпу, он прошел мимо сидящей в гостиной, возле радиоприемника, матери и быстро поднялся по лестнице, потому что хорошо знал эти ступени. Зайдя в ванную комнату, он крикнул матери "добрый вечер" и включил свет. Пристроив шляпу на плоском краю ванной, он вынул очки. Дужки с трудом поддались, и он осторожно открыл их. Он надел очки и посмотрел в зеркало. Снова перед глазами вспыхнуло ртутное пятно, расцвеченное красками его галстука. Он вгляделся в эту серебряную массу. Потом мигнул и снова посмотрел. Справа он увидел раму зеркала. Она стала видна очень отчетливо. Теперь прояснилась и левая сторона. Вся рама зеркала стала удивительно отчетливой, до такой степени, что он забыл, зачем пришел сюда и оглядел ванную комнату. Он как будто вздохнул во всю грудь, как не дышал уже очень много лет. Щетинки зубной щетки... как ясно они были видны! Плитка на полу, узоры на полотенцах... А потом он вспомнил... Он долго стоял и рассматривал себя, свой лоб, подбородок, нос. Потребовалось немало времени для тщательного изучения частей лица, прежде чем он смог увидеть себя целиком. Как будто пол ушел у него из-под ног. Сильно забилось сердце, так, что голова покачивалась с ним в одном ритме. Слюна собралась в горле, и он кашлянул. В зеркале его ванной комнаты, которой он пользовался уже почти семь лет, он видел лицо, которое, несомненно, могло быть определено, как лицо еврея. В сущности, в его ванную комнату забрался еврей. Очки сделали с его лицом как раз то, чего он боялся, но весь ужас состоял в том, что именно так все и произошло. Это было значительно хуже, чем три недели назад, когда он примерял у окулиста оправу без стекол. Они еще сильнее увеличили его сходство с евреем типа Гинденбурга, потому что у него были гладкие ровные щеки, угловатые очертания черепа и очень светлая кожа и - особенно красноречиво - намечающиеся мешки под глазами, угрюмые, как у Гинденбурга. И это было бы плохо, но не так невыносимо. Теперь, когда линзы увеличили его глазные яблоки, бесцветные мешки исчезли и засияли довольно выпученные глаза. Оправа как будто уменьшила его плоский череп, покрытый блестящими волосами, и так изменила его нос, что если раньше его можно было назвать немного острым, то теперь из-под очков торчал настоящий клюв. Он снял очки и снова медленно их надел, чтобы проследить за преображением. Он попробовал улыбнуться. Это была улыбка человека, которого заставляют позировать перед камерой, но он не менял выражения и это уже была не улыбка. Под такими выпученными глазами это была ухмылка, а зубы, которые и раньше не были ровными, теперь как будто оскорбляли улыбку и уродовали ее до издевательской, неуверенной пародии, гримасы, пытавшейся симулировать веселье и, как ему казалось, изобличенной по-семитски выступающим носом, выпуклыми глазами, оттопыренными ушами. Ему представилось, что его лицо по-рыбьи вытянулось вперед. Он снял очки. Теперь он видел хуже, чем когда-либо раньше, отчего даже закружилась голова. На негнущихся ногах он прошел из ванной комнаты по коридору до платяного шкафа, повесил пиджак и спустился по ступенькам в гостиную. Его мать, сидя с бруклинской газетой на коленях, включила лампу на подставке за своей спиной, что делала только когда он возвращался вечером, и смотрела на него через дверной проем, готовая начать короткий вечерний разговор, соответствующий обычному обмену приветствиями. Он мог почувствовать запах ужина на плите. Он знал, где находился любой предмет обстановки, сколько за него было заплачено и сколько времени пройдет, прежде чем ему придется снова красить потолок. Это был его дом, его жилище и эта пожилая женщина сидящая в кресле на колесах возле выключенного радиоприемника была его матерью, и все же он двигался так скованно, как будто был здесь чужим. Он присел на кушетку перед ней, и они заговорили. - Ты повесил пиджак? Было ли очень жарко сегодня в городе? Сильно ли толкались в подземке? Много ли было дел? Как поживает мистер Гарган? И он ответил на ее вопросы, и пошел есть то, что приходящая прислуга приготовила ему на ужин. Не ощущая вкуса и, ничего не переваривая, он ничего и не съел. Потом он умылся над кухонной раковиной и вытерся полотенцем, которое было здесь для подобных случаев. Странно, но, единственно о чем он мог сейчас ясно думать так это о том, как отчетливо он видел щетинки на зубной щетке. Он взял газету, которую не дочитал вчера вечером, - он всегда дочитывал вчерашнюю газету, прежде чем перейти к сегодняшней - снова сел на кушетку под лампой и надел очки. Чувствуя, как что-то сжимает его руки, он снял черные резинки, придерживающие рукава рубашки и положил их рядом. Мать позвала его по имени. Он поднял голову и повернулся к ней лицом. Она разглядывала его, постепенно наклоняясь вперед в кресле. Он слабо улыбнулся, так же, как когда покупал новый костюм. - Надо же, - засмеялась она наконец, - прямо как настоящий еврей. Он засмеялся вместе с ней, чувствуя, как торчат его зубы. - Что же ты не мог заказать очки без дужек? - Я примерял и такие. Результат тот же. С этой точки зрения, это самые подходящие. - Не думаю, что кто-то что-нибудь заметит, - сказала она, взяла газету и поднесла ее ближе к свету. - Думаю, не заметит, - сказал он и взял свою газету. Тело было мокрым, а лицо сухим и прохладным. Со двора в дом двинулся ветерок. С улицы послышались вопли детей, затихшие вдали, когда дети убежали прочь. В раздражении, они обменялись с матерью возмущенными взглядами по поводу этого вторжения в спокойствие их квартала; ощущение обычности происходящего как будто восстановило душевное равновесие. Он вернулся к газете и, как ему показалось, впервые смог читать ее с удовольствием. Обыкновенно, из-за того, что глаза быстро утомлялись, он прочитывал едва ли больше передовой статьи о войне, часто отвлекаясь на мрачные воспоминания о том мрачном годе, что он провел во Франции. Сегодня вечером, он даже дошел до коротких сообщений внизу страниц. Одно из них он прочитал не менее пяти раз. Это была небольшая заметка. В ней говорилось о том, что предыдущей ночью, какие-то вандалы забрались на еврейское кладбище, опрокинули там три надгробных камня и нарисовали свастику на других. Этот материал поглотил его внимание, как когда-то детективные романы. История остро пахла насилием, сродни тому грозному предзнаменованию темных дел и безжалостной силы, которое источали опоры в подземке. Его глаза продолжали мусолить эти два абзаца как будто для того, чтобы извлечь из них последнюю волну эмоций. Его охватил глубокий покой; волнения, сотрясавшие тело, казалось полностью улеглись. И в сознании возник сон о карусели. "Полиция! Полиция!" Он увидел пустые тележки двигающиеся вперед, затем неожиданно назад, затем снова вперед. Что же, Господи, производилось там, под землей? О чем же таком он думал, что ему привиделся такой сон? В своих мыслях он сел на одну из свободных тележек, на большого, чрезмерно украшенного желтого лебедя. Он ехал вперед, потом его потянуло назад, потом снова вперед... Он ощущал гул и мощь работающих под ним подземных машин. Темный страх шлепнул его по затылку, и он яростно отогнал мысли о карусели и сосредоточился на газете... редакционная статья, восхвалявшая пожарную службу, другая статья о морали, потом рассказ об использовании алмазов в создании военного оборудования. Он читал, но слова высыпались из головы, и оставалась только картина опрокидывающихся надгробных камней и вандалы с ломами и тяжелыми металлическими прутьями в руках разбивающие мраморные звезды Давида в пыль. Когда мать дочитала газету, она подкатила к нему свое кресло. Он спал. Она потрясла его. Он разложил для нее кушетку и помог лечь. Потом он поднялся наверх и разделся. Его шляпа осталась лежать на краю ванной. Еще никогда она не проводила ночь вне своей овальной коробки. Глава 5 На следующий день он, как обычно, пошел на работу, вернулся домой, пообедал и лег спать привычно рано. Миновал второй день, за ним третий. На четвертый день, около полудня, он сидел за рабочим столом за стеклянными стенами у себя в кабинете и даже ощущал едва заметные приступы ликования. Подобное настроение бывало у него редко. Никто не заметил в нем никаких перемен. Одного этого было бы уже достаточно, чтобы поднять тяжелую пелену страха, за которой он так долго жил. Но было еще кое-что: его тихий мирок всколыхнули новые сильные ощущения. Три дня он проводил собеседования, подбирая девушку на место, освободившееся после мисс Кап - урожденной Капинской, - и хотя в былые времена несколько претенденток устроили бы мистера Ньюмена, теперь он отказал им всем. Теперь он отчетливо знал, что хотел найти для мистера Гаргана что-нибудь необыкновенное, кого-нибудь такого, кто, в каком-то смысле, идеально продемонстрировал бы его способности в подборе кадров. Его организм стал работать быстрее, как будто ему был брошен вызов, - даже работа показалась ему новой. Кроме того, теперь его охватил восторг, граничащий с ощущением братства с мистером Гарганом. Потому что именно этот человек заставил его видеть, взял все в свои руки и заставил его избавиться от страданий омрачавших его жизнь. Девушка, которую он примет на работу покроет все его прошлые промахи, включая случай с той Капинской. Девушка должна быть безупречной. Тем более что последние два дня мистер Джордж Лорш проводил здесь очень много времени. Мистер Лорш был вице-президентом компании и отвечал за работу персонала. Его фотографии часто появлялись в газетах на страницах светской хроники. И поскольку в этом здании он проводил лишь несколько напряженных дней в году, проверяя и изучая производительность разных отделов, мистер Ньюмен легко мог представить признательность мистера Гаргана за прием на работу исключительной сотрудницы именно сейчас. Потому что по проверенным слухам именно мистер Лорш установил существующие стандарты, по которым кандидатов принимали на работу в компанию. Зайдя на этаж и переходя из кабинета в кабинет, он всегда внимательно осматривал девушек. За прошедшие два дня, проходя мимо его кабины, он дважды посмотрел мистеру Ньюмену прямо в глаза и один раз улыбнулся ему. Мистер Ньюмен посвятил себя поискам идеальной девушки. Он посмотрел на три оставшиеся на столе заявления на прием на работу. Имя вверху одной из анкет понравилось ему. Гертруда Харт, тридцать шесть лет, неполное среднее образование. Не замужем, принадлежит к англиканской церкви. Родилась в Рочестере, штат Нью-Йорк. Он позвонил в приемную и попросил пригласить к нему Гертруду Харт. Перед его столом она выглядела довольно необычно. Приходившие к нему девушки редко пахли даже одеколоном, - ее же окутывал густой аромат духов. Никто не приходил с цветами в волосах - в ее зачесанные на макушку темные густые волосы, была сверху воткнута живая красная роза. И все же она держалась прямо, изысканно и была полна достоинства. Она легко и изящно положила руки на спинку стула и стояла, смотря на него; она особым образом отставила бедро в сторону, так, что эта поза не было непристойной, а просто выражала совершенную непринужденность. Что поражало больше всего - даже больше, чем блестящее черное платье - так это ее улыбка, при которой левая бровь приподнималась немного выше правой - она улыбалась, не изгибая свои полных губ. Мистер Ньюмен услышал, как сказал: - Садитесь, пожалуйста. У него вздрогнуло внутри, когда она легко подошла ближе и села рядом со столом. Когда она положила руку на край стола, у него пересохло во рту, как будто она провела ею по его лицу, потому что стол был такой же интимной и живой частью его тела, как и другие органы. Неожиданно он осознал, как удивительно изгибаются ее ноги и бедра, одно из которых касалось стола. Он почувствовал как его шея, грудь, руки увеличились в размерах. Он опустил глаза как будто для того, чтобы изучить ее заявление. Написанные на бумаге слова поблекли, а потом исчезли. Не отваживаясь поднять глаза, он попытался вспомнить ее лицо. Уставившись в заявление, он удивился еще больше, потому что совсем не запомнил ее лица. Она была похожа на женщину из его видения - аромат, бедра и прямая спина. И он поднял глаза и посмотрел ей в лицо. - Как долго вы работали в компании этого Марквела? Она заговорила. После первой фразы он больше ничего не слышал. - Ну, я работала там около трех лет, а потом... Рочестер! Он изумленно смотрел на ее рот, который издавал ужасные протяжные, по-бруклински манерные звуки. Сияющее черное платье, облегающее фигуру неприступной величественной женщины с севера штата, превратилось теперь в наряд купленный специально для этого собеседования, теперь стало казаться, что стоило оно около пятерки. Она продолжала говорить. И постепенно он перенес потрясение от еще одного полного изменения впечатления. Несмотря на сильный акцент, она действительно была величественной. Он впервые смог рассмотреть ее лицо. Больше всего его заинтриговала изогнутая дугой левая бровь. Благодаря ей создавалось впечатление, что она улыбалась, но теперь он понял, что она не улыбалась. Она изучала его, и где-то в глубине ее карих глаз он потерял контроль за собеседованием. Она замолчала, ее бровь осталась безжалостно приподнятой. Он поднялся и стал за своим стулом, - в присутствии кандидата он никогда не делал ничего подобного. Но он не мог вести беседу, когда его глаза были на одном уровне с ее глазами. Теперь он увидел, что лицо у нее овальное, а из-за высокой прически оно казалось еще более вытянутым. Но ее лицо не было худым. Губы пухлые - и красные, а полная шея нежно закруглялась, переходя в изгибы скул. Веки ее глубоко посаженых глаз были от природы темными, и он представил, что когда она спит, ее глаза кажутся немного выпученными. Именно ее лоб был причиной его смятения, когда он пытался представить ее лицо. Лоб был таким высоким и открывал так много напудренной кожи, что волосы казалось, отступали с него; он пытался уничтожить ощущение того, что ее лоб занял весь кабинет. Если бы не этот лоб, подумал он, она была бы красивой. Никогда раньше ему не встречались такие женщины, однако, он узнал ее по тому впечатлению, которое она произвела на него, потому что в мечтах он видел какую-то ее часть - ту, которая разгорячила его и нарушила ровный ритм его дыхания. Ту, из-за которой это собеседование стало личным сразу же после того, как она вошла... Ту часть, что сделала его теперь таким уверенным, что она доступна для него. Она была доступна. Он понял это. - Вы работали когда-нибудь на электрической пишущей машинке? - спросил он так, будто это было для него ужасно важно. - Время от времени нам удавалось поработать, но на всю контору была только одна такая машинка. Там было не так как у вас, - сказала она с заметным благоговением. И говоря "у вас" она повернула голову, указывая на комнату с девушками позади нее. Мистер Ньюмен вообще прекратил шевелиться. Она снова повернулась к нему лицом, и он прошел к картотечному шкафу, откуда мог снова увидеть ее в профиль. Она подождала из вежливости, как будто предоставляя ему возможность посмотреть картотеку, но, не услышав никаких звуков, повернула голову и увидела, что он стоит там и смотрит на нее. Ее брови резко опустились. Мистер Ньюмен быстро вернулся к своему стулу и сел за стол, в то время как ее лицо вспыхнуло. Он долго не осмеливался поднять голову и посмотреть ей в глаза. Он знал, что она наблюдает за ним и не менял выражения лица. Только легкий румянец выказывал его возмущение и разочарование. - Как вы, вероятно, знаете, - самодовольно сказал он, - нам нужны люди с опытом работы на электрической пишущей машинке. Я предполагал, что у вас есть такой опыт. Он поднял голову и всем своим видом дал понять, что беседа закончена. Она демонстративно оглянулась на комнату полную девушек, работающих на обыкновенных пишущих машинках, а затем, перевела взгляд на него и ждала. - Эти мы сменим при первой же возможности, - пояснил он. - Война задерживала производство, но электрические машинки мы намереваемся использовать именно в этом отделе... Его храбрые слова затихали по мере появления на ее лице гримасы. Ее губы приоткрылись, а брови слегка поднялись вверх, и она собиралась то ли умолять его о чем-то, то ли плюнуть в лицо, - что именно он не понял. - Я смогу великолепно работать на такой машинке после однодневной тренировки. В ней нет ничего особенного, тем более, если уметь печатать как я. - Наклоняясь так над столом, она выглядит неестественно, подумал он. - Мы отдаем предпочтение людям, которые... Ее гладкий розовый подбородок приближался к нему. - Мистер Ньюмен, я принадлежу к англиканской церкви с рождения, - прошипела она и от гнева на ее коже рядом с носом появилась красное пятнышко. В том, что она сказала, для него не было ничего нового. Это были обычные слова, которые он слышал много раз раньше (кроме того, что большинство из них выбирали унитаристскую церковь - пока поднимались к нему на лифте). Однако он почувствовал, как у него похолодело на сердце, когда он смотрел на ее разъяренное лицо. Его охватывал испуг, и он не знал почему. Что-то было в ее глазах... в том, как она рассердилась, в той уверенности, с которой она сидела, дожидаясь его ответа. Она не двигалась, свирепо глядя на него... Эта близость... вот что испугало его... да, эта близость была внове. Ее злоба была личной. Она сидела так, будто все о нем знала, как будто... Она принимала его за еврея. Он приоткрыл рот. Ему захотелось убежать из кабинета, потом он захотел ударить ее. Она не должна делать этого своими глазами! Он продолжал сидеть и от ненависти не мог говорить. И, тем не менее, вспотевшие ладони свидетельствовали о том, что он все же смутился, потому что его чрезвычайная вежливость не позволяла сказать, что он не еврей без антипатии к этому, а значит и к ней. И в его неспособности говорить, в его замешательстве, она, похоже, видела окончательное доказательство, и что странно - совершенно абсурдно - он беспомощно признал, что уже это было подтверждением. Потому что для него еврей всегда означал обманщика. Прежде всего. Это черта была присуща им всем. Бедные евреи притворялись, что они беднее, чем были на самом деле, богатые - что богаче. Проходя мимо квартала, где жили евреи, он всегда представлял за выцветшими занавесками кучи припрятанных денег. Увидев за рулем дорогого автомобиля еврея, он всегда приравнивал его к черномазому за рулем дорогого автомобиля. По его мнению, у них не было традиций благородства, как бы они не пытались их продемонстрировать. Если бы у него был дорогой автомобиль, он наверняка выглядел бы, как будто рожден для него. Любой не-еврей так бы выглядел. У еврея так не выйдет. В их домах пахло, а если не пахло, то потому что они хотели походить на не-евреев. По его мнению, даже приятные вещи они никогда не делали искренне, но только для того, чтобы втереться в доверие. Он знал это от рождения, с детства, которое началось в Бруклине на улице проходившей в квартале от еврейского района. Теперь, как и в те времена, он не мог думать о них без ощущения могущества и самоочищения. Слушая сообщения об их скупости он незаметно приходил к высокой оценке широты своих взглядов, что казалось доказанным уже тем, что он сам не еврей. И когда ему встречался щедрый еврей, его собственная бережливая натура негодовала и, поскольку он видел всех людей только своими собственными глазами, в еврейской щедрости он видел лишь надувательство и показуху. Притворщики, мошенники. Всегда. И теперь в его смятении она находила подтверждение этого притворства, думал он. Вызывающая ухмылка в ее глазах была невыносима, тем не менее, он так и не смог заговорить. Он пытался пошутить, но не смог припомнить ни одной шутки. Он нетерпеливо отвернулся от нее и снова повернулся назад. За этот миг он впервые в жизни понял, что не вежливость удерживала его от резкого ответа. Он продолжал сидеть потрясенный неожиданным пониманием того, что порочность натуры евреев и их бесчисленные хитрости, особенно их чувственная страсть к женщинам - факт, который ежедневно подтверждался их смуглой кожей и припухшими глазами - все это было отражением его собственных желаний, которыми он их сам наделил. Он осознал это именно сейчас, возможно первый и последний раз, потому что именно сейчас ее глаза превратили его в еврея, - и его невероятное желание не позволяло ему возражать. Он понял, что хочет, чтобы сейчас она подумала о нем именно так, здесь, наедине в кабинете, чтобы она позволила ему погрузиться в эту порочную темноту, чьи глубины он часто исследовал только для того чтобы отворачиваться и отклонять. Именно для этого тайного мгновения, чтобы погрузиться и найти... Охваченный отвращением к самому себе, он поднялся. От огорчения за свою развращенность он стиснул челюсти, а она, увидев это, решила, что он разгневался. Ее большая сумочка хлопнула ее по бедру, когда она шумно встала. - Знаете, что надо делать с такими, как вы? - угрожающе сказала она. - Вас вешать надо, ясно! Она изготовилась к схватке. Пристально рассматривая ее, он подумал, что когда ее лицо так выпячено вперед, она почти похожа на ирландку... - Куда бы я ни пошла, везде одна и та же тупость. Я работала секретарем, в таких местах, где мне даже не приходилось печатать. Я работала в таких местах... Он больше ничего не слушал, потому что когда она бросила взгляд через плечо чтобы посмотреть, не идет ли кто-нибудь, кто может помешать ей, он увидел иудейскую кривизну ее носа и темноту печальных глаз... Поворачиваясь снова к нему, она наклонилась вперед, и вонзила негнущиеся пальцы в крышку стола, и они трепетали перед ним как десять стрел с красными наконечниками. - Когда-нибудь вас таки вздернут! - тяжело дыша, взвизгнула она шепотом, добиваясь от него ответа в том же духе. У него на спине мороз побежал по коже. С тех пор, как мать кричала на него в детстве, он никогда так не страдал наедине с женщиной. Он не мог заслониться от сияния ее платья и ослепительной броши между ее грудей, и неприкрытое душевное волнение в ее потрясающе неистовых глазах влекло его, одновременно питая его испуг. Самому себе, своему смущению и омерзительному желанию, он пробормотал, "Сожалею", и, отказывая, покачал головой. Она резко повернулась вокруг, распахнула стеклянную дверь и пересекла отдел по проходу между столами. Она обладала ядовитым иудейским сарказмом и свойственным им отсутствием вкуса, подумал он. Он смотрел, как двигаются при ходьбе икры ее ног. Она была одета слишком нарядно, чересчур ярко нагримирована. Когда она уходила, он впервые заметил свисающий с ее руки мех. В каком-то смысле это стало последней каплей, - сегодня был очень жаркий день. Когда она скрывалась в приемной, он увидел, как ее ноги касался мохнатый меховой хвост... Опустошенный, он опустился на стул. Он чувствовал себя расслабленным, хмельным. Над ним витало ощущение порока. Нащупав под горячим пиджаком, придерживающие рукава рубашки резинки, он скатал их вниз и ощутил, как кровь пошла в его холодные руки. Он осторожно снял очки, опустил их в карман для носового платка и уставился в пустоту. Грубая музыка ее голоса звучала в его ушах, аромат духов все еще держался в воздухе. Когда к нему вернулось чувство времени и пространства, от удивления он резко дернул рукой, - он смотрел в заднюю непрозрачную стену своей кабины. Он сердито развернулся и сел лицом к стеклянным стенкам, за которыми находился полный девушек отдел. Через мгновение он поднял телефонную трубку и распорядился: - Пожалуйста, направьте ко мне... - Он запнулся и раздраженно выхватил заявление лежавшее под бумагами мисс Харт. Слова невыносимо расплывались. Его небольшой подбородок съежился от ярости под губами, когда он поднес бумагу к самому носу. Из трубки в его руке зазвучал голос секретаря. Он положил заявление на стол, сунул руку в карман, вынул очки, надел их. - Мисс Бланш Болан, - сказал он тихо, и положил трубку. Он продолжал смотреть вниз на заявление мисс Болан, как будто изучая, пока не услышал ее приближающиеся шаги. На самом деле он не видел никого из тех, кто сегодня подходил к его столу и рассказывал о себе - он принял на работу безобидную на вид брюнетку с худощавым лицом. Весь день его сопровождал аромат духов Гертруды Харт и вид ее бедер. И постепенно ее лицо исчезало из его воображения до тех пока осталось только ее великолепное тело, которое заменило то, безликое, из его грез. На протяжении дня он ловил себя на том, что смотрит на двери приемной как будто чтобы воссоздать в памяти и бережно сохранить каждое ее движение. Временами он вспоминал тот окоп во Франции, и на миг его снова охватывало то полнокровное, мучительное желание, что он ощутил тогда на рассвете. И мечтая так, он заметил мистера Лорша, который стоял рядом с его кабинетом пожимая руку мистеру Гаргану. Мистер Лорш сказал что-то, а потом через отдел ушел в сторону лифтов. Мистер Гарган дождался, пока вице-президент скроется из виду. Потом повернулся к мистеру Ньюмену и вошел в его кабинет. Он задумчиво скреб шею под выпяченным вперед подбородком. Глава 6 - Лоренс, - начал он... Мистер Ньюмен сцепил лежащие на столе руки. Никогда еще мистер Гарган не обращался к нему по имени. Мистер Гарган прекратил скрести шею. Он мельком взглянул на мистера Ньюмена, побарабанил по столу пальцами и, следуя своей привычке, наклонил голову вниз, а потом глянул через плечо, что свидетельствовало о том, что он обдумывал нечто очень ответственное. Он заговорил, не изменяя позы. - Мистер Лорш спланировал небольшую реорганизацию. - Он устало вздохнул, втягивая воздух через забитый густыми волосами нос. - Я не буду сейчас вдаваться в подробности, но вам придется перейти в угловой кабинет. - В кабинет Хогана? - Именно туда. Мистер Лорш считает, что будет лучше, если вы с Хоганом как бы... - Тут он взглянул на мистера Ньюмена. - ...поменяетесь местами. - Работой? - Ну да. Поменяетесь работами. Обменяетесь. Мистер Ньюмен кивнул в знак понимания. Он ждал. - Думаю вам известно, что у Хогана зарплата ниже вашей, но мы не будем уменьшать вашу. Вы будете получать такую же заплату, как и сейчас. Мистер Ньюмен кивнул. Мистер Гарган ждал, что он что-нибудь скажет. У него не было слов. Происходящее уничтожало его. - Может, я сделал что-то такое, что...? - Нет, ничего такого. Лоренс, не думайте, это не понижение в должности... - ласково улыбнулся Гарган; волосы, торчащие в стороны из пробора посередине его головы, изгибались дугой и делали его лицо похожим на бланшированную тыкву. - Хоган работает здесь не больше пяти лет... Что он говорит? Из какого такого потаенного убежища в его организме исходил такой сильный гнев? - Я не знаю как бы это лучше сказать, мистер Гарган... - Я понимаю Лоренс, но... Никогда в жизни он не перебивал мистера Гаргана. - Я хотел сказать, что буду плохо себя чувствовать на месте Хогана. Он всего лишь простой служащий, он... - Вот здесь вы ошибаетесь. Хоган выполняет важную... - Но почему? (И почему он был так уверен, что именно бедра и духи Гертруды Харт разбудили его, выпустили на свободу его ярость. Боже правый, как он только осмелился разговаривать с мистером Гарганом в таком тоне? Казалось, даже пол задрожал под ногами.) За что, мистер Гарган? Или я не справлялся с работой? Я заказал себе очки, я только что принял на работу превосходную девушку. Я... Мистер Гарган стоял. Он был значительно выше мистера Ньюмена. Мистер Ньюмен замолчал, когда понял, что тоже стоит. - Мистер Лорш... и я... - Теперь он тоже рассердился. Это было ужасно. - Мы с мистером Лоршем считаем, что для всех кого это касается, будет лучше, если вы будете работать в кабинете мистера Хогана. Это не срочно, но постарайтесь перейти туда еще в этом месяце. Мистер Ньюмен ясно расслышал голос власти. Мистер Гарган повернулся и вышел, рассекая эхо от своего голоса. Он сидел за своим столом и смотрел на ряды столов и девушек, смотрел на закрытую дверь кабинета Хогана. Снова служащий, после стольких лет. Без подчиненных, без приема посетителей, без телефона. В каком-то смысле он станет Хоганом... После стольких лет. Он поднялся, задыхаясь от не пролитых слез, глубоко вздохнул и медленно сел назад. Не может это быть окончательным решением. Особенно после стольких лет. Несколько слов и все самое приятное в его жизни разбилось вдребезги - его застекленный кабинет, простирающаяся перед ним подвластная ему территория, заставленная столами, за которыми сидели девушки, которые всецело зависели от него. Это не могло быть окончательным решением... Он выдвинул ящик из левой тумбы стола, взял оттуда маленькое зеркальце и заглянул в него. Лицо блестело от пота. Его нос, казалось, безобразно изогнулся. Он встал, чтобы посмотреть на себя издали. Плохо, да, очень плохо. Но не так уж все было плохо. Не после стольких лет. Он направился в кабинет мистера Гаргана, мимо мисс Келлер и через мгновение стоял перед своим начальником. Гарган посмотрел на него и встал. Мистер Ньюмен высоко поднял подбородок как будто стоял по горло в воде. - Мистер Гарган, честно говоря, я не понимаю какой вред, я приношу, находясь в своем кабинете, - решительно сказал он. - Ньюмен, ведь это не вам решать, правда? - Нет, но если вы хотите избавиться от меня, почему бы не..? - По правде, Ньюмен, я сам ничего не заметил, пока мистер Лорш не обратил мое внимание. Но я согласен с ним. Нам кажется, что вы можете произвести не совсем хорошее впечатление на посетителей, которые приходят к нам в первый раз. Мы понимаем ваше положение и хотим платить прежнюю зарплату за выполнение работы Хогана. Старина, не знаю, что здесь еще нужно объяснять. Это "старина" для мистера Ньюмена было зловещим заключительным аккордом в их приятельских отношениях. У него перехватило дыхание, как только это слово вылетело изо рта Гаргана. Он сразу же направился к двери. Потом остановился, повернулся к мистеру Гаргану и сказал: - Я не представляю, как могу согласиться с этим перемещением, мистер Гарган. Я бы хотел, чтобы вы изменили это решение. Глаза мистера Гаргана перестали блуждать. - Ньюмен, я не могу изменить это решение. Мистер Ньюмен ощутил давление, под которым работал его начальник и посочувствовал ему. - Ведь вы хорошо меня знаете. Вы же знаете, что я не... - Мистер Лорш знает то, что видит. И то, что он увидел, ему не понравилось. То же самое может произойти и с другими, теми, кто приходит в наш отдел впервые. У мистера Лорша есть определенное мнение, как должен выглядеть отдел и он имеет право на это мнение. Так ведь? - Значит, тогда мне придется уйти. - Это ваше дело, Ньюмен. Я думаю, вы делаете глупость, но мне бы не хотелось, чтобы вы оставались, если вас это не устраивает. - Нет, я должен уйти. - Почему вы не хотите подумать до завтра? - Я не могу. Я... Он умолк и продолжал стоять. Он ждал. Ждал... Одного взгляда на непроницаемое серьезное лицо мистера Гаргана было достаточно, чтобы понять, что ждать ему здесь было нечего. - Тогда мне приходится попрощаться с вами, - с трудом произнес он. - Обдумайте все... - Нет, боюсь, что я должен попрощаться, - сказал он, опасаясь расплакаться. Он вышел из кабинета, даже не дожидаясь ответа мистера Гаргана. В конце рабочего дня он на минуту задержался возле выхода из здания. Толпы идущих с работы людей с шумом двигались к подземке. Он шагнул и присоединился к потоку. В боковом кармане лежал настольный письменный прибор, который он купил когда-то. Тяжелая подставка неуклюже оттопыривала карман. В конце концов, он вынул его и понес в руке. Глава 7 Выйдя из подземки, он положил письменный прибор назад в карман, и несколько медленнее, чем обычно пошел к своему дому. В подземке он снял очки, но заметил, что миссис Дипо поливает свою лужайку, и кивнул ей с присущей ему сдержанностью. Тучная миссис Блай сидела высоко на своей кирпичной веранде, дожидаясь мужа. Оттуда она поинтересовалась у него, было ли в городе так же жарко, как здесь. Кивнув головой и фыркнув, он ответил, что конечно так же, как здесь и пошел дальше. Малыш-сирота, которого усыновило семейство Кеннеди, поздоровался с ним со ступенек веранды их дома. Машинально поглядывая на окна чтобы увидеть, смотрит ли кто-нибудь из Кеннеди, он сказал: - Как дела? Во всем квартале больше никого не было. Его глаза снова сощурились, когда он пошел дальше, а рука немного согнулась, прикрывая оттопыренный карман. Над улицей висела дымка из мельчайшей пыли, и он почувствовал, что покрыт грязным потом. Душ манил его к себе, как обещание новой сверкающей жизни. - А пиджак ты не собираешься снимать? - спросила его мать, когда он направился по лестнице в спальню. - Я отдам его в чистку, - пробормотал он, и пошел дальше. В спальне он вынул письменный прибор и засунул вглубь выдвижного ящика комода, где лежали чистые простыни. В душе он поднял голову и подставил лицо так, чтобы струи воды били ему в глаза. Одевшись, он остановился в дверях спальни, вернулся, вытащил письменный прибор из комода и остановился, оглядывая комнату. Затем, вспоминая, он поставил стул в чулан, забрался на него и засунул прибор далеко на верхнюю полку, туда, где прислуга никогда не убирала. Его звала мать. Он пошел вниз, надевая очки, и почувствовал запах поджаривающихся тефтелей. Он налил в кастрюлю воды и сел за стол, в то время как мать сидела возле плиты готовая бросить в кастрюлю два пучка спагетти. Она спросила: - Жарко было сегодня в городе? - Конечно, жарко, - сказал он, вытирая рукой разгоряченное лицо. Он снял очки и протер стекла салфеткой. - Говорят, на улицах люди падают замертво. - Я бы этому не удивился, - сказал он. Она подождала, пока он не поставил еду перед собой, и не начал ужинать, потом подъехала к нему сзади на кресле-каталке; она сидела там и смотрела через дверь с сеткой для защиты от насекомых на небольшой задний дворик. - На даче у мистера Гаргана сейчас наверно просто замечательно, - сказала она. Он пробормотал что-то с полным ртом. - Как ты думаешь, он когда-нибудь пригласит тебя туда. Он пожал плечами и попытался вспомнить, нет ли чего-нибудь на верхней полке чулана такого, за чем туда могла бы забраться прислуга. После ужина он вышел на веранду и устроился в одном из двух стоящих там шезлонгов. На верандах домов на противоположной стороне улицы начали появляться люди. Из пятого от него дома его окликнул Блай. Он улыбнулся ему в ответ и помахал рукой. - Не замерз сегодня? - засмеялся Блай. Ньюмен засмеялся и помахал головой. Потом, повернувшись в другую сторону, он быстро снял очки и подержал их в руках. То там, то тут вдоль улицы из шлангов забила вода, а люди на верандах сонно смотрели на прохладные струи. Откуда-то донесся отголосок женского смеха, и снова стало тихо. Все окна были открыты. На улице раздался звон упавшей где-то на кухне кастрюли. Мистер Ньюмен услышал сзади в гостиной движение матери. Она включила радио, и кто-то запел сопрано. - Ты бы полил траву, - сообщила она через окно. - Иначе она сгорит. Он кивнул, но продолжал сидеть. Было бы нехорошо спускаться с веранды сейчас - все соседи вышли на улицу и если кто-нибудь остановится и заговорит с ним, он может разнервничаться. До сих пор он носил очки на улице без проблем - еще вчера или позавчера он и не обратил бы внимание на их любопытные взгляды. Вчера он был человеком, который работал в Корпорации. Обсуждая новости с Карлсоном или Блаем, или соседом Фредом он всегда оставался человеком, который работает в Корпорации. Этим все было сказано. Что бы им ни показалось в его очках, исчезало уже от самого факта того, где он работает. Но теперь этой поддержки не стало, и он знал, что будет с ними совсем один, и если они заметят, покраснеет и как чужой будет нело