Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Роман
     Источник:-  Григорий Бакланов, Избранные произведения  в 2-х томах, том
1, Москва, "Художественная литература", 1979
     OCR и вычитка: Алексендр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------




     Пакет доставил офицер связи на рассвете. В  пути он попал под бомбежку;
пыльного, бледного от потери крови, его провели  к  командиру корпуса, но от
дверей  он пошел  сам,  твердо ступая,  ловя  подошвой качавшийся, уходивший
из-под ног пол.
     Командир корпуса генерал Щербатов, встав от стола, встретил его строгим
взглядом.  Он еще не знал, что в пакете,  но вид человека, доставившего его,
ничего хорошего не предвещал.
     Докладывая наизусть,  офицер  связи в какой-то момент  перестал слышать
свой  голос.  Сквозь   горячее,  прихлынувшее  к  ушам,   он  слышал  только
усиливающиеся гулкие толчки своего сердца, а лицо и губы обморочно немели. И
с единственной  страшной мыслью:  "Не  упасть!" - он подал  пакет в пустоту,
туда,  где только  что стоял командир  корпуса, а теперь, раздвинувшись, два
человека  плыли  в  стороны  друг  от   друга,   образуя  посредине   пустое
пространство...
     Ординарцы,  курившие  на  пригретом,  подсыхавшем  на  утреннем  солнце
крыльце, видели,  как офицер  связи  шагнул через  порог - белый из  темноты
сеней,  бескровные губы сжаты, глаза глядят мимо. Остановился. И  прежде чем
его догадались  подхватить, мутнеющие зрачки покатились под лоб, и как стоял
- успел  только  рукой схватиться за воздух -  рухнул  на  спину, с костяным
стуком ударившись затылком о доски пола.
     А  вскоре  в  рассветном  тумане,  сквозь  который  уже  грело  солнце,
разлетелись по всем направлениям связные, нахлестывая коней.
     В пакете, который  доставил  офицер  связи,  был приказ корпусу  срочно
наступать.  Вырвавшийся  недавно  из окружения,  потеряв  там большую  часть
тяжелой  артиллерии  и  боеприпасов,  корпус  состоял  фактически  из  116-й
стрелковой  дивизии.  Но недавно  в него влилась  другая дивизия, только что
прибывшая  на фронт. Она выгружалась в разных местах и неодновременно,  этой
ночью удалось наконец ее собрать.
     Корпус  стоял  в  лесах,  бои  шли  севернее.  Там  наступала  немецкая
группировка, с каждым часом продвигавшаяся все дальше. Вклинившись глубоко в
оборону, преследуя отступающую армию, группировка эта одновременно создавала
реальную угрозу  корпусу.  Но и он опасно  нависал  над ее правым флангом, и
момент для удара был выбран удачный.
     Приказом  о наступлении командующий  армией подчинял Щербатову еще одну
дивизию, 98-ю  стрелковую, которой командовал генерал Голощеков. Она  должна
была выгружаться где-то в  радиусе  семидесяти километров или уже находиться
на  марше, и  приказывалось найти ее.  Но Щербатов знал то, что,  видимо, не
знал еще командующий армией: дивизии этой не было.  Она  не дошла до фронта.
Ее разбомбили в  эшелонах, в пути. Единственный полк, успевший выгрузиться и
двигавшийся  на машинах  днем, походной колонной, заметила немецкая авиация,
слетелась  отовсюду и  уже  не  выпустила живым. На  песчаной вязкой  дороге
Щербатов  видел колонну грузовых  машин, растянувшуюся на два километра. Они
стояли  среди  бомбовых воронок, сгоревшие,  пробитые, осколками.  Но были и
совершенно  целые  машины. В кузовах  вповалку  лежали бойцы. Как сидели они
тесно, с винтовками между колен, так  лежали сейчас, расстрелянные сверху из
пулеметов.  Молодые,  крепкие  ребята, во  всем  новом,  с  противогазами  в
холщовых  сумках,  со  скатками  через  плечо,  иные  в  касках на  головах.
Возможно,  даже  увидели  самолеты и  смотрели на  них  снизу:  любопытно  -
немецкие, не видели еще ни разу. И далеко по обе стороны от колонны лежали в
поле убитые: кто успел выскочить и бежал и за кем после гонялись самолеты.
     Вот эту дивизию подчиняли теперь Щербатову приказом о наступлении.
     Постепенно стали прибывать командиры, вызванные на совет. Первым прибыл
полковник Нестеренко, могучий, красный и седой, в выгоревшей гимнастерке, но
в новых ремнях и сверкающем оружии.
     Командир  другой  дивизии,  входившей  в  корпус  Щербатова,  полковник
Тройников,  по  годам почти что годился  Нестеренко в сыновья. Он опоздал на
совет. В одиночку разбойничавший  над дорогой "мессершмитт" погнался в степи
за  его  машиной. И если б не адъютант, сидевший сзади, Тройников, наверное,
не заметил бы, как выскочил самолет из облачка.
     Дважды  зайдя  издалека,  "мессершмитт" пикировал  на них, стремительно
сближаясь со  своей  тенью. И все это вместе в сумасшедшем вихре  неслось по
степи:  крошечная  машина,  вздымающая  хвост пыли  до небес, огромная тень,
простертыми  крылами  скачущая  за   ней  вслед  по  рытвинам,  и  сверху  с
металлическим звоном косо скользящий к земле самолет, блестящий  и маленький
по сравнению  со своей тенью. Машина резко кидалась вбок, тень перескакивала
ее. Свист, треск пулеметов над головой,  хлещущие но  земле очереди. Самолет
взмывал  вдали,  и  только обезглавленный хвост  пыли  некоторое  время  сам
двигался по дороге, словно сохранив стремительность погони.
     Тройников мог бы скрыться в лесу, но там был  штаб корпуса, он не хотел
навести на  него  "мессершмитт".  И  снова  все начиналось  сначала:  машина
выбиралась на дорогу, а из-за края  степи уже несся  на нее  самолет. Опять,
сливаясь,  дорога  летела навстречу.  Скорость  была такая,  что и  какой-то
момент Тройников  физически почувствовал, как все  остановилось,  повисло  в
пространстве:  и машина,  и самолет  в воздухе. Исчезли звуки,  только ветер
давил на уши.  И в эту  пустоту со свистом  пушечного снаряда  косо ворвался
самолет. Он взмыл у самого горизонта.
     В последний  раз "мессершмитт" пошел в лоб. Солнце  светило встречно, и
тень его осталась за холмами. Она выскочила оттуда, когда пулеметные очереди
уже мели  по дороге, гоня навстречу машине  пыль.  Был  мгновенный  и острый
холодок под сердцем, но голова осталась трезвой и руки прочно держали руль.
     - Пригнись!..
     Туда, навстречу  хлещущим пулеметным очередям, толкнул Тройников машину
и проскочил. Не сбавляя скорости, оглянулся. Он увидел  затылок адъютанта, с
которого ветер сдул волосы наперед.  Адъютант  смотрел  вслед  исчезавшему в
небе самолету.
     Пыльный, успев только руки помыть, вошел Тройников на совет. В нем  еще
дрожал  поостывший азарт. Тем сдержанней,  холодней  был он внешне. Только в
черных, горячих глазах посвечивало что-то.
     Начальник штаба  корпуса  генерал-майор  Сорокин,  которому  предстояло
ознакомить командиров с задачей, покачал головой:
     - Заставляете себя ждать, полковник!
     Он  волновался, как школьник перед экзаменом,  и опоздание Тройникова в
такой момент  воспринял как личный выпад. И уже все в  Тройникове показалось
ему неприличным: и молодость  его, и пышущее здоровье, и  даже  то,  как  он
носил планшетку на длинном, до колена ремешке.
     Покраснев сквозь загар, отчего лицо его стало смуглей, Тройников сказал
сдержанно:
     - Прошу простить за опоздание.
     И занял свое место.  Сорокин  поднялся,  костистыми  кулаками  уперся в
стол.
     - У всех приготовлены карты?
     И откашлялся.
     Незадолго  до  войны,  совершенно  неожиданно  для  себя,  Сорокин  был
произведен в генералы. Он  и сейчас,  еще не понимал хорошенько, как это ему
удалось взять  рубеж,  который для многих остается предельным. Недаром  же в
армии говорят: полковник - это  тот, кто в мирное время  сидит и  ждет, пока
его догонит лейтенант.
     Он  до  сих  пор  испытывал   возбуждающее  удовольствие,  нечто  вроде
радостного шока,  когда ему приносили на  подпись бумаги, и  в  левом нижнем
углу, выведенное писарским каллиграфическим  почерком, он  видел: "Начальник
штаба 15-го стрелкового корпуса генерал-майор", а в правом,  взятое в прямые
скобки,  "Сорокин". Нахмурясь, с решительным блеском глаз, какой появлялся у
него теперь  при  виде  собственного  звания  на  бумаге,  он заносил  тонко
отточенный карандаш  и  снизу  вверх,  вкось,  единым росчерком ставил  свою
подпись.  Этот  акт  был  исполнен  для  него некоего торжества,  а  писарям
казалось вначале, что он сердится, не любит подписывать бумаги.
     Большую  часть жизни своей  Сорокин  истратил на  то, чтобы,  повышаясь
постепенно,  небойко, проходя все стадии и  ступени и  даже  задерживаясь на
них,  дорасти до  начальника штаба полка. Он понимал, что карьера его лишена
блеска,- ну что ж, зато  она  была основательна, и он находил удовольствие в
том, чтобы ставить ее в пример молодым.
     И  вдруг,  когда  он  уже был  немолод  и  уже  не  был  честолюбив,  в
какие-нибудь три года он из начальника штаба полка вырос до начальника штаба
корпуса и генерал-майора.
     Никто не верит в свою неодаренность. А если кто и поверит временно, так
ничего нет легче,  чем убедить человека в том, что  сам он и умен (во всяком
случае, не глупей других),  и  способностями  бог не обделил  его, да только
обстоятельства  против него  сложились... Во что, во что, а уж в  это каждый
готов  поверить  без  принуждения.  Потому,  быть   может,  что  потребности
пользоваться благами жизни и способности  создавать их даны людям чаще всего
в обратной пропорции.
     Сорокин  понимал,  конечно,  что   между  начальником   штаба  полка  и
начальником  штаба  корпуса  -  существенная  разница.  Но  раз  вышестоящее
начальство,  люди ответственные, видели  его в  этой должности,- значит, они
видели в нем те скрытые возможности, которых сам он не видел  в себе до  сих
пор. И он увидел их. А увидев, поверил в себя. Эта вера отражалась теперь во
взгляде  его,  в  походке,  в  том,   как  он  ставил  ногу  в  своем  новом
генеральском,  с  твердым  голенищем,  бутылкой  сшитом  сапоге. И  все-таки
утрами, когда дух подавлен (утром  только дети просыпаются румяные и свежие,
и им  сразу же хочется играть,  а в его возрасте по  утрам - дурной  вкус во
рту, мысли  всякие, и  с  беспощадной резкостью видны все морщины),- утрами,
когда он, не разогревшийся даже гимнастикой, а только уставший, брился перед
зеркалом и видел свою седеющую грудь, оттягивал лишнюю  кожу на шее, складки
которой  становилось все трудней выбривать, когда он смотрел на свои пальцы,
плоские на  концах  и теперь  большей  частью  холодные,-  томило  сомнение:
поздно, ох поздно пришло это к нему... Годков бы хоть на пяток пораньше.
     Война и  сразу обрушившиеся тяжелые поражения смяли Сорокина. Это  было
так все непостижимо, непохоже  на то, во что он верил и что знал. И главное,
он  не  чувствовал  в  себе  сил изменить  что-либо.  В горькие часы ночного
раздумья за одно только  упрекал  он  свою судьбу, что дожил, своими глазами
увидел это.
     Сегодняшнее  утро  было  утром  его  торжества.  Он  разрабатывал  план
наступления.  С чисто  выбритыми,  раскрасневшимися,  вздрагивающими щеками,
ежеминутно откашливаясь,  потому что садился и глох голос, он ставил  задачи
командирам дивизий.
     В просторной  горнице  лесника с  низкими окнами в толстых  бревенчатых
стенах, со свежим  сосновым потолком  и  выскобленным полом командиры  тесно
стояли  над оперативной картой, расстеленной на двух столах.  Сквозь двойные
невыставленные рамы и герани на подоконниках  ломилось утреннее солнце, жгло
спины и шеи. Над склоненными головами, среди которых уже посвечивали загаром
лысеющие затылки, плыли, колышась,  пласты  табачного  дыма,  попадая  то  в
солнце,  то в  тень. Худая  с  синими венами  рука Сорокина вела указкой  но
карте, прочерчивая  оперативную мысль. И  в строгой тишине раздавался только
его глуховатый голос.
     Командир  корпуса   генерал  Щербатов  со  стертым  до  серебра  времен
гражданской войны  орденом Боевого  Красного Знамени  на  гимнастерке, каких
теперь уже  осталось немного,  как и  людей,  некогда получавших  их, сидел,
нагнув широколобую голову, молчанием  своим властно подтверждая каждое слово
Сорокина.
     Комиссар корпуса,  полковой  комиссар  Бровальский  не мог  усидеть  на
месте.  Отойдя  в  тень,  ягодицами опершись  о  прижатые  к  стене руки, он
переводил глаза с одного лица на другое, и  во взгляде  его светился наивный
восторг. Он чувствовал себя  как человек,  приготовивший подарок,  о котором
люди  еще  не знают, и  заранее предвкушал удовольствие того  момента, когда
подарок будет вскрыт и показан всем.
     Тихо на краешке стола курил начальник особого отдела Шалаев. Он носил в
петлицах две  шпалы  - скромное звание "батальонный комиссар". Но, возможно,
по другой линии было у него и другое  звание. Он  смотрел не на карту. Зорко
прищуренными, неулыбчивыми глазами вел он по лицам. И курил. Синеватый дымок
его папиросы истаивал в солнечном луче.
     На равнине,  прикрыв левый  фланг лесом и ничем не прикрывшись  справа,
корпус должен  был перейти  в наступление и прорвать оборону  противника. Но
авиации не было, рассчитывать на  поддержку с воздуха  корпус не мог. У него
был  открыт  не  только  правый фланг, но и  небо над головой.  Чтобы как-то
выровнять положение,  уменьшить основное преимущество немцев, Щербатов решил
начать атаку не на рассвете, когда  впереди  оставался весь световой  день и
авиация немцев могла хозяйничать над полем безнаказанно, а начать ее за  два
часа до захода солнца.
     Это  было  смело  и непривычно.  Ночью  бой  распадается  на  множество
одиночных боев,  управлять людьми на расстоянии становится почти невозможно,
и Тройников понимал, что труднее всего будет его необстрелянной дивизии.  Но
он  слушал  с  захватывающим  интересом.  Его  только  отвлекала дрожь  ноги
Бровальского, которую он все время ощущал рядом с собой.
     С того момента, как  было произнесено вслух то, что составляло изюминку
плана  -  начать  атаку  за  два  часа  до захода  солнца,- Бровальский  уже
неотступно  стоял позади Сорокина, смотрел через его плечо,  с трудом унимая
нервную дрожь  ноги. Сам он практически в разработке плана не участвовал, но
он присутствовал  на всех стадиях составления  его. И  его  радость, радость
политработника, была, как всегда, не за себя, не за свои личные успехи, а за
успех людей,  с  которыми  он  работал, за  чьей  спиной  незримо  стоял.  И
результатом его работы всегда были  не  сами  дела, а  люди, совершавшие эти
дела. Он же оставался в тени, согретый сознанием, что нужен людям.
     Сейчас со все возраставшим нетерпением, которое ему  становилось трудно
сдерживать, он ждал,  когда будет  произнесено  то,  что  составляло  вторую
особенность плана. И когда это было произнесено, он незаметно отошел  в тень
к  стене.  За  все время им лично не  было  сказано  ни одного  слова, но он
выложил свой душевный  заряд, и теперь от  стены влюбленными глазами смотрел
на людей, которые  этот  заряд получили. Быть может, они даже не подозревали
этого, но он радовался за них.
     Второй особенностью плана было решение Щербатова начать атаку внезапно,
без  артподготовки.  Корпус  не  мог надеяться  на  то, что  боеприпасы  ему
подвезут. Приходилось  рассчитывать на себя, надо было беречь снаряды, чтобы
контратакующие немецкие танки встретить огнем.
     Тройников посмотрел на командира корпуса. Тот сидел все так же, положив
перед собой  на  стол руки, сцепленные пальцы в пальцы,- руки,  в которых он
сейчас держал судьбу всей  операции. Лицо было  неподвижно, веки опущены. За
все время, пока говорил начальник штаба,  он ни разу не  поднял их. И  вдруг
нечто похожее на зависть к нему шевельнулось у Тройникова. Зависть к широте,
к масштабам и  возможностям, сосредоточенным в  его руках. Что это:  частная
отвлекающая  операция или начало большего? А если начало,  тогда  сейчас уже
должна прорисовываться главная цель.
     Щербатов  поднял  голову, странным  взглядом обвел всех присутствующих,
посмотрел на часы:
     - Прошу высказывать соображения.
     И опять прикрыл глаза веками, приготовясь слушать. В лице его отчетливо
проступило   нетерпеливое  выражение.  Все  планы,  все  наилучшим   образом
выбранные средства имеют тот постоянный недостаток, что  в ходе операции они
могут  оказаться просто негодными. Две вещи никогда до  конца не предучтешь:
меняющуюся обстановку и  волю противника.  Его могло  бы разубедить  в своих
опасениях только одно: еще одна  полнокровная дивизия, которую в решительный
момент он бросил бы на весы  боя. Этой дивизии никто из присутствующих здесь
командиров дать ему не мог. Она погибла,  не дойдя до  фронта. Все остальное
Щербатову было безынтересно.
     Он  давно  уже  переступил  ту  грань  человеческого  самолюбия,  когда
чрезвычайно важно знать мнение окружающих о себе, когда человек, похваливший
тебя, начинает вдруг  безотчетно нравиться,  становится интересным, близким,
чуть ли не другом тебе, с  ним  хочется еще  и  еще говорить. Это честолюбие
перегорело в нем, оставив в душе горстку пепла.  За все время совета ни один
уголек не  затлелся в ней,  хотя были в плане моменты, которые в общем могли
бы  доставить  ему   удовлетворение.  Он  сидел,  прикрыв  глаза,  чтобы  не
рассеиваться,  прислушиваясь  единственно  к  своему  внутреннему   чувству.
Щербатов хотел выверить план  на людях. Он по опыту  знал: то, что наедине с
собой  иногда  кажется  особенно  удачным,  на  людях вдруг  вызывает резкое
чувство стыда.  Он сидел  и слушал,  опустив  глаза. Он ни разу  не  испытал
стыда. Но и радости он тоже не испытал.
     - Кто еще? - спросил Щербатов, когда Нестеренко, закончив, сел.
     - Разрешите.- сказал Тройников.
     Он  встал, но в этот  момент Бровальский  подошел к командиру  корпуса,
что-то тихо  сказал ему, показывая на часы,  и,  прощально улыбнувшись всем,
как  бы  прося  не отвлекаться, вышел  -  отлично сложенный,  мускулистый, с
выправкой строевика. В тот час у него уже собрались отдельно политработники,
и он  шел не только ознакомить их  с  задачей корпуса,  но и  вселить  в них
радостную уверенность.  Чтоб эту радостную уверенность комиссары, парторги и
комсорги  понесли в  батальоны, в  роты,  донесли  до сердца  каждого  бойца
переднего края.
     Тройников спокойно ждал. Он единственный из всех присутствующих еще  не
воевал и  понимал,  какой  отпечаток кладет  это на все его  предложения.  В
голосе его чувствовалось явное колебание, когда он сказал:
     - Средства достижения цели выбраны наилучшие. Но я не вижу цель.
     Впервые  за  весь  совет  Щербатов  с  живым  интересом глянул на него.
Сощурясь, словно приходилось разглядывать  издалека, смотрел он на человека,
который не  видит цели. Сам он,  если б  его спросили,  не видел значительно
большего. Не только цели, но и средств достижения ее. Для серьезной операции
у  него просто  не было  их. И серьезных данных разведки  тоже не  было.  Он
готовился наступать почти вслепую.  И все  эти  хитрости  в плане,  которыми
Бровальский гордился,  все это вынужденное, не  от  силы, от  слабости.  Как
хитростью и смекалкой победить авиацию противника...
     Но тут на углу стола завозился Шалаев.
     - Нехорошо-о...- сказал он и покряхтел, уверенный, что его не перебьют,
что  к словам его  и  даже  к его  кряхтению прислушиваются  со  вниманием.-
Нехорошо!  Не  видеть  цели,  когда идет  война  с фашизмом... И это говорит
советский командир!..
     Как человек, сказавший нечто удачное, он оглянулся, уверенно  ожидая  в
этом месте встретить сочувственные улыбки. И не встретил ничьих глаз. Тишина
затягивалась.  И чем дольше затягивалась  она,  тем  неуютней, хуже  начинал
чувствовать себя Шалаев. Он уже догадался, что сделал что-то не так.
     Выждав  время,  Тройников  посмотрел  на  него.  Совершенно  спокойными
стеклянными глазами. Потом посмотрел на командира корпуса.
     - Прошу продолжать!  -  повысил голос  Щербатов, наливаясь гневом. Лицо
его покраснело, заметней стала седина. Некоторое время слышно было  одно его
тяжелое дыхание.  Если у него на совете, в его присутствии считали возможным
ставить  под  сомнение  политическую  сознательность  одного  из  двух   его
командиров  дивизий,  осмеливались  в назидание  всем,  как мальчишку, учить
полковника и коммуниста  азбучным  истинам,  то  в первую  очередь  это было
оскорбление ему. А этого Щербатов принять не мог, и значит, этого не было.
     Когда Тройников  заговорил вновь, все  отчего-то  старались не смотреть
друг на друга. А на углу стола сидел бледный до желтизны Шалаев и, не владея
лицом,  нервно улыбался. Ожидай он  заранее,  что слова  его  вызовут  такую
реакцию,  он бы не сказал их. Но с ним случилось то, что случается с людьми,
слишком уверенными в себе. Все время, пока шел совет,  он следил не за ходом
военной мысли,  в которой он, быть может, и не так хорошо разбирался,  а  за
тем,  как  реагируют  на  полученный  приказ командиры частей и  соединений.
Нестеренко реагировал правильно, так,  как  и  следовало  ожидать.  И хотя в
биографии  его  были  моменты, о которых забыть  не  пришло время, Шалаев  в
определенных границах доверял ему и с удовлетворением видел, что не ошибся.
     Тройников же заявил сразу  и вполне определенно: "Я не  вижу цель".  Не
видеть цель, когда идет война с фашизмом,- такие слова нельзя  было оставить
без ответа. Тем более  что они  могли  повлиять на  других командиров.  И он
ответил на них должным образом.
     Но хотя слова Тройникова  были совершенно определенны и ясны, теперь он
видел, что в них  содержался другой, военный смысл, который здесь поняли все
и вовремя не понял он один. Вот это обнаруживать не следовало. А главное, он
перешел ту грань, которую ему переходить не разрешалось. Это  было все равно
что превысить власть. За превышение власти не хвалили.
     С  этой  минуты  в нем зрела безотчетная ненависть к Тройникову, такая,
что временами обмирало сердце.  Он не мог удержаться  и взглядывал на  него,
бессознательно отыскивая то черты, которые эту ненависть могли укрепить.
     И  в то  же  время безошибочным  чутьем, которое  в равной  мере есть у
животных  и у  людей, особенно у  людей  нерешительных,  позволяя им  иногда
выглядеть смелыми, чутьем  этим Шалаев  чувствовал,  что Тройников не боится
его.  Командир корпуса  бывал несдержан в гневе, но,  читая в душах,  Шалаев
видел,  что  перед  той  силой, которая  негласно  стояла  за  ним, Щербатов
нетверд.  И,  будучи всего батальонным комиссаром, что соответствует майору,
он держался с  командиром корпуса уверенно. Эта  уверенность сегодня подвела
его.
     Во все  время совета  -  и  пока Тройников  говорил, и после, когда  он
сидел,  слушая  соображения  других,-   он,  как   холод  щекой,  чувствовал
ненависть, исходившую на него от человека, на которого он ни разу с  тех пор
не взглянул.
     А за окном  было уже  позднее утро, солнце растопило  смолу  на стволах
сосен,  ею  сильно  пахло  в лесном воздухе.  Под  навесом  сарая ординарцы,
забавляясь,  повалили на землю щенка и  по  очереди соломинкой  щекотали его
тугой, раздувшийся  от  молока  живот.  Щенок, вывалявшись  в  пыли  и сухом
конском помете, скалил молодые клыки, лязгал ими, пытаясь укусить. Ординарцы
хохотали,  смачно сплевывая  и  куря, как  по уговору  не  замечали лесника,
хозяина дома. Высокий жилистый мужик в зимней  шапке, под  которой он прятал
лысину, с бородой  святого и глазами  разбойника, он  то  из-за  одного угла
появится, то из-за другого, то веревочку подберет с земли, то гвоздик - мало
ли добра раскидано, где военные стали на постой! - а сам глядел-глядел, чтоб
солдаты  цигарками не спалили  сарай.  За смехом  и  разговорами  о пустяках
ординарцы и связные помалкивали о  главном, томились, ожидая, когда кончится
совет.
     Множество телефонных  проводов с крыльца и из форточек штаба тянулось в
лес, чтобы  донести в штабы дивизий и дальше  зашифрованные  приказы,  когда
придет  время  передать их.  Но уже по другим проводам, идущим  от  сердца к
сердцу, дошел до людей главный смысл происходящего.
     Отпустив всех, Щербатов еще некоторое время работал с начальником штаба
над  картой.  Потом  он  отпустил  и Сорокина,  тот  ушел,  забрав  папку  с
документами и карандашами, и Щербатов остался  один. И то неприятное, что не
забылось, а  только  отодвинулось  за делами, теперь напомнило  о  себе.  Он
оглядел  избу,  проходя,  глянул  на угол  стола,  где сидел  Шалаев. Никто,
возможно, не заметил  и не  понял, почему он, вдруг  рассердясь и покраснев,
повысил голос на командира дивизии, была  только  общая неловкость, но он-то
хорошо понимал причину и знал. И рана, о которой напомнили, заныла сильней.
     Все это началось не сегодня и не вчера, а много раньше. Он даже не смог
бы сказать  точно, когда это  началось, но один момент он запомнил  ясно. Он
тогда впервые  испытал  унизительное  чувство, отголосок которого  прозвучал
сегодня в его душе.
     Тогда  собрания шли часто, и бывало так, что  на одном собрании человек
выступал  с разоблачениями,  а уже на следующем  про него  говорили: "Как мы
оказались настолько политически  близорукими, что смогли  проглядеть  врага,
продолжительное время безнаказанно орудовавшего  среди нас?" И вот  на таком
собрании  капитан, один из его  командоров  рот, тихий, бесцветный  человек,
вдруг попросил слова. И пока  он шел по проходу, очень спокойный, обдергивая
на себе  гимнастерку, все что-то почувствовали. Закрытый по грудь трибуной -
только плечи  и голова его  поднимались над  ней,- он прокашлялся  в  кулак,
показав свою плешивую макушку.
     - Товарищи!
     И  с этим словом, положив обе руки на трибуну, он прочно утвердился  на
ней.
     -   Политический   момент,   который  переживает  сейчас  наша  страна,
титаническая  борьба,  которую  ведет наша  партия под руководством  верного
продолжателя дела Ленина,  гениального вождя и учителя Иосифа Виссарионовича
Сталина (он  первый зааплодировал, высоко подымая руки над трибуной,  как бы
показывая  их, и в зале, и в президиуме зааплодировали, многие с восторгом),
эта  борьба, товарищи, требует от каждою из нас не только бдительности, но и
партийной принципиальности.
     Он говорил глуховато,  званием он был младше  многих, но с  тем, что он
говорил с  трибуны,  он  как  бы  поднялся надо всеми. И каждый вслушивался,
чувствуя, что сейчас должно что-то произойти.
     - Давайте спросим себя, как  коммунист коммуниста, спросим, положи руку
на сердце:  "Всегда ли мы  искренни  перед партией? Всегда ли мы оказываемся
способны стать выше личных, приятельских отношений?"
     И,  положа руку на сердце, выслушав  себя с  закрытыми глазами, капитан
отрицательно покачал головой:
     - Нет, товарищи! Не всегда! Вот среди нас сидит полковник...
     Тут он впервые поднял голову  и посмотрел в зал.  И Щербатов увидел его
глаза, глаза своего подчиненного, столько раз опускавшиеся перед ним. Сейчас
это были глаза человека, для которого уже нет запретного, который переступил
и не остановится ни перед чем. Взгляд их, подымаясь, прошел по рядам.
     - ...Вон там в углу сидит полковник Масенко.
     И весь зал обернулся туда, куда  указал палец с трибуны, и  каждый, кто
знал  Масенко   и  кто  не  знал  его  в  лицо,  сразу  увидел  его:  белый,
пригвожденный, сидел он, чем-то незримым сразу отделившись ото всех.
     - А  ведь вы неискренни перед партией, товарищ  Масенко! Я бы на  вашем
месте вышел сюда,- в  тишине  раздался четкий стук костяшек пальцев по доске
трибуны,- и рассказал присутствующим коммунистам... В двадцать седьмом году,
помните, вы присутствовали на  собрании троцкистов?  Зачем  скрывать  от нас
такой факт своей биографии?..
     А  по  проходу  уже шел,  почти бежал пожилой полковник  Масенко, рукой
тянулся к  президиуму, делал негодующие, отрицательные жесты. После смертной
бледности кровь  кинулась  ему в лицо, его прошиб  пот,  он  шел,  утираясь,
задыхающийся,  всем   своим  видом   подтверждая   только  что  прозвучавшее
обвинение. Перед ним отводили глаза.
     - Я скажу... скажу!..- кричал он еще снизу. Споткнувшись от поспешности
на ступеньках, едва не упав, он взобрался на трибуну, где еще стоял капитан:
- Я скажу-у!
     Но в зале  нарастал  шум. То,  что  чувствовал каждый сейчас,  Щербатов
чувствовал в себе.  Подумать, Масенко... Приятный скромный человек  с боевой
биографией. Троцкист!.. Вот уж невозможно было предположить. День, час назад
спросили бы Щербатова, и он поручился бы за него. Ай-я-яй!..
     А Масенко на  трибуне непримиримо, угрожающе тряс  щеками, и постепенно
из-за  общего  шума  пораженных  открывшимся людей стал  все-таки слышен его
голос:
     - Я был. Да.  Я был послан... Я по заданию партии... А  вы, голубчик...
Вы как же? Вы почему меня видели там? Как вы там были?  И я еще скажу. Я сам
хотел сказать... выйти. Я назову.
     Щурясь с  яркого  света  сцены в зал  слепыми от волнения  глазами,  он
кого-то искал и не мог разглядеть.
     -- Я назову...
     Зал затих.
     - Вот... вот,  пожалуйста... Капитан Городецкий  был  тогда... посещал.
Полковник Фомин.
     Тишина была полной. И над этой тишиной, над головами все выше подымался
трясущийся палец Масенко. Слепо щурясь, он выбирал кого-то еще.
     - Вот... Сейчас... Вот...
     И  вдруг палец  остановился  на  Щербатове.  В  ту  долю  секунды, пока
поворачивался  к нему  зал,  Щербатов  успел пережить все. Он,  ни  в чем не
замешанный, ни в  чем  не виноватый, со страшной ясностью  ощутил вдруг, как
вся его жизнь может быть зачеркнута крест-накрест, если палец остановится на
нем.  Надо было встать, сказать, но он сидел перед надвигавшимся, оцепенение
сковало его. А потом вместе  со  всеми он обернулся  на  того,  кого  указал
трясущийся палец Масенко.
     Случай этот вскоре забылся,  чтобы потом вспоминаться не  раз. Щербатов
шел домой после собрания  с тяжестью  в душе, но и с сознанием, которое в те
дни  укрепляло многих: ведь вот его  же  не обвиняют  ни  в  чем таком. Если
поискать внимательно, то  все-таки в каждом  отдельном случае  что-то  можно
найти: либо прошлые связи, либо был за границей.
     Дом,  в  котором  жил  Щербатов,  был  необычный.  Он  стоял в  глубине
квартала,  многоквартирный,  шестиэтажный,  серый,  со всех  четырех  сторон
окружив собой двор, каких тоже немного было в их городе. В дальнейшем такими
должны  были  стать  все дворы.  Зелень,  качели  и  песочники для  малышей,
заровненные  спортивные  площадки  для  молодежи,  обнесенные  металлической
сеткой. Зимой на них заливали два катка. И до  позднего вечера на сверкающем
льду  под  электрическими лампочками, протянутыми  в  воздухе,  стремительно
мчались на  коньках  раскрасневшиеся нарядные  дети,  и среди  них  - тайком
проникшие сюда дети с соседних дворов.
     Даже  среди  ночи  к подъездам дома подкатывали  машины:  люди,  жившие
здесь,  работали  поздно.  В   большинстве  своем  это  были   ответственные
работники,   старые  большевики,  крупные  военные,  многие  из  них  еще  с
дореволюционным партийным стажем. Сейчас  тревога и ожидание  опустились  на
этот дом. И уже не во всех его окнах по вечерам зажигался свет.
     В одну из ночей пришли  в их подъезд. Щербатов услышал, как остановился
лифт, услышал топот многих ног на  лестничной площадке, сдержанные голоса. В
чью постучатся дверь? Напротив жил профессор-хирург. Щербатов быстро спрятал
бумаги в ящик стола. Туда, где лежал пистолет. Теперь по ночам  он перебирал
бумаги. Готовился. Он не сегодня начал жизнь. Была революция, была
     гражданская  война.  Славные  имена друзей, их  письма, все  это теперь
могло стоить жизни.
     Бесшумно вошла жена в халате  поверх ночной рубашки. Так они сидели: он
- в кресле, она - на краешке дивана, запахнув халатик на коленях, босые ноги
в его домашних туфлях. Ждала молча - большие глаза на белом лице.
     Позвонили  к  профессору. Дверь квартиры  напротив,  как мягкая  спинка
дивана,  была  обита дерматином для  хорошей, спокойной жизни. За ее толстой
обивкой  умерли  все  звуки.  Только перед утром  звякнула цепочка  и  опять
раздались шаги  по  лестнице. Ни плача, ни громкого голоса,  словно негласно
сговорились между  собой и те, кому важно  было, чтоб все это совершалось  и
тишине,  и  те, у кого крик души рвался наружу. Только ниже, ниже по спирали
лестницы затихавшие шаги многих ног.
     Из подъезда они вышли тесной группой. Среди штатских плащей и фуражек -
человек, который много лет был его  соседом.  Было  еще  темно, как ночью, и
горел желтый фонарь над подъездом. По  асфальту  двора двинулись  к  черной,
блестящей  под дождем машине; сверху и машина и люди казались  расплющенными
на  асфальте на виду всего дома, спасаясь от взглядов, от позора, профессор,
спеша, сам сунулся непокрытой головой вперед, в распахнутую для него пустоту
черной машины. Хлопнула дверца - гулко отдалось в  каменном колодце двора, в
приниженной тишине.
     Взревев мотором, машина скрылась, а на том  месте, где  стояла она  под
дождем, осталось сухое пятно на асфальте и трое дворников в белых, словно на
праздник надетых, фартуках.
     У жены вдруг начался озноб. Она легла на диван и под двумя одеялами  не
могла  унять дрожь.  Он  грел  в ладонях ее ледяные ступни, а перед глазами,
смотревшими в одну  точку, в темный  угол, стояло одно и  то же -  как сосед
его,  профессор, непокрытой головой вперед  сам сунулся в распахнутую дверцу
машины,  приниженно склонив шею.  И было  в этой приниженности что-то такое,
чего Щербатов понять не мог. После не раз он видел, как невиновные вели себя
виноватыми, но в тот момент это объяснение не шло на ум.
     Они  были  всего  лишь  добрые соседи.  Общая  лестничная  площадка  не
соединяла и не разделяла две семьи. Но дети их учились в одной школе, бегали
друг к  другу за уроками. И сознание, что там, за той дверью, двое детей, не
давало покоя. Щербатов разговаривал с сыном и ловил  себя на том, что думает
о тех  детях. За столом жена смотрела на сына - и вдруг глаза ее наполнялись
слезами.
     Однажды вечером, вернувшись домой раньше  обычного, он застал  соседку.
Еще  в передней жена шепотом предупредила, кто у них, и робко  заглянула при
этом ему в глаза. Щербатов вошел. Женщина поднялась ему навстречу, испуганно
покраснев. Она знала, что, входя к ним в дом, она подвергает их опасности, и
только  в  его  отсутствие  решилась  зайти: с  жены  другой спрос,  жена не
работала. Щербатов почтительно поздоровался с нею. Она заторопилась уйти, но
ее уговорили  остаться.  Она была  причесана и  одета  особенно тщательно и,
понимая,  что   это  могло  показаться  странным  в  ее  положении,  как  бы
предупреждая вопрос, сказала:
     -  Туда,  в приемную,  все стараются одеться прилично.  Не  богато,  не
вызывающе  - прилично.  Огромная  очередь прилично одетых людей, старающихся
произвести хорошее впечатление, а в окошко старичок отвечает  всем одно и то
же. Я никогда раньше представить не могла: там, в приемной,  где все связаны
одной судьбой,  люди сторонятся друг друга. Как будто думают:  "У них  мужья
действительно враги народа, но в  отношении  моего произошла ошибка,  и  это
сейчас  выяснится".  Я  встретила  в  очереди  свою  коллегу,   врача  нашей
поликлиники - она отвернулась. Мы  час  стояли рядом, как  незнакомые. Когда
видишь   там  размеры  всего...-  Она  медленно   покачала  головой,   глядя
остановившимися  глазами  внутрь себя,  во что-то ей одной видное. Ничто  не
может помочь. Только случайность. Процент, в который кто-то попадает.
     Уже встав и уходя, рассказала вдруг:
     - Сегодня  там девочка  лет четырнадцати, такая, как моя Ира,  принесла
передачу сразу троим: матери,  отцу и брату. Она приезжает  откуда-то. Одна.
От поезда до поезда. А окошко закрылось на перерыв на двадцать минут раньше.
Кто что  может  сказать? И  ей либо  возвращаться обратно  с передачей, либо
сутки  ждать на  вокзале другого  поезда. Она постучалась. Как  мышка. Потом
еще. И  вдруг  окно раскрылось, и через него рукой вот так он ткнул ее. Так,
что она упала на нас... Знаете, это только ребенок мог сделать.- У нее вдруг
мурашки пошли по щекам.-  Мы, взрослые, самое большее - можем заплакать. Она
бросилась на это окно, как звереныш, она била в  него кулаками, кричала: "За
что вы меня ударили? За что? За что?.." И что-то случилось с людьми. Очередь
начала гудеть. Вы не поверите, он выбежал из дверей и сам при  всех принял у
нее посылку... Он не нас испугался, он что-то сделал недозволенное ему.  Все
должно совершаться в тишине и иметь вид закона. А он нарушил что-то.
     Больше соседка  не заходила к ним.  И  вскоре  уже передачи  носила  их
старшая  дочь,  Ира. И  ей,  и отцу. Как та  четырнадцатилетняя  девочка,  о
которой она рассказывала.



     Среди тысяч сыновей, вместе составлявших 3-й стрелковый корпус генерала
Щербатова, был лейтенант Андрей Щербатов, его  сын.  Не адъютант, не  радист
при штабе, не артиллерист -  командир стрелкового  взвода.  Когда-то  и  сам
Щербатов командовал стрелковым  взводом,  только лет ему  было поменьше, чем
сыну, едва-едва  за  семнадцать перевалило. Был он тогда уже ранен  и  снова
уходил  на  фронт. И  плакала  мать, когда,  казалось  бы, радоваться  ей  и
гордиться  надо, видя  его  в ремнях и коже, с  маузером  на  боку.  Матерей
начинаешь понимать, когда у тебя у самого растет сын, такой же дурак, как ты
когда-то. Но он - твой сын, и его мать отпустила с тобой на войну.
     Ночью Щербатов вызвал сына к себе. Он ждал его и думал о нем.
     ...Однажды Андрей прибежал из школы возбужденный. Это было время, когда
ежедневно  снимали одни  портреты и вешали на их место другие, когда изымали
книги и в учебниках зачеркивались фамилии. Андрей был  в комитете комсомола,
в гуще всех событий. В тот раз он прибежал после комсомольского собрания, на
котором разбиралось дело его сверстницы Иры, дочери  соседей. У детей, как и
у взрослых, существовал уже установившийся порядок: перед своими товарищами,
перед  классом  она  должна была  на комсомольском  собрании  осудить  своих
родителей, врагов народа, отречься от них.
     -  Понимаешь, отец,-  рассказывал  Андрей,  заново  переживая,-  мы  ей
говорим: "Тебя мы знаем,  но им ты должна дать  принципиальную  оценку. Ты -
комсомолка!" А она, как  дура, стоит перед всеми и твердит свое: "Моя мама -
честный  человек.  Она  не  может   быть  врагом  народа.  Даже  когда  папу
арестовали, она мне все равно только хорошее говорила про товарища Сталина".
     "Да ты пойми, говорим мы ей, они тебе всего не рассказывали". Объяснили
ей, поняла, кажется, и - опять свое: "Моя мама - хороший человек".- "Значит,
органы НКВД арестовывают невиновных, так по-твоему?"
     Это говорил ему Андрей, сын, и лицо сына дышало искренним возбуждением.
Щербатов спросил осторожно:
     -  А если  б  тебе  сказали, что вот я,  твой отец,-  враг народа. И ты
должен отречься от меня...
     - При чем тут ты? - Андрей обиделся.- Как ты можешь так  говорить? Ты в
революцию воевал! А она сама созналась, что отец ее по месяцу не бывал дома,
ездил в  какие-то  научные командировки. Научные!.. Может она знать, чем  он
там занимался? Ручаться имеет право? Два раза, оказывается, за границей был.
Могли его там завербовать? Могли! Откуда она знает?  Да если хочешь знать, у
нас сегодня в школе у всех  отобрали  тетрадки с Вещим  Олегом! Оказывается,
если перевернуть  тетрадку вниз головой,  так из шпор  получается фашистский
знак. И другую тетрадку тоже отобрали. Где Пушкин. Там позади него - полки с
книгами. Так из книг можно составить: "Гитлер!" Я сам проверял!
     Щербатов смотрел на него.
     Андрей не знал прошлого. Не пережив сам, он знал его только в том виде,
в котором оно существовало сейчас.  Для Андрея,  например, имена полководцев
революции, ныне  исчезнувших  с позорным клеймом  врагов народа, были просто
именами.  Для  Щербатова  это были  живые люди, которых  он знал,  под  чьим
командованием  сражался не в одном бою. Он помнил оборону Царицына несколько
иначе,  чем она излагалась теперь.  Для  Андрея же если не единственным, так
величайшим  полководцем революции был  Сталин. И все  планы  разгрома белых,
которые  он изучал  в школе, это были планы, предложенные Сталиным,  которые
потом  Ленин одобрял.  Он начал свою  сознательную жизнь, когда единственным
именем, вобравшим в себя все, было имя Сталина.  Оно было так же несомненно,
как солнце на небе, которое он привык  видеть ежедневно, как воздух, которым
он дышал.
     Поколебать эту  веру? А с чем оставить его в душе? Слепая вера страшна,
но страшно и безверие. Быть может, впервые в тот раз  вдвоем с сыном, родным
человеком, Щербатов чувствовал себя одиноким.
     ...Щербатов стоял  у окна, когда Андрей  подошел к  штабу. Светила луна
из-за  черных зубцов  сосен, и в свет ее по росе  вышли двое. Щербатов сразу
увидел  Андрея.  А с  ним была женщина. В  юбке,  с пистолетиком  на боку. В
пилотке набок. И, конечно, завитая. Вся в кудряшках. И старше его. Во всяком
случае, опытней. Сразу видно. А Андрей держал  ее руку. Они стояли под луной
на  расстоянии друг  от  друга, и Андрей,  смеясь, рассказывал что-то и  был
счастлив.  Но  оттого,  что на  них  могли смотреть ординарцы  от штаба,  он
держался с  нею небрежно. Как будто они просто знакомые.  Просто шли вместе.
Но  ревнивым отцовским  глазом  Щербатов сразу увидел,  что  они  не  просто
знакомые.  И  передернул плечами. Он  испытал брезгливое  чувство  за  сына.
Дурак! Молодой и дурак! Цены себе не знает. Разве это нужно ему?  В пилотке,
с пистолетом...
     Он отошел от окна, встретил сына, стоя посреди комнаты.
     - Пришел? Здравствуй.
     Щербатов подал руку, и сын с  внезапно заблестевшими глазами стиснул ее
изо  всей  силы. Рука  отца была шире, ее неудобно  было  жать, Андрей  даже
заскрипел зубами от  усилия. Мальчишка! Головки  хромовых сапог его блестели
росой, а  голенища были седыми  от пыли. Километров пять сейчас прошагал. От
волос его, от гимнастерки пахло лесом, вечерним туманом - молодостью пахло.
     -- Сейчас будем обедать,- сказал Щербатов.
     И тут в дверь вошел Бровальский.
     - А-а!..-  сказал комиссар, увидев их вдвоем.  И, дружески здороваясь с
Андреем  за руку,  он  улыбкой показал  на  него,  словно бы представлял его
Щербатову: "Каков!.."
     - Ты здесь будешь? - спросил он погодя.- Так я поеду.
     Это  "ты" не было выражением полной  душевной близости между ними.  Это
было  скорее полагавшееся  "ты".  Иначе  могло  выглядеть  со  стороны,  что
командир и комиссар не едины.
     - Съезжу погляжу,  как там и  что,- сказал Бровальский небрежно, как  о
несущественном,  улыбнулся  и поднял  брови.  Он  был  уверен в  совершенной
необходимости своей поездки.
     Сейчас,  когда  в  ночи уже  снялись  войска  и начали свое  движение к
переднему  краю,  все,  что было в штабе, устремилось  туда,  и  Сорокин,  и
Бровальский вот тоже, словно бы им неловко друг перед другом не участвовать.
Они  мчались, чтобы  дать  выход  охватившему  их нетерпению, чтобы  там, на
дорогах, превратившись в сержантов и взводных, отменять чьи-то приказания  и
давать  свои,  которые  потому  только  лучше,  что исходят  от вышестоящего
начальства;  чтобы  требовать  к  себе  внимания  и  тем  самым  еще  больше
увеличивать путаницу и неразбериху.
     -  Ну что  ж, езжай,-  сказал  Щербатов  и  кивнул,  как  бы подтвердив
необходимость поездки. И они остались с сыном вдвоем.
     - Отец,- сказал Андрей,- э т о правда?
     И  глянул на него своими правдивыми глазами, в которых не то что мысль,
тень мысли была уже видна -  мать глядела из этих глаз. Щербатов нахмурился,
засовывая угол салфетки за  воротник,  кашлянул густо. Не потому нахмурился,
что Андрей не имел права спрашивать его об этом: лейтенант, даже если он сын
командира  корпуса,-  все  равно  лейтенант,  тем только  и отличающийся  от
других,  что с него больший спрос, и не потому, что это была немужская черта
-  проявлять  несдержанность,  а  потому,  что  ему  не  по себе  стало  под
устремленным на него честным, спрашивающим взглядом сына.  И он  нахмурился.
Андрей покраснел до выступивших слез. И все же не мог скрыть радости. Потому
что э т о - правда.  Потому что  готовилось  наступление. Отец  не  случайно
вызвал его к себе. И когда вошел ординарец с бутылкой водки в полотенце - он
охлаждал ее в ведре с колодезной водой, и с бутылки сейчас капало,- Андрей и
на  него  взглянул  счастливыми, еще влажными  и  оттого  особенно  сиявшими
глазами.
     Ординарец,  усатый  и немолодой, достаточно  на своем  веку  потянувший
лямку,  понял  эту радость по-своему:  как не обрадуешься у  отца за  столом
после  солдатской-то каши на травке!  Она  и хороша, и полезна  для солдата,
пшенная каша,  да плешь переедает. И, шевеля в улыбке усами, он с особенным,
отцовским чувством, не заискивая, а единственно радуясь за Андрея, незаметно
пододвигал ему что повкусней и налил ему полную, до краев стопку.
     Снизу  Андрей  улыбнулся ему. Он понимал, почему ординарец  так на него
смотрит.  Это было  выражением любви и уважения  к его отцу. И, чокнувшись с
отцом, Андрей поднял  стопку, показывая  ординарцу, что  мысленно чокается с
ним.
     Они только сегодня  узнали, сегодня поняли все, какой у него отец. А он
всегда  знал. Он не  мог говорить этого, потому что отступали. Если бы  знал
отец, как  больно, как тяжело было  отступать! Не за себя.  Что он,  в конце
концов! Тысячи  лейтенантов таких,  как он.  Убьют -  другого  поставят,  не
худшего  и не лучшего. Но  отец... Как нестерпимо было ему, когда он, умней,
талантливей, мужественней всех этих немецких генералов, и - отступает.
     С первых сознательных дней он помнил холодок уважения, когда, осторожно
приоткрывая дверь, сам ниже ручки,  прокрадывался к отцу  в кабинет.  Черные
клеенчатые (тогда они  казались ему кожаными) кресла,  крепкий запах табака,
отцовская спина у  стола в кресле и -  тишина. Особенная тишина. А на  стене
сквозь  дым блестело  оружие. Отцовское  оружие  времен  гражданской  войны,
которым он убивал врагов. Комбриг!  Это его отец был комбриг.  Потом начдив!
Комкор! Как это звучало: "начдив"! Чапаев был начдив.
     Самое счастливое  время  было, когда отец возвращался  с  маневров,  из
летних лагерей. Еще в коридоре он поднимал  Андрея на  руки, пропахший пылью
походов, принеся ее  с  собою на плечах  гимнастерки,  на  сапогах.  Жесткая
отцовская щека пахла  махорочным  дымом. А может  быть, это пахло  пороховым
дымом или дымом ночных солдатских костров.
     Все  товарищи знали  этот  день,  когда  возвращался  его отец.  И  они
завидовали ему. А когда отца не было,  он иногда тайком прокрадывался с ними
в  кабинет  и там  позволял им  трогать  на стене  отцовское оружие.  Только
потрогать.  Снять его  оттуда  он  даже  сам никогда  не смел.  И мальчишки,
дотянувшись с  дивана, трогали  рукой, и  металлический  холод  отгремевшего
оружия заставлял вздрагивать от счастья их маленькие воробьиные сердца.
     Все,  что делал отец,  было  окружено в доме  уважением.  И то,  как он
выходил к  столу,  когда уже  все  за  столом  сидели, и  особенно  как  он,
закрывшись, часами работал в своем кабинете. На цыпочках проходя мимо двери,
около которой всегда стоял в коридоре  запах крепкого  табака, Андрей слышал
тишину и изредка в ней скрип пружин отцовского кресла. Это уважение и тишину
в доме  строго берегла  мать.  Особенно в  последние  годы. В эти  годы  уже
взрослый  Андрей, просыпаясь  среди  ночи,  всегда  слышал шаги в  отцовском
кабинете. Скрип, скрип, скрип...- из угла в угол сухо поскрипывали сапоги. И
слышен был топот матери. Днем она всегда была сдержанна, ровна, строга.
     По целым ночам из-под двери  кабинета светила в  коридоре желтая полоса
света и  слышался  шепот матери. Было это  тревожно, хотелось  не думать  об
этом. В  эти предвоенные годы исчезли лучшие товарищи отца. Андрей помнил их
живыми.  Веселые,  сильные  люди, смеясь,  они  сажали его к себе на колено,
обтянутое синим диагоналевым или  походным галифе - гоп! гоп! гоп! гоп! -  и
он подпрыгивал, словно на  коне, счастливый  и гордый.  Они исчезли один  за
другим,  вдруг, и отец по целым ночам ходил по кабинету из угла в угол, и по
целым ночам светила из-под двери желтая полоса. Происходило что-то страшное,
о  чем  в доме никогда не говорили с ним. Это нельзя было понять, можно было
только не думать и верить. И Андрей верил, и основой его веры был отец.
     Не  в летное,  не в кавалерийское,  не в танковое - он пошел в пехотное
училище, идя дорогой своего  отца. А когда началась  война,  он встретил  ее
вместе с отцом,  под  его командованием. И сейчас он  снова гордился им.  Он
знал, отец не любит  таких слов,  он никогда не посмел бы их сказать ему. Он
только поднял на него глаза, полные любви и гордости. Щербатов нахмурился.
     - Отец! - сказал Андрей, а  про себя подумал: "Черт! Водка, наверное".-
Отец, если разрешаешь, налей еще одну.
     Широкая рука Щербатова  с бутылкой протянулась к нему. Она была рядом с
ним, на весу. Отцовская рука. И Андрею за все, что она дала ему, за радость,
которую  он  испытывал  сейчас,  вдруг  захотелось  поцеловать  ее,  широкую
отцовскую руку. По он  сдержался.  Он опустил лицо к тарелке,  чтобы отец не
увидел его слез.
     Они говорили о матери: Щербатов только  что получил от нее  письмо, для
себя и для сына. Андрей ел и читал письмо, держа его перед тарелкой. Чудачка
мать...
     -  Знаешь, отец, у нас командир роты вот такой. По плечо мне. Он, когда
приказывает, вздрагивает от  своего  голоса  и становится на носки.  И  руки
держит самоварчиком...
     Андрей рассказывал и сам же смеялся, и половину слов из-за этого нельзя
было разобрать. Это у него с детства. Когда-то Щербатов учил его, что нельзя
смеяться первому: ты рассказываешь,  дай посмеяться другим. Он учил его быть
сдержанным. А может, не это главное?
     -  И  понимаешь, вчера исчез  вдруг боец. Говорят, местный. Не из моего
взвода. Так наш командир роты...
     Андрей вдруг  спохватился, робко  глянул на отца. Глаза были виноватые.
Он забыл в этот момент, что отец его - командир корпуса, и, рассказывая так,
он подводит своего товарища,  командира роты.  Щербатов сделал  вид, что  не
слышал. Да, этому он тоже учил его. Он учил его, что заслуги  отца - это еще
не  заслуги  сына. Все,  чего  должен Андрей достигнуть в  жизни, он  должен
достигнуть  сам. Потому что не знал, будет ли и дальше у Андрея отец. А если
это случится, ему будет трудней, чем многим его товарищам. Он не мог сказать
Андрею, но готовил его к этому. Сын должен был выстоять. Выстоять и остаться
человеком.
     Он учил его быть честным. Многое менялось в жизни, многие люди менялись
на глазах. Но  есть  вечные человеческие  ценности. Среди них  -  честность.
Честь.  А вот  сейчас ему  хотелось сказать Андрею,  чтобы  тот пошел к нему
адъютантом. Почему адъютантом у него должен быть чужой, а не его собственный
сын? Отец и  сын - в  этой войне они должны быть  вместе.  Об этом просит  в
письме мать. Но даже ради матери он не мог этого предложить Андрею.
     Щербатов  смотрел, как ест  сын, молодой,  страшно голодный. Смотрел на
его наклоненную голову, маленькое покрасневшее  ухо, за которое  когда-то  в
детстве трепал его. На  плечи,  уже налившиеся силой,- портупея  врезалась в
них.
     -  Стой, отец! - Андрей даже есть перестал, вспомнив, и шлепнул себя по
лбу.- Вот  бы забыл!  Понимаешь,  у меня  во взводе  боец есть. Оказывается,
инженер московского  завода.  Страшно головастый мужик.  Я  даже не понимаю,
зачем такого взяли на фронт? Глупо. Что от него пользы с винтовкой? Убьют, и
только, а он инженер. Отец, можно что-нибудь сделать?
     Щербатов только усмехнулся.
     - Просто глупо,- сказал Андрей.- Был бы он летчик  хотя бы. Вот слушай,
что он придумал. Обыкновенный лук, почти как у индейцев.-  Андрей засмеялся,
как  в детстве.- Мы  пробовали.  Берешь  бутылку  с  зажигательной  смесью и
стреляешь.  На  пятьдесят метров  бьет. И точно бьет. Рукой так  не  кинешь.
Знаешь, как удобно из окопа по танкам бить?
     Щербатов едва  не вздрогнул. Те  в  танках,  в  броне,  под  прикрытием
самолетов,  а его  сын  с луком, как индеец, готовится бутылками стрелять  в
них.  И  он, отец, командир  корпуса и генерал, учит вот  таких мальчиков не
бояться танков, подпускать их ближе,  пол-литровыми бутылками поджигать  их,
учит смекалке. Неужели он виноват, что так случилось?
     - Отец,- сказал Андрей, прощаясь,- я рад, что мы  вместе. Знаешь, как я
в детстве завидовал тебе! Ты прости,  что я тебе так говорю,  ты  не  любишь
этого, но ты знай: за меня ты стыдиться не будешь.
     И  он  посмотрел  на отца  своими правдивыми  глазами, взгляда  которых
Щербатов вынести не мог сейчас.
     Он  стоял у окна и видел, как Андрей напрямик  идет через поляну,  идет
легко и радостно по траве, дымчатой от росы. Мальчик. Его сын. Которого мать
отпустила с ним на войну.



     Всю ночь по дорогам и бездорожно шли полки, перемещаясь вдоль фронта. В
слитной людской  массе,  застряв и  возвышаясь  над  нею,  двигались  пушки,
повозки.  Запах  бензина,  конского  пота  и  махорки  витал  над  походными
колоннами. Рано поднявшаяся луна закатилась за лесом, и люди шли в кромешной
тьме,  и плотной,  стоявшей  над  дорогами  пыли.  Скакали  офицеры связи  с
приказами,  кого-то  поворачивая  с  полпути,  кого-то  направляя  в  другую
сторону.  Радостный  подъем  первых  часов   начинал  сменяться  усталостью,
спешкой, раздражением.
     Все  это несметное множество людей  и  техники,  из  окопов, из  лесных
укрытий с первыми сумерками хлынувшее на дороги, чтобы к рассвету исчезнуть,
раствориться  в окопах  и лесах, теперь, казалось,  запутывалось,  стискивая
друг друга,  сбиваясь на  мостах  и  гатях.  А  над  ними, тяжелым  гудением
сотрясая воздух, проходили немецкие бомбардировщики, волна за волной, все на
восток, на восток,  на восток, где не утихал бой. И далеко на юге шел бой, и
на севере  вздрагивала  земля от  бомбовых ударов,  явственно приблизившихся
ночью. Но впереди фронт  немо молчал,  изредка  расцветая сериями взлетавших
ракет; свет их, не пробиваясь, гаснул за лесом.
     Захваченный общим движением, сжатый со всех сторон, Тройников остановил
машину, не глуша  мотор,  сидел, положив  руки  на руль, а  навстречу  текли
войска. Июльская ночь была душной, и пыль, вздымаемая тысячами сапог, висела
над дорогой. Он слушал шаг пехоты,  звяканье оружия, пригнанного снаряжения.
Ощущение близкого боя  уже владело людьми. Они проходили в пыли рядом  с его
машиной,  узнавали,   оборачивая  на   ходу   лица.   И   в   этих  молодых,
сдержанно-веселых лицах, на миг возникавших перед машиной из темноты и вновь
исчезавших  в темноте, в сотнях людей, проходивших под его строгим взглядом,
он  чувствовал сейчас  то же,  что чувствовал в самом  себе. Он  слышал  шаг
солдат, идущих с  полной выкладкой, обрывки разговоров долетали  до него. Не
команды  и приказы, а вот это возбуждение, равно  владевшее им и его людьми,
чувство собственной  силы  и ожидание  боя  было сейчас главным и необычайно
значительным.  И то ощущение физического здоровья, которое он знал в себе  и
особенно остро испытывал только в своей дивизии,  он  испытал и  сейчас.  Не
роты и батальоны, а нечто нераздельное, здоровое, молодое, горячее двигалось
мимо него и с ним вместе в бой. Голова его была холодной, а  сердце, которым
Тройников умел владеть,  билось  сильными, ровными  ударами в такт их мерным
шагам.
     Он  толкнул  машину  вперед,  и  лица, фигуры  бойцов  в  гимнастерках,
сторонящиеся  к  середине  дороги,  как  бы  на  миг застывая  в движении  с
занесенной ногой или рукой, быстрей замелькали навстречу.
     Издали еще, подъезжая  к мосту через мелкую речонку,  Тройников услышал
голоса  и  шум,  и  пехота оттуда  шла с  веселыми лицами,  отставшие  бегом
догоняли товарищей.  Тройников  вылез  из машины. Он  узнал раздававшийся  у
моста  голос начальника  штаба корпуса Сорокина с генеральскими раскатами  и
старческим  беспомощным  дребезжанием.  Сам  Тройников  взыскивать со  своих
офицеров  и солдат мог, дивизия  была его. Но он не любил, когда  это делали
другие, тем более  вышестоящие начальники. Сунув ключи от  машины  в карман,
Тройников  медленно  пошел туда среди двигавшихся навстречу и расступавшихся
перед ним солдат.
     На,  мосту,  который по заверениям мог  бы выдержать танк,  провалилась
легкая пушка. И больше  всех теперь недоумевали  те, кто главным образом был
виноват.  Ну и, как  водится, машина с началъством, которой и ехать тут было
ни к чему,  которая  могла сейчас находиться  на любой  из дорог,  к  случаю
оказалась именно здесь.
     -  Вот, полюбуйся  на  орлов!  -  издали заметив  Тройникова,  закричал
начальник штаба,- Твои и Нестеренкины!
     И  в голосе его  была  личная обида человека, который  все  так  хорошо
составил,   рассчитал  и  учел,  и  вот  из-за  нераспорядительности,  из-за
ротозейства,  из-за  какой-то несчастной пушки  все рушилось  и приходило  в
хаос. А уже напирали  сзади машины и другие пушки, на дороге,  сжатой с двух
сторон лесом, образовывалась пробка.
     Для  Сорокина  не  имело  значения,  чья это  пушка. Главным  было, что
рушился его продуманный во многих  деталях план.  Но  для Тройникова как раз
это  имело значение. Одно дело, если это Нестеренкина пушка, и совсем другое
дело, если  это  пушка его. В определенном смысле это сейчас был даже вопрос
чести.  Но выходило, кажется, что провалилась под мост его пушка. И командир
батареи, растяпа, в присутствии вышестоящего начальства жаловался еще:
     - Он, товарищ полковник, у меня бойца увел!
     Красивая складывалась картина. Мало того что пушка под мостом,  так еще
кто-то из Нестеренкиной дивизии увел у них бойца.  С  заложенными  за  спину
руками Тройников  повернулся туда, куда  указывал капитан. Там стоял старший
лейтенант,  артиллерист.  Под  взглядом  командира  дивизии  он по-строевому
отчетливо приложил  руку к козырьку, но  явно  не робел. В нем чувствовалась
нескованность  человека,  знающего себе  цену  и готового  за  свои действия
отвечать.  И  обмундирование  на  нем  сидело  как влитое. Штатский человек,
сколько бы ни старался, как бы ни затягивался, все равно видно, что в  форму
он  влез,  как  лошадь в широкий  хомут.  А этот словно  родился в ремнях, и
гимнастерка  на его сильном теле сама сидела именно так, как единственно она
и могла сидеть.
     Опытным  глазом Тройников все это  увидел и оценил, но  каждое из  этих
качеств, при других обстоятельствах расцениваемое со знаком плюс, теперь тем
сильней  было  направлено против старшего  лейтенанта, чем более  жалким  по
сравнению с ним выглядел растяпа капитан.
     С холодным любопытством  Тройников оглядел его. Смел! Сам  Тройников не
робел перед начальством, но это еще не значило, что в  отношении него кто-то
из подчиненных мог позволить себе подобное. Тем более офицер другой дивизии.
     А Сорокин  все  еще кричал,  и  капитан вытягивался перед ним,  пытаясь
оправдываться.  Ему то было обидно, что у него увели  бойца и никто не хочет
принять  это во внимание. И не мог  понять: раз его пушка под мостом, он уже
ни в чем прав быть не может. Чем больше обижен, тем более виноват.
     - Ты разберись тут, Тройников! - приказал Сорокин, строгостью прикрывая
свою беспомощность.- Чтоб через десять минут пробка  рассосалась. Это  твой,
между прочим, твой орел отличился: чужого бойца увел...
     Так вот что оказывается! Это меняло картину. И Тройников заново оглядел
старшего  лейтенанта. "Смел!" - подумал он, на  этот  раз уже  с одобрением.
Теперь  он заметил  и двух бойцов с карабинами, стоявших за его плечом,- оба
по  виду и по  духу такие же, как их комбат. А батареи  поблизости не  было.
Батарею и  того  самого  бойца, из-за  которого  шел спор, видимо,  отправил
вперед. Старший лейтенант начинал ему нравиться.
     -  Как фамилия? - спросил Тройников строго, поскольку подобных действий
он одобрять не мог.
     Комбат опять козырнул, и с ним вместе подтянулись оба разведчика.
     -- Старший лейтенант Гончаров, товарищ полковник!
     Глаза глядели весело. Кажется, не глуп.
     - Почему не знаю?
     Улыбка, едва заметная, тронула губы комбата:
     - Прибыл в вашу дивизию недавно, товарищ полковник?
     Врет! По глазам видно. Но  обстановку оценить сумел. И Тройников уже  с
удовольствием оглядел его, запоминая.
     -  Надо помочь Нестеренке,- сказал он, чтобы все  слышали,  и приласкал
взглядом  растяпу капитана,  уже  за одно  то  его  полюбив,  что  он, такой
неудачливый, был  не в его дивизии. Да в его дивизии и не мог  быть  такой.-
Поможем, раз в беду попал!
     И  оглянулся, уверенный,  что  кто-то, кто  ему нужен, окажется  за ого
спиной. И действительно,  за  спиной его оказался командир проходившего мимо
батальона.
     - Так точно, товарищ полковник,  поможем,- доложил командир  батальона,
на лету смекнув.
     До сих  пор  пехота,  видя гневающегося  генерала,  сама,  без команды,
делала  "шире шаг!", тем  более  что Сорокин никому  определенно  ничего  не
приказывал, а кричал сразу на всех. И ни у кого не возникало охоты попасться
ему  на  глаза. Но  теперь тут был командир их дивизии,  и он  сказал: "Надо
помочь". Направляясь к своей машине, Тройников видел, как солдаты посыпались
под мост,  где лежала  провалившаяся  пушка, и уже  раздалось:  "Раз, два  -
взяли!.. Еще - взяли!.. Сама пойдет! Сама пойдет!.."
     Перед утром Тройников  вернулся  на свой  КП. Издали  заметя  командира
дивизии  и  весь  подобравшись,  часовой  с  трофейным  автоматом  на  груди
приветствовал  его.  Тройников  по своей  привычке строго  глянул солдату  в
глаза, окинул взглядом его всего от носков сапог до звездочки на пилотке.
     Часовой был молодой, крепкий парень, давно влегший в солдатскую лямку и
несший ее легко. Он  охотно тянулся перед командиром дивизии, но не слишком,
а  весело. Вот такие были бойцы его дивизии, на каждого  приятно посмотреть.
Ответив на приветствие, Тройников вошел в землянку.
     Все то мелкое, что занимало его на дорогах - его ли пушка придет раньше
или пушка другой дивизии, все это  отошло  сейчас на задний  план. Тройников
достал  карту из планшетки, расстелил  ее  на столе - от движения воздуха  в
сыром  сумраке  землянки  заколебались  желтые  огни  свечей  - и,  закурив,
уперевшись в расстеленную карту ладонями, задумался.
     Да, он не воевал еще, предстоящий бой будет  его первым боем. Но у него
были  свои преимущества перед теми, кто перенес разгром, окружение, отступал
от самых границ. Бесследно это не проходит.
     Как в  большинстве  людей  живет  подспудное  ощущение,  что вся жизнь,
которая  промелькнула до них, была как  бы подготовкой к  тому главному, что
началось  с их появлением, так  Тройникову казалось, что основное начинается
только  теперь. И перед тем,  что начиналось, он был тверд. Стоя над картой,
он  думал не о потерянных километрах -  не ими измеряется успех. Он думал  о
том,  как будет изменен ход войны. Чем тяжелей положение, тем крупней должен
быть риск. Он чувствовал в себе силы, верил, что его час придет.
     Отвлек Тройникова адъютант, явившийся доложить,  что командиры  полков,
вызванные на рекогносцировку, прибыли.
     С  холма  видно  было  поле,  реку  и  деревню за рекой.  И  весь  этот
очерченный тающим горизонтом простор  полей, с деревенькой вдали,  с блеском
реки и  лесом, с  желтыми хлебами, зеленым  лугом,  с высоким  летним небом,
вместе   с   облаками,   отраженными   в   реке,   казался   остановившимся,
неправдоподобно мирным.
     Тройников подозвал  первым  к  стереотрубе командира 205-го стрелкового
полка Матвеева, рукой указал за реку, за луг - на деревню:
     - Видишь деревню? Будешь ее брать.
     Матвеев,  черноволосый,  крупный,  на  последнюю  дырочку  затянутый по
животу широким ремнем,  с мясистыми щеками и странными на этом  полнокровном
лице  тоскующими глазами,  долго  смотрел  на  деревню, потом  так же  долго
смотрел  на карту, придерживая  ее  на планшетке толстыми  пальцами,-  ветер
трепал углы.
     - Может не даться в лоб,- сказал он наконец, посопев, и потянул себя за
ухо.
     Тройников глянул на его яркие тугие губы, медленно произносившие слова.
В этом сильном мужском теле  с богатой растительностью была немужская  душа.
По необъяснимой причине она досталась Прищемихину, который рядом с Матвеевым
казался подростком. Подросток с морщинистым лицом, узкими глазами, в которых
мелькала быстрая мысль, большими оттопыренными ушами  и  вздернутым носом, в
ноздри которого  было глубоко видно. Был Прищемихин опытен в военном деле, и
хотя  задача  пока  что ставилась  не  его  полку,  он,  времени  не  теряя,
прикидывал ее по карте.
     - Ну и прав немец, что не дастся в лоб,-  сказал Тройников.- Дурак  он,
что ли? А поверить, что мы дураки, в это он поверит: не мы его, он нас бьет.
Брать деревню будешь ты. А возьмет ее Прищемихин.  Понял? Удар твой  ложный.
Немца притянешь на себя, свяжешь его в бою, а Прищемихин тем временем выйдет
в тыл. Иди сюда, Прищемихин.
     Река,  огибая  деревню,  текла   до  леса  и  там,  разлившись  широко,
заворачивала на запад в отлогих берегах - от нас на левом  фланге, от немцев
- на правом. И но нашему берегу в зеленой осоке кое-где стеклышком на солнце
блестела в низине вода.  Это было  болото, обмелевшее сейчас и подсыхавшее в
июльскую жару  без дождей. Болото, река, а за рекой на том берегу по лугу  -
немецкие позиции.
     - Разведку посылал? - спросил Тройников.
     -  Ходила,- сказал Прищемихин, скромно умолчав,  что ночью сам  лазил с
разведчиками по болоту и далее на той  стороне побывал.  Он вдруг улыбнулся,
мелкие морщины пошли по всему лицу, верхняя короткая  губа поднялась, оголив
крупные зубы.- Начистоту говорить можно?
     - Говори, я послушаю.
     - Ходила  разведка.  Ничего, болото  перебрести можно. Только  днем под
огнем по кочкам осколъзатъся... Так я их до рассвета еще там положил.
     - Где там? - Т ройников глядел на него глазами испуганно-радостными.
     - В осоке лежат.
     - Где?  Не вижу! - кричал Тройников,  вскинул бинокль к глазам.-  А ну,
кто видит? Смотрите все!
     Он  оттого заставлял  сейчас смотреть всех,  что гордился Прищемихиным,
отличал его и хотел, чтоб все видели это.
     Но во всех  биноклях только блестела река и на немецком зеленом луговом
берегу заметно  было кое-где шевеление. А на нашем берегу простерлось болото
под солнцем - кочки, трава и вода. И ни души.
     -  Жить  хотят,  оттого  и  не  видно  никого,-   сказал  Прищемихин  и
усмехнулся.- Это на  учениях,  бывало, сколько ни гоняй, только отвернулся -
один голову  высунул,  другой задницу,  хоть  стреляй их. А тут не  ученье -
война. С  ночи в осоке  лежат,  брюхом в воде. Водки  каждому двойную  норму
выдал, но  -  не куря! Предупредил  строго. Деревню  возьмете  -  закуривай!
Старшинам  с  ночи приказ  дал: "Кухни держать под  парами!" И  маршрут: как
пехота в деревню войдет, чтоб раньше артиллерии с кухнями там быть.
     Командир резервного полка Куропатенко, коротко остриженный и все  равно
рыжий, как осеннее солнце, захохотал от души:
     - Да ты правду говори, Прищемихин,- может, твои в деревне уже?
     - Зачем в деревне,- поскромничал Прищемихин.- Мои в болоте лежат. Я так
мыслю.-  Развернув  карту  на  колене,  Прищемихин поднял палец у  себя  над
головой и кому-то погрозился.
     Всем   в   дивизии   было  известно:   Прищемихин   не   "думает",   не
"предполагает", а - "мыслит". Даже к  ординарцу своему обращался он так: "Ты
насчет ужина сегодня как мыслишь?"  Был он солдатом еще той германской войны
и, выросши до командира полка, пройдя  все стадии - и взводного, и ротного,-
остался  солдатом  по  своему нутру.  И хотя  не  раз посылали его  на курсы
командного состава, бой он все равно видел по-своему, не сверху, а снизу.
     - Я мыслю так:  немец на той стороне  по лугу  редко сидит, так кое-где
порыл окопчики неглубокие.  Глубоко нельзя, вода  близко подступает. На ночь
он в деревню спать идет, вместо себя ракетки пошвыривает, реку освещает. Тут
нам главное дело не перемудрить. Откуда он меня  ждать может? От леса. Лес к
самой воде подступает,  там скрытно сосредоточиться можно. Так я в лесу одну
роту оставил.  Командир роты - парень  молодой,  но мыслит правильно. Ударит
оттуда для отвода глаз, но с умом, чтоб людей зря в трату не дать.
     Тройников  слушал   его,   улыбаясь.  Мельком   глядул   на   Матвеева.
Нахмуренный,  тот  завистливо  сопел. На  широкой переносице  между  бровями
проступил пот.
     --  Добро!  -  сказал  Тройников.-  Действуй.  Одним батальоном выйдешь
деревне в тыл, двумя, не задерживаясь,- вперед. До скрещения дорог. Возьмешь
высоту плюс  пять  ноль, оседлаешь дороги  -  и сразу  окапывайся. Это  твоя
главная  задача.  Дальше высоты не иди!  - Он погрозил  Прищемихину.- Понял?
Ужинаю у тебя, раз у тебя кухни в первом эшелоне идут.



     Настал день, и дороги опустели. Все исчезло. Скрылось в землю. Остались
только бесчисленные следы ступавших здесь ночью сапог, перечеркнутые колеями
повозок, вдавленными следами гусениц,- над  всем этим, казалось,  еще витали
голоса.
     Всходило солнце. На траве, на  холодных телах танков, укрытых  в  лесу,
обсыхала  роса. Хорошо было сейчас сидеть  в  свежевыротом окопе.  Сверху  -
солнце, сухой  полевой ветерок по  брустверу,  а  от не прогретой в  глубине
земли  прохладно спине сквозь  гимнастерку.  Гудят  вытянутые пудовые  ноги,
отходя  понемногу, а  голова  легкая, и так  сладко  сейчас потянуться  всем
млеющим телом. Война ничего не отменила, только все чувства стали  острей на
войне. И нет слаще  утреннего  сна в окопе  после  такой ночи.  Сквозь дрему
бухнет орудийный выстрел, а ты сидишь, вытянув ноги, не размыкая век...
     Гончаров  потянулся, заложа руки за голову,  зевнул,  глядя  на Литвака
маслеными глазами:
     - Ну вот, Борька, мы и встретились.
     Борька Литвак, тот  самый солдат,  которого он  ночью  забрал из  чужой
батареи, поднял от  котелка  лицо, улыбнулся  стеснительно и  добро.  Он был
голоден  и ел  так,  словно  домой попал.  Слив  в ложку последние капли  из
котелка, он облизал ее по-солдатски и сунул за голенище.
     - Слушай, а за мной не придут?
     - Неохота?
     - Суп у вас гороховый здорово варят.
     - Тем и славимся.
     Они были  однолетки и года четыре сидели  в  школе на одной  парте.  Но
сейчас  Гончаров  выглядел старше и  крупней. С ним  произошла  та перемена,
которая  быстро  наступает в армии у  молодых  людей. Он развился физически,
расширился в груди, в плечах, а сознание ответственности за многих людей - и
равных  ему по годам, и годившихся ему в отцы - проложило на лице его ранний
отпечаток  мужественности  и серьезности. Эту перемену, как незримую  грань,
разделявшую их, Литвак смутно чувствовал. И отчего-то неловко  было называть
его Юркой.
     А  Гончаров  смотрел  на него с суровой  ласковостью, как  на  младшего
старший брат.
     - Курить научился?
     -  Есть,  товарищ  комбат,  тот  грех,-  сказал  Литвак,  шуткой обходя
неловкость.
     Он  взял  у Гончарова  кисет: "Ого!"  Кисет  был резиновый,  трофейный,
немецкий, и у Литвака даже некоторой завистью и уважением заблестели глаза.
     Гончаров  расстегнул  отложной воротник гимнастерки, подставил  ветерку
голую грудь. Дым табака щекотал ему ноздри, но не хотелось стряхивать с себя
дремоту в  эти последние  короткие минуты, которые он еще мог позволить себе
подремать,  пока  разведчик   устанавливает  стереотрубу,  а  телефонист  на
солнышке клюет  носом над аппаратом. Борьке же оттого, что он встретился  со
школьным другом, и попал к нему в батарею, и поел  хорошо, и теперь закурил,
показалось вдруг с  легкостью, что война  отодвинулась на долгий срок - надо
же в конце концов людям поговорить!
     - Старшина батареи у вас кадровый? - спросил Гончаров.
     - Угу.
     - Сверхсрочник?
     - Мало сказать...
     -  Я  вижу.-  Гончаров  улыбался  сонной  улыбкой.-  Это  он  для  тебя
специально подобрал персональные сапоги. Из бросовых. Чтоб каждому виден был
в   них  человек  умственного  труда.  Старшины-сверхсрочники  вообще  любят
студентов. Историков обожают особенно.
     - Когда-то ты тоже собирался историю изучать. Помнится мне.
     -  Был такой  факт  биографии. Да  вовремя сообразил: если  все историю
будем  изучать,  некому ее защищать  окажется. А как  выяснилось,  это  тоже
необходимо.  Слушай! - спохватился вдруг Гончаров.- Ты как в армии вообще? У
тебя ж что-то вены на ногах и один глаз ни черта не видит.
     Литвак скромно опустил глаза:
     - Видишь ли, я убедил военкома, что я - снайпер.
     - А на меньшее ты не соглашался?
     - Нет,  почему.  Он поверил.  Ты  же знаешь мою силу  убеждения. Только
потом меня почему-то направили в артиллерию.
     Гончаров   строго   смотрел  на   него  смеющимися   глазами.  И  вдруг
расхохотался, не выдержав, окончательно стряхнув с себя сон.
     Прошлое,  отдаленное  не  таким уж  долгим  сроком, было теперь рядом с
ними. И за дымкой времени чем неясней вспоминалось оно, тем казалось милей.
     - Помнишь Петьку  Москаленко? - спросил Литвак.-  Ведь я  тебя  к  нему
ревновал.
     - Где он сейчас?
     - Не знаю. Знаю только, что поступил на физмат.
     Да, Петька Москаленко. Худой, длинный, выше  всех в классе, с маленькой
головой, узким  лбом  и  синими-синими  глазами. Был  Петька  сыном уборщицы
студенческого  общежития. Обычно  перед  праздниками  она приходила в школу,
робко стояла под дверью учительской, не решаясь войти.
     И когда  ей  говорили,  что  у  сына  ее  незаурядные  способности, она
пугалась, кланялась и только просила учителей:
     - Вы уж как-нибудь с ним  построже. Отца-то  у нас  нет,  а  сама я что
могу?
     Эти  ее  посещения  школы  для  Петьки  Москаленко  были  мучением,  он
покрывался красными пятнами, и лучше в это время было на него не смотреть. А
у  Гончарова  отец  был  архитектор.  На городской площади  вокруг памятника
Пушкину стояли старинные чугунные фонари, отлитые по его  проекту. И было  в
городе  здание авиатехникума,  построенное  Юркиным отцом. Это здание и  эти
фонари  весь класс бегал смотреть. Они были не то что предметом гордости, но
как бы принадлежали классу,  их строил Юркин отец. Гончаров приходил в школу
отглаженный,  и  начищенных  ботинках,  отличный  спортсмен,  кидал в  парту
портфель и сидел на уроках со скучающим видом. А  Петька Москаленко рядом  с
ним грыз карандаш  и уставясь в  одну  точку остро блестящими глазами, решал
дифференциальные уравнения. Или по  целым урокам напролет они разговаривали.
И тогда кто-нибудь, из учителей не выдерживал:
     - Гончаров, повторите, что я только что рассказывал!
     Этой  минуты, как  представления, ждал  весь класс. Гончаров  откидывал
парту, вставал, покачивая плечами, шел к доске  и там,  повернувшись лицом к
классу, слово  в  слово повторял  то, что  говорилось  на  уроке.  А  потом,
помолчав,  глядя  в  лицо  учителя  ясными  безжалостными  глазами,  начинал
дополнять  его рассказ  такими  подробностями, от  которых  класс замирал  в
восторге.
     Они  с  Петькой  никогда  не учили уроков и всегда  все знали. Это было
высшим шиком. Им пытались  подражать, но эхо кончалось плачевно. Они были не
просто хорошими, они были блестящими учениками, и за это учителя прощали  им
многое.  И все-таки что мог  Петька Москаленко, не мог  никто. На  его худых
плечах и маленькой  голове  с узким  лбом свободно помещались и логарифмы, и
дифференциальные исчисления, которым никто его  не учил, потому что  в школе
это не проходят,  а мать у  него была неграмотной женщиной и больше всего на
свете  почитала  и  боялась  учителей. За  три  месяца  на  спор  он  выучил
английский язык и не только читал, но говорил.
     Считается,  что  ревность  бывает только в любви. В дружбе тоже  кто-то
всегда первый, а кто-то страдает и мучится ревностью, быть может, не меньшей
даже,  чем  в  любви.  Ревностью  мучился  Борька  Литвак.  И  тем она  была
безнадежней,  что  на него вообще не  обращали внимания. Гончаров  дружил  с
Петькой Москаленко,  и  к  ним  в дружбу  никто кроме него  допущен  не был.
Кончилась их дружба  внезапно. На уроке английского языка. Расшалились ли  в
тот раз как-то особенно или терпению учительницы настал предел, но она вдруг
закричала не своим голосом:
     - Москаленко!
     Петька  в  этот момент не  разговаривал. Обернувшись назад, он играл на
листе бумаги в морской бой. Он с достоинством встал.
     - Вам должно быть  стыдно! - сказала  она ему  по-английски.  Он был ее
лучший ученик, и ей  казалось, она  могла рассчитывать  на его помощь. И вот
тут Петька с неожиданной жестокостью, так, чтоб слышал весь класс, сказал ей
по-русски:
     - Если вы  не можете установить  дисциплину,  так Москаленко тут ни при
чем и нечего на него кричать.
     Все видели, как у  учительницы задрожали  щеки,  она как  будто  хотела
накричать  на него, но  вдруг  бросила  журнал  и  с заблестевшими в  глазах
слезами выскочила из класса. Стало тихо. И в тишине Гончаров сказал:
     - То, что ты сделал.- подлость.
     Он сидел, а Москаленко все еще стоял за партой.
     - И ты извинишься перед ней.
     Но уже другие законы вступали в силу: на Петьку Москаленко смотрел весь
класс и ждал. Он был герой, как он  поступит сейчас? И это чувство оказалось
сильней, у него  не хватило мужества, которого требовал  от него Гончаров по
праву их дружбы. Тогда Гончаров при всех ударил его  по лицу. Они покатились
в проход  между партами среди  завизжавших девчонок, и тем страшней была эта
драка, что никто не мог их  разнять.  Сильней их  в классе  был только Шурик
Хабаров,  дважды  остававшийся на второй год. Но он ненавидел их  обоих всей
силой  ненависти,  на  которую  способен  бездарный  человек.  Его  тетради,
исписанные   четким,   каллиграфическим   почерком,   приводили  в   восторг
учительницу  черчения  и  в  безнадежное  уныние  повергали  всех  остальных
учителей.
     И  он стоял, сложа руки, и смотрел,  как они дерутся. Кинулся разнимать
их Борька Литвак. Так всех троих вместе и повели к директору. Борька шел как
герой. Он  готов был, хотел пострадать. Но, несмотря на то, что у него  была
разбита губа, директор почему-то сразу решил, что он не виноват. И с этой не
принятой  во  внимание  разбитой  губой,  с великим позором пришлось  Борьке
одному выйти из кабинета на глазах всего класса,  который дружно дежурил под
дверью.
     - Дураки мы были порядочные,- сказал Гончаров и прикурил от зажигалки.-
А в общем - нет. Так и нужно.
     Он сидел в окопе, по-хозяйски свободно, спиной к немцам. Сильные  плечи
опущены, ремни  портупеи ослабли  на них. Из-под  низко надвинутого козырька
фуражки блестели на огонек папиросы улыбавшиеся воспоминанию глаза. И только
вздрагивающие ресницы, пушистые, длинные,  черные - девчачьи ресницы,-  были
от прежнего Юрки. Но сейчас они подчеркивали мужскую красоту лица.
     А впрочем, того Юрку тоже никто  и классе по настоящему не знал. Он был
сын  уважаемою  человека,  архитектора,  и  то,  что  он  приходил  в  школу
выглаженный, с детства знал английский язык,- все это было как бы само собою
разумеющимся: он вырос в благополучной семье. Но однажды Литвак пришел звать
Гончарова на каток, и дверь ему открыл робкий, нетрезвого вида человек.
     - Вы к Юрочке? - говорил он, почему-то заискивая перед Борькой и смущая
его этим "вы".- А Юрочки дома нет...
     При этом он испуганно оглядывался на вышедшую  следом  молодую здоровую
женщину  с  грубым  лицом, ставшую позади  него.  Она  подозрительно и хмуро
смотрела на Литвака и не уходила. И, стесняясь самого себя, стесняясь своего
припудренного  носа,  он  бестолково  суетился,  шаркал  по  полу,  стараясь
держаться на отдалении. Но и на отдалении от него пахло водкой.
     Это  был  отец Гончарова. И когда Юрка узнал,  что  Литвак был у  них и
видел  отца, он покраснел до слез,  и  долго  еще Борька  чувствовал  в  нем
враждебность  к  себе.  Только  позже,  когда  доверие  было  восстановлено,
Гончаров  показал ему карточку своей матери: молодая-молодая, загорелая, она
босиком  стояла  на песке, в майке,  в  сатиновой юбке, держа  на плече  еще
маленького сына. Вся она, освещенная  солнцем, была такая счастливая, что  у
Борьки Литвака, смотревшего на фотокарточку, даже сердце сжало: он знал уже,
что ее нет. Она была секретарем заводского комитета  комсомола, но на заводе
у них произошел взрыв, и она погибла. С тех пор отец стал потихоньку пить, а
домработница -  та самая здоровая  женщина с  грубым лицом - постепенно весь
дом и отца  забрала в руки. И Юрка, жалея отца, опустившегося,  безвольного,
запуганного человека, презирая его, не мог ему этого простить.
     Из всего класса только Петька Москаленко,  а теперь  еще Борька  Литвак
знали, что  Гончаров,  приходивший  в школу  в  чистых рубашках и сверкавших
ботинках, стирал себе, гладил  и штопал сам. С тех пор как эта женщина стала
в доме тем, кем она стала, Гончаров все для себя делал сам. Он ненавидел ее,
презирал отца, но была еще в доме маленькая двухлетняя девочка. Черноглазая,
вся в черных кудряшках, белая, румяная, крепкая, как орех. Маленький деспот,
которому  он позволял делать с  собой все, приходя  от  этого в  совершенный
восторг.  Когда  он,  гордясь,  показывал  ее  первый  раз  Литваку,  Борька
поразился, как все  лицо  его стало  другим.  У Литвака  тоже  была  сестра,
старшая, правда, с которой он  дрался. И был брат.  Но, кажется, даже больше
них он любил Юрку. И вдруг Гончаров, не сказав ему ни слова, подал документы
в военное училище. Борька переживал это молча, как измену.
     И вот в суматохе  двигавшихся  ночью войск они встретились на фронтовой
дороге, два школьных товарища, и теперь вместе сидели в окопе. На себе самом
никто  не  замечает прожитых  лет. За  эти годы  Борька Литвак из  мальчика,
боявшегося драк и физической боли, превратился в мужчину, худого, жилистого,
с острым кадыком,  за которым рокотал  неожиданный бас.  И  он  сказал  этим
басом:
     - А знаешь, скажи  ты  мне тогда хоть слово, я бы  все бросил и пошел с
тобой в училище.
     Улыбаясь  из-под  козырька  фуражки,  Гончаров  смотрел  на  него.  Они
действительно  в  те  годы  вместе  собирались  поступать  на  истфак.  Если
вспомнить, большинство в их классе  хотело изучать не математику, не физику,
а историю. В них жило  ощущение значительности  происходящих событий.  Через
Спартака  и   все  восстания  рабов,   через  баррикады  Парижской  коммуны,
соединенные  единым  током  крови,  они чувствовали  себя наследниками  всей
истории человечества, которую их народ с новой страницы начал в  семнадцатом
году. Они  верили,  что  в  грядущих  боях каждому  из  них многое предстоит
совершить,  многое под  силу,  и в то  же время готовы были  по приказу идти
рядовыми.  Гончаров не помнил сейчас точно, как это  произошло и с  чем было
связано,  просто  он  понял однажды, что классовые битвы, к которым  все они
готовились, ждут их не когда-то, а  уже начались, раз в  Германии у власти -
фашизм. Он понял, что  изучать историю время еще будет, но защищать ее время
пришло.  И он пошел туда,  где, по его мнению,  пролег в тот момент передний
край. Один из всего класса, в то время как остальные еще сидели  за партами.
И вот  они  встретились снова  уже на  войне,  но  в разном качестве. Борька
примчался на войну,  вооруженный одним патриотизмом,  собираясь  воевать  не
умением, а в общем числе. Убедил военкома, что он снайпер. Все это похоже на
него,  но кажется, он еще не представляет себе точно, с  какого конца  и как
заряжается винтовка образца одна  тысяча восемьсот  девяносто первого  дробь
тридцатого года. И все же он рад, что они встретились и сидят сейчас в одном
окопе.
     -  Слушай, Борька,- сказал Гончаров.- Ты Иринку Жданову  помнишь?  Ты в
нее ведь влюблен был когда-то. Абсолютно безнадежно, все это знали.
     - Самое смешное,  что я  в  нее и сейчас влюблен. И  ты  уж  совсем  не
поверишь, но у нас - дочка. Маленькая такая дочка, вот такая, и тоже Иринка.
Пожалуйста, не раскрывай на меня глаза, потому что я сам иногда тоже начинаю
сомневаться. Но в то же время дочка - это непреложный факт. Когда ее держишь
на руках - просто нельзя не верить.
     - Вот  что бывает, когда настоящие мужчины уходят в армию и оставляют в
тылу хороших девчат! - говорил Гончаров, глядя на  Литвака  так, словно  тот
неожиданно вырос в его глазах. И тут разведчик позвал от стереотрубы:
     - Товарищ комбат!
     - Что стряслось? - спросил Гончаров, все еще глядя на товарища.
     - Вот поглядите. Представление, честное слово... Разведчик улыбался, но
не  по-хорошему,  обиженно  морщил  обветренные  губы. Пожалев  недокуренную
папиросу, Гончаров раз за разом затянулся, сильно щурясь, притоптал окурок и
поднялся к стереотрубе, зачем-то застегивая на крючки воротник гимнастерки у
горла.
     Наблюдательный пункт  был вырыт  на переднем скате высоты, обращенном к
немцам, в  густой  траве и замаскирован травой. Она уже начинала вянуть  под
солнцем,  и запах свежего сена почувствовал  Гончаров,  прилаживая по глазам
стереотрубу, к которой для маскировки тоже были привязаны пучки травы.
     Внизу было пшеничное  поле,  уже  побелевшее,  шелковистое под  ветром;
стелющиеся  волны, как тени пробегали по  нему. И всюду в  пшенице минометы,
легкие пушки - окопы, окопчики, ямки. Множество людей, зарывшихся в землю по
грудь, перебегающих от ямки к  ямке, скрыто было в хлебах; отсюда, с высоты,
Гончаров  видел их  спины.  А  дальше,  где  поле  кончалось,- другие окопы:
передний  край.  Там  сидела пехота.  Впереди нее уже не было никого, только
пустое пространство,  кусты и в этих кустах -  немцы. И  странно, непривычно
еще было чувствовать и  сознавать,  что  все то зеленое за гранью  кустов  -
осока,  озерцами  блестящая в  осоке река, дальний отлогий луговой  берег  и
деревенька  на  нем,- все  это было у немцев. Поле созревшего хлеба у нас, а
деревня у них.
     Но  еще прежде чем Гончаров все это целиком охватил взглядом, он увидел
то,  что  хотел показать ему  разведчик,  перекрестием  наведя стереотрубу и
уступив около  нее  место.  В  перекрестии  сквозь  тонкие  черные  деления,
нанесенные для стрельбы,  Гончаров увидел  блестевшую в осоке воду и в  этой
воде  головы купающихся немцев.  И  еще  немцы в трусах  и сапогах бежали от
деревни  к реке.  Один размахивал на  бегу  полотенцем, другой  у самой воды
прыгал  на одной  ноге,  согнувшись,  стаскивал  с  себя  штаны.  В  стеклах
стереотрубы  Гончаров  крупно,  близко  видел зеленый луг  и бегущих по нему
немцев,  их  белые  на солнце тела. И  в  воде тоже  блестели,  плескались и
выпрыгивали мокрые белые тела.
     Это  были немцы, но Гончаров с острым любопытством смотрел  на них,  не
находя в душе у себя враждебного чувства. Светило утреннее  солнце, и там, в
низине,  у реки, трава,  наверное, была  еще влажной. И они  бежали по  этой
траве, веселые и голые, как мальчишки. Словно не было  войны,  а было только
раннее деревенское  утро, и  они  бежали  под  уклон  к  реке искупаться  до
завтрака.
     Когда  он обернулся от стереотрубы, то  самое, что  было в душе у него,
увидел он  на  лице разведчика. Разведчик стеснительно  улыбнулся, словно  в
мыслях был в чем-то виноват. Гончаров похолодел лицом.
     - А ну, передай  на  батарею,- приказал  он  телефонисту  и увидел, как
Борька Литвак быстро обернулся, что-то хотел сказать. Но уже прошелестел над
ними первый снаряд и разорвался в реке, столбом  вскинув воду. На миг головы
скрылись в осоке, а потом еще веселей пошла  возня в реке. Друг перед другом
немцы играли с опасностью, как бы не понимая, что та веселая игра, в которую
они  играют сейчас  под  снарядами, не  всегда кончается весело. Один снаряд
разорвался близко на берегу. И тогда немцы стали выскакивать из воды. Хватая
одежду, мокрой  гурьбой  бежали они по  лугу  вверх.  И если  бы добежали до
деревни,  искупавшиеся,  запыхавшиеся,  проголодавшиеся  от острого ощущения
опасности, они  бы  с яростным аппетитом  набросились на еду и смеялись, бы,
рассказывая  друг другу,  как  купались в  реке и русские стреляли по  ним,-
веселое военное приключение, "meine Kriegserinnerungen".
     - Бат-тарее три снаряда беглый огонь! - крикнул Гончаров, уже зажегшись
азартом. И  приник к стереотрубе, слыша над собой шелестящий полет снарядов,
мыслью направлял их.
     Зеленый луг,  по  которому  вверх бежали немцы,  взлетел перед ними.  И
сзади, и  с  боков,  и  все  смешалось в дыму  и грохоте,  и  здесь, на  НП,
задрожало, затряслось, и земля посыпалась с бруствера.
     Когда разрывы смолкли и  низовой ветер от реки, смешав дым, поволок его
вверх к деревне, луг постепенно расчистился. Среди  неглубоких пятен воронок
на нем  вразброс  лежали  двое  немцев,  белые  в зеленой  траве.  Один  был
совершенно голый и в сапогах.
     Гончаров оторвался от  стереотрубы. Рядом с ним  с опущенным биноклем в
руках стоял Литвак.
     - Вот так  их учить! -  сказал Гончаров, и голос у него был хриплый.- А
ты как думал?
     Но  Литвак опустил  перед ним глаза.  И  оба  почувствовали отчуждение,
возникшее между ними, как будто голые, купающиеся немцы, по  которым стрелял
Гончаров, не были в этот момент солдатами.
     До   самого  вечера,  выслеживая  в  стереотрубу  артиллерийские  цели,
Гончаров не раз еще мыслью и взглядом возвращался к тем двум немцам, лежащим
на лугу, на похолодевшей к закату траве.



     Солнце садилось за деревней,  за лесом,  и к нему,  как дым в раскрытую
топку, со всего неба тянулись серые, встречно освещенные облака. Они шли над
полем, волоча тени по  хлебам, по  окопам,  гася блеск орудийных  стволов  и
касок,  шли через нашу  передовую, через немецкую, за реку, в тыл, прощально
гладя землю и людей, зарывшихся в ней.
     Уже  не  часы, минуты остались до  свистка,  и  в  эти минуты  из  всей
непрожитой  жизни можно  было  только  успеть докурить  последнюю цигарку. И
пехотинцы тысячами губ, торопясь, досасывали ее,  тысячами  глаз попеременно
выглядывали  из-за  бруствера  -  туда,  куда   одним  облакам  можно  плыть
беспрепятственно.
     А за рекою, в деревне, немцы ходили, как у себя дома, стояли во дворах,
и  над  домами, из  труб  летних  кухонек и походных  солдатских  кухонь уже
подымался предвечерний дымок.
     Три "мессершмитта", развернувшись над  полем по  дуге, ушли,  со звоном
моторов вонзаясь в закат. За каждым остался таять в воздухе розовый след.
     И наступил тот миг, когда вдруг сразу, словно с последним вдохом, вошло
все  в грудь: и вечер, светящийся на закате, и воздух над полями, и земля, с
которой надо  было сейчас подняться в атаку. Но, обрывая мгновение, извилась
вверх ракета. И тут же на бруствер траншеи вспрыгнул лейтенант - маленьким и
четким против солнца виден был он  издали, с наблюдательного  пункта, откуда
смотрел Тройников. С  поднятой  вверх рукой,  обернувшись назад,  он  что-то
прокричал беззвучно. И по всей линии стали выпрыгивать из земли бойцы.
     Они  бежали  по полю в летних гимнастерках  - позже донесло их яростный
многоголосый крик.  Изломанная цепь скатывалась по низине,  за ней, догоняя,
бежали одиночные  бойцы,  рассыпанные на всем  пространстве: те,  кто  позже
выскочил  из окопов. Вся  низина, только  что  пустая,  заполнилась бегущими
людьми, они накатывались на немецкие окопы.
     Тройникову  видно  было, как немцы  выскакивали  из  кустов, от  речки,
полуголые,  в трусах прыгали в окопы, спешно надевали каски на головы,  иные
на  бегу  натягивали  на  голые  плечи мундиры.  Застигнутые  врасплох,  они
действовали как отдельные части хорошо отлаженного  механизма, сразу придя в
согласное движение. И уже в центре по атакующим ударил пулемет:
     Та-та-та-та-та-та-та-та!..
     Он вплелся в общий крик, вначале  неслышный, потом вырос из него, и еще
несколько пулеметов ударили  с  разных концов.  Цепь закачалась на бегу, как
под напором  встречного  ветра.  Люди падали, переползали, и уже  кое-где на
поле,  вспархивая, замелькали дымки:  пехота, лежа,  окапывалась.  Но правее
атакующая  цепь все же  переплеснула краем  своим  через  бруствер  немецкой
траншеи. Там, скрытый от  глаз,  страшный тишиной  своей, начался рукопашный
бой. А в центре, в кустах, немецкий пулемет работал безостановочно. Какой-то
высокий  немец  бежал  к  нему  по траншее; голова его то ныряла,  то  снова
показывалась за бруствером.
     Выметенное пулеметным  огнем поле  было пусто. На нем  вставали  первые
разрывы мин. Спешно  окапывалась распластанная, прижатая  к земле  пехота. В
небе плыл по ветру над полем розовый дым бризантного разрыва.
     Случайно в  бинокль попали четверо бойцов.  Хоронясь, в  высокой траве,
они  ползли к немецкому пулемету.  И еще двое,  согнувшиеся, касками вперед,
бежали под уклон, катя за собой пулемет. На бегу развернули его, попадали за
щитком  в траву, разбросав  ноги,  и поверх голов  и  спин пулеметная  струя
резанула по кустам.
     - Давай  отсечной  огонь! -  крикнул  Тройников  начальнику артиллерии,
указывая  за реку.  Там видно  было,  как  от  деревни на  рысях  спешат три
артиллерийские запряжки и бежит под гору немецкая пехота.- Зеваешь!
     Но  начальник  артиллерии,  молодой,  с  подстриженными  усами,  только
вскинул уверенно бинокль. И  почти в  то же время несколько снарядов накрыли
немецкую  пехоту,  а  один удачным попаданием  разметал  вырвавшихся  вперед
коней.
     - Отчетливо работаете, артиллеристы!  -  блеснув глазами,  прокричал  в
трубку начальник артиллерии и со лба на затылок пересадил кубанку.
     Но Тройников строго глянул на него: - Ты пулеметы мне уничтожь!
     Над прижатой к  земле пехотой разгорался артиллерийский бой, но так же,
не медленней и не быстрей, садилось солнце, и во встречном свете его розовым
светящимся  дымом залита была низина, блестела трава и река, и когда на  миг
вскакивали и перебегали согнутые черные фигурки, вместе с ними вскакивали их
косые тени. Пехота, краем  своим  зацепившаяся  за  немецкую траншею,  опять
поднялась, и еще несколько человек вскочили туда, но  остальные залегли  под
огнем.
     Жадно напиваясь  табачным дымом, не отрывая бинокля от глаз,  Тройников
смотрел  на левый  фланг.  Там сейчас  начиналось главное.  На левом  фланге
поднявшийся из болотной осоки полк Прищемихина форсировал реку. Перемокшие и
продрогшие за  день, они с берега  посыпались  в воду, расколов предвечернюю
закатную гладь реки. Вплавь, вброд, неся над головами оружие, они спешили  к
тому берегу, шатаемые  течением.  Над  вспененной,  взбаламученной  на  всем
пространстве рекой качалось множество крохотных  черных голов и рук. Ударили
было пулеметы с лугового немецкого берега, рассеивая пенные брызги  по воде,
но быстро смолкли: мокрый  до нутра полк Прищемихина,  бодря  себя  криками,
невнятно  доносившимися  из-за  реки,   бежал  по   лугу  наизволок.  Поздно
спохватившись, выручая  своих,  открыла огонь  немецкая  артиллерия.  Редкие
разрывы вскидывали вверх розовые на закате дымы.  Ветром валило  их и тянуло
вверх по косогору.  И туда же, вырываясь из-под  разрывов, вслед  за дымами,
бежала пехота, обтекая деревню с фланга.
     Положив  планшетку на колено,  на трепыхавшемся от ветра листке  бумаги
Тройников быстро набросал карандашом записку Прищемихину. Писал и взглядывал
в бинокль.  По самому лезвию  горизонта в стрелах предвечерних лучей скакала
крохотная  артиллерийская   запряжка.  Над  ней  беззвучно  взмахнул  дымком
бризантный разрыв.  "Не  достал!" - с сердцем  пожалел Тройников.  И, сложив
записку, вручил связному:
     - Скачи!
     Еще пехота  не  вошла в деревню,  но  он  видел: перелом наступил. Надо
было,  чтобы  Прищемихин, не  задерживаясь,  оставив один  батальон  с  тыла
доканчивать бой за деревню, развивал успех, раньше немцев
     вышел на скрещение дорог и был готов встретить их там.
     И тут случилось непредвиденное: залегший под огнем полк Матвеева  вдруг
поднялся  в атаку.  Повзводно, по-ротно  люди  подымались  и шли,  бежали  с
криком,  падали,  и снова  какая-то  сила отрывала  их  от земли. Ничего  не
понимая,  Тройников  в  первый момент  с  восторгом смотрел,  как они  идут,
красиво, гордо, не кланяясь пулям.  Но  вдруг  тревога коснулась его.  Он не
сразу понял, что  переменилось, только стало страшно смотреть, как люди идут
на пулеметы.
     С белым, исковерканным гневом лицом он схватил телефонную трубку, но на
том  конце провода, на КП  полка, оставленный для связи телефонист  отвечал,
что командир полка Матвеев в ротах. И пока посланные Тройниковым связные под
огнем бежали туда, бессмысленное истребление продолжалось.
     А случилось вот  что.  Еще не видя со  своего КП, что полк  Прищемихина
выходит деревне в тыл, Матвеев почувствовал внезапно, как немцы дрогнули. Их
пехота за рекой, бежавшая к окопам, вдруг без видимой  причины заметалась по
лугу. Там  спешно,  жерлами  в тыл,  разворачивали пушки,  какие-то  повозки
хлынули из  деревни на луг, все перемешав. И уже после всего этого на гребне
за деревней возникла редкая цепь. Тоненькие,  плоские  и черные в ломающихся
лучах солнца, все одинаково  наклоненные вперед фигурки двигались по  гребню
вверх,  как мишени  на стрельбах. По  ним стреляли, но они  все двигались, и
пули не поражали их.
     И,  увидя все  это,  почувствовав, как дрогнули немцы,  Матвеев испытал
мгновенную,  ожегшую его радость  и  страх. Страх, что  немцы  уйдут. Это же
чувство владело  сейчас его людьми, лежавшими  на  поле под огнем. Последний
бросок оставался до немцев, и  ничего не было сейчас сильней желания достать
немца  штыком. За  раны,  за  убитых  в атаке, оставшихся  лежать на поле. И
Матвеев отдал приказ, тот приказ, которого ждала пехота:
     - Впере-ед!
     Замполит Корниенко схватил его за руку, глянул зрачки в зрачки:
     - Куда? На пулеметы? С ума сошел!..
     Лицо смуглое, остроскулое, до желтизны бледное.
     -  Прочь!  -  закричал  Матвеев,  наливаясь яростью,  и  увидел  своего
адъютанта.
     Адъютант   смотрел   на   него  с  восторгом  верующего.   И,  чувствуя
необходимость  чего-то  необычного, чего  сейчас  ждали  все,  он  оттолкнул
Корниенко и выхватил пистолет:
     - Я сам поведу пехоту!
     Он бежал по полю с  поднятым вверх пистолетом, огромный, яростный.  Так
он же возьмет деревню! Не Прищемихин, а он, столько положивший здесь людей.
     - Впере-ед!..
     Сухой воздух  рвал  ему  горло. Сквозь пленку  слез  он видел радужный,
расколотый  на созвездия мир. И вместе с ним, с ним рядом, в едином крике, в
едином  дыхании,  по  всей   низине,  залитой  розовым  светящимся  туманом,
неумолимо и грозно накатывалась цепь, его пехота, его полк.
     - Впере-ед!..
     Он  еще  бежал  вперед  с  раскрытым   ртом,  как  вдруг  почувствовал:
оборвалось  что-то, соединявшее его с людьми. Он гневно оглянулся.  По всему
полю лежали в траве бойцы, живые среди мертвых. И только адъютант с насмерть
бледным лицом,  весь  странно кренясь, спотыкаясь, бежал к нему, зажав рукой
бок.
     И еще не веря, надеясь еще, а вместе с тем уже чувствуя весь позор, всю
жуткую непоправимость случившегося, готовый в этот момент кричать, стрелять,
бить,  Матвеев пытался  поднять залегшую  пехоту.  Какой-то боец рядом с ним
каской,  ногтями  скреб землю,  зарываясь  в  нее.  Матвеев  пнул  его. Боец
вскочил. И еще несколько  человек вскочили на ноги. Только одно могло сейчас
оправдать и  жертвы, и кровь, и  смерть - победа. Вот она, деревня,  вот она
рядом... И Матвеев, крича, стреляя вверх,  поднял в атаку людей. И с близкой
дистанции, в упор, в живот, в грудь ударили по ним пулеметы.
     Дрогнувшие было немцы, готовые уже бросить  позиции, спасаться за рекой
и бежать,  пока  не  замкнулось  кольцо  окружения,  увидели бегущую  на них
пехоту.  Это  накатывалась смерть. От нее нельзя  было спастись бегством,  в
поле она  настигла бы их. И  они сделали то единственное, что могли сделать,
на  что толкал  их опыт,  страх, желание  жить: они встретили ее  из  окопов
пулеметным и автоматным огнем.
     На  узком пространстве приречного луга, каждую весну заливаемого водой,
в третий раз поднялась в атаку пехота. В третий раз вел Матвеев свой полк на
пулеметы. И пуля,  которую он хотел, просил, молил под конец, зная, что  нет
ему  ни  прощения, ни  пощады,  эта  пуля, не  миновавшая  стольких,  словно
сжалившись, нашла наконец и его.



     Пленные немцы, человек  тридцать, сбившись кучей, стояли посреди улицы,
а вокруг  толпились красноармейцы и все новые подбегали  глядеть на них. Вид
чужеземной толпы посреди деревенской улицы в непривычных глазу дымчато-серых
хлопчатобумажных мундирах с  тусклыми алюминиевыми  пуговицами,  в сапогах с
короткими  голенищами,  из которых  все  они  словно  выросли,  в  кепках  с
несоразмерно длинными козырьками  или  в высоких пилотках - был отталкивающе
резок.  Немцы глядели  исподлобья, с потаенной тревогой, иные со  страхом. И
все им  сейчас  было лишним,  все, что привлекало внимание к  ним.  Особенно
руки,  в которых  они  недавно  еще  держали  автоматы и  стреляли  по  этим
толпящимся вокруг них людям, в чьей власти  теперь была и жизнь их и смерть.
Руки особенно  хотелось им сейчас скрыть,  и  Гончаров это почувствовал.  Он
видел, как один немец нагнулся и быстро, стараясь, чтоб не заметили, выкинул
оставшуюся за голенищем плоскую автоматную  обойму. Другой,  рядом с которым
она упала, отпихнул ее каблуком.
     До сих пор  Гончарову случалось видеть одиночных пленных,  как правило,
тщательно охраняемых.  Когда  их вели  или везли куда-то, они,  уже успевшие
оглядеться,  и покурить, и понять,  что  немедленная расправа им не  грозит,
вели себя, как  правило,  нагло. Эти  же были только  что выхвачены  из боя.
Неотдышавшиеся, в поту и пыли, многие с еще не погасшими глазами, они стояли
посреди улицы, согнанные толпой.  Гончаров  с щемящим  холодком  любопытства
вглядывался в их лица. Крайним стоял офицер к высокой фуражке, в хромовых по
колени сапогах  с твердыми  голенищами, небольшой, в  пенсне.  Прямоугольные
подрагивающие стеклышки их вспыхивали  прожекторным  блеском, он оглядывался
вокруг себя веселыми,  навыкате,  наивно-глупыми глазами, не сомневаясь, что
русским чрезвычайно интересно видеть его, германского офицера, и он давал им
эту  возможность.  Привздернув  руки в  локтях,  он поворачивался, показывал
себя,  словно его  должны  были  фотографировать.  Виски  его  под  фуражкой
свежеподстриженные,  и выбритое  лицо лоснилось,  и  Гончаров  на расстоянии
почувствовал от него запах одеколона и пота. Он не сообразил, что так далеко
он  не мог  бы чувствовать запаха. Одеколоном  и  потом  пахло  от старшины,
стоявшего  впереди,  но зрительное  впечатление  подстриженного и  выбритого
немца настолько слилось с  запахом, что обычный тройной  одеколон, с которым
сам он не раз  брился, показался ему сейчас специфически немецким и его чуть
не начало мутить.
     Рядом  с  офицером  высокий  молодой немец  в  расстегнутом мундире,  с
пропыленной  светловолосой  головой прижимал к разбитому рту  платок и после
смотрел в него пустыми, невидящими глазами. Он тяжело дышал, часто облизывал
сухим языком  розовые от крови зубы. И еще один немец попался на глаза, тот,
что каблуком  отпихнул обойму.  Он улыбался блудливо и  беспокойно:  обойма,
отлетевшая недалеко и  видная в пыли  дороги,  тревожила его. И  Гончаров  с
растерянностью  в  душе почувствовал, как у  него непроизвольно шевельнулось
сочувствие. Все  было не так, как ему представлялось. Этот немец  стрелял и,
может быть,  убил кого-то,  а вот  шевельнулось к нему  сочувствие.  И то же
самое,  что  почувствовал он у себя  в душе, увидел он на  лицах толпившихся
сзади бойцов. Было скорей любопытство, чем ненависть.
     Вокруг  стояли бойцы полка  Прищемихина, те,  кто  первыми  ворвался  в
деревню, с тыла  обойдя ее. Они ворвались внезапно, раньше, чем немцы успели
организовать  оборону,  полк  их в  этом бою  почти  не понес потерь,  и все
трофеи,  все  пленные  были  ихние. Не  столько  ожесточение,  как  щедрость
победителей владела ими сейчас.
     -  А ну, разойдись!  - закричали издали, и  немцы начали тесней жаться,
боясь расправы.
     - Р-разойдись! - кричал боец, распихивая толпу,  он вел еще  пленного.-
Самого главного веду! Сторонись!
     И  бойцы,  расступаясь и  оглядываясь,  улыбались,  предчувствуя шутку.
Немец был старый, сморщенный, в  очках; он не понимал языка,  но чувствовал,
что  смеются над ним,- значит, оставят жить. И, ловя этот смех  на лицах, он
улыбался охотно и заискивающе, готовый потешать.
     Но постепенно все больше сбегалось бойцов полка Матвеева, те, кто в лоб
штурмовал деревню, и настроение начало меняться. Еще  не остывшие после боя,
многие раненые, вгорячах не  чувствуя боли, они налитыми кровью глазами, зло
глядели на немцев, и шутки постепенно смолкли.
     Было светло  еще, но из тучи, зашедшей  над деревней, накрапывал дождь,
крупный и редкий. Капли ударяли по гимнастеркам на горячих телах, печатались
в пыли,  темными  пятнами крапили мундиры  немцев. Среди увеличившейся толпы
тесная, сбившаяся куча их сделалась меньше. И в какой-то момент заколебалась
на весах доброта и  ненависть.  Но тут пехотный лейтенант,  отстранив  рукой
стоявших впереди него бойцов, подошел к тому немцу, что каблуком отпихнул от
себя  обойму, и,  вдруг  покраснев,  хмурясь  по-молодому,  спросил,  указав
пальцем ему в грудь:
     - Du bist Ваuer?*
     - Nein, nein!** - Немец почему-то испуганно затряс головой.
     -- Lehrer?***
     - Аrbeiter?****
     - О, jа! Jа!*****
     Тогда  лейтенант, взяв  немца за плечо, повернув его и пригнув,  указал
под ноги,  где  позади  переминавшихся  сапог  лежала в пыли отброшенная  им
автоматная обойма:
     -- Твоя? (Немец  стал энергично  отказываться.)  Как  же  ты, Аrbeiter,
стрелял в них? - Лейтенант показывал пальцами на бойцов, словно считал их. -
В рабочих! Аuch Аrbeitern! Verstehen ?****** И ты стрелял в них!..

     * - Ты крестьянин? (нем.)
     ** - Нет, нет! (нем.)
     *** - Учитель? (нем.)
     **** - Рабочий? (нем.)
     ***** - О, да! Да! (нем.)
     ****** Тоже рабочие! Понятно? (нем.)

     Он говорил то, чему его учили в школе, слова,  святей которых,  как ему
казалось, нет и  не может быть, поняв которые немец не мог  не усовеститься.
Но отчего-то  Гончарову, думавшему  прежде так  же, сейчас  было  стыдно  за
лейтенанта в присутствии немцев.
     - Чего  говорит?  Чего  говорит-то?  -  переспрашивали  бойцы  рядом  с
Гончаровым, мешая друг  другу слушать. Постепенно смысл сказанного и то, что
лейтенант  стыдит немца, дошло до всех.  И, сломав  стену  отчуждения, бойцы
надвинулись на  пленных,  обступили их тесно, разбившись на группы.  В одной
угощали немца махоркой и хохотали, хватаясь за бока, видя, как он кашляет от
затяжки:
     -- Не терпит немец нашей русской махорочки.
     И понимающе перемигивались, словно не за немцем была уже часть России.
     -- Гляди, гляди, дым из ушей пошел!.. Ку-уда ему!..
     От другой группы кричали:
     - Ребята, кто по-ихнему может? Тут чего-то рассказывает интересное...
     И  только там,  где обступили офицера, не  слышно было  голосов. Вокруг
него стояли молча и  отчужденно, стояли и смотрели. А он, все  так же блестя
пенсне и наивно-глупыми глазами навыкате, каждому вновь подходившему говорил
одни и те же несколько фраз:
     -  Один  ваш  солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара
новых  кожаных подошв,  хорошая  бритва, шесть пачек сигарет  и  письма моей
жены. Я требую вернуть мне все эти вещи.
     Не  понимая ни  слова, бойцы  с интересом смотрели ему в рот, как будто
сам факт, что он говорит, был поразителен. А еще их веселило, что он говорит
одно и то же.
     Подошедшему Гончарову, увидев в нем офицера, немец повторил:
     - Один ваш солдат  забрал у меня полевую сумку. В  ней находилась  пара
новых  кожаных подошв,  хорошая  бритва,  шесть пачек  сигарет и письма моей
жены. Я требую  вернуть  мне все эти  вещи  и примерно  наказать виновного,-
добавил он с должной твердостью.
     Гончаров  молча смотрел на него. Офицер  опять  повторил свои фразы,  и
бойцы засмеялись:
     - Как на работе. Пять минут пройдет - опять говорит.
     Вдруг  какое-то движение  произошло  в толпе,  все  стали оглядываться,
расступаться,  и даже немцы,  что-то  почувствовав,  построились тесней.  По
улице двигалась открытая машина командира корпуса. Перед ней расступались, и
на  лицах  бойцов  возникало то  исправное  строевое выражение,  которое  не
выражает  ничего, кроме знания начальства, в  присутствии которого почему-то
всегда вспоминаются не успехи, а все упущения и грехи.
     Машина остановилась против пленных, и сразу от распахнувшейся дверцы до
немцев по прямой взгляда сам собою образовался  коридор. Генерал Щербатов не
вылезая из машины, смотрел на пленных тяжелым взглядом полуприкрытых  веками
глаз.  Он смотрел  долго и молча, ни любопытства, ни интереса не было на его
лице, а было что-то другое, от чего стало совсем тихо, так, что слышно было,
как в опускавшихся сумерках редкие капли  дождя  стукают по сильно вытянутым
картонным козырькам  фуражек  немцев. Ему не мешало и  не  стесняло его, что
столько людей в это  время смотрят на него. Только  лейтенант  не смотрел на
командира корпуса. Опустив глаза, он стоял около немцев и чего-то со страхом
ждал.
     - Вот  так будет со всеми,- сказал Щербатов, обращаясь прямо  к немцам,
уверенный, что его и без переводчика  поймут.- Так будет с каждым из  вас! А
тех, кто не сдастся на нашей земле, в землю вобьем.
     Среди красноармейцев,  обступивших пленных, произошло внезапное и общее
душевное движение.  Только  что  настроенные  на другой  лад,  они теперь  с
радостью и презрением к немцам  чувствовали, что генерал выразил  именно то,
что  каждому из них  хотелось сказать. И это же почувствовал Гончаров. Слова
командира корпуса были самые  обычные слова, но  сейчас они странным образом
разрешили  многие  колебания  в  его душе.  Мельком  попался  ему  на  глаза
лейтенант.  С   восторгом,  с  гордостью,  с  обожанием  смотрел   он  вслед
удалявшейся  машине. Гончаров не знал, что лейтенант этот был сын  командира
корпуса Андрей Щербатов.



     Среди  ночи Гончаров  проснулся озябший.  Сквозь  дыры в  высокой крыше
сарая светила луна,  дымными полосами косо делила пустое пространство сверху
вниз. На  улицах отдаленно еще,  слышны были песни,  взвизги и  смех девчат,
солдатские голоса,  гармошка, а за  селом -  редкая стрельба. Село это взяли
уже в сумерках с налета. В него ворвались с двух концов, и немцы, которых не
успели  перестрелять, бежали, остальных  после  переловили по  огорадам,,  в
подсолнухах, и,  когда  вели, жители кидались на них, били всем, чем попадя,
бросали  комками  сухой  земли, плевали,  норовя  попасть  в  лицо, так  что
солдатам приходилось еще и защищать их.
     Гончаров зевнул, заворочался в сене.
     - Ой, кто здесь?
     В лунном свете, в открытых дверях сарая сидела на краю ящика, снятого с
колес, военная  девушка и причесывалась на  память. Гончарову  показалось  в
первый  момент, что  волосы ее  мокры, словно она купалась при лунном свете.
Накидывая шинель, он подошел к ней.
     - Ой, товарищ старший лейтенант, как вы  меня напугали, прямо  слова до
сих пор сказать не могу,- говорила она кокетливо, подвигаясь и уступая место
рядом с собой.
     Гончаров сел  рядам на  край изгрызенного лошадьми деревянного ящика  с
остатками сена  на дне, поправил  сползшую  с плеч шинель. Прикуривая, сбоку
внимательно посмотрел на нее. Она  была коренастая и, видно, сильная, какими
бывают  девушки, рано начавшие  заниматься  физическим трудом.  Он  встречал
таких девчат  на земляных работах, на строительстве дорог. Едят они в летнюю
пору  хлеб, лук, картошку, молоко, если  деревня окажется  поблизости, а все
здоровые, толстые, веселые.
     Доплетя, она  крендельком  связала  на  затылке свои короткие реденькие
косы. Уши у нее были открытые, и что-то в ней тронуло Гончарова.
     В обвисшие  на петлях широкие ворота сарая светила  луна,  и они сидели
двое в лунном свете. Мокрый  после дождя голубой мир, тревожная военная ночь
лежали перед ними. Гончарову вдруг показалось, что все  это  происходит не с
ним  и уже было однажды, быть может, в песне. И тоже была ночь, и  тишина, и
далекие в ночи выстрелы. И военная девушка в шинели сидела рядом...
     - Что ж вы  одни? Вон все с гражданскими девушками гуляют,- сказала она
и пренебрежительно по отношению к "гражданским" девушкам дернула плечом.
     Ему стало жаль ее. Он мягко обнял ее за плечи.
     -  Что  это вы,  товарищ старший лейтенант? Зачем это  вы позволяете? -
говорила она, словно сердясь и как бы даже сопротивляясь.
     Закрыв глаза, Гончаров  ладонью гладил ее по лицу.  И такая затопляющая
нежность охватила его, что стало  вдруг трудно дышать. Он  взял ее на руки и
качал на коленях,  как маленькую,  и голова  его  кружилась. А она  смеялась
неловко,  стыдливо,  сдавленно. Губы  у нее были обветренные,  и она  только
неумело раскрывала их, подставляя сомкнутые влажные и холодные зубы.
     А  потом в  какой-то  момент  лицо  ее  с  зажмуренными  изо  всех сил,
вздрагивающими веками расширилось, заполнило все, стало вдруг  ослепительно,
нестерпимо красивым, так что сердце задохнулось на мгновение.  И долго после
они лежали на  сене рядом,  она на его руке, и все как будто покачивалось, а
звуки были далекими-далекими.
     - Я думала, ты и не  замечаешь меня,- говорила она, горячо дыша  ему  в
шею  и  через  расстегнутую  гимнастерку  любовно трогая кончиками  шершавых
пальцев мускулы на его груди. А он пытался и не мог вспомнить, как ее зовут.
Аня?  Люба?  И  было  неловко,  и  от этого еще  большую виноватую  нежность
чувствовал он к ней.
     - Вспотел  даже.- Она засмеялась стыдливо и благодарно. Ладонь  ее была
горяча.- Плечи у тебя сильные какие. А вот не грубый ты с девушками.
     Он вслепую  гладил  ее по волосам. В соломенной крыше сарая, надавливая
на  нее, шуршал  ветер,  и временами свежую его  струю сквозь щели  Гончаров
чувствовал на своем  лицо. И  под  тихий  шорох ее слов, под это  шуршание и
ночной шум ветра он  то засыпал, то просыпался,  лежа на спине. Внезапно она
вздрогнула. Он сел мгновенно и молча. В лунных воротах сарая, перегородив их
собой, стояла большая черная тень.
     - Лошадь! - сказала она, первая же рассмеявшись над своим испугом.
     Это  была немецкая лошадь,  тяжеловоз  с широкой,  как  печь, спиной  и
коротко подрезанным хвостом. И - слепая. Они  увидели это,  когда  подошли к
ней. На морде у нее засохли вытекшие глаза, слезы и кровь. Она отпрыгнула от
людей,  споткнулась  о  перевернутую  телегу,  рухнула  на   колени;  сильно
дернувшись всем  телом,  вскочила. И нелепым  слепым галопом поскакала через
улицу.
     -  Вот  ведь  странно,  как подумаешь,-  сказала  девушка.-  Есть  люди
русские, есть немцы, а лошадь, чья  б она ни была, все равно лошадь. И жалко
ее одинаково.  Так мне на войне  лошадей жалко! Они ж не  понимают ничего. И
когда  ранят их, тоже  не  понимают. А еще  больше  детей  жалко. Я на детей
смотреть не могу, они мне потом снятся.
     После, когда  они  сидели  на  лавочке  у  стены  сарая,  она  спросила
доверчиво:
     -  Ты  чего меня никак  не  называешь? Имя тебе мое  не  нравится? Меня
вообще-то  Ольгой  хотели  назвать.  А  записывать  бабка  пошла. И записала
Надеждой. Ее  Надеждой звали, и меня по себе записала. Хорошо еще Феклой  не
сделала. Восемьдесят пять лет ей было,  а здоровая - об дорогу не расшибешь.
И вот вступи  ей в голову: лечиться. Кому, бывало,  фельдшер какое лекарство
выпишет - и она тут. Не уйдет, пока ей не нальют в ложку. Так прямо с ложкой
и шла. Выпьет и говорит; "Вот теперь  полегшало". Если б не лекарства, она б
до  сих пор  жива  была. А тут  мы  в  город переехали,  лекарства  в городе
вольные, ну она и года не прожила, померла.
     Гончаров кутал ее полой шинели, и они сидели, согреваясь общим  теплом.
Наискосок  через улицу, в канаве, лежал  убитый немец. Он лежал ничком,  под
луной блестела его откинутая каска и пряжка на спине.
     - Чудно, как вспомнишь,-  сказала  Надя и тихо  засмеялась.- Она знаешь
как ела? Все за столом  сидят, а  она в  углу на кровати. Подойдет с ложкой,
зачерпнет и несет к себе в угол, на хлебе. Там  съест и  опять к столу идет.
Так взад-вперед и ходит. Обсмеешься, бывало.
     Уже догорели  пожары, запах  гари витал в  воздухе, мешаясь с сильным и
чистым  запахом влажной  земли и трав. Высоко-высоко, заплутавшись в  ночном
небе,  ощупью пробирался  на  восток самолет.  Там изредка  мерцали  вспышки
зенитных  разрывов и по  временам  доносило глухой подземный  артиллерийский
гром.  А когда он стихал, еще осязаемей  становилась тишина. И в  ней слышен
был  плач  и  причитания  в  голос  по мертвому.  Это  на краю  села  лежали
расстрелянные немцами жители. На конном дворе, шесть человек. Одна среди них
была женщина.
     Гончаров  видел их,  когда ворвались в село. Почерневшие на  солнце,  с
распухшими  лицами,  с  раскинутыми в соломе босыми ногами. У женщины волосы
свалялись одним комом, как пакля,  в них - солома, сухой помет  и запекшаяся
кровь.  И отдельно  ото всех  у  стены  рубленой конюшни сидел  мальчик  лет
одиннадцати, уронив изо рта на грудь засохшую струйку крови.
     Теперь, когда стихла  на улицах гармошка, особенно явственно  доносился
плач с того конца села,  где  лежали убитые  люди, только сейчас обласканные
родственниками. А из  ближних  садов слышался счастливый шепот и заглушаемый
поцелуем смех. Все было  рядом: и горе, и песни,  и короткая любовь.  Завтра
ребятам  этим в  солдатских  гимнастерках  предстоял  новый  бой. Но  жизнь,
уходившая с ними в  бой, не могла исчезнуть. В годину бедствий и истребления
она властно, с  небывалой  силой боролась  за себя. И укрытые звездной полой
июльской ночи,  они должны были  отлюбить за  все подаренные им вперед и  не
прожитые  годы. Чтобы после них на земле, когда  пройдут войны  и  бедствия,
жили их сыновья, становясь старше своих отцов.
     А рядом с Гончаровым на скамейке сидела военная девушка, и он кутал  ее
полой шинели, как ту единственную, которой у него еще не было.



     Ранним утром, захватив  с собой адъютанта, Тройников прибыл к командиру
корпуса. Утро было ясное, летнее, низкое солнце слепило встречно. Двенадцать
километров  с  фланга  на  фланг  промчались  с  ветерком. Скорость,  ветер,
дрожание сильного мотора под ногами - от всею этого горячей начинала  ходить
кровь  и дышалось  хорошо. Уже  перед  хутором  случайная  тучка, настигнув,
опрокинула на них крупный дождь. И сразу все вокруг засверкало на солнце.
     Через  поваленный,  раздавленный  плетень  Тройников загнал машину  под
навес мокрых яблонь.  Вся земля в саду была перерыта, кора со стволов яблонь
содрана до мяса  ворочавшимися  здесь стальными телами  танков.  Над облитым
дождем  дрожащим капотом  машины  подымался  пар.  Тройников  повернул  ключ
зажигания, машина вздрогнула последний раз и  затихла. И  сразу слышна стала
тишина, посвист, щелканье,  возня  птиц над садом, сквозь  них  - отдаленное
погромыхивание  артиллерии, и совсем далеко, за горизонтом -  гудение одного
заведенного мотора, то усиливавшееся, то ослабевавшее.  Это невидимые отсюда
бомбардировщики спозаранку везли свой груз.
     После стремительной гонки по тряской в воронках и рытвинах дороге земля
под   подошвами   сапог   в  первый  момент  показалась  незыблемо  прочной.
Придерживая планшетку,  Тройников  взбежал на крыльцо. Гимнастерка просыхала
на плечах, ремни туго скрипели  на теле. Ответив на приветствие выскочившего
адъютанта, коротко приказал: "Доложи!" - и огляделся с крыльца.
     Наискосок через  улицу,  на ребре сгоревшей железной  кровати с  сеткой
сидела женщина лицом к солнцу и покрывалась платком. А ниже ее, на золе, как
на полу,  сидела девочка,  вытянув  маленькие босые ступни,  и крутила ручку
уцелевшей швейной машины,  глядя  на блестящее никелированное  колесо. От их
дома  осталось пепелище да  закопченное кирпичное основание,  на котором  он
прежде стоял,  а  вместо стен  с четырех  сторон  ограждали сгоревшие живыми
сирень и вишни,  некогда  росшие под окнами. Девочка вдруг повернула голову.
Несколько мальчишек,  толкаясь и отнимая друг у друга, гонялись по улице  за
листками бумаги,  которые  ветер  выносил из  подбитой немецкой  машины. Без
колес, брюхом на земле,  желто-пятнистая легковая машина  стояла у  обочины,
все четыре  дверцы ее были  распахнуты, и ветер, продувая через них, нес эты
яркие  -  красные, зеленые, желтые -  напечатанные  листки.  Они прилипали к
заборам, к лужам и медленно плыли по ним.
     У Тройникова не  было своих детей, и - в двадцать шесть лет полковник и
командир дивизии -  он не был женат. Вернее,  был женат, но  разошелся и уже
два года  с удовольствием чувствовал  себя холостяком. Но сына ему  хотелось
давно. Товарища. С которым он бы делал тысячу всяких мужских дел.
     Прошлой осенью, возвращаясь из отпуска, с моря, с юга, весь из мускулов
и бронзовой кожи, еще чувствуя  на ней  морскую соль  и солнце, он заехал на
несколько дней к сестре. Сестра была младшая, любимая, единственная. У них с
мужем,  бухгалтером маслозавода, было уже  двое детей, и свой домик, и садик
на окраине города. И, само собой, дальние планы женить брата.
     Пообедав  с  шурином,  человеком  молодым,  но солидным,  уважаемым  на
маслозаводе  и уважающим  себя  - сестра  за  хлопотами  только  раз  успела
присесть к столу,-  Тройников вышел в сад и  там  на расстеленном одеяле лег
под вишней. И с давно забытым  ощущением тишины, покоя и мира заснул под шум
ветра  в листве. А когда проснулся,  сестра вынесла только что покормленного
четырехмесячного сына, в короткой распашонке и голого, гордясь, положила его
брату на грудь. И сама присела рядом на край одеяла, располневшая, с полными
руками,  на которых  трещал ситцевый халатик, с пятнами  вытекшего молока на
груди, которого у нее хватило бы еще двоих выкормить, красивая той особенной
здоровой красотой, какая бывает у молодых матерей.
     И  странное  чувство  испытал  Тройников,  когда  маленький  человек  с
трясущейся  головой  и  бессмысленно  блестящими  глазами,   пахнущий  своим
особенным  молочным  запахом,  начал  шевелиться, пытаясь  ползти  по  нему,
упираясь ногами, коленями, влажной лапкой цепко схватил за губу, а потом всю
грудь измочил  слюной. Тройников  лежал под  ним, боясь  дышать, замирая  от
чего-то, чего он прежде никогда не знал и даже не представлял, что это может
быть. А сестра смеялась, глядя на них...
     Сейчас Тройников с  крыльца  смотрел  на женщину и девочку на пепелище.
Они не плакали, они были даже веселые как будто.
     Адъютант позвал из дверей, и Тройников, оторвав взгляд, вошел. Вместе с
начальником  штаба  Сорокиным  и  Бровальским  Щербатов  кончал  завтракать.
Дощатый,  вымытый и выскобленный  стол  был завален яичной скорлупой, на нем
посредине лежал хлеб, не армейский из формы, а круглый, домашний, на тарелке
- свежее крестьянское масло комом с каплями воды на нем. Бровальский стоя из
глиняной корчажки разливал молоко в толстые кружки.
     - Садись  с нами!  -  приветствовал он Тройникова, не отрывая  глаз  от
белой, блестящей на солнце  струи молока, чтоб не  перелить.- Молока хочешь?
Парное. Еще теплое.
     Тройников увидел свежее масло, хлеб, молоко,  льющееся  через  глиняный
край  корчажки, и  ему  вдруг  захотелось  молока  и  черного хлеба.  Но  он
отказался. Он  сел на табуретку у стены,  разглядывая  носки своих  хромовых
сапог, сквозь пыль отражавших солнце.
     Наконец  ординарец убрал со  стола,  вышел.  Щербатов подвинул  к  себе
карту:
     - Докладывайте.
     Тройников быстро встал, подошел к карте. Взглянул на командира корпуса.
Крупное  лицо  его  с каменными складками  в углах губ было  неподвижно,  он
поднял  на Тройникова ничего  не  выражавшие глаза и  опустил их.  Тройников
почувствовал, что волнуется. Слишком дорого было то, что он хотел  доложить,
страшно, что вдруг не поймут, не поверят.
     С того времени как  началось наступление, он не спал еще ни часу. Заняв
указанные  ему  рубежы  и  закрепляясь  на  них,  он  всю   ночь  по  разным
направлениям конной и пешей  разведкой  прощупывал противника.  Он убедился:
тыл наступавшей немецкой группировки был пуст и обеспечивался только одним -
стремительностью   продвижения  вперед.  По   дорогам  к   фронту  двигались
транспорты  с  боеприпасами,  с  оружием,  мчались  связные  на  мотоциклах.
Несколько транспортов;  и связных он перехватил. Ни о каком русском корпусе,
появившемся  в тылу у них; они  еще  ничего не знали, они  были уверены, что
попали  в  плен  к  солдатам  одной  из разбитых  частей,  пробиравшихся  из
окружения,  и  держались  высокомерно.  Ночью  коротко  допросив,  Тройников
направил  их в  штаб корпуса. И чем больше данных скапливалось у  него,  тем
ясней ему становилось: военная удача сама идет к ним в руки.
     Не всегда  операция  проходит так, как задумано поначалу.  Бывает,  что
успех обозначится  не там, где его ждали, а  на  неглавном,  третьестепенном
направлении. Он  может стать решающим,  этот случайный успех,  если, вовремя
оценив обстановку, развить его, сюда бросить главные силы.
     Такая  ситуация  создалась сейчас. Ее надо было не упустить,  только не
упустить,  использовать  немедленно, новыми глазами  увидеть  развернувшийся
бой. Отвлекающий удар корпуса, разработанный вначале робко, на недостаточную
глубину, с единственной  целью оттянуть часть сил на  себя  и  тем  ослабить
давление  немецкой  группировки,  дал  вдруг неожиданные результаты. Войдя в
прорыв  между  фронтом и тылом, корпус внезапно  стал  хозяином положения  в
тылу.  Перед  ним,   незащищенный,  обнажился  становой  хребет  наступающей
немецкой группировки.  И  теперь уже  речь шла  не об отвлечении сил,  не  о
каких-то вспомогательных действиях. Нужно было решиться сюда перенести центр
тяжести.  Один смелый удар всей силой, собранной в  кулак,-  и стремительный
темп немецкого наступления будет сломлен.
     - Прикажите  полковнику Нестеренке прикрыть  мой  левый фланг,- говорил
Тройников  волнуясь,-  и,  даю  слово,  мы  отрежем  его.  Мы  заставим  его
заметаться! Только не останавливаться. Станем - конец! Своими руками отдадим
ему в руки победу.
     Он говорил вещи, которые нельзя не понять, а поняв, нельзя не зажечься.
Но он ничьих не  встречал глаз. И чем дальше говорил, тем большую чувствовал
вокруг  себя пустоту  и неловкость.  Бровальский,  встав, ходил  по комнате,
наступая всякий раз на одну и ту же скрипевшую половицу, как на больной зуб,
и морщась при этом. Щербатов курил, и дым папиросы подымался над его головой
в свет  солнца, косым столбом протянувшийся из окна.  И только  Сорокин  чем
дальше, тем неодобрительней покачивал головой.
     Не знал Тройников и не мог знать,  что  этой ночью со  всем тем, что он
предлагал сейчас,  Щербатов посылал  своего  начальника штаба к командующему
армией Лапшину, и всю ночь  они  с Бровальским ждали, веря,  надеясь и боясь
верить. Не один раз  за эту ночь Щербатов выходил  из дома и подолгу стоял в
темноте,  приглядываясь  к   далеким  зарницам  и  вспышкам,  ловя  на  слух
приглушенное  стрекотание  пулеметов и взрывы, долбившие  землю.  Потом  шел
обратно  в  дом,  где  у  керосиновой лампы,  щурясь  в  темный угол,  сидел
Бровальский,  курил   папиросу   за   папиросой.  Под  конец,  не  выдержав,
Бровальский сбегал  к  ординарцам, принес фляжку,  два стаканчика,  на двоих
одну   холодную  картофелину  в  кожуре,  разрезал  ее  пополам  на  ладони.
Чокнувшись,  выпили  молча,  без  тоста,  подумав только.  За  окно уже было
страшно смотреть: там вот-вот  должно было начать светать. Уходило последнее
время, остававшееся на  перегруппировку  войск,  если  думать  об  операции.
Выпили еще  по одной,  и тут  наконец-то Щербатова позвали к телефону. Когда
брал трубку, сжало сердце: перед чем? И все-таки надеялся еще.
     - Авантюристы! -  с первых же слов,  как только Щербатов  назвал  себя,
закричал командующий армией.- Я вам посамовольничаю! Выполнять приказ!
     Это  кричал человек,  потерявший контроль  над собой, находящийся в том
состоянии,  когда  чем  довод  разумней,  тем  больший  вызывает гнев.  Даже
телефонисты на узле связи стояли навытяжку.
     Перед утром - уже светало - вернулся Сорокин. Сколько километров мчался
в открытой машине, но и ветер не охладил его. Начал рассказывать - задрожали
губы, едва-едва справился с собой. Сорокин и не  перед  такими робел, а  тут
командующий армией во гневе!
     -- Какие наступления?  Слушать не  стал, карту нашу швырнул мне... Штаб
весь на колесах, мы  прибыли,  так пока  до командующего дошли,  нас чуть не
щупали  руками, верить не  хотели,  что мы  отсюда,  на  машине и  дороги не
перерезаны. Где немцы - никто не знает, ждут, вот-вот к штабу  прорвутся. Мы
побыли,  так и нам  казаться  стало...  Так  кричал,  так кричал, за всю мою
службу - мальчишкой был, лейтенантом - на меня так не кричали...
     У него  опять запрыгали  губы. А Щербатов, как сел за стол, сжав голову
руками,  так  и  сидел, окаменевший.  Корпус  уже  в  тылу,  уже  навис  над
коммуникациями. Только  ударить!..  Пройдет ночь,  день - и  будет поздно. И
другого такого случая не будет. Единственно правильная мысль всегда  кажется
безумной.  Именно  в  тот  момент,  когда она  нужней всего.  Правильной она
становится задним числом. И ничего  нельзя  было изменить,  Чтобы  решиться,
Лапшину надо было обладать тем, чем он не обладал: способностями полководца.
Способностью пойти  на риск  и  в  решительный момент, взяв  события в руки,
преодолеть кризис,  вызванный большим риском. Этой способности он был лишен.
И, наверное, не  подозревал даже, что она вообще существует. А не веря себе,
он тем более не мог поверить кому-то из подчиненных,  разрешить то,  на  что
сам  бы не решился. Самое  трудное - решиться, самое  гибельное - ничего  не
решать.  Но одним своим корпусом без поддержки с фронта Щербатов тоже ничего
сделать не мог.
     Тройников  этого  не знал и  не  мог  знать. И чем убежденней,  горячей
говорил он,  чем  неопровержимей были  его доводы, тем  трудней  становилось
слушать его.
     -  Как  это  вы  вот  так,  не  разобравшись,  честное  слово, беретесь
судить...- страдая не столько  за себя, как  за Щербатова, сказал Сорокин  с
внезапной обидой.- "Либо мы противника, либо он  нас"... "Середины на  войне
ве  бывает"... "Упустить инициативу - значит отдать ее в руки противника"...
Что еще? Неужели  мы  трое всего этого  не знаем? Сидели, ждали, пока научат
нас!..
     Тройников  покраснел.  Случайно  взгляд  его  упал  на  руки  Сорокина,
собиравшие  карту со стола. Старческие, бессильные руки с плоскими на концах
пальцами, со вздутыми венами,  через  которые замедленно  протекала холодная
кровь. В  такие ли руки брать судьбу и властно ломать  ее?  Он повернулся  к
Щербатову и встретился глазами с ним. В хмуром,  тяжелом  взгляде Щербатова,
твердо устремленном на него, он  увидел что-то враждебное. Но это на  минуту
только. Щербатов прикрыл глаза веками, глубоко затянулся.
     - Продолжайте.
     Тройников  молчал. Исход сражения решается в сердцах людей, и  в первую
очередь  в  сердце  командующего.  И  Тройников  почувствовал:  исход  этого
сражения  решен. Еще до  того, как оно  начнется. Что-то оборвалось у него в
душе.  И  уже не  для того,  чтобы убедить,  а потому,  что  слова эти  сами
поднялись в нем, сказал:
     - Иван Васильевич, родина у нас одна. Без нас она обойдется, но нам без
нее не жить.
     При   этих   словах  что-то  дрогнуло  у  Бровальского  в  лице,  и  он
остановился.  Он видел только  спину Щербатова и его  массивную  наклоненную
голову. Он чувствовал его боль. Но Щербатов сдержался. Он сказал только:
     -- Идите и выполняйте свои обязанности.



     За три недели до начала войны вот так же, как сегодня к нему Тройников,
ездил  Щербатов к командующему  армией. Они стояли тогда вблизи  границы,  и
среди местного населения  уже шли  упорные  слухи, что немцы со дня на  день
начнут войну. Слухи эти пресекали со всей решительностью,  но  на базарах, в
очередях  люди  поговаривали  открыто.  Однажды  после  какого-то  совещания
Щербатова  зазвал к себе  командир  погранзаставы  и в  бинокль  показал ему
немецкие  артиллерийские  батареи  на  той  стороне,  замаскированные плохо,
стоявшие почти что открыто. "Они у меня все по числам отмечены,- сказал он.-
Вот эту третьего дня установили..."
     - Ты наверх сообщил? -  спросил Щербатов, хотя об этом  и спрашивать-то
не надо было.
     - Как же, каждый раз сообщаем.
     - Ну?
     - Нам главная задача - не поддаваться на провокацию.
     И  совсем  уж  доверительно  рассказал,  что  два дня  назад  ночью они
задержали перебежчика. Коммунист. Немец.  Перебежал, чтобы предупредить, что
скоро начнется война.
     - У нас интересоваться не полагается. Знаю только что  отправлен дальше
под усиленным конвоем.  Но слышать  пришлось, будто провокатор. Конечно, все
может  быть. В середку не залезешь... Шпионов мы сейчас против прошлого года
в  двадцать  пять,  в тридцать раз  больше  ловим.  Все с  рациями. Так  что
повидать пришлось. Но этот не похож.
     Начальник  погранзаставы  посмотрел  на  Щербатова  своими   широко  от
переносицы  поставленными  глазами,  внимательно,  серьезно  так  посмотрел,
немолодой, спокойный, твердый человек:
     - Я вам,  Иван Васильевич, говорить всего этого не имею права. Узнают -
у меня  голову снимут с  плеч  долой. Но я так считаю: на  что она и голова,
если проку от нее никакого. Вы не подумайте чего другого... У меня тут жена,
дочь. Я жене прочно сказал: что со  всеми  бу дет, то и с  тобой. В тыл тебя
отправлять  не буду,  ты жена  начальника  погранзаставы,  раз  угрозы нет -
значит, ее и для нас  с тобой нет.  Так  что не о себе  речь.  Но я вам, как
коммунист коммунисту.  Может, по  вашей линии дойдет, вам-то, может,  больше
поверят. Мнение у меня такое: до самого-то верха, до Сталина,- он оглянулся,
произнеся это имя  вслух, словно здесь, в непосредственной близости границы,
выдавал тем самым  нечто  секретное,- до н е г  о, боюсь,  сведения  наши не
доходят. Может, огорчать не хотят...
     Щербатов  уехал  в  смутном  настроении.  На границе  особенно  ощутимо
пахнуло на  него тревожной близостью войны. И многие факты, имевшие вдали от
границы какое-то объяснение и  смысл,  здесь теряли всякую видимость смысла.
Творилось что-то  странное.  В соседней  танковой  части  хорошо если  треть
старых танков  было боеспособных.  Остальные  надо было ремонтировать, но не
было запасных частей, и даже заявки на них не принимали полностью. Все ждали
новые танки  - "тридцатьчетверки",  "КВ". Они прибывали единицами, их только
начинали  осваивать.  Срочно  из пополнения набирали  танкистов, набирали  в
пехоте, в кавалерии. Но  нужно  было время обучить их. Будет ли  это  время?
Сколько осталось его? А может, война уже стоит у границ?
     Вдруг начали переоборудовать аэродромы. Для новых типов самолетов нужно
было увеличить взлетные полосы. Самолеты эти пока что редко кому из летчиков
удалось повидать, они прибывали считанными  экземплярами, но аэродромы  в их
округе стали переоборудовать сразу все. Работы  были  поручены войскам НКВД,
велись они широким фронтом, и закончить могли их  только глубокой осенью.  А
пока что авиацию  согнали  на  немногочисленные  аэродромы  мирного времени,
придвинутые близко к границе.  И  там  она стояла  скученная, беззащитная от
бомбового удара. Что  это, твердая уверенность, что война в ближайшие месяцы
не начнется, или полное незнание обстановки? Но даже  твердой  уверенностью,
даже этим нельзя было  оправдать такой страшный риск,  ставящий нас на грань
катастрофы.
     Чем  больше думалось,  тем  необъяснимей,  непостижимей казался  каждый
факт. А  они вспоминались десятками.  Командир  авиационного истребительного
полка  рассказывал  Щербатову,  как  на  их  аэродром  сел  вдруг   немецкий
бомбардировщик:  "Вы бы поглядели на них,  какие  они вышли из  самолета. По
морде каждого видно  -  фашист. Держатся  нагло,  вот  так на нас глядят! Ни
черта они  никакую ориентировку не потеряли. Но - куда там! Наехало  высокое
начальство, как по тревоге, любезностей им полные руки отвесили, накормили в
командирской  столовой, только  что пирогов на дорогу не завернули. Нельзя -
друзья!  Будь моя воля  - эх,  я б этих  друзей заклятых!.." - он  выругался
по-русски, хоть этим облегчив душу.
     Случись все это в другом месте, можно было бы  усомниться, не поверить.
Но  это происходило не  где-то, а здесь, у них. Как было совместить: по всей
стране ловят шпионов, газеты  пишут  о бдительности, и  отпускают с  почетом
немецких  летчиков, разведавших  военный  аэродром. Неужели  так велик страх
спровоцировать  немцев?  В XX  веке  войны не  начинаются  из-за  того,  что
задержали  самолет,  нарушивший  границу.  А  когда  хотят начать войну,  за
предлогом дело не становится.
     Слепому иной раз легче, чем зрячему. Он не видит, он может не знать. Но
Щербатов на беду свою  не был слепым. По  одному полку от каждой его дивизии
работало на строительстве укреплений. Их строили вдоль новой государственной
границы, и  было  еще очень далеко до  их завершения. А тем временем в тылу,
там, где была старая граница, отодвинувшаяся на запад, уже разрушали прежние
укрепрайоны.  С  них  сняли  вооружение,  готовые доты засыпали  землей.  Не
построив новых укреплений, разрушать старые - этого он понять не мог.
     Он решил поехать к  командующему армией, убедить его, что ждать нельзя,
надо действовать, пока еще время есть. Армией,  в которую  входил стрелковый
корпус  Щербатова,  командовал  генерал  Лапшин.  В  финскую  войну  он  еще
командовал батальоном, под Выборгом получил полк, а потом стремительно вырос
до командующего  армией.  Для такого роста  в  мирное время мало бывает даже
самых блестящих данных. Нужны еще  причины внешние.  И эти причины  Щербатов
понимал.  Когда  в  короткий  срок  были  объявлены  врагами  народа  многие
командующие округом, командармы, комкоры, комдивы,  даже командиры полков  и
армия оказалась обезглавленной,  должен был неминуемо начаться стремительный
рост  снизу.  И вот  командиры батальонов выросли в  командармов. Выросли-то
выросли, а пригодны ли -  проверить  это  могла только  война.  Людей мирных
профессий проверяет мирное время, военных проверяет война. Те, кто от первых
шагов  создавали Красную Армию,  а теперь  исчезли по одному бесследно, так,
что  имена  их, некогда славные, было опасно произносить,  те тоже вырастали
стремительно  из рядовых  в командармы.  Но они  вырастали  в бою,  а не  за
столами. И Щербатов,  едучи к Лапшину, не мог не думать об этом,  хотел бы и
все же не мог обольщаться.
     Генерал Лапшин, назначенный командармом недавно,  пока  еще  чувствовал
себя в  этой должности, как только что выпущенный лейтенант в ремнях: новые,
скрипят,  и  всем  показаться  хочется.   Он   принял  Щербатова   дружески,
покровительственно и по-простому.
     - Разговор ко мне,  говоришь?  - Лапшин раза два  прошелся по  кабинету
взад-вперед,  резко  скрипя  по  доскам   кожаными   подошвами,  стал  перед
Щербатовым. Бритый наголо,  с блестящей от загара головой и шеей, с суровыми
черными длинноволосыми бровями на бритом лице - каждая бровь толщиной в ус,-
Лапшин  был  невысок  и  крепок,  покатые  плечи  его,  спину  и  грудь  под
гимнастеркой округлял легкий жирок.
     - Разговор...
     Подняв бровь  торчком,  Лапшин  из-под  нее  снизу  вверх  сверкнул  на
Щербатова глазом.
     - А вот что мы с тобой придумаем,- и его "ты" было тем начальственным в
новой, демократической манере сказанным "ты", которым награждают подчиненных
в знак  особого расположения  и которое предполагает ответное "вы".- Сегодня
дома  я  один, холостякую,  дело субботнее,  пойдем ко  мне  домой,  а там и
поговорим по душам.
     Дома Лапшин своим  особенным  способом заварил  чай, к слову попотчевав
гостя чем-то вроде анекдота:  "Почему  мужчина заваривает чай лучше женщины?
Потому что женщина знает, сколько надо класть заварки, а мужчина не  знает и
на всякий случай кладет на ложку больше".
     Некогда, будучи еще  ротным, слышал Лапшин  эту присказку  от командира
дивизии  и теперь,  став командующим  армией, завел  себе все  так  же,  как
когда-то слышал и видел у других. И привычки себе завел. Привычки  в армии -
дело  не  последнее.  Пока  ты  мал,  они  никого не  интересуют, разве  что
ординарца. Любит,  например,  старшина-сверхсрочник  пить крепкий чай.  Ну и
люби себе на  здоровье. Сиди  хоть все воскресенье в  гарнизоне в начищенных
сапогах и  пей  чай. Но  совсем другое дело, когда командующий любит крепкий
чай. Это  каждому и  узнать интересно,  и рассказать. Потому что это не  так
просто, у больших людей ничего зря не бывает.
     Щербатов сам давно уже был в положении человека, за действиями которого
наблюдают тысячи  глаз,  каждое  слово  которого - особенно если  это удачно
сказанное слово-  подхватывается  и передается многоусто. Он ничего дочти не
знал о  прошлой службе Лапшина,  но, опытный  военным  глазом  наблюдая  его
сейчас, в домашней обстановке, видел и понимал цену всему.
     Было начало июня. Весь день стояла сильная жара, и теперь, под вечер, в
марлевой  занавеске,  затянувшей окно от комаров,  воздух  был недвижим. И в
этой духоте Лапшин  пил  крепкий чай  стакан за стаканом,  не потея,  только
голова и шея его коричневели  и блестели сильней. В коверкотовой гимнастерке
с портупеей, перехлестнутой через  плечо, с орденом Боевого Красного Знамени
на груди, он был похож на тех командармов, чьи портреты исчезли уже давно.
     - Так о чем тревога? - спросил он.
     -  Тревога  вот о чем:  я на этих  днях объезжал части своего корпуса -
нехорошее  настроение  вблизи  границы.  Население  соль,  спички  запасает,
разговоры  всякие в  очередях. В  общем, как перед войной. И факты тревожные
есть...
     - Так уж тревожные?
     - Пока  не  видишь  -  ничего  еще,  а  поглядишь... Павел  Алексеевич,
смотреть невозможно, как  мы,  верные договору,  ему эшелон за эшелоном хлеб
гоним, нефть, а он к нашим границам пушки везет.
     Щербатов говорил это и сам еще не знал, что меньше чем через три недели
его корпусная  артиллерия будет расстреливать  последний  уходящий к  немцам
эшелон нефти и артиллеристы радостно закричат, своими глазами увидев, как от
удачного  попадания рвутся и горят на путях цистерны, не думая в этот момент
о том, что расстреливают свою же собственную нефть.
     - Так ты что, пушек его испугался? Мы - люди военные, нам пушек бояться
вроде  бы не к лицу,-  сказал Лапшин, давая разговору тон бодрости, который,
как  привык он, обычно тут же  подхватывался. И уверенный  заранее, сверкнул
глазами из-под бровей.
     Щербатов некоторое время смотрел на стол.
     - Боюсь я не пушек. Боюсь, что мы правде в глаза  взглянуть не хотим. А
правда  в одном: война  у границ.  Это можно сейчас утверждать с достаточной
вероятностью. Разрешите быть откровенным?
     - Валяй.
     Щербатов стал рассказывать факты, которые знал, которые, отправляясь  к
Лапшину, собрал специально. Он  старался дать почувствовать ему ту  тревогу,
которой уже был пронизан воздух, убедить Лапшина, что надо срочно сообщить в
Москву, просить разрешения хотя бы рассредоточить авиацию, привести войска в
боевую готовность, вывезти  в тыл семьи  командного  состава.  Сделать самое
первое,  самое необходимое и  понять, понять, что  это  - война. Что немцев,
фашистов нельзя  задобрить.  С  ними, как с бандитами,  разговор может  быть
только один - чем ты сильней, тем они смирней.
     Лапшин  слушал,  покручивая  бровь.  Потом  откинулся на спинку  стула,
охватил ее  руками позади себя и смотрел  на Щербатова, чуть-чуть  улыбаясь,
как  человек,  который знает  гораздо  больше того, что ему хотят  сообщить,
больше  того, что сам  он имеет  право  сказать, и  потому  вынужден  только
слушать  и  поражаться  наивности  и легковесности  суждений.  Он  сидел, не
сомневающийся, что  все,  что нужно, делается,  и враг,  когда придет время,
будет отброшен и разбит - малой кровью, могучим ударом.
     -  Эх,  Щербатов, Щербатов! Какой же ты  оказался политически  незрелый
человек! А ведь командир корпуса! Ай-я-яй!  "Укрепления  демонтируют в тылу,
вооружение снято с них." Так это где? За сотни километров от границ. Ты что,
отступать  собрался? Немцев  на  нашу  землю  хочешь  пустить?  Встречать их
думаешь там? Знаешь,  как такие  настроения  называются?  Это  называется  -
боязнь врага. Это у тебя пораженческие настроения. Негоже!
     Мы врага  будем  бить здесь, если  он посмеет  посягнуть  на  священные
рубежи нашей Родины. И здесь его разобьем!
     Голая  голова его  блестела  уверенно, уверенно  блестели  глаза из-под
сурово  сдвинутых  бровей,  и  весь  он  был  олицетворением   непоколебимой
уверенности. Он гордился ею, как высшим  достижением, доступным пока  еще не
всем.  "Врага мы будем бить здесь". Чем бить, когда танки стоят разобранные?
Мыслью? Слепой, гордящийся своей слепотой, как наградой свыше.
     Щербатов сказал тихо:
     -  Товарищ  командующий,   самые  передовые  люди,  вооруженные  самыми
передовыми идеями, могут оказаться бессильны против вооруженных бандитов.
     - Насчет идей это ты брось!
     - Это говорил Ленин.
     - Вот видишь!
     И Лапшин покачал головой. В сознании своего превосходства он смотрел на
человека, временно поддавшегося панике.
     Вдруг далеко в гарнизоне запела на закате  труба.  Щербатов  слушал ее,
закрыв  глаза. Из далекого далека через годы и  воспоминания, тревожа в душе
самое дорогое, шел к  нему звук  трубы, некогда  на всю жизнь познавшей его.
Уже давно смолкла труба, а он все слушал ее, бережно храня тишину.
     Но, видимо, каждому труба пропела свое.
     - Мы  - солдаты,- сказал Лапшин  твердо и  встал.- Наш долг - выполнять
приказ. Скажут умри - умрем!
     Щербатов тоже встал, посмотрел на него.
     - Солдатский свой  долг мы выполним, он  прост. Солдат за одну винтовку
отвечает. Но и с винтовкой в руках... Когда первый раз мы  брали винтовку  в
руки, в семнадцать лет, мы знали тогда, что идем в бой за  все человечество.
И не было на земле ничего, за что бы не отвечали мы. Неужели ж теперь, когда
командуем тысячами людей, с нас спрос меньше?
     Но и на это Лапшин только улыбнулся чуть-чуть и покачал головой, как бы
еще раз сказав: "Какой же ты политически незрелый человек!.."
     А через несколько дней он сам позвонил Щербатову.  Утром рано, Щербатов
только собирался ехать  с  поверкой в  один из  артиллерийских полков, когда
прибежали за ним из штаба. В трубке он услышал веселый голос Лапшина:
     - Щербатов? Газеты  сегодня  читал? Не получил  еще?  Ну  вот получишь,
прочти внимательно.  Там на твой счет тоже  есть.  Понял? А когда  прочтешь,
выпей перед обедом сто грамм. Разрешаю. А за кого выпить - сам догадаешься.
     Щербатов с трудом дождался  газет. Но еще  раньше, чем  они  пришли, он
услышал по радио текст  сообщения ТАСС. Потом  прочел его своими глазами. За
восемь дней до начала войны он читал:
     "...По  данным  СССР, Германия  так  же,  неуклонно  соблюдает  условия
Советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз,  ввиду чего,
по  мнению советских  кругов, слухи  о  намерении  Германии  порвать  пакт и
предпринять  нападение  на  СССР  лишены  всякой  почвы,  а  происходящая  в
последнее время переброска германских  войск, освободившихся  от операций на
Балканах,  в восточные  и  северо-восточные  районы  Германии связана,  надо
полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским
отношениям.."
     Такое  не могли сообщать,  не располагая проверенными  данными. Значит,
видят,  знают, отдают  себе  отчет.  И  вот  предупреждают  народ  сохранять
спокойствие, не верить слухам.
     Найдя новое русло,  мысль устремилась по нему, и весь  этот день прошел
как в угаре. Щербатова еще  раз вызвал Лапшин, приказав  немедленно прибыть,
как  потом  оказалось, к  обеду.  Когда  он,  опоздавший,  вошел,  было  уже
достаточно  выпито, шумно,  сквозь  папиросный дым блестели красные лица. Но
Щербатову  налили штрафную, налили еще, и лица  в дыму  засияли одной  общей
дружеской улыбкой. Пили за н е г о. За того, кто сквозь бури и грозы, сквозь
любые политические  штормы твердой  рукой  ведет корабль вперед, глядя вдаль
всевидящим орлиным взором. За его великое мужество и силу духа, за
     его беспримерную прозорливость, позволяющую ему вести народ от победы к
победе. За Великого Рулевого  нашей эпохи. И все громко  говорили, перебивая
друг друга, а во главе  стола, рядом с Лапшиным  сидел дивизионный  комиссар
Масловский, бледный от  выпитой водки, как все нездоровые люди. На его белом
лице  темные глаза горели  сильно и  страстно, не  всякий мог  выдержать  их
взгляд. Светловолосый,  он  издали казался  моложавым,  и только вблизи было
видно, что волосы его почти  сплошь седые, а лоб в тонких морщинах. Щербатов
все время чувствовал себя под его взглядом.
     А потом  как-то  так получилось,  что они трое  -  Лапшин, Масловский и
Щербатов - стояли в углу комнаты отдельно ото  всех. Щербатов стоял спиной к
углу, держа  стакан в руке, а перед  ним  с налитыми и поднятыми стаканами в
руках стояли Лапшин и Масловский и говорили  о самом сокровенном, говорили о
н  е  м.  Между  ними никогда  не  было  душевной  близости, но  сейчас  они
чувствовали ее, хотелось говорить по душам.
     -  Каждый  из  нас   может  ошибаться,-   говорил  Щербатов,   чувствуя
потребность в исповеди и  не замечая, что это можно и так понимать, будто он
кается  за прошлый свой  приезд  к Лапшину.-  Каждый  из  нас  может  что-то
недопонимать...
     -  А каково е  м у!  - торжествующе перебивал  Лапшин. Он сознавал себя
здесь человеком, наиболее близко стоящим к н е  м у, и этого никому не хотел
уступить. Сияя  коричневым глянцем  головы, он  улыбался загадочной улыбкой,
намекая на что-то, как человек, которому многое  доверено, да немногое можно
сказать.  А Масловский,  бледный,  с  темными раздраженными  глазами, тяжело
дышал, и одно веко  его  нервно подергивалось. И  они никак не могли  выпить
своих  стаканов, потому что друг перед другом  хотелось  сказать еще  и еще:
"Ведь каждый  из  нас... А  каково  е м у!" Они  испытывали  великий восторг
самоуничижения.  Но  где-то  в  глубине   души  Щербатов  чувствовал  фальшь
происходящего. И, чувствуя, все же говорил. Что-то заставляло его говорить.
     А среди ночи,  проснувшись  от  головной боли,  он  вспомнил все это  с
мучительным  стыдом. Было  стыдно и гадко. И  особенно гадко вспоминать, как
они стояли в углу, и прорвалась в нем эта потребность говорить перед другими
о своей преданности, о том, что обычно человек держит в себе. Что заставляло
его  говорить  это? Водка?  Водка только сделала  нестыдным то, чего трезвый
стыдится. И  отчего  вообще  радость? Что  изменилось?  Он  пытался  собрать
уверенность,  которая была у него  днем, и не мог.  Сейчас это  почему-то не
удавалось.  А  может,  просто  все   обрадовались  возможности  зажмуриться?
Зажмуриться а не  видеть опасности? Ты не видишь -  и ее уже нет.  Он заново
перечел сообщение ТАСС, и теперь все в нем казалось неубедительным.
     Этой ночью он слушал  радио. Что говорит сейчас мир? Вдруг ворвался рев
самолета и сквозь  него торопливый, захлебывающийся голос диктора.  Говорили
по-немецки.  Над каким  городом кружил  этот  самолет? Сквозь cвист и  хаос,
сквозь  обрывки  музыки  Щербатов  нашел  Париж.  И  твердая  немецкая  речь
раздалась так близко, что Щербатов убавил звук и закрыл окно. Немца прерывал
хохот  многих  здоровых глоток  и аплодисментов.  И снова  говорил он что-то
смешное. И снова хохот и топот ног.
     Щербатов шарил по станциям с волны  на волну. Притихшая Европа говорила
по-немецки и плакала по-немецки, передавала немецкую музыку, и веселилась, и
танцевала под нее. Во Франции, в  Дании, в Голландии, в Бельгии, в Норвегии,
в  Польше, в  Чехословакии - на  всех волнах  раздавалась  немецкая речь.  В
Белграде и Афинах звучало одно и то же  немецкое танго, сладкое и медленное.
"Происходящая  в последнее время переброска германских войск, освободившихся
на  Балканах,  связана,  надо  полагать,  с  другими  мотивами, не  имеющими
касательств   к   советско-германским   отношениям".   Все  это,  казавшееся
убедительным  и  таким  логичным  днем,  сейчас  выглядело  по-иному.  "Надо
полагать..."  Самое странное,  что,  казалось  бы,  заинтересованы  в  таком
опровержении немцы,  но  не  они  опровергают, а мы  за них. И  тон какой-то
просительный, словно представляем на подпись или просим подтвердить.
     Лондон, который теперь бомбили еженощно, под звон  колоколов  передавал
богослужение. Москва давно закончила передачи, и люди  спали мирным сном. От
западной  границы до  Дальнего  Востока страна  спала,  убаюканная, и видела
сладкие  сны.  Как остановить надвигающееся? Щербатов знал, что  командующий
соседней  армией писал  лично  Сталину,  предупреждая об  опасности, пытался
посоветовать ряд срочных  мер и за это по  личному  распоряжению Сталина был
снят и  отозван, обвиненный в трусости и пораженческих настроениях.  Об этом
шепнул ему вчера Лапшин и, отстранившись, прищурясь хитро, погрозил пальцем.
Мол, учти и помни, что мог я с тобой сделать и не сделал.
     Как лечить болезнь, когда  запрещено  даже называть ее? Безопасно одно:
быть  слепым. Зажмуриться и  выражать уверенность.  Говорить  то, что  хотят
слышать.  А  что,  если  за  завесой  строжайшей  секретности  охраняется от
взглядов  наша  неподготовленность? И  никому  не  разрешено  приблизиться в
советом: вокруг, как ток смертельного напряжения, пропущен страх.
     Самое ужасное, что во всем этом, противоестественном и гибельном,  была
своя  непостижимая логика.  Щербатов не мог разгадать ее, но чувствовал, что
она есть. И  каждый  факт, в отдельности  казавшийся  случайным,  диким, был
следствием чего-то  и  одновременно причиной.  Все  началось  не сегодня,  а
где-то  раньше.  Развязанные,  пущенные  в  ход  события  развивались теперь
самостоятельно по своей внутренней  логике,  со всеми последствиями, которые
вначале невозможно  было предвидеть.  Никто в отдельности гибели не хотел, и
все вместе делали то, что вело к гибели.
     И  все-таки  на  другой  день  Щербатов  ждал,  что  появится  немецкое
опровержение.  Он хотел  еще  надеяться, хотел  ошибиться.  А  потом  пришла
простая   мысль,  осветившая   все  по-иному,-   это  дипломатический   шаг,
рассчитанный, продуманный на несколько ходов вперед дипломатический шаг. Ему
не известны причины, почему  избран  такой путь, он не  знает всего,  что за
этим шагом ожидается,  но,  несомненно,  теперь  должны обнаружить  себя  те
признаки,  по  которым  будет  оценена  обстановка  и  многое  другое.  Язык
дипломатии сложен,  разбираться в нем дано не всем, а то,  что непосвященным
кажется  странным,  может иметь и  свое значение,  в свой  скрытый смысл.  В
сущности, это разведка боем,  пока что бескровная. Быть  может, опровержение
получено  уже, но по  каким-то соображениям  не сочли  его приемлемым.  Быть
может, предприняты новые шаги. Тут тоже нужна выдержка, нужно время.
     Но дни шли, а  немцы ничего не подтверждали и не опровергали. И то, что
оставалось   по-прежнему  неясно  людям,   вершившим   политику,   привыкшим
распоряжаться судьбами тысяч и миллионов,- простым людям, каждый из которых,
если глядеть сверху, быть может, и неразличим в общей массе, каждому из этих
обычных,  обремененных  детишками  и страхами  людей  здесь, вблизи границы,
давно уже  было  ясно.  Они делали то, что  всегда делали  люди  в  ожидании
чужеземного  нашествия: запасали  соль, спички,  хлеб. Те из них,  кто думал
здесь переждать  нашествие, ночами,  втайне от  соседских  глаз,  зарывали в
землю самое дорогое;  другие готовились  в путь.  Вещи прятали в землю, люди
уходили  в  себя:  слишком  неудобно и  небезопасно было  говорить вслух  об
очевидном.  И,  странное  дело,  чем умней, доверенней, информированней  был
человек, тем глупей  и  беспомощней он  действовал на  поверку. А  те,  кому
надеяться  было  не  на кого, а  надо было  самим думать за себя и за  своих
детей,  кто пользовался одними слухами, трижды  перевранными,  ни на что  не
похожими, те при всей неосмысленности и видимой бестолковости своих действий
делали единственно правильное, что им оставалось делать.
     И только  армия, как  будто  ничего не  менялось,  продолжала  жить  по
распорядку мирного времени. Артиллерия проводила учения на полигонах, танки,
многие из  них  разобранные,  стояли  в  ремонте, и  по всем  подразделениям
готовились к вечерам художественной  самодеятельности.  После  Щербатову  об
этом дико было вспомнить. Но это было так.  На 22 июня, на воскресенье, были
назначены  спортивные  соревнования и  игры, этим соревнованиям  придавалось
большое значение, и подготовка к ним шла полным ходом.
     В ночь с пятницы на субботу  Щербатова вдруг вызвали в штаб к телефону.
Понимая, что случилось нечто чрезвычайное, он быстро оделся и  только  успел
выйти на крыльцо, как подкатила его машина. Шофер выскочил,  с  поспешностью
виновато  полез  под капот: что-то не ладилось  в моторе.  Щербатов  не стал
ждать. Сказав: "Исправишь - догонишь",  пошел пешком. Было ветрено,  моросил
дождь. Глубоко сунув  руки  в карманы  плаща, Щербатов шел по улицам спящего
городка, и ясное ощущение - "вот оно, начинается" - подкатывало под сердце.
     В  штабе  о  звонке  никто  ничего  не  знал. Щербатов  еще  допрашивал
дежурного,  когда  послышался  звук  мотора и  сейчас же раздались несколько
автоматных  очередей.  Щербатов  с  пистолетом  в  руке выскочил  из  штаба,
дежурный бежал  за ним.  В переулке  посреди  мостовой горела его машина. Он
дернул дверцу - шофер был убит.
     В  эту  ночь  он  поднял  корпус  по  тревоге.  Для  него  сомнений  не
оставалось:  война начнется с часу на час. Он  вызвал артиллерийские полки с
полигонов, командирам дивизии  отдал приказ скрытно вывести войска в  леса к
государственной  границе. Уже на исходе  ночи, проехав  на  машине  тридцать
километров, поднял с  постели командира  соседнего авиационного  соединения,
известного  в  свое  время  военного  летчика  Бобринева,  имя которого было
окружено  множеством легенд. Коротко  рассказав  о своем  решении,  Щербатов
посоветовал ему рассредоточить самолеты.
     - Думаешь,  начинается?  -  спросил  только  Бобринев,  глядя  на  него
испуганными и восхищенными глазами.- От это так самодеятельность!
     Не  успев  одеться,  он стоял  спиной к  окну  в  синем  гимнастическом
шерстяном тренировочном костюме, скрещенными на груди руками подпирая мощные
грудные мышцы,  коротко  постриженный,  похожий  на боксера. А  Щербатов  на
отставленном  стуле  сидел посреди  комнаты,  одетый  по-походному, в боевом
снаряжении, в  дождевике,  в заляпанных  грязью  сапогах,  и  пахло  от него
дождем,  кожей  амуниции, оружейным  маслом  и  бензином -  запахом  дальних
военных  дорог.  И  за окном, не глуша мотора,  стояла машина, на которой он
приехал и опять уезжал в ночь.
     -  Эх, да я ж  ведь тоже любитель хорошей самодеятельности!  - оживился
Бобринев, зачем-то быстро причесывая короткий торчащий ежик волос.
     Они простились крепким мужским пожатием, глянув друг другу в глаза.
     Весь  остаток ночи  и  день  Щербатов не появлялся в  штабе.  Носясь на
машине из полка в полк, сам проверял боевую готовность, знал, что его  ищут.
По  многим телефонам требовали  его,  множество  мотоциклистов  с  приказами
мчались за ним по разным дорогам - его нигде не было.
     Уже под вечер  в  лесу, в  дивизии  Нестеренко, разыскал его  начальник
штаба  Сорокин.  Он  приехал  вместе  с Бровальским, который,  прервав  свой
отпуск,  самолетом вернулся из Москвы. Щербатов сидел на  пне и по-походному
ел суп из  солдатского  котелка. Фуражку он  снял, положив рядом с собой  на
траву, и  ел,  откусывая черный хлеб от ломтя, который  не выпускал из руки,
придерживавшей котелок на колене. И лицо у него было оживленное, и  веяло от
него силой.
     Сорокин со страхом смотрел на его широколобую, наклоненную над котелком
голову, всю в крепких  волосах, нигде еще не  начавшую  лысеть, чуть  только
тронутую сединой, смотрел так, словно эта голова уже не принадлежала ему. Он
знал, что занесено над нею.  Самое страшное, что мог совершить Щербатов,  он
совершил,  в такой обстановке нарушив  приказ. Весь день проведя у телефона,
отвечая на  яростные звонки командующего  армией, грозившего  трибуналом, он
ехал сюда, доведенными до крайней степени испуга, содрогаясь  от  мысли, что
необдуманные, поспешные действия Щербатова могут быть расценены  немцами как
провокация  и вызвать конфликт. Он ехал лично передать приказ, убедить, пока
не поздно, зная, что уже выехали и Щербатова ищут  Масловский и прокурор. Но
сейчас, докладывая  все  это, он вместе с жалостью и страхом чувствовал свою
смутную  вину   перeд  этим  человеком,  словно  совершал  предательство  по
отношению к нему, и пальцы его рук, вытянутых по швам, дрожали.
     Щербатов доел  суп, ни разу  не подняв  головы, пока начальник  штаба и
комиссар стояли над ним, как над  больным, находящимся в опасности. Поставил
котелок  на  траву, достал портсигар из кармана  галифе,  размял папиросу  в
пальцах, мундштуком постучал по крышке и закурил.
     -  Ну?  -  спросил   он,  сквозь   папиросный  дымок  снизу  щурясь  на
Бровальского.- Что в Москве?
     Он  спросил  благодушно,  как  человек,  находящийся в  послеобеденном,
заторможенном состоянии; из глаз его только после нескольких затяжек исчезло
сонное выражение.
     Бровальский нервно заходил по лесу.
     - Ни черта не понимаю! - сказал он и оглянулся, нет ли посторонних, но,
кроме них троих  и  Нестеренко,  никого  поблизости не было.- Утром ехал  на
аэродром,  москвичи с авоськами, с  гамаками,  с детьми едут  на дачу. Жара.
Настроение  предпраздничное. А из  гостиницы,  где я стоял,  вдруг  с вечера
выехали все иностранцы. В вестибюле ступить было некуда, весь  пол заставлен
чемоданами. Иностранные  такие  чемоданы  с наклейками.  Сидят на  них,  как
беженцы  на  корабле,  волнуются, ждут  машин.  Все  выехали.  Только  немцы
остались...
     Он  вдруг  покраснел.  И  оттого,  что  все  видели  это,  скрыть  было
невозможно, он остановился со злым, мрачным лицом.
     - Ни  черта понять не могу! Три дня назад  выхожу из номера... Вечером.
Вдруг  оттесняют.  Какой-то  переполох  в коридоре.  Коридорные,  официанты,
какие-то еще  люди стоят  у  лестницы, как  почетный  караул. А по  лестнице
подымается  немец.  В штатском.  По выправке - военный.  Прешел сквозь  этот
почтительный строй с зубочисткой в зубах. Тогда уж пустили нас.
     Но то главное, отчего он покраснел,  что жгло его и сейчас, этого он не
рассказал. В тот  самый  вечер, когда подымался  по  лестнице  немец  и всех
поспешно  оттеснили, очищая проход,  Бровальский ужинал с дамой в ресторане.
Их столик  был близко к дверям,  и в ресторан вошли  два немца. Летчики. Они
огляделись  и направились к их  столику, где были свободные места. И один из
них уже галантно улыбался даме и oтраженно Бровальскому, прежде чем спросить
разрешения сесть. Ничего  приятного, кроме испорченного  вечера, который  по
вполне понятным причинам ему хотелось провести вдвоем, немцы эти  с собой не
несли, и  тем не  менее, когда один из них улыбнулся, Бровальский и на своем
лице  почувствовал  готовность к  улыбке: они были здесь гости  и  по новому
договору - друзья, а он - хозяин, в некотором смысле - представитель страны.
И вот этой улыбки и готовности  встать и предложить им стулья  он до сих пор
простить себе не мог. Немцы вдруг остановились, и тот,  что улыбался  только
что, сказал достаточно громко по-немецки:
     - Стой, Курт! Тут сидит еврей. Пойдем отсюда.
     И  они прошли в глубину зала.  Бровальский до крови прокусил себе губу,
чтобы не подойти и не дать по морде. Будь это несколько лет назад, он бы  не
задумался.  Но за эти годы  привычка соразмерять  свои  действия  с  чьим-то
незримым регламентирующим  мнением,  которое  пусть  даже  и  не высказано к
данному  случаю, а  все  равно  существует  как некий  незримый эталон,  эта
привычка видеть  вещи не своими  глазами уже  вошла  в кровь.  Он,  полковой
комиссар, бьет в  ресторане  летчика  дружественной  державы... И  он сидел,
облитый  позором, мужчина, не  трус,  физически  сильный  человек,  полковой
комиссар Красной Армии. Они, фашисты,  в чужой стране вели себя как дома,  а
он, у  себя дома, должен был учитывать нежелательные последствия. Он  видел,
как  официант  стоит  перед ними  в почтительной  позе, как  потом  оба они,
откинувшись, сквозь  дым сигарет смотрят на  женщин в ресторане оценивающими
взглядами, переговариваясь между собой.
     В  эту ночь он, может быть, впервые так думал  о запретном.  Он  не был
наивен. Он  знал,  что  там, где  творится  высокая политика, там нет  места
чувствам,  там действует разум,  и  где-то  приходится  отступать и  идти на
компромиссы во имя достижения дальних целей. Совесть, мораль - для дипломата
не могут существовать в том виде, как для обычных смертных. Но сегодня он на
себе испытал результат.  В своей стране  получил оскорбление от фашиста и не
мог  на  него  ответить. И впервые  в  эту  ночь Бровальский подумал  о том,
достаточно  ли  четкие осталась грань,  где  кончается  тактика и начинаются
принципы. Как бы ни был  этот договор нужен, быть может,  даже необходим, он
еще повлечет  за  собой  многие  непредвиденные  последствия,  которые легко
вызвать и трудно устранить.
     Но даже со Щербатовым Бровальский  не  мог сейчас об этом говорить.  Во
всем случившемся было что-то постыдное для него  лично.  Он получил пощечину
там, где должен был ее дать. И это жгло.
     А  Сорокин  с  ужасом  видел,  что  они  говорят  о  чем-то  неглавном,
несущественном, когда  с  минуты на минуту  может случиться непоправимое.  И
движимый единственным стремлением  спасти Щербатова, пока не поздно, помочь,
он сказал умоляющим голосом:
     - Иван Васильевич,  я, может  быть,  недостаточно ясно  выразил... Сюда
едут член Военного совета армии и прокурор. С минуты на минуту.
     Щербатов снизу посмотрел на него, сказал мягко, потому что он понимал:
     -  Езжайте в  штаб.  В  такое  время  штаб  не  должен  оставаться  без
начальника штаба.  И проверьте, подготовлена ли связь и все  необходимое  на
запасном КП.
     Какое-то время  Сорокин  еще  стоял.  В  нем все  боролось,  но  только
вздернутые  плечи  и  шевелящиеся  пальцы  рук  говорили  о  его  желании  и
беспомощности.  Скованный   дисциплиной,  он   чувствовал   себя  человеком,
присутствующим при самоубийстве, видящим все и лишенным средств помочь.
     Когда он  уехал,  Бровальский подошел к Щербатову,  сел  около  него на
траву.  Так они сидели и  курили.  Потом  Бровальский, глядя  снизу в глаза,
положил ему руку на колено, дружески  и твердо. И  Щербатов понял: что бы ни
случилось, плечо комиссара будет рядом.
     В штаб они  вернулись,  когда было  темно, и почти тотчас  же Щербатова
вызвали к аппарату. Он взял трубку.
     - Щербатов?
     Говорил  Лапшин,  и  все  понимали, что будет  сказано сейчас.  Стоя  с
трубкой  в  руке, Щербатов  зачем-то поднял  валявшуюся  крышку чернильницы,
поставил  ее на место.  Мысль  его была не здесь,  а  руки сами по  привычке
делали  свое.  Бровальский и Сорокин смотрели на него. Он стоял у аппарата и
со стороны казался таким
     спокойным, что становилось страшно на него смотреть.  В тишине заглянул
в дверь  дежурный и поспешно скрылся. Но Щербатов  ничего этого не видел. Он
слышал только дыхание на том конце провода и ждал. Он был готов ко всему. Но
только не к тому, что услышал в следующий момент:
     - Щербатов! Немедленно поднять дивизии по тревоге. Боеприпасы иметь при
войсках.  Но   помни,  не  исключена  провокация.  Может  создаться  сложная
обстановка. На руки  личному составу боеприпасы до  особого  распоряжения не
выдавать!
     Бровальский,  не отрываясь  смотревший на  него, увидел,  как  Щербатов
вдруг резко побледнел. Положив трубку, он медленно снимал с  головы фуражку,
сам не  замечая, что делает. Свершилось! Не было мыслей о себе,  было только
сознание огромной обрушившейся  беды.  Он сел,  и  никто не решался ни о чем
спрашивать его.
     -  Ну  вот,-  сказал  он и  взглянул  на  Бровальского.-  Чего ждали  -
дождались. Приказано поднять войска по тревоге.
     В эту ночь, отдав все распоряжения, он на короткое время  заехал к себе
домой. Он жил один, по-походному сурово. Топчан, покрытый ковром, письменный
стол с лампой, приемником и  несколько полок книг.  Умея  отказывать себе во
многом, книги  Щербатов покупал  всякий раз, когда видел их,  читал  ночами,
придвинув тумбочку с настольной  лампой  к  топчану,  читал, курил и  думал,
прихлебывая из  стакана холодный  чай.  И  постепенно книги  скапливались на
полках в зависимости от того, как долго он на одном месте жил.
     Глядя на  них  сейчас,  Щербатов  испытал  странное чувство.  Он  вдруг
почувствовал, как, в сущности, беззащитна  сама  по себе человеческая мысль!
Сколько  раз  она   уже  оказывалась  погребенной  под  обломками,  и  людям
приходилось начинать все сначала, раскапывая остывшие пепелища.
     Он трогал  книги рукой,  брал их, раскрывал  и ставил обратно. И тут из
одной книги выпало что-то.  Щербатов нагнулся.  Брошюрка. Он поднял  ее.  На
серой сo щепками  грубой бумаге  - плакатный черный  шрифт  двадцатых годов.
Волнуясь,  Щербатов раскрыл  ее. Наискось по заглавию  -  шутливая  надпись:
"Мужу сестры - от мужа сестры. Читай, Иван, ибо чтение развивает". И длинная
роспись, так, что каждую букву можно  прочесть:  "Ф. Емельянов". Четыре года
назад вот эту брошюру они искали с женой, перерывали всю библиотеку. Искали,
чтоб уничтожить,  и не нашли. Волнуясь, Щербатов держал ее теперь в руках. И
многое вспомнил  он, глядя  на  эту надпись. Ему вспомнился последний приезд
Емельянова.
     Это был уже конец лета тридцать седьмого года, и события к тому времени
приняли  огромный  размах.  Как-то  раз  Щербатов  возвращался домой пешком.
Обычно стоило нажать кнопку лифта - и ты уже на шестом этаже. Но в этот день
лифт испортился, и он шел по лестнице мимо квартир и видел сразу все то, что
происходило,  постепенно.  Он  помнил  людей,  живших еще недавно  за  этими
дверями, их лица, голоса. Лестница густонаселенного  дома всегда была  полна
запахов, особенно в праздники: пеклось и жарилось на  каждом этаже.  Хлопали
двери, с визгом, словно за ними гнались, выскакивали  дети, лестница звенела
их  голосами,  матери кричали из окон во двор: "Томочка! Витя!  Ви-итя!  Вот
погоди, отец придет!.. Сейчас  он видел пломбы на  дверях,  и шаги его гулко
раздавались по каменным ступеням.
     На  втором  этаже  в  большой  квартире,  соединенной  из двух  смежных
квартир,  жил  дивизионный  комиссар,  человек  сумрачный  - дети  во  дворе
почему-то его боялись. В гражданскую  войну он был ранен шрапнелью, когда  в
пешем строю вел полк в атаку. Нога срослась плохо, рана болела, и, наверное,
от этого он всегда был мрачен. Его взяли одним из первых в доме.
     Напротив жил военный инженер с женой. Оба молодые, красивые, рослые, на
редкость подходившие друг к другу. Она была в положении,  ждали сына, и было
хорошо смотреть,  как  вечерами, гуляя, он  осторожно вел  ее под руку.  Она
говорила: "Господи!  В  такое  время я -  беременна!" Его тоже взяли,  почти
одновременно с дивизионным комиссаром.
     А третья дверь  была  не  опечатана.  Здесь  жил  известный  неудачник,
человек, которому всю жизнь  не везло,  о чем жена  его  постоянно оповещала
весь двор, жалуясь, какая она  несчастная, что вышла за него  замуж, и какая
она дурa, что родила ему четверых детей мучиться. В тридцать четвертом году,
в компании  он сказал:  "Вы  представляете, что будет,  если  товарищ Сталин
умрет!.." Он не думал ничего плохого,  он  только хотел  выразить свой ужас,
если  бы  такое вдруг  случилось,  и  хотел,  чтоб  люди  этот  его  ужас  и
преданность его видели.  Его исключили  из партии,  он долго  нигде  не  мог
устроиться  на  работу. Потом  устроился мелким  служащим  в контору  и тихо
работал в ней по сей день.
     Щербатов поднялся к себе на шестой этаж по гулкой  каменной лестнице. С
дверей напротив его  квартиры уже сняли пломбу. Туда недавно вселился  новый
жилец.  Возвращаясь  поздно,  он по утрам  делал  гимнастику  на  лестничной
площадке. В нижней  чистой рубашке, в тапочках на  босу ногу,  в  галифе  со
спущенными с плеч подтяжками  он приседал,  разводя руки перед грудью.  Раз!
Раз! Натягивалось галифе на коленях. Вдох через нос. Выдох.
     -  Здравствуйте,  полковник!  -  приветствовал  он  Щербатова.  От  его
разогретого тела шел жар.- Ремонт у  меня,- улыбался  он многозначительно  и
кивал в направлении своей двери.- Не возражаете, что я здесь?
     Он был дружелюбен и всячески ненавязчиво показывал  свое расположение к
соседу.
     Щербатов поднял руку, позвонил. И ждал в тишине. Потом услышал быстрые,
радостные, летящие к нему по коридору шаги жены. В передней  он снял шинель,
повесил на вешалку,  а она  стояла рядом.  Он не был  в бою,  не вернулся из
дальнего похода  - просто со  службы  пришел домой. Но  люди  уже  научились
ценить обычные вещи. Он молча погладил ее по голове и поцеловал в волосы. За
то, что она ждала его.
     В  этот вечер случилась неожиданная радость:  приехал  его  старый друг
Федор  Емельянов. Находились  они  в  отдаленном  родстве -  женаты были  на
двоюродных  сестрах,-  но Емельянов был в  больших чинах, и потому  Щербатов
никогда о своих родственных связях не напоминал, сам  к нему почти не ездил,
разве  что в  дни  рождений,  когда  неудобно  было не ехать.  Стоя  высоко,
Емельянов  был человеком осведомленным,  и потому  Щербатов  сейчас особенно
обрадовался ему.  Тот  приехал  по-семейному,  с женой,  веселый, достал  из
карманов шинели две бутылки коньяка: "Держи! Из своих винных погребов!", и у
Щербатова шевельнулась надежда:  может,  перемены? Аня радостно суетилась на
кухне: теперь не  часто вот так просто ездили  люди друг к другу. А  тут еще
такой  гость!  Емельянова она любила.  Могучего сложения, рослый, с трезвым,
ясным умом, он  был из тех людей, которые во множестве всегда есть в народе,
но становятся  видны только в  крутые, поворотные  моменты  истории. В такие
поворотные моменты они приходят хозяйски умелые,  уверенные, знающие, что им
делать,  не спрашивая,  сами подставляют  широкое  плечо  под  тот угол, где
тяжелей. Таких во множестве подняла революция, поставив на виду.
     Емельянов и жил  запоем, и работал запоем. Оказываясь дома после долгой
разлуки,  баловал  жену, по-мужски  баловал сыновей. Они  чистили, смазывали
ружья,  набивали патроны  - готовились на  охоту: младший Емельянов, средний
уже  школьник и старший. И разговоры в доме велись мужские: о приемах дзюдо,
о боксе, о  стрельбе. А в воскресенье -  мать еще  спала - все трое бесшумна
уходили на  лыжах. Возвращались  к завтраку. Средний - своим ходом,  младший
Емельянов  вместе с  лыжами  -  на горбу  у старшего. От  всех  троих сквозь
шерстяные свитера валил пар.
     Широкий во всем, Емельянов  отличался одной необъяснимой слабостью, над
которой много потешались его друзья: никому никогда книг из своей библиотеки
не  давал. Он  был  абсолютно  убежден,  что всякий  нормальный  человек,  к
которому  попала в руки  хорошая  книга, добровольно ее  не отдаст.  Ему  не
пришлось  учиться в  молодости, и он наверстывал взрослым  человеком,  читая
ночи напролет, пристрастив к этому и Щербатова.
     Вот он и приехал  в тот вечер по-семейному  с женой,  с двумя бутылками
коньяка в карманах, веселый, как бывало. Но скоро Щербатов увидел за столом,
что веселье  его не очень веселое. Несколько раз  жена Емельянова со страхом
указывала на него глазами, он ее  взгляда как будто не замечал. Усадив рядом
с  собой Андрюшку, путал его вопросами, сбивал с толку и хохотал, довольный.
Но вдруг сказал, оборвав смех:
     - А ну покажи библиотеку!
     Щербатов понял:  хочет поговорить.  В кабинете они  закурили, сидя друг
против друга.
     - Новостей  ждешь? -  спросил Емельянов в  упор.- Новостей сейчас  ждут
больше, чем правды.- Он усмехнулся.- Вот так и сидим по углам, ждем: "Может,
меня  минует..." Мы как учим солдата?  В бою под огнем  не лежать! Вперед! И
другие за тобой! Да, в бою просто. Там смелому если  и смерть, так  слава. А
здесь - позор! Ну-ка выйди, скажи громко... Так завтра, кто знал тебя, имени
твоего будут бояться.
     Сломав  папиросу, вдавил  в  пепельницу,  заходил по  кабинету,  хрустя
пальцами за спиной.
     - И ты, коммунист, исчезнешь бесследно, как враг своего народа. И  люди
поверят, что ты - враг. Вот что страшно.
     Он стоял у окна,  смотрел сквозь стекла во двор. Тяжелые плечи опущены,
руки  заложил  за  спину. Сквозь коротко  подстриженные  волосы  на  затылке
блестит чистая загорелая кожа. А Щербатов слушал его и томился от мысли, что
они  вот так  разговаривают,  а отдушина отопления открыта. Он  знал,  какие
тонкие  стены.  Он  нe мог не думать  так: это уже вошло в кровь. И сознавая
весь стыд этого, он все же не мог не мучиться.
     -  Страшные жертвы,-  сказал  Щербатов.- Безвинные  - все  так. Но если
подумать, сколько врагов, каким окружением сжата страна.  Да даже  не в этом
дело. Я только думаю,  если суждено нам во имя  идеи пожертвовать собой, так
даже это не страшно.
     И вдруг  понял: он говорит это не Емельянову, не себе даже,  он говорит
так потому, что их могут слышать. И похолодел от  мысли,  что Емельянов  мог
эта понять. Ведь  он сейчас, в сущности, предавал его. И тем  страшней  было
это  предательство,   что   оно   негласное,  незаметное,   не   вынужденное
обстоятельствами. Ведь он  же в бою не  задумываясь  заслонил  бы Емельянова
собой. Так как же случилось,  что он предает  его  перед  тем  незримым, что
поселилось  в  душе?  Но  Емельянов  не  понял.  Этого  он  думать  не  мог.
Обернувшись от окна, он пристально посмотрел на Щербатова, погрозил пальцем:
     -  Не ври!  Этой  надежды нам не дано.  Идея давно  уже  не  в  жертвах
нуждается,  защиты просит.  Человечество не  сегодня  на  свет родилось, оно
многое видело, о многом успело подумать.
     Он подошел к книжной полке, указал через стекло:
     - Вон у тебя  Анатоль  Франс. Сегодня среди ночи взял случайно  и читал
всю ночь. Есть у него речь в девятьсот пятом году: "За русский народ". И там
он говорят  о деле Дрейфуса. Сейчас даже читать  странно. Казалось бы, иэ-за
чего шум? Не тысячи на каторгу идут, всего один человек. Вот обожди, я найду
сейчас. Это  место. Слова даже непривычные какие-то: "Невинный страдалец"...
Мы уж отвыкли от таких  слов.  Вот! - Он нашел по оглавлению,  раскрыл том.-
Слушай. Это он молодежи говорит:
     "Защищая  невинного страдальца против всех сил  власти и  общественного
мнения, мы  научили вас не  подчинять  их доводам  доводы своего  разума. Мы
научили вас не подавлять в себе голоса совести. Мы научили  вас не сгибаться
перед могущественным преступлением. Мы научили вас провозглашать истину так,
чтобы голос ее звучал сильнее бряцания сабель и рева толпы.  Мы научили вас,
как  должны  поступать  мужественные  люди,  когда  судьи  безмолвствуют,  а
министры лгут." Вот!
     Емельянов некоторое время издали смотрел ему в лицо.
     - Страшно,  что мы сами  помогли укрепить  слепую веру в него  и теперь
перед  этой верой бессильны. Святая правда выглядит страшной ложью, если она
не соответствует сегодняшним  представлениям  людей. Ты  можешь представить,
что  было бы, если б нашелся сейчас  человек,  который по  радио,  например,
сказал бы на всю страну о том, что творится, о Сталине? Знаешь, что было бы?
С этой минуты даже тот, кто колеблется, поверил бы.  И уже  любая жестокость
была  бы  оправдана.  То-то  и   беда,  что   последствия  огромных  событий
сказываются не сразу, через годы и страдания доходят до людей.
     И тут  на  площадке стукнула  дверь лифта.  И оба,  замолчав, некоторое
время вслушивались,  пока не затихли  шаги. Емельянов первый усмехнулся: над
ним и над собой.
     - Вот тебе и все,- сказал он  и, поставив книгу на место, закрыл шкаф.-
Вдуматься - сам начинаешь не верить себе. Мы, два коммуниста, и, чего уж там
говорить, дороже советской власти ничего для нас нет, а  не  то  что  слов -
мыслей своих  боимся  другой  раз.  Слышал новый анекдот? Вечер. Сидит семья
дома.  Вдруг,-  он  показал  в  сторону хлопнувшего лифта,-  звонок в дверь.
Поглядели  друг  на  друга: кому  идти?  Самый  старый  - дедушка. Пошел  он
открывать. До-олго идет по коридору. Вдруг бежит обратно радостный, ноги  за
ним не поспевают: "Не волнуйтесь! Это - пожар!"
     Они только улыбнулись. Смеяться как-то не хотелось.
     Уже  уxодя  и  взявшись за ручку двери, Емельянов помедлил, впервые  за
весь  вечер  мягко, грустно и дружески посмотрел  на  Щербатова.  Долго так,
словно прощаясь. Потом глаза его снова посуровели и он сказал:
     -  Будет  война, но  поражение мы  терпим уже  сейчас. И будут погибшие
безымянные герои, которых могло не быть.
     Он ушел,  оставив в  доме  тяжелое предчувствие беды. Это  предчувствие
томило Щербатова даже ночью, во  сне.  И когда жена вошла будить, он, словно
не спал вовсе,  сел  быстро и  тихо. Было еще темно, только начинали  сереть
окна в стенах. Он увидел белое лицо ее и - шелестящий в темноте шепот:
     - Федя застрелился...
     Все опустилось в  нем  куда-то  вниз до  тошнотного чувства  в  животе.
Дрожащей  рукой,  на  ощупь,  в темноте,  нашел  папиросы,  закурил.  Кто-то
всхлипывал в коридоре,  но это ни болью, ни сочувствием не отзывалось в нем.
Он сидел оглушенный, тупо уставясь в пол.  Емельянов решился. И  прав он, не
прав ли - теперь уж прав. Ни совесть, ничто больше не мучит его.
     Последующие  дни  были  оглушены опустившейся  на  всех тяжестью.  Даже
страха не  было. В служебном  кабинете  и  в доме  Емельянова  той же  ночью
произвели обыск, придирчиво рылись в  его бумагах, самоубийцу увезли, словно
арестовав посмертно, и хоронили негласно. Входя к нему в дом, Щербатов  ясно
чувствовал,  как  переступает через нечто отделившее эту семью ото  всех. Он
подолгу сидел с осиротевшими ребятами: рассказывал им всякие истории, больше
про войну, а хотелось ему посидеть в кабинете Емельянова, подумать среди его
книг.  Но кабинет был опечатан. И всего-то одна пришлепнута на дверях желтая
восковая печать,  но тверда  она, как  закон.  При ней  все чувствовали себя
поднадзорными, оставленными  здесь  жить  до  выяснения  обстоятельств.  Как
потерянные  слонялись  жена и дети  по  квартире, опасаясь  притрагиваться к
вещам,  словно все было уже  не  ихнее,  беззвучно  говорили в  поселившейся
тишине,  и временами у Щербатова путалось, то ли он здесь это видит, то ли у
себя.
     Он  знал:  долго  это  уже не  продлится.  И как-то  перед вечером  ему
позвонили. Он подошел к телефону:
     - Щербатов слушает.
     В трубке молчали. Потом - быстрый шепот:
     --  Дядя  Ваня,  это я.  Толя  Емельянов.  Я не  из дома, я из автомата
говорю. Можно мне к вам прийти сейчас?
     Щербатов cказал:
     - Иди быстро. Мы ждем.
     Толи долго не было, и все это время Аня то подходила к окну  и смотрела
во  двор, то открывала дверь и ждала на площадке. Выскакивала на каждый стук
лифта.  И  когда  он  вошел  и  она  увидела  его  в  передней,  маленького,
стриженого,  всего  как  будто  сгорбленного -  он  неловко снимал  пальто,-
заплакала над ним, зажимая рукой рот, все сразу поняв.
     Он был младше Андрея почти на пять лет. Но жизнь  теперь не спрашивала,
не  смотрела  в  метрики.  За  одну  ночь  детей  делала  взрослыми.  И  так
получилось, что Андрея, старшего, заперли в детской, а разговаривали втроем.
Аня все  подкладывала ему в тарелку, и он ел, стеснялся,  чего не было в нем
прежде, но ел, потому что был голоден. И рассказывал:
     - Мама все эти ночи ждала. Проснешься, а она не спит. Все  ходит, ходит
по дому. Приложит вот так  руки к вискам и ходит.  Руки у нее холодные были.
Она говорила, что ей вспомнить  надо что-то. Но как  же она могла вспомнить,
когда она совсем  не спала? Мы ее  днем  пробовали  уложить, а она все равно
заснуть не может. Какие-то вещи, носки папины начнет перебирать - и забудет.
Сидит с носком в руках. Даже обед забывала готовить. А когда пришли  за ней,
она не волновалась. Разбудила нас, спокойная  такая. Там  штатский был один,
главный над ними. Мама сказала ему, что  хочет  умыться. И пошла в ванную. А
он разрешил,  только  дверь оставил приоткрытой и сам  в  двери  стал. Вы не
думайте, он  не  смотрел  на маму. Он  все  квартиру  нашу осматривал,  окна
пробовал,  как закрываются. А когда они записывать стали,  раскрыли папку, я
увидел,  там  еще  одна папка была, они  ее сразу спрятали. Тоненькая такая,
желтая, и на ней Борино имя  написано:  "Емельянов  Борис". Мама  и Боря  не
видели, я один увидел, но никому не сказал.
     Что-то больно кольнуло Щербатова.
     -- Что ж ты к нам не прибежал сразу?
     Толя опустил глаза в стол:
     - Я боялся, что Борю без меня увезут, боялся оставлять его.
     Но было и другое, что он не сказал им, словно пожалел их,  он, мальчик.
И они поняли это.
     -  А Боря не знал  ничего, он все говорил: "Ничего,  Толька, вот  я  на
завод  поступлю..."  Он  даже  устраиваться  ходил, только его почему-то  не
принимали. Мы с  ним убрали  весь дом, он заботливый такой был эти дни,  сам
завтраки  клал мне в  портфель. И из школы ждал меня, а вечером все уроки со
мной делал. Они позавчера за ним пришли. Ночью тоже. Я сразу  проснулся, как
позвонили. А Боря спал, он же не знал ничего. Они с парадного хода пришли, а
у нас еще из кухни ход есть.  Я  Борю разбудил,  говорю ему: "Ты  беги через
черный ход, это - за тобой. Я долго буду открывать  дверь". Я это еще  давно
подумал. Он сразу хотел бежать, стал быстро одеваться, а потом почему-то сел
на диван и говорит: "Открывай..." И так  его начало всего трясти, мне  прямо
страшно стало, он  ботинки сам не мог надеть. Я когда открыл, они злые были,
что мы долго не открывали, меня оттолкнули, к Боре сразу кинулись. Знаете, у
нас кушетка такая жесткая, он  на ней всегда спал, и боксерские перчатки его
над  ней  висели.  Вот  он там сидел.  А  когда  его  уводили, он  заплакал.
Наверное, потому, что я один оставался. Он же не знал, что меня тоже увезут.
Меня  сразу после него  в детприемник увезли. Там  много таких  детей. И все
время  еще привозят. Дядя Ваня,  я сейчас оттуда прибежал.  Только мне долго
нельзя.  Меня искать  будут.  Меня  там  сфотографировали. Вот так прямо,  с
фанеркой в руках.  И вот  так,-  он повернулся  в  профиль, и  только теперь
поняли они, почему он свежеострижен наголо.- Тетя Аня, вы не плачьте. Вы  не
думайте, там кормят  три раза.  А малышам - у них отдельная  группа до  семи
лет,- им там весело. Они не понимают ничего, качаются на качелях.
     Он  замолчал  и  опять,  как  тогда,  сгорбился  и  сидел  перед  ними,
остриженный  под  машинку,  словно   малолетний  преступник,   почему-то   с
чернильным пятном на голове.
     - Дядя Ваня,- сказал он и поднял на него глаза. И такое жалкое, слабое,
такая мольба была в  них, что свет их обжег.- Возьмите меня к себе.  Кормите
одной картошкой раз  в день, только возьмите оттуда. Я скоро работать пойду.
Я рисовать умею.
     -  Что ты, что ты! - Щербатов вскочил, отмахиваясь не от слов его, а от
того, что  было  в душе вовремя разговора, потому что он давно  все понял  и
ждал. - Что ты! Возьмем, конечно!
     И тогда Аня, не сдерживаясь больше,  бросилась к нему, как мать прижала
к груди его стриженую голову, обливая ее слезами:
     -- Да мы не отпустим тебя никуда!
     Но Толя высвободился из ее рук.
     - Нет, это нельзя. Вы просто не знаете,-  он  говорил с ней так, словно
был старше и опытней.-  Там  порядок  такой...  Вы мне лучше дайте сейчас на
трамвай, а то я и  так долго. А утром  вы придите за мной. Дядя Ваня, вы  не
думайте, это разрешают. У нас вчера за  одним  мальчиком родные пришли. Надо
только сказать,  что  вы  хотите  меня взять  к себе.  И  еще  справки  надо
принести: с работы и  о жилплощади,  что  санитарные условия позволяют. А то
так не отдадут.
     Вдвоем  они  проводили  его на  трамвай.  И  на  остановке  он  еще раз
попросил, как будто понимая все, что они
     должны чувствовать:
     - Только  вы утром сразу придите. А  справки принесете потом. А то  нас
долго не держат там, могут отправить.
     Но до утра была еще ночь.  То, что говорилось сейчас  в  порыве чувств,
завтра предстояло сделать обдуманно, сознавая  все, что с этой минуты берешь
и навлекаешь  на себя. Утром нужно было пойти,  взять  все справки,  сказав,
куда, зачем и о чем.
     Сколько  прошло с того дня, как  они разговаривали?  Вот  здесь у  окна
стоял  Емельянов, заложив руки за спину, и  смотрел вниз, где у подъезда под
фонарем блестела его машина. Теперь Щербатов понимал, о чем  он думал тогда.
Теперь все его слова и сам приезд в тот вечер  окрашивались иным светом, как
всегда,  когда человека уже нет. Смерть его давала всему свой смысл. Неужели
только  неделя прошла с того  дня? И уже нет семьи, и  прибежал к ним  Толя,
единственный  уцелевший  из  всех,  потому  что  был  еще  мал.  Но  в  нем,
десятилетнем человеке, Щербатов чувствовал жизнеспособность  и силу, которые
не  дадут  ему  пропасть. Будет ли эта сила  в Андрее?  Не сговариваясь, они
оберегали его от всего. Но перед жизнью Андрей оставался  беззащитным, и они
знали это.
     Вот и подступило вплотную к Щербатову то, что до сих пор  обходило  его
стороной. Поймут ли когда-нибудь люди, что в иные моменты легче быть героем,
чем остаться  просто  порядочным  человеком? Из тех,  что cгинули в эти годы
бесследно,  сколько  бы  с  радостью, как  великое  избавление, как счастье,
приняли бы на себя во имя  родины любой,  и  тяжкий, и смертный,  труд! И их
именами после гордились бы. Но суждено им было иное.
     Щербатов долго отступал, многим поступился. Этот рубеж был последним. И
на нем,  на  последнем свoем рубеже  он был духом  тверд. Одного  он не  мог
только; защитить от неминуемого свою семью.
     Всю эту ночь  они  с  Аней не  спали,  а едва  только  зазвонили первые
трамваи,  они  оделись, вышли  из  подъезда и через веcь город отправились в
детприемник, где ждал их Толя Емельянов. Так стало у них двое сыновей.
     Что бы ни ждало впереди, Щербатову казалось, он  готов ко всему. Нo его
ждали  совсем  другие  испытания.  Ему еще  должна была  выпасть  удача, ему
предстоял успех.
     Случайно  на маневрах  Щербатов  встретил  старого  товарища, с которым
служба  давно развела  его.  Он как-то не думал  о нем последнее время.  Был
просто  уверен, что его давно уже нет:  тот был заметен  и стоял на виду.  И
вдруг Сергачев приехал на маневры в роли инспектирующего, и они встретились.
И обрадовались,  заново  воскресив  друг  друга.  Сергачев  недавно  получил
крупное   назначение,  ему   нужны  были   люди,  а  за  Щербатовым   ничего
компрометирующего  не  числилось.  Правда,  был  у   Щербатова  выговор   за
политическую близорукость. Но такой выговор, хотя и не являлся поощрением ни
в коей  мере, все же  означал, что владелец его определенную стадию проверки
прошел сравнительно благополучно и мог надеяться. Иными словами, сам он ни к
чему  причастен не  был,  а  только  не  сумел  вовремя  разглядеть  врагов,
орудовавших близко от него. Но, боже  мой, кто  ж  не оиаэался  в  эти  годы
близорук! И Сергачев сказал уверенно:
     - Выговор снимем! Походишь с ним, сколько положено, и - снимем.
     Давно уже  с ним никто  так  уверенно не говорил. Словно  человек  этот
прибыл  иэ другого  мира, где люди прочно стоят на земле,  где каждый  знает
себе  цену.  И в этот мир Щербатову  предстояло теперь вступить равным среди
равных.
     Они расстались,  уговорившись,  что  в  самое короткое время  Щербатова
затребует Москва.
     Он  и  верил,  и боялся преждевременно спугнуть  свою,  так  неожиданно
замерцавшую, счастливую звезду. Но одно ощутил он ясно: он как бы поднялся и
ехал вдруг, недосягаем для тех, в чьих.руках до сих лор полагая свою судьбу,
все свое незащищенное будущее.  Теперь  он был не в  их  ведении.  Это сразу
почувствовали  все. Он неожиданно перешел  в круг людей проверенных, стоящих
как  бы   выше   подозрения.  Это  было  не  просто   повышение,  сослуживцы
почувствовали силу, стоящую за  ним, но видели ее в нем самом и  смотрели на
него новыми глазами, как бы теперь только в полной мере  разглядев. И под их
взглядами Щербатов ощутил, как давно уже не испытанная уверенность вливается
в него.
     Он долго  смотрел на  жизнь глазами человека,  которому логикой событий
предстояло из нее уйти. Сейчас он оставался жить. И масса фактов, которых он
прежде не замечал, открылась ему.  Да, многое меняется к лучшему. Передавали
шепотом, что до  Сталина дошла все же некоторые сведения, и он запросил: что
же происходит? И когда ему доложили, сколько посажено, Сталин  рассердился и
сказал: "Хватит!" После Щербатов с  великим  стыдом вспоминал, как он слушал
это и радовался, и сам  передавал... Но в тот момент он увидел в  этом факте
только одно: наступила пора смягчения. Еще  недавно  печаталась  карикатура:
черная, железная, вся в шипах рукавица,, в ней зажат жалкого вида
     человечишка с  выдавленным  из  него длинным языком.  Это  были "ежовые
рукавицы". И вот Ежова не стало. И это тоже, должна быть, к лучшему.
     Тот  подъем,  который Щербатов ощущал в себе, он  чувствовал  сейчас во
всех  людях.  Страна  встречала  полярников,  славила   своих  героев.  День
начинался бодрое музыкой. Гремели  марши, песни Дунаевского сами вливались в
кровь.  Под  них  легче дышалось, веселей было  ступать по земле. И  строила
страна небывалыми темпами. Цифры поражали, если сравнивать, что было, с тем,
что есть.  Две сотни танков и  бронемашин  насчитывалось  в Красной  Армии к
началу  тридцатых годов, да  и  они  годились  больше для парада. Страна  не
выпускала ни тракторов, ни самолетов, ни автомобилей. Вся эта промышленность
была создана, и тысячи танков, тысячи самолетов получила Красная Армия.  Это
же  факт. Уже Европа  осталась позади по общему объему производства, впереди
маячила одна лишь Америка.
     Глазами военного  человека  Щербатов видел  происходившие  изменения  и
оценивал  их.  В глубоком тылу -  на  Волге,  в предгорьях  Урала, в  степях
Западной  Сибири  -  выдавалась  новая мощная база  металлургии, энергетики:
второй Баку, второй  Донбасс. Война грозила с Запада, и вот  в самой глубине
страны,   недосягаемой   для   авиации,   закладывался    новый    фундамент
боеспособности  армии.  А вскоре  через всю страну Щербатов  ехал на Дальний
Восток  к  новому месту службы. Здесь отгремели последние залпы  гражданской
войны,  здесь заканчивалась его боевая юность. И вот он  снова ехал туда.  И
снова был  молод,  чувствовал подъем  сил, хотелось ему трудного, настоящего
дела. Как он истосковался по нему!
     Соседями его по  купе были три  полковника, все милые люди, тоже, как и
он, получившие новые назначения. Они ехали к месту службы, после туда должны
были прибыть  семьи, а сейчас  они чувствовали себя холостяками, получившими
неожиданную свободу. И во всем  вагоне, где по коридору, по мягким  ковровым
дорожкам   прогуливались   пассажиры,    покачиваясь    в   такт   рессорам,
останавливались у окон покурить  перед  мелькающими за стеклом  телеграфными
столбами и медленно  поворачивающимися бесконечными пространствами, а матери
вели умывать нарядных  детей, опекая их  по дороге  и гордясь,- во всем этом
вагоне  вместе  с  запахами  еды,  одеколона  и  дорогих папирос  стоял  дух
довольства, вежливости и благополучия. Но особенно весело было в их купе. За
окном -  мороз,  снежные поля, а сквозь  обтаявшие мокрые стекла  светило  в
искрилось горячее солнце.  И огромные  южные груши на столе, будто ржавые на
белой  салфетке,  и  виноград  из  вагона-ресторана,  холодный,  весь  еще в
опилках. А под стол они, четыре полковника, словно школьники, прятали пустые
бутылки. И  на  станциях кто-нибудь выбегал и возвращался, впрыгнув  уже  на
ходу. Тогда  отодвигались груши и виноград и ставилась посреди стола горячая
картошка, которую только что в чугуне, укутанном в  ватник, обеими варежками
прижимала  к  груди заиндевелая баба, ставились морозные,  прямо  из рассола
огурцы, хрустящие  ледком...  А  потом  другой кто-то  хватался  за  шапку и
выскакивал на станции, чтобы не остаться в долгу.
     Были ли дни сомнений?  Он пережил и видел, как в их доме одно за другим
гасли окна и дом пустел, а потом  вновь начал заселяться. И уже другие люди,
свежевыбритые и позавтракавшие,  по утрам  выходили из подъездов, в те самые
персональные  машины,  сиденье   которых   еще  не  успело  остыть   от   их
предшественников, и  ехали  в те же, недавно опроставшиеся  должности.  И во
всем  их облике  была  поражающая  незыблемость.  Словно  с  ними  не  могло
случиться то, что случилось с  их предшественниками, а пульс жизни, бившийся
до  сих  пор  учащенно, неровно, теперь, при  них, обретает свой  нормальный
ритм. И не  видели, что они - перекладные, которых еще много будет сменено в
пути.
     Поезд дальнего следования в  потоке жизни нес Щербатова  через  страну,
укачивая все тревоги на своих мягких рессорах, в тепле и чистоте, и то самое
ощущение  прочности бытия,  которое поражало  в  других, по  каждой  жилочке
вливалось ему в кровь, наполняя уверенностью.
     На  маленькой  сибирской  станции  посреди  тайги  он  выскочил  купить
что-либо.  Одна-единственная баба, прячась  за  вагонами,  продавала курицу.
Пока он рассчитывался, баба, закутанная в три платка, все озиралась быстрыми
глазами, не идет ли милиционер,  и  это казалось почему-то  смешно. Хлопьями
отвесно  падал  снег, по  ту  сторону путей к приходу поезда  играла музыка.
Разогретый  вином, выскочивший из  тепла в  одной  гимнастерке, не  чувствуя
мороза, Щербатов обогнул  последний вагон и с  горячей, капающей  бульоном и
жиром  курицей в руке,  которую он  держал за  ножки, чтоб не обкапать себя,
представляя заранее, какое  оживление попутчиков вызовет сейчас, побежал  по
перрону вдоль  поезда. Он не сразу понял, что происходит впереди. На  столбе
репродуктор передавал вальс Штрауса, а  перед ним по всему дощатому перрону,
на  снегу стояли на коленях люди в  арестантской одежде  и без шапок. Вокруг
них возвышалась охрана с винтовками, считая по головам. Щербатов увидел лицо
ближнего к  нему  пожилого арестанта, на которого он чуть  не наскочил. Снег
падал на  его  желтый высокий  лоб со  втянутыми  висками, на  остриженную и
неровно  обросшую  сединой  голову.  Подняв  худое  лицо с большими  черными
влажными  глазами, он слушал  музыку, и целый исчезнувший  мир был сейчас  в
этих никого не видящих глазах.
     На Щербатова, хрупая валенками по  снегу, надвинулся конвоир в дубленом
полушубке. Между бараньим мехом воротника и мехом ушанки - молодое, красное,
дышащее паром, свирепое на службе лицо:
     - Пройдите, товарищ полковник. Не скапливайтесь... Запрещено.
     Щербатова оттеснили на край платформы, и радостный зимний день с мягким
светом солнца и хлопьями падающим снегом померк. Но много раз после Щербатов
вспоминал эту платформу, людей, стоящих на коленях, и  с мучительным  стыдом
видел  себя,  хорошо  поевшего, красного  от вина,  счастливого,  с  горячей
курицей в руке, набежавшего на них.
     Щербатов поставил книгу на полку, втиснул  рядом с ней брошюру, которую
в свое время  искал  несколько  ночей  подряд, перерыв  библиотеку.  Стоя  в
дверях, оглядел комнату. В  эту последнюю предвоенную  ночь все вещи  в  ней
стояли так, как они уже останутся в памяти.
     Он взял с  собой только бумаги и карточку сына со стола. А когда прятал
их  в планшетку, в дверь позвонили. Это Бровальский  заехал за ним. Щербатов
закрыл квартиру на ключ, посмотрел на  него,  держа на ладони, и, так  и  не
решив, что с ним делать, сунул в карман.
     Уже рассветало, когда они ехали  по городу.  Город спал крепким на заре
сном. И взрослые люди, и дети, пригревшиеся в кроватях под утро, досматривая
свои последние мирные сны.
     В штабе молчали все телефоны,  по  линиям связи - ожидание  и тишина. И
все командиры были в сборе. Стоявший в углу лицом к карте начальник разведки
корпуса сказал вдруг:
     - А у меня сын родился.
     - Что? - спросил Сорокин, не поняв.
     -  У меня сын  родился. Прошлой  ночью.  Вот как  раз  в  пять утра. Мы
почему-то ждали дочь.
     Бровальский посмотрел в окно, где было уже совершенно светло, и сказал:
     -  Пожалуй,  пора  выключить  свет.  И  подошел  к выключателю,  а  все
почему-то  посмотрели на него. Дальнейшее произошло настолько  одновременно,
что в сознании слилось в одно действие. Бровальский  поднял руку, дотронулся
до выключателя  -  и во дворе из кирпичной  стены гаража взлетел  куст огня,
словно это он рубильником включил взрыв.
     Когда  все  вскочили  на  ноги,  комната  уже  изменилась  непоправимо.
Опрокинутые вещи, выбитые  взрывной  волной стекла,  запах тола. А за окном,
повиснув на проводах, качался срубленный телеграфный столб.
     Взрывы уже раздавались в городе, низко над домами свистело и выло, а со
стороны границы надвигался тяжелый гул: шли самолеты.
     -  Всем на запасной КП! -  крикнул Щербатов, и чувство,  что  он что-то
забыл, заставило его оглянуться вокруг себя.
     В углу у карты все так же стоял начальник разведки Петренко, смертельно
бледный, и смотрел на него.
     - Беги к ним,- сказал Щербатов,- Отведешь в бомбоубежище - вернешься!
     Из того, что после видел он на войне, быть может, самыми страшными были
эти первые часы в гибнущем городе. Уже  возникли пожары  и горел на  окраине
спирто-водочный  завод,  и  среди  пожаров  и  взрывов  из  рушащихся  домов
выскакивали раздетые люди, успевшие только  проснуться, кидались  под защиту
стен,  и  каменные  стены рушились, погребая их под  собой.  Они метались  и
бежали  под  прицельным  огнем  артиллерии и попадали под огонь, а сверху, с
неба,  падали  бомбы.  И крики обезумевших матерей, среди  бедствия и смерти
сзывающих  детей своих,  вид беззащитности  взрослых, бессильных даже  собою
закрыть,  спасти  детей,- это  было  самое страшное. Мгновения  вмещали  всю
жизнь,- и прожитое, и то, о чем уже никто не узнает никогда.
     Какая-то  женщина  в  больничном  халате,  прижимая  ребенка  к  груди,
кинулась наперерез его машине. Он  увидел одновременно  ее и далеко за нею в
центре города церковь.  Из бока церкви дохнуло  вдруг  облако дыма,  красной
кирпичной пыли и известки, и белая, к богу вознесенная колокольня с куполом,
уже горевшим  в  лучах  взошедшего  солнца,  мягко  и беззвучно  осела вниз,
разрушаясь на глазах.
     - Иван Васильевич!
     - Люба! -  крикнул Щербатов, узнав  ее. Это  была  жена Петренко, почти
девочка,  кончившая школу год назад, босая, с длинными  по спине волосами, с
грудным ребенком, которого она еще не умела держать на руках.
     -  Иван  Васильевич,  они  бросили  бомбу  на  роддом.  На  всех.  Иван
Васильевич, что же это? Где Коля?
     - Люба!  -  крикнул Щербатов, стоя в машине и  не слыша своего  голоса,
потому что  над  ними  проходили  немецкие  самолеты и рев их моторов глушил
все.- Бeги туда. Вон - бомбоубежище. Я скажу Коле, где вы.
     Он  сам показал  ей рукой, куда бежать,  и  она послушно  побежала.  На
короткий  миг возникла она в  темном проеме  дверей  - в больничном коротком
халате, босая с ребенком  впереди себя,- и там взлетел взрыв. На  том месте,
куда  успела она ступить. И не  было уже  ничего,  только  дымилась воронка.
Единственный  след, оставшийся от них на земле,-  был  след ее босых ног  на
булыжнике мостовой, маленькие кровавые следы: она босиком бежала по стеклу.
     Зная,  что  уже ничем нельзя помочь, Щербатов все  же шел туда. За  ним
тенью шел его адъютант. И тут возник новый звук. Стремительный, врезающийся,
острый, он несся с неба.
     - Товарищ генерал!
     Весь  напрягаясь под визгом летящих сверху бомб,  адъютант стоял  перед
ним, протягивая чистый платок и что-то  говорил, со  страхом указывая ему на
лицо.  Щербатов строго посмотрел  на платок в руке адъютанта. Полуоглушенный
взрывом, он плохо слышал, плохо соображал. Он увидел кровь у себя на  рукаве
и опять оглянулся на дом, к которому только что бежала Люба Петренко.
     Улица  вдоль  была  пуста.  Все,  что только  что  бежало  и металось,-
исчезло, распластанное под этим свистящим,  в душу нацеленным, острым визгом
бомб. Щербатов  стоял  посреди улицы, глядя вверх.  Самолеты  кружились  над
вокзалом,  низко  проходили  над  крышами  домов,  сбрасывали бомбы и  снова
заходили  на круг,  планомерно и  методично. Они  кружились  в чистом  небе,
освещенные снизу  восходящим  солнцем,  и никто  по ним не стрелял. Ни  один
зенитный разрыв не встревожил  их. А там, в  районе вокзала, стоял отдельный
зенитный дивизион, Щербатов знал это.
     Он вскочил на подножку машины, рукой держась за дверцу, крикнул шоферу:
     - Давай туда! Скорей!
     Когда  он примчался  к зенитчикам, вокзал уже  горел.  И горел на путях
пассажирский поезд, только что прибывший из Москвы.
     Но  то,  что он увидел рядом  с вокзалом, было еще страшней. Он  увидел
целые,  приведенные  к  бою  зенитные орудия и ни одной воронки вблизи  них.
Расчеты стояли у расчехленных орудий, смотрели в небо и не стреляли.
     - Командира дивизиона ко мне!
     К нему выскочил майор. Щербатов смотрел на него онемев.
     - Ты... ты - живой? И не стреляешь?
     Майор только вытягивался перед ним. А над ними в дыму носились немецкие
самолеты и бомбили, и гонялись за людьми, хлынувшими от вагонов в поле.
     - Товарищ генерал, мне приказ... Мне приказано не стрелять! Не отвечать
на провокацию!
     Не владея собой, Щербатов потянулся  за пистолетом. В этот момент он не
думал,  не  способен был  думать о том, что  перед ним стоит не виновник,  а
результат  -  бледный,  изо всех  сил  тянущийся по  стойке  "смирно" майор,
готовый вот так принять смерть, но уже не способный понимать что-либо.
     Когда  сбили  первый  самолет  и  привели  выбросившихся  на  парашютах
летчиков, Щербатов здесь же, на батарее, допросил их. И старший из летчиков,
с  обгорелыми  волосами,  в  прожженном  до  тела обмундировании, на вопрос,
почему  они не бомбили зенитные орудия,  сказал, презрительно усмехнувшись в
глаза:
     - Мы знали, что им дан приказ не стрелять.
     А после,  уже  в окружении,  Щербатов  своими  глазами прочел директиву
наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось:
     "1. Войскам всеми  силами  и средствами обрушиться на вражеские силы  и
уничтожить  их  в районах,  где они  нарушили  советскую границу. Впредь  до
особого распоряжения наземным войскам границу не переходить".
     Далеко позади  отпылала  граница. Только  колонны пленных и встречно на
восток  идущая  немецкая техника пересекали теперь  ее. И Щербатова поразили
эти  слова:  "Впредь до особого распоряжения  наземным  войскам  границу  не
переходить". Неужели еще в тот момент не поняли всего.
     Там, в директиве, был и такой пункт:
     "Разведывательной  и  боевой  авиации  установить места  сосредоточения
авиации  противника  и  группировку  его  наземных  войск.  Мощными  ударами
бомбардировочной  и  штурмовой  авиации  уничтожить  авиацию  на  аэродромах
противника и разбомбить основные группировки его наземных войск..."
     Но  уже  не  было самолетов, способных выполнить это. Они  погибли  под
бомбами на своих аэродромах, не успев  взлететь, и раньше, чем был  подписан
для них этот приказ.
     Щербатов прочел эту директиву много дней спустя, потому что 22 июня в 7
часов утра, когда она  была отдана, уже не существовало средств связи, чтобы
передать  ее войскам. Ее  случайно  нашли  в лесу,  в бумагах разбомбленного
штаба, в зеленом сундучке, на котором, словно закрыв его  своим телом, лежал
убитый офицер.



     В тот час, когда приказано было корпусу стать в оборону и ждать, судьбы
многих сотен и тысяч людей были решены. Жизнь их могла бы пойти одним путем,
но слово было сказано, решение принято, и с этого момента им  предстоял иной
путь,  иная судьба. Однако сами люди, чьи судьбы  непоправимо переменились в
этот час, ничего об этом не знали и  еще не  чувствовали.  И даже те из них,
кто видел, как ранним утром  командир  дивизи Тройников  уехал  к  командиру
корпуса, а после возвратился  оттуда  злой, даже они не видели  связи  между
этой  поездкой и своей дальнейшей судьбой.  Они были заняты своими заботами,
радовались успеху, и летнее утро  оставалось для них летним утром, а  тишина
была  просто тишиной,  в ней еще  не чувствовалось тревоги.  И для Гончарова
ничего в это утро не переменилось. Закусив в зубах пшеничный колосок, он шел
полем к себе на огневые позиции и думал о Наде, о том, как она сказала: "Ой,
товарищ старший лейтенант, так напугали, прямо слова сказать не могу". Шел и
улыбался.
     Было  с  утра  жарко  и сухо,  и в  хлебах,  стоявших  ему по  грудь, в
безветрии и духоте, гимнастерка прилипла  к спине.  С выцветшего желтоватого
неба солнце светило сквозь мглицу. Изредка у немцев  бухало орудие. Гончаров
на  слух  провожал невидимый  полет  снаряда,  потом из спелого,  блестящего
соломой поля  взлетало  грязное облако  дыма  и  земли  и  долго  стояло над
хлебами, росло, не колышимое ветром. А за  ним текла, струилась в прозрачных
волнах плоская даль,  словно это  хлеба бесцветно дымились,  вот-вот готовые
вспыхнуть под солнцем.  Но  когда  с полдороги Гончаров  свернул в березовый
лес, сразу будто в другой мир попал. Тут еще только  просыпалось утро, сырое
и  сумеречное. Пока он шел, мелькая  за деревьями, выскакивая из-за стволов,
блестело в мокрой листве солнце,  и вызревшая трава под ним матово  дымилась
холодной росой. Мелкие семена налипали Гончарову  на  голенища,  а позади по
распрямляющейся траве тек за сапогами сочный зеленый след.
     В кустах, среди которых, моя корни, тек мелкий ручей, Гончаров напился,
ополоснул  горячее лицо и  уже  подымался, упершись в землю  ладонями, когда
заметил в ручье  бритву.  Кем-то  оброненная,  она лежала,  раскрывшись,  на
камнях  под  водой и  в преломленном,  попавшем на  нее луче солнца блестела
сквозь воду. Радуясь неожиданной удаче, Гончаров ступил в ручей - вода сразу
же замутилась от  поднявшегося со дна черноземного ила,- поднял бритву. Стоя
обеими ногами в воде, сквозь  кожу  сапог  чувствуя родниковый холод и напор
струи,  он  рассматривал  блестевшее на  солнце мокрое  лезвие,  раскрывая и
складывая его.  Бритва  была  наша,  обронена  недавно:  она  еще  не успела
заржаветь.
     Вдруг Гончаров почувствовал  какое-то беспокойство  и обернулся. Словно
на  него  смотрели из леса.  Но все  было спокойно.  Над ручьем в сырой тени
кустов  звенели  потревоженные  комары.  Только подувший ветер  донес  запах
падали. Наверное, где-то поблизостж лежала  убитая лошадь. Гончаров перебрел
ручей,  впереди  деревья редели, за ними была поляна,  освещенная солнцем, и
внезапно за стволами берез он увидел машину. Наша,  крытая санитарная машина
стояла, воткнувшись радиатором в кусты,  один бок ее и стекло кабины с одной
стороны блестели на солнце.  И  он опять,  еще сильней почувствовал  смутное
беспокойство. Во всем была  неподвижность, особенно в этой брошенной машине,
начавшей уже зарастать. Она стояла в высокой траве, нигде вокруг нее не было
видно  следов,  и трава росла выше  подножек.  Гончаров осторожно обошел ее.
Задние  дверцы с  разомкнувшимися половинками красного креста были  открыты,
между ними на нитях  паук  распял паутину. Вся в мельчайшей росной пыли, она
блестела  на солнце, а из глубины, из сумрака, с цинкового пола мученической
улыбкой  скалились белые  зубы на  распухшем черном лице.  И тяжкий  густoй,
разящий дух  шел  из-под прокаленной  солнцем  металлической крыши так,  что
Гончаров  отступил, задержав дыхание.  Он едва не споткнулся о другой  труп,
лежащий  в  траве.  Это  был  молодой  светловолосый красноармеец. Он  лежал
ничком, кто-то уже  лежачему с близкого  расстояния выстрелил  ему  в  спину
между  лопаток,  пригвоздив  к  эемле. Края  гимнастерки  вокруг  раны  были
обожжены и присохли к спине.  Так он  и  застыл в  последнем усилии, пытаясь
ползти.
     И только тут Гончаров увидел, что  по всей  поляне  лежат  убитые.  Уже
поднялась и сомкнулась трава, но реденькая  была она над ними. Гончаров  шел
от одного к другому,  как по следу. Посреди  поляны лежал  капитан  в  одном
хромовом  сапоге,  натянутом  на  сильную  напряженную  икру.  Другая  нога,
перебитая  выше  колена, вся в  бинтах,  как в валенке,  была  неестественно
вывернута  в сторону от  туловища  пяткой  вверх, из  бинтов торчали осколки
сломанной  деревянной  шины.  Его  волокли  за  раненую  ногу,  и  по траве,
размотавшись, протянулся бинт,  белый, в кровяных пятнах. С желтого мертвого
лица властно хмурились густые брови, и весь он как бы силился встать.
     А рядом - почти мальчик, стриженный под машинку, голый по пояс и босой,
всей грудью, руками, лицом приласкался к нагретой солнцем земле, будто спал.
Между  пальцами  его  босых ног  пробилась трава, придавленный  боком кустик
земляники  криво  тянулся  вверх, и  на нем, рядом с мертвым телом, краснели
темные перезревшие ягоды.
     Не колышимая ветром, блестела трава на солнце, круг синего неба смотрел
сверху, как в колодец, жужжали пчелы над мокрыми от росы цветами. И Гончаров
вдруг  услышал особенную  тишину над  этой  поляной, полной  солнца и света.
Тишину смерти. Словно  на  миг своими глазами увидел вымерший мир.  И так же
светило  солнце и тянулась трава к свету, Но  пустота и вечный покой были  в
этом сияющем немом мире.
     Орудийный  выстрел раскатился  за лесом.  Гончаров проследил его полет,
снова оглядел  поляну и тут, на  самом ее краю,  в кустах  увидел еще одного
убитого.  Он  подошел.  Это  была  девушка.  Медицинская  сестра,   наверное
сопровождавшая машину.  Портупея и гимнастерка на ее груди были разорваны, в
траве белели раскинутые голые ноги в сапогах.  С  запрокинутого в  куст лица
узкими полосками белков глядели  закатившиеся глаза, рот разбит, и из черных
запекшихся губ белели эмалью обсохшие  на  ветру  мертвые  зубы. А по  щеке,
заползая в рот, по  глазницам сновали  рыжие  лесные  муравьи, и среди  них,
срываясь и жужжа, карабкалась оса.  Вся  земля вокруг была истоптана, изрыта
каблуками  сапог, как копытами,  валялись выеденные жестянки из-под немецких
мясных  консервов.  Гончарова вдруг затрясло. С отекшими кровью  кулаками он
стоял над  ней, раскачиваясь и стоная. Его душило.  Он оглянулся вокруг себя
тоскливыми глазами, впервые испытав такое нестерпимое желание бить.
     Надо  было  взять  у  мертвых  документы,  надо  было  что-то  сделать.
Задерживая  дыхание,  он  нагнулся,  расстегнул  карман  гимнастерки.  Когда
доставая    удостоверение,   случайно   коснулся   пальцами    ее   мертвой,
каменно-твердой груди и  вздрогнул. А с фотографии  на удостоверении глянуло
на  него  оживленное личико в  кудряшках,  распахнутые  навстречу  нечаянной
радости глаза.
     Он  пошел обратно  к  машине, заглянул в  кабину, в кузов, под низ. Ему
хотелось похоронить хотя бы девушку. Чтобы ничьи глаза больше  не видели ее.
Он обыскал все вокруг - лопаты не было. Тогда  он нарвал  две большие охапки
травы и завалил ее сверху.
     Уже отойдя шагов сто, Гончаров достал портсигар, губами вытянул из него
папиросу. Он выкурил ее в несколько затяжек, ничего не почувствовав. Выкурил
следом вторую, только тогда немного отпустило в груди.
     Когда он вышел на батарею, орудийные расчеты завтракали. Пушки стояли в
вырытых ночью окопах, и ближнюю обхаживал наводчик с тряпкой в руке, обтирая
росу   с   толстостенного,   не  прогревшегося  на  солнце  ствола,  маслено
блестевшего из-под тряпки. Батарейцы сидели тут же на огороде, посреди гряд,
вокруг эмалированного  таза.  В  него комом  вывалили круто  сваренную,  еще
горячую  пшенную  кашу, и  замковый прямо  из  подойника лил в  таз  парное,
пенящееся  молоко,  а  рядом  стояла  хозяйка,  смотрела на  бойцов  добрыми
глазами.
     По  всем  деревням,  отбитым  ночью  у  немцев, шла  сейчас  особенная,
возбужденная жизнь. Бойцы, как  к себе домой, бегали в деревни, возвращались
кто с крынкой молока, кто  с хлебом  под мышкой. Другим прямо в окопы несли.
Еще не  на километры  даже отодвинулся  фронт, но  люди,  надеждой  опережая
события, верили, что самое страшное позади, война, пройдя через  них, пойдет
теперь дальше и дальше от их мест. И в великой благодарности  за избавление,
с  радушием и застенчивостью женщины -  готовили и несли в  окопы, кормили и
стирали, словно  бы все это - и окопы, и  деревня - стало теперь одним общим
домом. Но среди большого и общего, среди тысяч бойцов у  каждой  теперь были
свои, чем-то как бы родные: те что окопались ближе к ее огороду. И в батарее
Гончарова каждая пушка теперь была чья-то, не безнадзорная.
     Хозяйка  взяла подойник и пошла  через подсолнухи к  деревне,  командир
огневого взвода Седых, по годам  едва ли не самый  молодой во взводе, увидев
комбата и гордясь, что у него все так  по-хозяйски, по-семейному,  а  сам он
как отец в семье, пригласил басом:
     -- Завтракать с нами, товарищ комбат!
     Гончаров сел,  посмотрел на молоко, посмотрел на ложку, которую  подали
ему. Встал:
     - Слейте на руки кто-нибудь.
     Тот  же замковый, что  лил из ведра  парное молоко, сбегал  с котелком,
принес воды. Гончаров долго мыл руки, все что-то не мог с них смыть.
     Когда он сел и все сели, он вдруг увидел на отдалении без охраны немца.
Немец  сидел  на   земле,  а   вокруг  него  стояли  деревенские  ребятишки,
разглядывали  его,  шепчась между собой.  Немец  был тупого  вида,  пыльный,
серый, и все на нем было тесное, особенно мундир  был тесен в плечах. В косо
торчащей вверх пилотке над оттопыренными толстыми ушами, с мясной, мокрой от
пота  складкой на затылке,  он расширялся книзу  - от головы  и плеч к заду,
которым  сидел  на  рыхлой земле.  Жгло сверху  солнце,  и  немец  был  весь
отсыревший, мокрыми  ладонями  он  суетливо  вытирал  мокрые блестящие щеки,
тесный  потемневший  воротник  мундира  впитывал в себя  пот.  Он обернулся,
что-то почувствовав, и из глаз в глаза сквозь разделявшее их незнание языка,
на котором  каждый  из  них  говорил  и  думал,  Гончаров  на  короткий  миг
беспрепятственно  заглянул в  его смятенные,  завилявшие под взглядом мысли,
заглянул в чужую душу.
     Долго после этого  он сидел, слыша в ушах только удары  своего  сердца,
следя за тем, чтобы рука, которой он нес ложку ко рту, не дрожала.
     Командир  орудия Королев,  черный от загара, коренастый, с широкоскулым
лицом, положил  в  отдельный  котелок  каши, ложкой  отлил туда  молока и  с
котелком направился к немцу.
     - Назад! - крикнул Гончаров  так,  что тот, вздрогнув, остановился. Все
испуганно оглянулись на  командира  батареи, перестав  есть.  Гончаров сидел
белый.  В наступившей  тишине бойцы,  чувствуя  себя неловко,  старались  но
смотреть друг на друга.
     И тут стало слышно  гудение самолетов. С поля  - издали казалось, очень
низко  - шли "юнкерсы". Они  приближались, и все,  на  какой-то миг  застыв,
смотрели  на  них. Словно  вспугнутые  воробьи с грядки,  кинулись к деревне
мальчишки; отчаянные женские голоса уже скликали  их.  И от дальнего  орудия
неслось протяжное:
     - Во-оздух!
     "Юнкерсы" шли медленно, уверенно, от них невозможно было оторвать глаз.
     - Всем - в ровики! - закричал Гончаров.
     Самолеты, перестраиваясь, заходили на деревню  со стороны  солнца, и во
всех окопах вслед им поворачивались головы.
     -  Сейчас  дадут!  - будто  радуясь, говорил  кто-то  знающий  быстрым,
захлебывающимся голосом.- Сейчас они нам дадут!
     Первый "юнкерc" пошел в пике, включив сирену. Гончаров  сам не заметил,
когда  зажмурился,  ткнулся  лбом  в колени.  Вой сирены, металлический визг
бомбы, уже оторвавшейся, нацеленной, пошедшей - все  это неслось к  земле. И
меньше,  меньше наверху  оставалось воздуха,  острый визг врезался в  уши, в
сердце, распирая его, и спиной, всем телом,  затылком, вобравшимся в  плечи,
чувствовалось, как  она летит... Гончаров пересилил  себя, открыл глаза.  Он
увидел вдруг замерший, в последний раз сверкнувший солнцем мир. И с грохотом
рванулась земля кверху.
     Мимо  окопа  из  черного  дыма  в дым  промчалась корова.  Она  неслась
безумным галопом, по всему ее боку от лопатки вниз блестела кровь.
     С новым взрывом кто-то  пахнущий потом, горячий, живой свалился сверху.
Вздрагивая  всем  телом,  прижимался  сильней.  Грохнуло.  Посыпалась  земля
сверху. Гончаров  высвободился.  В  поднятой  взрывом пыли на  него  смотрел
командир взвода Седых. Пот каплями блестел в морщинах лба,  в  крупных порах
кожи, на верхней губе. Из голубых распахнутых глаз рвалось безумное веселье.
И тут за ним,  на  поле, Гончаров  увидел, как с  серой земли  вскочил серый
немец, побежал, пригнувшись.
     Сверху шел в пике "юнкерc",  блестя на солнце белыми вспышками.  И  еще
раньше,  чем  Гончаров  успел  выхватить  пистолет,  пулеметная очередь косо
хлестнула  по  земле,  по  брустверу  окопа.  Весь заламываясь  назад, немец
схватился за поясницу, оседая на подогнувшихся коленях, повалился на бок.



     Из машины Щербатов видел, как кружатся вдали, устремляются вниз и снова
кружатся над чем-то немецкие бомбардировщики. Но  деревня,  над  которой они
кружились, и сами взрывы на таком расстоянии снизу не были видны.
     Щербатов  сидел  впереди,  рядом  с  шофером,  а  сзади  -  адъютант  и
Тройников,  сопровождавший  командира  корпуса, поскольку  тот  находился на
участке  его   дивизии.  За  ними,  соблюдая   интервал,   следовала  машина
Тройникова.
     Две легковые защитного цвета "эмки" скатились в лощину, и оттуда уже не
стало видно самолетов.  Машины  выскочили  из лощины на  другой ее стороне и
врезались в хлеба, скрывшись в них  целиком. Колосья били в ветровое стекло,
по дверцам, по крыше, наполняя машину царапаньем и стуком, падали, сбитые на
капот,  и  узкий  просвет  неба   впереди  был  весь  в  качающихся  усатых,
стремительно выраставших и несшихся навстречу колосьях.  Вдруг хлеба с левой
стороны упали, открылся простор  скошенного  поля. Впереди рассыпанной цепью
на  стену  хлебов шли  косари, за  ними  - бабы, подставляя  согнутые  спины
солнцу. Издали показалось в первый  момент, что это деревня,  как в старину,
дружно вышла на покос. Только уж очень  на подбор  молоды  и  необычно одеты
были мужики  -  в  солдатских  сапогах,  в  военных  галифе,  в  пилотках, в
распахнутых  гимнастерках,  а  иные  вовсе  в  нательных рубашках.  Неумело,
вразнобой, по-городскому замахиваясь косами, они шли  передом. А  косившие с
ними и вязавшие следом бабы были старше  их по годам - солдатские жены, быть
может уже вдовы солдатские. Щербатов, быстро обгоняя, проезжал мимо них, они
оборачивались, иные  не  разгибаясь, и  радость, молодившая и украшавшая  их
лица, брала за  сердце. Это была  радость несбывшегося, того,  что должно  и
могло быть. Но работали  они в  этот выпавший среди войны мирный день,  как,
наверное,  никогда до войны не работали, словно даже не знали, что так можно
работать.
     Щербатов остановил  машину, и трое  ближних к  дороге  косарей,  шедших
передом, обернулись на него с занесенными под шаг и в такт косами. Двое были
молоды, стрижены под машинку, оба в гимнастерках с ремнями косо через плечо,
в пилотках поперек головы.  Потные и веселые, они друг перед другом нажимали
изо всех  сил, как мальчишки  наперегонки. Третий,  в белой на ярком  солнце
рубашке,  с низко надвинутым на лицо лаковым козырьком и морщинистой, высоко
подстриженной, коричневой шеей, был  в  годах, не так силен, но шел играючи,
легко  и, широко махая  косой, .настигал  их.  Они  все  трое обернулись  на
подъехавших,  и в  первый момент в  их  оживленных лицах было одинаковое  от
общей  работы выражение азарта и как  бы превосходства  над теми, кто с ними
сейчас  не  косил.  Но  уже  в  следующий  момент  старший,  бросив  косу  и
поправляясь на бегу, подбежал  к  командиру  корпуса,  с  выправкой  старого
строевика взял под козырек.
     -  Товарищ генерал! Третий батальон девятьсот шестнадцатого стрелкового
полка,- не робея под взглядом командира корпуса, докладывал он,-  в перерыве
между  боями  помогает  гражданскому населению.  Докладывает  командир полка
подполковник Прищемихин.
     И, сделав  положенный шаг в сторону, он как бы открыл обзору начальства
все поле  и солдат, только что работавших, а сейчас стоявших на нем,  и баб,
глазевших издали с любопытством. Щербатов продолжал смотреть на Прищемихина.
То крестьянское, что не  так  замечалось в  нем,  одетом в полную форму, при
знаках различия  и ремнях, отчетливо проступало теперь, когда  он  под ярким
солнцем  в белой  нательной  рубахе  и  пыльных  сапогах  стоял  в  пшенице,
загорелый дотемна  тем особым  загаром, каким  загорают только работающие  в
поле  крестьяне и солдаты. Рука его, коричневая с  тыльной стороны и светлая
на ладони, натертая древком косы, едва заметно дрожала у виска.
     - Не слишком ли затянулся у вас тут перерыв между боями, а?
     Никак не отвечая на вопрос, поскольку ответ начальство само знает  и не
для того опрашивает, чтобы  советоваться, Прищемихин отдернул руку от виска,
стоял по стойке "смирно", не отрываясь смотрел командиру корпуса в глаза.
     За долгую  службу в армии, а может,  просто потому, что характер был  у
него  такой,  Прищемихин  всюду,  где  он  оказывался   старшим  по  званию,
чувствовал  себя ответственным  за  всех  и  за  все,  за подчиненных  и  не
подчиненных. Когда ночью его  полк взял эту деревню, полную попрятавшихся от
боя баб, детишек и  стариков, cидевших по погребам и подпольям, и когда  все
они, натерпевшиеся страха, повылезали оттуда  и он увидел их,  с этих пор он
уже не раздумывая отвечал и за них  в полной  мере. Для него не существовало
вопроса, который  с надеждой,  как заклинание,  задавали все жители  подряд:
"Теперь  вы  не  уйдете?"  Дело  военное,  а  он  - солдат.  Как  тут вперед
загадывать?  Но  что  мог  он для  них  сделать,  то  мог.  И, приказав двум
батальонам и артиллерии окапываться, сам во  главе третьего батальона ранним
утром вышел убирать  хлеб.  Будут  ли  наступать  или отступать, или надолго
станет здесь оборона, но пока что  бабы эти и  детишки  будут с хлебом.  Тем
более что  о них  и позаботиться некому.  С  той стороны, куда проводили они
отцов  и мужей,  своих защитников, с  этой самой стороны, не  заставив долго
ждать, нагрянул фронт. Впереди - немцы на танках,  на  машинах,  за немцами,
уже не днем, ночами пробираясь,- свои, пешие. Огородами, задами, поодиночке.
И уже не защиты  от них было  ждать, а  самих накормить  да  с собой дать  в
дальнюю дорогу.
     Прищемихин не спрашивал себя, правильно или неправильно он поступает, а
делал  то единственное, что но его понятиям  надо  было делать. Но сейчас, в
присутствие  командира корпуса, он  вдруг почувствовал себя виноватым. Еще и
потому  особенно,  что  стоял перед  ним не  по форме  одетый, а в нательной
рубашке.
     - Что, война кончилась? Все по домам?
     - Виноват, товарищ командующий!
     Коричневые кисти рук Прищемихина из белых рукавов рубашки сами тянулись
по швам. Он  заметно побледнел сквозь загар. Не от страха, а оттого, что это
происходило в присутствии его солдат.
     Но Щербатов уже ничего не  видел.  Приступ тяжелого генеральского гнева
владел им. И  тем сильней, чем дольше  он его  сдерживал,  носил в  себе. Он
единственный из всех здесь в полной мере сознавал опасность, с каждым  часом
надвигавшуюся на всех  этих  стоявших с косами на  поле  людей,  его бойцов,
издали  в  страхе  глазевших  на  него,  мечтая об одном только,  чтобы гнев
начальства  пронесло  мимо. Он один  знал, что грозило им, но  ничего не мог
изменить, даже сказать им не имел права. И человек кричал в нем:
     - Почему  полк  не  окапывается?! Немцы ждать  будут? Вы  кто, командир
полка или председатель колхоза?
     Раскаты  его  голоса разносились по полю,  и те,  кого  достигали  они,
делали  единственное,  что  делают  в присутствий разгневанного  начальства:
тянулись по стойке  "смирно". Все они  и их командир  полка Прищемихин  были
сейчас одно целое, он же с того момента,  как  стал кричать,  превратился  в
силу, стоящую над ними, которой надо было подчиняться, а не понимать ее.
     -  В  полку  безобразие!  Распущенность!  -  выкрикивал  он  слова  и в
ослеплении  сам  верил  в них.  И то,  что  за  спиной  его  спокойно  стоял
Тройников,  который имел основания  по-своему расценивать  все происходящее,
приводило Щербатова в совершенную ярость.
     Вдруг он увидел,  как по всему  полю заметались  бабы,  куда-то бежали,
пригибаясь, срывая с голов белые плaтки. И как только он увидел  это, сейчас
же  услышал  сверху  приближающийся  гул самолетов.  Они  заходили  от леса,
гудением  своим  сотрясая   воздух.   Передние  уже  заходили  на  бомбежку,
накреняясь на острых крыльях, а от вершин  леса все отрывались  и отрывались
новые самолеты, казавшиеся издали черточками на узкой полоске неба.
     По всему  полю, как  стон, несся крик: "Во-о-оздух!  Ложи-ись!.." И все
живое хлынуло врозь, в хлеба, в канавы, стремясь стать  незаметным. Голый по
пояс,  мускулистый  парень  бежал,  на  ходу  натягивая  гимнастерку.  Когда
пробегал  мимо Щербатова, голова  его высунулась из ворота и глянуло молодое
лицо. В нем было что-то пристыженное за  себя и эа всех, кто бежал сейчас, и
вместе с тем оно было оживлено, потому что ему, физически здоровому молодому
парню, бег сам по себе был радостен.
     Поле опустело, как вымерло, томительное ожидание повисло над ним. И тут
Щербатов увидел, что офицеры все так же стоят позади него.
     - Всем - в рожь! - крикнул он под надвинувшимся гулом; дрожание воздуха
уже ощущалось. Никто не сдвинулся с  места. И понимая, что они будут стоять,
пока он стоит, Щербатов побежал первый, придерживая на груди раскачивающийся
бинокль. Но в противоположность тому парню,  ему, генералу  и немолодому уже
человеку, бег не доставлял физического  удовольствия,  а был только стыд. Он
бежал  и  видел  со  стороны,  как  они  бегут  на  виду,  на  ярком  сoлнце
спотыкающейся группкой, и впереди он  с биноклем,  страшно медленные,  почти
неподвижные по сравнению с тем, что уже косо неслось на них
     сверху.
     И тут из середины  поля, из желтых на солнце шелковистых хлебов  дохнул
черный смерч взрыва, вместе с землей вырвав с корнем чью-то жизнь. Того, кто
так  же,  как все, только  что слушал,  сжимался, ждал  и,  до  самого конца
надеясь, не верил. Комья земли, рушась сверху, застучали по спинам живых, по
колосьям, поваленным взрывной волной.
     Щербатова сбило с ног,  прежде  чем он успел упасть. Лежа, дотянулся до
откатившейся фуражки, не успев надеть, зажмурился: рвануло близко из глубины
вздрогнувшей  земли.  Когда открыл глаза, нестерпимо  ярким  показался  свет
солнца, желтый блеск  колосьев сквозь надвигавшееся сбоку косое и черное.  И
снова  визг ударил сверху. Дрогнула  земля. Короткий  блеск  живого солнца и
удушливая чернота. И прорезающий ее визг.
     Но  страшней этого, хуже этого было бессилие, безмерное  унижение.  Он,
генерал, командир  корпуса, слову которого подвластны  десятки тысяч  людей,
лежал среди  них на  поле, придавленный  к земле,  а  над  ними  над  всеми,
распластанными, сновали  в дыму  немецкие летчики, недосягаемые, хоть камнем
кидай в них, пикировали сверху, для устрашения включая сирены.
     Обсыпанный  глиной, Щербатов  в  какой-то момент поднялся  на руках. По
всей трясущейся,  вздрагивающей,  становящейся на дыбы  земле  лицами  вниз,
спинами кверху лежали бойцы. И тут новый, как свист снаряда, звук возник над
полем. По  самым  хлебам,  стремительно вырастая  и расширяясь, предваряемый
этим звенящим  свистом,  а сам как бы беззвучный, несся в  воздухе  самолет.
"Ду-ду-ду-ду-ду!.."  - сквозь звон, сквозь толщу воздуха стучал его пулемет,
и весь он, сверкая  белыми вспышками  на крыльях, раздвигаясь вширь, взмывал
над хлебами.
     - Огонь!  - закричал Щербатов, видя его снизу близко, крупно и указывая
рукой.- Из всех винтовок - огонь!..
     Но гонимая пропеллером впереди самолета стена звука ударила  по ушам, и
сразу беззвучным в ней стал человеческий голос.
     Когда, отбомбив, "юнкерсы" улетели, отовсюду на поле  стали  подыматься
из хлебов люди.  Они  говорили  громкими голосами,  смеялись, перебивая друг
друга, размахивали  руками. И если  бы  трезвый  был  среди них,  они сейчас
показались бы  ему  пьяными.  Оставшись в живых, oни  были пьяны жизнью, они
чувствовали  ее  с небывалой остротой и не способны были  еще  в этот момент
думать о мертвых.
     К Щербатову, один  за  другим, подходили командиры  с  некоторой  долей
неуверенности. Задним числом  каждый пытался  взглянуть на себя со стороны и
вспомнить, не было ли в его  поведении под бомбежкой  чего-либо такого, чего
пришлось  бы  стесняться.   И   они  с  особенным   усердием   отряхивались,
заправлялись, как бы случайно взглянув в  глаза товарища, старались прочесть
в них про  себя. После пережитого унижения всем было неловко.  Но  еще более
неловко было тем, кто во время бомбежки отбежал дальше и теперь  на глазах у
всех  подходил  последним.  Они  чувствовали  себя  так, словно  дали  повод
заподозрить их в трусости.
     Щербатов  оглянулся,  увидел Прищемихина  и нахмурился.  Ему  тяжело  и
неприятно сейчас было видеть человека, на которого он  кричал. Но Прищемихин
оттого, что все  это случилось  с  командиром корпуса на участке  его полка,
оттого, что в полку были убитые, теперь в полной мере чувствовал свою вину.
     Отдав приказания и по-прежнему обходя глазами командира полка, Щербатов
направился  к машине, опасливо выползавшей  к нему навстречу  из  кустов. Он
сейчас, если  бы и захотел,  не смог вспомнить, что  заставило его  кричать.
После бомбежки, как и все, он особенно остро чувствовал жизнь.
     Щербатов шел впереди провожавших его командиров, сняв с головы фуражку,
сбивал с нее пыль. И что-то молодцеватое было в его походке, во всей фигуре,
в плечах,  осыпанных  землей,  словно  сбросил  с  них  тяготивший груз.  Он
понимал, что означала эта  бомбежка, под которую попал здесь случайно. Немцы
бросили против  него то,  что  быстрей всего  можно было  подкинуть  к месту
прорыва: авиацию. Теперь, преследуя каждый его шаг, они будут бомбить до тех
пор,  пока  не подойдут сюда  более  медленные танки и  пехота. Но  ожидание
кончилось. И уж хоть это было хорошо.
     -  Ну?  -  сказал  Щербатов,  взявшись  за  дверцу машины  и  оглядывая
Тройникова.- Понял, что эта бомбежка означала? - Он кивнул на небо, где пока
далеко еще слышен был  звук  новой волны  летевших  сюда  бомбардировщиков.-
Зарывайся  в землю. Теперь уж недолго ждать. Один  полк  и часть  артиллерии
отведи в резерв. Сейчас возьми, потом взять будет негде.
     Щербатов  сел  на  переднее сиденье,  захлопнул  дверцу.  Шофер, искоса
сквозь  стекло поглядывая  на  небо,  развернул машину, дал полный  газ. Две
"эмки" от одного  места  помчались  в разные  стороны, оставив над  дорогой,
притихшей под надвигающимся  на  нее  гулом,  два  медленно  тающих  пыльных
хвоста.



     К ночи по всему горизонту, зажженные немецкими бомбами, горели  деревни
и хутора. Бойцы, все  в копоти и саже, в прожженных гимнастерках, сновали из
двора  во двор, тушили пожары, но опять налетали  самолеты и сверху,  как  в
огромные  костры,  кидали  бомбы  в горящие деревни. И  тут  среди всеобщего
разрушения, огня и гибели прошел слух, сразу подхваченный, что немцам подают
сигналы с земля.  И  повсюду стала ловить предателей и переодетых шпионов. В
одной  из деревень поймали учителя. Был он  не местный, за три года до войны
переехал  сюда  с семьей, поселился на  краю деревни,  и кто-то - потом  уже
нельзя было установить кто -  сам лично видел, как он во время налета светил
немецким самолетам, указывая, куда кидать бомбы.
     К нему ворвались ночью, полосуя лучами фонариков темноту дома, в первый
момент  показавшуюся  нежилой.  Зажгли  свет,  увидела  его,  бледного,  как
преступника,  и  сразу  все  поняли.  Учителя  схватили.  Жена,  беременная,
простоволосая,   кинулась   отнимать  его,   хватала  бойцов  за   руки,  за
гимнастерки, ползла за  ними по полу  и кричала, кричала,  перепуганные дети
подняли  плач.  Только  в  этот  момент  здесь  можно  было еще  усомниться,
поколебаться как-то. Но чтобы кончить скорей, не  слышать ее сверлящий крик,
учителя  волокли к дверям, толкаясь, мешая друг другу в тесноте, отрывали от
себя руки жены, кидая ей вначале, как надежду: "Там разберутся...", а  потом
уже молча, упорно, ожесточаясь от борьбы, от крика и плача. И если им, чужим
людям, тяжело было делать свое дело в  присутствии детей  и они спешили,  то
ему  сознавать, что дети видят, как  отца схватили и силой  волокут куда-то,
было  нестерпимо. И не  думая  в  этот  момент о себе, ради детей,  чтоб  их
защитить от  страха,  он вырывался,  хватаясь  за двери  и косяки, и  слабые
усилия его только злили тех, кто его тащил.
     -  Товарищи,  товарищи!..  Дети  смотрят!..  Зачем  хватать?..  Я  сам,
пожалуйста...  Не надо толкать меня!..  И,  схватившись  рукой за  дверь, не
давая оторвать себя, он кричал, выворачивая шею:- Маша! Ты детей пугаешь! Не
надо кричать!
     Его оторвали от двери и подняли, но он  успел ногой зацепиться за косяк
и держался с силой, неожиданной в его  слабом  теле, одновременно  и лицом и
голосом  стараясь  показать,  что ничего страшного  не  происходит,  что все
хорошо и прилично:
     - Маша, успокой детей! Видишь, товарищи разберутся...
     И  пытался улыбнуться  испуганным лицом, как  бы прося подтвердить, что
они разберутся и ничего страшного не случится с ним.
     Но разбираться  можно  было  здесь,  в  доме, а когда его  вытолкали на
улицу, на красный свет пожара и люди с ожесточенными  лицами увидели  его на
крыльце, пойманного и рвущегося из рук, другие законы вступили в свои права.
Толкая в  спину, его повели  серединой  улицы среди огня  и  треска горящего
дерева. Мимо бежали  жители, ведя за  руку  детей,  таща на веревках коров,-
крики, детский плач,  мычание животных, треск  и взрывы горящих бревен, жар,
пышущий в лица,  запаx горящего  мяса  - во всем  этом  стоне,  вопле общего
бедствия потонула одна cудьба, один голос, взывавший к справедливости.
     Из черноты ночи в свет огня выскакивали навстречу бойцы:
     - Поймали?
     - А-а, сволочь!..
     - Отстреливался, гад!..
     Толпа  все увеличивалась, напирая и давя между горящими  дoмами, дышала
одним  жадным  дыханием пересохших ртов. И те, кто только что опрашивал, уже
рассказывали другим,  как  очевидцы, где  и  при каких  обстоятельствах  был
пойман этот человек, подававший сигналы немцам. Его начала бить. Чья-то рука
дернула за  воротник - пуговицы  на горле  отскочили. Доставая  через  спины
конвойных, сбили  фуражку, множество  сапог  и  солдатских кованых  ботинок,
втаптывая и торопясь, прошло через нее. Он закрывал голову руками, cгибаясь,
жался под защиту конвойных, тех самых людей, которые  выволокли его из дома,
а  теперь загораживали  его, поскольку  на них лежала  ответственность. И их
тоже били по спинам и шеям, оттого что не могли достать его.
     Многие забегали вперед, чтобы увидеть.  Там, в центре толпы, закрываясь
от  ударов  и  всякий  раз  оборачиваясь на  них,  двигался, влекомый  общим
движением,  согнутый  человек.  В  нем,  растерзанном,  одетом  в  пиджачок,
единственном   штатском   среди  одинаковых   военных  гимнастерок,   каждый
безошибочно узнавал того,  кого  заранее ждал увидеть: переодетого немецкого
шпиона, подававшего сигналы.
     Все  это  множество  распаленных  людей, дышащих  ртов, топчущих  землю
сапог, все это, слитое воедино, предваряемое криком: "Веду-ут!.." - катилось
по  освещенной  пожаром улице  под  черным небом, куда  летели искры горящих
домов.  Свернули  в  проулок,  свернули  еще раз,  снова оказались на той же
улице,  возбужденные, с  нарастающей решимостью шли теперь по ней в обратном
направлении, не замечая того. Вдруг толпа стала, упершись во что-то. Задние,
напирая, подымались на носки,  вытягивали шеи. Впереди, освещенная пламенем,
стояла легковая машина.  Некоторые узнавали ее:  это  была "эмка" начальника
особого отдела корпуса Шалаева.
     Еще  издали, увидев толпу и поняв сразу,  кого  ведут, Шалаев  вышел из
машины  и ждал, держась за дверцу,  блестящую от  красного огня. Сегодня это
уже  был  нe  первый, нескольких приводили к  нему.  Иные просили и плакали,
пытались хватать его за колени, но запомнился  последний, особенно яростный.
Со  связанными  за спиной руками,  в белой  рубашке, он  стоял  в дверях, на
вопросы  не отвечал.  Отвернув голову с  заросшей, небритой скулой, глядел в
окно.  И вдруг  прорвалось в нем: "Спрашиваешь? Может, грозить мне будешь? -
крикнул он  Шалаеву  хриплым от ненависти  голосом.- Чем  ты мне  загрозишь,
когда я один.- Он дернул  связанные за спиной руки, хотел вырвать их.- Один!
С  ракетницей ваш полк гнал!.."  Он  так и  крикнул:  "ваш полк",  а сам был
русский.  И  такая ненависть, такое презрение к Шалаеву, ко всему советскому
было в нем, что больше ни о чем его опрашивать не стали.
     Шалаев  смотрел на приблизившуюся толпу, ждал. Толпа разомкнулась перед
ним, и  оттуда, вытолкнутый, появился измятый человек в штатском. Как только
отпустили   его,  он   быстро   встряхнулся,  обдернулся   самыми   обычными
человеческими  движениями и, увидев перед собой  машину и стоявшего  рядом с
ней  начальника, вдруг  улыбнулся  разбитыми губами.  Всю  дорогу  сюда  его
сжимали за плечи, гнули,  больно выворачивали руку, сзади  били по голове, и
когда теперь отпустили и он пошевелил
     плечами, он  непроизвольно улыбнулся  от  радостного чувства физической
свободы.  И еще он улыбнулся  человеку, с  которым в его представлении  было
связано освобождение.
     У Шалаева,  когда он увидел эту  заискивающую  улыбку, которой пытались
его  расположить, кровь прилила к сердцу,  оно пропустило  удар, так что  он
задохнулся  на  мгновение, потом забилось часто. Тяжелым взглядом смотрел на
вытолкнутого к  нему  человека, тщедушного, испуганного, стиравшего кровь  с
губы.  Сам  крепкого сложения,  способный  много  съесть,  выпить, физически
сильный, Шалаев  с недоверием, с неосознанной брезгливостью, как к уродству,
относился к людям хилым, болезненным и слабым. И когда при нем говорили, он,
хотя сам и не говорил этого, в душе был согласен, что от  них, от таких вот,
чего  угодно можно  ждать. Здоровый  человек - здоров, и доволен, и весел. А
эти,  которые  умом  живут, на всякую вещь умом  своим  посягают, подвергают
сомнению, что  им  не положено,- эти  точат жизнь,  как  жук .дерево.. Он не
любил их и не доверял. И если это были его подчиненные, он своего  отношения
к ним не скрывал и никак не старался  облегчить их службу.  Не верил он, что
они что-то  могут понимать и судить о том, о чем он судить не мог.. А все их
рассуждения для того, чтобы взять себе в
     жизни  что  полегче  и  получше,  а самую  черную, неблагодарную работу
оставить другим людям,  таким, как он, Шалаев. Да еще и попытаться стать над
ними. От  них, от  таких вот, и предательство  развелось. А его он ненавидел
всей душой, ненавидел и искоренял.
     Шалаева не ошеломили неудачи первых  дней войны, но его до глубины души
поразили  открывшиеся   размеры  предательства.   Чем   же  иначе,   как  не
предательством, можно было объяснить разгром и отступление нашей армии, силу
которой он знал? Чем объяснить, что мы,  столько времени готовясь  и  будучи
такими подготовленными, проявляя строжайшую  бдительность и воспитав, в духе
бдительности народ, оказались застигнутыми врасплох, в  первые часы потеряли
на  аэродромах  чуть  ли  не всю  авиацию,  причем,  как уже  только  теперь
выяснилось, баки многих самолетов не были даже  заправлены  горючим, а танки
по  чьему-то приказу  перед  самой  войной стали разбирать и  ремонтировать?
Никакое  другое  объяснение ничего не объясняло.  И только  слова  "измена",
"предательство",  только эти  слова сразу объясняли все и находили  отклик в
душах  людей.  Тем,  что  после  всей  работы,  проделанной в  стране, после
стольких процессов над изменниками родины измена все же проявилась, да еще в
таких размерах,- этим с несомненностью подтверждалось то главное, что Шалаев
и прежде знал: мало, мало искореняли ее до войны, не успели всех искоренить,
остались кое-где невырванные корешочки  и  вот  проросли, повысунули  головы
навстречу немцам, как поганки после дождя.
     - Где взяли? - спросил Шалаев, глядя тяжелым взглядом исподлобья. Он не
спросил, кто  этот растерзанный, задыхающийся  человек, вытолкнутый к  нему,
почему  его  схватили  и  ведут,  он  спросил  только:  "Где  взяли?"  После
сегодняшней  бомбежки,  когда  в  огне  погибло столько людей,  детей,  было
несомненно,  как  всегда  в  такие  моменты, что есть  где-то  попрятавшиеся
предатели, которые с земли  указывали  немцам. И ярость людей сама поднялась
против  ник.  Каждый  пойманный  убеждал  только,  что   где-то  еще  больше
скрывается невыловленных Шалаев к этой встрече был готов заранее и ждал ее.
     - В доме взяли, не успел схорониться!
     - Кругом дома сгорели, его целый стоит!
     - Не ждал гостей!
     Уже  никто  не помнил,  кто первый указал на этого учителя, но в святой
ярости, охватившей людей, каждый не сомневался,  что это он подавал  сигналы
немцам. И громче всех кричали не те, кто брал его,  а  те, кто присоединился
по дороге, сам ничего не видел и потому  особенно горячился.  Только один из
всей  толпы, сам  преступник,  не понимал  и не  мог поверить в то,  что для
остальных было несомненно. Стоя среди криков и ненависти, он вдруг улыбнулся
разбитым ртом, робко и глуповато, не сознавая всей неуместности такой улыбки
в его положении.  Ему, единственному из всех знавшему себя, казалось,  что и
этот подъехавший в  машине, наделенный властью  человек, которому  надлежало
разобраться,  понимает,  не  может  не  понимать  всю  очевидную   нелепость
происходящего, и он улыбнулся ему, как бы извиняясь за людей, за все то, что
они кричали в ослеплении.
     Шалаев,  нахмурясь,  задышал.  У него похолодели  опущенные вниз  руки,
пальцы  сами  зашевелились  на них.  Вот  это  человекоподобие  в  предателе
особенно страшно  поразило его  сейчас. Зачем-то  он поглядел  на его  ноги,
худые,  в  повисших  на  них брюках  и  нечистых  ботинках.  Тот  переступил
ботинками по земле.
     - Местный? - спросил Шалаев тихо.
     - Местный уже. Три года здесь живу! - со всей искренностью, вкладывая в
свой  ответ  больше,  чем  надежду,  сказал  учитель,  не  ощущая,  как  это
приобретает иное звучание для окруживших его людей.
     - Дети есть?
     - Двое. Мальчик и девочка... Третьего ждем...
     Стало  вдруг   тихо  и  страшно.  В  колеблющихся   отблесках   пламени
разгоряченные,  потные  лица  людей блестели,  глаза  глядели мутно и пьяно.
Сильней  стал  слышен треск  горящего  дерева,  жаждущее дыхание.  Казалось,
розовый пар  подымается над людьми. И все это затряслось, задрожало в глазах
Шалаева, и, увидев его глаза, учитель закричал:
     - Товарищи, что вы де...
     Сильная  рука Шалаева схватила его за рубашку у горла, стянула  ее так,
что  пресеклось дыхание. Но этот  оборвавшийся крик страха услышали все.  Он
ударил по напряженным нервам людей, и общая крупная дрожь сотрясла толпу.
     - Ждешь... Ждешь!.. - задыхаясь, говорил Шалаев, не слыша, что говорит,
и тряс, тряс, изо всех сил сжимая, скручивая стянувшуюся у горла рубашку.
     Все плыло, он не видел ясно лица этого человека, из глаз которого текли
слезы  удушья,  но  чувствовал   в  своей   руке   дрожь   его  бессильного,
сотрясающегося тела и, входя в исступление, до хруста сжимал зубы.
     - Ждешь, сволочь продажная!.. Немцев ждешь!
     Внезапная  боль  прожгла  его  от колена.  Вздрогнув,  Шалаев  выпустил
человека, которого тряс, мутными глазами огляделся вокруг. Там, внизу, стоял
укусивший его в ногу  мальчишка.  Белое  обострившееся  лицо, распахнутые от
ужаса, увеличенные слезами глаза. Отступая  под взглядом Шалаева, сам боясь,
он кричал отчаянно:
     - Не бейте его! Это мой, мой, мой папа! Не бейте его!..
     И, загораживая отца, обнимал его ноги, вcем телом дрожащим жался к ним.
     - Не бейте его!..
     Шалаев стоял,  нагнув  голову, дыша, словно  просыпаясь.  И просыпались
люди вокруг, начиная видеть мир и
     все происходящее иными глазами.
     Мальчик, пролезший  под  ногами  у  них, среди сдавливавших друг  друга
напряженных  тел,  топчущих  сапог, каждый  из  которых  мог раздавить  его,
просверлил худым  телом толпу  и выскочил на свет пожара. Самый  маленький и
слабый из  всех,  вооруженный  единственной  силой -  силой  любви  в  своем
замирающем сердчишке,  он кричал одни  и те же, ничего не объяснявшие слова:
"Это  мой  папа! Не бейте его!.."  И странным  образом слова эти  сейчас все
удостоверяли,,  и люди, минуту  назад  в слепой ярости  не сознававшие себя,
трезвели и снова становились людьми.
     Шалаев  пошел из  толпы. Перед ним расступались. Он шел и, сам  того не
замечая,  отряхивал  руку.  Хотел  стряхнуть с  нее  тот  зуд,  который  еще
чувствовал в ладони.
     Он  захлопнул за  собой дверцу  машины, усталость вдруг  придавила его.
Шофер, рядовой боец товарищ Петров, сигналя, повел машину среди расходящейся
толпы. Несколько  человек стояло около учителя. Мальчик вправлял ему рубашку
в  брюки,  а  один  из  конвойных  держал  перед  ним   найденную  на  земле
растоптанную фуражку.
     Поздно ночью, пропахший дымом горящих деревень, Шалаев вернулся в штаб.
Из темноты сеней  на ощупь открыл  дверь -  комната с побеленными стенами  и
потолком, с окнами, завешенными суконными одеялами, с застоявшейся тишиной и
запахом керосина от лампы показалась ярко  освещенной. За столом над картой,
почти  соединясь головами,  сидели  Бровальский  и Щербатов.  Они  не  сразу
обернулись на дверь.
     Шалаев сел. Свет керосиновой лампы, стоявшей на блюдечке посреди карты,
резал ему неосвоившиеся глаза. Отворачиваясь, он раздраженно косился на нее.
     -  Горят деревни.  Уходит народ. Детишек несут, скот гонят - все дороги
забиты.
     Здесь,  в  закрытом  помещении,  от  его  гимнастерки  особенно  сильно
чувствовался  запах  дыма,  пожарища.  Он  тоже  почувствовал его,  зачем-то
понюхал рукав.
     - Днем  деревни казались без  людей. Откуда столько  народу повысыпало?
Жуткое дело смотреть. Еле пробился сюда.
     Шалаев помолчал.
     - Ну? Слыхали уже? Командующий фронтом изменил!..
     И   оглядел  всех   темным  взглядом  недобро   прищуренных  глаз,   по
произведенному  впечатлению  проверяя   каждого  из  них.  Глаза  его  остро
блестели.
     Бровальский повернулся, как сидел, лицо испуганное: "Не может быть!"  -
и  по-женски  махнул  на  Шалаева  рукой,  словно хотел  сказать: "Уйди,  не
верю!.."  Щербатов,  успевший  снова  так крепко задуматься над  картой, что
ничего  не  расслышал, поднял лицо, строго  посмотрел  на Шалаева ничего  не
выражавшими глазами. И  только  тут смысл сказанного, задержавшийся в уголке
сознания, дошел до него. Значительно позже, как звук после вспышки выстрела.
     - Что? - спросил он, сделав горлом откашливающийся звук: "Кха-кхым".
     -  Что?  Бежать  хотел  командующий  фронтом.  Генерал!  -  с  жестоким
удовольствием повторил Шалаев и бессознательно, но так, словно  и они теперь
становились  подозрительны, глянул  на  генеральские  петлицы Щербатова.-  С
картами, с  планами, со всеми  документами бежал. В  легковой машине. Уже на
шоссе танк догнал. С третьего снаряда из пушки расстрелял. В упор.
     - Откуда сведения? - спросил Бровальский.
     Шалаев по привычке посмотрел на него тем взглядом, после которого сразу
становилось  ясно,  что  проявлять излишний  интерес  не  только неуместно и
нежелательно, но и  небезопасно. А уже не существовало секретных каналов, по
каким  он  мог бы  получить секретные  сведения,  обычная  связь  и  та была
прервана. Но оставались привычки.
     - Вы  вот  что скажите мне.- Шалаев  словно в  улыбке оскалил  белые на
смуглом лице  крепкие зубы.- Вы оба умней, ученей меня. Чего ему не хватало?
Чего,  говорю,  не хватало  ему?  Генерал!  Почет,  уважение, слава, власть,
деньги, черт их возьми! Служи только! Всего вот так дано! Кто дал? Советская
власть! Народ  дал!  И  он же,  сукин cын,  их  предал! Ладно, не  будем про
совесть говорить, про партбилет, который носил небось  вот здесь, на сердце,
козырял  им,  пока лез  вверх.  Что ему немцы, больше  дадут? Родину они ему
дадут?  Ведь  он  же  - Коротков!..  Объясните вы  мне,- может, я один такой
дурной, что не понимаю? .
     Бровальский  и  Щербатов  сидели молча, каждый  наедине со случившимся.
Из-под обрушившегося на них придавленная мысль выкарабкивалась с трудом. .
     -  А ведь я Короткова еще по финской знал,- сказал Бровальский,  честно
признаваясь. И не то его смущало, что человека, которого он знал, обвиняют в
предательстве, а смущало, что сам он прежде не смог его разглядеть, оказался
таким близоруким.-  Нас  тогда  двенадцать человек  награжденных привезли  к
нему. Мороз был - водка замерзала. А он тоже, как  все, в белом полушубке, в
валенках, только ремни и кобура на нем белой кожи. Уверенный такой стоит под
сосной,  руки в  нагрудных  карманах  держит. "Ну,  орлы!.."  Поздоровался с
каждым за руку, и вот запомнил  я: мороз, а у него рука горячая. Даже пар от
нее идет,  как вынул из кармана. И не сказать, чтобы  крепкий  такой был или
роста огромного.
     Бровальский   для   сравнения  оглянулся  вокруг  себя  не  ко  времени
радостными глазами и, как на препятствие, налетел на сощуренный презрительно
взгляд Шалаева. Тот покачал головой:
     - То-то, что руки жмем без разбора. Жалеем!
     - Ну, ты меня не учи пока что! - вспыхнул Бровальский.- Кому жать, кому
не жать. Я тоже такой умный задним числом.
     - Я  не  учу-у,-  сказал Шалаев, глядя на него с сомнением.-  Я по себе
могу сказать.  Тоже  нe  всегда  проявлял.  Когда в тридцать седьмом году  у
сестры мужа репрессировали и она ко мне  прибежала с тремя  детьми, меньшому
еще года  нет, не  нашел я  в  себе мужества сказать в тот момент  честно  и
принципиально, как подобает коммунисту. Жалко ее стало. И его тоже. Пожалел!
И  даже  засомневался.  Потому  что понять  не мог.  Он же  рабочий! Наш! Из
рабочей   семьи.  Этих   бывших  всяких,   которые  инженерами   устроились,
начальниками разными, директорами - этих мне никогда  жалко не было. Сколько
волка  ни  корми, он  тебя же загрызть  норовит. Мне  не их, народных денег,
какими  платили им,  жалко было.  Но  он  рабочий,  машинист-кривоносовец...
Калинин  лично ему орден "Знак Почета" вручал. А она,  оказывается, вот даже
куда, зараза, проникла. Я три года за него выговор носил. Но я смыл  с себя.
Смыл позорное пятно.
     Синий угарный огонек зажегся и посвечивал в его глазах. Его не удивила,
как  их, измена командующего. Она только  утверждала  его в  главном, делала
очевидной  необходимость  его  бессонной  работы,  на  которой он все  нервы
потерял.
     - Дожалелись... Лучше десять невиновных  обезвредить,  чем одного врага
упустить.  Сто  невиновных!  Тогда  б  не  пришлось  сегодня  расплачиваться
тысячами!
     Щербатов из-за  лампы глянул на  него.  От  Шалаева  шло  дыхание  того
гибельного  безумия,   какое   в   моменты   поражений  овладевает   людьми,
перебрасываясь от одного к другому, как эпидемия, как пожар.
     - А ну возьми себя в руки! - нагнувшись над ним, приблизив лицо,  снизу
освещенное лампой,  Щербатов стучал пальцем  по столу.- Чтоб никто. Ясно? Ни
один  человек  чтоб  не  слышал от тебя!  Иначе  -  как  за  распространение
паники!.. Как за ложные слухи!..
     Он  отошел  к  окну,  оттуда,  не  оборачиваясь,  сказал   Бровальскому
брезгливо:
     - Дай ему валерьянки, пусть успокоится.
     И  тут на улице  лопнул выстрел. Еще один. На крыльце  громко затопали,
кто-то  на  коне  вскачь  пронесся  мимо  окон.  А уже заливались  в ночи за
околицей  пулеметы. Дверь  рванулась, с темноты на  свет, ослепленно моргая,
шагнул через порог адъютант, голос задыхающийся:
     - Товарищ командующий!.. Там...
     Глаза  его  растерянно  бежали, ни на  ком  не останавливаясь. Все трое
смотрели на него. И, оробев под взглядами, адъютант совсем тихо закончил:
     - Немцы там прорвались... товарищ командующий...
     - Где  немцы? Сам видел?  Сколько?  - повеселев,  спрашивал Бровальский
быстро.- А ну идем, покажи!..
     Щербатов, руки назад, расставив ноги в сапогах, все так же стоял лбом к
окну,   завешенному  одеялом.  Шалаев,  бледный,  видел  только  его  спину,
перекрещенную ремнями. С прыгающими губами, обдергивая на  себе гимнастерку,
он хотел  что-то  сказать,  надо  было  что-то  сказать. Но так ничего и  не
сказав, вышел за спиной ни разу не обернувшегося Щербатова.



     В  село,  где  стояла батарея Гончарова,  немцы ворвались  на рассвете.
Переполошная стрельба вспыхнула сразу в нескольких концах и погасла, и тогда
стал слышен треск  мотоциклов.  Потом опять вспыхнула стрельба.  На батарее,
среди  воронок,  оставшихся  от  бомбежки,  озябшиe  спросонок  артиллеристы
торосясь разворачивали пушки. Утро было серенькое, землю кутал туман.
     Вспрыгнув  на бруствер, Гончаров  в бинокль  пытался разглядеть немцев.
Выгоревшая  за  ночь улица стала  широкой.  По  одной стороне  ее  -  редкие
уцелевшие дома, другая лежала  в пепле, и  церковь, прежде  стоявшая далеко,
так,  что из-за деревьев виднелась только макушка ее, первой ловившая восход
солнца, теперь открылась целиком до подножия, и даже площадь, на которой она
стояла, была видна. От огородов до церкви простерлось пепелище. Туман и дым,
заровняв  воронки, стекали  в  низину  и в  улицу.  А  из  тумана могильными
холмиками  на месте бывших домов проступали груды обгорелой глины, кирпича и
пепла;  некоторые  еще  курились  дымком.  И  запах  гари,  паленой  шерсти,
неистребимый  запах сгоревшего хлеба витал надо всем. Им пропахли и земля, и
туман, и одежда бойцов. Даже руки, в которых Гончаров  держал бинокль, пахли
гарью, он ощущал ее вкус во рту.
     Из-за церкви  с нарастающим треском моторов вырвались немцы. По широкой
дуге мотоциклы  с  колясками въезжали  в  улицу.  Серые на серых  машинах, с
широко расставленными по  рулю руками,  в серых до плеч касках, все на таком
расстоянии без лиц, они  казались  вросшими  в мотоциклы. Туман,  заливавший
улицу, был им вполколеса, и они двигались по нему, как по мелкой воде.
     Из  дома  выскочили  несколько бойцов  и  побежали,  пригнувшись.  Один
обернулся, с колена выстрелил из винтовки. Немцы все так же двигались вперед
в  сплошном рокоте  моторов.  У  переднего  на  руле  брызнул красный  огонь
пулемета. Боец упал. Он лежал поперек дороги, проступая из тумана. Мотоциклы
один  за  другим,  не  сворачивая,   переезжали  через  него,  и  у  каждого
подскакивало на нем колесо коляски, и немец, сидевший  в ней, переваливался.
Из домов,  из дворов, из-за куч щебня выскакивали  бойцы, вспугнутые треском
мотоциклов,  перебегая,  скрывались в тумане.  Бежали  те  самые  бойцы,  от
которых вчера бежали немцы.
     Гончаров  с жадностью смотрел, как едут немцы, и  не  мог оторваться. И
что-то  подымалось  в нем,  как  озноб. Уже посвистывали пули,  несколько со
звоном  ударилось  в  щит.  Он  оглянулся.  За  щитом  орудия,  напряженные,
согнутые,  ждали  огневики,  ствол  орудия,  косо  перемещаясь,  сопровождал
мотоциклистов.  В  стороне,  лежа  грудью на холодном  бруствере,  разведчик
целился из ручного пулемета и ладонью отирал слезящийся глаз.
     - Огонь! - крикнул Гончаров, махнув рукой.
     Грохнуло. Воздух  толкнулся в уши.  Передний мотоциклист на всем  ходу,
как в куст, врезался в разрыв снаряда, вставший перед ним.
     Четырехорудийная  батарея с  близкого расстояния  била  в  упор, накрыв
сразу  и голову и хвост колонны. Земля взлетала из-под колес,  и там, во все
еще продолжавшемся  движении,  в коротких всплесках огня,  мотоциклы  словно
проваливались в пустоту, и новые влетали на их место, и все это стремительно
мчалось,  мелькало,  неслось,  не  выскакивая  за  рубеж,  положенный первым
разрывом.
     Гончаров  выхватил  у  разведчика  ручной  пулемет,  перепрыгнув  через
бруствер, побежал вперед, разряжая себя криком.
     - Ура-а-а!
     Туда,   в  неосевшую   пыль  и  дым,  где  шевелилось  посреди  дороги,
выкарабкивалось  из-под обломков что-то  единое,  еще живое, всаживал  он на
бегу трассы  пуль, и он бежал за ними, крича. В первого выскочившего из пыли
немца  он выстрелил  в  упор, и тут, набежав,  обогнали его  бойцы,  впереди
замелькали спины в гимнастерках.
     Все  было  стремительно кончено. По  улице, подгоняя прикладами,  гнали
немцев, и они бежали, некоторые с поднятыми руками, озираясь. Среди разбитых
и  целых брошенных мотоциклов сновали бойцы,  разбирая  трофеи, у многих  на
плечах  уже  болтались  захваченные  немецкие  автоматы.  И  тут из  кювета,
перевалившись колесом  через  снарядную воронку,  на  глазах  у всех, стоило
только  винтовку  скинуть  с  плеча,   выполз  при  общей  растерянности  и,
разгоняясь,    набрав    скорость,   умчался   мотоциклист,   сопровождаемый
улюлюканьем,   взглядами  пленных  и  криками:   "Стреляй!   Ребята!  Немец!
Стреляй!.."  Несколько запоздалых выстрелов  ударило  вслед, но  мотоцикл  с
высоко подпрыгивающей пустой коляской скрылся уже за церковью.
     Согнанных на край пепелища немцев построили, Гончаров шел, заглядывая в
лица.  Полчаса назад,  в  стальных касках,  верхом на  мотоциклах,  с широко
расставленными по рулю руками, все  они  казались  крупней,  больше.  Сейчас
перед ним стояли мальчишки,  многие раненые, один плакал, размазывая по лицу
слезы а кровь. Но Гончаров только что видел, как  они ехали. Через пепелище,
по телам убитых, не сворачивая, уверенные в своих силе и праве. Вот  так же,
не поколебавшись, они проехали бы через него, через каждого, через весь мир.
     Кончилось время раздумий.  На войне  убеждает пуля.  Гончаров шел вдоль
строя пленных, и не было среди них невиновных, не было жалости ни к одному.



     На   выезде  из  деревни   машину  Шалаева  задержали.   Широкоскулый,,
приземистый  сержант в  обмотках, с каменными желваками и каменной  складкой
меж  бровей, обняв  сгибом локтя винтовку за ствол,  долго читал  документы,
помаргивая   белыми   ресницами.   Отрывая  строгий  взгляд,  чтобы  сличить
фотокарточку,  и снова читал. Прежде чем вернуть, заглянул  внутрь машины и,
захлопывая  дверцу,  все еще  как бы  не удостоверившись до конца,  зачем-то
оглядел еще и  скаты. Но тут  подошел лейтенант, узнал  Шалаева  в  лицо  и,
возвращая удостоверение, козырнул.
     -  Простите,  товарищ  батальонный   комиссар,-  сказал  он,  извиняясь
улыбкой,- приказано проверять документы у всех.
     И зачем-то оглянувшись, наклонился к дверце, снизил голос:
     -  На  участке двести восемьдесят  первой  дивизии  слух  прошел: немцы
десант выбросали. Если  срочной необходимости нет, может, не ездили бы, пока
выяснится?..
     Шалаеву вдруг расхотелось ехать. Но именно потому, что ему расхотелось,
а шофер, товарищ Петров,  глядя на него сбоку, ждал, как ждут судьбы, Шалаев
остался непоколебим. И, вымещая на другом  то, что на  себе не  вымещают, он
пальцем поманил лейтенанта. Взявшись  обеими руками за опущенное стекло, тот
охотно всунулся в окошко.
     -  Старшим,  лейтенант, когда полагается  советовать? -  спросил Шалаев
почти ласково.- Когда спрашивают совета или по собственной инициативе?
     Пальцы лейтенанта отлипли от стекла:
     -  Ясно,  товарищ  батальонный  комиссар.  Выпрямившись,  с  опущенными
ресницами, он сдержанно взял под  козырек.  Машина тронулась, оставив позади
себя отдалявшихся сержанта и лейтенанта. Сквозь пыль они смотрели ей вслед.
     Неприятный  осадок после  вчерашнего,  нехорошее  что-то  подымалось  в
Шалаеве  со дна души. Вспомнит - и начинает  мутить. Так бывает наутро после
сильного перепоя,  когда  все,  что  говорил и делал,  вспоминать  стыдно  -
зажмуришься только  да закряхтишь. И  гнетет предчувствие всеобщей  беды. Но
так же, как после водки наутро  лекарство одно - водка же, так и  Шалаев  не
колеблясь направил мысль вслед вчерашнему гневу, и гнев вытеснил стыд.
     - Смотрите, товарищ майор,- сказал шофер,- пушки куда у них развернуты.
     Шалаев нахмурился,  но  тут  необычный  вид пушек  отвлек его. Слева  в
хлебах по  всему  косогору легкие  пушки  были  развернуты  не к  фронту,  а
смотрели  на  дорогу нацеленными дулами, как  бы провожая движущуюся  по ней
машину.  И вдруг странно пустынной показалась Шалаеву дорога впереди. Ни  по
сторонам ее в хлебах, ни впереди ни  души не было видно.  Такой  пустынной и
настороженной земля  бывает  только  у переднего края,  где  все скрыто,  но
отовсюду смотрят глаза и замаскированные дула.
     В сущности, Шалаев мог бы не ехать. Но после вчерашнего ему тяжело было
находиться рядом с командиром корпуса и Бровальским.
     -  Порядочки  в двести  восемьдесят  первой!  -  сказал он  с особенным
удовольствием,  потому что  это  была  дивизия  Тройникова,  а  он не  забыл
Тройникову, что произошло между ними на совете.
     Тем временем шофер, пригнувшись к рулю, выворачивая шею, пытался сквозь
ветровое стекло что-то разглядеть в небе, не выпуская дорогу из глаз.  Из-за
верхнего края  ветрового  стекла в  поле  зрения  выскочили  два "хейнкеля",
удаляясь.  Они обронили  бомбы над артиллерийскими  позициями, и из  желтого
поля  впереди  один  за  другим взлетели  три  черных  взрыва.  Шофер  сбоку
беспокойно взглянул на Шалаева, но тот, не отвлекаясь, смотрел перед собой в
стекдо.  Чем  нерешительней  чувствовал  он  себя  в  душе,  тем   тверже  и
раздраженней было его лицо.
     Самолеты уже были далеко над рощей и кружились над ней. По временам они
исчезали  за вершинами  деревьев и  снова появлялись, кружась.  Большая тень
облака c хлебов сползла на дорогу,  краем своим накрыла рощу, машина  быстро
нагоняла  ее.  Но еще раньше чем она  приблизилась  достаточно, тень  облака
упала с  деревьев,  обнажив их солнцу,  сдвинулась с дороги, и  на ней видны
стали крошечные  фигурки нескольких  человек, выступившие из-за деревьев. Ни
их  самих,  ни  цвета  их формы разглядеть  отсюда  было невозможно. Все это
вместе - и деревья, и дорога,  и люди на ней - тряслось и скакало в ветровом
стекле  машины,   мчавшейся  по   ухабам.  Но  угрозу,  исходившую  от  этих
появившихся на дороге  людей, Шалаев почувствовал на расстоянии. И  самолеты
продолжали кружиться над рощей и не бомбили ее. И люди эти открыто стояли на
дороге...  Все  вместе  это  было  странно. Шалаев  вспомнил,  как лейтенант
предупредил его, и  роща теперь показалась ему  именно  тем местом,  куда  и
должны были сбросить десант. Но машина все так же несла их  вперед.  Твердый
во  всем,  Шалаев  не  решался  сейчас  приказать  шоферу  остановиться. Ему
казалось это малодушием, и он стыдился проявить его.
     И  тут впереди  из  серой пыли дороги всплеснулся разрыв.  Шофер  успел
только упасть на руль, а когда поднял голову, увидел белые пробоины в стекле
и обернувшееся назад, разъяренное, темное от гнева лицо Шалаева.
     - Стой! - кричал Шалаев, поддаваясь первому сильному чувству: выскочить
и наказать того, кто смел стрелять в них.
     Но тут же сообразил, что останавливаться нельзя.
     - Вперед! Быстро! Давай!..
     Заскрежетало в коробке передач, машина рванулась вперед.
     - Ч-черт! - говорил шофер,  испуганно улыбаясь. Он  знал, что за звуком
мотора  полет снаряда не будет слышен, быть может, уже летит, и не мог молча
вынести  это-то  страшного   ожидания.-  Встречает  нас  двести  восемьдесят
первая!..
     Неловко,  словно  парализованную, поворачивая шею,  он  опасливо  снизу
вверх глянул на крышу кабины.
     -  Ухлопают,  потом разбирайся. Скажут, фамилию  перепутали...- пытался
шутить он.
     Черный  взрыв взлетел  перед стеклом, на  миг  заслонив  дорогу. Машина
дернулась,  как живая. В ней что-то начало  глохнуть, она подвигалась вперед
рывками, встряхивая обоих.
     Роща была уже  близко.  Свернув с  дороги, весь пригибаясь шеей, как бы
ожидая удара  сзади, шофер  гнал к  кустам по кочковатой  земле.  Они  почти
воткнулись  в  куст,  и  машина  стала.  Оба  выскочили из  дверец. И  тут в
остановившейся машине, внутри нее,  что-то дернулось сильно в последний раз,
и, задрожав вся, затрясшись и  мотором, и крыльями, и распахнутыми дверцами,
машина заглохла. В  наступившей тишине издали еще стал слышен полет снаряда:
ви-и-и-у-у!..  Ах! Ах!  - встали  два плоских  разрыва значительно  сзади по
сторонам дороги.
     Шалаев и шофер, вырвавшись из-под опасности, смотрели теперь  издали на
эти разрывы. Как  после быстрого бега колотится сердце, так и сейчас в обоих
билась радость. И  впервые за всю совместную  службу  они чувствовали  такую
открытую душевную  близость друг к  другу, близость двух людей, оставшихся в
живых.
     - Ну что, товарищ Петров, живы?..
     И  оба рассмеялись. Достав платок, Шалаев вытирал потное, обсыхавшее на
ветерке лицо. В этот момент оба  они совершенно  забыли о людях, появившихся
на дороге  и  исчезнувших  в  роще  во  время  обстрела:  ближняя  опасность
заслонила дальнюю.
     Шалаев еще вытирал  лицо,  как  вдруг,  что-то почувствовав  за спиной,
быстро  обернулся. От деревьев, развернувшись в цепочку, шли на них четверо,
А один,  уже  подошедший  неслышно, из-под руки  держал на  ладони  автомат,
ремень которого натянулся от плеча вниз.
     Только одно мгновение, когда Шалаев обернулся и увидел  приближавшихся,
лицо его оставалось  напряженным. Но  это мгновение  поймал  стоявший против
него человек.
     Они стояли друг  против друга: тот -  с  немецким  автоматом на ладони,
Шалаев - с платком в  левой руке, очень белым на солнце и чистым, и один раз
человек, не  сводя  глаз, покосился на  платок. А те четверо подходили. И за
это короткое время,  пока они  так стояли  и смотрели  друг на  друга, мысль
общая, одна  и та  же,  успела проскочить  между ними из глаз в глаза и быть
понятой, и снова проскочить.
     - Свои! - закричал шофер обрадованно,- А мы напугались!..
     Человек  улыбнулся  одной стороной лица, обращенной к шоферу, но головы
на его голос не повернул и  остался  таким же серьезным. Даже еще  серьезней
оттого, что  на секунду  улыбнулся  без  выражения,  не  спуская  с  Шалаева
карауливших каждое его движение глаз. И снова что-то не  понравилось Шалаеву
в  его лице.  Здоровое, розовое, с выступившей из кожи золотящейся на солнце
щетиной, с жесткими рыжими бровями. Под ними - голубые глаза. И они смотрели
на  Шалаева.  В  этих смотревших  пристально  глазах, из глубины их  рвалось
наружу неудержимое,  хитрое, как  у сумасшедшего,  веселье, еле сдерживаемый
смех. Это были не русские глаза. Это были глаза немца!
     Шалаев похолодел:  "Влип!.." И уже в новом, в истинном свете  он увидел
всех пятерых. Он  увидел,  как  на  них  не  сидела красноармейская форма, в
которую они  были одеты, словно была  она с  чужого  плеча.  И  во всех них,
рослых, тренированных, в тем,  как они подходили, вместе с  настороженностью
чувствовалась  особая  развязность,   которая  отличает   отборные   войска:
разведчиков,  парашютистов,  обученных  самостоятельности,- и  которую редко
встретишь у рядового пехотинца, сильного в массе, а не в одиночку.
     - Двести восемьдесят первая? - без  умолку говорил  шофер, ошалевший от
радости, что жив.- Тоже порядок завели:  к ним  едут, а они забаву нашли, из
пушек стрелять! А ухлопали бы? Кто у вас командир полка? - повысил он голос.
     Не отвлекаясь,  никак  не отвечая на то, что  говорил  шофер, человек с
автоматом сказал:
     - Разрешите проверить ваши документы.
     Он сказал это по-русски, но с той  бесцветностью и  правильностью  всех
слов, что сразу чувствовался нерусский. Шалаев услышал едва уловимый акцент.
     Мысль работала четко. Те четверо, подойдя, стали перед ним  и справа. И
пистолет  его  тоже  был справа. С  той  самой стороны,  где  они стояли.  В
застегнутой кобуре. Сзади не стал ни один. Чтоб, если стрелять,  не попали в
своего.
     Мельком, краем  глаза  Шалаев увидел  вдруг помертвевшее лицо шофера  с
раскрытым ртом. Тот теперь только увидел, кто перед ним.
     Рука Шалаева сама по привычке  потянулась к  левому нагрудному  карману
гимнастерки, где лежало у него удостоверение личности. Но, выигрывая  время,
он  сначала  расстегнул  правый  карман. Он  делал это  медленно, а мысль со
страшной быстротой обегала круг, толкаясь во все стороны, ища выход. Поискав
в правом кармане  и, как бы вспомнив, он расстегнул другой нагрудный карман,
но уже левой  рукой. А правая так и осталась у кармана на весу, чтобы только
скользнуть вниз к пистолету. Пальцы ее застегивали пуговицу.
     Он   подал  удостоверение  левой  рукой.  Беря  его,  человек  еще  раз
внимательно, фотографируя  в памяти,  глянул  на  Шалаева к  раскрыл.  И как
только он заглянул в удостоверение, все тоже потянулись туда, вытягивая шеи.
Поглядеть. В этот момент рука Шалаева скользнула к пистолету. Но он не успел
вырвать  его из кобуры: человек, взявший удостоверение,  на слух стерег его.
Даже не движение его - мысль!
     Шалаева повалили.  Молча, сопя над ним, сквозь  стиснутые зубы,  спиной
вбивая в землю, выламывали руки. Кто-то коленом наступил на него.
     - Сволочь! - победно сказал немец с жесткими рыжими бровями, еще тяжело
дыша и весело ощеривая рот, а глаза блестели жестоко.
     Первый  встав,  он  подкинул  на  ладони  отнятый  пистолет  -  плоский
"вальтер", которым Шалаев гордился, сунул в карман штанов.
     - Я его, б..., сразу понял. Удостоверение сует...
     Один   за  другим  подымались  остальные,   отряхиваясь,  разгоряченные
борьбой. Последним  постыдно встал Шалаев.  Раздавленный, с разбитым в кровь
лицом, на которое кто-то наступил каблуком.
     - Стерьва!..
     - А так по морде вроде не скажешь!
     - Ты на него сейчас погляди... Немец!
     - А  мы еще думаем, что за бесстрашный? Два немца над  дорогой летят, а
он хоть бы что, едет!
     Шалаев  смотрел  на  них,  боясь  верить.  И  вдруг  со  всей  остротой
прозрения, с какой он только что видел в них немцев, понял несомненно: свои!
Это  были  свои.  И  голоса свои,  родные,  русские. И лица  такие,  что  не
спутаешь. Он весь подался вперед, к ним:
     - Я - начальник особого отдела корпуса!
     Слова его  произвели неожиданное действие.  Не столько  слова сами, как
то, что немец на глазах у  всех заговорил по-русски. Бойцы  стояли, не зная,
чему верить. Но они видели его сейчас не таким, каким он все еще видел себя.
Перед ними стоял избитый человек, с лица его,  на котором отпречатался  след
каблука, на грудь гимнастерки капала кровь. И  вдруг кто-то из бойцов, самый
догадливый, захохотал, хлопнув себя ладонью:
     -- От брешет, сволочь! "Начальник особого отдела..." А ну, сбреши еще!
     И тут - крик:
     - Ребята! Второй где? Второй убег!
     Несколько рук схватили Шалаева.  И вместе с ними, с людьми,  державшими
его,  Шалаев  видел,  как далеко за  дорогой  мелькнула  в хлебах голова.  И
скрылась.  Бухнули  винтовочные   выстрелы.   Др-р-р-р-р...-  залился  вслед
автомат. Бойцы, державшие Шалаева, смотрели  не дыша. В  эти  секунды, когда
он, всей душой  замерев, жадно ждал вместе с ними,  решалась его  судьба. От
того, убежит или не убежит шофер, зависела вся его жизнь.
     Много дальше того  места, куда  стреляли, мелькнула в  последний  раз в
хлебах  согнутая  спина  и  скрылась в лощине.  Ушел! Один за  другим  бойцы
оборачивались  на  Шалаева  с тем  выражением,  с  каким они смотрели  вслед
убегавшему и  пущенным в  него  очередям. Они возбужденно дышали, словно  не
мыслью, а сами пробежали все это расстояние. И Шалаев, оставшийся в руках  у
них,  почувствовал,  как  необратимое надвинулось на него.  И,  понимая  всю
нелепость  происходящего, потому что они  - свои, он теперь убедился в этом,
понимая,  что надо  спешить сделать что-то, сказать, остановить,  он в то же
время  с  обессиливающим ужасом чувствовал, как безразлично наваливается  на
него. Как будто во  сне  мчался на  него  поезд, и он  видел его, надо  было
сдвинуться, сойти с рельсов, но опасность затягивала, и  он только смотрел с
жутким чувством на эту мчащуюся на него смерть, а ноги, вязкие и бессильные,
словно вросли.
     С необычной ясностью он  чувствовал время  в  двух измерениях: страшную
быстроту  несшихся на  него  последних секунд, когда  еще  что-то можно было
сделать,  надо  было  сделать, и медленность,  с  которой мысль,  застревая,
протекала  в  его сознании.  А потерей во  всем этом была его жизнь и что-то
еще, главное, к чему он приблизился, но что понять не хватит уже времени.
     -  Я  -  начальник особого  отдела корпуса,- сказал  он  подавленно. И,
подняв на них неуверенные глаза, слизнул с  губы  кровь.  Он  впервые слышал
сам, как  правда звучит ложью. Тем более  страшной и  явной,  чем сильней он
настаивал на ней. Сейчас, после того как убежал шофер.
     Красноармеец  с рыжими бровями, белозубо ощерясь, схватил его за грудь,
потянул  на  себя.  Шалаев  дернулся,  но руки  его держали.  И  не в  силах
выдернуть их, он  успел только зажмуриться. Блеснувший перед глазами приклад
обрушился на него. Падая, он  чувствовал,  как рванули  на нем  гимнастерку,
слышал над собой радостные голоса:
     - Ребята! На нем белье шелковая!
     - Они его от вшей надевают.
     - Сверху-то наше все надел, а белье сымать не стал...
     Боль,  горячей молнией  ослепившая Шалаева,  подняла  его с  земли.  Он
вскочил с залитыми глазами, рванулся и вырвался  из рук. Во рту его,  полном
крови и осколков, язык, обрезаясь  об острые края выбитых  зубов,  заплелся,
произнося  что-то,  быть  может,  самое  главное  в его  жизни,  но никто не
разобрал его последний  крик. Люди шарахнулись от него, и Шалаев, рванувшись
вперед, налетел на белую вспышку выстрела.



     Для того  бойца,  который, выскочив  из избы, увидел въезжавших в улицу
немецких  мотоциклистов,  успел  выстрелить  в  них  с  колена  и  упал  под
пулеметной очередью, весь этот короткий миг от момента, когда он увидел их и
побежал, а потом, остановившись, начал отстреливаться, до момента,  когда он
лежал уже на дороге и вся  колонна, мотоцикл  за  мотоциклом, проехала через
него,-  все  это,  безмерно  малое  по  времени,  вместило  и страх  его,  и
решимость, и  жизнь, и будущее, и  смерть. Но на  оперативной карте и  он, и
все,  кто  погиб  в  этом  коротком  ночном  бою,  и  немцы,  которых  после
артиллеристы  Гончарова  бегом  гнали  прикладами  по  улице  села,- все это
превратилось  в  тонкую, как  булавочный укол,  синюю  стрелу  с загнувшимся
обратно  концом. Множество  таких  острых синих стрел  за  ночь вонзилось  с
разных сторон в 3-й стрелковый корпус,  оставшись торчать в нем. И по ним  с
достаточной  точностью немцы  могли  очертить на карте пространство, занятое
корпусом, масштабы прорыва и глубину.
     Было несомненно, что все эти короткие бои - это бои с первыми успевшими
подойти подразделениями немцев, разведка боем. С какой стороны немцы нанесут
главный удар,  Щербатову было пока неясно, а произвести  разведку на большую
глубину он не мог, у него не было авиации.
     Немцы  же  летали  над  его  корпусом  вот  уже  целые сутки,  бомбили,
обстреливали  и,  конечно,  фотографировали.  Был  отдан  строжайший  приказ
маскироваться, зарыться в землю, но это уже ничего не могло изменить. Сидя с
Сорокиным  над картой, они  продумывали десятки вариантов,  беря за исходное
самую выгодную  обстановку для немцев и самую невыгодную  для себя. И только
об одном варианте Щербатов боялся думать. Он боялся думать о том, что будет,
если  они  вообще не  станут  наступать.  Будут развивать  успех на  главном
направления,  оставляя его корпус все глубже и глубже в  тылу у себя. А  эти
мелкие подразделения, ночью  завязавшие бой, спущены  на него, как собаки на
медведя. Они  будут кусать, и лаять, и  кусать, вцепляясь  отовсюду,  до тех
пор,  пока не подойдет охотник с ружьем. Этим охотником с ружьем могла стать
соседняя   немецкая   армия,   расположенная  южнее,   которая,  перейдя   в
наступление,  сразу оказывалась  в  тылу корпуса  и отрезала  его.  Об  этом
Щербатов боялся думать, потому что  тут выхода не было, это был конец. Выход
мог  бы быть  только в  одном: прямо сейчас,  не ожидая, отвести  корпус  на
исходные рубежи и там, повернувшись  фронтом, встретить удар. Но он не  имел
права сделать это сам: спасая свой корпус, он мог подставить под удар другие
соединения. Приказ  Лапшина  обязывал  его  закрепиться  и  ждать. И  именно
потому, что об этом единственном  варианте он  боялся думать, он думал о нем
все время и  даже  предпринял  первые шаги: ночью, растянув фланги, он начал
перебрасывать дивизию Нестеренко в тыл.
     А все  могло быть  иначе. Вот так же, как он  сидит  сейчас над картой,
боясь  подумать  о  самом  худшем,  сидел  над  картой командующий  немецкой
группировкой,  у  которого в  тылу,  нависнув  над  коммуникациями  и быстро
продвигаясь, появился  русский  стрелковый  корпус  с артиллерией и  запасом
снарядов.  В  тот неустойчивый  момент, когда  у  немцев  основные  силы  не
высвободились на фронте, а  тыл был пуст, в этот момент заколебалось военное
счастье и нужно было решиться, нужен был новый удар. Но к этому удару Лапшин
не  был  готов. Отступая, он не мог поверить, что нужно наступать. Он  нанес
корпусом удар во фланг и,  не  ощутив сразу перелома, видя только, что немцы
продолжают  наступать, испугался потерять  и этот  корпус. И  приказал самое
бессмысленное: остановиться и ждать. Развязал руки немцам.
     Уже  с  утра  не  было связи  с Лапшиным.  Под артиллерийскую  канонаду
заканчивался  там  бой. Это из всех стволов  стреляла немецкая артиллерия, а
разрывов ее отсюда уже и слышно не было. Слушать это отсюда и бездействовать
было тяжелее всего, нервы у людей были напряжены, фронт  отдалялся, и каждый
боец  понимал теперь:  дальше очередь их. Немцы еще  не начали наступать, но
корпус уже оборонялся. И это было самое непоправимое.
     Если бы  в момент прорыва у  немцев оказалось достаточно сил, и они  бы
контратаковали, и  корпус понес потери,  они не добились бы того, что делало
сейчас за них время. Убить  в  бою одного, десять,  сто солдат - это  значит
только уменьшить  армию на определенное количество людей, а сила наступления
при этом  может  не измениться. Но оставшийся в живых и  зараженный  паникой
солдат  один  способен  вызвать  эпидемию страха. И вот это начиналось  уже.
Остановленные  в момент  наивысшего душевного подъема, вынужденные несколько
суток  бездействовать, слыша  ежеминутно, как добивают их армию, люди начали
томиться, поползли слухи, по ночам казалось, что немцы обкладывают корпус со
всех сторон, стягивают вокруг него силы. И уже не столько немцы, как страшен
был сам страх, преумножавший все десятикратно. Связи с командующим армией не
было, сведений оттуда  не было никаких.  Щербатов  послал несколько офицеров
связи на мотоциклах, послал легкий танк - никто пока не вернулся.
     К полудню  на  шоссе  замечены были в  бинокль  две  машины.  Щербатову
доложили. Он находился в лесу, где сосредоточивались отведенные ночью в  тыл
части  дивизия Нестеренко. Шоссе разрезало  лес.  Когда  Щербатов  вышел  на
шоссе,  машины  были  уже  близко.  Они  шли  с  большой  скоростью,  быстро
увеличивались, гудение их сильных моторов нарастало. Щербатов узнал переднюю
машину: это был "ЗИС" командующего.
     "ЗИС" остановился. Головой вперед, без фуражке вылез Лапшин, не ответив
на  приветствие,  двинулся  в  лес.  Из другой  машины  выгружались военные,
беспокойно  поглядывая  на  небо.  Они старались  далеко  не  отходить,  как
беженцы, которых в последний момент могут забыть, не взять с собой в машину.
Щербатов узнал прокурора, начальника оперативного отдела - они его почему-то
не узнавали.
     Идя вслед за командующим, Щербатов  остановился у  края  поляны,  как у
дверей.  По  поляне,  пока  заправляли  машины,  взад-вперед  ходил  Лапшин,
раздраженно косясь. В хромовых сапогах, в хромовом, несмотря на жару, черном
пальто,-   наверное,   забыл  снять,  и  никто  не  решался   напомнить,-  в
коверкотовой гимнастерке с медалью ХХ-летия  РККА и орденом Боевого Красного
Знамени, он держал руки за спиной под пальто, и оно поднялось сзади, а концы
пояса  болтались.  Щербатов  стоял  окаменев.  Не перед  командующим - перед
размерами и непоправимостью бедствия, которые тот принес с собой. Перед тем,
что  уже свершилось.  А  за  горизонтом,  откуда, стремительно  возникнув на
шоссе, только что примчались две машины,  еще погромыхивали раскаты дальнего
артиллерийского грома, уже стихавшего.
     Лапшин близко  прошел мимо,  опахнув ветром,  и на его  голой  выбритой
голове  Щербатов  увидел   мокрую   ссадину.   Она   кровоточила.   Щербатов
почувствовал  эту ссадину  физически. Он  на  минуту  закрыл глаза. И  вдруг
услышал стон. Лапшин  сидел на поваленном дереве. В луче солнца, косо сверху
пробивавшем  лесную  тень,  как наморщенное голенище,  блестело его  пальто,
кожаный воротник насунулся  на голый  воспаленный затылок, И  оттуда, из-под
пальто, опять раздался долгий, как от зубной боли, стон. Щербатов оглянулся,
быстро подошел к Лапшину. Что-то по-человечески толкнуло его к нему.
     - Товарищ командующий! - позвал он, как больного, стоя  над ним.- Павел
Алексеевич!..
     Лапшин поднял мутные глаза, глядел не видя.
     -  Думаешь,  разбил он  меня?  Разбил? -  говорил  он,  как ребенок, не
стыдящийся няньки.- О-бо-жди!..-  Голая голова  его покраснела,  он погрозил
кулаком.- Я с новой армией приду, так только дым от него пойдет!
     -  Павел Алексеевич! -  вразумительно  позвал  Щербатов, стараясь взять
командующего в руки, раз тот сам сейчас этого сделать  не мог. И загораживал
его спиной от взглядов. Каков бы ни был Лапшин, командующего армией в момент
слабости никто видеть не должен.- Корпусу надо отходить на исходные позиции.
Отходить срочно.  Еще  время  есть. Завтра его не  будет,  Я  посылал  к вам
офицеров связи... Разрешите доложить обстановку...
     И  в этом "разрешите" докладывающего, в подчеркнутом соблюдении формы и
тона  была  не  просьба, не требование  даже  -  было  достоинство  военного
человека, которое не должно теряться ни при каких  обстоятельствах и которое
он хотел сейчас вдохнуть командующему.
     Щербатов  раскрыл  планшетку  с  картой  под  целлулоидом. Привлеченный
мельканием планшетки перед лицом,  движениями рук по ней, Лапшин вздрогнул и
некоторое время  тупо  смотрел в  карту.  Щербатов  докладывал, наклонившись
сверху, видя только воспаленную голову, мясистое  красное ухо, блестящую  от
пота щеку и над ней жесткую,  как ус, по  привычке  грозно надвинутую бровь.
Казалось, командующий  слушает. Сдерживая себя, чтоб не торопиться, Щербатов
внушал, и это  не могло  не дойти до  сознания.  Лапшин поднял голову, снизу
пристально поглядел  на  него.  В  осмыслившихся  глазах прорезалось  что-то
острое.  Он   видел  Щербатова.   Того   самого  командира  корпуса,  своего
подчиненного,  с  которым  у  него уже  несколько раз  были  связаны  минуты
внутреннего позора.
     При всей самоуверенности Лапшин знал, что в Щербатове есть что-то очень
важное, чего нет в нем самом.  А ему, командующему армией, оно было  бы  как
раз нужней. Он никак  не определял для себя словами  это "что-то", но  знал,
что оно  не выдается ни вместе с должностью, ни со званиями  и орденами, его
можно желать  и  никакими средствами нельзя приобрести. Оно либо есть,  либо
его нету. У Щербатова это было.
     Никогда в мирное время Лапшин не ощущал, что у него  чего-то нет. Нет -
он мог  приказать,  и  - будет. Он привык к  своему  положению и к уважению,
которое  оказывалось ему повсеместно.  Оно  было  его принадлежностью,  и он
никогда не задумывался над тем: по праву ли  оно ему принадлежит? Такие вещи
утверждались наверху, и каждого, кто попробовал  бы усомниться в  его праве,
он бы счел человеком, подрывающим основы. И только когда началась война и  с
первых  же часов он увидел, как ничего не может сделать, он впервые  испытал
чувство  своей  неполноценности,  о  котором  даже   не  подозревал  раньше.
Располагавший   гораздо  меньшими  сведениями  Щербатов   каким-то  способом
угадывал и видел то, чего он, командующий, не видел.
     И вот этот Щербатов просится отступать. Два дня назад наступать рвался,
начальника штаба к нему присылал, а сейчас уже готов отступать. Ничто так не
возвышает душу,  как унижение человека,  чье превосходство ты чувствовал над
собой. Ничто так не излечивает ран!
     Лапшин,  сидя, снизу  смотрел  на  своего  командира  корпуса.  Острая,
сумасшедшая радость рвалась из его глаз.
     - Отступать, говоришь?
     Весь  кожано заскрипев,  он  обернулся.  Ему  нужен был  свидетель  его
торжества. И, выхваченный  взглядом  командующего, двинулся к нему начальник
оперативного   отдела   Марков,  ступая   кожаными   подошвами   по   траве.
Ширококостный  и плоский  в  груди,  огромного  роста, со  светлым  взглядом
прозрачных глаз, он приближался, уже издали участвуя.
     -  Видал?  -  командующий  кивком   головы  приглашал  полюбоваться  на
Щербатова.- Оре-ол! Это он просился ударить по тылам немцев. Рейд! Ты прежде
в кавалерии, Щербатов, не служил,  а? Не помню твоего личного дела. Случаем,
не кавалерист?  Вот не  решились  мы  с тобой, Марков, приказ-то  подписать,
воевали, некогда было, а то б уж он под Берлин подходил со знаменами. Теперь
небось вас винит. Не позволили.
     Лапшин  легко  вскочил,  кожаное  пальто   осталось  стоять  на  земле,
прислоненное к пню. Блестящая голова  с грозными бровями,  раздувшаяся  шея,
которую душил отложной воротник,  были красны, коверкотовая  гимнастерка без
складок облегла  покатые  гладкие плечи,  поднявшуюся  грудь  с  косо влитой
портупеей. И  весь он, с орденом, с широким глянцевым ремнем поперек живота,
был разительно похож на кого-то.
     -  Вот  из-за  таких-то,  Марков, из-за  таких!..- кричал Лапшин,  весь
поддергиваясь  вверх  от  своего  крика.-  Два дня наступать рвался,  теперь
бежит! Мы там жизнь  клали, а  он чемоданы уложил! Еще и немцы не подошли, а
он бежит! - И голос Лапшина заглушал дальний гром пушек, довершавших разгром
его армии. Свои - не немцы, своих бить можно, привычно. Он бил, и постепенно
отлегало  от души.  А Марков  не строго  даже  -  грустно  так и сожалеюще -
оглядывал Щербатова с ног до головы и качал головой.
     Но ничего этого Щербатов не видел. Смертельно  бледный  от  величайшего
позора стоял  он  перед командующим, и  пальцы  его рук,  вытянутых по швам,
вздрагивали.  Военный человек, он  умел и знал, как воевать на поле  боя. Но
перед этой силой он был бессилен.
     Кто-то из штабных, страшась и останавливаясь при каждом раскате голоса,
приблизился  на  негнущихся  коленях,  заранее неся  ладонь  у виска. Выждав
безопасный  момент,  доложил,  что машины заправлены и  ждут.  И как  только
командующий двинулся,  со всей почтительностью подхватил с земли и понес его
кожаное пальто.
     -  Я вам поотступаю! - в  последний раз сверкнул глазами Лапшин  уже от
машины и пальцем погрозял.- Я вам поотступаю! Стоять здесь! Насмерть стоять!
     Взревев  сильными моторами, машины  резко  взяли с места, а над дорогой
осталось таять в воздухе вонючее бензиновое облако.

     Он  не  разбил противника, не изменял  коренным  образом обстановку. Он
всего  лишь  накричал на подчиненного, выместил на  нем гнев. Но он дал себе
физическую разрядку, и  в его сознании необъяснимым образом все изменилось к
лучшему. Положение уже не казалось безнадежным. Мотор гудел ровно и мощно, и
все  мелькало  и уносилось назад, а он  мчался  хоть и в тыл,  но  вперед, и
дорога, узкая вдали, раздвигалась  перед скошенным радиатором машины.  И это
непрерывное движение  и ощутимая сила мотора, передававшаяся ему, возвращали
Лапшина в привычное состояние уверенности.
     Он давно уже  ездил в машинах особого класса  - самых сильных  и  самых
больших, с особенным светом и особым сигналом. Правила и знаки, обязательные
для  всех остальных, для него не  существовали. В городе, где до войны стоял
штаб, машина его с  повышенной скоростью шла по  средней черте, и светофоры,
издали завидев его черный "ЗИС",- испуганно  мигали, и на всех перекрестках,
на всем протяжении зеленый  свет ковровой дорожкой  сам стелился под колеса.
Сидя на переднем  сиденье, Лапшин мчался, распугивая пешеходов, глядя только
перед  собой  в усвоенной им  манере. Все  было прочным,  все казалось таким
незыблемым,  что  любой  враг,  замысливший  посягнуть,  должен  был  прежде
устрашиться. И вдруг немцы одним ударом вышибли его из седла. Удар  этот был
так неожидан, так ошеломляющ, что Лапшин до сих пор не мог прийти в себя.
     Но постепенно, чем дальше позади оставался фронт, тем меньшими начинали
казаться Лапшину размеры постигшего его поражения.  Он уже оценивал  события
спокойно,  мыслил  масштабно.   И  действия  его  теперь  не   выглядела  ни
бессмысленными, ни торопливыми,  ни жалкими.  Он проявил главное: твердость.
Наступающего врага  встретил  грудью, не дрогнув,  не поколебавшись. Маневры
всякие хороши, когда ты победил. Тогда и маневры  зачтутся. Но если побежден
ты, так вот  их  и припомнят тебе прежде всего: не  выдержал,  твердости  не
хватило, маневрировать начал... В дни, когда над родиной нависла смертельная
опасность, страшны не жертвы, не отдельные поражения,  страшно  малодушие. В
этом  его не могли упрекнуть.  И  если все же он не одолел врага, так потому
только,  что  враг  силен.  Еще не  дали себя  знать  постоянно  действующие
факторы, от  которых  зависит  конечный  исход войны.  Временно  действующий
фактор - внезапность - был все еще на  стороне немцев, хотя действие его уже
начинало заметно ослабевать.
     Лапшин  достал платок, вытер им охлаждавшуюся на  ветру голову. И вдруг
почувствовал боль и жжение на коже, когда с левой стороны провел платком. Он
повернул  к себе  автомобильное  зеркальце.  С  левой  стороны  была  мокрая
ссадина.  Явиться с ссадиной  на голове - это было  неприятно. Он  осторожно
промокнул сукровицу платком, стараясь не задеть, посадил на голову фуражку и
еще осанистей, значительней стал  в  ней. После этого Лапшин закурил толстую
папиросу, отдыхая, затянулся несколько раз подряд. Дым медленно вытягивало в
щель  над  приспущенным  стеклом и  там  смахивало встречным ветром,  иногда
заталкивая  назад. И когда он, почти  успокоенный, сощурясь, смотрел вперед,
вдруг знакомое сосущее чувство потянуло  в груди тошнотно, и все опустилось,
осело вниз. Это был страх. И сразу все, что он думал только что,  показалось
ничтожным,  жалким, никого не  способным  убедить. Он  сидел  маленький,  но
шевелился, ждал,  прислушиваясь к себе. Ждал, как ждут нового приступа боли,
боясь  неосторожным  движением  вызвать его. Новый  приступ  не возвращался.
Лапшин  робко  подумал  о человеке, чьей волей не  уставал восхищаться,  чье
мнение  было единственным мерилом всех поступков. О  том,  с кем связан  был
единым  током  крови.  Неужели  он отрубит собственный  палец?  И постепенно
Лапшин успокоился. Страх прошел, только  очень глубоко  осталось что-то едва
заметное, как предчувствие.
     Сильная машина с особенным светом и особым сигналом несла его вперед, и
дорога  расступалась  перед  его  мысленным  взором.  С  той  самой  не всем
дозволенной  скоростью, с какой он мчался по жизни, мчался он теперь к своей
гибели.  Силы,  в  свое время  поднявшие его  и поставившие  на  эту высокую
должность по причинам, меньше всего зависящим от его личных качеств, теперь,
в  момент  поражения, требовали  жертву. Пронесшийся было слух,  что изменил
командующий  фронтом,  слух,  после не  подтвержденный, не  исчез бесследно.
Нужен  был  виновник  неудач.  И мчавшийся  с  докладом Лапшин,  все  хорошо
продумавший и подготовившийся, стечением многих обстоятельств, не зависевших
от него так же, как и его возвышение, должен был стать одним из виновников.



     Андрей Щербатов сидел на камне за углом бревенчатого коровника и пил из
котелка парное  молоко. Отрывался, чтобы  передохнуть,  и  опять  пил, держа
котелок  в  ладонях,  жмурясь от  удовольствия.  За спиной,  по  ту  сторону
коровника,  было некошеное клеверное  поле, ветер и где-то в складках поля -
немцы. А здесь, на припеке,- безветренно и тихо. Утреннее солнце грело серые
бревна стены и белый ноздреватый камень, на котором  сидел Андрей. Вся земля
перед  раскрытыми  в  темноту коровника  дверьми  была  истыкана  множеством
телячьих копыт, следы их закаменели. Вытоптанная, жирная, а сейчас засохшая,
она пахла  мочой и пометом;  на  жердях  загонов, о которые терлись  телята,
остались  клочки их  шерсти. Ветер,  выносясь  из-за  угла,  дул меж жердей,
сметая в пустых загонах пыль, сухой помет и солому.
     В  большом коровнике осталось всего две  коровы. Одна телилась, лежа на
соломе, мычание ее по временам слышалось из раскрытых  дверей. У другой была
перебита передняя нога. Пулеметчик Корягин взял ее ногу в лубок, прибинтовал
хорошо и теперь доил ее.  И весь  этот коровник с коровой,  которая никак не
могла  растелиться,  и  другой  коровой, которую доили,  с  дулом  пулемета,
глядевшим из  западной  стены на поле,-  был передний край обороны. Влево до
сгоревшей деревни  и вправо до леса на  горизонте были вырыты  окопы,  в них
сидела пехота. Над окопами, над клеверным полем дул сильный ветер, и день от
ветра казался прохладным. Только здесь, в затишке, было жарко.
     Андрей  поставил пустой котелок  на землю  у  ног, вытер след молока на
верхней губе и, увидев вышедшего из дверей Корягина, улыбнулся ему. Корягин,
подвязанный мешком, как фартуком, с засученными  вместе с нательной рубашкой
рукавами гимнастерки на  сильных руках, в сапогах,  обрызганных молоком, был
за всех сразу: и за доярку, и за ветеринара, и за пулеметчика.
     - Ну как? - спросил Андрей, смеясь.
     -  Да не стоит на месте,- пожаловался Корягин.- Все  ж полведра надоил.
Надо во взвод ребятам снести. Животная, а тоже благодарность, как у людей. Я
ей ногу, можно сказать, в строй вернул, она меня рогом норовит пырнуть.
     Нагнув крутую шею,  Корягин  стоял, весь освещенный солнцем,  спутанный
чуб  повис  на лоб, под черными  бровями - синие со смешинкой глаза.  Андрей
достал портсигар, раскрыл на ладони. Он  был туго набит папиросами,  недавно
только  заложил  в него пачку.  И тут  пулеметчик второй номер Фролов позвал
его:
     - Товарищ лейтенант!
     Андрей протянул портсигар Корягину,  потом взял сам папиросу. Прикурили
от одной спички.
     - Товарищ лейтенант!..
     - Чего у него там стряслось? - щеголяя  грубоватостью,  Андрей  поиграл
басовыми нотками голоса.- Без няньки остался. Пойди глянь.
     Но  сам  тоже  встал, вслед  за Корягиным  вошел  в сумеречную  темноту
коровника, где, как амбразуры,  светились дневным светом окошки  в  западной
бревенчатой  стене.  На  соломе  лежала  на боку корова со вздутым  животом,
закинув  рогатую голову. Она услышала вошедших и замычала;  видно  было, как
мычание проходит в ее напрягшемся, вытянутом горле.
     - Ну, чего?
     Фролов повернул к ним освещенное  из  окошка лицо. В  первый момент оно
показалось Андрею радостным.
     - Танки, товарищ лейтенант!
     - Какие танки?  -  нахмурясь, бессознательно-строго переспросил Андрей,
будто, запретив солдату произносить это слово, можно  было запретить  и сами
танки.
     Но в  тот же  момент далекий  железный  стрекот,  который он уже слышал
некоторое время, не  воспринимая, ворвался в  уши, словно стал громче.  И он
особенно  резко увидел это  освещенное  окно в стене, около которого волосы,
надо лбом Фролова шевелились от ветра.
     - А ну пусти!
     Он взялся  руками  за стесанный край,  глянул  в узкое, прорубленное  в
бревнах отверстие, всем лицом, сощуренными глазами ощутив в нем напор ветра,
дувшего в поля, и увидел высокое небо, зеленое поле и  на нем - серые танки.
Они  шли по всему полю  в поднятой  ими  сухой пыли. Андрей вскинул к глазам
бинокль и  эти же  танки увидел притянутыми на близкое расстояние,  в десять
раз  крупней.  Освещенные солнцем, они  блестели сквозь  пыль,  над  башнями
хлыстиками  дрожали  антенны. За  каждым  танком  в  хвосте  пыли, прячась и
прижимаясь  к  броне,  кучками бежала пехота в касках.  Ветер  нес  железное
стрекотание и рокот моторов, казавшиеся уже близкими оттого, что танки  были
близко видны.  Холодок  этого  ветра  Андрей  чувствовал на сохнущих  губах,
которые беспрестанно облизывал.
     - Так!..
     И продолжал смотреть не отрываясь.
     - Так...
     Он едва успел  откачнуться: коротко свистнув,  разорвался снаряд близко
от  стены. Осколки снаружи ударили в бревна,  в  шиферной  крыше над головой
засветились отверстия, дымом заволокло окно.
     - Ну, ребята, началось! - с особенной остротой ощущения, которую давала
близкая опасность, крикнул Андрей. И  видел в этот момент обоих пулеметчиков
и себя, как он им говорит. Все это еще было важным.
     На соломе забилась  корова,  как  под ножом,  подымая  с  земли рогатую
голову,  выкатывая  мокрый,  горящий  глаз.  Низко  просвистело  над крышей,
разорвалось за коровником.
     -  Теперь держись!  - крикнул Андрей  и  опять  подмигнул.  Кругом  уже
грохотало.- Будем отсекать пехоту. Фролов, гранаты готовь!
     Корягин  сорвал с себя фартук,  упал  за  пулемет под  стеной.  Вскочив
ногами на кормушку, Андрей смотрел в узкое окно под крышей.
     По полю среди взлетавших дымов  мчались танки, с ходу стреляя. Передние
были уже близко, у бегущей за ними пехоты видны были лица.
     - Огонь! - Андрей  сверху махнул рукой. И увидел,  как на земле  спина,
плечи  и вжатый в них затылок Корягина затряслись  одной дрожью с пулеметом.
На поле стали падать бегущие немцы. Их заслоняло взрывами.
     Корягин что-то крикнул, показывая рукой.
     -  Что?  - не  понял Андрей. И не успел понять. Его сорвало, отбросило,
ударив о землю. Со звоном в ушах он поднялся.
     Вместо  стены  был  дым, и  в  дыму косо  висели бревна.  Корягин лежал
ничком, пальцы  его рук  последним  усилием  скребли  землю. И, не схватывая
сознанием,  Андрей  увидел  посреди  коровника  маленького мокрого  теленка,
вскакивавшего с  колен. Но тут в пролом  стены сквозь  дым  стало вдвигаться
большое,  как  копна,  в  нем смутно  угадывались  очертания  танка.  Андрей
выхватил связку гранат у Фролова, который подымался, упираясь в землю рукой,
отпрыгнул  к  боковой  стене.  Темнея  с  каждой минутой  и  вырастая,  танк
надвигался на  них.  Андрей  увидел все так  же  стоявшего  на  четвереньках
Фролова,  его белые,  безумно расширившиеся  глаза  и,  успев  пожалеть его,
крикнул: "Беги!"  -  и бросил  связку гранат. Куст  пламени  взлетел  из-под
танка,  но тут  другой  танк,  отвернув  башню  с  пушкой, всей массой,  как
стальной таран, ударил в стену, и крыша рухнула.
     ...В оседающей пыли  танк, ворочаясь, выбрался из-под обломков - доски,
бревна,  расколотый  шифер катились с него. Открылся  люк, из башни  по пояс
поднялся  танкист с загорелым,  красным от жары и пота лицом, светловолосый,
почти  белый, в  черном обмундировании. Стоя в  башне, он оглядел  поле боя.
Несколько  танков  горело  в клевере, но  остальные, пробив  оборону, шли на
восток.   В   центре   их   задержала  деревня.   Оттуда,   из  садов,  били
противотанковые пушки. Немецкие танки, стоя дугой, вели огонь по деревне; их
скошенные кормы  окутывала пыль и выхлопные газы. Над полем в помощь  танкам
низко  шли бомбардировщики с  крестами. Танкист,  стоя в башне, проводил их,
поворачивая голову за  ними  вслед,  и  спрыгнул на  землю. За ним спрыгнули
остальные  танкисты,  разминая  ноги, пошли  к  подорванному гранатой танку.
Вокруг него уже стоял  экипаж.  Они поговорили,  вместе соображая, что можно
сделать.
     На  месте  коровника лежали  развалины:  бревна,  шлак,  битый  шифер и
кирпич. Все было похоронено под ними. Уцелела только одна стена. И около нее
из-под бревен видны были плечи и голова убитого лейтенанта. Ветер шевелил по
истоптанной земле его длинные прямые волосы.
     - О-о!  - сказал танкист, первый выскочивший из башни. И все посмотрели
туда,  куда  смотрел  он.  Посреди развалин,  косо  расставив слабые,  плохо
державшие его ноги, стоял  теленок, маленький,  еще  не облизанный  матерью;
мокрая шерсть на нем засохла на ветру и закурчавилась.
     --  О-о!  -  сказали  и остальные немцы, увидев  все то обилие, которое
стояло  перед  ними пока  еще в сыром  виде. Светловолосый танкист  подошел,
поднял теленка и понес к танку,  ноги его болтались на весу. Он подсадил его
на броню. В рокоте взревевшего мотора не слышно было слабое мычание теленка,
исчезнувшего в башне. Танк ринулся вперед, догоняя другие, уже устремившиеся
с поля  на деревню,  придавленную авиацией. Ветер подхватил  и  понес следом
взвихренную пыль. Ветер  был  на земле,  а в ярко-синем  высоком небе стояли
неподвижные, ослепительной белизны облака.



     Взяли их днем, когда солнце стояло высоко, В  бомбовой воронке, где они
скрывались, тени давно  уже  не  было,  и  командир взвода Седых, раненный в
голову, на жаре впал в беспамятство. На глаза  его, на распухшие,  черные от
запекшейся  крови  губы  садились  мухи; Борька Литвак отгонял  их,  не  мог
видеть, что они ползают по нему, как  по мертвому.  Лежа на  животе,  Борька
плоским  штыком  от  полуавтоматической винтовки  раскапывал  стену воронки,
рыхлую после взрыва,  полную  осколков:  хотел зачем-то докопаться до  сырой
земли. Двое бойцов - ездовой и заряжающий,- оба низкорослые, крепкие, сидели
колено к колену и тихо  говорили между  собой  по-казахски.  Солнце жгло  их
черные,  остриженные  под  машинку,  блестевшие  коротким  волосом   головы.
Гончаров  курил, сощуренными  глазами смотрел  за  край  воронки. До  самого
горизонта, где в желтой дымке стояли неподвижные  облака, поле было скошено.
Хлеб не успели убрать, не успели связать в снопы.  Он лежал волнами, и среди
них на стерне видны были спины  убитых в гимнастерках, сливавшихся с  цветом
поля.
     Когда немецкие танки,  пробив оборону, устремились на восток, в  центре
их задержала деревня. Батарея Гончарова, стоявшая на огородах, и две батареи
легких противотанковых пушек, замаскированные в садах, встретили  их в упор.
Но  налетела  авиация,  все смешала с землей, и танки снова пошли в атаку. И
снова отползли, оставив несколько машин гореть на поле перед деревней. Потом
опять прилетели бомбардировщики, сверху пикировали на окопы, орудия смолкали
одно за другим. А в это время танки зашли с тыла.
     Расстреляв все снаряды и подорвав орудие, отрезанный от полка, от леса,
с тремя оставшимися в живых  бойцами, уведя раненого  командира  взвода  под
руки, Гончаров скрылся в поле. Танки, пройдя  близко  от бомбовой воровки, в
тумане не заметили их. Потом в воронку приполз шестой: сержант-пехотинец.
     До полудня сидели молча, каждый со своими мыслями. Солнце отвесно жгло.
Не приходивший в сознание  Седых бредил, временами кричал, и тогда оба бойца
и  сержант  начинали тревожно оглядываться.  Потом  услышали  рокот  мотора.
Гончаров выглянул.  По  полю толпой  шли  красноармейцы,  человек восемь. За
спинами их двигался  бронетранспортер, в нем  торчали пилотки немцев и ствол
пулемета. Гончаров сполз вниз. Все смотрели на него. Он еще мог приказать, и
слову его подчинились  бы..Он  посмотрел  на  людей.  На шестерых  было  три
карабина и наган. Хоть бы одна граната!..
     Поняв, побледнев смертно, Борька Литвак  стал вынимать все из карманов,
дрожащими  руками рвал  бумаги  и запихивал в  норку. Каблуком  завалил  их.
Встал. На  краю  воронки уже  стояли  красноармейцы,  из-за  спин  их  вышел
маленький немец с наставленным автоматом,  показал стволом: "Выходи!" Первым
полез из воронки сержант.  За ним - оба бойца. Лица  их были серы. За ними -
Борька Литвак. Гончаров видел снизу, как сержант оступился  на краю воронки,
но тут же молодцевато вскочил, отряхивая  ладони, испуганно улыбнулся немцу.
Гончаров мучительно подбирал немецкие слова, которые вдруг забыл все сразу.
     --  Кrank!*  -  сказал он,  показывая на раненого командира взвода.- Еr
krank**...
     * Больной (нем.).
     ** Он болен (неправильн. нем.).

     Немец  подумал, потом на каблуках,  по  осыпающемуся  откосу  спустился
вниз.  Он посмотрел на  раненого,  снял высокую пилотку. Резко отделяясь  от
загорелого  лба, обнажилась белая, отмокшая под пилоткой кожа лысой головы с
прилипшими к ней волосиками, темными от пота. Человеческим усталым жестом он
вытер  голову  загорелой  рукой,  поглядел  на мокрую  ладонь  и снова надел
пилотку. Наверху, надвинувшись, стоял бронетранспортер, мотор его работал на
малых  оборотах.  Немец  стволом автомата  показал  Гончарову: "Лезь вверх!"
Гончаров полез. И сейчас же за спиной  его раздалась автоматная  очередь. Он
обернулся. И видел, как на земле вздрогнул, весь дернулся Седых.
     Немец  вылез  из  воронки  одновременно с Гончаровым.  Не  взглянув  на
пленных, забрался в бронетранспортер,  и бронетранспортер двинулся дальше по
полю,  гоня пленных впереди  себя. Они проходили мимо убитых,  лежавших  под
солнцем  на жаре.  Когда  на  поле попадалась валявшаяся  винтовка, водитель
гусеницей наезжал  на нее. Потом пошла черная после пожара земля.  И на этой
земле, сгоревшей до корней трав, стояли сгоревшие немецкие танки. Гончаров и
бойцы узнавали их. Бронетранспортер прибавил скорость.  Пленные побежали. Он
гнал их  к лесу, все  прибавляя скорость, и они бежали молча, и двое раненых
среди  них бежали, стараясь не отстать. На опушке  стояло  человек  двадцать
пленных. Бронетранспортер подогнал их сюда и свернул обретно в поле, а к ним
подошли другие  немцы. Двое, старый и молодой, переходя от одного к другому,
заглядывали в лица. Пленные стояли  вблизи траншеи,  сутки назад вырытой ими
же самими. Здесь была оборона полка, и воронки мин и снарядов сидели в земле
одна на одной.  В  траншее, местами обвалившейся  от взрывов, лежали убитые,
серые, как засыпавшая их земля. Пленные старались не смотреть туда.
     Немцы  все переходили от одного к другому. Остановились перед Литваком.
Посмотрели на него, посмотрели друг на друга, и старый подмигнул молодому.
     -- Judе?*  - спросил он, глядя Литваку  в глаза, не сомневаясь, что тот
поймет.

     * Еврей? (нем.}

     Литвак молчал.
     - Judе! - поощрял его немец, ожидающе улыбаясь и гримасничая.
     Литвак молчал, только сильней бледнел с каждой минутой.
     Гончаров, стоявший через человека,  шагнул вперед. Загораживая  Литвака
плечом, говорил:
     - Это - боец мой. Солдат, понимаешь? Я - его командир. Я!
     И, указывая  себе  в грудь, кивал немцу  дружески, старался расположить
его улыбкой.
     -  О-о, Каmrad!  - сказал немец одобрительно,  покачивая головой и тоже
улыбаясь.- Jа, jа!
     И вдруг, отскочив,  сделал  выпад, ткнул Гончарова дулом автомата,  как
штыком, в грудь.
     - Zuruck!* - лязгнул он, весь оскаливаясь и дрожа.-
     -- Zuruck!

     * Назад! (нем.)

     Тем временем молодой немец, взяв Литвака двумя пальцами  за гимнастерку
на  локте,  перевел его  через  траншею.  Там  уже стояло  несколько человек
отобранных.  Среди  них  был  рослый  плечистый командир  с двумя  шпалами и
неспоротой звездой на рукаве гимнастерки.
     Всего только узкая  траншея  отделила их от остальных, но все понимали,
что это черта между жизнью и смертью.
     Пленных погнали дальше большой толпой,  а отобранные остались стоять на
опушке  леса  у  края  вырытой  траншеи.  И Гончаров  видел,  какими глазами
посмотрел ему вслед Борька Литвак.



     Была ночь, поздно поднявшаяся луна светила  косо  из-за черных зубчатых
вершин леса,  и  тень их  лежала на траве, дымчатой  от росы. И  он увидел с
закрытыми  глазами,  как из леса  в лунный  свет  по росе  вышел Андрей  без
пилотки, с рассыпавшимися волосами, и с ним была женщина. Он вел ее за руку,
и они шли рядом, молодые, в лунном свете, а за ними по распрямляющейся траве
стлался  темный  след. За  двойными  стеклами Щербатов  тогда  не  слышал их
голосов, видел только, что они смеются и счастливы, и отчего-то рассердился.
На что он  сердился тогда? Он не  думал, что будет  все это вспоминать.  Сын
тогда вошел  с мокрыми  от  росы  головками сапог, глаза его  блестели, а от
волос пахло вечерней сыростью,  лесной  хвоей, туманом  -  молодостью пахло.
Невозможно представить себе, поверить невозможно, что нет уже этих блестящих
молодостью глаз, нет этих волос, а он все чувствует их запах.
     Щербатов не  слышал, как  появился Сорокин,  но  он  почувствовал вдруг
рядом другого человека.  И  как сидел  в тени  стога,  нахмурился, чтобы  не
видели  его мокрых  глаз.  Сорокин  подошел  с  тем виноватым  лицом,  с той
осторожностью, с какой они все теперь обращались к нему, как к больному. Они
скрывали  от него,  как погиб Андрей, они  только рассказывали  то, чем  он,
отец, мог бы гордиться и что тем самым должно  было утешить его. Но там было
и еще что-то ужасное, он знал, чувствовал это, а они скрывали...
     "...И кровь его  впитала земля..."  - подумал  Щербатов, а быть  может,
вспомнил строку забытого стиха или псалма, которых не помнил и  не знал.  Но
она явственно звучала в нем. И, глядя в  лицо  Сорокину, он увидел эту сухую
землю,  на  которой  остался  Андрей,  увидел  Андрея   и  зажмурился.  Даже
похоронить  его  он не мог. Все это  место,  на  котором  сражался  со своим
взводом Андрей  и умер,  не  отступив,- все это было у немцев.  И он остался
там.
     Звук голоса Сорокина сквозь мыcли опять дошел до него, и он  увидел его
лицо. Луна невысоко стояла  над полем, освещая с одной стороны прошлогодние,
потемневшие от дождей стога, и при  свете ее только выступавшие части лица -
лоб с надбровьями, скулы, нос, шевелящиеся губы -  были  видны и блестели, а
виски,  глазницы и щеки  от  резких  теней казались  запавшими,  и  все лицо
выглядело   больным.  И  страдание,  сделавшее  Щербатова  мягче  к   людям,
доступней,  как маятник часов рукой,  тронуло и подтолкнуло его сердце, и он
впервые так близко  и больно почувствовал Сорокина, своего начальника штаба,
почувствовал, что  делается сейчас в его душе. Но он никак  не  выразил  это
внешне, оставшись сидеть  с наклоненной головой, так,  что  глаз его не было
видно. А Сорокину казалось, он ждет, когда тот кончит доклад.
     То, чего боялся Щербатов,  о чем предупреждал Лапшина, случилось  вчера
на рассвете, когда соседняя немецкая  армия, никак до сих пор не проявлявшая
активности, перешла в наступление. Она перешла в наступление в тылу, и сразу
корпус оказался в глубоком окружении, а часть танков и пехоты немцев, нанося
вспомогательный удар, разрезала его. На направлении этого удара, быть может,
даже на  острие его оказался батальон,  в который  входил  взвод  Андрея.  И
теперь там  был  коридор,  пробитый  немецкими  танками. По ту  сторону  его
остался  весь  корпус,  а  по эту  - отрезанный от корпуса  штаб,  несколько
тыловых подразделений и  около полка пехоты дивизии Нестеренко.  Две попытки
прорваться к своим ни к чему не привели, коридор только расширился к ночи, и
внутри  него текли  и  текли к фронту немецкие войска. Там  осталась штабная
рация, раздавленная танками, и связи с корпусом не было вот уже четырнадцать
часов. Сорокин докладывал сейчас о мерах, которые были приняты, о  посланных
на ту сторону разведчиках, из которых пока не вернулся ни один. Он предлагая
попытаться еще раз на  рассвете внезапной атакой пробиться к своим. Щербатов
поднял голову, внимательно посмотрел  на него.  И по глазам Сорокина увидел,
что тот, так же как и он сам, понимает и знает: пробиться не удастся.
     - Будем драться здесь,- сказал он.
     Решение это давно сложилось в нем, но  он хотел, чтоб и другие пришли к
нему. Был только один достойный выход: зарыться в землю и тут, в  окружении,
принять бой. Жертвуя собою, связать немцев и дать корпусу оторваться и уйти.
После  этого  боя  в живых останутся не многие.  Ночью, мелкими группами им,
может быть, удастся просочиться сквозь кольцо,  уйти в  лес  и начать долгий
путь к своим.  Надо было сообщить  об этом решении Тройникову и Бровальскому
на ту сторону, передать им приказ срочно сняться и уходить, оставив заслоны.
     Сорокин выслушал спокойно, оглядел носки своих сапог.
     - Я скажу Нестеренке, чтобы сам отобрал добровольцев, которые пойдут на
ту сторону. Прислать их и вам?
     - Пусть пришлет... Поговорю с ними.
     Сорокин ушел, а Щербатов остался один. И снова мысли и образы обступили
его. И вдруг  нечаянно вспомнил Андрея совсем крошечного с темной  реденькой
челкой на  голой голове и примятыми мягкими  ушами. От того времени осталась
плохая фотография:  запеленатый младенец,  такой  же,  как  все младенцы,  с
остановившимися стеклянными глазами, в них свет, как два  бельма. А у Андрея
были живые раскосые темные  глазенки;  это потом они  стали серыми. Щербатов
вспомнил,  как  в  голодном  двадцать  втором  году,  в  крестьянской  избе,
продувавшейся  со всех углов,  они купали его, придвинув деревянное корыто к
теплому  боку  печи.  И  это крошечное  тельце,  когда  разворачивали парные
пеленки,  теплые его  теплом,  поджатые и  скрещенные, как в утробе  матери,
сырые ножки с шевелящимися красными  пальцами на них... Все такое маленькое,
мягкое, неотвердевшее, что  страшно было  брать в руки. Он  физически ощутил
его и запах этот  детский... Никому в целом  свете не нужный еще, кроме  них
двоих, стоявших над корытом, спинами загораживая  его от  сквозняка... Много
лет  и  много всего должно было пройти,  пока  Андрей  понадобился  стране и
людям.
     Кто-то  великий  сказал, что с рождением ребенка у  человека появляется
новый объект  уязвимости, и  жизнь  била Щербатова  в  самое уязвимое место,
безошибочно найдя его. Он знал,  что станет с  Андреем, если  не будет  его.
Судьбы  многих сыновей,  не  отвечавших  за своих  отцов,  как  утверждалось
официально, прошли в эти годы перед глазами.
     И опять, уже не впервые сегодня, Щербатов почувствовал  жжение и боль в
левой стороне груди и в лопатке. Он встал и начал ходить  за  стогом,  чтобы
боль не отвлекала его, не мешала думать, понять.
     Что  можно было сделать?  Когда не ты  решаешь,  а  решают  за тебя? Не
таких, как  Щербатов, давило и не такие гнулись. Можно было только погибнуть
без  смысла  и  пользы. Но  из кого это сложилось? Жертвы, прежде  чем стать
жертвами, были судьями, и будущие жертвы садились судить их. Одни  помогали,
другие  не  видели,  молчали. И  пришло время,  когда  уже  необходимо стало
молчать. Но  раньше, раньше... Когда еще только рождалось и было слабым, как
все  новорожденное, то,  что  потом получило власть и стало над партией, над
страной,  над  душами людей. Когда  он первый  раз,  увидев опасность, хотел
сказать, но оглянулся на соседей и промолчал. Не тогда ли он  сделал  первый
шаг на длинном пути, который привел к сорок первому году и к гибели Андрея?
     Когда  Андрей  был  маленьким,  казалось самый  главным накормать  его,
"вложить  в  рот", как  говорила  жена.  Потом  стал больше,  и  уже  другое
тревожило: в  рот вкладываем, а вкладываем  ли  в  душу?  В  душу ему сумели
вложить. Честные, чистые мальчики. Сквозь  все  незапятнанным дошел  до  них
свет Революции, и, неся его в сердце, пошли они в свой первый грозный бой...
     Щербатов сел и вдруг  зарыдал беззвучно, весь сотрясаясь, и слезы текли
по его лицу, которое он изо всей силы сжимал ладонью.
     Мать должна вкладывать ребенку в рот,  пока он еще мал и слаб,  отец  -
завоевывать для него жизнь. Не дом  оставлять в наследство, а мир, в который
сын, выросши, вступил бы равноправным гражданином.
     Щербатов  долго сидел зажмурясь.  Он  думал  о жене.  Ей еще предстояло
узнать. С закрытыми глазами он  увидел ее лицо, ее глаза, такие же, как были
у Андрея, а теперь единственные родные глаза. Только они  двое во  всем мире
знали, что  потеряли  они. И смерть сына больней  и сильней,  чем жизнь его,
роднила их, навсегда осиротевших.
     ...Адъютант, по другую сторону стога стерегший каждый звук,  не решаясь
показываться на глаза, услышал долгий,  сквозь  зубы,  больной стон. И опять
шаги, шаги до утра.
     За  два  часа  до  рассвета  с  той стороны  пробрался разведчик,  весь
окровавленный, правой рукой, как  ребенка, неся перед  собой перебитую пулей
левую руку. Он сообщил час, когда корпус пойдет на прорыв, на выручку к ним.
Морщась от боли, разулся и из сапога, из-под стельки достал записку. Под ней
стояла одна только подпись -  Тройникова. Второй подписи, которую и Щербатов
и Сорокин ожидали увидеть,- подписи Бровальского не было.
     Они не  знали,  что  немецкое  наступление  застало  Бровальского  не в
дивизии Тройникова,  а уже по  дороге в штаб, в  полку, на который обрушился
главный удар.



     В скопище людей, запертых в сарае,  оцепленных со всех сторон, всю ночь
шли разговоры. Люди переползали в темноте, ища земляков по мирной жизни, ища
однополчан,- в пустыне бедствия  душа искала  родную  душу.  Только под утро
Гончаров на  короткое  время  заснул. И  увидел  сон.  Он увидел землю,  всю
залитую  туманом.  Земля  вращалась, стеклянно  блестели под  луной  голубые
океаны и  моря. И заворачиваясь в сырые туманы, она уносилась, становясь все
меньше, одинокая в  пустоте  среди звезд. А они смотрели  ей  вслед, и одной
щемящей болью  болело  сердце,  и даже  во сне  он  чувствовал плечом  тепло
Борькиного плеча. Но проснулся Гончаров один.
     Мертвые только во сне с нами вместе, в явь мы возвращаемся без них.
     Бровальский же в эту ночь  не сомкнул глаз. Он сидел, опершись спиной о
бревенчатую стену, и думал. Жгла рана  в плече, горячая на ощупь даже сквозь
гимнастерку.  Но сильней  этой  боли  была  другая  боль. И мысль  кружилась
безостановочно,  загнанная  в  один   нескончаемый  круг.  И  не  раз  среди
пережитого, что само  вставало перед глазами,  вспоминал он старшего  брата.
Брата не тех  лет, когда тот был в почете, малодоступен и суров, а последних
лет,  когда  уже с ним все  случилось и он из тюрьмы пришел к Бровальскому в
его холостяцкую квартиру. В эти  последние  предвоенные годы  он  впервые за
взрослую жизнь так близко почувствовал брата.
     Когда  бы  Бровальский ни  встал  -  очень  ли  рано  или в воскресенье
попозже,- брат уже не спал. Одетый, он сидел на заправленной кровати в немой
позе человека, привыкшего подолгу  ждать. Зимой светало поздно, и он сидел в
темноте, не включая электричества.
     На  стриженой  голове  его  постепенно отрастали волосы, и  становилось
видно, какие они теперь редкие. И еще продолжали лезть. С шишками на черепе,
в  этой  позе  ожидания  он  как-то  сразу  стал  похож  на  их  отца,  и  у
Бровальского, глядя на него, сжималось  сердце. Сквозь черты брата отчетливо
проступали отцовские и то национальное, что раньше не было заметно в нем.
     Он помнил брата два  года назад, в  последние  месяцы  перед арестом, с
двумя  ромбами в петлицах,  с черными  подкрученными усами, которые он завел
еще в гражданскую войну, когда деникинская пуля выбила ему передние зубы. Не
лишенный честолюбия, уверенный  в себе, вечно  занятый, он  считал время  на
минуты. Сейчас,  зажав ладони  в коленях, он сидел с опущенными  плечами,  а
время текло мимо него.
     Бровальскому  казалось, что  именно теперь, когда он  реабилитирован  и
восстановлен,  брат,  человек  самолюбивый,  с  еще  большим  рвением  будет
служить, вернет себе то, что у него было отнято, хотя бы чтоб доказать всем,
кто на протяжении  этого времени втаптывал его честное имя в грязь.  Но брат
неожиданно  вышел  в отставку.  Он читал газеты, слушал радио, был  в  курсе
событий,  но на  все происходящее в жизни  смотрел  сквозь что-то  невидимое
другим людям, и Бровальский чувствовал, что он  весь т а м, он не вернулся о
т т у д а. Как-то раз он застал брата стоящим у окна. Тот стоял и смотрел на
людей. Было воскресенье, и люди шли по улице веселые, шли семьями, и  громко
играла  музыка,  а  брат смотрел  на них из окна, как  единственный человек,
знающий, что  с  каждым из них может случиться. Словно должно было произойти
землетрясение и исчезнуть мир, и потому особенно жуткими были эти  последние
минуты веселья идущих по улице, ничего не подозревающих людей.
     Впервые  Бровальский  понял, что происходит в душе брата, и  испугался.
Потому  что с  этим невозможно жить. Он  понял,  что все  его усилия вернуть
брата к жизни,  все это было бессмысленно и безнадежно. А в  то же время сам
он, человек физически и духовно здоровый, не мог стать иным. Он делал то же,
что делает большинство людей, охраняя  свое духовное здоровье:  не  замечал.
Инстинктивно старался не соприкасаться со всем тем,  что могло  это духовное
здоровье   нарушить.   Спортсмен,  лыжник,   отличный   наездник,   не   раз
завоевывавший  призы,  он привык  чувствовать  себя  человеком, показывающим
пример. Но, входя в дом, он весь  поникал в  присутствии брата,  начиная вод
его  внимательным ироническим взглядом  стыдиться в себе того, чем в обычной
жизни  гордился.  И  чем  сильней  сознавал он  свою  вину, тем  неудержимей
хотелось ему вырваться на свежий воздух и там вздохнуть полной грудью.
     Брат почти никогда не говорил о том, что было с ним. А если рассказывал
все же, то не в связи с каким-то событием, что-то напомнившим ему, а в связи
со своим ходом мыслей,  не прекращавшимся в  нем.  Так,  однажды,  щурясь на
блестевший  стеклами  книжный  шкаф,  отчего  казалось,  что  он  улыбается,
рассказал, как уже после всего, когда их троих - его, комиссара и начальника
штаба - оправдали, председатель трибунала сказал  начальнику  штаба: "Как же
вы  сможете смотреть в  глаза своим  товарищам, которых оклеветали? Как вы с
этим в  душе  останетесь жить?"  И  тот  потом  сел, стриженый  и  седой,  и
заплакал.
     - Ты  мне о  нем  не  говори!  - сказал Бровальский, покраснев.-  Он  -
сволочь, и его слезы - вода! Но брат странно как-то посмотрел на него:
     -  Да? Ты так  думаешь? Тогда я тебе расскажу, как он подписал. Пока от
него добивались показаний на комиссара и  на меня, он держался. Но потом его
привели на допрос, и он услышал в соседней комнате голос своей жены. И тогда
он  подписал все.  Кстати, полковник, который  спросил его,  как  он  теперь
сможет с этим в душе жить, я его, этого полковника,  встречал раньше. Только
он тогда был майор и допрашивал меня.
     И брат улыбнулся своей тихой, страшной улыбкой.
     - Между прочий, ордер на мой арест знаешь кто подписал?
     Он назвал имя известнейшего военачальника, в свое время героя, а теперь
расстрелянного как врага народа.
     - Только не  думай, пожалуйста,  что он действительно враг. Он просто в
какой-то момент решил, что можно пожертвовать мною и  тем самым спасти себя.
Не для себя - для великой дела. Для которой  он важней, чем я. И не понимая,
что,  подписывая мне приговор, он уже подписывает приговор себе. Так бывало.
Когда  люди,  молча отвернувшись,  приносили в жертву одного, они тем  самым
утверждали право с каждым из них расправиться в дальнейшем. Все начинается с
одного.  Важен  этот один.  Первый. Стоит  людям отвернуться от  него, молча
подтвердить бесправие,  и  им всем в дальнейшем будет отказано в правах. Что
трудно сделать с первым, то легко в дальнейшем сделать с тысячами.
     ...Только теперь  смутное беспокойство, сознание ложности  того, что он
делал,   внезапно  поразило   Бровальского.   Всегда   чем   разительней   и
несовместимей  с  общим  строем жизни  были  отдельные  факты,  тем  сильней
подымалось в  Бровальском противодействие.  Не  самим  фактам, а возможности
принять их за проявление чего-то более глубокого. Он гордился своим умением,
а  в  силу своей должности  и  людей учил этому умению  - видеть жизнь в  ее
поступательном   развитии,   не   сосредоточивать   внимания  на  отдельных,
нехарактерных  мелочах,  чтобы деревья не заслоняли леса. И вдруг он впервые
усомнился:  не  было  ли  это  его  постоянное  стремление прейти  мимо,  не
замечать,  не  соприкасаться  со  всем  тем,  что как-то могло  нарушить его
духовное здоровье, стремление, такое естественное  для людей, некая защитная
реакция здорового организме,  не было ли это еще и чем-то иным, таким, о чем
сейчас страшно было подумать ясней?
     Он завозился на земле, стараясь подавить в себе эту мысль, во мысль уже
возникла  в нем.  И,  как  живая жизнь,  которая, зародившись уже  не  могла
исчезнуть бескровно, она росла в нем и развивалась тем больней, мучительней,
чем яростней он сопротивлялся. И боль, производимая ею в душе, была  сильнее
боли от раны. Бровалъский  заскрипел  зубами. Ему  казалось,  что он  только
стиснул  зубы,  а  он  застонал. Но  в темноте сарая,  пропитанного  запахом
конской мочи, невыветрившегося конского пота и человеческой крови, стон этот
никто не услышал. У  каждого здесь болели свои раны. Потом из темноты кто-то
нагнулся к нему, без голоса, одним хриповатым дыханием спросил:
     - Прикурить не найдется?
     Здоровой  рукой  Бровальский  достал из кармана  галифе  никелированную
немецкую  зажигалку, подаренную  ему  кем-то  из  штабных,  в  свою  очередь
раздобывших  ее  у  разведчиков,  протянул.  Вспыхнувший  бензиновый  огонек
осветил  снизу  шевелящиеся  ноздри,  толстые,  всасывающие  воздух  губы  с
цигаркой  в  них - верхняя  была  пересечена шрамом и  раздвоена.  В сумраке
угадывались дюжего склада плечи и красноармейские петлицы на засалившемся от
пота отложном воротнике.
     Огонь погас, только  светился в  темноте красный  уголек цигарки, роняя
искры.  И тот же, показавшийся Бровальскому приятным хрипловатый голос, дыша
махорочным дымком, сказал:
     - Хороша у тебя зажигалочка... комиссар...
     Он поигрывал ею на ладони, испытывая Бровальского,  как бы  раздумывая:
отдавать  или в карман положить? При свете разгоревшейся цигарки Бровальский
близко  увидел  ежившиеся  усмешкой двойные губы,  узкие  от ненависти чужие
глаза. Глаза  сказали: "А не скрылся, комиссар. Узнал я тебя..." Бровальский
нераненой  рукой перехватил его руку, выворачивая, потянул к себе. Зашуршала
в сене упавшая зажигалка. Какой-то момент они боролись молча, только цигарка
вычерчивала огненные зигзаги  в темноте. Широкая  в запястье  рука вырвалась
без большого усилия, и уже издали голос предупредил, грозясь:
     - Но-но! Полегче!.. Ты эти привычки-то бросай!..
     Никогда еще Бровальский не  испытывал такого нестерпимого желания бить.
И  внезапная  ненависть разрядила душу. Именно сейчас, когда не в  его силах
исправить,  начать заново,  он  не отрекался ни от  чего. Только предатели в
момент поражения сразу начинают понимать все задним числом. В его жизни было
много такого, что не раз  еще повлечет  за собой молодые,  честные  души, то
главное, ради чего человеку стоит жить.
     И всю эту тяжкую ночь  среди засыпавших и просыпавшихся курить, мучимых
тревогой людей, стонавших, бредивших, даже во сне не  помирившихся с пленом,
он не спал, терся спиной о бревенчатую стену, и жар от раны в растревоженном
плече  подымался в нем. Ссохшимися  губами  пил сквозь  щель  похолодавший к
утру, несший привкус росы ветерок, пил его и не мог напиться.
     Утром  всех  пленных  выгнали  из  сарая. И в этот момент,  когда  они,
скапливаясь в воротах, из темноты  выходили на белый, бьющий  в  глаза  свет
жаркого  утра,  они  чувствовали со сжимавшимися сердцами,  как  переступают
невидимую грань,  за которой каждый вооруженный немец становился властным  в
их  жизни и смерти.  Все,  что до  сих пор охраняло и защищало их  -  закон,
порядок, привычки  и умение, оружие, которое  недавно еще было в их  руках,-
все  это осталось  в  прошлой жизни, и не было ничего, кроме сознания  своей
беззащитности. Не было еще сложившегося опыта, не было  человека, который бы
в эту первую  страшную  минуту  сказал им, что и это можно  пережить, а были
немцы с автоматами на груди и  в касках, редким оцеплением стоявшие от самых
ворот, вольно расставив  ноги, пропуская пленных  сквозь строй. И каждый под
их взглядом, глядящим поверх  голов, инстинктивно жался в середину, стараясь
стать незаметным.
     Проходя  в общей толпе, сжимаемый с боков и вместе с  тем выдавливаемый
из середины  к краю, Бровальский, оборонявший свое раненое плечо от толчков,
вглядывался в равнодушные под касками лица немцев и их протянувшийся  строй.
Потом пленных построили в две  шеренги, я тут только Бровальский увидел, как
непоправимо изменились люди за одну ночь. У многих, как они  спали  на сене,
пилотки  были  натянуты  на уши, иные были без  обмоток,  и  концы  портянок
торчали вверх из зашнурованных ботинок. Он видел командиров со всеми знаками
различия, подчеркнуто сохранявших здесь, в плену, достоинство и выправку, но
больно поразили глаз двое-трое в красноармейском обмундировании не по росту,
из  которого  они  вылезали всеми суставами. Они старались  выглядеть  особо
жалкими, а выглядели переодетыми. Но во всем этом многообразии и непохожести
отдельных  людей было уже что-то общее, появившееся за эту ночь. Как за одну
ночь  на   бритом   лице  проступает   щетина,  старящая  и   делающая   его
однообразно-серым,  так в  опущенных  взглядах, в обостренном ожидании толпы
проступило то главное, что отличает пленника от вольного человека.
     Пленным  красноармейцам казалось,  что  сейчас, когда  их  выгоняли  из
сарая, начнется  самое  страшное.  И  все  их душевные силы к  этому моменту
напряглись. Но  время шло, а они все стояли посреди улицы на белой от солнца
пыли, и  солнце,  подымавшееся все выше, валило сверху непокрытые  затылки и
мокрые,  подсыхавшие  раны, на  которые во множестве, жужжа, липли мухи.  По
всем человеческим понятиям, от которых они не могли отрешиться, как ее могли
они сейчас не  думать о себе, когда для  каждого из  них  совершалось  самое
главное, по всем прежним понятиям  не было никакого смысла и нужды в этом их
бесконечном стоянии на жаре. И оттого,  что смысл  этот, казалось им, должен
все  же быть, они искала его, страшась и мучаясь,  изнуряя  себя, придумывая
самое худшее.
     Прямо  против них  на деревенской площади,  где еще  уцелели  коновязи,
нагрызенные лошадьми,  среди  сухого  помета  и  воронок от  снарядов стояла
солдатская кухня в повар-немец мешал в котле  что-то густое, обдающее паром.
Тут  же  горели два высоких  костра;  пламя  и искры взлетали  выше  немцев,
окруживших огонь  и  стоявших  лицами  к нему.  На одном,  завалив  соломой,
опаливали целую свинью. На другом костре несколько немцев, скинув мундиры, в
рубашках  и голые по  пояс, жарили большие куски свинины, то  всовывая  их в
огонь  на шомполах,  то  выхватывая и что-то крича. Сочащиеся  свежей кровью
куски  мяса,  облитые растопленным салом, блестели;  блестели потом и  жиром
разгоревшееся  от  огня  лица  немцев и их  голые на  солнце  тела,  а запах
жарящейся свинины и дым относило в сторону пленных. И они, голодные, стоящие
под  солнцем  с  пересохшими  от  жажды ртами,  старались не смотреть  в  ту
сторону. Им казалось, что все это делается  не просто так, а в какой-то пока
еще непонятной связи с ними. Каждому из них, единственно знавшему, что такое
была его жизнь, видевшему теперь весь мир и все происходящее сквозь нее, как
сквозь увеличительное стекло, невозможно было ни отрешиться, ни понять,  что
немцы могут сейчас делать что-то не в связи с  ними. Что все обстоит проще и
хуже. Не только отдельная жизнь кого-то из них,  но и  жизнь всех их вместе,
стоящих под  солнцем, просто не  интересует  их. Для немцев эти пленные были
все  на одно  лицо и не отличались от сотен  других пленных, которых они уже
видели, и видели не раз, и еще увидят.  Что с ними сделают - это не их дело.
После вчерашнего  боя,  где  каждый  из них мог  погибнуть и не  погиб,  они
особенно остро ощущали  полноту жизни  в этой разрушенной русской деревне. И
интересовало их только то, что имело отношение к ним самим: свинина, которую
они жарили на костре и готовились  есть. Присутствие пленных только  сильней
давало почувствовать эту полноту жизни, их торжество и  право, древнее право
победителей пользоваться жизнью.
     Постепенно  жара,  сушь и  отвесно палящее  солнце  делали  свое  дело.
Раненые начали  падать тут  же  в  пыль.  И вид  упавших  возбуждал в  живых
защитное действие. Сосредоточиваясь на  главном, суживая  в  себе будущее до
нескольких  часов, которые  надо было  выстоять,  люди тупели,  словно наяву
впадали  в спячку,  не  подозревая  далее, что  сейчас вырабатывается в  них
первый  опыт,  который  наименее  нервно  организованным   и  самым  сильным
физически поможет пережить все и плен тоже.
     Бровальский по всем приказам и действиям немцев хорошо знал, что  ему -
комиссару, еврею - жить  осталось меньше других.  Но хотя  он не только знал
это, но в нашел в себе мужество не обманываться, он  в первые минуты пережил
то же, что и все. И только после, поняв  это, в душе усмехнулся над собой. В
том высоком состоянии  духа, в котором с ночи находился он,  главным была не
его собственная жизнь, а вот все же цеплялся  за нее, как  цепляется больной
за руки врача, выдергивающего у него измучивший зуб.
     Он   стоял  в  общей  толпе,   по   временам  облизывая   сухим  языком
растрескавшиеся от жара губы. Жар этот от раны он чувствовал во  всем  теле,
особенно в  костях, в глазах и голове, и ему с каждым часом все тяжелей было
стоять под  солнцем.  И уже несколько раз бывали моменты,  когда  он  словно
засыпал вдруг,  все уходило,  и  сразу  становилось легко, начинало клонить,
клонить, будто  проваливался.  Вздрогнув, очнувшись,  он с  сильно  бьющимся
сердцем испуганно оглядывался,  боясь, что стоявшее  рядом  бойцы видели его
слабость. Его мутило от запаха жарящегося сала, и он единственно старался не
смотреть  туда, куда  жадно смотрели глаза многих. Там, посреди площади, был
низкий деревянный сруб колодца  с журавлем  и висевшей в воздухе  деревянной
бадьей, с вросшим в землю каменным  обомшелым корытом  для  скота. А  вокруг
колодца  мокрая земля  была размешана в грязь множеством  сапог и  кое-где в
следах блестела вода. На  нее-то, на  эту мокрую землю,  смотрели сотни глаз
пленных стоящих на жаре. Бровальский усилием воли заставлял себя не смотреть
туда.
     Какие-то немцы  в военной форме, особенно  верткие, с  фотоаппаратами и
кинокамерами засновали в толпе пленных, кого-то отбирая и выводя. Они быстро
приближались, и с ними вместе приближалась тревога по рядам. И вот один стал
перед ним.  Это  был молодой немец, длинный, узкогрудый, с  большим  кожаным
ящиком на боку и цыплячьей вытянутой вперед шеей. Бровальский близко от себя
увидел  его лицо,  которое могло  быть теперь лицом  судьбы. Оно  было все в
коричневых, слившихся пятнама веснушках, даже оттопыренные под пилоткой  уши
были покрыты коричневыми пятнами. И на этом лице с рыжими глазами озабоченно
моргали   белые  от  корней  ресницы.  Глаза,   перебежав,  задержались   на
Бровальском, и  Бровальский почувствовал, как  из всего того, что составляло
его сущность, они выбирают  какой-то один нужный сейчас признак, по которому
предстояло  решить,  подойдет  он  или  не  подойдет.  И в бесконечную  долю
секунды, пока это решалось, все в нем напряглось и ждало.
     Немец шагнул дальше и  через несколько человек от Бровальского вывел из
толпы  красноармейца,  маленького,   черного,   без  пилотки  и  без  ремня,
необыкновенно грязного, в пропотелой и засалившейся на лопатках гимнастерке.
Он вел  его  перед собой, как  пойманную удачу, одной  рукой уже расстегивая
кожаный  ящик на боку, другой цепко держа его за рукав. Остановив у колодца,
где  уже  стояло несколько  выведенных из рядов пленных,  немец заслонил его
спиной и, весь изгибаясь, нацелился на него  фотоаппаратом  и  так, и так, и
так.  И  отпустил.  Он  ничего  не  сделал,  только  сфотографировал его,  а
красноармеец  шел обратно как  пьяный.  И  когда подошел ближе,  Бровальский
увидел  то решающее, тот самый признак, по которому выбрали не его, а  этого
человека.  Лицо   красноармейца  с  явными  чертами  монгольской  расы  было
неправильной формы. Словно в детстве, когда кости еще мягки, ему надавили на
левую сторону лба, и  все  сместилось косо: и брови, и скулы, и широкий нос.
Но на  этом лице, бледном  сквозь желтую  от  загара кожу,  большие  черные,
растерянно  смотревшие  на людей глаза сияли таким счастьем, что, уродливое,
оно казалось сейчас прекрасным. Это возвращался человек, оставшийся в живых.
     Осененный  догадкой,  Бровальский вглядывался  в лица  бойцов,  которых
выводили  из строя,  фотографировали и возвращали назад. Во  всех в них были
следы каких-либо  физических  недостатков. При этом  они,  как правило, были
коренастые,  крепкие,  способные  нести  тяжелую  работу.  И  он понял,  что
происходит.
     Он  вдруг  увидел  эту  огромную  машину,  начинавшуюся  фронтом  с его
ползущими  вперед   танками   и   идущими  в  атаки  автоматчиками,  машину,
переминавшую и  выбрасывающую назад все,  что  попадало под ее гусеницы. Она
кончалась  где-то очень далеко позади, эта расползшаяся  по земле машина, но
то, что он видел сейчас, здесь, было ее составными  частями, крупными потому
только,  что он видел их вблизи, а  единицей  измерения была его жизнь.  Как
первые  солдаты еще  в  бою снимают  с пленных  часы,  отбирают авторучки  и
портсигары,  так эти, из роты пропаганды, в ближнем тылу,  снимали с пленных
дальнейшее, продолжая процесс переработки. Они  не  стреляли  ни в  кого, не
мучили,  не убивали,  иным  пленным  даже  давали по  сигарете.  Они  только
фотографировали  особым образом и  по особому отбору. Но эти их фотографии и
кинокадры, составленные вместе, должны были дать машине горючее, необходимое
для ее  бесперебойного  действия.  Показанные  в тылу  и в окопах  кадры эти
должны  были возбуждать  не  только  сознание  расового превосходства,  но и
утвердить в мысли, что совершающееся убийство оправдано и  необходимо. И те,
кто на фронте стрелял в вооруженного противника, рискуя при этом собственной
жизнью, с кого каждодневная, опасность и сложные понятия солдатского долга и
чести как бы  полностью снимали ответственность и вину, и те,  кто в тылу, в
безопасности, расстреливал безоружных, руководствуясь приказами начальства и
тоже  понятиями долга  и чести,-  разные части одной  машины уничтожения, не
виноватые ни в  чем, если бы это были  пригнанные друг к другу металлические
шестерни, и  виновные, поскольку это были не шестерни, а люди, соединившиеся
вместе и вместе делавшие одно общее бесчеловечное дело,- всем им, и тем, кто
приказывал, и тем,  кто приказы выполнял, эти кинокадры  и фотографии должны
были дать еще одно необходимое подтверждение. Изготовленные особым  образом,
они  должны были наглядно, осязаемо утвердить  их всех в  представлении, что
люди, которых они вместе  убивают,  в сущности, не  люди  и к ним, к  низшей
расе,  неприменимы те представления  и нормы, которые они применяют к  себе.
Дерево не может чувствовать боли, как  чувствует ее человек. И хотя  внешнее
человокоподобие смущает  и вызывает  ложные  чувства,  всех  этих физических
уродов  с   явными   признаками  вырождения   и   дегенерации,   всех   этих
недочеловеков,  как бы это ни было  неприятно по причинам, нe имеющим к  ним
никакого  отношения, всех  их надо  уничтожать, как уничтожают крыс, вредных
насекомых и  сорняки,  выпалывая, сжигая  и тем очищая  землю, чтобы  на ней
росло только сильное и здоровое, единственно имеющее право на жизнь.
     Бровальский понял это внезапно,  не столько мыслью  даже, как чувством,
внезапным  озарением   и   ненавистью,   поднявшейся   в   нем.  Но  пленный
красноармеец, которого сфотографировали и  отпустили, возвращался  в строй с
сигаретой в руке  и  счастливой, пристыженной  улыбкой, мучительно комкавшей
его лицо.
     За деревней уже некоторое время раздавался треск мотоциклов и  короткие
пулеметные очереди.  Как  на мотодроме, он  то  усиливался  кругообразно, то
отдалялся, И вдруг в просвет между разрушенными домами  вырвался мотоциклист
с  бегущим  впереди красноармейцем. Мотоциклист  гнался  за ним по полю,  по
неровной  земле,   виляя  передним  колесом,  и  давал  пулеметные  очереди.
Красноармеец кидался от них в стороны. В распоясанной гимнастерке, прилипшей
от пота между лопаток, прижав локти к ребрам, он бежал горлом вперед, словно
стремился вырваться из своих тяжелых, трудно  отрывавшихся от земли сапог. И
тут второй мотоциклист, налетев сбоку, погнал его в другую сторону.
     Немцы на  площади,  давно кончившие опаливать свинью  и обмывавшие ее у
колодца,  теперь стояли и смотрели. Один из них, огромный, в расстегнутом на
жаре  мундире, с мощным животом, как обмывал свинью, так сейчас держал  ее в
одной руке на весу, поставив мордой на землю, мокрую и белую, с перерезанным
горлом, по которому растекалась  размытая водой кровь. Бровальскяй не видел,
когда к ним подъехала легковая машина и из нее вылез офицер.  Расставив ноги
в бриджах,  в высокой  фуражке на голове, с руками назади,  он тоже  стоял и
смотрел.
     Площадь  вдруг  взорвалась  здоровым хохотом: его  красноармеец упал и,
оглядываясь на мчащегося на него мотоциклиста,  поспешно  и страшно медленно
подымался с  земли. Мотоциклистов было уже  трое, вместе они  гоняли  его по
кругу, передавая один другому  и снова устремляясь на него издали и стреляя.
Немцы  на  площади,  войдя в азарт,  хохотали и кричали,  как  на  стадионе.
Присутствие пленных, стоявших под охраной, придавало зрелищу особую остроту,
и каждый из  немцев в  отдельности и  все они вместе,  со  свиньей,  которую
держала  за задние ноги  вверх,  были олицетворением  солдатского  немецкого
духа, здоровой немецкой плоти.
     Бровальский  глянул  на   пленных.  Десятки  разных  глаз  со  страшным
напряжением смотрели на поле. И то, что происходило  там, происходило в  них
самих.  Но уже  некоторые  не смотрели  туда.  Отведя  глаза,  она  стояли с
замкнутым, беспокойным выражением, как  бы не присутствуя при этом. Мысленно
они уже отдали этого красноармейца и отделились,  боясь  только,  как бы все
связанное  с  ним не  перенеслось на  них. И  вот это было  самое  страшное:
разделение,  начавшееся  в людях,  производимое  одним из  колес  работавшей
машины.
     Красноармеец опять упал, но поднялся и теперь бежал сюда, а за ним, для
большего устрашения  пригибаясь к рулю, несся мотоциклист, под громкий хохот
на площади. Бровальский увидел резко лицо красноармейца.  Белое, выстиранное
потом, с провалами глаз и щек, с черным провалом рта, захватывающего воздух,
с  выступавшими  в  расстегнутом воротнике  мокрыми ключицами. Задыхающийся,
загнанный  до той  стадии, когда человек ничего уже  не способен понимать, а
может только бежать, пока не упадет, он бежал на  них. Он  был одним из них,
такой же, как они, он  был их частью, но только они стояли под охраной, а за
ним  гнались  на  их  глазах,  И  он  бежал сейчас  к  ним.  Но  тут  другой
мотоциклист, в  треском вылетев  из-за  дома,  перерезал  ему путь  и погнал
обратнo в поле.
     И в  тот  же момент Бровальский,  порвав в себе  общую цепь,  сковавшую
всех, вышел из рядов мимо часового.
     Он  шел  через площадь, неся прижатой к  телу правую  раненую  руку, не
думая о том, что в него могут  выстрелить или  остановить. Шел, как человек,
имеющий право. Если бы он метнулся или побежал, в часовом сам собою сработал
бы древний инстинкт, наиболее остро проявляющийся в  собаках и  в людях  при
виде бегущего. Но  Бровальский не  бежал и шел  не от  опасности, а к ней по
прямой через площадь,  сокращая расстояние. И часовой,  для которого  и он и
все  пленные  только  что  были общей  толпой,  над  которой  он  чувствовал
неизмеримое  превосходство вооруженного над невооруженными,  шел  за  ним  с
наставленным автоматом, не решаясь сделать что-либо, словно конвоировал его.
     На площади немцы тоже увидели и оборачивались, иные с интересом ожидая,
что их еще повеселят. Они были все вместе  и вооружены, а  он один, ранен, и
солдат с автоматом шел за ним, не  отпуская  далеко. И все же что-то  в этом
раненом командире, который  один шел на них, было такое, что передавалось на
расстоянии, как тревога.
     Из всех лиц немцев, слившихся в  одно, Бровалъский видел  сейчас только
лицо офицера  и в  него  смотрел  мрачно  блестевшими  глазами.  Стал  вдруг
отчетливо слышен  треск  мотоцикла  за деревней. В  наступившей  тишине  все
почувствовали:  что-то должно случиться.  Это чувствовали  пленные, боясь  и
радуясь, чувствовали немцы.
     - Прекратите  представление! - тихо от  душившей его  ненависти  сказал
по-немецки Бровальский, настолько тихо, что никто из пленных на отдалении не
расслышал. Они только видели, как он что-то сказал.
     Бровальскому  всегда казалось, что  он  живет ради людей,  очень многим
жертвуя  для  них. Он ограничивал  себя во  всем,  что в  обычном  понимании
называют личной жизнью. Но именно это самоограничение и четкость, постоянная
внутренняя мобилизованность давно стали его личной  жизнью. Он испытывал  от
них духовное удовлетворение такое же сильное, как и то возбуждающее на целый
день  физическое  удовольствие, какое по  утрам испытывало  его  тело  после
полуторачасовой  гимнастики  на снарядах  и обливания ледяной водой. И может
быть, впервые он не думал ни о людях, "ради которых он живет", ни о себе, ни
о том, какое действие на них окажет его поступок. Он так сильно чувствовал в
себе их всех, стоявших под автоматами, и  того загнанного красноармейца, все
еще бегавшего по  полю, их позор, и боль, и придавленность,  что все, что он
делал сейчас, было его нравственной потребностью.  Это была  его  ненависть,
его позор, его боль. Он шагнул  к офицеру. Среди  немцев произошло  какое-то
движение, и краем сознания Бровальский почувствовал опасность, надвинувшуюся
на него. Но  на это уже не оставалось времени, он не  оглянулся и не  видел,
что конвоир с упертым в живот, наставленным автоматом заходит сбоку. Шагнув,
он увидел, как  офицер  высоко  поднял  брови, обернулся  назад,  словно ища
кого-то, кто мог бы объяснить, чего хочет этот пленный. И Бровальский понял:
немец боится позора,  вооруженный  боится  его,  безоружного, и  за  помощью
обернулся назад. И с торжеством, с презрением и ненавистью он почувствовал в
руке,  как сейчас  ударит  его,  собьет  с ног.  Но тут  конвоир, приседая и
клонясь назад, снизу вверх выпустил в его левый бок всю обойму.
     С нахмуренным лицом Бровальский обернулся на него и увидел не конвоира,
а увидел перед собой поле и небо. По этому полю, вставшему стеной, застыв на
нем навсегда,  бежал вверх красноармеец, а  немец на  мотоцикле  преследовал
его. И тут все вместе - и поле, и небо - повернулось и рухнуло.
     Часа через два  пленных слили  с другой  колонной  и погнали  по  жаре.
Конвойные,  молодые немцы лет по двадцати,  шли  обочиной по раздавленной  у
края поля ржи, неся автоматы в оголенных до  локтей руках. Впереди на рослом
сытом коне качалась спина начальника конвоя.
     Парило. Зной перед грозою стоял тягостный. Только первые ряды шагали на
ветерку, а дальше  поднятая ногами пыль закрывала колонну  с головой и  люди
шли в ней  вслепую, смутно видя  только  спины  идущих впереди.  По сторонам
дороги валялась разбитая техника, вздутые на жаре лошади.
     Гончаров шел в ряду вторым с  краю. На уровне их шеренги, не отставая и
не уходя вперед, шел обочиной конвойный. Расстегнув  мундир  до пряжки пояса
на животе, красный от жары и  загара, лоснящийся потом, он оглядывал пленных
яростными глазами. Вид беззащитности и оружие в  руке горячили  его. Пленные
под  его  взглядом опускали глаза.  Впереди  у них уже  прошла  одна колонна
несколько часов назад, и в кюветах лежали застреленные.
     Задним рядам еще  ничего не было видно, когда передние стали сбиваться,
уступать дорогу:  встречно  идущие  танки оттесняли их. Танки шли к  фронту.
Один  за  другим  они  стремительно возникали, серые, с  раскрытыми башнями,
взвихряя  за  собой  плотные   клубы   душной  пыли.  И   оттуда,  из  пыли,
покачивающейся пушкой вперед возникал следующий танк с  танкистом, стоящим в
башне  перед откинутой крышкой люка. Оглушенные  ревом  моторов,  обдаваемые
выхлопными газами и жаром, пленные шли по трясущейся земле.
     Вдруг  один танк свернул в толпу.  Люди шарахнулись от него, сыпанули в
рожь. Живой крик ужаса взметнулся над  ревом моторов. Танк выполз на дорогу,
одна гусеница его была мокрой, мягкая пыль, прилипая, наматывалась на нее.
     Когда  танки прошли,  конвоиры,  сами злые и  вымещая  зло  на пленных,
ударами прикладов  и  выстрелами  согнали их на  дорогу. И  всех  их,  после
пережитого страха, остро воняющих потом, погнали дальше.  Проходя мимо этого
места,  пленные  расступались,  обходили  то,  что осталось  в  пыли. Позади
колонны раздавались выстрелы.
     Гроза, с утра  собиравшаяся над полями, разразилась сразу. Стало темно,
в блеске молний хлынул ливневый дождь, в момент вымочив всех до  нитки. Люди
шли, подставляя дождю лица, пили его, на ходу ловя  струя  раскрытыми ртами,
обмывали дождем запекшиеся раны и ушибы.
     А  часом  позже уже сияло  солнце и  от земли  подымался пар.  Сверкали
каплями  колосья, пар подымался  от  мокрых гимнастерок,  от  брони  танков,
ушедших уже далеко на восток. Дождь смыл с них пыль и грязь, и стальные тела
их блестели.
     Все ожило и запахло,  и воздух  стал легкий.  Над  дорогой, над мокрыми
полями встала радуга. И под нее втягивалась мокрая колонна пленных.
     Когда же солнце село и вполнеба сомкнулся багровый закат, отделенный от
земли полосой тумана, из хлебов,  там,  где  прошла  колонна, осторожно,  по
одному стали подыматься люди. В тот  момент, когда танк врезался  в  толпу и
люди  шарахнулись,  давя друг  друга,  и живым страх  смерти  слепил  глаза,
несколько  человек успели все же скрыться во ржи. Они слышали, как конвоиры,
стреляя  и крича, вновь  сбили  колонну;  лежа  на земле,  прижимаясь  к ней
бьющимися  сердцами,  ждали,  пока  колонна прошла и  скрылась вдали. В лесу
Гончаров собрал  их, всего одиннадцать человек. На месте старой обороны  они
отыскали оружие, засыпанное  в окопах, валявшееся на земле, и  вот оно снова
было у них в руках.
     Дождавшись темноты,  тронулись  в путь.  Туда,  где шел бой,  где  была
сейчас родина,- на восток, торопя  восход солнца. Им  предстоял путь великих
испытаний и  мужества, долгий  путь,  он только  начинался.  Они шли,  чтобы
пройти его до конца.



     Сквозь туман уже ощущалось тепло солнца, но по-прежнему все в нем,  как
в воде,  теряло  и  вес, и цвет  и, удаляясь, становилось бесплотным. Ушли в
засаду  танки. Четыре кормы их, превратясь в серые тени, растаяли. Даже звук
моторов заглох  в тумане.  Взвод за взводом  в  мокрых касках ушла по хлебам
пехота в туман. И после оттуда, куда ушла она, раздались первые звуки боя.
     В девятом часу туман согрелся и начал быстро подыматься. Стало видно на
ближнем холме разбитое молнией  дерево. Кривое и черное, оно стояло, как над
обрывом на краю света, все в клубящемся тумане. Потом за ним открылась даль:
ровное поле  спелой ржи. Мокрое от росы и  осевшего на колосьях тумана, оно,
словно  вобрав  в  себя  свет,  теперь  излучало его, блестело  и  искрилось
навстречу солнцу. И по  этому  полю на всем его пространстве бежала  пехота,
преследуемая взрывами.
     - Гляди, гляди! - говорил Тройников, указывая рукой. Позади отступавшей
пехоты  на краю  поля  уже подымались  из хлебов  башни немецких танков.  Он
насчитал четырнадцать штук.- Гляди, Куропатенко! Неплохо идут!
     Командир  полка  Куропатенко, гвардейского роста,  щурился,  постегивая
себя  сложенной  плеткой  пo голенищу.  Из-под  рыжих  усов  хищно  блестели
прокуренные зубы.
     Нога,  по  которой  плеткой постегивал  себя  командир  полка,  дрожала
мускулом. Куропатенко за козырек сердито дернул на лоб фуражку:
     - Пошел!
     Не   отрываясь   от  бинокля,  Тройников   кивнул.  Глянул  уже  вслед.
Куропатенко,  сбежав вниз,  прыгнул на коня,  которого  в поводу  держал его
ординарец, и, клонясь щекой к  конской  гриве, поскакал напрямик через поле,
под разрывами, к себе на правый фланг. За ним с немецким автоматом за спиной
неловко и не в такт подпрыгивал задом на седле ординарец.
     Уже в бинокль  видны  были лица пехотинцев.  Это, смешавшись,  отступал
полк дивизии Нестеренко.
     Две  ночных попытки  прорваться к окруженным были отбиты.  Перед  утром
разведчики, ходившие к  немцам, принесли оттуда младшего лейтенанта. Это был
командир взвода конных разведчиков Крохалев, успевший прославиться  в первые
же дни войны. Смертельно раненный, он еще с километр  полз. Разведчики нашли
его без сознания; он умер,  так  и не придя  в себя,  ничего не сказав. Было
ясно: его послали оттуда и что-то он должен был передать.
     В самой глубине души  Тройников уже  понимал: есть  сейчас  только одно
правильное решение.  И это  решение было  жестоким: окруженным  оставаться в
окружении и вести бой, притянув на себя немцев, а корпусу срочно уходить. Но
это решение  могли принять  только  они  сами, а  он  бросить  их не мог. Не
военная целесообразность, а законы воинского товарищества вступали в силу. И
по этим законам уйти отсюда они могли или все вместе, или никто. Он послал к
Щербатову разведчиков, назначив место прорыва и час.
     После  двух  неудачных  попыток искать счастья в  третий раз на  том же
участке было не только бессмысленно,- это было гибельно. Это значило заранее
обречь  себя на разгром.  Но  когда после двух попыток он не  воспользовался
ночью и  не ушел, немцы должны  были  понимать,  что он будет снова пытаться
спасти окруженных.  И в этой несложной партии они легко могли рассчитать все
его ходы. Умным легко быть, когда ты силен. Когда у  тебя авиация, танки. Но
авиация и танки были у немцев, а  у него из всей танковой бригады оставалось
четыре латаных танка, и неизвестно даже было, что правильней: то ли в бой их
бросить, то ли беречь.
     Он мог бы стянуть  на узком участке всю артиллерию, все силы и пойти на
прорыв. И прорваться. Но  на это можно было  решиться  один раз: если бы они
уже  пробивались через фронт к своим. Истратить снаряды, то есть  фактически
потерять артиллерию, пробиться к окруженным ценой огромных потерь и вместе с
ними остаться в окружении - такая победа в тылу у немцев была бы гибелью.
     Из всех вариантов он выбрал самый худший и самый простой: наступать еще
раз  там  же,  где  наступал.  Он  не  был  сейчас  силен,  так пусть  немцы
представляют его слабей и глупей, чем он есть. Разведка подтвердила: немцы к
этому готовились, они подтянули танки,  они ждали.  И весь расчет Тройникова
был не на внезапность, а на то, что немцы заранее предвидят этот бой и будут
действовать уверенно, не боясь неожиданностей. Ночью, в темноте они не стали
его  преследовать.  Теперь  они  неминуемо  развернут  преследование,  чтобы
довершить  разгром.  Тройников  поставил  на  флангах  полки  Прищемихина  и
Куропатенко  со  всей артиллерией, а в  центре на широком фронте должен  был
демонстрировать  наступление  один  полк  дивизии  Нестеренко,  чтобы потом,
отступая, увлечь  за собой немцев в мешок. И когда они достаточно углубятся,
с тыла должны были ударить Прищемихин и Куропатенко.
     И вот бой  этот разворачивался. Стоя на холме,  Тройников видел  его  в
бинокль.  Он видел;  как по полю в высоких некошеных хлебах бежит  пехота, и
среди бегущих  взлетают из земли взрывы, и  люди падают, и из тех, кто упал,
многие остаются лежать, а другие пробегают мимо.  На плане  стрелки и значки
были условного  цвета, а отступление это было ложным. Но для людей,  которые
бежали, смешавшись под огнем немецкой артиллерии, смерть оставалась  смертью
и  кровь  была своего  единственного  красного цвета.  Не  некие  безымянные
потери,  а  живые  люди  бежали  по  полю, и  в бинокль  попадали  их  лица,
запаленные,   облитые   потом,   хватающие  воздух   раскрытыми  ртами.  Они
оборачивались на бегу назад, откуда танки стреляли им вдогон.
     Туман растаял в  вышине под напором  солнца,  и пасмурный поначалу день
осветился.  Поле  ржи  было  видно  теперь  до  края;  там  показались   уже
мотоциклисты.  Ныряя в  хлебах,  давя  их  колесами, мотоциклисты входили  в
прорыв. Они уже достигли той черты, на которой остались лежать первые убитые
в бою  красноармейцы.  Наши батареи через  головы  бегущих  били  по  немцам
заградительным   огнeм,   кучно  взлетали   разрывы,  но  мотоциклисты,  как
нагрянувшая саранча, скакали по неровной пахотной земле из разрыва в разрыв,
мчались  вперед, оставляя позади опустошение: вытоптанные, поваленные хлеба.
Пыль,  поднятая  каждым  колесом,  относимая  ветром  назад,  разрастаясь  и
сливаясь, сплошной косой завесой, подымавшейся к  небу, закрывала даль. И из
этой пыли выскакивали все новые мотоциклисты, маленькие  и верткие, а  сзади
уже  маячили, как  в  дыму,  тяжелые  крытые машины с пехотой. Вся эта масса
войск, разлившаяся на широком пространстве, устремилась в  преследование, не
слезая с колес. Брешь в обороне засасывала их, втягивала в себя.
     Каменно  сжав челюсти,  Тройников  смотрел  не отрываясь, боясь  только
одного: как бы немцы не изменили своих уже обнаружившихся намерений.
     - Хорошо идут! - сказал он и, обернувшись,  оглядел командиров светлыми
глазами.- Слаженно действуют, сволочи!
     - Еще  б не  слаженнo! - обиделся стоявший рядом  подполковник-танкист.
Упершись руками в бруствер траншеи, он смотрел на немецкие танки, вздрагивая
от возбуждения большим телом, как от озноба.- У них все команды  по радио, а
у  меня  четыре танка осталось,  и те нерадийные.  Надо  команду  передать -
высовываешься из люка, машешь флажками: "Делай, как я!" Вот он меня  вчера и
сжег в этот самый момент.
     Но тут какой-то артиллерист удачными выстрелами поджог сразу две машины
с пехотой,  и  внимание  всех  переметнулось туда.  Было видно,  как из огня
выскакивают уцелевшие немцы.
     - Обнаглели окончательно.
     -- Воюют прямо с машин... Чтоб и сапог не запылить...
     Тройникова соединили с  Прищемихиным.  Он говорил,  а внимание  и мысль
были прикованы к бою.
     - Прищемихин? Ну как у тебя? Спокойно? Угу...
     Во     фланг      немцам     выскакала      по      хлебам      батарея
семидесятишестимиллиметровых длинноствольных пушек - четыре конных запряжки.
Командир батареи,  не слезая с седла,- под  ним была  тяжелая артиллерийская
лошадь с  белым животом и белым боком  - на виду у немцев смело разворачивал
орудия.
     - Тебе движение пехоты и танков видно?
     Ударили  орудия  во  ржи.  Командир  батареи  на  коне,  поднявшись  на
стременах, что-то кричал  и  яростно, плетью указывал на  танки: В  какой-то
момент он обернулся, и Тройников увидел его молодое в азарте боя лицо.
     -  Молодец!  -  сказал  он  в  трубку,  наблюдая  стрельбу.-  Не  тебе,
Прищемихин, это тут... А  ты - дай, дай втянуться  ему. Пусть втянется... Не
горячись...
     Один из танков заметался по полю, из кормы его тек  черный  дым.  Резко
меняя направление,  он кидался в стороны, словно  это, дымившее сзади,  жгло
его. Батарею заметили, несколько танков повернули на нее. Но орудия стреляли
безостановочно.
     Вдруг  между  батареей  и  танками Тройников  увидел  ползущую  во  ржи
медсестру. В каске на голове она ползла на четвереньках, коленями и ладонями
переступая  по земле, а на спине ее, ничком,  с  повисшими вниз волочащимися
руками лежал ранений, забинтованная  голова его, как неживая, перекатывалась
по ее голове.
     Из  желтой ржи перед батареей взлетели вверх черные взрывы,  танки били
по ней. Медсестра остановилась, как собака со щенком в зубах, она  озиралась
загнанно,  стоя  на четвереньках.  Хлеба стеной обступали  ее, она ничего не
видела в них ни перед собой, ни сзади. И встать тоже не могла: раненый лежал
на ее спине.
     С трубкой  в руке,  забыв  про  Прищемихина, Тройников  обернулся,  ища
глазами, кого бы послать, к ней, но увидел только запрокинутые вверх головы:
донышки  фуражек и пилотки, придерживаемые руками. На высоту,  зайдя с тыла,
пикировал  самолет.  Тройников  увидел его  в  тот  момент,  когда  от  него
оторвалась и косо летела вниз бомба.
     -  Кажись, наша!..- пристыженно  засуетился вдруг подполковник-танкист,
вглядываясь на  всех. И эта растерянная улыбка на грубом мужественном лице и
виноватый  голос - было последнее, что видел и слышал Тройников.  Дальше был
свист, удар и удушливая темнота.
     Стоя в окопах, лежа в хлебах,  пехота ждала на расстоянии одного броска
от  немцев. Рассвело. Туман  держался, затопив лога и низины, но нa поле  он
заметно редел. Из него проступали  мокрые дымящиеся спины стогов. Бой шел на
той стороне уже  около получаса. И  вот ударили орудия на фланге: Прищемихин
начал артподготовку. Полковые пушки отсюда жиденько поддержали его: снарядов
было мало.
     Стоя в траншее, Щербатов вслушивался в звуки боя. От толчков воздуха  с
наклоненной  фуражки его осыпался  песок.  Солнце, вставшее  до  половины из
тумана,  светило ему под козырек, и этот утренний мягкий свет не смягчал его
сурового лица, изменившегося за одну ночь.
     На  той  стороне смолкла  артиллерия.  Наступила мгновенная тишина: это
пехота  пошла в  атаку. Щербатов поднял  голову  и  прямо перед собой увидел
солнце, которого сегодня уже не увидел его сын. В этот момент он не думал об
Андрее, он все время чувствовал его в себе. Сощуренными глазами он оглянулся
вокруг.  Близко от него  стоял Нестеренко с биноклем на груди, нахмуренный и
решительный; на его красном лице отчетливой была седина на висках. Он увидел
молодые лица солдат, освещенные утренним светом. Он был старше их не на годы
- на  целую жизнь,  и он вел их  в бой. Он всех  их чувствовал сейчас своими
сынами, вобрав их в себя. И сильный, страстный свет зажегся в его душе.
     Только адъютант, стоявший рядом, услышал,  как он сказал: "Пошли!" - и,
вздрогнув  радостно, сдернул  с  шеи автомат.  Но все увидели, как  командир
корпуса поднял  в  вытянутой  руке пистолет  и махнул  им. И люди полезли из
траншеи, из окопов, спеша друг перед другом.
     Они шли в  пшенице по грудь, цепью,  подравнивая шаг, а впереди них еще
взлетали последние  разрывы.  Кто-то сунул в руки Щербатову винтовку,  и он,
спрятав  пистолет,  взял  ее. И когда он почувствовал ее  в руках -  ствол с
накладкой в  одной  и  шейку  приклада в  другой, у  бедра, что-то  прежнее,
привычное, что  невозможно  забыть, сквозь годы вспыхнуло в нем. Словно было
это  не  теперь, а давно, и вот так же  в пшенице  шли они цепью  в  атаку с
винтовками наперевес. И вместе с ним шли все те, кого уже не было в живых.
     Он  явственно ощутил их  сейчас  рядом, тех, с кем  связан  был  жизнью
навсегда.  Они шли  с  ним в одном строю, нерасстрелянные, оставшиеся живыми
среди  живых,  старые коммунисты,  правдой  своей,  верой своей  ведя в  бой
молодых. И  снова знал сейчас  непреложно  -  через страдания и кровь, через
многие жертвы, так же  неостановимо, как  восходит солнце, взойдет и засияет
людям выстраданная ими победа.
     Кто-то побежал вперед, сломав строй. Но  Нестеренко оглянулся свирепо и
крикнул.  Они  встретились  глазами.  И  ту  страсть, которая горела  в нем,
Щербатов  увидел в орлином,  веселом  взгляде Нестеренко. Они шли  в  бой. И
только одного счастья лишила его судьба: идти в этот бой рядом с сыном.



     Очнулся Тройников под вечер в лесу. Сквозь черный движущийся жирный дым
он увидел красное солнце. Оно повисло неподвижно между стволами голых сосен,
и дым  тек по нему,  заслоняя.  Впечатление красного света солнца  и черного
дыма и то, что сам он лежит  на земле, тревожно подействовало на Тройникова.
Упираясь  ладонями в землю,  он  сел, и сразу тошнота  поднялась  в нем, все
закружилось,  поплыло перед глазами. К онемевшему лицу, к губам  горячо,  до
выступившего пота прихлынула  кровь, горячим звоном налились уши.  Он  сидел
слабый, привалившись к дереву спиной, постепенно приходя в себя.
     Солнце  висело низко. Он видел в последний раз  это поле, когда по нему
ползли танки, мчались в хлебах мотоциклисты и под разрывами бежала пехота...
Сейчас только  черный  дым  подымался  от земли.  У Тройникова  от  слабости
кружилась   голова,  и   освещенное   красным   светом  поле   боя  медленно
поворачивалось перед глазами. Сквозь  звон и глушь  в ушах он услышал в лесу
громкие приближающиеся голоса.
     -- ...Где он? Живого видеть хотим!
     Это был голос Нестеренко. Он и командир корпуса шли сюда по лесу.
     - Живой, Тройников? - издали кричал Нестеренко.- Вот живого тебя видеть
рад. На своих  ногах. До чего ж мне сегодня лежачих видеть надоело - сказать
тебе не могу!
     Он  еще что-то говорил, но Тройников  разбирал  не  все. Стыдясь  своей
слабости, он пытался встать перед командиром корпуса.
     - Сиди! - приказал Щербатов.
     -  Земля подо мной что-то...- словно оправдываясь, сказал Тройников. Но
в  груди  его  задрожало,  затряслось  непривычно,  будто  он  всхлипнул,  и
Тройников с испугом почувствовал, что заикается, не может выговорить слова.-
...Земля подо мной непрочная...
     - Сиди,  раз  качается!  - стоя перед ним, шумно говорил Нестеренко. И,
заметив напряженный, как у глухих, взгляд Тройникова, смотревшего не в глаза
ему,  а  на  его  шевелящиеся губы, Нестеренко  повысил голос: -  Тут  тебя,
рассказывают,   как  того  фараона  египетского  при   раскопках,  откопали.
Доставали из-под земли по частям.
     Красное  в  свете  солнца  старое  лицо  Нестеренко  улыбалось ему.  Но
Тройников,  пораженный тем, что произошло с ним, с  большой  осторожностью и
медленно, весь сосредоточиваясь, снова повторил ту же фразу:
     -  Земля  подо мной непрочная что-то... Качается. И  посмотрел  на них,
читая по их лицам.
     - Теперь-то уж она утвердилась, не качается больше,- сказал Нестеренко,
отведя глаза,- А весь день ее, правда, трясло.
     - Значит, пробились,- произнес Тройников, сильно растягивая слова.
     - Пробились. Тряханули  немца неплохо.  Вложили  ему  памяти  на данном
этапе, чтоб забыл не враз. А Щербатов смотрел на него.
     - Хорошо воевал, полковник,- сказал он.- Умно воевал.
     Вдруг лицо  командира корпуса  переменилось,  выражение боли  отчетливо
проступило  в нем. Тройников посмотрел туда, куда смотрел он. Но ничего, что
бы могло это вызвать, не увидел. Около них  стояла медсестра, доставая бинты
из санитарной сумки.
     А Щербатов  странно как-то  смотрел на  нее. Девушка  была  без  шапки,
короткие  волосы  с  затылка падали ей на глаза. Нагнув черноволосую голову,
расставив  ноги  в сапожках,  она рылась в санитарной сумке у себя на бедре.
Холщовая  лямка  косо  перерезала ей грудь,  наклоненное  лицо было освещено
красным светом солнца, а на верхней губе блестели капельки пота.
     На миг  она показалась  ему той, что  шла  с  Андреем  в лунном  свете,
держась  за  его руку.  Если б  она была  та, она стала б ему сейчас  родней
дочери. Но та была светленькая, вся в кудряшках.
     Гибким движением медсестра стала  перед Тройниковым на колени. Какое-то
время  Щербатов   смотрел,  как  она  перевязывает,  потом  прежнее  суровое
выражение легло на его лицо.
     Так случилось, что не его кровь, а кровь  сына пролилась первой. Вместе
с кровью многих сыновей.  Но впереди  была  вся войяа, и в  этой войне кровь
пролитая призывала живых.
     Над полем боя - туман. И лес стоит как в молоке, торчат только верхушки
затопленных кустов.  Пахнет уже не гарью, не порохом, а туманом, непобедимым
запахом снова  ожившей к вечеру  влажной земли. Многие  из  тех, кто утром в
розовом свете солнца ушел  сквозь  туман, взвод  за  взводом, блестя мокрыми
касками, остались лежать на поле,  и вечерний туман  общим покрывалом  укрыл
их.
     Над полем,  над лесом, над туманом - ночь, темное небо, яркие звезды. В
их синем свете  высится из молочного моря вершина  холма, дочерна облизанная
огнем.
     Туман  глушит звуки. И мягко  ступают по лесу врезающиеся  шипы конских
подков, катятся за ними мягко по траве резиновые колеса пушек. Шаг пехоты по
влажной земле увалист и тяжел. Приглушенно  звякает снаряжение, глухо звучат
голоса. Тень  за тенью между деревьев  - течет по  лесу  людской  поток, нес
втягивает его в себя. С мокрых листьев каплями стекает туман. На миг цигарка
осветит  присосавшиеся  к  ней  губы  и  скроется в рукаве. В свежем  лесном
воздухе - ощутимой струей запах солдатского пота, махорки, ружейного масла и
кожи.
     Из белесого  половодья  всплыл  из  глубины  оранжевый  край месяца,  и
синеватая поверхность тумана задымилась в его скользящем свете. Черней стали
тени, ясней лица. И тех, кто уходил, и тех, кто оставался.
     Оставался Прищемихин.  К  нему  по очереди подходили прощаться.  За его
спиной  по опушке леса  солдаты  его полка рыли себе  окопы. Хруст песка под
лопатами,  голоса  их  доносились  оттуда,  из тумана.  Корпус  уходил,  они
оставались. Скроются  последние  повозки,  мелькнет уносимый в рукаве огонек
цигарки отставшего солдата, бегом нагоняющего  своих,  и они останутся одни.
Завтра к рассвету, кроме них,  в опустевшем лесу уже никого не будет. И все,
что немцы обрушили бы на корпус, обрушится на них.
     Командиры по одному подходили к Прищемихину прощаться. Меньше многих из
них ростом и щуплый, он сейчас вырастал  в глазах людей. Они  уходили, а он,
чтобы  они могли уйти, оставался  здесь на великий подвиг самопожертвования.
Они не знали, что их  ждет, но  что бы ни ждало, их дела  были  впереди, его
дело ужe началось.
     Начальник штаба корпуса Сорокин подошел прощаться первым. Он пожал руку
Прищемихина своей  холодной  рукой,  в груди его  что-то поднялось,  хорошие
какие-то слова, но он сказал  только: "Значит, маршрут вам  известен!.." - и
отошел,  закашлявшись,  разволновавшись,  быть может, даже не о Прищемихине.
Просто он особенно ясно чувствовал сейчас, как сам он стар и слаб.
     Подошел Нестеренко: "Ну, орел?" - и, взяв Прищемихина за плечи, потерся
о  его щеку  своей  колючей, в  отросшей седой  щетине щекой. Стоявший рядом
Куропатенко  смотрел   на  них  сильно  блестевшими  глазами.  Он  завидовал
Прищемихину. Он  знал, что из тех, кто остается с Прищемихиным, хорошо, если
завтра  после  боя из каждых двадцати в  живых  будет  один. И  все-таки  он
завидовал ему.
     Уже все простились, последним подошел Щербатов.
     -  Не знаю, увидимся  ли,- сказал он,  держа  руку Прищемихина в  своей
руке.- На великое дело остаешься. Хочу, чтоб знал:  достойней  тебя оставить
мне было некого.
     И так же спокойно, как  он принял приказ остаться,  принял Прищемихин и
эти слова. Другие заботы уже владели им теперь. Утром ждал его бой, а летняя
ночь коротка, много нужно было успеть до рассвета.
     Пока было видно, уходившие все оборачивались. На опушке леса, в тумане,
стоял Прищемихин, издали похожий на подростка. Таким он и остался в памяти у
всех.
     Уже перед утром  - только-только начинало светать -  Щербатов и те, кто
шел с ним, услышали первые выстрелы пушек. Много километров осталось позади,
и выстрелы раздались глухо, но каждый услышал  их, потому что ждал. И тысячи
людей шли,  оборачиваясь и вслушиваясь,  а раненые приподымались с носилок и
подвод. Это вступил  в  бой полк  Прищемихина. Потом кто-то  из  разведчиков
забрался на сосну и, стоя высоко над головами  людей, издали увидел  зарево.
Оно разгоралось  все сильней и ярче под артиллерийскую канонаду, и скоро все
увидели его. Еще не взошло солнце, и вслед им светило зарево далекого боя, и
несмолкавший грохот пушек провожал их, уходивших все дальше и дальше.

      1964

Last-modified: Thu, 17 Jan 2002 18:40:36 GMT

Оцените этот текст: