Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     перевод с польского Ю. Стадниченко
     Издательство "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА", Москва - 1964
     OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru)
---------------------------------------------------------------


     "Земля Соленых Скал"  -  автобиографическая  повесть,  написанная
Сат-Оком,   сыном   вождя  индейского  племени  шеванезов  и  польской
революционерки.
     "Сат-Ок" по-индейски  значит  "Длинное  Перо".  Это имя маленький
индейский мальчик - ути - завоевал в жестокой схватке с могучим орлом.
     Увлекательно и  поэтично  рассказывает  Сат-Ок  о своем необычном
детстве,  проведенном в дремучих лесах  Канады;  о  жизни  охотничьего
племени,   о   его   нравах   и   обычаях;   о  замечательных  молодых
воинах-индейцах,  смелых и отважных,  гордых своей свободой и  знанием
суровых  законов леса,  гуманных в своей необходимой борьбе с грозными
обитателями чащи.  А чаща - это дом племени шеванезов,  дом их отцов и
дедов, их родина.



     Мне думается,  что  каждый,  кто  сейчас  прочтет  хотя бы первые
строки этой удивительной повести,  о  которой  я  хочу  предварительно
сказать несколько слов, испытает то же, что почувствовал я, когда один
из моих друзей принес мне рукопись с переводом  книги  Сат-Ока  и  его
портретом.
     Прошу вас на минутку задержаться на этих  строках  и  представить
себе  обычный  московский  день,  обозначенный  листком  на настольном
календаре 1964 года,  с телефонными звонками из редакций,  с  деловыми
повестками и перепечатанными на машинке рукописями на рабочем столе, с
приглушенно звучащими в радиоприемнике мнениями  ученых  о  дальнейших
шагах  человечества  в космосе...  Словом,  представьте себе,  дорогой
современник,  один из обыкновенных дней нашей жизни. И вот вообразите,
что к вам в двери вдруг постучался человек в головном уборе из орлиных
перьев,  с томагавком в руке и  заговорил  бы  с  вами  языком  своего
неукротимого  племени,  знакомым  вам  по давно уже прочитанным книгам
Фенимора Купера,  Майн Рида!  И этот человек в  экзотическом  оперении
североамериканского  индейца оказался бы не плодом вашего воображения,
не ожившей по волшебству цветной статуэткой,  вроде той,  что стоит  у
меня  в  книжном  шкафу,  не  выходцем  с того света,  не литературным
персонажем,  а реальным человеком наших дней, нашим современником... И
вы  бы  услышали,  что  сложная,  обширная и во многом трагическая его
судьба  связывает  шумную  цивилизацию  и  рекламированную  демократию
сегодняшней  Америки  с самыми бесчеловечными преступлениями тех,  кто
были первыми колонизаторами так называемого Нового Света.  А биография
неожиданного  гостя дает вам возможность сквозь ослепительное свечение
"бродвейской лампионии" заглянуть в пещерный мрак  судеб,  уготованных
цивилизаторами тем, кто считал себя по праву исконными хозяевами своей
родной земли.
     Однажды во  время  путешествия  по  США  мне  довелось побывать в
знаменитом чикагском Музее натуральной истории, основанном в 1893 году
Маршаллом  Филдом.  На  память  об  этом  посещении  я и храню цветную
фигурку с перьями и томагавком...  В  просторных  залах  колоссального
здания,  расположенного  неподалеку  от  озера  Мичиган,  разместились
интереснейшие  экспонаты,  рассказывающие  о  ботанике,   геологии   и
зоологическом  мире  всей нашей планеты.  Здесь же часть больших залов
посвящена антропологии и истории материальной  культуры  человечества.
Вы видите дивные изделия древних умельцев Египта,  Вавилонии,  Африки,
Австралии,  Мадагаскара.  И естественно, что широко представлены здесь
предметы  искусства,  быта,  воинского и охотничьего обихода индейских
племен,  заселявших прежде американский континент.  Мои спутники  и  я
провели   долгие  часы  в  этих  залах,  восхищаясь  гордой  фантазией
североамериканских индейских художников,  резчиков по кости и  дереву,
мастеров оружия и разнообразнейшей утвари.  Фантастические изображения
зверей, богов, таинственных тотемов, когда-то якобы охранявших но, как
видно,  не сумевших спасти вымершие и истребленные племена, ритуальные
маски,  щиты,  легкие ладьи,  красочные одеяния - все это  говорило  о
культуре  народа  чрезвычайно одаренного,  наделенного щедрым чувством
красоты, народа мужественного и сурового, но чутко воспринимающего все
прекрасные   дары   природы,  народа  тружеников,  охотников,  воинов,
сказителей и художников.
     Элегантный и  симпатичный профессор,  охотно водивший нас по этим
залам и очень любезно отвечавший на все наши многочисленные вопросы, с
увлечением  показывавший  нам различные экспонаты по древней индейской
культуре,  разом неловко замолкал,  и все поправлял,  бедняга, большие
свои очки, едва лишь мы пытались узнать что-нибудь о дальнейшей судьбе
племен, замечательные памятники материальной культуры которых хранятся
в  чикагском музее.  Наш разговор с профессором велся приблизительно в
таком плане:
     - Вы  видите,  какого вкуса,  какой дерзостной фантазии исполнены
эти предметы,  изготовленные мастерами  одного  из  североамериканских
индейских племен!  - восхищенно пояснял профессор.  - К сожалению, это
племя уже не существует...
     - Что же, оно вымерло или истреблено? - деликатно любопытствовали
мы. - Куда же она делась, такая высокая культура?
     - Гм...  Пройдемте  вон в тот угол,  там,  на стенде я вам покажу
предметы  еще  более  высокого  совершенства,  -   уклончиво   говорил
профессор и вел нас к памятникам другого племени, тоже стертого с лица
земли...
     И мы особенно не приставали к нашему просвещенному гиду.
     Ну что, на самом деле, мог он нам сказать?
     Не мог   же   он,   в   конце  концов,  заявить  нам,  не  совсем
благонадежным,  как ему,  вероятно,  объяснили еще до нашего  прихода,
гостям  из  Москвы,  что  в  своем хищническом наступлении на открытый
новый континент алчные захватчики, конквистадоры, оравы колонизаторов,
ринувшихся  через  океан  за  легкой  наживой,  безжалостно  вытоптали
древнюю  культуру,  созданную  на  американской  земле   ее   прежними
жителями,  а их самих обрекли на вымирание или рабство.  Впрочем,  обо
всем этом мы давно уже читали. Читали еще в детстве во многих и многих
романах про, героическое сопротивление индейцев белолицым насильникам.
Конечно,  слышали мы и о гнусном истреблении целых племен,  и о поныне
продолжающемся чудовищном угнетении индейского населения, и о жестоком
каторжном  голодном  режиме  так  называемых  резерваций,  по  сути  -
концентрационных  лагерей,  куда  правительства  Канады и США насильно
загоняют на постоянное жительство индейцев от мала до велика. Обо всем
этом  мы,  разумеется,  знали  уже  довольно много и потому не считали
вежливым особенно теребить расспросами профессора,  водившего  нас  по
музею в Чикаго.  Мы были благодарны нашему прекрасному гиду уж хотя бы
за то, что он с таким нескрываемым восхищением влюбленного в свое дело
ученого-коллекционера  раскрывал  перед  нами  красоты погубленной его
соотечественниками древней культуры.
     Но все же нам казалось,  что многие ужасы,  о которых мы читали в
прежних романах о колонизации,  давно уже ушли в прошлое.  И вот вдруг
на  ваш  стол,  рядом  с  календарем  второй половины XX века,  кладут
повесть,  каждая строка которой  кричит  вам  о  том,  что  чудовищные
беззакония колонизаторов-расистов не только возможны, но и совершаются
неукоснительно и в наши дни...  Что  средневековые  зверские  повадки,
которыми бравировали первые европейские заселители Америки,  не только
переняты  их  потомками,  но  и  поныне  беззастенчиво   и   чудовищно
оправдываются  в  борьбе  сегодняшних  хозяев  Америки с неукротимыми,
гордыми первожителями ее, индейцами.
     Впрочем, что тут говорить?..  Вы сейчас сами прочтете потрясающую
и при всей своей невероятности правдивую,  более того - документальную
повесть о непокорном племени шеванезов, написанную сыном этого племени
Сат-Оком.  Повесть эта называется "Земля Соленых Скал".  И она так  же
удивительна, как жизненный путь ее автора.
     В 1905 году,  когда в  борьбе  против  царского  строя  вместе  с
русскими  рабочими,  крестьянами,  студентами  шли  на  бой за свободу
народов  революционеры  Украины,  Грузии,  Польши,  28-летняя   полька
Станислава Суплатович,  движимая благородным порывом, стала деятельной
участницей освободительного движения.  Но,  как известно, "генеральная
репетиция"  первой  русской революции кончилась тогда победой царизма.
Вместе со своими соратниками и единомышленниками тяжело поплатилась за
свою  революционную  деятельность  и  Суплатович.  Ее схватила царская
полиция.  Суплатович  сослали  на  Чукотский   полуостров,   в   самый
отдаленный    угол    Российской    империи.    Для    нее,   молодой,
малоприспособленной к жизни,  одинокой,  неопытной,  такая ссылка была
равносильна  смертному  приговору.  Она  была  фактически  обречена на
гибель от нужды и лишений, от мороза или цинги.
     Но отважная революционерка не сдалась. Она решила бежать. Местные
жители - чукчи, симпатии которых удалось завоевать Суплатович, помогли
ей  переправиться через Берингов пролив на Аляску.  Оттуда она кое-как
добралась до Канады.  Несчастная уже погибала от голода  и  усталости,
когда  ее  нашли  индейцы из племени шеванезов (шауни).  Они приютили,
выходили,  вылечили беглянку,  и, благодарная, она осталась в племени.
Шеванезы назвали ее ласково и величательно: "Белая Тучка". А через три
года Белая Тучка стала женой Высокого Орла, главного вождя племени.
     Шеванезы кочевали   неподалеку  от  Полярного  круга  на  крайнем
северо-западе Канады.
     "Посреди круга,  образуемого  берегами  реки  Макензи  и Большого
Медвежьего озера,  подножием Скалистых гор и большой излучиной Юкона",
простирается  чаща,  большая и темная,  "как Северное море..." Там,  в
этой глухой чаще,  в индейском шатре - типи, на берегу реки Макензи, в
1920 году у Белой Тучки и Высокого Орла родился сын,  которого назвали
"Длинное Перо" - на языке шеванезов Сат-Ок.
     Канадские власти  по  отношению  к  индейцам  ведут себя ничем не
лучше полиции  США.  Племя  шеванезов  оказалось  последним  свободным
индейским племенем, выжившим, уцелевшим, избежавшим уничтожения, но не
сдавшимся.  Шеванезы продолжали жить в густой  дремучей  чаще  жизнью,
перенятой  ими  от  дедов  и отцов.  Отряды так называемой Королевской
Конной полиции на протяжении многих лет нападали на шеванезов, пытаясь
загнать их в резервацию.
     Но по сей день гордое и неукротимое племя не сдается,  уходит  от
своих  преследователей  и  предпочитает  узаконенной  позорной каторге
вольную первобытную,  полную чудовищных трудностей и невзгод, суровую,
но свободную жизнь.
     В повести "Земля Соленых Скал"  питомец  племени  шеванезов,  сын
свободолюбивой польки Белой Тучки и непреклонного вождя Высокого Орла,
сумел с  потрясающей  правдивостью  и  суровой  поэзией  рассказать  о
неравной  борьбе  своих  непокорных  соплеменников  против вооруженных
поработителей.
     Я не хочу портить удовольствие читателям, рассказывая им наперед,
все,  что сразу неодолимо завладеет их вниманием и сердцем, как только
они начнут читать повесть Сат-Ока.  Книга эта необыкновенная.  Все,  о
чем мы читали в прежних романах о гордых и бесстрашных индейцах,  все,
что  волновало,  вероятно,  каждого  нормального  мальчишку,  когда он
впервые соприкасался с книгами Фенимора Купера,  Майн Рида или Густава
Эмара, все встает на страницах повести Сат-Ока с новой, необыкновенной
и  безжалостной   наглядностью.   Все   неожиданно   и   требовательно
приближается  к  нам  вплотную,  реальное в своей жестокой сегодняшней
четкости,  не смотря на кажущуюся  фантастичность...  Разве  можно  не
испытать заново священного трепета,  когда читаешь,  например,  о том,
как вождь шеванезов,  отец Сат-Ока, а за ним и все другие вожди родов,
один  за другим,  надрезают себе левую руку,  чтобы кровью,  павшей на
почву,  скрепить клятву верности земле отцов и не сойти с этой  земли,
как бы ни велики были силы врага-поработителя!..  И все эти волнующие,
с необычайной живописностью выполненные,  поражающие ум и  воображение
картины  как бы втиснуты в грубую,  жестоко корнающую их железную раму
тех позорных,  пытающихся возвратить  век  наш  в  прошлое,  порядков,
которые   еще   открыто  обращены  там,  за  океаном,  против  законов
человеколюбия, равенства народов и элементарной справедливости.
     Не стоит  рассказывать  здесь  обо  всем,  что  глубоко взволнует
читателя,  когда он познакомится  с  повестью  Сат-Ока.  Но  читателям
будет,  вероятно, интересно узнать, что через три года после того, как
завершились описанные  в  этой  повести  события,  Белая  Тучка,  мать
Сат-0ка,   в   1936  году  случайно  узнала  от  кого-то  из  бродячих
охотников-трапперов,  что ее родина,  Польша,  существует  в  качестве
самостоятельного  государства.  И  она  решилась  предпринять  дальнее
путешествие и навестить родные края,  по которым истосковалась. Вместе
с ней поехал и Сат-Ок, младший сын.
     В 1939  году,  когда  Сат-Ок  вместе  с  матерью  уже  собирались
вернуться  к своему племени,  в Европе вспыхнула вторая мировая война.
Белая Тучка и Длинное Перо вскоре оказались в лапах  гестапо.  Сат-Ока
задержали,  как  "человека  нечистой  расы".  Можно  представить,  что
пришлось вытерпеть Сат-Оку...  Достаточно только вслушаться в скупую и
краткую  фразу,  которую  он  написал,  говоря о пережитом:  "Я прошел
сквозь ад..."
     Но по  дороге  в  лагерь  смерти  Освенцим непокорному белолицему
потомку шеванезов удалось бежать.  Он попал к  польским  партизанам  в
Борковицких лесах.  Советская Армия вскоре освободила эти края.  Тогда
Сат-Ок  вступил  добровольцем  в  польское  народное  войско.  Он  был
направлен  в  военно-морской флот.  После демобилизации его перевели в
торговый  флот.  Там  он  и  служит,  отдавая  все   свободное   время
литературной работе. Длинное Перо взялся за перо писательское.
     Сат-Ок не  забыл  своих  далеких   соплеменников.   Ему   удалось
установить и поддерживать связь с племенами, заточенными в резервации,
а через них - с родным племенем шеванезов,  которое все еще кочует  на
Севере  в районе Медвежьего озера,  по-прежнему не сдавшееся,  гордое,
свободное,  независимое.  Совсем недавно сестра и брат Сат-Ока погибли
во время схватки с Королевской Конной полицией, напавшей на племя...
     Ну, а матери Сат-Ока,  той,  о которой в  племени  шеванезов  уже
сложены  легенды,  Станиславе  Суплатович,  обосновавшейся  в Кельцах,
правительство  Народной  Польши  определило  пожизненную   пенсию   за
политическую деятельность в 1905 году.
     В 1957 году в Польше вышла первая книга сына Белой  Тучки  "Земля
Соленых  Скал",  через  год уже переизданная.  Через два года читатели
получили вторую книгу Сат-Ока "Белый Мустанг".  Затем Сат-Ок  закончил
вторую  часть своей книги "Земля Соленых Скал" - "Таинственные следы".
В дальнейшем  писатель  взялся  за  работу  над  новой  книгой  о  так
называемой   "Дороге   слез",  на  которой  погибли  тысячи  индейцев,
насильственно переселяемых за Миссисипи.
     Вот что мне хотелось сказать читателям,  прежде чем они возьмутся
за  совершенно  удивительную  повесть  Сат-Ока,  любовно  переведенную
советским писателем Юрием Стадниченко, который и сообщил нам некоторые
подробности об авторе повести "Земля Соленых  Скал"  -  Длинном  Пере,
сыне Высокого Орла и Белой Тучки.

                                                     Лев Кассиль



                     Слышу среди лесов крики и вой протяжный
                     Слышу среди лесов бубны и клич войны
                     Спрячь меня, лес,
                     Следы мои, сотри,
                     Дай мне силу медведя
                     И ловкость пумы...

     Если бы орел поднял тебя высоко над страной Толанди, что лежит на
юг  от  реки  Макензи,  Большого  Медвежьего  озера и большой излучины
Юкона, - запад заслонили бы от тебя высокие хребты Скалистых гор, а на
юге перед твоим взором раскрылись бы горизонты широких прерий.
     Эти прерии - дорога бизонов.  Она тянется от канадских  провинций
Альберта   и  Саскачеван  через  обе  Дакоты,  Небраску,  Оклахому  до
каменистого Техаса.
     Посреди круга,  образуемого  берегами  реки  Макензи  и  Большого
Медвежьего озера,  подножием Скалистых гор и большой излучиной  Юкона,
ты увидишь чащу, большую и темную, как Северное море, из волн которого
торчат каменные острова - одинокие глыбы гранитных скал.
     Откуда взялись  эти  глыбы?  Об  этом рассказывают старые воины у
костров.
     Прежде чем  в  чаще родился первый ее обитатель - индеец,  за нее
боролись два духа: Канага - Дух тьмы и Набаш-циса - Дух света...
     Борьба их  была  беспощадной  -  такой же,  как и вся жизнь чащи.
Властелин тьмы пытался задушить свет, Дух света - уничтожить тьму.
     Канага-богатырь хватал гранитные глыбы и бросал их в озера, густо
покрывавшие в те времена эту страну.  Вода от падающих глыб  выступала
из озер и столбами взлетала в небо,  покрывая его темными тучами,  и в
чаще  становилось  еще  темнее:  Канага  плясал  Танец  Победы.  Тогда
Набаш-циса  посылал  стрелы-молнии.  Они  ослепляли  Канагу.  Канага в
бешенстве снова бросал глыбы - и новая скала возникала в чаще.
     Но вот  Набаш-циса  перенесся на юг,  в страну,  затканную тонкой
паутиной рек и ручьев.  Темный воин начал  сгонять  с  северного  неба
тучи.  Утомленные  долгой  дорогой тучи ослабели и покорились солнцу -
союзнику Набаш-цисы, пролились слезами, а в каплях, падающих на землю,
засверкало  солнце.  На  севере - там,  откуда пришли тучи,- вспыхнула
радуга.  Все вокруг озарилось светом.  От  этого  света  ослеп  темный
богатырь Канага: Набаш-циса плясал Танец Солнца.
     Слепой Канага скрылся  в  темных  расселинах  гор,  где  живет  и
поныне.  Не воюет,  но, как только услышит в своем царстве безмолвия и
мрака чей-нибудь голос, сбрасывает с гор каменные лавины...
     Если бы  орел  поднял тебя ввысь и медленно пронес над чащей,  ты
увидел бы в ее тени большую серебряную рыболовную  сеть:  неисчислимое
множество ручейков, рек, водопадов и озер.
     Но вот птица снижается,  и ты касаешься  ногами  одной  из  скал.
Попрощайся  с  орлом по обычаю этого края - подними вверх правую руку.
Он улетает в сторону гор.
     Ты же  спустись со мной со скалы в самое сердце чащи.  Вокруг нас
полумрак и тишина.
     Если у тебя добрые намерения, будь спокоен: чаща поймет тебя. Но,
если ты неразумно захочешь возмутить ее покой, она тебя уничтожит.
     Я привел  тебя  в чащу и хочу,  чтобы ты познал ее,  хочу научить
тебя всему тому,  что сам к ней чувствую,- уважению и любви. Она - мой
дом,  дом моего отца,  друзей, дом моего племени шеванезов. Она кормит
нас и одевает, радует своей красотой, но может научить и страху.
     Взгляни, там со старых огромных деревьев ниспадают до самой земли
темные покрывала мха, зеленые и бурые.
     Когда на  ствол упадет луч солнца,  кора заблестит серебром,  как
голова столетнего воина.
     Помни, что   чаща  полна  духов.  Они  могут  быть  приветливы  и
благосклонны, но, если ты нарушишь их покой, они будут безжалостны.
     Лес живет.  Даже  этот,  где  между  стволами  развесил тоненькую
паутину зузи - паук,  и этот имеет душу.  Что  ж  говорить  о  больших
деревьях и животных!
     Итак, повторяю:  будь осторожен, уважай законы чащи. Познавать их
будем вместе.  Стань моим товарищем и другом. Мы проведем вместе много
лет,  много Больших и Малых Солнц, я научу тебя нашим песням и танцам,
ты  узнаешь  судьбу  нашего  племени - племени свободных еще и сегодня
индейцев шеванезов.  Я приведу тебя в  мое  селение.  Мы  придем  туда
впервые в месяц Луны,  летящей вверх.  Это месяц снегов и морозов.  Ты
оглядываешься? Ищешь орла? Он уже вернулся в гнездо.
     Пойдем же со мной на берег одного из озер...

     Первые лучи солнца падают на заснеженный берег озера. Оно покрыто
льдом,  снег скрипит под ногами. Дух озера спокойно спит в месяц Луны,
летящей  вверх.  Наши  голоса  не  разбудят  его,  хотя мы живем около
берега.  Наши типи - шатры из шкур - стоят полукругом, образуя широкую
подкову, открытую в сторону озера.
     Между крыльями подковы,  посередине,  на просторном пустом месте,
стоит  тотемный столб из липового дерева.  Изображения,  вырезанные на
нем,  говорят  о  том,  что  это  лагерь  поколения  Совы   -   людей,
происходящих от птицы, видящей ночью.
     На самой верхушке столба колдун  Горькая  Ягода  вырезал  большую
сову  с  круглыми  глазами,  красным клювом и распростертыми крыльями.
Ниже - эта же птица, но вместо крыльев у нее человеческие руки и ноги,
заканчивающиеся совиными когтями.  А еще ниже - человек с головой совы
обнимает нагого человека - отца всего племени Совы.
     Первые лучи  солнца падают косо.  Их свет красен,  а длинные тени
типи темно-синего цвета.  Солнце только взошло,  но селение не спит. С
восходом солнца перед тотемным столбом начался танец. Ведет его колдун
Горькая Ягода.
     В ярком  свете  красных  лучей  я хорошо вижу его.  Он напоминает
крылатого бизона,  вставшего на задние ноги.  На голове у него  скальп
бизона с широко расставленными рогами.  Их концы, как и клюв у совы на
тотемном столбе, окрашены в ярко-красный цвет. Свое лицо Горькая Ягода
разрисовал  голубыми и желтыми полосами.  К широко распростертым рукам
прикрепил трещотки из оленьих копыт.  Их звук напоминает  топот  оленя
карибу, мчащегося по каменистому берегу реки.
     Вместе с Горькой Ягодой пляшет обнаженный до пояса воин Непемус -
Сильная  Левая  Рука,  великий  охотник  и танцор нашего племени.  Оба
кружатся в середине большого круга воинов, отбивающих ритм на бубнах и
трещотках из черепашьих панцирей.
     Ритм становится  все  резче,  чаще.   Тело   Непемуса,   натертое
медвежьим жиром,  блестит,  как бронза.  Иногда кажется, что у танцора
несколько пар ног. А то вдруг одна, потому что он, как цапля, кружится
на одной ноге.  Зато на шее, увешанной ожерельями из волчьих пузырей и
клыков, качаются три головы.
     Томагавк Непемуса  наносит  удары невидимым врагам.  Рука у воина
верная,  его мышцы тверды, как медвежьи клыки. Каждый удар томагавка -
это Песня Смерти для врага. Все выше взлетает песнь воинов:

                     Маниту, Маниту,
                     Дай им силу медведя.
                     Чтоб были отважны, как волк разъяренный,
                     Чтоб мужество взяли у брата рыси...

     Сегодня День Удаления - праздник вступления маленьких мальчиков в
школу природы.
     Поэтому, когда внезапно стихает песня и замедляется  ритм  танца,
Непемус направляется к типи вождя племени Леоо-карко-оно-ма - Высокого
Орла.  Непемус крадется - то сделает несколько шагов,  то остановится.
Вот он поднимает вверх томагавк и,  танцуя на месте,  прислушивается к
звукам внутри типи.
     Вслед за ним передвигается круг воинов,  среди них Горькая Ягода.
Непемус  стал  перед  входом  в  типи.  Но  двое  воинов  с   копьями,
украшенными перьями,  выступают вперед,  загораживая ему путь. Непемус
снова и снова пытается прорваться к входу в типи,  но каждый раз перед
ним скрещиваются копья войнов, и Непемус отступает.
     Пять раз скрещивались копья,  и столько же раз Непемус  отступал.
Это означало, что мальчику, за которым он пришел, исполнилось пять лет
и для него  настало  время  начать  жизнь  среди  воинов,  учиться  их
мудрости, познавать законы племени и чащи.
     Этим мальчиком был я.
     До того  времени  я  жил в шатре родителей под присмотром матери.
Мою мать звали Та-Ваг - Белая Тучка, потому что у нее светлые волосы -
такие светлые, каких не было ни у одной женщины нашего племени.
     Я ее младший сын. Брат, которого я еще не знал, и сестра, которая
вместе  с матерью до сих пор смотрели за мной,  больше похожи на отца.
Как и у него,  у них черные  со  стальным  отблеском  волосы  и  глаза
темные, как у братьев амук - бобров.
     Только у меня волосы и глаза  матери.  Может  быть,  из-за  этого
сходства,  а может быть,  потому,  что я был самым младшим,  я стал ее
любимцем.  Она заботилась обо мне больше и ласкала нежнее,  чем другие
женщины своих сыновей.
     До этого дня - и еще много месяцев спустя  -  меня,  как  и  всех
маленьких  мальчиков,  называли просто ути - малыш.  Имен у нас еще не
было.  Имя нужно было завоевать,  и часто оно  доставалось  не  только
потом, но и кровью.
     Как каждый ути,  я мечтал о празднике Удаления,  после которого я
должен  был  отправиться  в  лагерь Молодых Волков под присмотр старых
воинов.  Там вместе с другими мальчиками нашего племени я буду учиться
читать волчьи следы, делать каноэ из березовой коры, расставлять силки
на тропках выдры, на лету попадать стрелой из лука в дикую утку. Там я
познаю законы чащи и обязанности воина. Там стану я взрослым.
     Вы меня,  конечно,  поймете.  Я не  только  мечтал,  а  просто  с
нетерпением  ждал той минуты,  когда перед входом в наш типи прозвучит
пение воинов,  раздадутся звуки бубнов и шум  трещоток  из  черепашьих
панцирей.
     Однако, когда я услышал  шаги  Непемуса  у  входа  в  типи,  меня
охватил страх.  Я знал, что расстаюсь с моей матерью, что много лет не
увижу ее глаз,  не услышу ее голоса.  Я не смотрел в ее сторону, чтобы
не расплакаться, как моя сестра Тинагет - Стройная Береза.
     Когда шкура у входа раздвинулась и передо мной  встала  громадная
фигура  Непемуса,  я  забыл  обо  всех своих мечтах про лагерь Молодых
Волков и службу воина.  Я хотел броситься к матери  и  в  ее  объятиях
спрятаться от посла грозного, незнакомого мира.
     Но Непемус не оставил мне времени ни на плач,  ни на отчаяние. Он
схватил меня за руку, и я очутился между ним и колдуном, оторванный от
матери.
     Так я  сделал первые шаги к новой жизни на утоптанном,  скрипящем
от мороза снегу.  Перед глазами замелькали пучки волчьих  и  медвежьих
скальпов,  трещотки из оленьих копыт, висевшие на руках Горькой Ягоды.
Я стоял лицом к солнцу,  и меня до самого сердца пронизывала  холодная
дрожь.
     И тут я позабыл свой страх,  исчезла всякая мысль о слезах  из-за
разлуки  с  матерью.  Ведь  я ступил на новый путь и не поверну с него
назад.
     Непемус показал мне шатер,  где я должен был ждать минуты,  когда
мы отправимся в дальнюю дорогу.  Ведь лагерь Молодых Волков  находился
далеко от селения.
     Я был в шатре один.  Я не плакал.  Но я хорошо помню те  одинокие
часы, когда в моем сердце сменялись страх и отвага, тревога и надежда,
грусть и радость.
     Я также  хорошо  помню Песню Прощания,  которую пела Белая Тучка,
моя мать, перед тем как Непемус вошел в наш шатер.

                     Ох, ути, душа моей души!
                     Ты уходишь в далекий путь,
                     Чтоб забыть обо мне.
                     Но помни, ути,
                     Что силой и разумом
                     Ты добудешь имя и добьешься уважения.
                     Будь же сильным и смелым,
                     И пусть шаги твои направит
                     Великий Дух.
                     Ох, ути, частичка моего тела!
                     Ты уходишь в далекий путь,
                     Чтоб забыть обо мне...

     - Ути, пора.
     Голос Непемуса пробудил меня от глубокого сна.
     Приближался рассвет.  Селение молчало. Наши сборы были недолгими.
В несколько минут мы приготовили снеговые  лыжи,  набросили  на  плечи
кожаные накидки. И... это все.
     Выходя из селения,  я еще раз посмотрел на типи родителей.  Из-за
шкуры у входа выглянули две головы. Я поднял руку в знак прощания...
     Мы вошли в чащу. Непемус впереди, я за ним.
     В заснеженном   лесу   царила   великая   тишина.   Из-под  веток
можжевельника шмыгнул вапос - кролик,  белый пушистый шарик, и скрылся
в густых зарослях.  Я не оглянулся. Дорога была нелегкой, хотя Непемус
прокладывал след, помня, что за ним идет не воин.
     Прошел час.  Снег,  который  сначала  едва порошил,  начал падать
гуще,  слепить глаза.  Когда наконец рассвело, мне стало казаться, что
мы идем по топкому болоту, а не по снегу. Ноги становятся все тяжелее,
все медленнее сгибаются в коленях.  С каждым шагом я  будто  старею  и
скоро стану стариком,  ноги которого тяжелы,  как скала. Но я молчу. Я
должен выдержать. Не буду просить Непемуса об отдыхе.
     На краю большой поляны мой высокий друг останавливается и смотрит
на  меня.  Я  не  могу  скрыть  тяжелого  дыхания.  Непемус  чуть-чуть
улыбается и говорит:
     - Ути дальше будет путешествовать на спине Непемуса.
     - Май-оо. Хорошо, - вздохнул я.
     Я, наверное,  заснул на широкой спине Непемуса.  А когда я открыл
глаза,  миновал  уже  полдень.  Снег  перестал  идти.  Мы  подходили к
большому нукевап - шалашу из коры,  сделанному для  воинов  на  охоте.
Заслышав шаги, из шалаша выбежал секусыо - горностай.
     Непемус ссаживает меня и принимается разводить  огонь.  Когда  он
начинает собирать ветки,  я уже знаю,  что мы здесь заночуем.  Непемус
складывает в центре шалаша большой костер.  Хотя я еще только ути,  но
мне  известно,  что  так  всегда  нужно делать в чаще в месяцы Снега и
Мороза. Кто об этом забывает, тот перестает жить.
     Я тем  временем  убираю в шалаше,  выстилаю его мягкими веточками
можжевельника.  Непемус привязывает на ближайшей сосне  кусочек  сала.
Это корм для синиц, наших друзей, - они всегда сопровождают нас в пути
через чащу. Потом он разжигает калюти - трубочку и садится у костра. Я
слышу, как вдали глухим эхом разносится среди деревьев вой охотящегося
волка-одиночки.
     Я очень устал,  хотя большую часть пути провел на спине Непемуса.
С трудом стягиваю мокасины,  набрасываю на плечи волчью шкуру и сажусь
возле  воина.  Есть  мне  не  очень хочется,  но я все же нанизываю на
стрелу кусочек мяса и начинаю печь его над  пламенем  костра.  Я  сижу
рядом  с  Непемусом и смотрю на огонь.  Он такой же красный и золотой,
как тот,  что согревал меня  в  шатре  родителей,  только  тот  костер
разжигала мать.
     Высокое пламя ярко  освещает  лицо  Непемуса  с  двумя  глубокими
шрамами.  Это  следы  борьбы с серым медведем,  шкура которого висит в
шатре воина.  Смогу ли я когда-нибудь одолеть силу и  ярость  большого
медведя?  Смогу ли я когда-нибудь стать воином с таким славным именем,
как Непемус?  Ничего на свете мне не хочется больше в эту минуту.  Как
достичь этого? Песня Прощания говорит: "силой и разумом"...
     Со словами песни я вспоминаю голос матери.  Мне снова  становится
грустно,  хотя я сейчас мечтаю о том,  чтобы стать воином и повесить в
своем шатре не одну шкуру серого медведя.
     Песня Прощания  прекрасна,  но не все ее слова правдивы.  Правда,
что я "ухожу в далекий путь",  но я не забуду о ней,  о Белой Тучке. Я
буду помнить ее всегда, хотя отныне я уже сам должен искать себе место
у костра, защищаться от ночного холода...
     - Что это? - опомнился я внезапно. - Тауга!
     В мои колени упирается передними лапами и лижет мне лицо  большой
серый пес Тауга,  мой друг. Прибежал. Не оставил меня одного. Братская
душа поняла мое одиночество,  а может быть,  и  сама  его  переживала.
Наверное,  мать  показала ему наш след,  и он прибежал к спрятанному в
лесу нукевап.
     Я обнял  пса  за  шею  и  долго целовал его острую морду.  Я даже
забыл,  что Непемус смотрит на нас.  И, хоть стыдно мне признаться, не
одна  слеза упала в густую шерсть Тауги,  будто я сидел в родительском
шатре и имел  право  реветь,  как  малыш,  у  которого  мать  отобрала
деревянную ящерицу.
     Голос Непемуса был суровым:
     - Ути должен спать,  должен отдохнуть.  Завтра будет тяжелый путь
для молодых ног,

     И снова  дорога.  В  чаще  встречает  нас  восход  солнца  и  вой
мугикоонс  -  волков.  Заслышав  этот  клич,  Тауга  поджимает  хвост,
поднимает голову и отвечает протяжным стонущим воем.  Кажется,  что он
вырывается   из  глоток  двух  разных  животных.  Сначала  вой  Тауги,
пронзительный,  звучащий все выше,  а затем, после секунды молчания, в
горле  пса слышится сдавленное рычание.  Не говорит ли в собаке волчья
кровь?  Или в волке собачья? Во время волчьих свадеб мой отец привязал
мать Тауги в лесу.  Так делают все.  Какой же крови у Тауги больше? На
этот вопрос может ответить только Нана-бошо - Дух животных.
     Тауга помесь,  как и все наши собаки.  Лаять он не умеет,  только
воет, как его отец - волк. Покрытый темной, густой, всегда вздыбленной
на  хребте  шерстью,  этот  пес  с  широкой грудью и сильными ногами -
настоящий вождь своего рода  -  один  справлялся  с  четырьмя  лесными
волками.  Я  очень  гордился  им.  Чем  он  отличался  от своих лесных
братьев?  Разве только взглядом добрых,  почти человеческих глаз.  Ах,
да,  еще и тем,  что не всасывал воду,  как это делают волки и кони, а
по-собачьи лакал ее языком.
     Солнце прошло уже половину своего пути, когда перед моими глазами
открылась удивительная и вместе с тем прекрасная картина.  На миг  мне
показалось,  что  я  во  сне очутился в чудесной стране легенд - такой
сверхъестественный вид был у одной скалы:  каменный великан неподвижно
сидел,  опустив голову, и положив гранитные руки на колени, и о чем-то
думал.
     О чем  он  думал?  Никто не знает.  Никто не знает,  зачем Маниту
создал скалу,  так сильно напоминающую воина.  А может быть, он просто
превратил в скалу кого-нибудь из своих сыновей.  Если так, она никогда
не выдаст своей тайны.  Па-пок-куна, Скала Безмолвного Воина, говорить
не умеет.
     Здесь нас ждали сани,  собачья  упряжка  и  мой  будущий  учитель
Овасес - Дикий Зверь.  Когда мы подошли к нему,  он сидел под скалой в
позе Безмолвного Воина и отличался от него только  тем,  что  встал  и
приветствовал Непемуса.  Неподвижный,  он был словно вытесан из камня.
Худое,  скуластое лицо с глубоко посаженными глазами напоминало скалу.
Над лицом,  как белый мох,  поднимались седые волосы. Стоя, он немного
горбил спину,  будто готовясь к прыжку. Вероятно, поэтому ему дали имя
Дикий Зверь.
     Мы не  теряли  времени:  нужно  было  двигаться  дальше.  Непемус
прокладывал дорогу. Овасес бежал за санями.
     Чаща все больше меняла вид.  Лес редел. Исчез можжевельник, кусты
тен-кве - шиповника. Все реже блестела кора сосен, все чаще появлялись
ели.  Из лиственных деревьев я видел только  березы,  согнувшиеся  под
тяжестью  снега,  будто  слабый  человек.  Березы почти касались земли
своими верхушками,  образуя волшебные  белые  арки,  под  которыми  мы
проезжали.  Только ели стояли с гордо поднятыми головами, опустив свои
тяжелые лапы, словно хотели что-то поднять с земли.
     Здесь закончилась  равнина.  Дорога каждую минуту то поднималась,
то опускалась в  пологую  ложбину.  Сани  слегка  покачивались,  и  я,
вероятно,  снова  заснул  бы  под монотонный звук трещотки на собачьей
упряжке,  если бы мое внимание не привлек встревоженный  вид  Овасеса.
Сердита морща лоб,  он все чаще посматривал на небо.  Я не понимал его
беспокойства.  Я еще не знал,  что означает,  если на небе,  как в тот
вечер,  начинает нагромождаться все больше туч,  которые, как огромные
стрелы,  выпущенные из лука невидимого  стрелка,  образуют  все  более
широкую и темную завесу над чащей.  Я не знал,  что это означает,  так
как  никогда  еще  не  попадал  сам  в  снежный  буран,  несущийся   с
северо-западным  ветром  и  часто  более  страшный,  чем стая голодных
волков.  Однако я понимал,  что Овасес без причины не стал бы  морщить
лоб. Даже в голосе Непемуса, который криком "хирр-хирр" погонял собак,
послышались беспокойные нотки.
     Помню это,  как  сегодня.  Снег  идет  все гуще.  Ветер сдувает с
ветвей белые, увлажненные северо-западным ветром снежные шапки. Дорога
для  саней  становится все тяжелее.  Не слышно в упряжке веселого лая,
который приветствовал Непемуса и меня под  Скалой  Безмолвного  Воина.
Полозья  саней,  облепленные  снегом,  сопротивляются движению почти с
враждебным упрямством,  застревают во  впадинах,  а  на  подъемах  все
больше прилипают к влажному снегу.  Молчат утомленные собаки,  снег не
скрипит под лыжами  Овасеса.  Опускается  ночь,  но  мы  не  разбиваем
лагеря.
     Постепенно тают в моих глазах фигуры  Непемуса  и  Овасеса.  Снег
летит  мне  в  лицо,  слепит  глаза.  Я слышу рычание Тауги,  который,
наверное, подгоняет собак в упряжке, кусая их за уши.
     Стало уже совсем темно, когда мы внезапно сворачиваем в сторону с
главного пути.  Теперь сани ежеминутно то поднимаются вверх, то падают
вниз,  и вдруг на крутом повороте я слышу под полозьями скрежет камней
и,  будто схваченный за шею,  вылетаю из саней в большой сугроб снега.
Подняться мне трудно, руки до плеч погружены в снег, я копошусь в нем,
как в дурном сне.  Слышу возню запутавшейся упряжки,  свирепое рычание
Тауги и свист бича.
     Когда я встал,  Непемус уже наладил упряжку. Надо мной склоняется
Овасес.  Прямо  перед глазами я вижу блестящие белки его глаз и зубы -
он смеется надо мной.
     - Возвращайся в сани, ути, - говорит он. - До лагеря нам осталось
только два полета стрелы.
     Я не смел ответить, не ответил даже улыбкой, но, слыша эти слова,
был действительно очень счастлив.
     С этого   мгновения   я   уже   не  был  ребенком.  Я  становился
Мугикоонс-Сит - Молодым Волком.



                     Черное небо коснулось верхушек деревьев.
                     Кин-она-таоо! Воины, собирайтесь, пора!
                     Чтоб под звуки большого бубна
                     Среди песен и плясок
                     Приветствовать Духа тьмы...
                                             (Из вечерних песен)

     Подожди здесь,  -  сказал  Овасес,  когда  мы  остановились перед
небольшим кожаным типи.
     Он напоминал  шатры  в  нашем селении над озером,  но на нем было
меньше украшений и рисунков. Это был шатер селения Молодых Волков.
     Я вошел внутрь.  Тепло и уютно.  Охапки волчьих шкур разостланы у
стен для сна.  Я сел на них.  Овасес ушел,  было тихо, только издалека
доносился тихий шум чащи и лай собак.
     Я ждал брата.  Я еще никогда не видел его,  ведь он ушел в лагерь
Молодых  Волков за четыре года до моего рождения.  Правда,  мать часто
вспоминала Танто,  рассказывала о нем,  когда мы были  одни.  Я  тогда
мечтал,  что  когда-нибудь она и обо мне будет рассказывать с таким же
блеском в глазах,  с такой же гордостью и радостью. И хотя я ничего не
знал  о  том,  как  мой  брат охотится,  как он получил имя,  но я был
уверен, что он самый храбрый, самый ловкий из Молодых Волков.
     Я ждал долго. Звезды, наверное, уже показывали полночь.
     Брат подошел такими тихими шагами,  что я не  заметил,  когда  он
стал перед входом в типи.
     Только когда  он  вступил  в  круг,   освещенный   пламенем   уже
угасающего  костра,  я  впервые увидел брата таким,  каким он и поныне
остался в моей памяти.
     Он был  высоким  и красивым.  На нем была куртка из волчьих шкур,
вышитая понизу цветными бусами,  меховые  штаны,  невысокие  мокасины.
Смазанные  жиром  волосы  блестели  в  свете  огня,  как  мех  тюленя,
вынырнувшего из воды.
     Так вот  какой  мой старший брат!  Сердце у меня билось,  я молча
ждал,  пока он первым начнет говорить. Но он стоял у костра неподвижно
и молча смотрел на меня. Я робко указал ему рукой место около огня, он
так же молча сел, не отрывая от меня глаз.
     Присмотревшись ко мне, он коснулся рукой моей груди и сказал:
     - Ты ути, сын моей матери, мой брат?
     - Да.
     Он подбросил в огонь несколько веточек и спросил немного тише:
     - Как чувствует себя мать?
     Я хотел  быть  зрелым  и  невозмутимым  воином,  хотел  сохранить
спокойствие,  равнодушный взгляд,  равнодушное лицо.  Но ведь я только
вчера попрощался с матерью,  еще вчера слышал ее голос - и  глаза  мои
наполнились слезами.  Отвернувшись от огня, я начал говорить о матери,
о том,  что она рассказывала мне о нем, как прощалась со мной, как она
выглядела, веселая ли она, какие поет песни, какие голубые у нее глаза
и светлые волосы.  Я боялся:  голос мой выдаст,  что я  еще  маленький
мальчик,  которому  тяжело  без  матери,  и поспешил произнести слова,
которые она столько раз повторяла:
     - Ты живешь в ее сердце. Она всегда думает о тебе.
     Я не видел лица Танто:  костер снова немного угас. Брат ничего не
отвечал.  Немного  спустя  он  протянул  руку  над огнем,  и маленькие
красные язычки пламени начали виться между его  пальцами,  обволакивая
ладонь. Он медленно отвел руку, откинул волосы со лба и заговорил:
     - Ути,  мы с тобой одной крови.  Ты мой  брат  и  сейчас  делаешь
первые шаги на тропе мужчины.  Я тоже был ути,  когда меня привез сюда
Овасес.  Но много Больших Солнц прошло с тех пор, как меня в последний
раз назвали ути. Теперь у меня есть имя.
     - Я знаю. Тебя зовут Танто - Железный Глаз.
     - Да!  - Танто важно вскинул голову. - Меня зовут так, потому что
никто еще не сумел уйти от моей стрелы.  Мои стрелы -  стрелы  смерти.
Чаща для меня то,  чем был для тебя еще вчера типи нашей матери. Перед
тем как я сюда пришел,  я, как и ты, ничего не знал. Не знал даже, что
есть  добрые  и  злые  ветры,  которые могут пригнать и отогнать дичь,
стереть ее следы и вовремя предупредить ее об охотнике. А сейчас ветер
-  мой  друг,  и я радуюсь,  когда веет кей-вей-кеен - северо-западный
охотничий ветер.  Я умею рогом из березовой коры подманить лося, когда
лось откликается на голос своей крови...
     Я слушал все,  о чем говорил старший брат,  и старался  запомнить
каждое слово.  Я сделал первый шаг на тропе мужчины.  Мой старший брат
разговаривал со мной,  как равный с равным, положив руку на мое плечо.
Огонь  постепенно  угасал,  порой голос брата становился тише,  и я не
знал, правда ли все это, или я вижу сон в типи моей матери над озером.
     Я вздрогнул.  Шкура  у входа в типи неожиданно заколебалась,  и я
увидел голову Тауги.  Большой пес,  пес-друг одним прыжком бросился  к
моим ногам. Брат рассмеялся.
     - Отыскал.  Видно,  беспокоится за  тебя?  Ты  говорил  ему,  что
боишься путешествия в селение Волков?
     Я тоже смеялся.  Брат не подшучивал надо мной. Его смех был таким
же добродушным и веселым,  как радость Тауги. Я был счастлив, счастлив
тем,  что не один здесь,  что рядом со мной брат,  что Тауга,  добрый,
старый, умный пес, нашел меня.

     Быстро, очень  быстро  бегут дни в лагере Молодых Волков.  Трудно
уловить  мгновение,  когда  с  ветвей  падает  пушистая  шапка  снега,
сброшенная  первым  весенним  ветром,  когда  набухает первая весенняя
почка и когда она лопается, чтобы открыть цветок.
     Время проходило среди тренировок, походов в чаще, охоты. И, как с
течением лет шкура бизона покрывается рисунками, изображающими историю
племени,  так рос наш опыт. Каждый поход, каждая охотничья тропа учили
чему-то новому, выявляли глупость или прибавляли разума.
     Нас было  много  таких,  как я,  только что взятых из материнских
типи.  Но каждый мечтал быть взрослым мужчиной  и  знаменитым  воином,
каждый хотел командовать другими, а поэтому стремился показать, что он
разумнее,  сильнее и ловчее остальных.  Больше всех я полюбил мальчика
из  рода  Совы,  который  был  немного  старше  меня.  Я  называл  его
Куку-куру-тоо - Прыгающей Совой,  потому что он прыгал дальше  и  выше
всех нас.
     Мы стали настоящими друзьями,  но дружба наша  началась  довольно
странно.
     Когда я впервые появился в лагере,  Сова был  уже  вожаком  самых
младших Волков.  Высокий, с длинными крепкими ногами, он был сильнее и
выносливее многих других.  Никогда не стриженные волосы обрамляли  его
голову  густым  венком,  и временами трудно было заметить блеск острых
глаз под черной прядью.
     На следующий  день после прибытия,  разыскивая брата,  я вышел на
рассвете к Месту Большого Костра,  вокруг которого стояли типи лагеря.
Там я встретил нескольких мальчиков.  Они,  не говоря ни слова, быстро
окружили меня и стали разглядывать мою голову.  Я не  понимал,  в  чем
дело,  и,  чувствуя,  что  все  мальчики  не  отрываясь смотрят на мои
волосы,  стоял молча,  злой и встревоженный.  Отовсюду подходили новые
ути,  держа  луки в руках.  Наконец самый высокий из них - а это и был
Прыгающая  Сова  -  выступил  вперед  и  сказал  пронзительно  высоким
голосом:
     - Ути, смой краску со своих волос. Ты выглядишь, как старик. Если
хочешь остаться с нами, у тебя должны быть такие же волосы, как у нас.
- И он провел рукой по своим  черным,  блестящим  от  медвежьего  жира
волосам.
     До сих пор мои светлые волосы ни у кого  в  селении  не  вызывали
удивления.  Все знали, что моя мать чужестранка, что она не индейского
рода.  Прыгающая Сова и другие подумали,  что я покрасил волосы, чтобы
быть  похожим  на  старых,  опытных воинов,  у которых волосы с годами
приобретают цвет березовой коры.  Но  я  решил  ничего  не  объяснять.
Презрительные  усмешки  мальчиков вызывали у меня гнев.  Глядя в глаза
Прыгающей Сове, я сказал:
     - Если хочешь, сам вымой свои волосы. Я своих не смою.
     - Не смоешь?
     - Нет.
     И тогда по знаку Прыгающей Совы мальчики  бросились  на  меня.  Я
вырывался,  отбивался, даже кусался, стараясь освободиться. Но десятки
рук схватили меня и потащили на берег полузамерзшей речки. Я ничего не
мог  сделать.  Через  минуту моя голова оказалась в воде,  а Прыгающая
Сова и другие принялись ее скрести,  натирать песком.  Я  захлебывался
водой, а слезы от ярости и боли наполняли мои глаза.
     Наконец меня отпустили.
     Исцарапанная кожа   горела,   из   разбитого   лба  текла  кровь.
Смешиваясь с водой,  она начинала тут же замерзать.  Только  теперь  я
ощутил холод.  Куртка висела на мне лохмотьями,  открывая исцарапанную
грудь и руки,  я был весь мокрый.  Я взглянул на стоящих  вокруг  меня
мальчиков, и, хотя меня душила злость, мне вдруг захотелось смеяться -
такое разочарование было написано на их лицах.  Они поняли,  что я  не
красил волос.
     Но злость была сильнее желания засмеяться.  А боль еще  усиливала
ее.  Я  не  мог простить насилия над собой,  если хотел сохранить свое
достоинство.  Они обидели меня, и теперь один из них должен был за это
поплатиться - тот,  из-за которого все это случилось.  Тем более,  что
Прыгающая Сова стоял прямо  передо  мной,  а  его  растерянный  вид  и
бесконечно удивленные глаза еще больше злили меня.  Стиснув кулаки, но
спокойным голосом я сказал ему:
     - Ути  из  рода Совы!  Ты оскорбил меня,  не поверив моим словам.
Пусть твои уши хорошо слушают, что скажет тебе сын Высокого Орла.
     Он поднял руку в знак того, что внимательно слушает.
     - В присутствии этих Молодых Волков,  - продолжал  я,  -  я  буду
драться с тобой. Если я тебя одолею, ты извинишься передо мной.
     Он снова поднял руку в знак согласия.
     Один из мальчиков побежал за медвежьим жиром,  мы же разделись до
пояса,  готовясь к борьбе.  Мороз  был  такой,  что  от  каждого  шага
раздавался  треск,  будто  мы  ступали  по  сухому хворосту.  Я еще не
согрелся после вынужденного  купания  и  был  уверен,  что  кровь  моя
превратилась  в  лед.  Минуты тянулись бесконечно,  как зимняя ночь во
время похода.
     Наконец одеревенелыми руками я натер куском жира грудь и руки. То
же сделал и мой противник,  но с такой же неловкостью, как и я. Видно,
мороз не щадил и его.
     Среди наступившей тишины мы начали кружиться друг  против  друга.
Первым   нанес   удар  Прыгающая  Сова,  он  плохо  рассчитал  прыжок,
поскользнулся и,  падая,  подбил меня под ноги.  Мы оба  повалились  в
снег.  Трудно  сказать,  кто  из  нас  брал верх.  Прыгающая Сова был,
правда,  выше и сильнее, но он боролся, чувствуя свою вину, а мне гнев
придавал силы.
     Но все же наступила минута,  когда я стал сдавать.  Мое поражение
казалось  неминуемым,  но  тут  я  внезапно  почувствовал,  как кто-то
поднимает меня и отрывает от противника.  И вот мы оба  очутились  под
мышками у Овасеса.
     Вскоре я сидел на шкурах внутри тили и потихоньку растирал плечи.
Это  же  самое  делал  и  Прыгающая Сова,  сидевший напротив меня.  Мы
смотрели друг на друга исподлобья,  как недавние  враги,  но  уже  без
злости,  а, скорее, с оттенком сочувствия, потому что как на моей, так
и на его спине отчетливо выступали следы кожаного ремня Овасеса.
     Я первым нарушил молчание:
     - Скажу тебе, что там, над речкой, я уже думал, что не выдержу от
холода, и хотел сдаваться.
     Сова внимательно посмотрел  на  меня.  Я  говорил  спокойно,  без
злости.
     Он встал и подошел ко мне.
     - И я тоже, - робко ответил он, протягивая мне руку.
     С этих пор началась наша дружба.

     Сквозь отверстие типи видно розовеющее небо над верхушками  елей.
Уже  пришел  месяц Лопающихся Почек.  Пора вставать:  во время восхода
солнца можно добыть больше дичи, чем за весь остаток дня.
     Поэтому я быстро вскочил на ноги и побежал к речке.
     Ночью меня мучил Нанабун - Дух снов:  я лежал связанный в пещере,
а  на  меня  надвигался  с  ревом,  скаля  клыки,  черный  медведь,  с
полыхающим из пасти огнем.  Это был очень плохой сон.  Вечером у  меня
горело  все  тело  и  болела голова.  Овасес сказал,  что меня укусила
маленькая муха кеовакес - ее жало вызывает горячку, дурные сны.
     Сейчас я бежал к речке,  как и каждое утро, но был еще слаб. Ноги
подламывались,  будто земля была покрыта  мягким  пухом  диких  гусей.
Голова  была  пустая  и  разбухшая,  казалось,  что в ней переливается
тяжелая вода.  А тело мое за ночь постарело на много Больших Солнц.  Я
должен был избавиться от слабости,  прежде чем выходить в чащу.  Самое
лучшее лекарство от слабости - искупаться в прохладной реке.
     Я прыгнул  в  воду.  Тело  укололи тысячи острых иголок.  Речка в
месяц Лопающихся Почек несет много зимнего льда.
     Тепло цветущих  лугов  и  зеленеющей  чащи пока не достигло сюда.
Даже лось,  когда плавает,  еще  не  выходит  на  широкое  течение,  а
держится ближе к берегу.
     Мои руки  спокойно  рассекают  утреннюю  поверхность  реки,  вода
освежает  мне лицо,  холодит лоб.  С каждым движением я становлюсь все
здоровее и сильнее. Обратная дорога к типи уже гладка и тверда. Тауга,
который  бежит за мной,  скулит,  скулит немного жалобно:  дескать,  я
слишком быстро бегу.  Он опять пропадал в лесу,  бока у него запали, в
густой лохматой шерсти запуталась прошлогодняя хвоя. Его ночная охота,
вероятно,  была не очень удачной,  и сейчас у него нет желания  бегать
наперегонки.
     Когда первые лучи восходящего солнца пробивают верхушки елей, мы,
вооруженные  ножами  и  луками,  уходим  в  чащу.  За высокой,  слегка
сгорбленной фигурой Овасеса следуют четверо мальчиков - Прыгающая Сова
и,  кроме меня,  еще двое ути без имени. Я среди них самый низенький и
иду сзади всех.  Нам  приходится  хорошенько  вытягивать  ноги,  чтобы
ступать в следы Овасеса. Ведь мы должны ходить, как воины, и оставлять
на тропах только один след.
     Мы вышли  на  широкую  поляну,  окруженную  с трех сторон изгибом
реки. От чащи ее отгораживали поросшие кустарником скалы. Здесь Овасес
остановился.
     - Посмотрите на эту скалу,  - сказал он.  - Когда солнце  осветит
ее,  вы  должны  быть на поляне.  А сейчас идите на охоту в чащу на ту
сторону реки.
     Конечно, мы   побежали   вдвоем  с  Прыгающей  Совой.  Мы  решили
переправиться на другой берег там, где река делала крутой поворот. Это
было  самое  узкое  место.  Одежду  мы связали ремнями и прикрепили на
головах,  луки и колчаны повесили за спину. Сова первый приготовился и
прыгнул  с  берега  в  воду.  Течение подхватило его,  и он скрылся за
поворотом. Я прыгнул за ним.
     На этот  раз  я не ощущал холода.  Все внимание я сосредоточил на
том, чтобы не замочить одежду и не дать течению слишком далеко отнести
меня вниз.  Течение было сильное.  Вода с шумом разбивалась о торчащие
из нее скалы,  образуя густую белую пену.  Нужно было плыть осторожно,
чтобы  не  наткнуться на скалы.  Плохо прикрепленная одежда все больше
мешала мне,  и течение сносило  меня  вниз.  Кроме  того,  я  еще  был
довольно слаб, и меня унесло бы далеко вниз, если бы Прыгающая Сова не
протянул мне с берега длинную ветку.  Но тут наши дороги  должны  были
разойтись. Охотиться нам было приказано поодиночке.
     К назначенному месту  я  явился  первым,  но  с  пустыми  руками.
Чувствовал  я  себя довольно неуверенно,  но,  увидев двух других ути,
немного успокоился.  Им повезло не больше, чем мне. Количество стрел в
их  колчанах  не уменьшилось.  Нелегко неопытному ути подойти к зверю.
Нана-бошо - Дух животных в сговоре с  верхним  ветром  часто  успевает
предупредить оленя об охотнике раньше, чем засвистит тетива лука.
     Овасес неподвижно сидел  на  скале,  глядя  на  ее  подножие.  Мы
расселись вокруг, не нарушая молчания.
     - Смотрите внимательно! - наконец произнес Овасес.
     Мы посмотрели  туда,  куда  указывала  его  рука,  и  увидели  на
противоположном берегу Прыгающую Сову.  Он шел согнувшись и нес что-то
на плечах.
     - Смотрите внимательно,  ути,  - повторил Овасес, - ваш брат убил
горную  козу.  Нужно иметь зоркий глаз и длинные ноги,  чтобы повесить
череп козы в своем типи.
     По знаку  Овасеса  мы  вскочили  и побежали к реке,  сбрасывая по
дороге одежду.  Через минуту мы уже помогали Сове переправиться  через
реку  вместе  с  его  добычей  - красивой и большой козой.  Ей было не
меньше двух лет.  В ее левом боку около сердца виднелись следы от двух
стрел  так близко один от другого,  что можно было подумать,  будто из
лука стрелял меткий и опытный охотник.  Прыгающая Сова был серьезен  и
равнодушен.  Так же серьезен и равнодушен, как Овасес, который даже не
похвалил его ни единым словом. Но глаза у моего друга блестели. Он был
горд. Даже мы трое, хотя нам и не повезло, тоже были горды.
     Солнце опускалось уже на вторую половину своего  пути,  когда  мы
подходили к лагерю.  На этот раз первым шел Сова,  неся на плечах свою
добычу.
     Это была  первая  убитая  им коза,  а старый обычай велит,  чтобы
мальчик,  который впервые убил козу,  сам  принес  ее  в  лагерь,  сам
выпотрошил и пригласил друзей на вечерний пир.
     После возвращения с охоты мы собираемся на поляне  неподалеку  от
лагеря. Когда все были в сборе, приехал на коне Овасес, а за ним бежал
неоседланный мустанг.  Ведь каждый  из  Молодых  Волков  должен  уметь
ездить верхом и владеть оружием так же свободно,  как дышит,  говорит,
ходит и ест.  Нелегкая это наука, но она должна стать для нас такой же
естественной и привычной,  как дыхание и речь.  Мне она дается тяжело,
так как у меня еще не зажило бедро после  первого  падения  с  коня  и
деревенеют руки, утомленные вчерашней тренировкой в метании томагавка.
     По знаку Овасеса я прыгаю на мустанга.  Теперь я  должен  мчаться
так,  чтобы Овасес не догнал меня.  Я знаю:  если он меня догонит,  на
спину придется не один удар кожаного ремня.  А рука у Овасеса тяжелая.
Но,  если  мне  посчастливится  проехать вокруг поляны,  не получив ни
единого удара, я выйду из испытания победителем.
     Подбегая к   коню,   я   хватаюсь   руками   за  кожаный  ремень,
опоясывающий его, и припадаю к вытянутой шее.
     Я мчусь  прямо  вперед,  конь  сам  обходит редко разбросанные на
поляне деревья.  Сзади раздается стук копыт коня Овасеса. Оглядываюсь.
Между  нами  расстояние  всего лишь в два конских корпуса.  Овасес уже
отводит назад руку с ремнем.  Я чувствую,  что еще минута,  и  мне  не
миновать жгучей награды за плохую езду.  Я еще больше пригибаюсь к шее
моего мустанга и бью  его  пятками  по  ребрам.  Половина  дороги  уже
позади. Овасес немного отстал, но вскоре начинает опасно, очень опасно
приближаться. Шумное дыхание его коня я уже слышу прямо над ухом, а до
группы  мальчиков,  стоящих  на краю поляны,  остается еще целый полет
стрелы.
     Я уже  слышу  над  собой  пронзительный  свист ремня,  но тут мне
удается так дернуть коня за гриву,  что он отскакивает в сторону, а я,
держась   за   кожаную   опояску,   соскальзываю   под  брюхо  лошади.
Разогнавшийся конь Овасеса пробегает мимо меня.
     Прежде чем  Овасес  повернул коня,  я уже был возле мальчиков.  Я
впервые выиграл.
     После верховой  езды  начинаются испытания ловкости в обращении с
оружием. Вот Прыгающая Сова мчится галопом по направлению к дереву, на
котором нарисован круг величиной с человеческую голову. Ветер обвевает
лицо моего друга,  отбрасывает с высокого лба  волосы,  заплетенные  в
мелкие  косички.  Глаза его впились в круг.  В поднятой руке он держит
нож. Минуя дерево, Сова выпрямляется и быстрым движением бросает нож в
цель. Перья, украшающие рукоятку ножа, издают тихий свист, острие ножа
глухо ударяется в кору.  Сова оглядывается,  и его лицо мрачнеет:  нож
вонзился за пределами круга.  Овасес выдергивает нож и дает другому. Я
не знаю, печалиться ли мне из-за неудачи друга, или гордиться тем, что
только я один сумел сегодня трижды попасть точно в цель.
     Когда мы возвращаемся в лагерь,  тени наши  длинны,  как  высокие
буки, а чаща затаилась в вечерней тишине. Мы утомлены, но веселы. Рука
болит от упражнений с ножом и томагавком,  ноги дрожат от  стискивания
лошадиных боков. И хотя у некоторых из нас следы ремня на плечах после
верховой езды,  и хотя только мне удалось трижды попасть ножом в цель,
мы знаем,  что Овасес доволен своими учениками.  Ему приходится сейчас
прилагать значительно больше усилий,  чтобы догнать кого-нибудь из нас
во время верховой езды, чем это было три месяца назад. И никто даже из
его младших учеников не метнул нож мимо дерева,  не "дырявил" ножом  и
томагавком испуганный воздух.
     Сегодня Овасес первый раз за много дней не бранил никого из  нас,
а это у него равносильно большой похвале.
     Когда небо на западе темнеет,  а луна светит в  полную  силу,  мы
садимся  вокруг костра.  Над костром,  в холодном дыму,  коптится мясо
лося и осетра.  Прыгающая Сова подает Овасесу сердце  убитой  козы,  а
учитель делит его на четыре части и говорит нам:
     - Ешьте,  ути,  сердце белой козы и просите  ее  духа,  чтобы  не
гневался  на  вас.  Когда  станете воинами,  желаю,  чтобы вы чаще ели
медвежьи сердца, а их черепа украшали бы ваши шатры.
     Небо высоко,  запах дыма горек, а сердце козы - лучшее лакомство.
Пир наш - самый веселый пир за много месяцев,  хоть мы и сидим  вокруг
костра  молчаливые  и  важные.  Каждый из нас смотрит в будущие годы и
видит себя великим охотником,  о подвигах которого будут петь песни  у
костров. Молчит Овасес, молчим и мы.
     А я пою в душе песню о том, что буду когда-нибудь, как Непемус, и
лицо  у  меня будет такое же суровое и отмеченное шрамами от медвежьих
когтей.  Как Непемус,  я буду бороться врукопашную с серым медведем  и
выйду  победителем.  Это  будет прекрасная борьба.  Против меня станет
большой серый медведь,  свирепый,  с большими клыками и когтями,  а  у
меня  будут  мое  мужество  и  мой  нож.  Лезвие ножа слабее любого из
медвежьих когтей.  Лезвие ножа можно сломать даже о  ветку  дерева,  а
медведь  своими  когтями  может  разломать и скалу.  Но я одолею его и
поставлю ему ногу на горло.  Я возьму себе его имя,  и меня уже  будут
называть не ути,  мальчик без имени,  а Серым Медведем, Длинным Клыком
или Острым Когтем.



                     Как я жажду в шатре приютить истомленное тело
                     И хотя бы одну только ночь отдохнуть!
                     Приведите, о ноги, меня, приведите к шатру,
                     Где Нанабун меня посетит - этот сладкий Дух снов.
                     Ты завесу у входа откинь и на отдых в шатер
                     Пригласи меня,  брат мой любимый.

     Лучи солнца  соткали на траве попону с такими узорами,  что их не
вышила бы самая умелая женщина.  Над  лугом  нависает  высокая  скала,
похожая  на сгорбленного старика,  который дремлет,  положив голову на
колени.
     Скалу омывает  широкая  река,  она  здесь  круто  поворачивает  и
медленно течет в чащу.  Около самой скалы течение реки образовало яму,
и тут, под прозрачной поверхностью воды, таятся водовороты.
     Это было наше любимое место.  Здесь мы встречались - я,  Танто  и
Прыгающая Сова. Здесь Танто учил нас плавать и прыгать со скалы.
     Когда заходит солнце,  вода вокруг скалы  становится  похожей  на
серебряный луг. Я впервые пришел сюда ночью, чтобы заключить с рекой и
Духом воды братство крови. Ночь была тиха, как спокойный сон. Я пришел
сюда один.  Став на скале, я приветствовал поднятой рукой луну, чащу и
отраженные в реке верхушки деревьев.
     В знак  союза я порезал себе руку,  и красная капля крови упала в
спокойное течение.  А потом я прыгнул  в  серебряную  глубину.  В  эту
минуту я был уже не человеком,  а рыбой,  ближайшим союзником и другом
Духа воды.  Я разгребаю руками холодную воду,  плыву по течению, потом
против течения,  потом внезапным броском,  как рыба,  испуганная тенью
большой  птицы,  кидаюсь  вглубь,   чтобы   столкнуться   с   поросшей
водорослями  скалой.  Когда  я отталкиваюсь от дна,  проплывающие надо
мной рыбы светятся,  будто светлячки в чаще, только свет рыб тусклый и
таинственный,  хоть  и  доброжелательный,  как и весь мир моего нового
союзника - Духа вод.
     Потом я  выныриваю.  Я  очень  маленький  перед  громадой  скалы,
нависшей надо мной.  И все же я чувствую себя большим, когда сажусь на
выступ  скалы.  Ведь хотя я снова маленький мальчик,  я заключил новое
братство. Мы молчим все четверо - луна, Дух скалы, Дух воды и я.

     Однажды в конце месяца Ягод, когда закончился погожий день, а мы,
утомленные учебой,  отдыхали,  как всегда, на Скале Безмолвного Воина,
со стороны больших равнин послышался конский  топот.  Сначала  он  был
тихим.  Могло  показаться,  что  это  усталость  шумит в ушах.  Первым
вскочил на ноги Танто,  потом и мы услышали близкий и четкий топот. Мы
встревоженно переглянулись.  С той стороны, со стороны нашего селения,
конский топот слышался очень  редко.  Нам  запрещалось  ездить  в  том
направлении,  а  жители  селения только по самым важным делам посещали
лагерь Молодых Волков. Кто же это мог быть?
     Танто соскочил со скалы, мы с Совой побежали за ним.
     Перед шатром Овасеса стоял рослый черный конь, покрытый пеной. Он
еще  не  успокоился,  танцевал,  бил копытами землю и,  поднимая вверх
голову с настороженными ушами, ржал. Я схватил Танто за локоть, сердце
у  меня  тревожно забилось:  это был конь нашего отца.  Я проследил за
взглядом Танто,  и мы вместе пошли к высокому старому буку. В тени его
стоял  наш  отец.  Он стоял молчаливый.  На нем были штаны с бахромой,
какие надевают только на охоту или в бой.  Грудь у него была  открыта,
на ней виднелись шрамы и широкий след медвежьих когтей.
     Танто, Сова и я остановились перед ним.  Нельзя было  произносить
ни слова,  пока отец не заговорит первый. Поэтому мы стояли неподвижно
и молча, хотя мне так сильно хотелось броситься отцу на шею, прижаться
к  нему,  услышать  его  голос.  Ведь  я не видел его в течение целого
Большого Солнца.
     Отец внимательно,  без  улыбки  присматривался к нам.  Наконец он
подошел,  положил руку на плечо Танто, а меня погладил по голове. Я на
мгновение  ослаб,  сердце  подкатилось  к  горлу,  а глаза наполнились
слезами.  Мне было очень грустно,  и в то же время я злился на себя за
то,  что  все  еще  не умею держать себя,  как воин,  и во мне все еще
плачет душа девчонки.  К счастью, отец не смотрел на меня. Было видно,
что,  хотя он и обнимает нас,  мысли его далеко, и мысли эти тревожны.
Даже Прыгающая Сова хорошо понимал это,  потому что,  взглянув на него
краешком глаза, я заметил, что глаза у него испуганные, а руки немного
дрожат.  Отец велел нам сесть,  сам сел рядом и закурил свою маленькую
трубочку.  Он начал говорить, но как-то странно: хотя разговор велся в
нашем присутствии,  казалось, он предназначался не для нас. Он смотрел
поверх наших голов и не поворачивался даже к Танто,  который был почти
молодым  воином.  Говорил  он  так,  будто   просто   хотел   услышать
собственные мысли.
     - Когда я был таким мальчиком, как ты, мой ути, и как ути из рода
Совы,  наше  племя  пришло  в  эту  страну,  к этой реке,  чтобы вести
спокойную жизнь и чтобы жить далеко от жилищ  окимов  -  белых  людей.
Много  Больших  Солнц проходило над нашим селением,  и в селении царил
покой. Слышались веселые песни, а воины плясали Танец Удачных Охот.
     Я хочу,  чтобы  мои  сыновья как можно скорее сделались воинами и
стали со мной плечом к плечу.  Белые  люди  снова  вспомнили  о  наших
селениях,  и солнце все больше прячется от нас за злыми тучами.  Белые
люди снова нашли дорогу к моему типи,  и трудно нам будет принудить их
сойти  с  нее,  трудно  будет  охотиться в свободном лесу и кочевать в
нашей чаще...
     Я не  понимал  того,  что говорил отец,  не понимал и Сова.  Один
Танто внимательно смотрел на отца,  будто понимал каждое его  слово  и
улавливал  те  мысли,  которых отец даже не вымолвил вслух.  Я немного
дрожал,  но не потому,  что солнечный диск уже  коснулся  деревьев  на
западе и над землей потянуло вечерним холодом. Хотя со мной были отец,
брат и друг,  мне тогда казалось, что я один, затерянный и отданный на
милость безжалостным врагам.
     Сразу после захода солнца из чащи  вернулся  Овасес.  Отец  молча
поздоровался  с нашим учителем,  и,  не произнеся ни слова,  они вошли
вместе в шатер.  И почти сейчас же изнутри типи  послышались  короткие
отрывистые  звуки  бубна.  Это  был  сигнал,  сзывающий всех мужчин на
совет. Тогда Танто схватил меня и Сову за плечи:
     - У  Овасеса собирается совет воинов.  Если не будете крикливыми,
как дикие поросята,  я возьму вас с собой к шатру послушать, что будут
говорить старшие на совете.
     Мы с  Совой  не  смели  даже  подать  голос,  только  лихорадочно
уцепились за его руку, кивая головами и моля глазами, чтобы он сдержал
обещание.
     Солнце уже  зашло,  и вокруг шатра густел мрак.  Долгие минуты мы
ждали,  пока все воины соберутся в типи Овасеса, ждали, притаившись за
ближними кустами, боясь говорить даже шепотом или громко вздохнуть.
     Только когда последний воин вошел в шатер,  мы  следом  за  Танто
поползли от камня к камню,  следя за тем, чтобы все время оставаться в
густой тени сосен.  За тридцать шагов от шатра мы  залегли  в  высокой
траве.  Но тогда, как по приказу волшебника, о нас вспомнили комары и,
наказывая за дерзость, жалили нас, словно гремучие змеи. Я не выдержал
и знаками показал Сове,  чтобы он сломал ветку можжевельника и отгонял
комаров.  Сова был такой же дурак,  как и я.  В вечерней тишине  треск
сломанной   ветки   прозвучал,  как  гром.  Танто  угостил  нас  обоих
мокасином, но, к счастью, никто из старших не обратил внимания на этот
треск.
     Время тянулось бесконечно.  Танто оставил нас и пополз вперед. Мы
должны были ждать его знака,  но он не подавал его.  Мне казалось, что
скоро наступит рассвет и солнце  обнаружит  нас  в  нашем  укрытии.  Я
высунул  голову  из-за  куста и посмотрел на шатер Овасеса.  Там горел
костер,  и как раз в эту минуту  где-то  близко  послышалось  кваканье
ночной жабы. Это был сигнал брата, что нам можно ползти к шатру.
     Я уже прополз,  наверное,  половину пути,  когда из-за туч  вышла
луна и осветила все вокруг. В это же время отклонилась шкура у входа в
шатер,  и на пороге появился отец.  Я застыл. Мне захотелось мгновенно
провалиться сквозь землю или стать невидимым, как Маниту. Правда, отец
стоял боком к нам,  но я боялся глянуть на него,  чтобы своим взглядом
не  привлечь  его  взгляд.  Так охотящийся волк или охотник никогда не
вглядывается в свою жертву, чтобы она не почуяла его присутствия.
     Сердце мое  почти  останавливалось:  я  мог поклясться,  что отец
смотрит прямо на меня и сейчас подойдет и  поднимет  меня  вверх,  как
маленького  кролика.  К  счастью,  это  только  у  моего  страха  было
маленькое сердце.  Отец не заметил меня. Он тихонько свистнул. В ответ
послышалось  ржание,  а  потом отзвук легкого галопа.  Конь пробежал в
нескольких метрах от меня и остановился около отца. Спустя минуту луна
снова зашла за тучи,  и в сгустившемся мраке из-за отклоненной шкуры в
типи блеснул костер.  Потом на его фоне мелькнула фигура  моего  отца,
входившего в типи.
     И тогда  я  почувствовал  слабость.  Все  это  время  я  лежал  с
напряженными  до  боли мускулами.  Челюсти я стиснул так,  что,  когда
подполз к Танто, не мог разжать их. Танто блеснул на меня глазами, как
рысь:
     - Ты ведешь себя,  как дикобраз,  который идет куда  смотрят  его
глаза,  а головой не думает.  Глаза твои слепы, как у щенка, а в твоей
голове живут белки.
     Брат бранился так тихо, что я едва его слышал.
     - Как ты мог выйти из-за камня,  когда луна как раз в  ту  минуту
хотела осмотреть мир? Женщиной ты будешь, а не воином!
     Я покорно молчал.
     Наконец мы  очутились  около  самого  шатра,  на  противоположной
стороне от входа. Из верхнего отверстия узеньким столбиком вился дым.
     Изнутри доносились  негромкие  голоса.  Сквозь  щель  можно  было
заглянуть внутрь шатра.  Около костра сидело не  больше  пяти  воинов:
спиной  к  нам  -  Овасес,  рядом  с ним Таноне - Сломанный Нож,  брат
Овасеса,  и старый воин Гичи-вапе - Большое Крыло. Против нас - отец и
колдун   Горькая   Ягода.   Несколько  других  воинов  находились  вне
освещенного круга.
     Колдун был  в  шапке  из  волчьего  меха  с отшлифованными рогами
бизона,  качавшимися при каждом движении его  головы.  С  шеи  у  него
свисало ожерелье из медвежьих клыков, на плечи наброшена шкура черного
медведя, украшенная перьями.
     Меня охватил  ужас.  Я слышал,  как у Прыгающей Совы защелкали от
страха зубы.  Танто придержал ему челюсть  и  погрозил  кулаком.  Сова
прошептал мне в ухо:
     - Откуда здесь взялся Горькая Ягода? Чьи глаза видели его у нас?
     Действительно, откуда  он мог взяться?  Он уже около месяца жил в
селении над озером.  Мы не видели, ни когда он прибыл, ни когда входил
в  типи  Овасеса.  Мы  дрожали от страха.  Даже Танто дышал чаще,  чем
обычно.  Я не мог оторвать глаз от Горькой Ягоды. Я был уверен, что он
видит  нас,  и  сейчас  по  его  приказу  духи мертвых покарают нас за
дерзость.  Я прижался к Сове,  ожидая удара.  Танто,  видя, что с нами
творится, оттолкнул нас назад.
     Послышался голос отца:
     - Слушайте  меня,  великие  воины,  пусть  будут  ваши уши широко
открыты.  Четыре Малых Солнца тому назад прибыл к нам белый человек  с
говорящей  бумагой.  Бумага приказывает нам покинуть нашу землю и идти
жить в резервацию. Так хочет вождь белых Вап-нап-ао.
     Дальнейших слов  я  не  расслышал.  Тем  более,  что Танто резким
движением руки приказал нам опять  отползти  назад.  Только  несколько
слов долетело до наших ушей, но мы не поняли их значения.
     Танто остался около шатра и,  наверное,  знал все, о чем говорили
воины.  Меня охватывала все большая тревога,  потому что я видел,  как
Танто несколько раз сжимал кулаки,  а раз даже схватился  за  рукоятку
ножа,  висевшего  у  него  на  поясе.  Снова  послышался  голос  отца,
повторившего несколько раз  имя  Вап-нап-ао.  Потом  раздались  голоса
Овасеса  и  Горькой  Ягоды.  Глуховатый  Большое  Крыло говорил громче
других,  и мы хорошо слышали его слова о том,  что над селением нашего
племени снова,  как в дни его молодости, собираются черные тучи. Опять
заговорил отец, но как раз тогда Танто приказал нам ползти прочь и сам
пополз вслед за нами.
     Когда мы вернулись под тень сосен, я схватил его за руку.
     - Танто, - попросил я, - скажи, о чем говорили воины?
     Танто наклонился к нам:
     - То,  о чем они говорили, не предназначалось ни для меня, ни для
вас. Я не помню, о чем они говорили.
     - Танто...
     - Не помню, - повторил он и отошел.
     Мы вернулись  с  Совой  в  наш  типи.  Только  здесь Сова немного
осмелел.  Он быстрее меня избавился от страха и потому рассердился  на
меня,
     - Ты - ути и останешься им,  а в твоей  голове  и  вправду  живут
белки.  Неужели  ты  не  можешь  ничего  придумать,  чтобы  твой  брат
рассказал нам обо всем? Не можешь?
     Я действительно не мог. Я не знал, каким образом можно что-нибудь
выведать у брата.  Танто слышал весь разговор,  а  мы  только  отрывки
слов,  Танто  понял  весь  смысл слов отца и видел,  какие знаки делал
колдун,  а это и было главным.  Но Танто нас прогнал,  а сам тоже ушел
еще до окончания совета. Наверное, он считал, что ни мы, ни даже он не
имеем права знать все мысли  старших.  Я  обиделся  на  Танто,  но  не
больше.  Он,  конечно,  знал,  что делает.  И я с раздражением крикнул
Сове:
     - А в твоей голове бегают хорьки! Ты был вместе со мной и сам мог
спросить. Ты же старше меня, и брат скорее бы тебя послушался.
     К моему удивлению, Сова не захотел дальше ссориться. Наверное, он
больше беспокоился,  чем  сердился,  и  только  за  гневом  хотел  это
беспокойство скрыть от себя и от меня. Мы долго сидели у костра, думая
о том, как защитить селение от черных туч, и почему, когда речь идет о
белых людях, нашему племени должны угрожать черные тучи.
     Но ни до чего мы не додумались.  Глаза начали слипаться. Я бросил
в  огонь  немного  свежего  можжевельника,  чтобы  отогнать  въедливых
комаров, и мы легли спать.
     Из первого  сна  нас  вырвал  тревожный звук бубна и резкий свист
рожка. Мы вскочили на ноги и побежали к Месту Большого Костра.
     Там пылало  пламя  трех  костров,  а  вокруг  уже  собрались  все
взрослые воины лагеря.
     Как предвестие,  как призывный сигнал,  звучала медленная музыка.
Грохотали барабаны,  свистели свирели и дудочки,  украшенные  орлиными
перьями, тарахтели трещотки из черепашьих панцирей и оленьих копытец.
     На поляну, высоко подпрыгивая, выбежал воин, раскрашенный черными
и желтыми полосами.  На его ногах были нарисованы звезды и полумесяцы,
а с  колен  и  щиколоток  свисали  конские  хвосты.  Бедра  обтягивала
повязка, обшитая перьями ворона. Воин изображал ночь.
     Вслед за ним из темноты выскочил огромными прыжками другой танцор
-  день.  На голове его красовался убор из белых орлиных перьев,  лицо
было покрыто приветственными цветами - белым и голубым,  мокасины тоже
были светлые, ноги украшены белыми совиными перьями.
     Так начался танец,  изображавший борьбу дня  с  ночью,-  танец  в
честь пребывания вождя в лагере.
     Мы смотрели на это зрелище широко раскрытыми глазами.  Бубны били
все  быстрее,  и  все быстрее бились наши сердца.  Понемногу мы и сами
начали раскачиваться и отбивать ногами такт.  Перед  глазами  мелькали
белые  перья  орла  и черные - ворона,  а дудки и свирели свистели над
головами, как тучи летящих стрел.



                     Прилетайте, орлы, из-за туч,
                     Прилетайте, садитесь рядом,
                     А потом войдите в шатер.
                     Я прошу вас об атом.
                     Войдите, орлы, к нам приблизьтесь,
                     Поселитесь в наших шатрах.

     Когда кончается лето,  вава - дикий гусь улетает на юг. Над чащей
начинает петь кей-вей-кеен - северо-западный ветер.  Потом снова  снег
пригибает  к  земле белые березы,  мороз сковывает льдом озеро.  Зимой
волчьи стаи,  собираясь на охоту,  воют на  луну,  поют  Песню  Смерти
одиноким лосям и оленям.
     Мы учимся  ставить  силки,  ловить  рыбу  в  прорубях,  ходить  в
одиночку  в  чаще,  управлять  собачьими упряжками.  Быстро бегут дни,
недели, месяцы. Трудно обо всем рассказать - не все сохранила память.
     И вот слышится над чащей крик возвращающихся гусей.  Брат мокве -
медведь вылезает из  зимней  берлоги.  Медведица  выводит  малышей  на
теплый  солнечный  свет.  Братья  бобры  высовывают круглые головы над
водой у своих плотин.
     Молодые Волки  начинают  учиться  ездить  верхом и строить лодки.
Быстрое весеннее течение несет березовое каноэ,  как ветер. Потом река
успокаивается  -  уже  лето.  Мы плывем на мелководье,  где греются на
горячем летнем солнце жирные щуки.
     Мы уже  не  так  малы  и беспомощны,  как в первые месяцы жизни в
лагере.  Овасес скуп на слова,  зато щедр на  ремень.  Но  еще  щедрее
отдает  он  нам свои знания.  Он знает,  что наилучшим учителем бывает
нужда и необходимость. Поэтому на третий и четвертый годы пребывания в
лагере он вводит новый обычай:  кто не сумеет добыть зверя,  тот... не
ест. Такие испытания продолжаются сначала неделю, потом две, три...
     И вот  на  пятый  год  школы  природы,  с начала месяца Ягод и до
первого снега,  мы должны рассчитывать только на собственное  копье  и
лук,  на  сообразительность  следопыта и зоркость охотника.  Но в этих
испытаниях мы не одиноки.  Некоторые мальчики -  лучшие  следопыты,  у
других даже птица не уйдет от стрелы, а третьи умеют подманивать зверя
или находить новые рыбные места.  Поэтому  один  помогает  другому.  А
собственноручно  добытый  кролик в тысячу раз вкуснее,  чем подаренный
старшими медвежий окорок.
     Как быстро  проходит  время!  Вот уже снова воют волки и дует над
заснеженными шатрами зимний северный ветер, и снова слышен певучий шум
воды первой весенней оттепели.
     Я уже не маленький мальчик.  Теперь мне не нужно  становиться  на
камень,  чтобы взобраться на спину коня. На маленьких ути, прибывающих
в лагерь, мы смотрим свысока, как когда-то смотрел на нас Танто. Танто
уже почти воин... Как быстро бегут в моей памяти те годы!
     Снова прошел месяц Цветущих Деревьев.  Над  озерами  раскричались
утки и гуси. Солнце грело все горячее, все дольше оставалось над чащей
и все удлинялась его дорога с востока на запад. Был месяц Ягод.

     В этом месяце,  как и каждый год,  мы больше времени проводили  в
чаще,  чем  в  лагере.  Лес стал для нас вторым домом и все доверчивее
открывал нам свои тропинки и тайны.
     В конце месяца Ягод я обнаружил вблизи Гремящих Ям берлогу серого
медведя.  У подножия Острых Скал мы с Прыгающей Совой нашли  несколько
волчьих  логовищ.  Мы  уже умели читать по следам:  проходил ли тропой
человек, быстро ли шел, больной или здоровый, друг или враг.
     Лес стал для нас добрым старшим братом,  кормильцем и жилищем.  В
нем мы черпали свою мудрость - знания о жизни,  умение жить. Мугикоонс
-  волк  был  нашим  другом,  хотя  мог  стать и врагом,  так же как и
медведь, ласка или олень. Деревья защищали нас от ливней и давали кору
для каноэ и ветки для луков.
     Убив медведя,  мы не  бросали  череп,  а  вешали  его  на  ветку,
украшали  бусами  и  перьями,  а  внутрь  сыпали  табак  - жертву Духу
медведя.  Тушку убитого бобра бросали в речку, потому что его стихия -
вода.
     Убитого оленя охотники кладут головой в направлении кей-вей-кеена
- северо-западного ветра, перед мордой ставят посуду с едой и начинают
танец:  охотники изображают  бег  оленя,  его  прыжки,  потом  поступь
охотников,  сцену  погони,  нападения  и смерти.  Потом они подходят к
убитому животному, гладят его и благодарят за то, что дало себя убить.
     - Отдыхай, старший брат, - поют они.
     А колдун,  облаченный в оленью шкуру, с рогами на голове, говорит
так:
     - Ты принес нам свои рога,  и за это мы благодарим тебя.  Ты  дал
нам свою шкуру,  и за это мы благодарим тебя.  Ты наполнил своим мясом
наши желудки,  и за это будь счастлив в Стране Вечного Покоя,  где  мы
встретимся после смерти.  О великий мудрый старший брат! Прости нас за
то, что мы должны были тебя убить.
     - Прости, старший брат, - повторяют воины.

     Мы никогда   не   убивали  без  надобности.  Индеец  имеет  право
охотиться лишь тогда,  когда ему угрожает голод. Нельзя также выходить
на охоту, если накануне приснился плохой сон или если колдун запрещает
охотиться.  Ведь в чаще тоже есть враги -  злые  духи  или  зловредные
маленькие лесные душки,  которые сбивают с дороги,  заводят в болота и
топи.
     Поэтому, когда  нам  приходилось  провести  ночь  в  чаще,  мы не
боялись ни зверей,  ни грозы,  ни ветра,  ни темноты.  Но  стоило  нам
услышать какой-нибудь непонятный звук, чтобы ночь сразу превратилась в
ад,  и не только для маленьких мальчиков.  Мы сбивались в кучку вокруг
костра, дрожа от страха: нам казалось, что мы видим во тьме враждебных
людям, деревьям и животным злых духов, слуг Канаги: скелеты без голов,
бегущих  оленей  с  выеденными внутренностями,  сидящую на спине оленя
слепую рысь с плачущим ребенком в зубах.
     Были такие  минуты,  когда  нам  казалось,  что призраки кружатся
вокруг нас в бешеном танце,  что каждый видит их своими глазами  и  уж
ничто  не может нас спасти.  Ночь проходила без сна,  а на рассвете мы
покидали страшное место, чтобы никогда уже сюда не возвращаться.
     Но месяц Ягод был чудесным месяцем.  Мы резвились и играли целыми
днями.  Но в конце концов трудно было отделить  радость  от  учения  и
развлечение от труда.
     Овасес, Сломанный Нож или Большое  Крыло  рассказывали  о  старых
временах, о боях и войнах между племенами. И после этого мы вели войны
между собой,  заимствуя из событий  прошлого  все  то,  о  чем  охотно
рассказывали старики.  Мы обычно делились на два лагеря из одних ути -
мальчиков без имени.  Каждый из нас разрисовывал  себе  лицо  и  грудь
военными красками и как воин,  вступающий на тропу войны, натирал свое
тело жиром для защиты от насекомых.  Старшие мальчики посмеивались над
нами,  поэтому  мы  охотно  с  согласия  Овасеса  убегали из лагеря на
несколько  дней  в  лес,  чтобы  вести  свои  стычки  и  войны  "между
племенами".
     Среди нас было два вождя - Прыгающая Сова и я.  И сейчас,  закрыв
глаза,  я  хорошо  вижу  поляну  под Скалой Безмолвного Воина,  где мы
собирались перед походом,  слышу  голоса  и  вижу  лица  моих  воинов,
разрисованные красной, желтой и черной красками.
     Перед нами речка.  За речкой лес,  куда вчера  со  своим  отрядом
выступил Прыгающая Сова. По приказу Овасеса мы должны были его сегодня
выследить.
     Мы знали,  что Сова вошел в чащу с северной стороны, но я слишком
хорошо знал своего друга,  чтобы подумать,  что в том  же  направлении
можно  найти  его  отряд.  Следовало  также  остерегаться разведчиков,
которых мой осмотрительный друг  наверняка  оставил  на  опушке  леса,
чтобы они следили за нами.
     Переплыв речку,  мы пошли по следам  отряда  Прыгающей  Совы.  Мы
двигались  гуськом.  Как  только  мы  вошли  в  лес,  я послал пятерых
обнаружить  следы  разведчиков  Совы,  а  сам  с   остальным   отрядом
направился по большой дуге на юг.
     Мы шли молча.  Одеты мы были,  как воины на тропе  войны:  только
набедренные повязки или охотничьи штаны.  Из еды мы взяли лишь пейкник
- перетертое в порошок мясо.  Мы несли деревянные томагавки,  копья  с
притупленными  остриями  и  стрелы с деревянными наконечниками.  Но на
случай охоты каждый из нас получил от Овасеса по три острых стрелы.
     Мы прошли  порядочный кусок дороги,  когда утреннее солнце начало
уже подниматься над верхушками деревьев. Я остановил свой отряд, чтобы
подождать разведчиков. Проходили долгие минуты тишины, молчания. Мы не
двигались.  Мимо нас пробежала ласка. Из-за куста выставил длинные уши
кролик.  Никто даже не шелохнулся,  не потянулся за стрелой. Мы ждали.
Скорее,  чем я предполагал,  послышалось чмоканье белки,  все ближе  и
тише.  Мы  обрадовались.  Это  один из наших разведчиков извещал нас о
том, что обнаружены следы противника.
     Неужели Сова был так неосторожен, что не уничтожил своих следов?
     После короткого совета мы решили разбиться на  две  группы.  Я  с
частью  мальчиков  должен был идти по направлению обнаруженных следов.
Вторая группа во главе с ути из рода Капотов - продолжать путь на  юг.
Нашим сигналом будет клекот орлицы, зовущей своего птенца.
     Разведчик быстро привел нас туда,  где были обнаружены следы. Это
была  каменистая  местность,  изрезанная большими оврагами,  усыпанная
обломками скал.  Деревья здесь росли низко,  а их кроны  так  срослись
друг  с  другом,  что трудно было увидеть голубизну неба.  Ручьи здесь
протекали в вечной тени,  на их берегах можно было найти следы куниц и
рыси. Разведчик показал несколько отпечатков мокасинов на мягкой земле
между камнями. Прошли трое мальчиков. Это было очевидно, как солнце на
небе, и ясно, как речная вода, освещенная солнцем.
     Какие же это  разведчики  шли  так  спокойно,  не  скрывая  своих
следов,  как  старые  женщины,  когда они идут стирать попоны на берег
озера?  Что это за разведчики, если они оставили ясные следы мокасинов
на влажном мху, а могли пройти по камням и не оставить никаких следов?
     Глядя на следы,  я начал  тихонько  смеяться.  Это  были  слишком
открытые  уловки,  чтобы  завести  меня  в  западню.  Но я очень скоро
перестал смеяться:  ведь по обнаруженному  следу  пошли  четверо  моих
разведчиков,  и  они  могут  угодить  в  расставленные Прыгающей Совой
силки. Поэтому я пошел по следу вместе с одним ути, приказав остальным
двигаться за нами на расстоянии полета стрелы.
     Мы остановились у неглубокого,  но густо  заросшего  деревьями  и
кустами ущелья.  Оба следа - следы мальчиков Совы и моих разведчиков -
вели к ущелью. Я возвратился к своему отряду, еще больше обеспокоенный
судьбой тех четверых:  ущелье было похоже на западню для рыси. Повеяло
опасностью.  Я приказал бесшумно окружить все ущелье и изучить  каждое
дерево и каждый куст в нем.
     - Если в ущелье никого нет,  каждый пусть  даст  сигнал  клекотом
орлицы.
     Я остался вдвоем с одним разведчиком.  Остальные тихо  разошлись.
Время   тянулось   нестерпимо   медленно,   меня   беспокоила   судьба
разведчиков,  которые пошли по опасному следу,  будто  дети  на  голос
матери.  Я злился на них. Может быть, они еще и разговаривали! А может
быть,  как самые маленькие ути,  мурлыкали песенки о жирном  молоке  и
белой копченой рыбе?
     Наконец послышался клекот орлицы, один, другой, третий... Значит,
входить  в  ущелье  не опасно.  Тут царил глубокий сумрак,  как вода в
ночном пруду.
     Дойдя до  середины ущелья,  я уже знал все.  Сердце колотилось от
гнева и  злости.  На  тропинке  было  полно  затоптанных  следов.  Под
ближайшим  кустом  я  нашел  сломанную  рукоятку  томагавка.  Один  из
мальчиков схватил ее с громким возгласом:
     - Уфф!
     - Узнаешь? - спросил я.
     - Да. Это моего брата.
     А его брат и был одним из четырех разведчиков,  которые позволили
Прыгающей  Сове  поймать  себя,  как  маленьких  мышей.  Помятый мох и
поломанные кусты рассказали нам обо всем, что здесь произошло.
     Прыгающая Сова   просто   окружил   ущелье,   куда  завели  наших
мальчиков,  как за ручку,  как на шнурке, отчетливые, но предательские
следы.  Борьба была короткой: когда они попали в засаду, Сова напал на
них, как ворона на цыплят, и без больших усилий захватил в плен.
     Что делать дальше?
     От места борьбы следы неожиданно начали путаться,  теряться.  Они
уже  не  были  такими ясными:  нужно было,  наклонившись,  внимательно
разглядывать землю,  чтобы найти отпечатки ног.  Они  вели  в  сторону
речки и там исчезали. Я послал двух мальчиков вверх и вниз по реке, за
каждым из них шел небольшой охраняющий отряд.  Розыски были нелегкими.
Только  когда  солнце  было уже в зените,  прибежал один из мальчиков,
неся перо.  Оно принадлежало одному из схваченных  Совой  разведчиков.
Итак, мы обнаружили дальнейшие следы.
     Впервые за долгое время мы взглянули друг на друга  без  гнева  и
злости.  Я не ошибся. Хотя Сова скрылся в северном направлении, сейчас
его следы отчетливо вели на  юг.  Однако  мы  получили  горький  урок.
Теперь  уже  нужно  продвигаться  вперед осторожнее,  как во вражеском
лесу,  как  перед  лицом  смертельной  опасности.  Вокруг  разведчика,
шедшего  по  главному  следу,  я  широко раскинул весь отряд,  в любую
минуту готовый к бою. Мы шли очень медленно, но без малейших остановок
и в полной тишине.  Нельзя было задерживаться даже для утоления жажды.
Мы должны были отплатить за наивность наших разведчиков.
     Следы вели   в   сторону   Красного   каньона,   граничившего   с
юго-восточным краем леса. Мы вошли в каньон неслышно, как тени. С этой
минуты  пришлось ползти под его стенами в густом сумраке.  Приближался
вечер.  Наконец сердце у меня радостно забилось:  перед моими  глазами
открылся  вид на небольшое озеро.  На его южном берегу пылал высокий и
яркий костер.  Я оказался слишком уверенным вожаком в  начале  дня,  а
сейчас Сова,  видно,  слишком уверовал в свою мудрость и безопасность,
разложив костер и совсем не скрываясь.
     Мы спрятались в прибрежных кустах, ожидая ночи.
     Но у Совы  были  союзники:  комары,  какая-то  птица,  беспокойно
кружившая  над нами,  и несколько ночных жаб,  тяжело прыгавших вокруг
нас.
     Я опасался,  что  крик  ночной  птицы  и  кваканье  жаб  разбудят
чуткость противника, но, к счастью, Сова уже верил в себя без меры. Он
поставил  охрану  только  с  северной  стороны,  мы же начали медленно
продвигаться по берегу озера,  чтобы добраться к  лагерю  с  открытой,
южной стороны.
     Я понимал,  что  нам  нельзя  сразу  начинать   битву.   У   меня
недоставало четырех воинов. Освободить их будет трудно. Но чем труднее
добывается  победа,  тем  слаще  ее  вкус.  Мы  должны  были   сначала
освободить разведчиков и только потом напасть на лагерь противника.
     Сова был непредусмотрителен.  Он разбил лагерь слишком близко  от
группы  высоких  деревьев,  стоявших  у  самой  опушки леса.  Их ветви
свисали так низко,  что их можно было коснуться руками. Кроме того, он
поместил  пленных  не  в центре лагеря,  а легкомысленно оставил их за
освещенным кругом, неподалеку от зарослей.
     Когда пламя  вспыхивало  ярче,  я хорошо видел всю четверку.  Они
лежали один возле другого, и их сторожил один из самых младших ути.
     Меня беспокоило только одно:  я не видел у костра Прыгающей Совы.
Это могло быть опасным.
     Но нельзя  было  дальше  ждать.  На  ясный месяц как раз находила
широкая полоса туч.  План у меня был простой,  настолько простой,  что
должен был принести успех.
     Я решил сам пробраться к пленным. Вместо себя я оставил вожаком в
отряде  мальчика  из  рода  Капотов.  Это был сообразительный и хитрый
мальчик. Я мог быть уверен, что никакой неосторожности он не допустит,
и  побаивался  лишь  одного  -  что  он  будет  слишком  осторожен.  В
нескольких словах я объяснил ему шепотом свой план.
     - Я пробираюсь к пленным. Попытаюсь освободить их. Ты взберись на
ближайшую к костру сосну и следи.  Если заметишь,  что мне  что-нибудь
угрожает,  дай знать криком филина.  Если меня обнаружат,  пусть отряд
сразу же нападает.  Если же увидишь меня уже около пленных, пусть весь
отряд  приготовится к нападению с двух сторон:  со стороны берега и от
группы деревьев.
     Я слышал  его прерывистое дыхание.  Он хотел что-то сказать,  но,
видно, колебался и только кивнул головой.
     - Май-оо.  Хорошо,  -  тихонько ответил он и начал карабкаться на
дерево.
     Проклятые сообщники были у Совы - комары.  Привлеченные огнем, но
отгоняемые дымом, они хотели на мне выместить свою досаду. Я надеялся,
что  комары  мучают  и пленных - моих разведчиков и вряд ли поэтому им
удастся лежать  спокойно,  а  часовой  уже  привык  к  их  беспокойным
движениям. Это могло облегчить мою задачу.
     Мне повезло.  Луна зашла за  тучи.  Костер  немного  приугас.  На
опушке леса, недалеко от меня, слышалась возня двух или трех мальчиков
из отряда Совы,  собирающих хворост. Комары кусали безжалостно, но все
же я не мог удержаться от беззвучного смеха:  до чего же мальчики Совы
были уверены в своей безопасности!
     Однако я  чуть-чуть не понес еще одно поражение.  Как раз когда я
пробирался по наиболее открытой поляне между группой сосен,  на  одной
из  которых  сидел  оставленный мной вожак,  и кустами,  около которых
лежали пленные, послышался крик филина. Я приник к земле. Я был на шаг
от победы: от пленных меня отделял только густой куст можжевельника. И
именно в эту минуту мимо меня пробежал Сова, неся большую охапку веток
для костра. К счастью, он столько их набрал, что они ему закрыли лицо,
и он меня не увидел.  Все повторялось:  я чувствовал,  что и его и мои
победы будут скорее плодами чужих промахов, чем собственных заслуг.
     Это были,  наверное, самые трудные минуты. Костер разгорелся. Дым
в  мою  сторону  не  шел  и  не  мог  отогнать  хотя  бы одного самого
маленького комара,  зато доносился запах жареного над огнем кролика. И
я уже не знал,  что хуже: высокое ли пламя, которое могло выдать меня,
или комары,  или запах мяса,  напоминавший, что я целый день ничего не
ел.
     Труднее всего бывает ждать.  Я закрыл глаза,  чтобы их  блеск  не
выдал меня. Минуты тянулись, как целые месяцы. Я лежал неподвижно, как
брат  мугикоонс  -  волк,  который  с  бесконечным  терпением  ожидает
удобного момента.
     К счастью,  отряд Совы уже закончил свой пир,  пламя костра снова
притухло,  темнота  вокруг  него  погустела.  Но  разговор не смолкал.
Мальчики,  подражая  старым  воинам,  продолжали  похваляться   своими
подвигами,  рассказывали, кто из них первым напал на моих разведчиков,
кто кого повалил,  кто больше всех  мог  гордиться  хитростью  лисицы,
свирепостью  волка,  быстротой оленя.  Я их хорошо видел,  и мне снова
хотелось смеяться.  Один Прыгающая Сова  молчал,  но  молчал  с  таким
гордым видом,  что мне на мгновение стало его жаль:  будет ли он таким
же гордым через час?
     Наконец пришло мое время.  Сдерживая дыхание, я медленно-медленно
вполз в кусты можжевельника.  Это было не  очень  приятно,  но  иголки
кусали слабее, чем комары.
     У костра ничего не заметили. Никто даже не пошевелился, когда под
моим  локтем треснула ветка.  А в моих ушах этот треск прозвучал,  как
удар грома.  Зато вздрогнул один из пленных,  лежавший ближе  всех  ко
мне,  и,  должен  признать,  на  этот  раз  он  проявил  куда  большую
сообразительность,  чем во время поражения  в  ущелье.  Он,  наверное,
догадался, что ветка треснула под ногой или рукой друга, и, делая вид,
что отгоняет комаров,  немного  передвинулся  в  мою  сторону.  Теперь
достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться ножом его связанных за
спиной рук.  Однако я ждал, пока у мальчиков, сидящих у костра, головы
начнут опускаться на грудь, а жар костра ослабнет.
     Наконец я протянул руку  с  ножом  и  легко  разрезал  путы.  Нож
остался в освобожденных руках моего ути. Я пополз назад.
     Когда я вернулся под сосну,  отряд был готов к нападению. Я повел
группу, которая должна была нападать от берега озера.
     Верьте мне:  прекрасное  это  было  мгновение,  когда  с  военным
кличем,  полетевшим  над  лесом,  озером и ущельем,  с поднятыми вверх
копьями и томагавками мы бросились  на  сонный,  ничего  не  ожидавший
отряд Совы!
     Бой был тяжелый,  и мы с Совой потом еще добрый месяц по  всякому
случаю вспоминали его.  Закончился он перед рассветом,  и только после
восхода  солнца  мой  отряд  выловил  последних  врагов  -   беглецов,
скрывшихся  в  лесу.  Сладкой  была  победа,  хотя  во время утреннего
купания - уже общего для победителей и побежденных - следы  от  ударов
томагавков и копий жгли больше, чем укусы ста тысяч комаров.
     Самым же лучшим было утреннее жаркое из кроликов,  которых в нашу
честь наловили побежденные.
     За нашу победу нас хвалил Овасес и даже Танто, хотя и на этот раз
он остался неумолимым и не рассказал ни слова из подслушанного ночного
совета воинов. Но это была только маленькая тучка на ясном небе славы,
в  лучах  которой я ходил целых два дня после возвращения в лагерь.  К
исходу двух дней меня ждало еще большее счастье.
     В конце  второго  дня,  когда  в  селении  уже разжигали вечерние
костры, чтобы зажарить убитого Сломанным Ножом оленя, к Месту Большого
Костра примчался один из молодых воинов нашего рода. Я сразу узнал его
- это был Желтый Мокасин.  Он был весь покрыт  красновато-серой  пылью
большой  равнины.  Он  вел  за  собой  неоседланного коня.  Мы,  самые
младшие,  сразу окружили воина,  с любопытством разглядывая коней.  Он
же,  вместо  того  чтобы  спросить  кого-нибудь  из  взрослых  воинов,
обратился прямо к нам:
     - Я  Желтый  Мокасин.  Меня  прислал  сюда Высокий Орел,  чтобы я
отыскал его младшего сына.
     Сердце у  меня  сильно  забилось.  Я  вышел из круга мальчиков и,
подняв руку вверх, воскликнул:
     - Я ути, сын Высокого Орла. С чем прислал мой отец великого воина
Желтого Мокасина?
     Я был маленьким мальчиком,  но мои слова,  наверное,  понравились
прибывшему. Он улыбнулся и слегка наклонился ко мне.
     - Желтый Мокасин,  не жалея своего коня,  мчался к лагерю Молодых
Волков весь день  и  всю  ночь,  чтобы  передать  сыну  Высокого  Орла
отцовский подарок.
     И тут,  в этот счастливый миг,  он бросил повод коня мне в  руки!
Это был мой конь! Мой первый конь!
     Желтый Мокасин уже отъехал к шатру Овасеса,  а я  все  еще  стоял
неподвижно,   держа  повод  коня  в  руке  и  едва  сдерживая  желание
засмеяться или заплакать  и  закричать  от  радости.  Стоявшие  вокруг
сверстники тоже замерли в восторженном изумлении.
     Мой конь! Это был обыкновенный индейский мустанг. Ничего в нем не
было  красивого,  ничего  такого,  что могло бы восхитить человеческий
глаз красотой линий и очертаний.  Но для меня это был самый прекрасный
конь в мире.  Он мне казался не конем,  а птицей, самым лучшим из всех
коней,  каких я когда-либо видел. Правда, он не был слишком красив. Он
низко  опустил  большую,  тяжелую  голову и спокойно стоял на коротких
сильных ногах с немного вывернутыми внутрь коленями.  Но каждый знаток
индейских   коней   сумел   бы   его   оценить.  Под  длинной  шерстью
вырисовывались  сильные  мышцы  выносливого  бегуна,   широкая   грудь
говорила  о  равномерности  дыхания,  длинное  туловище  -  о приятном
волнистом галопе.
     Конечно, мы позабыли о наших кострах.  Я повел коня к речке, а за
мной все ути,  больше увлеченные,  чем завидующие,  шли помочь  купать
его.  Ведь  они  знали,  что,  хотя отец подарил его мне,  я никому не
откажу,  если кто-нибудь из них захочет испытать моего  коня.  Мустанг
был  спокойный  и добродушный.  Он стоял в воде и тихо ржал,  когда мы
массировали его мягкими веточками вербы.  У него  были  большие  умные
глаза  и  мягкие  ноздри.  Я  прижимался  к  ним лицом так нежно,  как
когда-то прижимался щекой к материнской руке. Это был наш конь!
     Когда он обсох,  мы начали его украшать,  вплетая в гриву и хвост
самые красивые перья,  какие только имели.  И  вскоре  конь  наш  стал
красивее коней всех воинов из лагеря Молодых Волков и больше напоминал
верхового коня какого-нибудь великого вождя,  чем  единственного  коня
многих маленьких ути.
     Мы быстро проверили,  что он  умеет.  Отец  постарался  дать  нам
умного друга.  Конь был хорошо объезжен,  нам не стоило никакого труда
сесть на него.  По свисту он ложился на землю,  потом снова по  свисту
поднимался,  менял  шаг  и направление по едва ощутимому прикосновению
руки.  Галоп у него был плавный и длинный,  а на его спине легко могли
поместиться даже три знаменитых всадника из селения Молодых Волков.
     Как раз заходило солнце,  когда я на украшенном коне,  окруженный
сверстниками,  подъехал в сиянии красных и желтых лучей к шатру Танто,
чтобы поделиться с братом своей гордостью и радостью.
     Танто внимательно осмотрел коня,  одобрительно кивая головой, сел
на него и,  меняя ход от шага до галопа, проехал вокруг Места Большого
Костра  и  осадил его на полном скаку так,  что копыта мелькнули прямо
над нашими головами.
     Танто улыбался.
     - Хороший конь,  - сказал он.  - Береги его и будешь иметь друга,
который сумеет тебя уберечь.
     Он на минуту скрылся в шатре,  вынес волчью шкуру  и  стремена  и
набросил их на спину моего коня.
     О, как же я был богат!
     - Прими этот подарок,  - сказал Танто, - от своего брата, и пусть
поможет тебе Великий Дух в твоей молодой  жизни.  Завтра,  прежде  чем
солнце  поднимется  над  верхушками деревьев,  - он показал на буки на
востоке,  - приходи ко мне,  а твой конь пусть пасется вместе с конями
воинов.

     Задолго до  назначенного  времени  я  был у брата.  Из нескольких
шатров поднимался в небо тонкими и прямыми  столбиками  дым,  обильная
роса  и сползающий к реке туман обещали ясную погоду.  Со стороны леса
доносился гомон птиц. Мягкий ветерок пах живицей и лесными травами.
     Я был счастлив.  Добр был ко мне месяц Ягод. Я победил над озером
около Красного каньона.  Меня похвалили Овасес и Танто.  Отец  прислал
чудесного коня,  а сегодня впервые мой старший брат берет меня с собой
в чащу.
     Ожидая брата,  я,  как молодой пес, бегал вокруг типи, размахивая
от радости руками, и кричал об охоте, на которую я отправляюсь. Ничего
не видя вокруг, я наскочил на воина Черную Руку, который возвращался с
ночной охоты и нес на плечах дикую козу.  Я наскочил на него так,  что
едва  не  сбил  его с ног,  и сразу убедился в том,  что у Черной Руки
очень тяжелая рука.  Было больно, но ни воину, ни мне это не испортило
настроения.
     Черная Рука даже засмеялся:
     - Великий ты охотник,  ути. Но все же я бы тебе посоветовал взять
с собой оружие. Звери возвращаются сейчас с ночной охоты в логовища, и
что ты будешь делать, если встретишь одинокого волка?
     - Я не испугаюсь,  Черная Рука.  А кроме того, со мной идет в лес
Танто,   мой  брат.  А  он  слишком  великий  охотник,  чтобы  бояться
мугикоонса.
     - Танто - храбрый юноша, - признал Черная Рука. - Но и величайший
охотник не знает всего,  и  величайший  охотник  не  учится  на  своих
ошибках.  Ибо  каждая большая ошибка может быть его последней ошибкой.
Кто ошибется, будет плясать Танец Смерти на северном небе, - указал он
на  серую полосу горизонта.  - Встретиться бы нам там как можно позже,
Молодой Волк.
     Черная Рука ушел,  бормоча еще что-то про себя,  а я, конечно же,
не  поверил  его  словам.  Слишком  прекрасен  был  этот  день,  чтобы
прислушиваться к благоразумным советам. Я продолжал бегать вокруг типи
брата,  напевая песенку обо всем,  что случилось в  последние  дни,  о
дороге через чащу, победоносной битве и предстоящей охоте.
     Вид Танто немного разочаровал меня:  у брата,  кроме томагавка  и
охотничьего ножа,  никакого оружия не было,  а мне он дал только мешок
из козьей шкуры.  Из того,  что он не взял никаких припасов,  я сделал
вывод,  что  большого  похода не будет и мы отправимся очень недалеко.
Мне не полагалось ни о чем спрашивать,  хотя любопытство  мучило  меня
нестерпимо,  но,  когда селение скрылось за деревьями, Танто заговорил
сам:
     - Я нашел пчел. Мы идем за медом для моего брата и его друзей.
     Теперь разочарование сменилось радостью.
     Я, правда,  мечтал о большой охоте на оленя,  белую козу или даже
на медведя,  но,  с другой стороны,  ничего лучше,  чем темные соты  с
медом,  нельзя было и пожелать. Поэтому я быстро примирился с тем, что
сегодня еще не буду охотиться вместе с Танто как  великий  охотник,  и
только  глотал слюнки,  думая о вкусе меда,  который ждал нас в лесной
борти.
     И лишь  один  раз  меня  проняла дрожь - когда я вспомнил,  какой
"вкус" имеют жала лесного народца, защищающего свой мед.
     Думая об  этом,  я шел вслед за братом,  внимательно осматриваясь
вокруг.  Наконец я нашел то,  что искал:  куст кванони, густо покрытый
темными продолговатыми ягодами.
     Танто сел на землю,  я же начал рвать ягоды.  Когда я  достаточно
собрал  их,  мы  оба  натерли  тело резко пахнущим красным соком ягод,
который защищает от пчел лучше, чем дым можжевельника.
     Мы шли  тропинкой  на  север  и возле старой сосны,  сломленной и
сожженной молнией,  свернули на восток,  в густой, не очень высокий, с
молодыми зарослями лес.
     Здесь уже нужно было идти осторожнее,  чем по тропинке.  Ведь  мы
вошли  в  страну  братьев хищников,  которые,  хотя солнце уже взошло,
могли возвращаться с охоты в свои логова.  Нужно было  не  ступать  на
сухие веточки и листья, следить за тем, чтобы не зацепить тонкий ствол
молодого деревца,  идти против  ветра,  чтобы  сразу  заметить  зверя,
прежде чем он нас почует.
     По тому,  как  брат  осматривался  вокруг,  я   понял,   что   мы
приближаемся к цели.  Мы миновали ручей,  который бесшумно вился среди
обросших мхом камней, потом кусты с ягодами и рощу тесно переплетенных
между  собой грабов.  Когда мы вошли в нее,  внезапно послышался треск
сломанной ветки.  Танто схватил меня за руку и стиснул ее так,  что  я
чуть не крикнул. И тут же я услышал разъяренное гудение пчелиного роя,
какое-то тихое ворчание и громкое чмоканье.
     Брат быстро понял, кто нас опередил. Держа меня за руку, он начал
отступать.  Но как раз в этот момент и я заметил около невысокого дуба
бурого медведя с сотами в лапах.
     И по сей  день  я  со  стыдом  вспоминаю,  что  я  потерял  тогда
рассудок,  забыл  осторожность  и,  вырвав  свою  руку  из руки Танто,
бросился бежать вслепую.  Испуганные глаза плохо видят. Я споткнулся о
сухой корень и растянулся во весь рост со страшным криком. За спиной я
услышал  короткое  злое  рычание  медведя.  Это  был  враг   людей   -
медведь-отшельник, уже и так раздраженный пчелами.
     Брат поднял меня с земли,  и мы помчались к высоким деревьям.  За
нами трещали ветки под лапами медведя. Мы хорошо знали, что даже самый
быстрый бег не спасет нас и,  если мы не успеем взобраться на  высокое
дерево,  то  будем плясать сегодня Танец Смерти на северном небе.  Это
был короткий,  но смертельный бег. К счастью, Танто удалось схватиться
за  нижнюю ветку большого граба.  Он молниеносно вскарабкался на нее и
подал мне руку.  Я слышал за собой сопение медведя.  Я что-то  кричал.
Брат  подхватил  меня и подтянул вверх,  как рыбак маленькую плотвицу.
Едва я схватился за ветку,  как почувствовал,  что кто-то бьет меня по
ноге, срывает мокасин: медведь лез за нами. Он остановился лишь тогда,
когда тонкие ветки начали под ним прогибаться.  Он рычал, скалил клыки
и пытался трясти ветки, на которых мы сидели.
     Это был  старый  отшельник  со  множеством   шрамов   на   шкуре,
разорванным ухом и свирепыми, налитыми кровью глазками.
     Я вскарабкался как мог высоко и дрожал,  судорожно  вцепившись  в
ветку.  Но к Танто уже вернулось спокойствие. Он отломил большую ветку
и начал стегать ею по носу медведя.
     Дерзость Танто придала мне отваги. Я тоже начал бросать в медведя
мелкие ветки и кричать:
     - О мокве,  медведь,  мохнатый брат!  Иди отсюда,  не то мы убьем
тебя,  и дух твой должен будет лазить по деревьям,  как рыжая белка. А
это же стыд для такого война, как ты!
     Закричал и Танто:
     - О  мокве,  медведь,  злой  брат!  В  моем шатре есть одна шкура
больше и чернее твоей.  Но наступают зимние холода,  и  я  ищу  вторую
шкуру. И если ты хочешь сберечь свой мех, иди и оставь нас в покое!
     Медведь, убедившись, что не достанет нас, медленно слез с дерева.
Я в упоении выкрикивал попеременно похвалы,  угрозы и ругательства, но
вскоре умолк.  Хитрый враг  начал  сначала  вырывать  корни,  а  потом
пытался  повалить  дерево,  напирая  на  него  всей тушей.  Танто,  не
переставая,  ругал медведя и бросал в него ветками.  Дерево  качалось,
хотя ствол у него был толстый.
     Наконец медведю  надоели  напрасные  усилия.  Он   прорычал   еще
несколько раз все ленивее и тише,  опустился на четыре лапы,  зевнул и
медленно пошел в чащу молодых грабов.  Мы прислушивались в напряженном
молчании.  Треск  ломающихся веток затихал вдали.  Танто рассмеялся и,
когда в  лесу  снова  воцарилась  спокойная  тишина  жаркого  полудня,
бесшумно соскользнул на землю, а я последовал за ним.
     Но не успели мы сделать  и  пяти  шагов,  как  с  противоположной
стороны,  откуда  мы  перед  этим пришли,  выскочил тот же медведь.  К
счастью, Танто увидел его сразу. Я закричал, колени у меня ослабели, я
был  уверен,  что  уже ничто меня не спасет.  Но брат сумел подбросить
меня на ветку и сам, как птица, взметнулся из-под самых зубов зверя. Я
совсем утратил мужество.  Вспоминая предостережение Черной Руки о том,
что первая ошибка  охотника  может  стать  его  последней  ошибкой,  я
потерял  веру в спасение,  даже веру в предусмотрительность и мудрость
своего брата.
     А у  него  даже  глаза  побелели  от  ярости;  он  метнул сначала
томагавк,  потом нож.  Но рукоятка томагавка зацепилась за ветку, и он
не  попал  в  цель.  А  нож,  вместо того чтобы ударить в самую пасть,
поднятую к нам,  только скользнул по клыкам,  калеча  губы,  и  пробил
переднюю лапу.
     Поднялась целая буря - отшельник бесился, его рычание разносилось
над лесом, как раскаты августовских громов. Молодые деревца, вырванные
с корнем,  летели во все стороны, земля, подбрасываемая вверх могучими
лапами,  долетала  до  нас,  засыпала  глаза и рот.  Маленький камешек
угодил мне прямо в верхнюю губу, и я ощутил во рту вкус крови.
     Лес вокруг замер. Кроме треска деревьев, ломаемых бурым братом, и
его рычания ничего не было слышно.  Маленькая трясогузка, севшая около
меня на ветку, так оцепенела от страха, что я мог бы взять ее рукой.
     Подножие нашего дерева выглядело так,  будто здесь вели  бой  сто
воинов.  В  зеленом  мху  виднелись черные пятна ободранного дерна,  в
воздух все еще летели ветки,  комья земли и клочья  медвежьей  шерсти,
вырванной  им  самим в бешеной ярости.  Даже Танто замолк и смотрел на
отшельника глазами, больше напоминавшими мои, - глаза испуганного ути,
а не взрослого охотника.
     Тени деревьев вновь начали ложиться  косо.  Не  знаю,  не  помню,
сколько  времени  могло  пройти  с  тех  пор,  как мы снова залезли на
дерево.  Стиснутые на ветках пальцы деревенели, перед глазами мелькали
темные пятна.
     Внезапно я ожил:  Танто,  выпрямившись и приложив  руки  ко  рту,
издал высокий и громкий крик. Медведь замолчал и, подняв морду кверху,
начал недоверчиво нюхать воздух,  еще на минуту лег у подножия  нашего
дерева, зализывая раненую лапу и принюхиваясь.
     Тут услышал и я что-то вроде далекого  фырканья  коней  и  топота
копыт по мягкому грунту. Танто снова начал кричать.
     А медведь,  по-видимому,  учуял,  что  ему  угрожает   опасность,
вскочил и быстрой рысцой скрылся в лесной чаще.
     Нас спасли Овасес и Большое Крыло.  Никто из них не промолвил  ни
слова,  но Танто,  рассказывая о том,  что произошло, опустил голову и
смотрел в землю так  же,  как  это  делал  я,  когда  мне  приходилось
признаваться в какой-нибудь мальчишеской глупости.
     Мы возвращались в селение следом за Овасесом. Когда мы уже шли по
тропинке,  ведущей  к  лагерю,  и  когда  ко  мне  вернулась  вся  моя
храбрость, я промолвил непринужденным тоном:
     - Я  считаю,  брат,  что даже величайший охотник не знает всего и
величайший охотник не  учится  на  собственных  ошибках,  иначе  можно
сделать  такую  ошибку,  которую  уже  не исправишь,  и придется тогда
плясать Танец Смерти на северном небе.  Почему ты не взял с собой лук,
разумный брат?
     Но на этот раз мудрость Черной Руки обернулась  против  меня.  Не
вовремя  я  повторил его слова.  Рука у Танто была еще тяжелее,  чем у
Овасеса и Черной Руки: всыпал он мне действительно по-братски.
     Итак, я  узнал  другую  истину:  над  чужими  ошибками не следует
смеяться.
     Но, разумеется, с тех пор ни я, ни Танто не ходили в лес без лука
и острых стрел в колчане.



                     Среди чащи леса слышу поступь зверя,
                     В вышине я вижу гусей вереницы.
                     На путях подводных -
                     Стаи быстрой рыбы,
                     Что, как стрелы лука,
                     В глубине мелькают.
                     О, великий выйдет из меня охотник,
                     Стрелы мои будут смерть нести и  гибель.
                                               (Из охотничьих песен)

     В этот вечер я долго не мог заснуть. О нашем приключении я не все
рассказал  даже  Прыгающей Сове,  но каким-то чудом многие знали о нем
больше, чем этого хотелось бы Танто и мне.
     Дошло уже  до  того,  что  я  подрался с одним ути из рода Оленя,
который начал петь песенку о двух великих охотниках,  поймавших в чаще
леса  свой собственный страх.  Поэтому сначала мне не давал уснуть еще
свежий стыд,  потом же из каждого сна на меня  надвигалась  изрыгающая
огонь и дым пасть медведя, а в голове гудело от его рычания.
     Но вдруг я вскочил на ноги,  потому что,  хотя я и широко  открыл
глаза,  рычание не смолкало.  Сердце у меня замерло,  и только немного
погодя я понял, что это отзвук далекой грозы.
     Я приоткрыл  шкуру  у входа в шатер.  Гром затих,  и только синие
молнии дрожали и  метались  по  небу,  будто  крылья  птицы,  подбитой
стрелой  охотника.  Гроза  обходила  нас  стороной.  Над  черной чащей
мчались стаи туч,  словно стаи духов,  словно пенистая волна водопада.
Над  селением  веял быстрый чистый ветер.  Я успокоился и почувствовал
большую усталость...  Молнии еще сверкали над чащей,  но  это  зрелище
казалось уже таким тихим и спокойным, как полет лебедя.
     Возвращаясь обратно,  я внезапно услышал,  что у самого  входа  в
шатер кто-то скулит. Это был Тауга. Я сначала обрадовался: ведь он три
дня пропадал в лесу. В этом, правда, ничего удивительного не было, так
как мы летом никогда не кормим собак, и они сами для себя охотятся, но
всегда приятно снова увидеть собаку-друга.  Однако, когда я наклонился
к  нему,  вся  радость моя прошла.  Нос у пса был сухой и горячий.  Он
тяжело дышал и весь дрожал.
     - Что с тобой, Тауга? - крикнул я.
     Он даже не поднял головы.  Он попытался встать, когда я опустился
возле  него на колени и поднял его большую голову,  но передние лапы у
него сразу подломились,  и он снова упал на землю,  беспомощно  скуля,
как маленький голодный щенок.
     Никого близко не было, и я просто расплакался. Мой Тауга, большой
грозный пес, от которого бежали седые волки, скулил, как слепой щенок.
А ведь мы всегда боялись болезней больше,  чем самых страшных  зверей.
Болезни посылали злые духи, питающиеся падалью и гнилой водой болот.
     Не вытирая  слез,  я  побежал  в  шатер,  вынес  волчью  шкуру  и
разостлал  около  пса.  Его  живот  был  весь  в сухих листьях и хвое.
Вероятно,  ослабев от болезни, Тауга долго полз, стараясь добраться до
шатра  своего  хозяина.  Я  перекатил  собаку  на  шкуру,  подтянул  к
догорающему костру и подбросил в него свежих можжевеловых  веток,  дым
которых  приносит здоровье.  А потом?  Потом я решился на самый смелый
для маленького ути поступок: пойти к колдуну, к Горькой Ягоде.
     Никто из нас еще не был у него.  Независимо от того,  жил ли он у
нас или в селении над озером,  мы всегда  со  страхом  обходили  шатер
колдуна.  Даже воины неохотно подходили к его типи,  зная, что Горькая
Ягода в любую минуту,  когда  только  захочет,  может  превратиться  в
волка,  змею  или  исчезнуть  с глаз,  как рассеянный ветром туман над
озером.
     Я шел к его шатру,  а ноги у меня подгибались от страха.  Сколько
раз я хотел повернуть назад,  но перед моими  глазами  возникал  образ
друга и приказывал мне идти вперед, наперекор собственному страху.
     Весь лагерь спал.  Ночь снова была тихой,  луна зашла.  Я впервые
стоял так близко около входа в шатер Горькой Ягоды,  что мог коснуться
рукой шкуры  у  входа.  В  ночной  темноте  при  неясном  свете  звезд
нарисованные   на   шкуре  изображения  то  ли  зверей,  то  ли  людей
протягивали ко мне когти и пасти.  Из клюва птицы-грозы,  висевшей над
входом,  в меня летели молнии. Над моей головой наклонились повешенные
у входа копья.  Надетые на них медвежьи черепа,  наполненные древесной
трухой, зияли пустыми глазницами.
     Нет, я не мог решиться коснуться шкуры  и  уже  хотел  отступить,
когда  она  внезапно  открылась  и передо мной,  сверкая белками глаз,
возник Горькая Ягода.  Я  вскрикнул.  Он  же  наклонился,  внимательно
посмотрел на меня и наконец сказал:
     - Я ждал тебя, мой сын.
     Я не   мог   промолвить   ни   слова,   глубже   вздохнуть,  даже
шевельнуться. Мне хотелось убежать, но все во мне замерло.
     Горькая Ягода кивнул головой.
     Откуда он знал о моем присутствии?
     - Я знал,  что ты придешь, - повторил он и умолк, будто бы ожидая
моих слов.
     Я пересилил себя и прошептал:
     - Мой Тауга, мой Тауга...
     - Знаю!   -  Горькая  Ягода  выпрямился  надо  мной,  страшный  и
огромный. - Знаю, твой Тауга болен.
     Я снова расплакался.
     - Отец,  - промолвил я,  - отец... Не допусти, отец, чтобы вечный
мрак окутал его.
     - Иди в свой шатер и жди меня. Я отгоню от него Духа смерти.
     Когда он скрылся в типи,  я побежал назад,  к собаке,  и быстроту
моим ногам придавали и страх перед Горькой Ягодой,  и радость  оттого,
что он выслушал мою просьбу.
     Тауга все еще лежал на боку.  Из его раскрытой  пасти  свешивался
язык.  Я  опустился  возле  него  на  колени  и быстро и сбивчиво стал
рассказывать ему, что все будет хорошо, что мы еще вместе будем бегать
в лес на охоту, выслеживать оленя, волка и серого медведя.
     Но Тауга ничего не слышал и дышал все чаще и  слабее...  Хотя  он
был одной из самых чутких собак в лагере,  он даже не вздрогнул, когда
колдун наклонился над ним.
     Горькая Ягода  начал  его  ощупывать,  посмотрел  глаза,  раскрыл
пасть,  внимательно осмотрел  язык,  надавил  на  живот.  Когда  Тауга
застонал  от нажима его тяжелых рук,  колдун кивнул головой и зашептал
что-то про себя.  Не смея  шевельнуться,  я  смотрел  с  благоговейным
страхом,  как  Горькая  Ягода  насыпал  на  ладонь  несколько  щепоток
принесенного с собой зелья,  растер его в порошок,  а потом завернул в
тоненький  плоский  ломтик мяса,  свернув его валиком.  Затем он начал
печь мясо над костром,  мурлыча песенку на незнакомом мне языке. Когда
мясо  скорчилось  на  огне,  вокруг  распространился странный и резкий
запах, Горькая Ягода прервал свою песенку, всунул мясной шарик в пасть
Тауги и крепко придержал ее, пока пес не проглотил мясо.
     Наконец он отгреб огонь  на  другое  место  и  положил  Таугу  на
горячую золу.
     Проходили долгие минуты,  оба мы сидели неподвижно. И вдруг Тауга
перестал скулить, дыхание его стало спокойнее, и он заснул.
     Колдун встал и положил руку мне на плечо:
     - Ты  должен,  сын  мой,  накормить  его  завтра свежей кроличьей
печенкой.
     - Май-оо. Хорошо, - ответил я.

     После ночной  грозы  утро было чистым,  как вода горного ручейка.
Добрые духи содействовали мне.  Не было ветра - легко будет подойти  к
кроличьим  норам.  Прыгающая  Сова  хотел  сопровождать меня,  но я не
согласился:  я знал,  что я,  только я могу спасти  моего  друга,  что
только  мной  добытая  кроличья  печенка  принесет  ему здоровье.  Так
говорил Горькая Ягода.
     Больше всего  кроличьих нор находилось у подножия Скалы Прыгающей
Козы. Поэтому я пошел туда, взяв лук и пять острых стрел.
     С первыми лучами солнца я уже был у этой скалы.
     Я перешел через два ручья с холодной как  лед  водой  и  очутился
перед склоном.  Здесь я остановился,  положил лук и стрелы на землю и,
повернувшись лицом в сторону большой чащи,  начал молиться Нана-бошо -
Духу лесов и покровителю животных:
     - О Нана-бошо!  Позволь мне убить в твоей стране белого  кролика,
выпусти  на мою тропу одного маленького зверька!  Он мне нужен,  чтобы
спасти большого и умного пса - моего друга Таугу.  Будь добр ко мне, о
великий Нана-бошо!  Направь мои шаги на путь кролика,  направь кролика
на путь моей стрелы!
     Однако не скоро услышал Дух лесов мои слова.
     Солнце поднималось все выше,  а я все еще беспомощно бродил между
каменными  глыбами.  Я замирал неподвижно на долгие минуты,  обшаривая
глазами даже самый маленький кусочек большого склона  Скалы  Прыгающей
Козы,  непрестанно  повторяя  в  душе молитвы Нана-бошо.  Однако время
проходило напрасно. И что хуже всего, поднялся легкий ветерок, и я был
вынужден обойти склон,  чтобы оказаться с подветренной стороны.  Я уже
утратил  надежду,  считая,  что  для  Нана-бошо  ценнее  жизнь  одного
трусливого кролика,  чем моего храброго Тауги. Но как раз тогда, когда
сомнения овладевали мной,  внезапно на расстоянии двух полетов  стрелы
от меня из-за высокой каменной глыбы выскочил кролик, огляделся как-то
бессмысленно,  будто был пьян от солнечного света, и медленно поскакал
к ближайшему кусту, спрятавшись в его тени.
     Мне пришлось подходить к нему по широкой дуге,  чтобы  все  время
быть  с  подветренной  стороны.  К  счастью,  и  солнце светило с моей
стороны, благоприятствуя мне и слепя глаза кролику.
     Я припал  к  земле  и  начал  подкрадываться,  медленно  двигаясь
вперед.  Не приподнимался, хотя острые камни ранили мне грудь и локти.
Я  знал,  что  могу  выиграть только выносливостью,  и хотя каждый шаг
тянулся бесконечно долго,  хотя я боялся,  что  кролик  убежит  из-под
куста  и  спрячется в своей норе,  спешить мне было нельзя,  пока я не
приближусь на расстояние  верного  выстрела.  Наконец  я  добрался  до
низкого куста можжевельника,  закрывавшего меня от кролика,  осторожно
поднялся, стал на одно колено и натянул лук.
     И в  это  же  самое  мгновение  кролик бешеным прыжком бросился в
сторону,  но сделал это на какую-то долю секунды позже.  А я на ту  же
долю секунды обомлел. Ведь я не предвидел, что, кроме меня, на кролика
охотится еще кто-то другой.
     Темный ком  упал  на серую спину зверька.  Я остолбенело смотрел,
как  огромный  горный  орел,  впившись  когтями  в  бока  пронзительно
кричащего  кролика,  широкими  взмахами  крыльев  поднимает вверх свою
добычу.
     Мой лук  был натянут,  стрела на тетиве.  Еще один взмах крыльев,
второй,  третий...  и тетива моего лука  зазвенела.  Раньше  чем  орел
поднялся  на безопасную высоту,  за ним полетела стрела.  Задыхаясь от
возбуждения и неожиданной радости, я увидел, как стрела догнала орла и
впилась  под  правое  крыло.  Большая птица затрепетала крыльями,  еще
немного,  последними усилиями поднялась вверх,  но  уже  через  минуту
начала медленно падать на распростертых крыльях.
     Я подбежал к орлу. Он был еще жив и готовился к борьбе, взъерошив
перья.  Его  правое  крыло беспомощно свисало,  но он изо всех сил бил
другим и целился в меня клювом и яростно шипел.  А  был  он  величиной
почти с меня. Я сначала попятился от него, он же, бесстрашный, грозный
и разъяренный,  наступал.  Мне нужно было остерегаться:  одним  ударом
огромного клюва он мог разбить кость руки. Я взялся за томагавк.
     Борьба была недолгой.  Из когтей мертвой птицы я вырвал кролика -
его  не нужно было даже добивать - и забросил за спину двойную добычу.
Орел был очень тяжел.  Крылья свисали по  бокам,  хвост  волочился  по
земле. Вид у нас, наверное, был такой, будто большая птица, держа меня
в когтях,  направляет мои шаги.  Когда я увидел нашу общую тень, я был
поражен: она напоминала фигуры, вырезанные на нашем тотемном столбе, -
тень огромного человека-птицы.
     День был  жаркий,  и  я  с  трудом  дотащился  до лагеря.  Но мне
придавали силы радость и гордость от неожиданной победы.  Но в  то  же
время  где-то в глубине души таилось сожаление,  что такого большого и
грозного воина,  как этот орел,  настигла стрела маленького  мальчика,
который  не  имеет никаких заслуг.  Перед глазами у меня все еще стоял
образ  раненой  птицы,  боровшейся   до   последнего   мгновения,   не
складывавшей крыльев, не прятавшей под них голову.
     Однако я обо всем забыл,  когда при входе в лагерь меня  радостно
встретили друзья. Они выбежали мне навстречу, крича и смеясь. Я увидел
их круглые от удивления и зависти глаза.  Конечно,  по обычаю взрослых
воинов,  возвращавшихся с охоты, я не обращал внимания на детский визг
маленьких ути, которые еще ни разу не убивали горного орла.
     Я шел прямо к шатру Овасеса.
     Крик мальчишек вызвал старого воина из шатра.  Я положил птицу  к
его  ногам.  Он наклонился над орлом,  начал внимательно рассматривать
его крылья и,  только когда увидел мою  стрелу,  обернулся  ко  мне  и
минуту внимательно смотрел на меня. Все замолчали. Он же извлек стрелу
из туловища птицы и, вручая ее мне, сказал:
     - Ути, ты совершил первый мужской подвиг. Иди покорми своего пса,
как приказывал Горькая Ягода, а потом приходи ко мне.
     Тауга чувствовал себя лучше.  Горькая Ягода был великим колдуном.
Я забыл о том,  что совершил свой  первый  мужской  подвиг  и,  увидев
Таугу,  поднявшегося  при виде меня на ноги,  чуть не разревелся,  как
девочка.  Пес, приветствуя меня повизгиванием, шел ко мне, пошатываясь
на ослабевших ногах. Я вернул его на место. Смеясь и рассказывая ему о
своей охоте, я быстро выпотрошил кролика и вынул печень.
     Тауга набросился  на  нее,  как  здоровый голодный пес.  И похоже
было, что уже ничего не угрожало его здоровью.
     День был  прекрасен,  мир  был  прекрасен,  меня ждала награда от
Овасеса.  Я шел к его шатру, стараясь не смотреть по сторонам и скрыть
радость,  разгоравшуюся  во  мне  все  больше,  как  костер  из сухого
можжевельника.
     Овасес ждал меня у входа в шатер. Он приветливо взял меня за руку
и ввел внутрь.
     Я был здесь впервые и с благоговением осматривался вокруг.  Шатер
был полон медвежьих,  волчьих и  оленьих  черепов,  красивого  старого
оружия,  томагавков  с  резьбой  на рукоятках,  луков,  почерневших от
давности, украшенных перьями копий, блестящих шкур, чародейских знаков
для защиты от злых духов.
     Учитель указал мне на одну из  медвежьих  шкур.  Я  сел.  Сам  он
устроился  напротив  меня,  подмостив себе под спину шкуры,  чтоб было
помягче,  и раскурил маленькую трубочку.  Потом он поднял руку в  знак
того, что я могу начинать свой рассказ.
     Воины ценят  свои  слова.  Поэтому  я   не   подчинился   приказу
немедленно  и не начал болтать языком,  как девушки,  возвращающиеся с
речки.  Закрыв глаза,  я припоминал,  как я подкрадывался  к  кролику,
неожиданное нападение орла, полет моей стрелы.
     И только после этого я заговорил,  но начал с восхваления,  как и
надлежит  гостю  в  типи  Овасеса,  его собственных великих охотничьих
подвигов:  о черепах убитых им животных,  о его славной борьбе с серым
медведем,  его  мудрости  учителя.  Старик слушал внимательно,  закрыв
глаза,  неподвижно,  молча;  могло показаться даже, что он спит. Но из
его  трубочки поднимался непрерывно небольшими клубами дым.  Он поднял
веки лишь тогда,  когда я начал рассказывать,  как я увидел кролика на
склоне  Скалы  Прыгающей Козы,  и с этой минуты не сводил с меня глаз,
хотя мои слова и застревали иногда у меня в  горле.  Если  бы  даже  я
захотел что-нибудь прибавить, или преувеличить, или дать понять, что я
не на кролика охотился, а на орла, то я не смог бы этого сделать. Я не
в  силах  был  отвести  глаза  от  черных  блестящих зрачков Овасеса и
говорил все тише,  слова текли  все  медленнее.  Когда  я  кончил,  то
почувствовал себя слабым и утомленным, как после долгой дороги без еды
и питья - весь мой великий мужской подвиг казался мне сейчас  мелочью,
не стоящей внимания.  Но Овасес встал,  и на его лице я увидел редкого
гостя - улыбку.  Он наклонился ко мне,  положил руку на  мое  плечо  и
радостным голосом сказал:
     - Мои глаза  счастливы,  что  могут  смотреть  на  храброго  сына
Леоо-карко-оно-ма - Высокого Орла.
     Мое сердце пело победную песню.
     - Мой отец, - ответил я гордо, - происходит из рода Текумсе.
     - Текумсе,  - кивнул головой Овасес, - был великим вождем. Он был
величайшим из вождей нашего племени. Как и Понтиак, он водил воинов на
победоносные битвы,  охотников - на большие охоты, собирал стариков на
мудрые советы.  Его голоса слушались все племена,  и, пока он был жив,
тень поражения не падала  на  тропы  воинов,  а  счастье  было  гостем
каждого  рода.  Когда  он  погиб,  в  каждом типи пели по нем траурные
песни.
     И тут  Овасес,  который  никогда  без  нужды не ускорял шага,  не
кривил губ и не повышал голоса, вдруг выпрямился и стиснул кулаки. Его
голос загремел, как эхо надвигающейся грозы.
     - Текумсе,  деда твоего отца,  убили белые. Они пригласили его на
большой  совет,  чтобы выкурить с ним "трубку мира",  а он вместо слов
мира встретил смерть.  Его тело они не позволили похоронить  в  Долине
Смерти,  чтобы  дух  великого  вождя  не нашел дороги в Страну Вечного
Покоя.
     Я не  смел  отозваться даже шепотом.  Наконец воин умолк,  тяжело
дыша, сел против меня и сказал усталым голосом:
     - Я всегда с гордостью смотрел на твоего отца.  Сегодня впервые я
так смотрю на тебя.  Для наших племен настали дни  без  солнца.  Белых
больше,  чем  листьев в чаще.  Они сильнее нас.  Сильнее всех племен и
родов.  Но каждый мальчик,  вступающий на тропу мужчины,  - это  новая
капля  крови  в  наших жилах.  Ты это сделал сегодня.  Пусть твои ноги
никогда не сойдут с тропы воинов.
     Еще никто и никогда не говорил мне таких слов.  Я должен был быть
счастлив. Однако счастливым я не был.

     В этот день мне не хотелось слышать ничьих голосов,  даже  голоса
Прыгающей   Совы,  даже  лая  Тауги.  Я  убежал  из  селения  к  Скале
Безмолвного Воина.  Взобрался на нее, сел на высоком уступе над водной
глубиной  и  смотрел  на чащу,  на склоненные северным ветром верхушки
деревьев. Это была моя чаща, мой друг и мой дом.
     Когда-то по ее тропам ходил дед моего отца,  Великий Текумсе.  От
звука его голоса серые медведи съеживались,  как маленькие  щенята,  и
бледнели самые грозные враги.  Как погиб Текумсе? Я видел перед своими
глазами   пробитого   стрелой   большого   орла,   поднявшего    вверх
окровавленный  клюв  и не склонившего головы перед ударом.  Слезы жгли
мне глаза.  Северный ветер гнал низкие черные  тучи,  солнце  село  за
лесом.
     В полной темноте я услышал  где-то  невдалеке  уханье  сыча.  Его
криком  мы  с Совой часто пользовались как условным знаком.  Я слез со
скалы, и из темноты ко мне выбежал мой друг.
     - Почему мой брат носит печаль в сердце?  - горячо зашептал Сова.
- Или Сова перестал быть тебе другом?
     Я не  сумел  держать  себя,  как  мужчина:  горячо обнял его.  Он
удивленно замолчал. Я же объяснял быстро и сбивчиво:
     - Нет,  Сова.  Ты для меня то же, что для орла воздушный простор.
Уши мои всегда открыты,  когда ты говоришь со мной,  Сова.  Но сегодня
солнце  для меня не светит.  Хотя я убил большого орла,  я не чувствую
радости. Мне грустно, Сова.
     Друг, помолчав  немного,  мягко  снял  мои руки со своих плеч.  Я
увидел, что он улыбнулся.
     - Овасес  в  награду разрешил нам поехать сегодня ночью на рыбную
ловлю. Оставь свою грусть.
     Рассказать ли ему про Текумсе?  Нет.  Пусть хотя бы его мыслей не
омрачает горечь и гнев,  бессильные, как руки маленьких детей. Поэтому
я только кивнул головой и побежал за ним.
     Но ведь весенний дождь, девичий плач и мальчишеская грусть короче
полета  ласточки.  Когда  мы добежали до берега реки,  где лежали наши
каноэ,  я уже смеялся и хвастался своей утренней победой.  Сова принес
наши луки, стрелы и небольшой запас еды. Можно было сразу отправляться
в путь.  Овасес разрешил  даже  взять  его  собственное  каноэ,  и  мы
столкнули его в спокойное прибрежное течение.
     Мы плыли по течению,  быстро работая веслами и держась внутренней
стороны излучины реки. Здесь нужно было быть особенно осторожными, так
как быстрое течение могло снести нас  к  противоположному  берегу,  на
острые  скалы.  Поэтому  гребли  мы  упорно и молча,  пока не миновали
излучину и пока лодка не начала разрезать своим носом спокойную  гладь
вновь широко разлившейся реки.
     Высокий лес подходил здесь к самым берегам.  Мы  проплывали  мимо
протоптанных в густой траве и кустарнике тропинок к водопоям. В ночной
тишине  мы  слышали  иногда  в  прибрежных  зарослях  шум  пробегающих
животных.
     Наши весла бесшумно погружались в воду,  и поэтому нетрудно  было
различить совсем рядом лисьи шаги, немного более слышный и быстрый бег
волка или тяжелый топот копыт лося.  Сразу же за одним из поворотов мы
натолкнулись на целое семейство "прачек" - маленьких смешных зверьков,
которые каждый кусочек своей пищи тщательно полощут в воде,  перед тем
как съесть. Их всполошил наш громкий смех.
     Мы плыли долго,  старательно минуя водовороты и камни,  торчавшие
из воды, будто огромные грибы, покрытые мхом. Речка посветлела, звезды
вышли из-за туч,  северный ветер уже давно повернул на юг.  До цели  -
Озера  Белой  Выдры  -  мы  добрались,  когда  восточная  сторона неба
прояснилась, засветилась, как голубые глаза моей матери.
     Когда взошло солнце,  в воде заблестели искры,  и их было больше,
чем звезд на августовском небе.  Мы  ждали  этой  минуты,  потому  что
восход солнца - это самое лучшее время для лова. Мы поплыли к песчаным
мелям, где под ранним солнцем греются жирные большие щуки.
     Вдруг Сова  бросил  весло  и  схватил  лук.  Я  проследил  за его
взглядом:  по берегу  шла  на  водопой  семья  оленей.  Впереди  шагал
большой,  как  прибрежная  скала,  рогатый  бык,  солнце  зажгло белые
огоньки на его рогах.  Он шагал,  топая копытами,  не заботясь о шуме,
который поднимал,  гордый, как великий вождь. За ним шла лань, а рядом
с  ней  семенил  на  дрожащих,  худых,  слабеньких  ножках   маленький
олененок.
     Я схватил Сову за руку и прошептал:
     - Положи лук.
     - Что?
     - Положи лук, говорю тебе.
     Олень остановился и посмотрел в нашу сторону.  Он стал так, чтобы
закрыть своим телом лань и олененка.
     - Положи лук, - повторил я.
     Сова внимательно посмотрел на меня,  потом пожал плечами и бросил
лук на дно лодки.
     Мы отплывали все дальше.  Олень наклонил голову к воде,  олененок
мeкнул - будто засмеялась маленькая девочка.
     - Для  выстрела  было слишком далеко,  - сказал я равнодушно,  но
Сова,  сердитый за то,  что я не дал ему испытать силу его лука,  даже
головы не повернул.
     Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, когда мы приплыли к
первой  мели.  Но  только  тень  нашей  лодки  упала на стаю рыб,  она
сорвалась с места так быстро,  что вода вокруг закипела.  Мы  подплыли
неосторожно, как дети. Нужно было возвращаться на глубину.
     Вода постепенно успокаивалась.  Проходили долгие минуты ожидания,
пока  теплый  солнечный свет снова привлек рыб на мель.  Их серебряные
спины блестели под водой, как лезвия ножей.
     Как только успокоенные щуки снова неподвижно замерли,  мы легкими
ударами весла начали подгонять лодку к мели так,  чтобы тень  на  этот
раз не коснулась рыб. Наконец мы приблизились на расстояние выстрела.
     У меня  не  было  особого  желания   ловить   рыбу.   Зато   Сова
свирепствовал.  Каждая  его  стрела  всплывала на поверхность вместе с
нанизанной на нее рыбой.  Когда пришло время возвращаться,  дно  лодки
было сплошь покрыто большими и жирными щуками. На этот раз у Совы была
счастливая рука.

     Шатер, где жили мы с Совой,  был слишком мал,  чтобы устраивать в
нем пир. Поэтому перед сумерками мы разожгли за шатром большой костер,
вокруг которого собрались самые младшие Волки  лагеря.  Запах  жареной
рыбы  привлек  к костру не только Молодых Волков,  но и собак со всего
лагеря.
     Мы жарили  рыбу  на  медленном  огне,  нанизав  ее  на  прутья из
орешника или на стрелы, а Прыгающая Сова рассказывал о дороге к озеру,
об оленях на водопое,  хвастался своим уловом.  В конце концов он имел
на это право, потому что редко кому из молодых ребят удавалось поймать
на озере Белой Выдры столько крупной рыбы.
     Меня расспрашивали про орла.  Но мне и теперь не хотелось слагать
об  этом  песню или просто рассказывать.  Я выбрал себе большую жирную
щуку и молча наслаждался вкусной едой.
     Из-за верхушек сосен вышел узкий серп луны,  когда над всем нашим
селением внезапно загремели бубны.  Мы вскочили на  ноги.  Звуки  были
торжественные:  низкое басистое гудение,  которое мы услышали,  обычно
предвещало начало каких-либо празднеств или охотничьих военных танцев.
Конечно, никто не думал о рыбе. Половину моей щуки получил Тауга, а мы
побежали к Месту Большого Костра.
     Костер уже  пылал.  Около  него  на  круглом камне лежал огромный
охотничий барабан.  Его приносили только тогда,  когда  Горькая  Ягода
должен был плясать в честь Великих Духов.
     Вокруг костра стояли все воины селения в самых нарядных одеждах -
с султанами из орлиных и совиных перьев, в куртках и штанах с вышитыми
на них родовыми тотемными знаками. Мы, маленькие мальчики, стали за их
спинами и, дрожа от нетерпения, ожидали минуты, когда появится Горькая
Ягода, грозный и таинственный. Воины пели Песню Перьев:

                     О великие воины,
                     Слушайте голос орлиных перьев,
                     Поющих о мужестве.
                     Слушайте голос орлиных перьев,
                     Поющих о полете большой птицы.
                     Слушайте, как поет перо совы,
                     И пусть ваша поступь будет легка
                     И неслышна, как ее полет.
                     О воины,
                     Слушайте Песню Перьев.

     Песня, начатая  низкими и тихими голосами,  поднималась все выше,
звучала все сильнее. Мы слушали песню о перьях орла и совы, ласточки и
диких гусей, лебедей и ястребов.
     Когда песня  смолкла,  в  наступившей  тишине   послышался   крик
охотящегося орла, и в круг воинов вбежал колдун Горькая Ягода. На этот
раз он был с ног до головы  покрыт  птичьими  перьями.  Вместе  с  его
первым шагом коротко загремели бубны и рожки и тут же умолкли.
     Когда я  увидел  Горькую  Ягоду,  сердце  у   меня   забилось   и
остановилось дыхание:  к плечам Горькой Ягоды были прикреплены большие
крылья убитого мной орла.  В голове моей промелькнула  мысль,  еще  не
смелая,  но  уже  полная  надежды.  Не мне одному пришла она в голову,
потому что и Прыгающая Сова,  увидев крылья на плечах колдуна, схватил
меня за руку и крепко пожал ее.  Но мы не обменялись ни единым словом.
Ни один мужчина не должен говорить вслух о своих надеждах, пока они не
сбудутся.
     Мы протиснулись к первому кругу воинов.  Прямо около нас пробегал
Горькая  Ягода,  кружа  вокруг  костра,  как исполинская птица.  Снова
наступила тишина,  слышен был только свист перьев  на  плечах  Горькой
Ягоды, его частое дыхание и треск горящих веток в костре.
     Наконец, будто поднимаясь на крыльях,  колдун вскочил на огромный
барабан,  к которому подбежало восемь воинов. Они начали левыми руками
поворачивать барабан,  а  правыми  отбивать  такт  танцующему  на  нем
колдуну.   Я  стиснул  руки  на  груди:  Горькая  Ягода  плясал  Танец
Охотящегося Орла.  Он то медленно парил на распростертых  крыльях,  то
быстро кружился.  А то,  сложив крылья, быстро падал на колени, чтобы,
спустя минуту,  снова подняться  быстрым  прыжком  и  снова  описывать
широкие круги, как это делают большие горные орлы.
     Удары барабана все усиливались, а то вдруг замирали на мгновение,
чтобы раздаться с новой силой. Ритм становился все быстрее и быстрее и
тут к нему присоединился пронзительный звук рожка.
     Из круга воинов выскочил помощник Горькой Ягоды, Голубая Птица. Я
схватил Сову за руку,  и мы переглянулись.  У Голубой Птицы ниже колен
были  привязаны  кроличьи лапы,  а вдоль лица,  возле ушей,  с султана
свешивались два пучка кроличьих ушей.
     Итак, это был Танец Орла, охотящегося на кролика.
     Горькая Ягода продолжал кружиться на большом барабане,  его  ноги
двигались  все  быстрее.  Звуки  рожков  пронзали  ночь.  Пламя костра
поднималось все выше...
     И вот  в  одно  мгновение  "орел"  -  Горькая Ягода - бросился на
"кролика" - Голубую Птицу.  И...  я понял,  что моя надежда  сбудется,
потому  что  как  раз  в  этот момент из круга воинов вылетела длинная
тупая стрела и вонзилась между перьями колдуна. Орел-колдун упал.
     Наступила великая  тишина.  Только  далекое  эхо  донесло  до нас
гудение барабана.  Никто не смел  шевельнуться,  никто  не  смел  даже
вздохнуть. Казалось, что и красные языки пламени замерли неподвижно. А
когда пронзительный свист рожка вновь прервал  тишину  и  вновь  ожили
бубны, колдун поднялся, повернулся лицом к луне и вскинул вверх руки с
криком:
     - Сат-Ок!
     - Са-а-ат-О-о-ок! Са-ат-О-ок!
     Все повторили крик колдуна.
     Это имя впервые пронеслось над селением, поляной, рекой и лесом.
     Колдун закружился  в  последний  раз.  А  потом  подбежал ко мне,
схватил меня за руку и вытащил на середину круга.
     - Сат-Ок!  Сат-Ок!  Сат-Ок!  -  все  быстрее  кричали воины,  все
пронзительнее свистели рожки, все громче били бубны.
     Меня охватила  радость  и гордость - великий колдун Горькая Ягода
своим танцем рассказал всему селению историю моей победы над  орлом  и
дал  мне  имя.  Отныне меня звали Сат-Ок - Длинное Перо.  Уже никто не
назовет меня ути - малыш.
     У меня есть имя!
     И я начал плясать танец победы и радости.
     И только когда у меня остановилось дыхание, когда после одного из
прыжков я упал на  колено  и  мне  тяжело  было  подняться,  а  кто-то
наклонился надо мной и помог мне встать,  - только тогда я увидел, что
в кругу воинов,  впервые выкликавших мое имя,  находился Высокий Орел,
мой отец, внук великого Текумсе.



                     Маниту, Маниту, Маниту,
                     Я слабый, ты сильный.
                     Я покорен тебе.
                     Маниту, Маниту, Маниту,
                     Приди мне на помощь.
                                       (Из военных песен)

     Через два дня,  после того как я получил имя, в час, когда солнце
стояло на самой высшей точке своего пути,  а мы, Молодые Волки, только
что закончили свое ежедневное учение  у  Овасеса,  до  нас  долетел  с
пригорка трехкратный крик суслика.  Это часовой лагеря подал знак, что
приближается чужой всадник.  А уже через минуту по тропинке  застучали
конские  копыта.  По  раскраске и убору коня мы узнали,  что прибывший
принадлежит к одному из южных родов нашего племени.  Конь  остановился
около  нашей  группки,  вздымая копытами клубы пыли,  а всадник тяжело
сполз с его хребта.  Он  поднял  в  знак  приветствия  правую  руку  и
приблизился к нам. Мы ждали, когда он заговорит.
     - Проводите меня к вождю,  Молодые Волки,  - произнес он охрипшим
голосом. - Я хочу видеть Высокого Орла.
     Я выступил вперед.
     - Высокий  Орел  здесь.  Я  его  сын.  Иди  за мной.  - И я повел
пришельца к шатру Овасеса,  где всегда останавливался  отец  во  время
пребывания в лагере.
     Шедший за мной молодой воин тяжело  дышал,  он  весь  был  покрыт
толстым слоем пыли, губы его запеклись и потрескались, он шел какой-то
деревянной походкой. Видно, он долго, очень долго ехал верхом. Он даже
шатался и только перед входом в шатер расправил плечи.
     Это был  мужчина  лет  тридцати,  высокий  и  худой.  В  волосах,
связанных на макушке пучком,  торчало два совиных пера.  По обнаженной
груди и плечам стекали узенькие ручейки пота,  прорезав  в  слое  пыли
канавки с темными берегами.
     Сколько дней провел он в седле? Что его гнало?
     Отец сидел  в  типи  Овасеса  вместе  с  хозяином и Танто.  Когда
приехавший воин вошел,  отец,  видя,  что тот еле держится  на  ногах,
сейчас же указал ему место рядом с собой и дал зажженную трубку. Гость
жадно затянулся,  хотел что-то сказать,  но голос у него  сорвался.  Я
стоял у входа неподвижно, молча и молил духов, чтобы меня не прогнали.
     Лица взрослых оставались неподвижными,  но я ясно видел,  что они
обеспокоены внезапным посещением.  Овасес щурил глаза и качал головой,
а это было признаком тревоги.
     - Какие вести принес? - спросил отец у воина.
     Тот поднял голову:
     - Род Танов вынужден был вернуться к главному лагерю племени.  На
земли  Танов  вступил  Вап-нап-ао  с  отрядом  вооруженных  белых   из
Королевской Конной.
     Итак, я снова услышал имя  Вап-нап-ао  и  снова  его  произносили
приглушенным и полным ненависти голосом. Что же означало это имя?
     Прибывший продолжал:
     - Вап-нап-ао  направляется  в  сторону  главного лагеря и несет с
собой бумагу,  приказывающую нашему племени идти  в  резервацию.  Наши
разведчики  видели Вап-нап-ао уже возле дома Толстого Купца,  где люди
из Королевской Конной обычно разбивают свои лагеря.
     Отец встал.
     - Иди поешь и отдохни,  - сказал он гостю из рода Танов,  а затем
приказал  брату:  -  Позови Горькую Ягоду.  Пусть соберет всех к Месту
Большого Костра.
     Через несколько   минут  звук  большого  барабана  начал  сзывать
обитателей лагеря на совет.  Такого тревожного ритма мы еще не  знали.
Это,  наверное, были грозные призывы, потому что на этот раз воины шли
на совет не шагом,  горделивым и полным достоинства,  а бежали, как на
звук  военной  тревоги.  Даже  спутанные кони,  которые паслись вокруг
шатров, начали беспокойно топтаться, прядать ушами и раздувать ноздри.
     Вместе с другими мальчиками мы уселись на определенном расстоянии
от Большого Костра - нам не разрешалось не только принимать участие  в
совете, но и прислушиваться к нему. Мы сидели и молча смотрели на круг
старших.
     Сначала долго  говорил  посланец  из рода Танов,  по имени Рваный
Ремень,  затем отец, а за ним Большое Крыло. Кто-то из младших крикнул
что-то пронзительным голосом,  но мы не разобрали его слов.  Мы только
увидели,  как несколько других младших  воинов  после  этого  возгласа
подняли вверх ножи.  Потом снова говорил отец.  Молодые воины склонили
головы.
     Уже взошла луна, загорелся костер, а совет все еще продолжался. Я
сидел,  прижавшись к Сове.  Вечер не был  холодным,  но  мы  накрылись
шкурой медведя:  нас пробирала дрожь,  как от морозного ветра. Наконец
раздался свист орлиного рожка,  сзывавшего молодежь. Совет закончился.
Мы приблизились к стоявшим неподвижно воинам, и отец сказал нам:
     - Слушайте внимательно мои слова,  Молодые Волки.  В нашу чащу, в
наши  прерии  пришел  белый  человек со своими воинами.  Чужой человек
хочет отобрать у нас лес и равнины и хочет,  чтобы мы  пошли  в  такой
лес,  который  называется  резервацией  и откуда нельзя выйти,  как из
западни.  Но наше племя - свободное племя шеванезов и таким останется.
Белых  слишком  много,  чтобы  с ними бороться.  Они имеют такую силу,
какой у нас нет. У них есть такое оружие, какого у нас не знают. Но мы
должны  их  задержать  и запутать свои следы.  Вы вернетесь к главному
лагерю и вместе с женщинами и детьми пойдете к Земле Соленых Скал. Вас
поведет Овасес. Воины останутся со мной. Вы выступите перед рассветом.
Я кончил.
     Мы, подростки, немногое поняли из слов отца. Мы впервые услышали,
что существует лес,  где невозможно жить,  лес -  западня,  а  не  дом
свободных племен. Мы этого не понимали, не знали, что это значит, - ни
Сова,  ни я,  ни другие мальчики.  О белых людях мы слышали только то,
что пелось в песнях о битвах наших отцов и дедов,  то, что рассказывал
Овасес о чужих,  незнакомых и грозных врагах. Я должен был любой ценой
сегодня  же вечером поговорить с братом Танто.  Он,  наверное,  сможет
многое мне объяснить.  Ведь он был  в  шатре  Овасеса,  когда  впервые
прозвучало имя Вап-нап-ао.  Он,  наверное,  понимает, чем грозит чужое
слово "резервация",  и сможет объяснить, почему наше большое и сильное
племя,  где столько храбрых воинов,  не может начать борьбу с племенем
белых людей.  Мы еще знали, что белые люди редко заходят в нашу чащу и
что происходят они из племени, которое называется Королевская Конная.
     Я должен был поговорить с братом.  Мы с Прыгающей Совой упаковали
как можно быстрее наши вьюки и побежали к шатру Танто.
     К счастью, он был один. Когда я подошел к нему, он улыбнулся. Это
придало мне смелости.
     - Танто, брат мой, - попросил я, - расскажи мне и Сове, кто такой
Вап-нап-ао,  почему мы не можем бороться с белыми, почему они загоняют
нас в запертый лес,  кто такие белые?  Танто,  два дня  тому  назад  я
получил имя. Расскажи нам все это, чтобы мы не были подобны младенцам,
для которых мир не больше материнской груди.
     Брат в  первое  мгновение  ужаснулся,  буркнул  что-то вроде:  не
время, надо собирать шатры. Но в конце концов согласился.
     Не желая,  чтобы  нас застали в шатре живущие вместе с ним другие
молодые воины,  Танто повел нас к реке,  туда,  где она огибает  Скалу
Безмолвного Воина.
     Была уже глубокая ночь.  Волны переливались в  блеске  луны,  как
рыбья чешуя. Издалека доносился вой волка-одиночки.
     Танто стал говорить:
     - За много поколений до того, как родился дед нашего отца Великий
Текумсе,  наши племена населяли всю землю, где мы живем, которую белые
называют  Америкой,  - от моря до моря,  от северных снегов до больших
гор на юге.
     Ни одно  из  наших  племен  не  испытывало недостатка в лесах для
охоты,  тропах  для  кочевья,  широких  равнинах,  где  паслись  стада
бизонов. Когда одно племя сталкивалось с другим, когда они боролись за
места для охоты,  борьба была без лжи и предательства. И потому, когда
прибыли  на  нашу  землю  первые  белые  люди,  мы  не встретили их ни
стрелами, ни томагавками.
     Но им понравилась наша земля.  Белых прибывало с каждым разом все
больше и больше.  Они начали строить свои селения, отбирать у нас леса
и    равнины.   Став   сильными,   они   перестали   быть   тихими   и
доброжелательными,  начали убивать нас  без  милосердия.  У  них  было
оружие,  которого  мы  не  знали.  Их  могущество все возрастало.  Они
использовали старые раздоры между племенами,  натравливали одно  племя
на другое,  а потом убивали победителей.  Убивали каждого встреченного
индейца. Для них был хорош только мертвый индеец. За смерть каждого из
хозяев нашей земли они платили своим воинам большую награду.  Когда мы
защищались,  против нас выступало их войско и уничтожало племена  так,
как  уничтожает  стая волков оленьи стада зимой.  Уже тогда,  во время
Великого  Текумсе,  они  были  в   тысячу   раз   сильнее   нас.   Под
предводительством  Текумсе  наши  племена  пошли  на последнюю большую
битву с белыми  -  и  проиграли.  А  Текумсе  погиб,  когда  пошел  на
переговоры с вождями белых о спасении уцелевших женщин и детей.  С тех
пор мы стали такими слабыми,  что белые даже перестали нас убивать. Но
им все мало было нашей земли,  наших лесов.  Они выбрали самые плохие,
самые бедные зверем леса,  самые  бедные  рыбой  реки  и  выделили  их
свободным племенам,  не спрашивая,  хотят ли они там жить, прокормятся
ли они там.  Они назвали эти места резервациями и сгоняют  в  них  все
племена,  все свободные роды, какие еще не вымерли. В этих резервациях
голодно,  болезни белых косят  индейцев,  маленькие  мальчики  умирают
раньше,  чем  смогут получить имя.  А воины Королевской Конной гонят в
резервации тех,  кто еще на свободе,  гонят, как зверей в западню, под
власть Кен-Маниту - Духа смерти.
     Танто на минуту умолк,  но мы не отозвались ни  словом.  В  речке
плеснулась рыба. Зашумели крылья большой совы.
     Танто продолжал:
     - Мы  последнее из свободных племен.  Людям из Королевской Конной
не удалось загнать нас в резервацию.  С тех  пор  как  наш  отец  стал
вождем  - а этому больше лет,  чем нам с тобой,  - его призывают белые
вожди  присягнуть  им  в  покорности  и  пойти  со  своим  племенем  в
резервацию.  Но  отец  сказал,  что  он родился свободным и свободными
рождены его род и его племя.  И с  тех  пор  нас  преследуют  люди  из
Королевской Конной.  Мы слишком маленькое племя, чтобы посылать против
нас большое войско.  Но они выслеживают  нас  непрерывно.  Иногда  нам
удается на несколько лет избежать погони,  исчезнуть в чаще,  скрыться
от глаз белых вождей.  Некоторые белые  охотники  и  некоторые  купцы,
такие,  как  Толстый  Купец,  -  наши  друзья и не доносят Королевской
Конной о наших лагерях и селениях. Но мы все время должны менять места
наших селений, чтобы запутать следы.
     И вот теперь они опять напали на наш след.  Их ведет  Вап-нап-ао.
Его послал король белых людей, живущий за большой соленой водой, А сам
Вап-нап-ао,  Белая Змея,  - маленький вождь из Королевской Конной.  Он
уже  раз  охотился за нами,  когда я был двухлетним ути.  Но тогда его
настигла стрела Большого Крыла, и мы думали, что он погиб. Нам удалось
запутать след.  И,  с тех пор как ты родился,  племя жило спокойно.  А
теперь Вап-нап-ао снова возвратился.  И снова мы  должны  выступить  в
дорогу...

     Когда небо  на востоке посветлело,  а последние звезды угасли над
лесом, мы двинулись в путь. Все наши пожитки были уложены на сделанные
из  шестов  волокуши,  один конец которых укреплялся на спине коня,  а
другой волочился по земле.  Даже собаки тянули  маленькие  волокуши  -
поход должен был быть спешным.
     Засыпав костры,  мы один за другим двинулись вслед за Овасесом  к
главному лагерю.



                     Придите, о духи, из далеких долин,
                     Придите и укажите мне новый путь.
                     Придите, о духи, ибо ветер шепчет о смерти,
                     И каждый лист мне шепчет о ней.
                     Придите, о духи, и укажите мне
                     Солнечный путь в Страну Великого Покоя.
                                                     (Песня Смерти)

     Мы шли  уже  второй  день  поспешным  маршем через чащу,  изредка
останавливаясь только для еды.  А ночлеги,  хотя и  начинались  поздно
ночью,  заканчивались  задолго  до  рассвета.  По  утрам  мы все яснее
слышали с разных сторон далекие звуки бубнов,  сзывавших  роды  нашего
племени в Долину Стремительного Потока. Мы были близко от этой долины.
     Перейдя границу леса, мы увидели скалистые горные отроги. Большие
скалы нависали низко, протягивая к нам серые каменные кулаки. Тропинка
начала виться вверх широкими зигзагами, и наконец около полудня, когда
солнце уже стало больно печь натруженные плечи и слепить глаза,  перед
нами открылась узкая  горловина  скалистого  ущелья.  Здесь  начинался
каньон, который вел к Стремительному Потоку.
     Казалось, что какой-то воин-великан расколол  томагавком  в  этом
месте скалу пополам, и возникла глубокая мрачная щель. Мы вошли в нее,
как в Страну Теней. Каменные стены по бокам все росли и росли. Сначала
они были высотой с нас,  потом - как взрослый воин,  а через несколько
сотен шагов поднялись так, что едва видна была вверху узенькая полоска
неба.  Здесь  царили холод и тьма,  со стен стекала вода,  собираясь в
маленькое озерцо.  Наконец между двумя  скалистыми  стенами  забрезжил
свет долины.  Она была с полмили шириной.  Посередине протекала речка,
питая своей влагой буйные луга по обоим  берегам.  Долина  тянулась  с
севера на юг,  и в окружающих ее скалах, казалось, не было и трещинки.
Только прямо перед нами,  на противоположном берегу реки,  из  широкой
щели вырывался большой поток света. Там пролегала дорога в долину, где
должны были собраться все роды нашего племени.
     Брод находился несколько выше по реке. В это время года вода едва
достигала брюха лошади.  Мы перешли речку легко и  вышли  на  огромный
луг.  Затем  вошли  в  другой  каньон.  Поток  справа  и  стена  слева
продолжали бежать на юг.  Только после часа марша мы подошли к  такому
месту,  где  каньон повернул на восток,  а стена скал слева неожиданно
оборвалась, образуя острый угол с другой, которая тянулась на север.
     Мы остановились  на  краю  поляны.  За ней начинался лес с такими
густыми кронами деревьев, что у подножий их царила вечная тьма.
     На этой поляне,  перед лесом, находилось главное стойбище племени
шеванезов.

     На следующий  день  вечером  прибыли  воины  во  главе  с  отцом.
Поскольку  Королевская Конная еще не выступила в поход,  отец и воины,
выйдя  из  лагеря  Молодых   Волков,   пошли   по   большой   дуге   в
противоположном  главному  стойбищу направлении.  Они хотели как можно
дальше отвести преследователей от  главного  лагеря.  И  только  вчера
вечером  повернули к нам,  не оставляя за собой следов,  чтобы собрать
побольше воинов и либо вступить в бой,  либо месяцами водить врагов по
ложному следу.
     Вождя с воинами не  приветствовали  на  этот  раз  ни  радостными
песнями,  ни танцами.  Все держались обособленно - отдельно воины, уже
раскрашенные в военные цвета,  отдельно женщины  и  дети,  собравшиеся
возле табуна вьючных лошадей,  отдельно мы,  Молодые Волки. Овасес еще
не разрешил нам повидаться со своими матерями.  Все стойбище  молчало.
Свернуты были яркие типи женщин, даже маленькие дети играли молча.
     Вскоре после возвращения отца и воинов на лагерную  поляну  вышел
Горькая  Ягода  и из цветного песка насыпал на земле изображения фигур
белых людей,  покрывая их шаманскими знаками и  соединяя  между  собой
знаком Вап-нап-ао - Белой Змеи.
     Все шеванезы окружили его плотным кольцом.  В первых рядах стояли
раскрашенные  для  военных  танцев  воины.  За  их  спинами столпилась
молодежь,  женщины - многие с заплаканными глазами, - маленькие дети и
немощные старики.
     Когда из круга воинов выступил мой отец,  Горькая Ягода в  полной
тишине  то  с  криком  орла,  то с шипением Змеи начал вокруг фигур из
цветного песка свой танец.  Я еще не видел  такого  танца.  Колдун  то
притаивался,  то  бросался  вперед прыжками куницы.  Сначала он трижды
обошел фигуры вокруг,  потом бросился на них, лихорадочными движениями
сгреб  песок и разбросал его пригоршнями на все четыре стороны.  Затем
обратился к отцу высоким, не своим, почти женским, голосом:
     - Веди  воинов  против белых.  Пусть начинают борьбу.  Духи наших
отцов и духи отцов наших  отцов  говорят  мне,  что  они  помогут  вам
победить.
     Но мой отец молчал.  Я хорошо видел его лицо,  и мне  показалось,
хотя после слов Горькой Ягоды у него даже бровь не дрогнула, что в его
глазах вспыхнул огонь страшного гнева.
     Горькая Ягода  снова  сделал  шаг  в  сторону  отца и опять начал
повторять:
     - Веди  своих  воинов  против  белых...  Духи наших отцов и отцов
наших отцов...
     И тут произошло то, чего никто не мог ожидать.
     Отец поднял руку и прервал  колдуна.  Этого  не  бывало  никогда.
Почему  отец  сделал так и сделал как раз тогда,  когда устами колдуна
духи призывали  начать  победоносную  борьбу?  Вряд  ли  кто  понимал.
Шеренга воинов неспокойно задвигалась.
     Отец же сказал:
     - Нет, Горькая Ягода, не на победу ты посылаешь нас. Совет воинов
решил иначе. Мы не выйдем на открытый бой. Не духи нам помогут, а сила
собственных рук и хитрость лисицы. - Тут мне послышалось, что в голосе
отца прозвучала более веселая нотка.  - А если хочешь идти  туда,  где
ждет   нас  опасность  борьбы,  то  утешишь  наши  сердца:  твои  руки
пригодятся нам так же, как и твое колдовство и беседы с духами.
     Мне стало  страшно.  Кажется,  оторопели  и  другие,  так  как  в
наступившей тишине не слышно было даже человеческого дыхания.  Впервые
главный вождь племени выступил против голоса духов,  что вещали устами
колдуна.  А ведь Горькая Ягода - хозяин жизни и  смерти  -  мог  одной
своей мыслью, одним движением руки послать на него удар молнии. Велик,
видно, был гнев отца из-за того, что духи промолвили устами колдуна не
то, что решил совет воинов. Они стали друг против друга, отец и шаман,
молча глядя друг другу в глаза.
     Мой страх  сменился гневом - я в любой момент готов был броситься
на помощь отцу, даже против духов и молний. Ведь у меня уже было имя!
     Но Горькая Ягода отступил перед волей отца.  Он поднял вверх руку
и сказал:
     - Ты обладаешь хитростью лисицы,  мудростью совы и силой медведя.
Будет так, о вождь, как прикажешь.
     Отец с усмешкой склонил голову.  Сейчас,  в военное время,  совет
воинов и он решали все.  Они сейчас имели голос,  более  сильный,  чем
духи, и мудрость, большую, чем у духов.
     Горькая Ягода медленно отошел за круг воинов.
     Тогда по знаку отца был зажжен Большой Костер. Яркое пламя быстро
взвилось  вверх  и  осветило  обнаженные  до  пояса   фигуры   воинов,
заблестело  на  лезвиях  ножей  и томагавков,  отразилось в глазах.  У
костра  стал  отец.  Его  султан  из  перьев,  почти  касаясь   земли,
покачивался.  На висках блестели тонко отточенные рога бизона.  Грудь,
раскрашенная поперечными желтыми и красными полосами,  пламенела,  как
огонь.  Он снова поднял руку,  и на этот знак отозвались бубны, рожки,
сопилки.  Их медленный сначала ритм вовлекал воинов  в  широкий  круг.
Начинался военный танец.
     Вот воины выступают в поход, идя долгим и далеким маршем, вот они
подкрадываются  к  лагерю  врагов,  вот  притаились,  натягивают луки,
держат наготове копья и  томагавки.  Потом  все  замирают  в  ожидании
приказа  вождя,  а когда над долиной проносится страшный военный клич,
бубны,  рожкя и сопилки звучат в бешеном ритме,  а воины  бросаются  в
атаку,   и   начинается  бой.  Боевой  клич  тревожит  покой  звезд  и
раскатывается сильнее грома между скалистыми стенами долины.
     Из группы  женщин  выходит  старейшая  женщина  племени и заводит
военную песню,  прославляя в ней отвагу и подвиги своих сыновей. После
каждой строфы песни круг танцующих воинов,  куда уже протиснулись даже
мы,  мальчики,  задерживается,  и все мы возносим вверх руки и  трижды
кричим:
     - О  Маниту!  Тингав-сусима!  Тингав-сусима!   Тингав-сусима!   О
Маниту! Помоги победить! Помоги победить! Помоги победить!
     И вновь начинается танец, стремительный, как смертельная битва, и
вновь  заводит  песню  старая  индианка,  песню о мужественных воинах,
которые, храбро сражались, а теперь отдыхают в Стране Вечного Покоя.
     Уже светало,  когда  пламя  костра  погасло и закончились танцы и
пение.  В полном молчании воины,  разделившись на два отряда - пеший и
конный, ушли в темноту каньона, исчезли в нем бесшумно, как духи ночи.

     Ранним утром длинная вереница вьючных лошадей двинулась на север.
Среди нас уже не была ни одного воина, только мы, Молодые Волки, имели
оружие и были единственной защитой стариков, женщин и детей.
     Перед тем как выступить в дорогу,  Овасес сказал нам,  что отныне
мы  можем видеться и говорить с родными.  Это разрешение подействовало
на  нас,  как  искра,  упавшая  на  голую  кожу.  Все  сразу  захотели
разъехаться   вдоль   похода,   найти  своих  матерей,  которые  вчера
приветствовали нас издалека жестами, взглядами и улыбками.
     Нам хотелось коснуться их рук и вблизи услышать их голос, ощутить
их  ладони  на  своих  волосах.  Но  нас  сдержала  легкая  улыбка   и
насмешливый  взгляд  старого  воина.  Поэтому в первой половине дня мы
разрешили сначала разъехаться вдоль похода  самым  младшим.  И  только
когда они возвратились, мы галопом ринулись вперед.
     Я знал,  что мать находится где-то в голове похода.  Я так погнал
коня, что он несколько раз споткнулся на всем скаку. Послышались хохот
и насмешки девушек.  Однако матери я не нашел.  Но ведь утром я хорошо
видел  ее  высокую  фигуру  в  головной  группе  похода.  Сконфуженный
насмешками девушек,  я еще раз обогнал весь караван,  который вел один
из стариков,  огромный и сгорбленный.  Он ехал на небольшой лошадке, и
его ноги почти касались земли.  Вслед за стариком ехали двое других  -
глухой  Большой  Глаз  из рода Танов и знаменитый когда-то воин Черный
Медведь.  В борьбе с медведем  уже  на  пороге  глубокой  старости  он
потерял левую руку по локоть.
     За ними шли  вьючные  лошади  со  свернутыми  шатрами.  А  дальше
растянулся  караван  женщин,  детей,  молодых девушек.  Вьючные лошади
ступали медленно,  неся тюки,  на которых сидели,  покачиваясь в  такт
лошадиным шагам, прирученные детьми сороки, галки и вороны.
     Вот проезжает маленькая девочка из нашего рода,  держа  на  руках
двух  бобров.  На плече ее старшей сестры,  идущей рядом,  сидит рыжая
белка,  прикрывшись  пушистым  хвостом.  Несколько  позади  вышагивает
четырехлетний малыш,  и даже у меня,  Молодого Волка,  который получил
имя,  он вызывает небольшую зависть,  так как малыш ведет  на  длинном
ремне  в  несколько раз большего,  чем он сам,  бурого медведя.  Зверь
шагает с ленивой важностью, покачиваясь, как ствол дерева на спокойной
речной волне.
     А вот приближается большая группа женщин,  и наконец я вижу, вижу
светлое лицо и косы цвета золота,  встречаю взгляд глаз,  голубых, как
небо в северной стороне. Это мать!
     Я помчался  к  ней и осадил коня так резко,  что несколько женщин
вскрикнули от страха или гнева,  а мой конь,  встав на дыбы,  чуть  не
опрокинулся  на  спину.  Но еще до того,  как он опустился на передние
ноги, я спрыгнул и подбежал к матери, протягивавшей ко мне руки.
     Очень красивой  была  моя  мать,  жена  знаменитого вождя племени
шеванезов. Светловолосая и светлокожая - ведь звали ее Белой Тучкой, -
высокая  и  стройная  в  своем  платье из тонкой оленьей кожи,  богато
вышитом знаками и цветами племени, с золотыми браслетами на украшенных
бахромой рукавах.
     Она смеялась и звала  меня  по  имени.  Я  впервые  услышал  свое
мужское имя, произнесенное устами матери:
     - Сат-Ок! Я знала, что ты придешь, Сат-Ок!
     Не подобает мальчику,  который уже имеет имя,  слишком выказывать
свою нежность к матери.  Но мать крепко обняла меня,  как  делала  это
раньше,  и я чувствовал,  что мои глаза увлажняются,  и,  стараясь изо
всех сил сдерживать себя, я не мог, просто не мог вымолвить ни слова.
     - Ты уже скоро станешь мужчиной,  - говорила мать,  - да ты почти
мужчина. У тебя есть имя... такое красивое имя - Сат-Ок.
     Я невольно задержал поход.  Нас окружили другие женщины, начавшие
говорить наперебой, смеясь и восклицая - женщины есть женщины! - много
ненужных замечаний и мало нужных слов.  Кончилось это тем, что один из
стариков,  ведущих  караван,  заметив  эту  суматоху,  крикнул  что-то
неразборчивое и даже погрозил мне кулаком. Я немедленно сел на лошадь,
женщины умолкли,  все снова пустились в путь.  Я ехал около матери, не
отрывая  от  нее  глаз,  и  молчал,  не  зная,  что  говорить,  о  чем
рассказывать. Ведь она сама сказала, что я почти мужчина, не мог же я,
как  ребенок,  говорить  о  том,  что  давно  не  видел ее,  что очень
соскучился по ней и что она,  как и прежде,  сердце моего сердца.  Как
мужчина,  я  должен  был  сохранять суровость и важность.  Но я не мог
сдержать улыбки.  О  чем  же  рассказывать?  О  большом-большом  орле,
застреленном на отроге Скалы Прыгающей Козы?  О походах на Озеро Белой
Выдры?  О науке Овасеса?  Столько нужно было всего рассказать,  что  в
конце концов я не рассказал ничего.
     Зато мать  говорила  много  своим  низким  голосом,   в   котором
слышались иногда более высокие нотки,  будто эхо смеха или плача.  Она
говорила о том,  что ей очень не хватало меня,  что ждала  встречи  со
мной, что отец рассказывал ей обо мне, что он был доволен своим сыном,
когда узнал,  что я получил имя,  и когда услышал от  Овасеса  о  моих
успехах в учении в лагере Молодых Волков.
     - А Танто?  - спрашивала мать.  -  Был  ли  Танто  добр  к  тебе?
Заботился ли о тебе?
     - Танто,  - ответил я, - хороший брат, и он будет великим воином.
Про него говорят, что он самый храбрый из молодых охотников, мама.
     Мать умолкла.  Глаза  у  нее  стали  тревожные.  Как  тень  тучи,
промелькнула в них печаль.  Я понял.  Ведь отец и Танто были сейчас на
дороге,  где их могли встретить не только люди из Королевской  Конной,
но и пули.
     В эту минуту к нам подъехали две молодые девушки.  Одеты они были
так же, как и мать, только на головах были повязки - знак, что они еще
не имеют мужей.
     Первую из  них  я  узнал  сразу  -  это была моя сестра Тинагет -
Стройная Береза.  Другую я тоже немного помнил:  ее  большие,  глубоко
посаженные глаза,  продолговатое лицо и быструю улыбку.  Да,  это была
подруга сестры Тинглит - Березовый Листок.
     Они приветствовали меня улыбками.
     Я никогда еще не разговаривал с молодыми  женщинами  и  не  очень
знал, как ответить на их приветствие и что им говорить. Подняв руку, я
сказал: "Будьте здоровы"... - и это было все.
     Тинагет легонько похлопала меня по плечу, а Тинглит, наклонившись
к ней, что-то шептала, тихо смеясь.
     Они улыбались,  и все трое смотрели на меня,  а я чувствовал, что
тут мне не помогут ни наука Овасеса,  ни умение охотиться в чаще,  что
кровь  приливает  к  моим  щекам,  и ничего интересного ни матери,  ни
девушкам я сказать не сумею.
     Наконец, чтобы  как-то прервать становившееся все более тягостным
для меня молчание,  я взял в руки лассо, прикрепленное у моего правого
колена.
     - Это твой подарок, Тинагет... - начал я неуверенно.
     Сестра подняла голову:
     - Да,  братец.  Я сама сплела его из конского волоса.  Я  хотела,
чтобы у моего брата было самое крепкое лассо,  и трижды вымачивала его
в горячем бобровом жире.
     И снова  воцарилось  молчание,  мучившее  меня нестерпимо.  Очень
счастливой была встреча с матерью, сестрой и даже с Тинглит, которая -
теперь  я хорошо вспомнил это - не раз приносила к нам в шатер сладкие
медовые соты.  Но я не умел с  ними  разговаривать,  и,  хотя  мне  не
хотелось  еще  с  ними  прощаться,  все же я стал понемногу сдерживать
коня, чтобы несколько отстать.
     Но Тинглит  не  собиралась  оставлять  меня  в  покое.  Она  тоже
сдержала своего коня и поравнялась со мной. Потом она положила руку на
шею моего коня и, став внезапно серьезной, спросила:
     - Где Танто?
     - Танто?  - Я гордо усмехнулся. - Танто - храбрый молодой воин, и
совет старейших разрешил ему идти одной дорогой со старшими.
     - Расскажи мне о нем.
     Я пожал плечами:
     - Разве он твой брат? Почему я должен тебе о нем рассказывать?
     - Ты...  -  начала  она  быстро  и  гневно,   но   вдруг   весело
рассмеялась: - Разве тебе трудно?
     Я заупрямился:
     - Скажи: почему?
     Тинглит снова стала серьезной. Она наклонилась ко мне, и я увидел
вблизи  ее  большие  глаза,  черные,  как  речная  глубина,  с  ясными
искорками на дне.
     И она сказала:
     - Я хочу,  чтобы ты рассказал мне о нем,  потому  что  мои  мысли
всегда кружатся вокруг него,  как чайки вокруг гнезд. Я просила богов,
чтобы он вернулся в селение и я бы могла посмотреть в его глаза, как в
озеро,  над  которым  мы  разбиваем стойбище.  А теперь,  когда я была
уверена, что Маниту услышал мою просьбу, твой брат ушел с воинами.
     Она промолвила это быстро, тихо, но твердо.
     Я не понял,  о чем она говорит,  но сообразил,  что для  нее  это
очень важно.
     - И мать,  и сестра,  и я,  - ответил я важно,  - горды тем,  что
Танто  допустили  на  тропу  зрелых воинов.  Он сильнее многих сильных
ловцов и мудр,  как воин из совета старейших.  Когда  он  идет  чащей,
перед ним склоняются олени.  Деревья уступают ему дорогу. Он не боится
ни орлов,  ни скал.  И даже медведи...  - Но тут, вспомнив об охоте за
медом диких пчел,  я прервал хвалебную песнь.  Злясь на самого себя, я
резко спросил:  - Зачем же  все-таки  я  должен  рассказывать  молодой
девушке о храбром воине?
     Глаза Тинглит сверкнули,  будто я ее ударил.  Но она все же опять
рассмеялась и пожала плечами.
     - Ты глуп, мой Сат-Ок, - шепнула она и отъехала к моей сестре.
     И снова они,  по девичьему обычаю,  начали шептаться, сопровождая
слова смехом, а смех жестами.
     Я был зол. Как она посмела? Я был очень зол. Но... вместе с тем я
понимал,  что чего-то не знаю. Ведь Тинглит была не только не из нашей
семьи,  но и не из нашего рода. Что же ей было нужно от моего брата? И
почему ее мысли кружатся вокруг него, как чайки вокруг гнезда?
     Я чувствовал  себя  так,  будто встретил в чаще след неизвестного
зверя или нашел перо незнакомой птицы.
     Наш караван  двигался  между  скалами,  становившимися  все выше.
Солнце миновало зенит, и вскоре мы вышли на небольшую поляну, усеянную
камнями,  покрытую пожелтевшей травой.  Старики,  возглавлявшие поход,
остановились,  чтобы разбить лагерь.  Я повернул к  своим,  к  Молодым
Волкам.
     Привал был  недолгим.  Больше  всего  хлопот   было   с   детьми,
разбегавшимися  среди скал.  Все время были слышны крики матерей.  Это
нас очень смешило.  Мы даже забавлялись охотой за толстым  малышом  из
рода Танов,  который,  казалось,  считал главной целью своей жизни все
время исчезать  с  глаз  своей  матери,  молодой  женщины,  еще  более
круглой, чем он сам, непрерывно звавшей его пронзительным голосом.
     А малыш был проворный.  Как хитрый сурок,  он исчезал среди скал,
притаившись в какой-нибудь щели. Наконец мать взялась за ремень, и над
лагерем поднялся сильный визг. Так закончилась наша единственная охота
на этой поляне.
     Мне было не по себе.  Меня угнетала ссора с Тинглит.  Даже не  ее
обидные слова, а сама причина, из-за которой она рассердилась.
     Мы, Молодые Волки,  привыкли во всех трудных делах  обращаться  к
Овасесу. Мои сомнения не могли рассеять ни Прыгающая Сова, ни близнецы
из рода Капотов, ни двое других ути, и я пошел с Совой искать учителя.
     Караван готовился к дальнейшему походу,  и мы нашли Овасеса около
лошадей.  Старый воин осматривал кожу,  которой были  обвязаны  копыта
лошадей  во  время  их  тяжелого  пути  по  каменистой  местности.  Мы
подождали.
     Когда караван тронулся дальше, он спросил, чего мы хотим от него.
     Это было очень трудно объяснить. Я коротко передал ему разговор с
Тинглит,  и  на мгновение меня снова охватила злость,  потому что даже
Овасес,  всегда суровый  Овасес,  улыбнулся,  когда  я  закончил  свой
рассказ вопросом:
     - Почему она назвала меня глупым, отец? И откуда это расположение
чужой девушки к моему брату?
     К счастью,  Овасес больше  не  смеялся  надо  мной.  Он  серьезно
сказал:
     - У молодых девушек легко слетают с языка глупые слова.  Но и  ты
не  был  разумным.  Бывает  так,  что девушка имеет право спрашивать о
молодом мужчине.  Она это делает тогда, когда чувствует к нему большое
расположение и когда хочет избрать его своим мужем. Такое расположение
соединяет мужчину и  женщину,  и  каждый  воин  умеет  его  уважать...
Тинглит  хочет  стать таким другом твоему брату,  как твоя мать твоему
отцу. Поэтому она и спрашивала о нем.
     Мне стало   очень  неприятно.  Действительно,  гнев  девушки  был
понятен. Я не знал, что сказать, но в это время Сова спросил Овасеса:
     - А у тебя, отец, была женщина-друг?
     - Да.
     - Расскажешь ли ты нам о ней?
     - Нет.
     Мы молчали.  Высоко  над  долиной  висели два ястреба.  Обернутые
кожей копыта лошадей тихо постукивали по каменистой дороге.
     - Я,  ваш  учитель,  -  снова  начал Овасес,  - не расскажу вам о
женщине,  о которой спрашивает ути из рода  Совы.  Но  учитель  должен
отвечать на вопросы.  Поэтому я повторю вам песню,  которую часто поют
женщины.  Вы ее еще не слышали,  но я много раз слышал из уст  той,  о
которой спрашивает Сова. Слушайте:
     На берегу широкой реки стоит молодая девушка Шамак -  Прекрасная.
Ее волосы,  как крыло черной птицы,  лицо,  как диск луны,  глаза, как
вечерние звезды. Это самая красивая девушка свободного племени.
     Два молодых вождя,  два великих воина стоят перед ней.  Каждый из
них хочет взять ее в свой шатер.  Первый - Красный Лис,  огромный, как
скала, и сильный, как бизон. И второй - Идаго - Великан. От его стрелы
не спасется и ласточка, от ножа гибнут серые медведи.
     Красный Лис  пришел  к  девушке со стороны Больших Равнин.  Идаго
сошел с высоких, сверкающих снегом гор.
     Красный Лис  по  дороге  к ней загнал десять коней и один победил
целую стаю волков.
     Идаго, спеша к реке, около которой жила девушка, промчался сквозь
снежные бури и победил в борьбе с серым медведем.
     Встретившись у ног Прекрасной,  они направили друг на друга луки.
Сверкнули длинные  ножи.  Но  Прекрасная  удержала  их.  Тот,  по  ком
тосковала она, о ком пела песни и которого ждала, был Идаго. Но законы
свободного племени  не  позволяли  ей  решить  спор  двух  вождей  без
испытания.
     Она удержала их стрелы и ножи.
     "Я не  хочу,  -  сказала она,  - входить в шатер мужа через ручей
крови.  Слишком много крови льется и так на нашей горестной  земле,  с
тех  пор  как  пришли  белые.  Вот  река.  Не  боритесь друг с другом,
боритесь с ее водами.  Смотрите,  вожди, ты, Красный Лис, и ты, Идаго.
Утром я видела на том берегу куст красных ягод.  Его ветви свисают над
водой,  и ягоды на них горят, как капли крови. Кто первый принесет мне
ветку на свадебный венок, тот приведет меня в свой шатер".
     И тут она подала знак.  И оба вождя бросились  в  волны  реки.  И
тогда  заплакала  Прекрасная,  пряча лицо в черных волосах,  ибо вновь
пробудилась в ее сердце любовь к Идаго,  и  забилось  оно  сильнее  от
надежды  и  страха.  Она  желала,  чтобы  Идаго  первым сорвал ветку с
красными ягодами в честь этой любви.
     Она смотрела,  как  над  водой плывет рыжий хвост Красного Лиса и
покачивается белый султан Идаго.  Слушала,  как бегут и бьются о берег
быстрые волны. Слушала, как стучит ее собственное сердце.
     Белый султан  первым  достиг  куста  красных   ягод,   Прекрасная
закричала, и радостный голос разнесся над волнами реки:
     "О могучий  Идаго!  О  великий   Идаго,   возвращайся   ко   мне!
Возвращайся, как орел в гнездо! Тебя избираю, о тебе пела песни!"
     Но Идаго все медленнее,  все слабее бил руками о волны.  А  около
него  покачивался  красный  хвост  Лиса,  и окрашивалась кровью волна.
Сильнее краснеют грозди красных ягод.  А в плече горного вождя  торчит
нож Красного Лиса.  Вырвал он из рук Идаго ветку с ягодами и поднял ее
над головой.  Склонилась Прекрасная над рекой,  опустила в  воду  свои
длинные черные косы, протянула руки к пловцам.
     Первым подплыл Красный Лис. И тогда девушка сказала:
     "Иди по воде, вождь! Подойди ко мне! Склоняюсь перед тобой. Подай
мне ветку ягод и свой нож, чтобы я могла обрезать ее для венка".
     А когда Красный Лис подал ей ветку и нож, красный от крови Идаго,
она дважды ударила им Красного Лиса и столкнула его в глубокую воду. В
ее руке была большая сила, сила любви.
     А потом бросила свои  длинные  косы  навстречу  протянутым  рукам
Идаго и спасла его.  Когда же он, ослабевший, опустился на колени у ее
ног, она надела на его голову венок из красных ягод.
     С того дня над шатром Идаго и Шамак кружились дикие голуби и пели
песни любви...
     Овасес умолк.   Молчали   и   мы.  Лошади  шли  спокойным  шагом.
Приближался вечер,  утих шум извивавшегося вдоль долины похода. Овасес
погнал своего коня, мы остались позади.
     Мы не знали,  о чем говорить.  До сих пор о девушках мы  привыкли
думать с презрением,  смеяться над их болтливостью, насмехаться над их
незнанием мужских дел. Но вот сам Овасес рассказал нам о девушке, и мы
впервые услышали, что женщина может быть героем песни...
     Мы уже вступали на  Землю  Соленых  Скал.  Это  была  жестокая  и
страшная земля.  Она лежала среди больших горных кряжей.  Посредине ее
протекал один-единственный тихий ручеек.  По берегам его кое-где росли
низкие,  кривые  сосны  со  скрюченными ветвями и с иглами,  покрытыми
соленой пылью.
     Соленая серая  пыль  была  здесь  повсюду:  она покрывала скалы и
редкую бурую траву.  Легкий ветерок поднимал ее в  воздух  и  закрывал
солнце.  Изредка  можно  было  увидеть  черного  кролика или блестящие
глазки суслика - единственных обитателей этой страны, которую обходили
люди и звери.  Здесь тяжело было жить и тяжело дышать.  Человек должен
был избегать ее,  особенно во время летнего зноя,  иначе он высыхал на
глазах, кашлял, плевал кровью и умирал: соль съедала легкие.
     Все смотрели на Землю Соленых Скал тревожными глазами. Но я никак
не мог забыть образ Прекрасной,  склонившейся над большой рекой. Какая
она была? Как звучал ее голос?
     Сова, наверное,  думал о том же.  Он был серьезен, серьезнее, чем
когда-либо. Наконец он обернулся ко мне.
     - Твоя сестра Тинагет, - сказал он несмело, - очень красивая.
     Тинагет? Я любил ее.  Любил ее веселый голос и  песенки,  но  мне
больше нравились ясные глаза и солнечные волосы матери.
     Но мать была красивой, как мать, совсем не такой, как жена Идаго.
И я вспомнил огромные черные глаза Тинглит с переливающимися на дне их
искорками, ее голос, ее улыбку.
     Я покачал головой.
     - Сова, - сказал я, - Тинглит красивее.

     Земля Соленых Скал имела три выхода,  однако с лошадьми и  детьми
можно было пройти только по одному.  Мы разбили стойбище в долине, как
раз у подножия этого перевала.
     В долине царила тишина. Наш лагерь был невеселым. Мы не разжигали
костров, девушки не пели песен.
     А для Молодых Волков жизнь была такой же,  как всегда. Овасес уже
на второй день после прибытия  сюда  собрал  нас  и  приказал  учиться
метать томагавк.  Женщины тоже вернулись к своим обычным занятиям.  Но
все делалось молча, без привычных для шеванезов песен.
     Мы, мальчики,  часто  уходили к большому каньону,  к месту старой
стоянки лагеря,  высматривая,  не  возвращаются  ли  воины.  Мы  также
обязаны были обеспечивать всех едой.
     Земля Соленых Скал была  безопасным  и  тайным  убежищем.  Овасес
говорил, что еще ни один белый человек не находил к ней дороги.
     Но это была бедная земля.
     Целыми днями,  часто до поздней ночи, мы носились по всем ущельям
и отрогам гор,  охотясь за всем,  что годилось в пищу:  за кроликами и
сусликами, белками, дикобразами...
     Мы добывали мяса,  сколько могли.  Но его  все  не  хватало.  Тем
более,  что Овасес запретил женщинам трогать запасы сушеного и тертого
мяса.  И что еще хуже,  места эти были очень бедны ягодами,  грибами и
съедобными кореньями.
     Хотя голод еще и не начался, но сытость уже кончилась.
     День проходил за днем.
     Промчался месяц Красных Листьев и Большой Росы,  а воины  все  не
возвращались.
     Не раз мы с  Совой  взбирались  на  скалистые  отроги  и  просили
Великого  Духа,  чтобы  он  дал  нам  хотя бы раз убить в этой суровой
долине большого оленя или лося.
     Мы клялись  пойти  за  это на Святую Гору и просидеть там в честь
Маниту пять дней и пять ночей без  еды  и  без  питья.  Но  ничего  не
помогало. Мы не встретили ни лося, ни оленя.
     Наконец на девятнадцатый день нашего пребывания  в  Долине  Земли
Соленых  Скал стоявший на страже мальчик из рода Танов оповестил,  что
прибывает один из наших воинов.
     Случилось это в полдень, когда женщины готовили пищу.
     Мы выбежали навстречу посланцу.  Им оказался Желтый Мокасин.  Это
он когда-то привел мне в лагерь Молодых Волков коня.  Желтого Мокасина
отец обычно всегда посылал гонцом.
     Конь Желтого  Мокасина был загнан почти до смерти.  Да и сам воин
выглядел так,  будто он много дней не касался ни  еды,  ни  питья.  Мы
приветствовали его радостными криками,  но он проехал мимо, не заметив
нас и даже не подняв руки.
     Он заговорил  лишь  тогда,  когда  подъехал к костру,  где сидели
Овасес и трое старшин племени.
     - Воины,  -  начал  он  бесконечно усталым голосом,  - прибудут к
вечеру.  Приказано,  чтобы женщины приготовили лыко и  тертую  дубовую
кору и много горячей воды. Есть раненые.
     Все слушали в полном молчании.  Один из стариков что-то  невнятно
бормотал.  Глухой  Большой  Глаз  встал  и  напряженно смотрел на губы
Желтого Мокасина,  стараясь понять, что он говорит. Желтый Мокасин был
настолько утомлен, что не мог громко говорить, он почти шептал.
     - Есть ли убитые? - спросил Овасес.
     Его резкий голос подстегнул Желтого Мокасина. Он снова выпрямился
и ответил громко и внятно:
     - Убитых нет.
     Овасес приказал подать гонцу еду и воду.
     Над племенем нависла угроза несчастья.
     Когда солнце уже скрылось за вершинами  гор  и  в  долине  начала
сгущаться  тьма,  снова  послышался  крик  дозорного.  В  конце долины
появился возвращающийся отряд,  возглавляемый отцом. На этот раз мы не
выбежали навстречу.  Все племя,  собравшись на лагерной поляне,  ждало
своих отцов и братьев.
     Всадники подстегнули  измученных  коней.  Хотя  лица  воинов были
раскрашены в цвета  победы,  ни  они,  ни  мы  не  издавали  возгласов
радости.  Между  лошадьми на растянутых попонах лежали раненые.  Когда
отряд остановился,  мы бросились помогать женщинам переносить  раненых
под надзор стариков и колдуна.
     Раны у воинов были удивительные - будто  бы  орел  вырвал  у  них
куски тела. Это следы огнестрельного оружия белых.
     Только когда всех раненых  перенесли  в  шатры,  Овасес  разрешил
Молодым Волкам разойтись по своим семьям, чтобы приветствовать отцов и
братьев.  Я возвращался в наш шатер медленно,  неуверенными шагами.  Я
гордился отцом, который привел отряд к победе, и братом, который, хотя
и не прошел еще посвящения,  все же был допущен  к  борьбе  вместе  со
старшими.  Но  я  только что помогал перенести в шатер Быструю Стрелу.
Это был отец того толстого малыша,  который  причинил  столько  хлопот
своей матери,  крикливой и веселой женщине с круглым, как луна, лицом.
Теперь она не кричала и не смеялась,  а  малыш  притих  в  углу  типи,
прижавшись к своему медвежонку.
     У Быстрой Стрелы на  спине  была  рана  такая  большая,  как  две
сложенные  вместе ладони.  Пуля попала ему в грудь - Быстрая Стрела не
поворачивался к врагу спиной,  но,  выходя через  спину,  она  вырвала
кусок мяса, будто удар медвежьей лапы.
     Быстрая Стрела не стонал.  Глаза его были полузакрыты.  Он  часто
дышал,  а  по  лицу  скатывались  большие  капли пота.  Жена беззвучно
плакала.  Глаза  толстого  малыша  блестели,  словно  у  перепуганного
зверька...
     Перед самым нашим шатром я пустился бежать.  С радостным криком я
бросился  на  грудь  отцу,  потом  обнял  брата.  Они  были утомлены и
молчаливы.  Тинагет так же молча готовила еду.  Говорила только  мать.
Она  говорила  о  том,  как  ждали  мы  их  возвращения,  как мальчики
охотились,  а женщины собирали ягоды и грибы.  Ее низкий голос звучал,
как  воркованье  голубя.  Хотя говорила она о незначительных вещах,  я
хорошо знал,  что за этим скрывается.  Но  не  полагалось  ни  ей,  ни
сестре,  ни  мне  задавать какие-либо вопросы о походе,  если отец сам
ничего не рассказывал.  Я чувствовал,  как эти  невысказанные  вопросы
просятся  матери  на  язык,  как  ежеминутно  посматривает  она  то на
Тинагет, то на меня, то на Танто, ища помощи, поддержки.
     Наконец она решилась.
     - Заслужил ли,  - спросила она, - заслужил ли Танто того, чтобы и
в дальнейшем ходить тропою воинов?
     Танто даже  не  вздрогнул,  зато  отец  удивленно  и   недовольно
посмотрел  на  мать.  У нас в семье было известно,  что мать поступает
иначе, чем другие женщины племени, настоящие индианки. Мы знали также,
что  некоторых женщин,  которые пытались следовать ее примеру,  сурово
наказывали их мужья.  Отец никогда даже голоса не повышал на мать.  Но
все  же он не мог сдержать движения тихого гнева перед этим нарушением
старых обычаев племени.
     Но осмелевшая мать, улыбаясь, повторила вопрос:
     - Заслужил ли Танто?..
     - Танто,  -  перебил  ее  будто бы сурово отец,  - Танто заслужил
одобрение лучших воинов.
     Танто делал  вид,  будто  все  это  его  не касается и его больше
интересует кроличья печенка,  которую готовила Тинагет.  Однако он  не
мог сдержаться, чтобы не бросить быстрый взгляд на мать и на меня и не
поднять гордо голову.  А я?  Я уже забыл о Быстрой  Стреле.  И  теперь
только завидовал брату,  завидовал,  как никогда в жизни.  За то,  что
отец похвалил его перед женщинами важным и суровым голосом, можно было
пойти на все. Даже на страдание. Может быть, и на большее.
     Я мечтал, чтобы брат скорее кончил есть: я оттащил бы его тогда в
сторону  и  расспросил  бы  обо всем.  Я был уверен,  что похвала отца
развяжет ему язык, и я узнаю все о походе. Но я не предвидел одного. Я
просто не предвидел, что... отклонится шкура шатра и войдет незваная и
непрошеная Тинглит.
     А Тинглит  действительно  вошла.  Она  была,  как мать и Тинагет,
празднично одета в платье из тонкой оленьей кожи,  расшитое блестящими
цветными бусами.  В косы она вплела яркие лесные цветы,  на лоб надела
повязку из белого конского волоса.
     И хотя она нарушила все мои планы, хотя по одному взгляду брата я
понял,  что Танто уже для меня потерян,  я не мог на нее сердиться.  Я
сразу вспомнил Прекрасную. Тинглит была, как молодая весна.
     Мой взгляд,  должно быть,  был слишком уж красноречивым,  так как
Тинагет не выдержала и фыркнула:
     - Сат-Ок,  братишка,  ты смотришь  на  Тинглит,  как  медведь  на
медовые соты.
     Меня охватил стыд и гнев, потому что даже отец громко рассмеялся.
     - Сат-Ок,  Сат-Ок,  -  смеялся  он,  -  берегись!  К  такому меду
прилипнуть легко, но оторваться трудно даже воину.
     От стыда я забыл о всякой осторожности.
     - Мне это не страшно!  - крикнул я,  показывая на Танто.  - Не ко
мне  приклеится  Березовый  Листок!  Не обо мне расспрашивают красивые
девушки!
     Взгляды Танто и обеих девушек были остры,  как стрелы.  Даже мать
посмотрела  на  меня  с  укором.  Невольно  я  коснулся  вещей   более
серьезных,  чем  мог  предположить.  Теперь  и  Тинглит и Танто пылали
румянцем.  Отец нахмурился и начал внимательно присматриваться к  ним.
Наконец он спросил, и голос его звучал сурово и неприятно:
     - Танто!
     - Да, отец.
     - Виделся ли ты с этой девушкой последнее время?
     - Да, отец.
     Я испугался.
     Старые законы   племени   не   разрешали   молодому  воину  перед
посвящением видеться ни с одной женщиной три новолуния.
     К посвящению молодой воин должен прийти чистым,  как вода потока.
Признание Танто угрожало ему  отстранением  от  посвящения  на  долгое
время  и  позором  перед  всем племенем.  Я затаил дыхание,  даже мать
побледнела.
     Отец же как будто не понял слов Танто.
     - Я спрашиваю, виделся ли ты с ней? - повторил он.
     - Только... Только издали, отец.
     В шатре наступила тишина.  И во всем был виноват я! Один я! Из-за
меня Танто мог быть наказан, а Тинглит опозорена.
     Они виделись.  Ну так что же из того?  Это  же,  как  в  песне  о
Прекрасной, о которой рассказывал Овасес.
     Что решит отец?
     Обо мне  уже  все  забыли.  Смотрели только на отца.  Отец встал,
подошел к очагу, зажег трубку, потом остановился перед Тинглит и долго
смотрел на нее.  Девушка даже не вздрогнула, она опустила свои большие
черные глаза с ясными искорками на дне,  и только ее темные  щеки  все
больше краснели. Мать тоже встала, сделала какой-то жест, будто хотела
сказать что-то.  Но отец остановил ее движением  руки  и  обратился  к
Танто:
     - Я говорил здесь твоей матери,  твоей сестре  и  брату,  что  ты
заслужил похвалу воинов. Ты признался, что виделся с этой девушкой. Ты
виделся с ней издали?
     - Да, отец.
     - Не разговаривали друг с другом?
     - Нет, отец.
     - Не касались друг друга?
     - Нет, отец.
     Я глубоко вздохнул,  будто миновала большая опасность.  Лицо отца
немного смягчилось.
     - Если так, я прощаю тебя. Через двадцать дней состоится Праздник
Посвящения,  и  поэтому  я прощаю тебя.  Пройдешь посвящение и станешь
мужчиной.  Сегодня ты пойдешь в горы и  там  будешь  просить  Великого
Духа, чтобы он помог тебе выдержать испытание крови. Ты же, девушка, -
обернулся он к Тинглит, - иди отсюда.
     Он повернулся  к  выходу из шатра,  но на мгновение задержался на
пороге и... улыбнулся Тинглит.
     - Если захочешь...  если захотите оба, вернешься в типи. Но уже в
типи этого воина, - добавил он, показывая на Танто, и, смеясь, вышел.
     Так я сначала стал причиной несчастья, а потом благодаря мне отец
значительно раньше,  чем  Танто  и  Тинглит  могли  об  этом  мечтать,
согласился,  чтобы  Тинглит  вошла в типи его сына.  И я стал причиной
радости. Когда девушка ушла, Танто ударил меня ремнем по спине, но это
был уже притворный гнев.  А мать меня просто расцеловала. Лишь Тинагет
не хотела со мной разговаривать.  Я пообещал,  что напущу в ее  платье
красных муравьев.  Тогда Танто бросился ко мне,  и мы начали бороться.
Он сразу победил меня, но в его голосе была радость, а в ударах только
игра.
     Однако отец приказал ему сразу выступать в дорогу. Мать с сестрой
вышли приготовить коня.  Я же помогал ему осмотреть стрелы,  почистить
нож,  приготовить праздничную одежду,  и он в конце концов согласился,
чтобы я немного проводил его.  Он был счастлив. Через двадцать дней он
должен был стать воином.  Отец похвалил его,  разрешил жениться. Нужно
было  воспользоваться  радостью брата.  Поэтому,  когда мы двинулись в
путь, я несмело спросил:
     - Ты мне расскажешь, Танто?
     - О чем? - притворился он, будто не понимает.
     - О... о походе и битве.
     - Отец запретил.
     - Танто!
     Я провожал его в глубь долины,  в сторону Черных Скал. Танто ехал
на своем небольшом неспокойном мустанге,  глядя на ясный диск луны.  Я
не  раз  хотел  прервать  его  задумчивость,  но  у  меня  не  хватало
храбрости. Однако он сам придержал коня.
     Мы сели на большую черную каменную плиту  среди  глубокой  ночной
тишины.
     Я долго ждал первых слов брата. И вот он заговорил:
     - Запомни:  белые  из  Королевской Конной не слепы и не глухи.  Я
говорю тебе это, потому что, до того как выйти на военную тропу, я так
думал.  Я  думал,  что  перед храбростью наших воинов Вап-нап-ао и его
люди убегут с плачем,  как маленькие дети. Я не знал, Сат-Ок, что пуля
быстрее стрелы,  что их кони так же сильны,  как и наши,  что их глаза
достаточно внимательны,  чтобы высмотреть  цель  и  заметить  след  на
дорогах  чащи.  Отец хотел завести их далеко в лес,  к мокрым болотам,
туда,  где тропа кончается на дне трясины и где даже лоси чаще находят
смерть,  чем  дорогу.  Но Вап-нап-ао недаром носит имя Белой Змеи.  Он
ядовит,  как змея,  и хитер,  как змея.  Когда мы двинулись в  сторону
болот, он не пошел по нашему следу, а расставил дозоры на тех дорогах,
по которым мы могли возвратиться.  И когда мы возвращались  от  болот,
меня  послали  вперед как разведчика.  Я наскочил на один такой дозор.
Тогда я убил человека.
     - Убил человека?
     - Да.  Ты слышал, что отец меня сегодня похвалил. Большое Крыло и
Сломанный  Нож  тоже  хвалили меня за то,  что тот белый не успел даже
крикнуть.  Я взял его оружие. Я знал, что делаю это для защиты свободы
племени,  чтобы не загнали нас в резервацию, где будут умирать женщины
и дети,  а голод вырвет луки из рук воинов.  Я ненавидел того человека
из  Королевской  Конной.  Но  сердце мое неспокойно.  Нехорошо убивать
человека, даже когда это враг.
     - Ты же воин, Танто! - возмутился я.
     - Да,  я воин и останусь воином,  - ответил он резко.  - И  никто
никогда  не  скажет,  что  я  повернулся  к  врагу  спиной.  Но смерть
притягивает смерть.  Я  убил  одного.  Но  мы  не  запутали  след,  не
растворились в воздухе.  Вап-нап-ао пошел по нашим следам. И шел много
дней.  Он не потерял их ни в волнах большой реки, ни в стране озер, ни
на  равнине.  И тогда мы поняли,  что смерть притягивает смерть и надо
готовиться к бою.  Но мы не могли этого  сделать  ни  в  чаще,  ни  на
равнине.  Их  оружие  настолько  сильнее  наших луков,  насколько удар
медведя сильнее удара  рогов  молодого  оленя.  И  мы  вынуждены  были
повернуть  в  сторону  гор,  хотя  этим  наводили  белых на след всего
племени. Но только горы могли быть нашими союзниками.
     Мы миновали  вход  в  Землю Соленых Скал и пошли в Совиные Горы к
Каньону Безмолвных Скал.  Мы не путали наших следов,  потому что очень
спешили, так как кончались наши запасы и мы должны были возвращаться к
вам.  На совете старейших Голубая Птица сказал: "Белых может задержать
только их собственная кровь.  Вап-нап-ао уже не потеряет нашего следа,
но он не переступит через собственную кровь.  Он будет ждать,  созывая
новых воинов,  и так пройдет месяц,  а может быть, и два. А нам, может
быть,  удастся отвести все племя в другую,  безопасную сторону.  Когда
выпадет снег, собаки Вап-нап-ао утратят нюх и потеряют след. Возможно,
они вернутся только к весне.  А мы  тогда  будем  уже  далеко".  Совет
старейших  согласился  с  тем,  что  только  кровь  задержит  людей из
Королевской Конной.
     Мы ждали  их  в Каньоне Безмолвных Скал.  Коней мы отвели в глубь
долины,  а сами засели на высоких скалах над  крутым  поворотом  реки,
вдоль  которой  бежала  дорога.  Мы  ждали  целую  ночь  до  холодного
рассвета.  Над рекой стлался туман. Мы ждали до тех пор, пока стоявший
в дозоре Желтый Мокасин не начал лаять,  как голодный шакал,  которому
ночью не повезло на охоте.  Это был знак,  что идут белые.  Когда я их
увидел,  я  на  мгновение  перестал  быть  воином.  У меня было сердце
маленького ути.  Я боялся не за себя.  Но когда я увидел этих людей на
сильных,  крепких  лошадях,  с  ружьями,  сверкающими  в  первых лучах
солнца,  я подумал,  что если мы даже убьем их,  то придут  другие.  И
будут  идти  по  следам  племени,  как  мчатся зимой волки по оленьему
следу, и переступят через кровь. Потом отец вышел из-за скалы и поднял
руку.  Полетели наши первые стрелы. Моя стрела впилась в горло белого,
который ехал позади всех.  Так я убил второго человека. Шесть раз отец
поднимал  руку,  и шесть раз летели вниз стрелы из наших луков.  Белым
негде было спрятаться,  но их пули тоже находили  цель.  Оружие  белых
грохотало  сильнее,  чем  удары грома.  Этот грохот разбудил Духа гор,
разбудил дремлющие камни, и они начали скатываться по склонам и падать
на  людей  Вап-нап-ао.  Тогда  Вап-нап-ао,  высокий человек с красными
волосами,  приказал им отступить.  Я посылал ему вслед стрелы,  но  не
попал.  Ослабела тетива.  Белые убежали. Убежали недалеко. Однако наши
стрелы не могли их достигнуть,  а они целый день  осыпали  оба  склона
каньона своими пулями.  Мы целый день ждали,  слушая,  как они свистят
около нас,  бьют по камням,  и ничего не могли сделать.  Мы  все  были
воинами,  не знающими страха,  и все же ничего не могли сделать.  Наше
оружие было беспомощно и слабо,  как руки  стариков.  Дремлющие  скалы
скатывались вниз,  но уже угрожали не белым,  а нам. Камни столкнули в
долину Сломанного Ножа.  Он попал в  плен  к  белым,  а  мы  не  могли
тронуться  с места,  пока не кончился день - самый длинный день в моей
жизни.
     Белые отступили.  Не  переступили  через свою кровь.  Может быть,
пройдет две луны,  прежде чем Вап-нап-ао возвратится искать наши следы
в горах. Мы раскрасили свои лица в цвета победы. Мы победили. Это была
большая победа, Сат-Ок. Так сказал отец. Так сказали все старые воины.
Твой брат гордится тем, что его нож не спал, что его стрелы пели Песню
Смерти.  Но смерть притягивает смерть.  Наше племя -  последнее  племя
свободных людей,  которые не принесли присягу белому королю. В Каньоне
Безмолвных Скал мы красили лица в цвета победы и пели песни победы, но
белых больше, чем звезд на августовском небе. Понимаешь, Сат-Ок?
     - Понимаю.
     Я попрощался  с  братом,  когда  небо  на востоке уже посветлело.
Приближаясь к лагерю,  я услышал песню,  которую редко поют женщины  в
мирное время.
     Это была Песня Смерти.
     Ночью умер  Быстрая  Стрела,  отец  толстого малыша,  который так
ловко прятался в скалах, муж крикливой и веселой женщины.
     Восходящее солнце  легло  длинной светлой полосой на волны ручья.
Это была Дорога Солнца.  Я внимательно и долго смотрел на нее,  потому
что  сам  когда-нибудь  вступлю на нее.  По этой дороге отправляются в
Страну Вечного Покоя души огромных  скал,  воинов,  больших  медведей,
оленей и лосей, очень старых могучих деревьев.
     Но когда на воду ложится слабый лунный свет и отражается в волнах
реки или озера,  тогда Дорогой Луны уходят души женщин, детей, кустов,
цветов,  ягод и маленьких зверей.  Лунные лучи слишком слабы  и  могут
прогнуться  под  ногами  воинов.  Мы уходим Дорогой Солнца - той,  что
блестит сейчас перед моими глазами и по которой  сегодня  на  рассвете
ушел от нас Быстрая Стрела.
     Когда же солнце прошло  своей  тропой  через  все  небо  и  снова
бросило светлую дорогу на волны ручья, протекающего в долине, к первой
Песне Смерти,  которую пели женщины из  рода  Оленя,  прибавилась  еще
одна. Дорогой Солнца ушел в этот день второй воин из племени свободных
шеванезов.



                     Пусть опустится тьма и окружит нас,
                     Пусть блеск солнца не слепит наши глаза,
                     Пусть смолкнут голоса живого мира,
                     Ибо души наши жаждут покоя.

     В эту ночь я не мог заснуть,  хотя и был очень утомлен.  Над всей
долиной плыла,  не смолкая,  Песня Смерти.  Я прятал голову под шкуру,
закрывал  уши.  Но  она  доносилась  отовсюду,  сдерживала бег сердца,
говорила, что смерть притягивает смерть.
     Вместе с  голосом  песни  пришли  призраки:  незнакомые  воины  с
рассеченной грудью,  покрытые большими ранами. Их широко раскрытые рты
что-то кричат в тишине.  Руки тянутся к чему-то недосягаемому. Плечи и
спины напряжены так,  что сочатся кровью.  И на все это  смотрят  лица
белых,   усмехающиеся   и   бледные,   бесчисленные,   как  звезды  на
августовском небе. В их темных глазницах горят зрачки, как у рысей или
волков.  Они  приближались  ко мне.  Они заняли все небо,  всю землю -
волчьи глаза,  рысьи глаза,  глаза сов...  Я стал кричать и  с  криком
выбежал из шатра.
     Тут я очнулся.  Ночь была холодная и чистая, но не могла она дать
утешение  сердцу  и  отогнать дурные видения.  Гул бубнов и похоронное
пение снова  захлестнули  меня  широкой  волной.  Иногда  среди  пения
выделялся высокий голос сопилки,  дрожал в воздухе,  как заблудившаяся
птица,  и исчезал вместе с дымом костра над  вершинами  скал.  Посреди
поляны,  вокруг умерших от ран воинов,  сидели все женщины племени. За
ними стояли воины.  Ночь уже клонилась к  рассвету,  костры  догорали,
отбрасывая  слабый  свет  на тела убитых.  Обе вдовы уже отрезали свои
косы, их головы были седыми от пепла.
     Толстый мальчик сидел возле своего отца. Он не плакал. Глаза его,
блестящие и неподвижные,  были широко раскрыты.  Его лицо уже не  было
похоже  на  лицо малыша - ути.  Когда я встретил его взгляд,  сердце у
меня дрогнуло:  это были глаза Быстрой  Стрелы.  Значит,  он  не  ушел
совсем:  частица  его  души  осталась  в  этом  маленьком  ути,  и  он
когда-нибудь,  как отец,  поднимет томагавк на медведя,  чтобы  добыть
мясо  для  своего рода,  а если будет нужно,  преградит дорогу белым к
своему селению.

     Утром со стороны лесной долины появились четыре воина  и  колдун.
Они несли на плечах сделанные ночью носилки.  На этих носилках Быстрая
Стрела и второй умерший воин должны будут совершить путь  в  пещеру  у
подножия Кенскета - Скалы Умерших.
     Завидев воинов,  жены  убитых  начали  снаряжать  своих  мужей  в
последнюю дорогу, тихо напевая:

          О славный мой муж!
          Я обуваю тебя в мокасины из кожи карибу,
          Чтобы шаг твой был легок
          И чтобы ты быстро дошел до Великой Страны Покоя.
          Я крашу твое лицо в цвета любви и дружбы,
          Ибо Гитче-Маниту выкурит с тобой священную трубку.
          Эта рубашка всегда будет напоминать тебе
          О твоих великих подвигах на земле.
          Живи счастливо рядом с Великим Духом,
          И пусть орлиные перья поют тебе о твоей славной жизни.

     Горькая Ягода обходил круг воинов и Молодых Волков,  выбирая тех,
кто будет провожать умерших к месту прощания.  Идти должны были отцы и
сыновья,  самые старшие и самые молодые,  кто имеет  уже  свои  имена,
чтобы каждый мог найти дорогу к Пещере Безмолвных Воинов, если даже он
останется на земле совсем один.
     Во главе шествия должен был идти мой отец. Я же был самым младшим
из тех, кого выбрал Горькая Ягода.
     Мы двинулись в путь ранним утром. Впереди шел воин. На голове его
был надет убор из черных перьев.  Он нес бубен и  непрерывно  негромко
бил в него.  Сразу же за ним шли двое других с деревянными трещотками.
Привязанные к их ногам у щиколоток конские хвосты заметали на тропинке
следы мокасинов, как заметает свои следы каждый брат смерти.
     Мы шли без слов,  без разговоров и  песен,  вслушиваясь  в  звуки
бубна и трещоток. Все, кто принадлежал к роду убитых, разрисовали себе
лица сажей и поранили ножами грудь,  принося свою кровь в жертву душам
умерших...
     Мы пришли в самое сердце Соленых  Скал.  Вокруг  пустынно.  Здесь
была  земля  безмолвия,  сухости и голода.  Только иногда среди кустов
мелькнет  шакал,  а  над  скалами   тяжело   пролетит   стервятник   -
единственные обитатели Соленых Скал. Всюду тянутся лишь длинные хребты
гор,  покрытые вечными снегами.  Ни одна птица не появится в пустынном
небе, над ними, ни один звук живого существа не нарушит их молчания.
     Под вечер  мы   остановились   перед   двумя   темными   скалами,
стерегущими  вход  в  последнее ущелье всей большой долины.  Этот вход
охраняли еще и сложенные у подножия скал медвежьи  черепа.  Каждый  из
сопровождавших  клал  внутрь черепа жертвенную щепотку табаку и просил
духов медведей,  чтобы они защитили живых от злых духов. Здесь шествие
задержалось.
     Мы разрисовали свои тела в приветственные цвета  племени,  а  все
воины выкурили калюмет - "трубку мира", выпуская священный дым в небо,
на землю и на четыре стороны света.
     Снискав себе  благосклонность  духов,  мы могли двигаться дальше.
Дорога шла через ущелье.  В  нем  мы  все  чаще  встречали  высушенные
солнцем и промытые дождем скелеты животных.  Всякий,  кто заблудится в
стенах последнего ущелья Долины  Соленых  Скал  и  не  найдет  выхода,
должен будет погибнуть от жажды и голода.  Здесь не было ничего, кроме
камней и соленой пыли.
     Мы вышли  к  пропасти,  разделяющей  две  последние части ущелья.
Позади нас были Черные Скалы  -  Кускет.  Перед  нами,  за  пропастью,
Кенскет - Скалы Умерших.
     Отец, подойдя к краю ущелья,  поднял руки и, повернувшись лицом к
мертвым,  начал петь единственную песню,  какую когда-либо слышало это
ущелье, песню, которая поется только здесь, у подножия Кенскета:

                     Пусть опустится тьма и окружит нас,
                     Пусть блеск солнца не слепит наших глаз,
                     Пусть смолкнут голоса живого мира,
                     Ибо души наши жаждут покоя.
                     Пусть опустится тьма и войдет в наши сердца,
                     Пусть заслонит от нас селения, реки, озера.
                     Мы жаждем вечного покоя,
                     Мы жаждем вечного покоя.

                     Веди нас, Великий Дух,
                     В свою страну Безмолвия.
                     Мы жаждем вечного покоя,
                     Мы жаждем, вечного покоя.

     Ни одно эхо не отозвалось на песню  отца.  Здесь  царила  великая
тишина, тишина страны умерших.
     Мы тронулись дальше. Замолчали бубны и трещотки.
     Процессия почти  бесшумно  двигалась по узкой тропинке,  нависшей
над  пропастью.  Когда  тропинка  перешла  в  широкую   площадку,   мы
остановились отдохнуть.
     До Пещеры Безмолвных Воинов было уже недалеко.
     Но нужно  было  переждать тут целую ночь:  посещать мертвых можно
было только на рассвете.

     Вход в пещеру преграждали большие каменные глыбы.  Мы  шли  узким
скальным  коридором.  Слабый  утренний  свет  быстро  померк  у нас за
спиной.  Мы шагали в полной темноте,  и даже я вынужден  был  нагибать
голову, чтобы не задеть свод.
     Наконец коридор  кончился,  и  мы  зажгли  факелы.  Их  пламя  не
дрожало:  так  тих  и  неподвижен был здесь воздух.  Мы стояли у входа
такой огромной пещеры, что свет факелов не доходил до ее стен. Своды и
стены тонули в темноте, черной, как сама черная ночь. Воины в молчании
опустили мертвых на землю,  а рядом с ними  положили  весь  их  земной
скарб:  оружие,  пищу,  одежду. В отряд Безмолвных Воинов прибыло двое
новых братьев.
     Хотя слабый свет факелов не достигал стен и сводов,  но он вырвал
из мрака десятки тех сынов племени шеванезов,  души которых давно  уже
отошли Дорогой Солнца. Все они когда-то плясали военные танцы, мчались
верхом по равнинам,  продирались с луками через  лесную  чащу.  Теперь
сидят они неподвижно годами,  а может быть,  даже сотнями лет так, как
посадили их те, что принесли их, те, которые сами, наверное, тоже спят
теперь рядом с ними.
     Вот около тотемного столба сидят два  воина  -  вождь  и  колдун.
Сидят,  опершись  руками  на  подогнутые колени,  и лица их обращены к
выходу из пещеры - в сторону северо-западного ветра.  На  них  богатые
одежды с еще живыми,  яркими красками.  На голове вождя убор с длинным
султаном из белых перьев,  ниспадающим до земли,  как  крылья  убитого
орла. Перед каждым - оружие, трубка, посуда с пищей.
     За ними - другие воины.  Большинство сидит,  опираясь  руками  на
колени,  склонив  головы вниз.  Но некоторых великих воинов оставили в
тех позах,  в каких их настигла смерть.  Одни сидят на конях, другие в
лодках, в каноэ из березовой коры...
     Все эти умершие за долгие годы высохли и окаменели,  превратились
в камни среди каменных стен.  Пламя отражается в их волосах,  одежде и
оружии  слабым  мигающим  блеском.  Все  покрыто  мелкими  прозрачными
кристалликами соли.  Здесь все высыхает и пропитывается солью - такова
эта земля и скалы, такова Пещера Безмолвных Воинов.
     Стены пещеры испещрены рисунками,  изображающими историю племени,
историю великих и славных событий,  борьбы,  охот,  походов. Каждый из
рисунков  - это один день жизни шеванезов.  Но эти знаки,  как и давно
умершие воины,  перестали говорить с нами.  Их язык давно  утерян.  На
протяжении  многих веков,  во время жестокой борьбы с белыми,  вожди и
колдуны погибали так быстро,  что не  успевали  научить  языку  знаков
своих преемников, своих сыновей. И теперь никто из племени не может их
прочесть. Даже Горькая Ягода и отец знают лишь некоторые из них.
     Неужели и  мы  умолкнем,  и  сын  моего  сына  не сможет прочесть
знаков, которыми я попрощаюсь здесь со своим отцом?..



                     Дай мне силу Мичи-мокве, горного медведя
                     Дай мне ловкость секусью - горностая,
                     И я буду прославлять твое имя
                     В песнях и танцах, о Великий Дух!
                     Позволь мне стать мужчиной,
                     Дай мне славу воина...

     Сегодня утром  бубны возвестили на все четыре стороны света,  что
племя шеванезов возвратилось в свою чащу над озером, что великие воины
племени  отогнали Вап-нап-ао и людей из Королевской конной,  что племя
снова свободно.  Они провозглашали о Празднике  Посвящения  и  большом
совете вождей.
     Приближалась пора охот.  Белые исчезли  бесследно.  Скоро  повеет
кей-вей-кеен - северно-западный ветер,  напоминая, что идет зима. Пора
выделить каждому роду места для охоты, заготовить запасы мехов и мяса.
Наступают  дни труда и сытости.  Совет вождей назовет юношей,  которые
после окончания охоты пройдут испытание крови - посвящение.
     Бубны гремели  с  утра  до  вечера,  созывая все племя на большой
праздник. Кей-вей-кеен, сгибавший верхушки сосен, далеко относил голос
бубнов. Над чащей неподвижно висел серый ястреб. Наконец он затрепетал
крыльями и медленно, будто плывя вниз по спокойному потоку, скрылся за
стеной леса.
     Вслед за ним  пошло  солнце.  Оно  начало  опускаться  все  ниже,
просвечиваясь  сквозь  сосны  и буки,  клены и ели.  Его вечерние лучи
разбудили медведя,  предостерегли стадо оленей от рыси. Наконец солнце
село на озеро, напилось серебряной воды, послало последний луч привета
серым волкам и,  разостлав Дорогу Солнца,  исчезло на западе, там, где
лежит Страна Вечного Покоя.
     Потом появился месяц  -  Победитель  солнца.  Но  его  победа  не
продлится долго:  перед рассветом он вновь исчезнет,  гонимый острыми,
как  стрелы  наших  луков,  солнечными  лучами,   вечером   же   вновь
возвратится непобежденный.
     Овасес говорит,  что эта борьба длится испокон веков и  старейшие
отцы  старейших воинов не помнят ее начала.  Рассказывают только,  что
Солнце  и  Месяц,  два  молодых  брата,  рожденные  Землей,  встретили
когда-то  в  юности  на  одной  тропинке  горкоганос - утреннюю зарю и
влюбились в нее.  И с тех пор они неустанно  борются  между  собой  за
Женщину-зарю, укравшую их сердца.
     Временами солнце всходит  красным.  Тогда  воины  говорят:  "Души
мертвых  идут  на  войну  с  вождем-солнцем".  А  когда  солнце встает
бледным,  веселеют наши селения.  Ведь это означает,  что солнце  было
ранено  в битве,  что оно потеряло много крови и теперь будет собирать
духов наших предков,  чтобы они выступили с нами на большую  охоту,  -
нужно  окрепнуть,  набраться  сил.  А  духи  наших предков лучше,  чем
кто-либо другой, помогут нам в охоте.
     Северо-западный ветер  разносит  далеко над лесом голоса бубнов -
их слышат месяц и лес, медведь, олень и рысь, слышат шеванезы.

     Перед вечером к  берегу  озера  начали  причаливать  маленькие  и
большие  каноэ.  Воины  молча  вытягивали  на  песчаный  берег  легкие
березовые челны,  женщины ставили  типи  из  шкур.  С  другой  стороны
доносился  конский  топот.  Это прибывали всадники с равнин.  Они тоже
быстро и молча ставили  свои  шатры.  Лагерь  все  увеличивался,  люди
продолжали  прибывать,  но  ночь  перед  большим праздником - это ночь
молчания.  Уже смолкли бубны,  и лишь изредка кое-где заржет конь  или
стукнет громче топор, которым рубят ветки для костра.
     Утром лагерь выглядел,  как лесная поляна,  пестрая  и  яркая  от
разноцветных  типи.  Посреди  лагеря  на  просторном  месте возвышался
большой шатер,  окрашенный в красный цвет,  с тотемными  знаками  всех
наших родов. Это шасса-типи, в нем совершается испытание крови.
     Мы с Совой и Таугой с утра слонялись по лагерю. Прибыли все воины
Танов,  Капотов, Викминчей и Сампичей, а также воины Сивашей, которые,
как и мы,  не хотели служить белым и присоединились к нашему  племени.
Ростом они были ниже наших мужчин,  скулы у них сильно выдавались,  на
верхней  губе  виднелись  реденькие  усы.  Вместо  головных  уборов  с
султанами  из перьев они носили большие шапки из лисьих шкур с лисьими
хвостами по обе стороны лица.  Мы  принимали  их,  как  братьев,  хотя
когда-то,  как  говорил  Овасес,  наш  военный  клич  не  раз  нарушал
спокойный сон Сивашей.
     С восходом солнца начались первые танцы. Это еще не был настоящий
праздник,  однако на поляне собрались почти все жители  лагеря,  чтобы
посмотреть состязание воинов.
     Вот из толпы выходит высокий мужчина,  покрытый  конской  шкурой;
это Утнач - Отважная Птица из рода Викминчей. Он одним большим прыжком
выскакивает на самую середину поляны, а потом начинает красться легким
шагом пумы.  Остановился - и в руке его засверкал нож,  как луч луны в
зеркале воды.
     С противоположной   стороны   выходит,  тяжело  ступая,  покрытый
медвежьей шкурой воин - друг Отважной Птицы.
     И вот  оба  воина  -  медведь и охотник - начинают кружиться один
вокруг другого,  испытывая свои силы. Отважная Птица, низко пригибаясь
к  земле и замедляя или ускоряя шаги,  то отбегает,  то приближается к
большому, поднявшемуся на задние лапы медведю. И вдруг Отважная Птица,
выждав удобное мгновение,  бросается вперед быстро,  как горностай.  В
первый момент казалось,  что  он  погибнет  от  удара  поднятой  вверх
медвежьей лапы,  но,  пригнувшись, он избежал его и вонзил нож в бурую
шерсть.  Большой мокве зарычал,  зашатался,  хотел обхватить  охотника
лапами,  но  тот  уже  снова на безопасном расстоянии и снова кружится
вокруг него, выжидая удобную минуту для следующего удара.
     Одобрительный шум   пробегает  среди  зрителей:  Утнач  бросается
вперед, и медведь обхватывает его лапами.
     Борьба продолжается  в молчании.  Слышится только тяжелое дыхание
борцов.  Медведь хочет наклонить морду,  но Утнач поддерживает головой
его нижнюю челюсть, чтобы не дать медведю схватить его сверху клыками.
Вот они столкнулись грудь с грудью.  Зверь пытается разодрать  когтями
передних  лап  спину охотника,  но ее защищает плащ из двойной толстой
конской шкуры.
     Наконец воин   вонзает   медведю  нож  в  сердце.  И  молниеносно
отскакивает,  весь залитый потом,  запыхавшийся и бледный. Медведь еще
мгновение стоит на задних лапах, потом тяжело падает на землю.
     Так рассказал Утнач своим танцем о борьбе с  Мичи-мокве,  большим
медведем...

     В это  утро  Танто  и  шесть  других юношей начали свою последнюю
трехдневную подготовку к церемонии посвящения,  к  минуте,  когда  они
вступят  на тропу мужчины-воина.  Они находились в отдельных шатрах на
краю лагеря и почти не показывались.  Не прикасаясь ни  к  еде,  ни  к
питью,  они  все  три  дня  молились великому Маниту,  чтобы он дал им
отвагу и мужество,  ловкость и силу,  презрение к  боли  и  страданию,
через  которые  они  должны  пройти  на пороге своих новых дней - дней
взрослого воина.
     Наконец на третий день наступило время празднества.
     С самого рассвета  зазвенели  бубны  и  затрещали  трещотки,  все
надели праздничную одежду;  даже мы, мальчики, были в куртках из белых
оленьих  шкур,  украшенных  бахромой  на  груди  и  рукавах,  расшитых
разноцветными бусами.
     В этот день Танто и шестеро его ровесников вышли из своих типи. С
полудня  до  вечера  никто,  кроме  них,  не  ступал на Место Большого
Костра. Только они имели право на показ своей ловкости и силы. Это был
их праздник, праздник Тану-Тукау - Праздник Посвящения.
     На большой поляне земля  дрожала  под  копытами  коней,  сверкали
лезвия  томагавков  и  ножей,  бросаемых  в  цель,  свистели оперенные
стрелы. Когда кончал один, начинал другой. Они соскальзывали на полном
галопе под брюхо коня,  перепрыгивали с одного коня на другого,  низко
свесившись на бок коня,  стреляли из луков в цель или,  уцепившись под
брюхом  коня  так,  что  голова  почти  касалась земли,  метали ножи в
подвешенный к дереву кусок мяса.
     Вот Танто, наш Танто, уже в шестой раз мчится галопом к цели, и в
шестой раз его нож вонзается в цель.
     Танто -  самый  красивый  и самый ловкий из всех.  Рокот восторга
чаще,  чем других,  приветствует его.  Об этом же говорит мне  Сова  и
поддакивают  близнецы  из  рода Капотов,  это видно по взглядам отца и
Овасеса, а прежде всего по глазам Тинглит.
     Наконец большой   барабан,   грохочущий,   как   гром,  прерывает
состязание молодежи.  Он оглашает, что воины, молодежь и Молодые Волки
должны собраться в красном типи, в шасса-типи, чтобы стать свидетелями
посвящения семи шеванезов.
     Это было  первое  торжество  посвящения,  которое  я  должен  был
увидеть.  Оно было для меня тем более важным, что его проходил сегодня
наш Танто.
     Я так волновался,  будто сам должен был пройти  испытание  крови.
Конечно,  я стоял неподвижно,  с равнодушным лицом,  но сердце едва не
выскакивало у меня из груди,  - как в тот раз,  когда я увидел на пути
моей  стрелы  большого  орла  и  когда  впервые  ступил на порог шатра
Горькой Ягоды.
     Во мне смешались и страх и радость,  неясная надежда и тревога за
брата.  Я не знал,  где Танто. Я крепко сжимал челюсти, чтобы не видно
было  дрожания  губ,  и  с трудом сдерживал слишком учащенное дыхание.
Сова,  который тоже впервые переступил порог шасса-типи,  всматривался
широко раскрытыми глазами в тотемный столб и в колдуна,  стоявшего под
ним. И я отчетливо видел, как тревожно вздрагивал иногда мой друг.
     Горькая Ягода был наряжен не так ярко и пышно, как обычно. На нем
была только повязка из орлиных перьев, на спине шкура бизона, а голову
он  покрыл  скальпом  бизона с рогами.  Но его суровое старческое лицо
пересекали сегодня особенно резкие и грозные морщины,  и  никогда  еще
так пронзительно не сверкали его глаза.  Такое лицо было,  наверное, у
Канаги, повелителя тьмы, злого духа.
     Неожиданно смолк  голос  большого  барабана,  и  на  пороге  типи
появились отец и брат.
     Обнаженный Танто  стоял  будто в прозрачном тумане.  Это наш отец
перед началом посвящения  окуривал  его  дымом,  напевая  песню  отца,
ведущего сына на посвящение:

                     Пусть Гитчи-Маниту
                     Даст твоему телу
                     Отвагу и силу,
                     Чтобы ты не замечал боли,
                     Чтобы ты был мужественным.
                     Иди же,
                     Иди, танцуй и пой,
                     И ты вступишь на тропу воинов.

     Как только отец умолк, сейчас же отозвались бубны воинов, орлиные
рожки  и  трещотки.  Танто медленным шагом направился к ожидавшему его
колдуну.  Я не видел лица брата, хотя он шел прямо на меня, освещенный
ярким  светом  костра.  Я  не  видел его,  хотя смотрел на него широко
открытыми глазами.
     Колдун, как  хищная  птица,  носился в бешеном танце вокруг Танто
под звон бубнов,  завывание рожков,  верещание трещоток.  В  руках  он
держал длинный и тонкий нож с блестящей рукояткой.
     Наконец брат остановился перед тотемным столбом.
     Тогда Горькая  Ягода  быстрым  движением  оттянул у брата кожу на
груди и ударил ножом,  пробив кожу.  По лезвию  начали  стекать  капли
крови.  Я почти до боли вытаращил глаза,  чтобы увидеть, не дрогнет ли
лицо брата, не зажмурит ли он глаз перед ударом, но я видел только его
расплывчатую   фигуру.  Бубны,  рожки  и  трещотки  не  смолкали.  Это
означало, что Танто достойно проходит испытание.
     Наконец, когда  колдун на миг отскочил от него,  как хищная птица
от жертвы,  мой взор прояснился.  Я уже ясно видел,  как Горькая Ягода
продевает  тонкие  кожаные  ремешки  сквозь  пробитую  на груди кожу и
привязывает их к тотемному столбу.  Я видел, отчетливо видел, что даже
веки брата не дрогнули,  что он стоит так спокойно,  так уверенно, как
горный орел в своем гнезде.  Горькая Ягода наклонился к его  ногам  и,
пробив  костяными крючками кожу у щиколоток,  прицепил к ним священные
медвежьи черепа.
     Тогда снова  умолк  шум,  и  на пороге появились две фигуры.  Это
вождь Танов вел  на  посвящение  своего  сына  Паипушиу  -  Маленького
Филина.  Через минуту Паипушиу уже стоял рядом с Танто и так же, как и
он,  не выказывал и следа страха или боли под ударами ножа и  костяных
крючков.
     Эти двое должны были начать празднество,  как  самые  младшие  из
всех шеванезов.
     Я плохо помню их танец;  в тревоге  и  волнениях  того  вечера  я
утерял воспоминание о лице отца, грозной фигуре Горькой Ягоды, о Танто
и Паипушиу.  Будто сквозь густой  туман,  я  вижу  лишь,  как  они  то
приближаются к тотемному столбу,  то отходят от него, я чувствую запах
хвои,  которой усыпана земля,  пальцы друга, сжимающие мое плечо, вижу
неподвижные тени на стенах шатра. Отчетливо помнится лишь одно - слова
и мелодия песни, которую пели юноши:

                     Маниту, сделай,
                     Чтобы дорога через леса и степи
                     Была для нас всегда открыта,
                     Чтобы сильнее стали наши руки,
                     А глаза быстрее.
                     Дай нам силу брата-медведя,
                     Сделай храбрыми, как волки,
                     Ловкими, как хищная пума.

     Но вот  воспоминания  проясняются.  Я  вижу,  как Танто быстрыми,
мелкими шагами подбегает к столбу.  Вижу,  как оба юноши  на  какое-то
время   неподвижно  замирают,  чтобы  затем  внезапным  прыжком  назад
разорвать узы,  связывающие их  с  тотемным  столбом.  Тонкие  ремешки
разрывают кожу у них на груди.  Кровь течет широким ручьем. С грохотом
отрываются от ног медвежьи черепа,  а шум  трещоток  становится  таким
сильным,  что  я  не  слышу собственных мыслей.  Наконец Горькая Ягода
поднимает руку,  и в шатре повисает тишина.  Танто и Паипушиу выбегают
из шатра,  я слышу их трехкратный клич - крик орла-победителя. Они уже
мужчины.  Перед ними теперь только дорога воинов и  охотников,  дорога
мужчин и стариков и, наконец... Дорога Солнца.



                     Нана-бошо - Великий Дух леса,
                     Помоги нам и накорми нас!
                     Сделай, чтоб у нас всегда было мясо,
                     А наши женщины и дети
                     Никогда не знали голода.
                     Укажи нам следы зверей,
                     О Нана-бошо - Великий Дух леса!

     Наступила осень  -  индейское  лето,  пора  большой  охоты.  Леса
сменили окраску,  пожелтели, покраснели. Сильное дыхание кей-вей-кеена
срывало листья с веток.  Маленькие пауки начали путешествовать по лесу
на  своих  серебряных  нитях.  Все  чаще   среди   древесных   стволов
разносилось  эхо  призывного  клича волчьих стай.  На лесных тропинках
шелестела  под  ногами   сухая   листва.   Воины   говорили:   "Сестра
кей-вей-кеена зима - унатис ткет для матери-земли покрывало с цветными
узорами. Мать не замерзнет под снегом".
     Это был  месяц  северо-западного  ветра.  Каждый вечер с восходом
луны начинались пляски и пение в честь Великого Духа,  чтобы он  помог
воинам  на  охоте и защитил от зубов хищных братьев.  Продолжались они
недолго,  потому что еще  перед  рассветом  селение  пустело.  Мужчины
покидали его, исчезая во тьме леса. Наш шатер стоял около реки, и меня
иногда будили шуршание каноэ,  перетаскиваемых по береговому песку,  и
плеск весел.
     В лесу пахло опавшей листвой.  Этот  запах  нес  тревогу  большой
охоты; собаки бегали с грозным рычанием, раздувая ноздри. Тауга каждую
ночь исчезал,  привлекаемый  далеким  зовом  волчицы.  В  чистом  небе
тянулись на юг птичьи стаи.
     Только женщины оставались в эти дни в лагере, работая больше, чем
когда-либо.  Они  готовили  рамы для сушки шкур,  ножи для их очистки,
делали  клетки  для  копчения  мяса,  приносили  от  ближних   соляных
источников куски соли и перемалывали их.
     - Запомните:  как только разбудит вас перед рассветом крик  диких
гусей, сразу выступайте на охоту.
     Так говорил всегда Овасес.  Сейчас я повторяю это,  а потом будет
повторять мой сын и мой внук. Крик диких гусей обещает хорошую охоту.
     Именно он и разбудил меня и Сову в тот день, когда... Но расскажу
все по порядку.
     Крики диких гусей разорвали тишину и  разбудили  нас.  Воины  уже
ушли  из  лагеря,  а  женщины  еще не начали работу.  Далекий дрожащий
птичий крик  вырвал  из  сна  Сову  и  меня  одновременно.  Мы  быстро
вскочили.
     - Слышишь? - прошептал Сова. - Гуси кричат.
     - Слышу.
     - Идем?
     - Идем.
     Дул холодный северо-западный ветер,  и мы пили его,  как воду  из
горного ручья.  Мы шли с подветренной стороны, чтобы нас не мог учуять
ни один из чутких,  а в этом месяце особенно чутких лесных обитателей.
Мы  ступали осторожно,  осматриваясь вокруг.  И не только потому,  что
боялись вспугнуть дичь,  но чтобы и самим не стать дичью.  Ведь  после
битвы   с  Королевской  Конной  прошел  всего  месяц.  Мы  знали,  что
Вап-нап-ао не забыл о нас, что он вернется на старый след.
     По первому  же  звуку бубна каждый,  кто только находился в лесу,
должен был как можно скорее возвратиться в лагерь; ведь во время охоты
он  оставался  почти  совсем  беззащитным.  Идя через чащу,  надо было
внимательно следить за поведением маленьких зверушек и  лесных  птиек,
наших друзей.
     Никто лучше их не сумеет предупредить нас о чужих в чаще. Повезет
ли нам сегодня?  Мы избрали направление,  по которому, судя по следам,
не пошли сегодня взрослые охотники.  Дорога проходила  молодым  лесом,
выросшим на месте давнего пожарища.
     Пробирались молча,  ища следов какого-нибудь крупного  животного,
но  ежеминутно  отрывали взгляд от земли:  не выглянет ли из-за ствола
человек с белым лицом,  не зашипит  ли  Белая  Змея,  не  закричит  ли
пронзительным   голосом   маленькая   птичка,   предостерегая  нас  об
опасности?
     Мы, наклонившись,   пролезали   под   гибкими  ветками  деревьев,
стараясь не ступить на шелестящие засохшие листья.
     Когда молодой  лес  остался  позади  и  мы  снова оказались между
толстыми замшелыми стволами, Сова внезапно остановился.
     Мы переглянулись.   Кей-вей-кеен  донес  хриплое  мычание  оленя.
Прислушались: откуда-то справа раздался более громкий, отчетливый рев.
Это был, должно быть, сильный, большой олень.
     Никто не ответил на его зов.  Нужно ли нам идти  на  этот  голос?
Решить было трудно:  рев слышался довольно близко и с той стороны, где
ветер мог  донести  до  оленя  наш  запах.  Мы  без  слов  объяснились
взглядами: дальше идем в сторону Ок-ван-ас - Длинного Озера.
     Лес становился все более влажным,  дымился испарениями. Ветер нес
клочья белого тумана, пролетавшие над нами как духи птиц.
     Сова, шедший впереди,  вдруг  остановился:  дорогу  пересек  след
лося.  Через полтора десятка шагов мы увидели помет животного.  Он был
еще теплым:  лось только что проходил здесь.  Нужно было двигаться как
можно быстрее и тише.
     Теперь впереди шел я.  Мы задержались перед небольшой полянкой  -
маленьким просветом в густой чаще. Земля здесь прогибалась под ногами.
Мы тревожно осматривались,  но вокруг было тихо. Белка сидела на ветке
и  лущила шишку,  две трясогузки с красным брюшком спокойно щебетали о
чем-то своем.  Ничто не указывала на близость лося.  А лоси -  мы  это
знали  -  часто сворачивают с дороги,  делают круг и ложатся отдохнуть
около своих старых следов - сами себя стерегут.
     К счастью,  среди  трясины  мы обнаружили узкую песчаную полоску,
ведущую к самому озеру.  Здесь уже земля не прогнется  под  тобой,  не
брызнет водой. На песке мы снова увидели следы лося.
     И вот мы слышим его голос.  Он уже,  наверное,  долго бродил, ища
подругу. Его рев то и дело обрывается, переходя в стон, а через минуту
снова возобновляется с той же ноты.  Снова зовет.  И  снова  умолкает.
Прислушивается.  Во  время  его  молчания мы замираем.  Когда же снова
звучит его упрямый зов,  мы бежим, не заботясь о тишине. Рев доносится
с одного и того же места. Мы все больше приближаемся,
     Такой голос бывает только у молодых лосей, уверенных в своей силе
и не знающих горечи поражений.
     Мы останавливаемся,  так как снова  наступает  тишина.  Никто  не
отвечает лосю.  Переглядываемся:  что делать?  Пытаться подойти к нему
или подманить его ближе? Мы уже приготовили луки. Смочили слюной перья
на стрелах. Как лось не слышит биения наших сердец?
     Лось снова заревел,  и все с того же самого места. Мы подошли еще
на  несколько  шагов  и  наткнулись  на старую березу с толстой корой.
Наверно,  лесной дух поставил ее на нашем пути и  уже  решил  за  нас:
подходить к зверю или подманить его?
     Мы обняли дерево руками и шептали прямо в кору: "О сестра-береза,
дай нам своей коры.  Мы сделаем из нее рожок, чтобы подманить большого
лося.  Дай нам своей коры,  а мы за это напоим тебя его кровью и будем
помнить о тебе".
     Сова лучше меня умел подманивать.  Он подрезал  две  полосы  коры
вдоль  и поперек,  бесшумно снял ее со ствола,  молниеносно свернул из
нее рожок и приложил к губам.
     Снова прозвучал  рев лося.  Но на этот раз ему ответили не только
эхо и молчание - ему ответил низкий голос  рожка,  похожий  на  отклик
лосихи.  Лицо Совы покраснело от напряжения,  а я кивнул головой,  как
это обычно делал Овасес,  когда  хотел  кого-нибудь  похвалить.  Да  и
действительно  было  за  что:  Сова  умел  подманивать,  как  взрослый
охотник.
     Удалось! Едва  лишь  смолк  рожок  Совы,  от озера до нас донесся
победный рев лося - гордый и радостный. "Иду, - означал он, - иду!"
     Мы бросились  за  деревья.  Я спрятался за толстым стволом сосны,
Сова - по ту сторону песчаной полосы в густых кустах.  Ветер донес еще
раз  глухой  стон.  Потом загудела земля,  затрещали ветки,  зачавкало
болото под большими копытами.
     И наконец на самом краю песчаной полосы из кустов,  на расстоянии
меньше полета стрелы от меня,  показалась огромная голова,  увенчанная
развесистыми лопатами рогов.
     Лось стал над  своим  следом.  Медленно  наклонил  голову:  нюхал
нижний ветер.  Потом,  выгнув шею,  поднял голову вверх и из его горла
опять вырвался рев, и долго дрожала белая пена на ноздрях.
     Однако на  этот раз самка молчала.  Взгляд лося упал на сплетение
корней  ближайшей  сосны  -  оно   напоминало   корону   рогов   лося,
приготовившегося  к  бою.  Лось  вздрогнул,  наклонил  голову,  выгнул
хребет, подобно луку, и прыгнул.
     Его рога с глухим шумом вошли в землю.  Разлетелись вверх обломки
дерева и комья песка.  Лось закачался, подался набок. Стоял шатаясь на
расставленных  копытах,  между рогами смешно болтался застрявший кусок
корня.
     Лось постепенно  приходил  в  себя.  Он  лениво  стряхнул песок и
поднял голову для нового рева.
     Больше я ждать не мог.
     - Великий Дух, помоги мне! - прошептал я и выскочил на тропинку.
     Лось стоял между мной и перепутавшимися деревьями. Дорога к озеру
была открыта для него,  но там уже ждал Сова с копьем в  руках.  Чтобы
отступить, лосю нужно было сделать почти полный поворот.
     Выскакивая из-за ствола,  я предупредил лося окриком - так  велит
охотничий  обычай.  Лось  вздрогнул,  напрягся  для  прыжка,  но успел
сделать лишь пол-оборота - в это мгновение в его бок глубоко вонзилась
стрела  из  моего  лука.  В  последний раз мы услышали его рев,  в нем
дрожала боль и мука последних минут.
     Он отчаянно прыгнул,  уже зная,  что соревнуется с самой смертью,
но теперь дорогу ему преградил  Сова  и  вогнал  копье  в  другой  бок
животного.  И несмотря на это, он продолжал бежать, песок летел из-под
его копыт...
     Извлекая на бегу нож,  я догнал лося на границе песчаной полосы и
леса. Мне удалось вцепиться левой рукой в рога и повиснуть на них. Нож
легко  вошел  в  горло.  Из  рассеченной  шеи брызнула кровь.  Я успел
отскочить, прежде чем наш первый лось тяжело упал на передние ноги.
     Он умер сразу. Смерть догнала его прыжками Молодых Волков.
     Мы плясали Танец Победы,  а потом благодарили лося за то,  что он
дал себя убить, что подарил нам свое мясо. Долго и сердечно мы просили
у него прощения,  чтобы его дух не имел ничего  злого  против  Молодых
Волков  из  племени  шеванезов,  чтобы помнил о том,  что сейчас время
большой охоты и племя должно сделать запасы еды на зиму. Мы желали ему
счастья в стране Вечного Покоя,  зная,  что уже сегодня вечерней порой
он отойдет в эту страну Дорогой Солнца, на запад, через волны Длинного
Озера.

     Никогда еще Овасес так не хвалил нас,  как в этот день,  а другие
мальчики,  несмотря на все свои старания,  не  могли  скрыть  зависти.
Овасес послал десять Молодых Волков за нашей добычей.  Я жалел только,
что не мог найти Танто и похвастаться перед ним победой.
     В этот же день Овасес разрешил нам отправиться на его собственном
каноэ на Зеленое Озеро, где гнездились дикие утки.
     Каноэ Овасеса считалось самым быстрым.  Сделал ему его, наверное,
сам Дух воды.  Гребя без особых усилий,  мы почти  летели  над  низкой
волной Зеленого Озера, проскальзывали под ветвями нависших над берегом
деревьев.  В темном зеркале воды отражались небо и облака. Каноэ плыло
словно  по  небу.  И  вдруг  в глубине озера показалась вереница диких
гусей.  Печальным криком прощались они с нашей страной,  летя в вышине
вместе с кей-вей-кееном.
     Мы направились к поросшему осокой берегу.  Здесь уже  нужно  было
плыть  тихо  - приближались заросли,  откуда доносился гомон крикливых
диких уток. Мы вынули весла из воды - едва заметное течение само несло
нас  в  сторону  зарослей.  Стая  уток поднялась в небо.  Мы выпустили
первые стрелы.
     Но не суждено было нам закончить этот день веселым пиром с утиным
мясом.  Внезапно  в  спокойный  шум  воды  и  птичий  гомон   ворвался
тревожный,  громкий,  дрожащий  звук бубна.  Он назойливо гудел низким
тоном и когда умолкал на короткое время,  то ему отвечало эхо - голоса
бубнов из других, далеких селений.
     Тут же  была  оставлена  всякая  мысль  об  охоте.  Мы  мгновенно
опустили  весла в спокойные волны,  и никогда еще дорога не была такой
длиной,  а чудесное каноэ Овасеса таким тяжелым.  Нам казалось, что мы
стоим  на месте,  приклеившись к поверхности воды,  а из-за прибрежных
деревьев уже протягиваются чужие руки, выглядывают чужие, белые, лица.
Озеро внезапно притихло, испуганное плеском наших весел.
     К берегу мы пристали с такой скоростью, что нос каноэ выскочил на
прибрежный песок, и побежали на поляну к шатру колдуна.
     Горькая Ягода сидел перед  своим  шатром  и  держал  бубен  между
коленями.  Все  селение собралось вокруг него.  Каждую минуту к берегу
приставали новые каноэ, из леса бегом возвращались охотники.
     Удары бубна  раздавались  все  реже:  Горькая  Ягода после первых
сигналов чутко прислушивался к вестям,  передаваемым бубнами с юга. Он
низко  наклонил  голову,  и  мы  не  видели его взгляда.  Но его руки,
лежавшие на бубне, слегка дрожали.
     Наконец сквозь толпу протиснулся мой отец, и только тогда Горькая
Ягода поднял голову.  На сумрачный, вопрошающий взгляд отца он ответил
лишь кивком головы.  Все напряженно смотрели на них,  так как мало кто
понимал язык бубнов.  Никто еще не знал,  что нам приносят их сигналы,
хотя  все  догадывались,  что  ничего  другого,  кроме  вестей о новом
несчастье, не могло быть. Но никто не осмеливался задать вопрос вслух.
Только мать подошла к отцу и коснулась рукой его руки.
     Отец повернулся лицом к югу и сказал лишь одно слово:
     - Белые!
     Потом посмотрел на мать.  В ярком свете осеннего полудня сияли ее
светлые волосы,  белая кожа,  глаза, как голубое небо. Все смотрели на
нее. В глазах отца было отчаяние и гнев. Он повторил:
     - Белые!
     Мать опустила голову, повернулась и молча отошла к своему типи.
     Я огляделся   вокруг,  и  меня  охватил  леденящий  страх,  какой
нападает на человека только в дурном сне.  Мои волосы и кожа тоже были
светлее,  чем у всех других.  Как же я ненавидел сейчас этих белых,  и
как сильно любил свою мать!  Я не знал,  убежать ли  мне  отсюда,  или
сразу погибнуть,  или броситься бежать через реку, озеро, лес, настичь
Вап-нап-ао и вонзить ему в горло нож,  как в шею большого лося.  Но  я
был  среди  своих.  Мне  сказало  об  этом  пожатие горячей сухой руки
Прыгающей Совы.
     В это мгновение умолк голос бубнов с юга. Тогда отец сказал:
     - Пусть бубен Горькой Ягоды созовет всех вождей племени на совет,
пусть не медлят ни минуты.
     Совет состоялся еще до захода солнца.  Было решено,  что  боя  не
будет,  что навстречу Вап-нап-ао отправятся три воина - Овасес, Таноне
и Танто,  который будет  гонцом  послов.  Быть  может,  белые  захотят
наказать  послов  за  бой  в Каньоне Безмолвных Скал?  Об этом говорил
Голубая  Птица,  и  от  этого  предостерегал  Большое  Крыло.   Однако
большинство воинов из совета старейших считали,  что Вап-нап-ао так не
сделает.  Не только мы нарушили закон, борясь с Королевской Конной, но
и он нарушил закон, посылая в шеванезов пули.
     Бубны с юга  говорили,  что  Вап-нап-ао  хочет  переговоров.  Для
безопасности совет старейших решил посылать не самых главных вождей, а
только достаточно опытных и умных воинов,  чтобы  Вап-нап-ао  -  Белая
Змея не смог обмануть их.
     В эту ночь ни одна девушка в селения не пела над озером.



                     Маниту! Дух с великим сердцем,
                     Ты владеешь всем миром -
                     Направь же мою руку,
                     Чтоб не задрожала,
                     Направь мою руку,
                     Чтобы враг мой
                     Оставил на поле боя свои кости.
                     Изгони из моей души милосердие и страх.
                     Маниту!
                     Позволь шакалам пожирать тела моих врагов.
                                          (Из индейских военных песен)

     На следующий  день  селение  приняло   праздничный   вид.   Вожди
прикрепили  к  волосам пышные султаны из перьев,  надели самые богатые
одежды,  воины пометили красной  краской  шрамы  от  ран  -  следы  их
храбрости  и мужества.  Каждый из них воткнул в волосы столько орлиных
перьев, скольким числом великих подвигов прославил свою жизнь.
     Мы, Молодые  Волки,  тоже  разрисовали  свои  лица  бело-голубыми
полосами - приветственными цветами,  в волосы тоже воткнули перья,  но
только  совиные.  Мы  вертелись  вокруг  воинов,  стараясь услышать их
скупые слова, мучаясь незнанием и беспокойством, которого даже старшие
не могли скрыть.
     Но на этот раз,  хотя мужчины и  мальчики,  Молодые  Волки,  были
раскрашены  в  приветственные  цвета и одеты в праздничные одежды,  мы
ждали гостей без песен и улыбок.  Ждали с ненавистью. Женщины скрылись
в шатрах, ни одна девушка не вплела в свои косы цветных ремешков.
     Ведь в селение должны были прибыть послы белых.  Вап-нап-ао хотел
поговорить со всем советом старейших,  и совет старейших согласился на
это.  Каждого гостя - даже врага - полагалось приветствовать  согласно
обычаям  свободного  племени.  Поэтому  воины  и Молодые Волки оделись
празднично.
     Горький, однако, был этот праздник...
     Никогда еще  за  мою  жизнь  в  селении  не  принимали  белых  из
Королевской Конной. Впервые я, Сова и другие мои ровесники должны были
увидеть мужчин с белой кожей,  и мы  волновались  сильнее,  чем  перед
встречей с серым медведем.  Мы знали, что белых больше, чем песчинок в
реке и листьев на деревьях, и не могли скрыть своего страха, тем более
что приказы отца - принять меры предосторожности от хитрости белых, от
их слишком любопытных  глаз  -  сразу  придали  всей  встрече  грозный
характер.  Это  были  приказы,  как  перед боем.  Половина шатров была
свернута,  полтабуна коней угнано за высокие скалистые склоны. В очень
немногих  оставленных шатрах было приказано спрятаться всем женщинам и
девушкам.  Часть воинов ушла вместе с  лошадьми.  Только  все  Молодые
Волки  остались.  Им  даже  приказали вертеться все время около белых.
"Чем больше будет  видно  маленьких  мальчиков,  -  сказал  на  совете
Овасес, - тем более беззащитными будут казаться воины племени".
     Вожди восьми наших родов уже прибыли и отдыхали в отведенных  для
них  шатрах.  Женщины  заканчивали приготовления к пиру.  С березок со
срезанными  верхушками  свисали  привязанные  за  задние  ноги  убитые
молодые  олени.  Березки  пригибались над костром,  а по мере того как
мясо жарилось и становилось все легче,  выпрямлялись, поднимая жаркое.
Девушки   коптили   на  деревянных  лесенках  больших  осетров.  Каким
прекрасным был бы этот пир, если бы мы ждали на него настоящих друзей!
Ибо даже мысль о Вап-нап-ао не могла заглушить привлекательных запахов
сочного жаркого и копченой рыбы.
     В полдень  мы  услышали  топот  коня.  На  взмыленном  мустанге в
селение примчался Желтый Мокасин.  Перед шатром отца он остановился и,
не сходя с коня, крикнул:
     - Вап-нап-ао умакганауш! Белая Змея приближается!
     Потом поднял  на  дыбы  коня и,  повернув его на месте,  помчался
назад.
     Итак, через  минуту  мы должны были увидеть послов белых людей из
Королевской Конной,  и  прежде  всего  самого  большого  врага  нашего
племени  -  Бап-нап-ао.  Именем этого человека матери пугали детей,  а
воины произносили его со злым блеском в глазах.
     Мы хорошо  помнили,  когда  услышали  имя Вап-нап-ао впервые.  Мы
тогда едва доставали Овасесу до пояса. Но с тех пор кей-вей-кеен много
раз  менял  свое  направление,  и  много  раз снег окутывал чащу белым
молчанием, а Овасесу мы сейчас уже смотрим прямо в глаза, мускулы наши
стали твердыми, а ноги не чувствуют боли и усталости. Не так много уже
осталось времени и до  нашего  посвящения.  И  вот  только  теперь  мы
наконец увидим Вап-нап-ао.
     Отец и колдун вышли из шатра вождя  и  уселись  перед  входом  на
разостланной медвежьей шкуре.  Мы с Совой стояли рядом и хорошо видели
их хмурые лица.
     На опушке  леса появились всадники.  Впереди ехал мой брат Танто.
Слева - человек в красной куртке и в странном головном уборе. Сразу за
ним  -  Овасес,  как всегда пригнувшись к шее коня.  И с ними еще двое
белых в красных куртках.
     Женщины и девушки спрятались в шатрах, бубны били глухо. Всадники
приближались быстрой рысью.  Когда они проезжали мимо  нас,  я  увидел
лицо  Овасеса  и  впервые  заметил  на  нем что-то еще,  кроме обычной
непроницаемости.  Овасес не мог на этот раз скрыть  выражения  боли  и
скорби в глазах.  А губы скривил так, будто презирал гостей, нас, даже
себя.
     А белые? Первый из них, тот, что ехал сразу за братом, ростом был
не меньше наших воинов. Даже лицо его было похоже на наши: острое, как
нож,  с глубоко запавшими глазами.  Только волосы у него были светлые,
почти такие, как золотые волосы моей матери. Лицо его было неподвижно.
Однако  он не умел смотреть спокойно и прямо.  Глаза его быстро бегали
по шатрам,  пересчитывали коней,  скользнули по мальчикам.  Он  рыскал
глазами, как голодный волк. Но вид у него все же был грозный.
     В нем видна была сила и отвага и еще больше - хитрость.
     Зато, посмотрев   на  двух  других  белых,  мы  удивленно  пожали
плечами. У них была белая блестящая кожа, а под ней один жир, круглые,
как у обжор,  лица,  круглые плечи, локти, колени, будто они всю жизнь
только я знали,  что отлеживаться в своих шатрах. Где были их мускулы,
где боевые шрамы и приветственные краски на лицах? Мы разрисовали себя
ради их прибытия бело-голубыми полосами,  а они?  Лица приехавших были
голы и бесстыдно белы.  Как же их воспитывали? Чему учил их учитель? Я
чувствовал, что меня охватывает гнев. Сова тоже презрительно фыркнул.
     - Почему наши боятся этих толстых крыс?
     - Не знаю, - буркнул я. - Теперь не знаю. Может быть, потому, что
их  много...  Говорят,  что  их  очень  много.  Но  ведь один наш воин
справится с пятью такими поросятами.
     Сове этого было мало.
     - С десятью, - сказал он с вызовом.
     Мы смотрели  им  вслед,  насмешливо  щуря  глаза.  Слишком  много
тревоги было в  нашем  ожидании,  чтобы  сейчас,  увидев  обыкновенных
толстых людей, не смеяться над ними.
     Мы ожидали, что явятся грозные воины - великаны с могучими руками
и глазами,  налитыми кровью,  как у серого медведя.  А перед нами были
мужчины,  больше  похожие  на  старых  растолстевших  женщин,  чем  на
настоящих воинов.  Один из них опасный - это видно была сразу.  А двое
других?  Может ли даже самое лучшее оружие  заменить  сильную  руку  и
быстрый глаз? Мы забыли тогда все свои страхи. "Поглядим, - думал я, -
поглядим,  что скажут эти белые,  когда мы вырастем и возьмем  в  руки
оружие воинов".
     Прибывшие, сойдя с коней,  подошли к шатру,  перед которым  сидел
отец,  и,  подняв вверх правую руку, приветствовали его. Вокруг отца и
колдуна собралось много жителей селения,  но, вопреки обычаям племени,
это были наши ровесники - Молодые Волки.  Было видно,  что хотя послов
принимают самые выдающиеся из племени, однако принимают без почета.
     Мы с Совой протиснулись поближе,  чтобы хорошо видеть лица белых.
Как раз в это время тот из  послов,  который  ехал  впереди  вместе  с
Танто, начал говорить... на нашем языке!
     - Я приветствую тебя,  вождь Высокий Орел!  Я прибыл  к  тебе  от
Великого  Белого  Отца.  Он  шлет  тебе  привет  и справляется о твоем
здоровье.
     - Скажи ему, Вап-нап-ао, - ответил отец, - что Высокий Орел дышит
воздухом свободной чащи и потому чувствует себя здоровым.
     Значит, это был Вап-нап-ао?  Это был он!  Тот единственный белый,
похожий на наших воинов.  Человек с сухим лицом  и  широкими  могучими
плечами. Это был Белая Змея?!
     Я смотрел  на  него,  ничего  не  ощущая,  кроме  ненависти.  Что
сделать? Не будет ли лучше сломать все законы племени и пустить стрелу
прямо в сердце врага,  который столько лет преследует нас?  Я бы тогда
погиб по приказу своего отца.  Но раньше бы погиб Вап-нап-ао и,  может
быть, племя смогло бы жить спокойно?
     Но разве на свете только одна Белая Змея? "Их много, как звезд на
небе", - говорил Танто.
     И тут  я понял,  каким смешным было наше презрение к двум толстым
послам из Королевской Конной.  Воины нашего племени умели бороться - и
что же?  Свободному племени шеванезов оставалось только одно: бегство.
Такое бегство,  как бег окруженного стаей голодных волков старого лося
сквозь зимнюю чащу.
     Я уже не хотел знать,  о чем совещаются.  Не хотел  слышать,  как
отец   спокойным   голосом   приветствует  вожака  волков,  много  лет
преследующего наше племя,  человека,  который убил  Быструю  Стрелу  и
воина из рода Танов и который был виновником смерти многих других.
     Я подошел к коням белых.  Они отличались от наших  -  высокие,  с
прямыми тонкими ногами.  Значит,  более быстрые,  но менее выносливые,
чем наши мустанги.  Головы у них тоже были красивее.  Но и кони мне не
нравились: слишком слабые, они плохо переносили бы нашу чащу, морозы и
весенние бури.
     Какая же  во  всем этом скрывалась тайна?  Как же случилось,  что
слабые люди,  ездившие на красивых,  но тоже слабых конях, были силой,
перед которой дрожало племя шеванезов? Я не мог этого понять. Мне было
стыдно.  Или им помогают злые духи?  Кто приносит им то оружие и в чем
кроется их сила, которой недостает их мускулам?
     В самом  большом  шатре  несколько  женщин  готовили   пир.   Они
расставили около разостланных шкур глиняные миски, ложки, сделанные из
рога, и ножи.
     Около каждой миски лежал кожаный мешочек с табаком.
     Отец недолго приветствовал послов.  Отозвался  бубен,  сзывая  на
пир.
     Первыми подошли  белые  (их  сопровождал  Танто),  потом   начали
сходиться  вожди родов:  Лежащий Медведь - о нем рассказывали,  что он
голыми руками задушил медведя,  Черная Ладонь - его шаг был легче шага
пумы,  самый прославленный охотник племени и самый молодой из вождей -
Сломанная Стрела.  Прибыли также вожди Чикорнов,  Викминчей и Капотов.
Последними  появились  отец  и Горькая Ягода.  Однако они не принимали
участия в угощении,  а только следили, чтобы у гостей ни в чем не было
недостатка.
     Нам с Совой удалось сесть недалеко от белых. Мне уже перехотелось
насмехаться  над  ними  -  чем продолжали еще заниматься все мальчики,
хотя за слишком громкий смех Овасес немедленно наказывал ремнем.  Есть
мне тоже не хотелось. Я просто смотрел на белых и на Вап-нап-ао.
     Танто, сидевший около Вап-нап-ао, тоже не притронулся к еде, хотя
это могло обидеть гостей. Однако белые ни на что не обращали внимания.
Было видно, что им пришлись по вкусу жареные оленьи ребра.
     Пир с   послами   из  Королевской  Конной  закончился  с  первыми
сумерками.
     Отец приказал  разжечь  костер.  Тогда  Голубая  Птица,  помощник
Горькой Ягоды, положил перед колдуном калюмет - большую "трубку мира",
с  вырезанными  на  ней  изображениями птиц и животных и перьями белой
орлицы - знаком братства.  Я закрыл глаза.  Я не хотел  смотреть,  как
знак братства перейдет из рук колдуна племени в руки Вап-нап-ао,  хотя
это должно было означать всего лишь то,  что белым послам не  угрожает
сегодня в нашем селении никакая опасность.
     Наступила тишина. Все ждали: разожжет Горькая Ягода "трубку мира"
или в последнюю минуту,  по совету духов,  откажется?  Состоится совет
или белые уйдут с пира молча?
     Колдун застыл.  Я вместе со всеми всматривался в неподвижное лицо
Горькой  Ягоды.  В  нарастающей  тишине,  казалось,  слышен  был  стук
человеческих   сердец.   Вожди  словно  замерли.  Вап-нап-ао  тоже  не
шевелился.  Но  двое  белых  начали   оглядываться,   перешептываться,
вертеться,  как скунсы - зловонные хорьки.  Наконец один из них что-то
громко сказал и даже осмелился  плюнуть,  но  достаточно  было  одного
жеста Вап-нап-ао - и белый немедленно смолк.
     Горькая Ягода встал.  Раздался голос бубна.  Колдун вытянул перед
собой  руки  и  склонился  над  костром  так,  что пламя коснулось его
ладоней. Тогда очищенные огнем руки он воздел вверх и произнес:
     - О  Маниту,  владеющий всем и видящий нас,  слабых.  Помоги нам.
Великий Дух, скажи, как должны мы поступить. Просим тебя, помоги нам.
     Он стоял   так   некоторое   время,   шепча  непонятные  слова  и
заклинания.  Наконец сел,  взял трубку в  руку  и  маленьким  угольком
разжег в ней табак.
     Значит, совет состоится.
     Когда "трубка  мира"  обошла  полный  круг  и последний из вождей
вернул ее Горькой Ягоде,  все взгляды обратились в  сторону  отца:  он
должен был говорить первым.
     Голос отца был спокойный:
     - Что  привез  белый брат для красных воинов?  - обратился отец к
Вап-нап-ао.
     Вап-нап-ао открыл  охотничью  сумку,  вынул  белый  лист  бумаги,
поднял его вверх и сказал:
     - Великий  Белый  Отец  посылает  вам  эту говорящую бумагу,  где
сказано,  что вам выделяются на юге новые места для охоты.  Там вы  не
будете  голодать,  вы  будете  даром  получать  одежду и еду.  Белые и
красные воины встретились недавно в Каньоне Безмолвных Скал.  Никто не
знает, какие это были воины. В каньоне погибло трое белых и еще двое в
чаще.  Птицы,  пролетающие над Солеными  Скалами,  оповестили,  что  в
племени  шеванезов  тоже  умерли  воины,  хотя  никто не знает почему.
Великий Белый Отец мог бы спросить,  где  его  слуги,  которых  лишили
жизни,  мог  бы  прислать  большие отряды воинов и сжечь всю чащу.  Но
Белый Отец добр, и если шеванезы и сиваши захотят мирно пойти на новые
места,   если  захотят  учиться  там  у  белых  обрабатывать  землю  и
выкармливать скот, Белый Отец забудет о гибели своих воинов.
     Он на  минуту  умолк,  будто ожидая,  не заговорит ли кто-нибудь.
Однако никто не собирался говорить.
     Вап-нап-ао продолжал:
     - Если на письме Белого Отца вы поставите свои тотемные  знаки  и
согласитесь  переселиться  на  новые земли,  вы получите много денег и
сможете на них купить много хороших вещей. Белый Отец не хочет обидеть
вас.  Но  сопротивляться  ему  нельзя.  Его  сила  принудит  каждого к
покорности.  А если кто и попытается бороться против Белого  Отца,  то
жена  и  дети  непокорного  будут  петь  песню  траура,  а  сам он или
погибнет,  или на много Больших Солнц переселится  в  каменный  шатер,
куда можно войти, но откуда никогда не выходят.
     Вап-нап-ао не шипел, как змея. Его голос был тверд. Я чувствовал,
что  говорит  человек,  сердце  которого  не  знает  страха.  В глазах
Вап-нап-ао отражались красные языки костра.
     Я ясно видел,  как два вождя - вождь Чикорнов Воющий Волк и вождь
Викминчей Дикая Выдра - склонили головы,  будто уже находились в  тени
того каменного шатра.  Казалось, что никто не ответит на дерзкие слова
Белой Змеи.  Почему никто этого не сделает,  почему не назовет  нашего
врага псом и шакалом? Неужели сердца воинов замерли в груди?
     Но тут раздался голос Большого  Крыла,  дрожащий  голос  старика,
рука которого настолько слаба,  что не убьет и птицы, зато мысль мудра
большим опытом.
     - Глаза мои видели много,  уши мои слышали траурные песни и песни
победы.  Вап-нап-ао приходит к нам не первый раз. Он уже был на совете
нашего  племени,  когда  я  еще ходил на охоту и от моего копья бежали
серые медведи.  Он уже показывал племени шеванезов говорящую бумагу. А
до  него  это  делали  другие,  старшие братья Белой Змеи.  Белые люди
приходили,  чтобы  приказывать  свободному  племени  шеванезов.  Волки
растащили  их  кости  по  чаще  и  степи,  а  племя шеванезов остается
свободным.  Вап-нап-ао был у нас много Больших Солнц  тому  назад.  Он
говорил  тогда  то  же,  что  и  сегодня.  Но  племя  шеванезов все же
свободно,  а на спине Вап-нап-ао остался большой шрам от моей  стрелы.
Вап-нап-ао был тогда молодым воином,  а моя рука уже слабела. И все же
Вап-нап-ао бежал от меня. Или Вап-нап-ао забыл об этом?
     Это были оскорбительные слова. Однако белый только усмехнулся.
     - Но я снова здесь,  - сказал он,  - и,  пока не покоритесь, буду
приходить  и  впредь.  Или...  или  придет  кто-нибудь  другой  и не с
бумагой,  а с большими ружьями,  одна пуля которых может  разметать  и
сжечь  все селение.  Племя шеванезов свободное.  Но перед силой Белого
Отца оно,  как птенец перед серым медведем. Лучше петь свадебные песни
там,  куда  приказывает  идти Белый Отец,  чем петь траурные песни над
могилой  целого  племени.  Голос  Большого  Крыла  слаб  и  дрожит  от
старости. Что скажут другие, сильные мужи?
     Однако все молчали.  Было заметно, что Вап-нап-ао начинает терять
спокойствие.  Его два товарища уже давно держали себя не как настоящие
мужчины.  Они непрерывно шептались,  будто старые женщины над потоком,
когда стирают весной одеяла.
     Наконец Вап-нап-ао обратился прямо к моему отцу:
     - Ты, вождь, имеешь самый сильный голос, и все слушаются тебя. Ты
не хочешь отвечать на бумагу Белого Отца?  Не отвечай.  Но вот  другая
бумага. В Каньоне Безмолвных Скал мы захватили одного из твоих воинов.
Это было тогда,  когда погибли белые люди. Их убил твой воин. Мы могли
казнить его. Но мы сказали: "Если ты пойдешь на земли, которые мы тебе
выделим, будешь жить". Твой воин поставил на этой бумаге свой тотемный
знак - доказательство, что он согласился идти в резервацию. Посмотрите
на его знак.
     Но тогда...   тогда   Танто  сорвался  с  места,  вырвал  из  рук
Вап-нап-ао бумагу и бросил ее в огонь!  Бумага  свернулась  и  в  одно
мгновение превратилась в пепел.  Один из белых хотел схватить брата, в
его руке блеснул железный предмет - это было короткое  ружье,  которое
белые  называли  револьвером.  Но  Вап-нап-ао,  не поднимаясь с земли,
крикнул что-то страшным голосом,  и белый немедленно сел на  место.  А
Вап-нап-ао  снова  рассмеялся.  Но  это  был  смех  без  радости.  Так
"смеются" собаки, окруженные волками.
     - Такая  бумага  не  одна  на свете,  - промолвил он.  - Согласие
вашего воина записано на многих бумагах.  И никто уже  не  вернет  его
назад.  Я свое сказал. Вы сами хорошо знаете, что для Белого Отца сила
вашего племени ничто.  Он дарует вам спокойную жизнь.  Выбираете.  А я
обещаю вам, вожди, что в резервациях вы сохраните свою власть, и Белый
Отец каждый месяц будет давать вам деньги.
     Он поднял глаза на Танто, который все еще стоял у костра:
     - Тебе,  сын Высокого Орла, мы тоже можем дать денег, если только
ты будешь рассудительным и поймешь, как слабы твои руки.
     Я почувствовал,  как все затаили  дыхание.  Мне  показалось,  что
Танто бросится на белого. Но он только крикнул:
     - Довольно!
     Он хотел  сказать  еще  что-то,  но  отец  сдержал  его гневным и
быстрым движением руки. Танто осмелился кричать на совете тогда, когда
молчат вожди!  Танто сел и опустил глаза,  чтобы не видеть насмешливой
улыбки на лице Вап-нап-ао.  Отец  же  взглянул  на  вождей  и  спросил
спокойным и будто усталым голосом:
     - Вожди слышали,  что сказал Белая Змея?  Я,  Высокий  Орел,  жду
ваших слов.
     И тогда случилось страшное...
     Два воина  со  славными  именами,  вожди,  подвиги  которых  были
известны всем, вынули из-за поясов ножи и вонзили их в землю. Это были
Воющий Волк и Дикая Выдра.
     Воющий Волк сказал:
     - Мои  братья  знают,  что  я  не  ведаю  страха.  И я никогда не
поворачивался спиной к смерти.  Слова Вап-нап-ао  -  это  слова  злого
врага.  Но  Вап-нап-ао  говорит  правду.  Наше племя слабо перед силой
белых людей.  У них оружие,  которое мечет молнии и  от  которого  все
гибнут,  как  муравьи  в пылающем лесу.  Я вождь рода Чикорнов и хочу,
чтобы мой род жил,  а не умирал...  Я хочу,  чтобы женщины моего  рода
пели свадебные песни,  а не песни смерти. Поэтому я поставлю свой знак
на говорящей бумаге Белого Отца.
     Дикая Выдра поднял руку в знак того,  что и он хочет говорить,  и
лишь сказал:
     - Я сделаю так же.
     Никогда еще я не знал,  каким страшным  может  быть  молчание.  Я
закрыл глаза.  Сова стиснул свои пальцы на моем плече, и я слышал, что
он дышит,  как смертельно раненный.  Его родители принадлежали к роду,
где  вождем  был  Дикая Выдра.  Что делать?  Ничего,  кроме отчаяния и
стыда, не осталось для нас на свете. Чаща не была чащей, озеро не было
озером.  Вокруг  костра  свободных  шеванезов  сидели  старые женщины,
перепуганные голосом Вап-нап-ао.  Я не  мог  открыть  глаза,  так  как
боялся,  что,  если  сделаю это,  из них польются слезы,  как у слабой
женщины.
     Но тогда заговорил мой отец.  Хотя произошло страшное,  голос его
был, как всегда, спокойным.
     - Видели  ли  когда-нибудь  вожди  Чикорнов  и  Викминчей  земли,
которые дарит им Белый Отец?  Видели ли их глаза людей,  которые живут
там? Отвечай, Воющий Волк.
     Тот отрицательно покачал головой:
     - Нет,  Высокий Орел.  Я слышал,  что это такие земли, где трудно
встретить оленя и медведя.  Люди там питаются мясом маленьких животных
-  и руки их слабеют.  Но я не хочу,  чтобы весь мой род переселился в
Пещеру Безмолвных Воинов - Пещеру Смерти.  Я хочу, чтобы наши мужчины,
женщины и дети остались живы.
     Отец взглянул на Горькую Ягоду.  Тот встал,  повернулся к  своему
шатру и подал какой-то знак. А отец сказал:
     - Ты хочешь,  чтобы остались живы мужчины,  женщины и дети твоего
рода.  Я же хочу этого не только для одного рода, а для всего племени.
Но жизнь на тех землях,  которые дают нам белые люди,  хуже, чем жизнь
койотов  в долине Земли Соленых Скал,  где паршивеют их морды и животы
присыхают к костям.
     В это  время около костра началось какое-то движение и послышался
громкий шепот.  От шатра Горькой Ягоды два воина вели  страшно  худого
человека,  которого  никто  до  сих  пор  в  нашем  селении  не видел.
Наверное, отец приказал колдуну спрятать его в своем шатре.
     Сколько лет  было  чужому - отгадать невозможно.  Волосы его были
еще совсем черные,  но лицо и фигура,  как у старика.  Глаза блестели,
словно  поверхность  стоячей  воды,  но взгляд был какой-то невидящий.
Ноги у него подгибались,  и весь он дрожал,  будто столетняя  женщина.
Одетый  в лохмотья,  он походил на сломанную ветром осину с ободранной
корой.
     По знаку колдуна он начал говорить:
     - Я из племени кри,  меня зовут Длинный Нож.  Семь Больших  Солнц
тому  назад  наш  вождь  подписал бумагу Белого Отца,  и мы пошли жить
туда,  куда приказали белые из Королевской Конной. Я был тогда молодым
воином и только ввел жену в свой шатер. Мы пошли без борьбы, поверив в
доброту  белых  людей.  Но  они  окружили  выделенную  для  нас  землю
проволокой,  запретили нам носить оружие и охотиться.  Да на той земле
легче  было  встретить  крысу,  говорящую  по-человечьи,  чем   зверя,
достойного  стрелы  охотника.  Белые  давали нам еду,  но от той еды у
детей выпадали зубы, и они старели, до того как становились взрослыми.
К нам приходили разные белые люди. Приказывали одеваться в праздничные
одежды,  сажали перед черными коробками  и  потом  показывали  нас  на
бумаге.  Давали за это деньги,  и наши люди брали их, но еды все равно
никогда не было вдоволь,  хотя раньше нам ее обещали много.  Мы  стали
болеть  болезнями  белых;  мужчины  плевали  кровью,  а женщины рожали
слабых, больных детей.
     Казалось, что  вся земля затихла и даже луна на небе остановилась
на своем пути,  чтобы послушать человека из племени кри.  Только  двое
белых  перешептывались  между  собой,  размахивая  руками.  Вап-нап-ао
поднял руку вверх:
     - Ты откуда прибыл?
     Кри наклонился к нему, протянув руку и пальцем целясь, как ножом.
     - Я убежал. Убежал из-под Онтарио и никогда туда не вернусь.
     - Убежал? - тихо повторил Вап-нап-ао.
     А кри начал кричать:
     - Вы,  проклятые!  Вы украли нашу землю!  Вы сломили  нас  силой,
обманули обещаниями!  Вы приказываете сдыхать свободным племенам!  Или
мало у вас земли? Или мало вам ваших рек и морей, равнин и гор, что вы
захватываете чужие? Кто вы - послы Белого Отца или послы Духа смерти?
     Кри задыхался,  на него напал кашель, согнув его пополам. Он упал
бы лицом в костер, если бы воины не поддержали его.
     Вап-нап-ао презрительно махнул рукой.
     - Слушай, кри. Ты... - начал он.
     Но тут прозвучал голос отца, громкий и грозный:
     - Молчи,  Вап-нап-ао!  Ты  уже  сказал  свое  слово.  Теперь буду
говорить я, вождь свободных шеванезов.
     Все повернулись к отцу.  Он вынул из-за пояса нож, протянул перед
собою левую руку и надрезал ее у ладони.
     Кровь потекла тонкой струйкой и начала впитываться в землю.  Отец
сказал:
     - Я,  Высокий Орел,  вождь свободного племени шеванезов,  еще раз
заключаю братство крови с моей землей и говорю:  только  смерть  может
разлучить меня с нею.
     В полном молчании вытянул вперед руку Воющий Волк и сделал то же.
За ним Дикая Выдра,  потом все вожди родов.  Капли крови впитывались в
землю,  землю свободных индейцев, скрепляли с ней братство крови вожди
родов, воины и юноши.
     Вап-нап-ао сидел неподвижно  и  только  водил  вокруг  глазами  -
смотрел, как свободное племя шеванезов отвечает на приказ белых.



                     Он бежал через скалы и реки,
                     Продирался сквозь заросли в чаще,
                     Мимо хитрого Пан-пук-кеевис.
                     Через лесные ручьи и болота
                     До плотины добрался бобровой,
                     Вышел к озеру Вод Спокойных,
                     Где росли белоснежные лилии,
                     Где камыш ветерком колыхался,
                     Где жила его девушка,
                     Та, чьи косы чернее ночи
                     И глава, как лесные озера.

     Послы белых покинули селение в ту же ночь.  Их провожали Овасес и
Танто.  Уехали также вожди других родов.  В селение вернулись воины  с
конями, но уже утром разъехались по чаще. Мало времени осталось в этом
году для охоты. Было известно, что скоро вернется Вап-нап-ао, и нашему
преследуемому племени снова придется скрываться и блуждать среди лесов
и гор.  Мы заключили братство крови с нашей землей,  но в  селении  не
было слышно песен.
     Я ждал возвращения брата и даже не побежал с Совой  в  чащу,  где
мальчики  из  рода Капотов напали на след целого стада оленей.  Я ждал
брата перед его шатром с самого утра,  хотя знал,  что он вернется  не
раньше  полудня.  О чем я думал?  Не помню.  Мои мысли были быстрыми и
беспорядочными,  как дождевые тучи,  гонимые весенним  ветром.  Закрыв
глаза, я представил всю свою жизнь: слышал песенки матери, которые она
пела,  когда я был еще малышом ути,  видел,  как я боролся с лосем над
Длинным Озером,  дорогу к лагерю Молодых Волков, как я стрелял в орла,
как на меня смотрели воины из Пещеры Безмолвных Скал,  слышал  рассказ
Овасеса о Прекрасной и Идаго...
     Солнце миновало зенит,  затем постепенно склонилось к западу. А я
все  ждал.  Несколько  раз  между  тремя  березками против шатра Танто
показывалась Тинглит. Она тоже ждала.
     Овасес и  Танто  вернулись только вечером.  Они ненадолго зашли к
отцу и колдуну, затем разошлись по своим шатрам.
     Танто спутал коня,  пустил его на лужайку у трех берез и... молча
прошел мимо меня в шатер.  Видно, ему не хотелось со мной говорить. Я,
однако,  заупрямился  и  вошел  за  ним.  Он  разжигал огонь и даже не
взглянул в мою сторону.  Лицо его было  очень  усталым.  Я  помог  ему
раздуть огонь. Мы сели друг против друга. Наконец Танто спросил:
     - Чего хочет мой брат?
     - Скоро ли вернутся белые?
     - Не знаю.
     - Вы проводили их до лагеря белых?
     - Нет.  Вап-нап-ао не хотел,  чтобы мы  узнали,  как  далеко  его
лагерь  и  сколько  в  нем людей.  Но мы встретили Толстого Купца.  Он
сказал,  что Вап-нап-ао еще восемь дней пути до его лагеря  и  нескоро
соберет он новых воинов.
     Я не мог начать разговор  первым:  не  хватало  смелости,  да  я,
собственно,  точно и не знал,  что сказать. Я только хотел услышать, о
чем думает брат.
     Один раз я уже почти начал:
     - Танто...  - Но сказал не то,  что думал.  - Тинглит целый  день
выходила к березам.
     Брат только посмотрел на меня внимательно и выговорил:
     - Пойдем со мной.
     Было уже темно.  Дул кей-вей-кеен,  его дыхание  становилось  все
более  холодным.  Мы подошли к лужайке между тремя деревьями.  Я знал,
что через минуту  здесь  появится  Тинглит.  Брат,  выходя  из  шатра,
оставил шкуру у входа откинутой - знак,  что он ждет Тинглит. Начинать
разговор не следовало.  Но я томился и мучился целый  день  и  не  мог
больше терпеть. Темнота придала мне смелости. Я начал:
     - Танто, в твоих и моих жилах течет кровь белых.
     Он не отвечал.
     - Танто, - повторил я, - это правда?
     - Молчи!
     - Танго, - крикнул я, - мать не сестра Вап-нап-ао?
     Он взглянул на меня и заговорил так, будто его била лихорадка.
     - Нет, нет, она не его сестра. Но в наших жилах течет злая кровь.
Все знают, что наша мать белая, но давно забыли про это. А ты помнишь.
И я не могу забыть.  Это значит,  что у нас отравленная кровь,  что мы
другие.
     - Неправда!
     - Правда.  Я  об  этом  помню лучше,  чем ты,  и дольше,  чем ты.
Вап-нап-ао скоро снова пойдет по нашему следу.  Что будем  делать  мы,
дети белой женщины?
     Мы не слышали шагов Тинглит.  Она внезапно стала между нами,  и я
увидел вблизи ее большие глаза.
     Она сказала:
     - Тинглит слышала ваши слова.  И ее сердце опечалено,  потому что
ваши мысли заблудились и голоса ваши гневны.  Я,  Тинглит,  говорю вам
то, что говорят все. Мы любим Белую Тучку. Она наша так же, как я, как
мой отец,  как будет мой сын.  Есть одна человеческая доброта  и  одно
человеческое зло, и хотя цвет кожи у людей не одинаковый, жизнь у всех
одинакова. Каждый восходит, как солнце, и заходит в могилу, появляется
на земле, как весна, и ложится на покой, как зима.
     Она умолкла. Над нами трепетали листья берез. Тинглит - Березовый
Листок, заговорила снова, обращаясь уже только к Танто:
     - Пойдем завтра,  Танто,  на отрог Одинокой Сосны. Там твои глаза
увидят  леса  нашей  земли.  Мысли твои станут ясными и радостными.  Я
пойду с тобой.  Я буду идти с тобой всегда.  Ты знаешь высокий  лес  и
умеешь читать его, как Горькая Ягода звезды. Я всегда буду верна тебе,
Танто.  Один очаг будет согревать нас,  и  одна  шкура  укроет  нас  в
холодные ночи, Танто!

     Огни в шатрах бледнеют и гаснут,  зато на небе загораются звезды.
Они очень близко.  Можно достать рукой.  Серп луны тоже совсем рядом -
оперся  на  верхушку  горной ели.  Снова слышен крик диких гусей.  Они
тянутся  на  юг,  потому  что  дыхание  кей-вей-кеена  становится  все
холоднее.
     Звезды бледнеют. Луна прячется за скалы. Где-то в кустах закричал
кролик.  Над берегом озера слышатся треск,  бормотание,  сопение.  Это
мускусные крысы и бобры копошатся, как муравьи, что-то там надгрызают,
скребут.  Мы вместе начинаем наш день. Те в лесу, как и мы, спешат как
можно скорее заготовить запасы на зиму.
     Я вижу,  как из своего шатра выходит Овасес,  смотрит на кровавый
восход солнца и озабоченно морщится.
     Мы идем  с  Совой  на берег озера.  Сегодня мы поплывем в туман в
поисках следов зверя.  Прежде чем спустить каноэ, пришлось ломать лед.
За ночь у берега образовалась кора, покрытая инеем. На ней виден лисий
след.
     Я знаю,  почему  Овасес  хмурится.  Мы будем наказаны за то,  что
время нашей охоты  в  этом  году  было  коротким.  Вместо  того  чтобы
охотиться,  мы  вынуждены  были  бороться  с  белыми  и бежать от них.
Затянувшаяся охота и долгая зима - это голод.
     Каждую минуту  злой  Дух Севера может сковать озера тонким льдом.
Тогда охотники будут вынуждены ждать до тех пор,  пока лед  не  станет
крепким настолько,  чтобы по нему можно было ходить. Так Ка-пебоан-ка,
повелитель кей-вей-кеена, мстит нерадивым охотникам.
     У него еще в запасе метели,  глубокие снега и ураганные ветры. Но
он не спешит напугать всем сразу. Сначала присыплет склоны гор порошей
и подморозит,  чтобы человек,  идя с грузом на плечах, поскользнулся и
упал,  сломав руку или ногу.  Потом Ка-пебоан-ка покроет озеро  тонким
слоем льда.  Может быть, какой-нибудь неопытный охотник станет на него
и утонет? Или закует каноэ льдом посреди озера.
     Все короче  становится  небесная  тропинка солнца.  Серый медведь
ушел спать высоко в  горы,  по  чаще  бродят  только  черные  и  бурые
медведи-одиночки.
     С далекого севера прилетают первые снежинки и падают  на  толстый
слой  листьев,  покрывающих чащу.  Повелитель кей-вей-кеена накинул на
плечи белый плащ и весело танцует,  а чаща наполняется  белым  снежным
вихрем. Утром снова светит солнце, но оно усталое - не греет.

     С тех пор как отец Тинглит Легкая Нога принял Танто в своем шатре
и обещал отдать свою дочь за четыре медвежьи  шкуры,  мы  каждое  утро
выходили  на охоту.  В чаще кое-где лежал снег - следы первых метелей.
Но у Танто уже были три черные шкуры.
     Отец хотел дать ему четвертую,  но Танто решил, что сам должен ее
добыть,  хоть он, как и Тинглит, мечтал о том времени, когда она будет
разжигать огонь в его шатре.
     Мы искали следы на севере,  на западе, забирались даже к подножию
гор,  но  духи  чащи были немилостивы.  Дважды нам удалось нападать на
след медвежьих лап,  но первый след мы  потеряли  в  Скалах  Прыгающей
Козы, а второй привел нас к месту, где днем раньше медведь был окружен
охотниками-сивашами.  И мы увидели только лужи крови и  повешенный  на
ветке сосны череп с жертвенной щепоткой табака в глазницах.
     Один день  мы  вообще  не  выходили  из   селения,   потому   что
кей-вей-кеен  танцевал  в  чаще  с  северной  метелицей.  Когда  же на
следующий день,  едва начало светать,  мы снова  собрались  в  дорогу,
глубокий снег покрыл все тропинки в чаще.
     На этот раз мы пошли на восток,  хотя воины утверждали, что в той
стороне  ничего  найти нельзя.  Мы легко поднимались на крутые склоны,
так как покрыли лыжи снизу оленьей шкурой,  как всегда это делали  для
первого снега.
     Чаща молчала,  вместе со снегом на  нее  опускалась  тишина  сна.
Долгие  часы мы бежали все на восток.  Слева нас толкал кей-вей-кеен и
приказывал ускорять бег.  Танто мчался,  будто хотел удрать  от  него,
однако я бежал с неохотой.  Я не верил, что нам удастся добыть черного
брата в это время,  когда чаща впадает в первый зимний сон.  Но  Танто
устремлялся  все  вперед  и вперед - навстречу восходящему солнцу.  За
нами гнались наши тени.
     Наверное, Тинглит  умолила  доброго  Духа  деревьев  помочь  нам,
потому что,  когда солнце поднялось к верхушкам самых высоких сосен, а
мы,  миновав  сугробы  -  домики  бобров,  продирались  к реке,  Танто
внезапно остановился.
     На берегу  речки мы увидели небольшой снежный бугорок.  Осторожно
подошли близко к нему и увидели,  что он тщательно сложен из  веток  и
камней.
     Мы отбросили несколько веток сверху - это  был  медвежий  тайник,
полный мороженой рыбы.
     Снег лежал здесь двумя слоями. Пурга, по-видимому, не доходила до
этих  мест,  так  как на старом снегу лежал едва заметный слой свежего
пуха.  Благодаря этому нетрудно было обнаружить на  старом  промерзшем
снегу следы медвежьих лап, скорее всего, вчерашние.
     - Я не оставлю его,  - шепнул  Танто,  -  хотя  бы  нам  пришлось
поселиться в чаще.
     Я кивнул  головой  в  знак  согласия.  На  этот  раз  мы   должны
возвратиться с медвежьей шкурой.
     Мы пошли по следу вверх по реке  широкими  полукругами,  стараясь
держаться  подветренной  стороны.  Тяжелое  это  было дело,  так как в
некоторых местах под свежим снегом ничего нельзя  было  разглядеть.  К
счастью, в других местах кей-вей-кеен посдувал пух с медвежьих следов.
     Около полудня мы нашли второй тайник,  несомненно  более  свежий.
Это  был очень хороший признак.  Значит,  мы шли в верном направлении.
Это также означало,  что медведь бродит около реки и его  надо  искать
там, где водится больше всего рыбы.
     Наконец мы обнаружили очень важную вещь,  и Танто даже  покраснел
от  радости,  как  девушка,  -  мы обнаружили под стволом старой сосны
ночное логовище медведя и свежий,  уже сегодняшний след,  который  вел
снова вверх по реке.
     С этой минуты мы двигались все медленнее. Далеко впереди нас были
наши глаза,  обоняние и слух. Танто уже приготовился к борьбе. Он снял
куртку,  повесил через плечо мешочек с солью,  взял в руку томагавк. Я
шел за ним со стрелой на тетиве лука.
     Нас предостерег слух раньше,  чем мог что-нибудь сказать  взгляд.
Мы  услышали  плеск,  громкое сопение,  а затем с высокого обрывистого
берега реки увидели, как медведь-мокве ловит рыбу.
     Большой черный  мокве стоял на мелководье,  куда он загнал стайку
рыб.  Каждую минуту раздавался плеск воды под медвежьей лапой, и новая
добыча летела на берег, где уже лежала порядочная куча рыбы.
     Мокве стоял спиной к нам и тяжело отдувался.  Он не слышал нашего
приближения.  Сердце  у  меня  билось  не  только от надежды,  но и от
страха.  Я понял,  что Танто  не  хочет  продолжать  охоту  или  ждать
медведя,  потому что день уже угасал. Он решил бороться здесь. А место
было не безопасным.  Если бы нам пришлось удирать, то для обоих дорога
была бы только одна - узкая прибрежная коса,  да еще под гору. В таком
случае бегство могло закончиться только смертью.
     Танто приказал  мне  отойти  как  можно  дальше  назад.  Но  я не
послушался его.  Я знал,  что моя стрела может ему пригодиться  сейчас
больше, чем когда-либо.
     Медведь все еще не слышал нас.
     Наконец Танто, натянув лук, крикнул:
     - Мокве, брат мой, оглянись!
     Медведь медленно,  будто  не  доверяя своему слуху,  повернулся к
нам.  Тогда свистнула стрела Танто и впилась в глаз большого зверя. По
чаще разнесся оглушительный рев.  Моя стрела попала в раскрытую пасть.
Медведь бежал  прямо  на  нас.  Мы  отскочили  в  обе  стороны,  и  он
приостановился на мгновение,  выбирая противника.  Он выбрал большего,
Танто,  который размахивал курткой. Медведь поднялся на задние лапы, и
в  этот миг брат бросил ему в глаза пригоршню соли и накинул на голову
кожаную куртку.
     С этой минуты мокве проиграл бой.  Он ничего не видел,  и нюх ему
тоже не мог помочь,  так как на  голове  у  него  была  куртка  Танто,
пропитанная  острым  человеческим  запахом,  а слух у медведя довольно
тугой. Чтобы обмануть его, я крикнул:
     - Вот я, мокве!
     Зверь повернулся на мой голос,  и тогда Танто подбежал  с  другой
стороны  и  всадил ему копье в бок,  в другой бок вонзилась вторая моя
стрела.  Мокве внезапно заревел  жалобно  и  испуганно,  опустился  на
передние  лапы  и  закачал  головой.  И  это  был  конец боя.  Танто в
последний раз поднял томагавк и нанес страшный удар  по  склоненной  к
земле  голове  медведя.  Медведь  попытался подняться на задние лапы и
упал на землю.
     - Прости,  брат мокве,  - сказал Танто,  - но я должен был добыть
твою шкуру,  чтобы привести в  свой  шатер  самую  прекрасную  девушку
шеванезов.
     Мокве молчал.  Кей-вей-кеен нес запах нового  снега.  Нужно  было
немедленно возвращаться в селение.
     Мясо мы с собой не взяли,  потому что, когда мы кончили свежевать
медведя,  с  востока  уже  надвигались  вечерние  сумерки.  Шкура была
большая и тяжелая,  но нас несла радость,  и мы примчались  в  селение
раньше, чем уснули все шатры, примчались вместе с новым снегом.
     Ветер немного стих.  Из глубины ночи сыпал вихрь белых звездочек,
мягко стлался по земле,  приглушал наши шаги. В шатре отца Тинглит еще
пылал огонь и слышен был высокий девичий голос.  Мы остановились.  Это
пела Тинглит:

                     Ты так далеко, мой воин,
                     Но сердце со мной оставил.
                     Мне вечерний ветер расскажет,
                     Как живешь ты средь чащи леса.
                     Я хотела бы быстрым птицам
                     Доверить свою любовь,
                     Чтоб тебе отнесли на крыльях.
                     Да боюсь я, что злой Ка-пебоан-ка
                     Заморозит птицу вместе с сердцем,
                     С моим сердцем, с моей любовью
                     Возвращайся же скорей, мой воин!

     Танто выпрямился  и  высоко  поднял  на вытянутых руках четвертую
медвежью шкуру.
     - Тинглит! - крикнул он. - Тинглит!..

     Вчера вечером  был пир в шатре моего брата и впервые прислуживала
гостям его жена, мать его будущих сыновей, Тинглит - Березовый Листок.
     И сегодня  утром  нам не хотелось идти в лес.  Утро было ленивое,
так как пир был большим и щедрым.
     До самого  полудня  мы  с  Совой плели сетки для снеговых лыж.  У
наших ног лежал Тауга.  В своем новом зимнем  мехе  он  был  похож  на
бурого волка. Только по глазам было видно, что это собака-друг.
     После полудня мы пошли в лес испытывать новые лыжи.  Они  удались
на  славу:  даже через самые большие сугробы несли нас быстро и легко.
Тауга неохотно тащился  следом  за  нами.  Он  быстро  понял,  что  мы
специально  выбираем самые большие сугробы,  через которые он едва мог
перебраться,  и поэтому вскоре нашел какую-то свою тропинку и исчез  в
чаще.
     Мы шли медленно и молча.  Говорить не хотелось, думать - тоже. Мы
брели без цели и без дороги.  Сначала на восток,  потом свернули на юг
вдоль русла небольшого ручейка.  Самые младшие мальчики часто  ставили
тут свои силки.  Где-то в глубине леса закричал кролик, и через минуту
собачье рычание  пояснило  нам,  что  кролик  стал  жертвой  Тауги.  Я
окликнул  пса,  но  он  прибежал не сразу.  Наверное,  ему ни с кем не
хотелось делиться добычей,  так  как  он  появился,  глотая  последний
кусок.  Хоть  вся морда была у него в кроличьей крови,  он смотрел так
равнодушно,  будто по меньшей мере два дня не держал ничего в зубах и,
уж конечно, с год не встречал в чаще ни одного кролика.
     Теперь он бежал за нами. Мы повернули к селению, лениво рассуждая
о   том,   что  неплохо  было  бы,  если  бы  каждый  день  происходил
какой-нибудь свадебный пир и каждый  день  можно  было  бы  лакомиться
медвежьим окороком, жареными ребрами оленя, копченым лососем, жареными
на стрелах щуками, золотистым медом.
     Мы говорили,  что  когда-нибудь  и  сами  приведем  в  свои шатры
молодых девушек.  Я сказал,  что у моей сквау - жены,  будут такие  же
большие черные глаза с ясными искорками на дне,  как у Тинглит. А Сова
сказал,  что его жена будет такой же веселой,  как моя сестра Тинагет.
Он даже сказал,  что если бы Тинагет была моложе,  а он старше,  то он
уже сейчас пошел бы к моему отцу и принес бы  десять  медвежьих  шкур,
лишь бы взять ее в свой шатер.  Тогда я ему сказал,  что он должен был
бы и у меня спросить позволения и просить  помощи,  чтобы  добыть  эти
шкуры,  так как иначе первый же медведь, вместо того чтобы отдать Сове
свою шкуру, отнес бы в свое логовище его собственную.
     Сова ничего не ответил. Внезапно без слов он втиснул меня головой
в снег.  Да это ему даром не прошло.  Через мгновение мы  оба  были  в
снегу.  Верх брал то один,  то другой, уступить никто не хотел. Дружба
дружбой,  но я чувствовал,  как у меня опухает глаз, а Сова окрашивает
снег кровью из носа.
     И вдруг мы оба вскочили на ноги.  Мы услышали, как Тауга, который
только что забежал в чащу,  завыл по-волчьи Что случилось?  Обычно так
воют собаки над трупом человека. Мы побежали в ту сторону.
     На берегу  ручья  лицом вниз лежал очень худой индеец,  с коротко
обрезанными волосами,  в потрепанной одежде.  Мы  перевернули  его  на
спину. Окровавленное лицо этого человека показалось нам знакомым.
     - Сломанный Нож! - крикнул Сова.
     Да, это  был  Сломанный  Нож,  воин,  которого  схватили  белые в
Каньоне Безмолвных Скал.  Это  о  нем  говорил  Вап-нап-ао,  будто  он
согласился идти в резервацию.
     Его ноги и руки были сплошной раной.  Все тело покрыто ссадинами,
царапинами и ранами.
     Мы наломали веток и уложили на них раненого. Потом Сова побежал в
лагерь за помощью, а я остался около воина.
     День угасал, с востока снова надвигался мрак.
     Но, наверное,  гораздо  более страшный мрак надвинется с юга - со
стороны лагеря белых.  Я смотрел на измученное лицо  Сломанного  Ножа.
Какие вести принес он для своего племени?
     И тогда я надрезал себе левую руку,  чтобы несколько капель крови
упало на снег,  покрывавший землю свободных шеванезов, - пусть заключу
я с ней союз на каждое время года: на время мороза и на время зноя, на
время ветра севера и ветра юга - на всю жизнь, до конца.



                     Мир не так уж велик,
                     И дорог нет столь тяжких и трудных
                     Для мести моей,
                     Чтобы она не настигло
                     Врага моего Вап-нап-ао!

     Семья Сломанного  Ножа - мать,  жена и два маленьких сына - с тех
пор,  как он попал в плен, жила в селении рода Танов. Его жена была из
этого  рода,  и  ее братья взяли на себя заботу о ней.  Когда раненого
привезли в наше селение, отец послал гонца к Танам с радостной вестью,
а Сломанного Ножа взял в свой шатер Овасес.
     Первые дни с  больным  никому  не  разрешалось  видеться.  Овасес
запретил  входить  в  свой  шатер  даже  опытным  воинам,  потому  что
Сломанный Нож был тяжело болен и его лечил Горькая Ягода.
     На пятый  день прибыла семья больного.  Женщины поставили шатер с
его тотемными знаками,  но,  несмотря на то что сын и муж вернулись из
бесконечно  далекого  пути,  они  были  грустными.  Ведь Сломанный Нож
возвратился из плена.  Его приветствовали и принимали  так,  будто  он
вернулся  с  боя,  каким  имеет право гордиться воин.  Но сам он думал
иначе и все случившееся оценивал по-другому.
     Я был   одним   из  мальчиков,  которым  Овасес  приказал  помочь
перенести больного в шатер,  поставленный женой и  матерью  Сломанного
Ножа.  Таким  образом,  я  был  свидетелем  его встречи с семьей.  Мне
казалось,  что это будет минута большой и тихой радости. Сломанный Нож
уже выздоравливал, он уже мог сам ходить.
     Когда в присутствии моего отца, Овасеса и Горькой Ягоды мы внесли
больного  в  его  шатер,  глаза  жены  Сломанного  Ножа  заблестели от
радостных слез,  а мать бросилась к нему,  шепча что-то невнятное.  Но
Сломанный Нож отвернулся от них.
     - Жена моя,  - сказал он, - должна обрезать волосы в знак печали,
Сломанный  Нож умер.  Я буду жить в этом шатре вместе с вами,  но мать
пусть не вспоминает, что родила когда-то сына, а жена пусть поет Песню
Печали.
     Его слова поразили даже моего отца, и даже Овасес ужаснулся. Жена
Сломанного  Ножа заплакала,  но мой отец остановил ее резким движением
руки:
     - Наш  брат плохо рассудил.  Мы приветствовали его как воина.  Он
попал в  плен  не  из-за  трусости,  не  из-за  слабости,  недостойной
мужчины.  Мы знаем его много лет. Мы знали тебя еще маленьким ути, и я
говорю сейчас, что ты не потерял своего имени, и каждый повторяет его,
как имя храброго воина.
     Сломанный Нож молчал. Тогда заговорил Овасес:
     - Я  учил тебя первым шагам на тропах волна и охотника.  Когда ты
стал таким сильным,  что мог ломать пальцами одной руки железные ножи,
я сам дал тебе твое имя. Сейчас я принял тебя в свой шатер, как брата,
а не как трусливого невольника. Для меня Сломанный Нож не умер.
     Больной слушал  эти  слова  с  закрытыми  глазами,  его лицо было
неподвижным.  Только  в  глазах  женщин  загорелась  радость  и  новая
надежда. Все смотрели теперь на Горькую Ягоду. Что скажет он?
     Однако колдун медлил.  Больной,  вероятно,  понял, что он ждет от
него  новых  слов.  Голос  Сломанного  Ножа  был  глухим от страдания,
которого он не мог скрыть:
     - Может быть,  и не умер Сломанный Нож.  Но я хотел бы,  отец мой
Овасес,  чтобы лучше твоя стрела пробила мое сердце, чем белые связали
мне руки и приложили мой тотемный знак к говорящей бумаге.
     - Сломанный Нож не умер.  Он жив и он  воин!  -  повторил  сурово
Овасес.
     - Так,  значит,  это белые  приложили  к  говорящей  бумаге  знак
Сломанного Ножа? - спросил тогда Горькая Ягода.
     - Да.
     Горькая Ягода положил руку на плечо больного.
     - В  этом  шатре  женщины  не  будут  петь  песен  над   умершим.
Приветствуйте своего мужа и сына,  - обратился он к женщинам,  - через
два дня его будет приветствовать совет  старейших  племени,  где  воин
Сломанный   Нож   расскажет,   какие  дороги  он  прошел,  прежде  чем
возвратиться к нам.
     Я выходил  из шатра последним.  Жена Сломанного Ножа стояла перед
ним на коленях,  а он  прижимал  к  груди  двух  маленьких  сыновей  и
улыбался,  улыбался,  может  быть,  впервые  со  времени боя в Каньоне
Безмолвных Скал.

     А вот  рассказ  Сломанного  Ножа  на  совете  старейших.   Овасес
разрешил слушать его и мальчикам, которые уже имели имя.
     - Я шел за конем Вап-нап-ао из  Каньона  Безмолвных  Скал  на  юг
половину луны.  Вап-нап-ао молчал,  а белые проклинали дерзость нашего
племени.  Они спрятали своих мертвых в земле,  как шакал прячет в норе
падаль,  и продолжали идти на юг. Они привели меня в свое селение, где
все типи были из камня,  и их там десять  раз  по  десять  -  столько,
сколько  шатров  во всех наших родах.  Меня вели за конем,  как дикого
зверя, а белые кричали и смеялись.
     Я видел их женщин и детей, видел все, чего никогда не видели наши
глаза и чего никогда больше я не хочу увидеть. Белым служат злые духи.
Они  тащат  телеги  без  лошадей,  говорят  человеческим  голосом  без
человека.  Страшна сила  белых,  тверда,  как  стены  каменного  типи,
велика, как вся наша земля.
     Меня ввели в большой каменный типи с закрытыми окнами, окруженный
большой стеной. Все двери были заперты, и никто не мог войти или выйти
оттуда без разрешения белых.  Меня держали там без перерыва много дней
и ночей,  и я никого не видел,  кроме одного белого человека,  который
отпирал и запирал  дверь  и  приносил  еду.  Толстые  темные  лепешки,
похожие на глину, он, называл хлебом.
     Я хотел умереть. Но нечем даже было убить себя. К счастью, добрые
духи  чащи не забывали обо мне.  Они приходили каждую ночь и приносили
голос чащи,  ваши голоса.  Я слышал вой волков и треск рогов борющихся
оленей.  Я  видел  много-много  дымов  из  наших  типи и слышал грохот
барабана у Большого Костра.  Я шел по следу лосей, и под ногами у меня
шелестели листья и ветви.  А вечером я плясал у костров вместе с вами.
Потом я просыпался...
     Отверстия в стенах каменного типи были закрыты железными сетками,
но я знал,  что прошло время,  равное одной луне, когда белые прислали
ко  мне  двух людей из племени кри,  которые издавна жили в резервации
белых.  С тех пор  они  приходили  ко  мне  каждый  день.  Они  хотели
уговорить меня,  чтобы я пошел жить с ними.  Когда я узнал про это,  я
перестал с ними разговаривать.  Они показывали мне свое оружие - такое
же,  как у белых - и подговаривали, чтобы я вернулся к племени, убедил
вождей привести племя в резервацию.  Я как-то спросил  их,  зачем  они
приходят,  ведь  я с ними не разговариваю - они сказали,  что и впредь
будут приходить,  так как получают за это деньги, а я все равно сделаю
все,  что  захотят  белые  люди,  потому  что белые люди сильнее,  чем
Великий Дух Гитчи-Маниту,  и  никто  им  не  может  сопротивляться.  Я
ответил,  что не послушаюсь ни их, ни белых людей. Они засмеялись надо
мной и  сказали,  что  я,  как  маленький  ути,  который  не  понимает
собственных слов.
     Они приносили с собой огненную воду,  которая жжет горло.  Все вы
знаете,  что  делает  огненная вода с людьми,  когда ее дух овладевает
человеком.  Мысли его становятся безумными,  как бешеные волки, а руки
слабыми,  как  у стариков.  Поэтому я не принимал от них этой воды,  а
когда они хотели силой заставить меня выпить ее, я побил их обоих так,
что они кричали и плакали, как маленькие ути.
     Тогда пришли белые сторожа и били меня,  а их начальник забрал  у
меня мой тотемный знак и опозорил его,  собственными руками приложив к
говорящей бумаге.  Он сказал,  что я дерзок,  но он сломает меня,  как
сухую  тростинку,  и  добавил:  "Велика доброта белых".  За то,  что я
сражался против них,  они могли меня убить,  но не  сделают  этого,  а
только отошлют с железными путами на руках в резервацию,  и я там буду
жить. Он сказал еще, что Вап-нап-ао обещана большая награда и он скоро
приведет все племя шеванезов в резервацию, и я снова буду среди своих.
     Я понял,  что здесь не помогут ни сила  воина,  ни  мужество,  ни
открытая борьба. Я был один перед большой силой и только хитростью мог
избавить себя от стен каменного типи,  а свои руки от железных пут.  Я
поклялся отомстить тем,  кто меня бил, я все хорошо обдумал. Два дня я
молчал, не принимая ни воды, ни еды, а на третий день попросил позвать
белого  начальника.  Я  сказал  ему,  что согласен пойти в резервацию,
осмотреть все своими глазами,  а потом вернуться к племени и  привести
за собой всех.
     Белый начальник был  ласков.  Он  поверил  всему.  Он  сказал  со
смехом,  что наконец я поумнел и понял,  что шеванезы ничего не смогут
сделать против силы белых.  Потом он стал выпытывать у меня  обо  всех
делах нашего племени.  Он хотел знать,  откуда мы берем желтый металл,
из которого сделаны браслеты и кольца наших  женщин.  Он  спрашивал  о
дороге  в Пещеру Безмолвных Воинов и о тропинках к Земле Соленых Скал,
расспрашивал о наших гробницах и тотемах,  о лекарствах и  чарах,  про
наше  племя,  про  все  роды:  сколько у нас здоровых мужчин,  сколько
женщин,  стариков и детей,  какие у нас кони и шатры,  какое оружие. Я
говорил  обо  всем.  Он  очень  радовался  и  записывал  мои  слова на
говорящую бумагу.  Но в моих словах не было правды. Если бы он захотел
пройти по тем дорогам,  о которых я ему рассказывал,  он блуждал бы до
конца жизни;  вместо желтого металла он нашел бы соль, вместо дороги к
Пещере  Безмолвных  Воинов  -  смерть в Черных Скалах.  Воин не должен
говорить неправду,  и у него должен быть только один язык.  Но я знал,
что против силы белых я могу бороться хитростью и ничем больше.
     На пятый день ко мне пришли двое людей  из  племени  кри  и  двое
белых  воинов,  чтобы отвести меня в резервацию.  Видно,  они не очень
поверили в то,  что я пойду туда по доброй воле.  Люди кри сказали мне
прямо в глаза,  что не верят мне,  а за то,  что я их побил,  не будут
спускать с меня глаз ни днем ни ночью.  Они были злобны и даже  хотели
броситься на меня,  но белые воины не позволили. Только когда люди кри
напились огненной воды,  один из них пришел ко мне уже не как "враг, а
как друг.  Наверное,  дух огненной воды напомнил ему о том, что он сам
происходил от свободного племени.  Он говорил,  что шеванезы - храбрые
люди  и  он  хотел  бы  и  дальше быть воином свободного племени,  как
шеванезы и сиваши,  которые живут в собственной чаще и никто не следит
ни за их шагами, ни за их мыслями.
     Кри плакал,  как старая баба,  но его слова не были бессмысленны.
Он  говорил,  что  сила белых действительно больше силы Великого Духа,
потому что Гитчи-Маниту не смог защитить ни своих сынов,  ни их земли,
ни их свободу от оружия белых.  Но шеванезы, говорил он, если захотят,
смогут отстоять свою свободу.
     И тут  слушайте,  братья,  внимательно.  Он сказал,  что белые не
пошлют тысячи своих воинов против одного  маленького  племени,  потому
что  это  была  бы  слишком  дорогая  война.  Белые обещали Вап-нап-ао
награду,  если он загонит этой зимой шеванезов в  резервацию  к  озеру
Онтарио  или  если  он  получит согласие племени на переселение.  Но у
Вап-нап-ао будет мало людей из Королевской Конной,  и если мы не дадим
согласия  и убежим от него,  то нас снова оставят в покое на несколько
лет.  Так говорил индеец из племени кри,  и,  хотя  он  был  одурманен
огненной водой,  он говорил правду.  Я знаю это, так как уже на другой
день, когда его охватил страх, он просил меня, чтобы я никому из белых
людей не повторял его слов.
     На следующий  день  я  отправился  под  охраной  двух  людей   из
Королевской  Конной и обоих кри в резервацию.  Белый начальник был так
добр,  что даже дал мне коня, так как нужно было ехать семь дней, а он
уже считал меня своим другом.
     Мы все  время  ехали  на  юго-восток.  Земля  там  ровная,  и  мы
встречали  много  белых  людей,  которые живут в каменных и деревянных
типи. Их тропы выложены камнем, а леса редкие, без зверя, полумертвые.
Там  больше срубленных деревьев,  чем у нас скал.  Белые разогнали всю
дичь,  и в таких лесах свободное племя вымерло бы от голода.  И если к
нам  придут  белые,  построят свои шатры и проложат свои дороги сквозь
чащу, то и здесь лес вымрет и погибнут последние свободные племена.
     Я думал об этом, и мое сердце переполнялось печалью и ненавистью.
Но я притворялся,  будто мне весело,  что  я  радуюсь  той  жизни,  на
которую  меня  обрекли.  Даже  когда  белые воины хотели,  чтобы я пил
огненную воду,  я делал вид,  что пью,  и вместе с людьми  кри  пел  и
танцевал около вечернего костра...
     На пятый день мы свернули с дороги белых в  более  густой  лес  и
перешли  через  широкую  реку.  Когда  мы остановились на ночь,  я сам
попросил  огненной  воды,  танцевал  и  пел,  показывая,  что  ее  дух
полностью меня одурманил и мысли мои стали безумными, а ноги ослабели.
Белые и кри  смеялись  надо  мной,  как  смеются  люди  над  танцующим
медведем,  на которого напали дикие пчелы.  Они тоже пели,  танцевали,
много пили и еще больше стали смеяться,  когда  я  притворился,  будто
огненная  вода  совсем  сразила  меня,  свалила  на  землю и вывернула
желудок.
     Я свалился  задолго  до  того,  как они легли спать,  и лежал как
убитый.  Они решили,  что в эту ночь можно меня не стеречь.  Головы их
были затуманены огненной водой, и никто не остался караулить у костра.
     И тогда я убежал.  Я забрал с собой всех  лошадей  и  целую  ночь
мчался  на  север,  и только на рассвете бросил трех лошадей,  оставив
себе двух.
     Я не  давал  коням  отдыха  и все время мчался на север.  Миновал
Невольничье озеро. И, меняя коней каждые полдня, мчался и мчался.
     На третий день я достиг реки Большой Воды и поблагодарил Великого
Духа,  Гитчи-Маниту за то,  что я снова был на пороге нашей страны.  И
пусть  плен  опозорил меня,  но я вернусь к своим братьям и передам им
слова человека кри.  Повторю все,  что сможет послужить моему племени,
независимо от того, примут ли его воины меня, как брата, или прогонят,
как труса.
     При переправе  через  реку  утонул  один  конь.  На  другой  день
началась метель,  и во время ночлега,  когда я не  мог  разжечь  огня,
волки убили второго коня.
     Я страшно устал,  не хватало еды,  а путь по снегу был тяжел.  По
ночам волки собирались под деревьями, на которых я прятался. У меня не
было оружия, и я слабел все больше.
     Скоро кончилось мясо убитого волками коня. Злые духи сбивали меня
с прямой дороги, заводили в болота, приносили страх и мучения.
     Но добрые  духи  охраняли  меня,  уберегли  от погони Королевской
Конной и направили в сторону лагеря.
     За два  дня  до  приближения  к  лагерю  я  видел  двух  людей из
Королевской Конной,  когда  они  ехали  через  чащу,  но  кей-вей-кеен
засыпал мои следы снегом, и даже их собаки не нашли меня. А потом злые
духи еще раз преградили мне путь к вам: наслали на меня голодную рысь.
К счастью, рысь была молодой и только расцарапала мне грудь и руки.
     Я должен был дойти до вас,  и добрый Маниту еще раз дал силу моим
рукам,  и  я  задушил  рысь.  А  когда я уже не мог идти и думал,  что
никогда вас не увижу,  он прислал мне двух мальчиков. Они привели меня
к моему племени.

     В течение  двух  следующих  дней  бубны  снова сзывали все роды к
главному лагерю.  На юг был послан дозор из молодых  воинов,  а  совет
старейших совещался дни и ночи,  какими дорогами должно уходить племя,
чтобы Вап-нап-ао не нашел его следов.  Воины дни и  ночи  проводили  в
чаще,  хотя снег уже был глубоким, и они обычно возвращались с пустыми
руками.  Однако отец приказал продолжать охоту,  так как запасы еды на
зиму были очень малы. Ведь в этом году мы потеряли почти месяц большой
охоты,  убегая от Вап-нап-ао.  Поэтому и продолжались долгие советы  в
шатре отца: нужно было решить так, чтобы ничто не угрожало ни свободе,
ни жизни племени.
     Если бы  мы  пошли  на  север  по следам оленей и лосей,  люди из
Королевской Конной могли бы нас окружить на равнинах и либо уничтожить
всех воинов, либо принудить племя покориться.
     Безопасно было только на Земле Соленых Скал.  Вход в  эту  долину
наши воины смогли бы защитить перед самой большой силой. Но у нас было
слишком мало еды.  А на Земле Соленых Скал и самый лучший  охотник  не
сумел бы зимой убить даже маленького кролика.
     Еды нам хватит - так думал отец - не больше чем на три месяца,  и
то при условии, если мы будем жить почти впроголодь.
     А что будет,  если зима затянется?  В этом году дикие гуси раньше
улетели на юг...
     Высокий Орел, вождь шеванезов, молвил так:
     - Племя  свободных  шеванезов  пойдет в Долину Соленых Скал.  Это
будет самая тяжелая зима из всех  зим,  пережитых  нами.  Если  Маниту
захочет,  никто  из  нас не увидит будущей весны и никто не вернется к
озеру шеванезов.  Но мы остановимся около  Пещеры  Безмолвных  Воинов,
там,  где  спят  наши  отцы  и куда приходят их духи из Страны Вечного
Покоя.  Может быть,  они умолят Гитчи-Маниту,  чтобы он  помог  нам  и
весной вернул нас на охотничьи тропы.  Так решил совет старейших,  и я
объявляю его решение всем моим братьям.
     Когда через   два  дня  мы  входили  в  Долину  Соленых  Скал,  с
неподвижного неба сыпал снег,  а  под  ногами  трещал  первый  сильный
мороз.



                     Прилетайте, черные вороны,
                     Разрывайте мое тело.
                     Ночь глаза мои закрыла.
                     Прилетайте, черные вороны.
                     Все слабее бьется сердце,
                     Кровь уже застыла в жилах,
                     И ногами я коснулся
                     Предков умерших дороги.

     Снег шел все время.  Вокруг типи выросли большие сугробы.  Сквозь
них  приходилось  прокладывать  тропинки и даже туннели.  Дня два было
тепло,  снегопад прекратился, а потом снова снег сыпал и сыпал долгими
ночами и короткими днями.
     Казалось, что мы пришли не в Долину  Соленых  Скал,  а  в  Страну
Вечного  Покоя  - такая здесь царила снежная и морозная тишина,  такое
молчание.
     Днем и  ночью  воины  стерегли вход в Долину Соленых Скал.  Самые
дальние  наши  посты  были  в  Каньоне  Стремительного  Потока.  Воины
приходили  оттуда замерзшие и молчаливые.  Им запрещалось жечь огонь в
долгие морозные часы дозоров.
     Другие группы  охотников  и  воинов ежедневно отправлялись во все
концы долины  и  на  склоны  гор,  чтобы  увеличить  наши  запасы.  Но
напрасными  были  их  старания,  потому  что  в  Долине  Соленых Скал,
особенно зимой, любая охота обречена на неудачу.
     Мы, Молодые Волки,  искали кроличьи норы.  Мы были не так тяжелы,
как взрослые воины,  и с легкостью могли передвигаться  среди  снежных
заносов.  Овасес  предостерегал нас от снежных лавин с горных склонов,
но мы не считались с этим.  Однако  ни  наша  настойчивость,  ни  наша
храбрость,  ни наши поиски, продолжавшиеся по целым дням, не приносили
желанной добычи.  Норы были под снегом. Следа их не мог найти даже нюх
Тауги.  Только  раз удалось нам напасть на след маленького зверька,  и
вот после трех недель охоты мы принесли  в  лагерь  худого  кролика  с
белым  мехом и черными кончиками ушей.  За три недели - один маленький
кролик.
     Никому не хотелось ни играть,  ни бегать,  ни смеяться.  Даже мы,
Молодые Волки,  были серьезными и молча сидели в  шатрах,  присыпанных
снегом, а молодые девушки не пели песен. И не удивительно. Трудно петь
и радоваться в долине,  где наше племя обречено провести долгие зимние
месяцы,  имея слишком скудные запасы еды, в долине, где восемь Молодых
Волков за  три  недели  охоты  едва  нашли  одного  кролика,  кролика,
которого называли "гахоан го", или "тот, кто кормит в дни голода",
     Голод уже пришел к нам.  Это еще не был тот  большой  голод,  что
отбирает  силу  у рук мужчины и высушивает молоко у матерей,  кормящих
младенцев.  Мы еще даже не зарезали ни одного коня. Но совет старейших
разрешил  есть только один раз в день и тщательно распределял еду.  От
недоедания все время жгло в желудке,  по ночам снились жирные щуки  из
озера Белой Выдры, печень молодых оленей, медвежий окорок...
     В конце первого месяца кей-вей-кеен снова принес большую  метель.
Она  свирепствовала четыре дня и четыре ночи.  Ко многим типи пришлось
заново пробивать туннели.  Несколько  шатров  сломались  под  тяжестью
снега, и одна семья чуть не погибла. Когда метель утихла, многие шатры
перенесли на другое место,  так  как  они  стояли  слишком  близко  от
большого склона, над которым навис снег, грозя сорваться.
     Мы еще не видели ни солнца,  ни луны,  потому что небо все  время
было  затянуто  тучами.  Воины  из  совета  старейших  становились все
мрачнее и молчаливее.  Все признаки говорили о том, что эта зима будет
долгой  и  тяжелой,  гораздо  более  долгой,  чем мы могли выдержать с
нашими запасами, даже если бы мы съели всех наших коней.
     Но хуже всего было то,  что мы не видели перед собой врага.  Не с
кем было бороться, не от кого защищаться.
     Между шатрами бродили тьма,  мороз и голод, а против таких врагов
бессильны и самая крепкая рука, и самая быстрая стрела.
     Мы, Молодые  Волки,  даже  мечтали:  пусть бы пришел Вап-нап-ао с
воинами, пусть окружил бы наши шатры и начал бой, из которого никто бы
не вышел живым.  Но это был бы бой!  Бой, достойный отважных людей, не
знающих страха перед смертью!  И это было бы лучше, чем неслышные шаги
голода.
     Мы дождались врага.  В последний день месяца Снежных Мокасинов мы
услышали неожиданно в глубине долины голос... грозы.
     Было время еды,  но на звук грома все повыбегали из  своих  типи,
женщины кричали от страха, даже воины побледнели.
     Над долиной перекатывалось громкое  эхо,  грозное,  как  весенний
гром.  Неужели  Великий  Дух Маниту смилостивился над своим племенем и
послал первую весеннюю грозу среди зимы?  Неужели он захотел  нарушить
естественный порядок, послать нам тепло и дыхание южного ветра?
     Ведь весенние грозы начинаются всегда с первыми  порывами  ветра,
вместе с которым возвращаются к нам гуси, лебеди и все весенние птицы.
     Гром гремел за громом,  но молний не было видно. Только в стороне
каньона мерцали иногда красные отблески,  будто от далекого пожара.  А
потом и с других сторон начали раскатываться  громы.  Это  разбуженные
грохотом Духи скал сбрасывали с горных склонов лавины снега.
     Наконец громы смолкли.  Наступила тьма.  И тут  темноту  разорвал
крик  двух  бегущих дозорных.  Они кричали так,  как никогда не кричат
воины.  Их голоса дрожали от страха.  Они прибежали прямо к отцу.  Это
были Рваный Ремень и Быстрый Глаз. Старший из них, Рваный Ремень, даже
потерял лук.  Они начали говорить,  перебивая друг друга, пока отец не
приказал им успокоиться.
     Мы слушали рассказ Быстрого Глаза, и сердца у нас замирали.
     - Прибыл Вап-нап-ао,  - говорил воин. - Прибыл сегодня утром, и с
ним много людей.  Он остановился в первом каньоне и там разбил лагерь.
Мы, как было нам приказано, затаились. Мы не звали тебя, вождь, потому
что люди Вап-нап-ао ходили без оружия и ничем не показывали, что хотят
углубиться дальше в каньон.  Они дошли только до первого поворота,  до
Скал Нависших Кулаков, и начали раскапывать снег, будто искали под ним
кроличьи норы.  Мы только смеялись. Люди Вап-нап-ао копали под скалами
до полудня,  а потом ушли, не оставив никакой охраны. Наши воины пошли
к  тому  месту,  где  копали белые.  Но не успели они туда дойти,  как
задрожала земля и поднялся  большой  столб  огня,  и  в  нем  скрылись
Большое Крыло и другие воины.  Страшный ветер бросил нас в снег. Когда
мы поднялись,  мы увидели,  вождь,  что Скалы Нависших Кулаков упали в
каньон. Вап-нап-ао разбудил Духа скал, он вызвал бурю, молнии и гром в
тысячу раз сильнее,  чем  звук  от  оружия  белых,  и  засыпал  Каньон
Стремительного  Потока  на  высоту многих копий,  поставленных одно на
другое, и там не пройдет ни конь, ни женщина, ни ребенок.
     В шатре  отца  уже  собрались почти все вожди родов.  Они сошлись
сюда,  хотя их не сзывал приказ вождя,  и, столпившись у стен шатра, с
тревогой слушали рассказ Быстрого Глаза.
     Быстрый Глаз кончил говорить.  Наступила тишина.  Наконец  долгое
молчание нарушил голос Овасеса:
     - Как высоко засыпал Вап-нап-ао проход?
     Быстрый Глаз развел руками, а потом сказал:
     - До  половины  высоты  каньона.  Вап-нап-ао  свалил  обе   Скалы
Нависших Кулаков,  а за ними посыпались каменные лавины. Там теперь не
пройдет даже одинокий воин.
     Больше никто  его  ни  о  чем  не  спрашивал.  Даже я,  маленький
мальчик, понимал, что скрывалось за этим ответом.
     К Земле  Соленых  Скал  вела  лишь одна дорога,  по которой могло
пройти все племя.  Летом без особых трудностей можно было выйти отсюда
по горным тропинкам. Но зимой и весной, пока солнце не растопит снега,
дорога была только одна - через каньон.
     Нам казалось,  что в Долине Соленых Скал мы будем в безопасности,
потому что пришлось бы  защищать  от  белых  только  одну-единственную
дорогу  и  для  этого  нужно  было  бы  немного воинов.  Но белые и не
собирались занимать каньон, они его просто заперли.
     Белая Змея  с  помощью  злых  духов засыпал Каньон Стремительного
Потока и теперь мог не подвергать своих воинов опасности, мог спокойно
отступать в свой лагерь.  Его союзниками стали мороз и голод.  Если мы
не сможем выйти отсюда в  течение  двух  ближайших  месяцев,  чаща  не
увидит уже никого из племени шеванезов.
     А выйти мы не могли.
     На следующий  день  отец,  Танто,  Овасес  и  Непемус двинулись к
Каньону Стремительного  Потока.  Мне  и  Сове  Овасес  приказал  нести
запасные  снеговые  лыжи,  и  благодаря  этому  мы  могли сопровождать
старших в вылазке к каньону.
     В этот день в шатрах не осталось никого из воинов и юношей.  Отец
разослал всех по долине на поиски возможных перевалов, по которым хотя
бы охотники могли вырваться в чащу и добыть еду.
     К каньону мы подошли в полдень. Тревога ускоряла шаг взрослых. Мы
едва успевали за ними,  и,  хотя мороз не стал слабее, пот заливал нам
глаза.
     Наконец мы остановились на том месте, где Вап-нап-ао свалил Скалы
Нависших Кулаков на дно каньона.
     Весь каньон  шириной  в полполета стрелы был завален разбившимися
скалами.  Огромные обломки угрожающе нависли на вершинах.  И казалось,
малейшее дуновение ветра сбросит их вниз.
     Да, прохода не было.  С обеих сторон поднимались стены каньона на
высоту  двух  полетов  стрелы.  Перед нами же приблизительно на высоту
одного полета стрелы возвышалась насыпь.  Под ней злые  духи  спрятали
наших воинов. По этой насыпи никто не сможет пройти.
     Мы смотрели на лица старших,  надеясь увидеть на  них  хоть  тень
надежды. Напрасно.
     Никто не промолвил ни слова.  Только  Овасес  подошел  к  отцу  и
показал рукой на зависшие вверху обломки скал.
     Отец отвернулся от завала и сказал лишь одно слово:
     - Возвращаемся.
     Мы шли оттуда,  будто из Пещеры Безмолвных Воинов.  Был еще день,
но  для  нас  начиналась  большая  ночь,  после которой уже не взойдет
солнце. Мы не смотрели друг на друга, шли медленно и молча.
     И тогда тишину прервал далекий крик:
     - Высокий Орел! Высокий Орел!
     В первое мгновение все подумали, что злые духи смеются над вождем
свободных шеванезов.
     Но то не был голос духов.  Это кричал человек. Первым заметил его
Танто и  показал  рукой:  наверху  каньона  стоял  Вап-нап-ао,  и  эхо
повторяло его злые слова.
     - Высокий Орел,  я запер тебе выход из долины.  Но смогу  открыть
его,  когда  захочу.  Меня  слушаются  громы.  Могу  сделать  это даже
сегодня,  если вы согласитесь покориться приказу Белого Отца и пойти в
резервацию.  Я  прогоню  от  вас  голод и всем дам мяса.  А если вы не
согласитесь,  скалы останутся на своем месте. Я уйду, а за вами придет
смерть. Ты слышишь меня, Высокий Орел?
     Мы смотрели на отца.  Тогда в первый и в последний раз  я  увидел
его лицо,  искаженное отчаянием и гневом.  Замерев в неподвижности, он
смотрел на Вап-нап-ао.
     Тот снова начал кричать:
     - Будь послушным, вождь шеванезов, будь послушным! Какой ответ ты
мне дашь?
     Отец вырвал из рук  Танто  большой  охотничий  лук  и  движением,
быстрым,  как мысль,  бросил стрелу на тетиву.  Его лицо покраснело от
напряжения. Лук заскрипел на морозном воздухе, тетива глухо застонала.
     Но стрела, хотя и долетела почти до верхнего края каньона, ничего
плохого не могла сделать нашему врагу,  он был слишком  высоко.  Полет
стрелы  ослабел,  как  крылья  раненой  птицы,  и  она,  не долетев до
Вап-нап-ао,  упала вниз и глубоко зарылась в снег у подножия скального
завала.
     - Это твой ответ?!  - кричал Вап-нап-ао.  - Высокий  Орел!  Люди!
Опомнитесь! Я буду ждать здесь, Высокий Орел! Я буду ждать здесь!
     Но отец зашагал прочь.  За ним тронулись  и  мы.  Мы  шли  сквозь
сумрак  каньона,  и за нами гнался крик Вап-нап-ао,  все более тихий и
отдаленный.
     Наконец он смолк совсем.
     Маниту, Великий Дух,  забыл про нас.  Проходили  короткие  дни  и
долгие  ночи,  проходили недели,  долгие,  как месяцы.  Затихли голоса
женщин и девушек.  Затихли крики и смех маленьких детей.  Единственной
песней,  которую  слышала  в  эти дни Долина Соленых Скал,  была Песня
Смерти. Это жены засыпанных скалами воинов прощались с их душами.
     А очень скоро Песня Смерти еще раз вернулась к нам.
     Хотя дети уже умолкли,  а старики целыми днями лежали  в  шатрах,
зарывшись в шкуры и закрыв глаза,  хотя еды выдавали все меньше, никто
пока не умер от голода.
     Но все же Песня Смерти вернулась снова.
     С того дня,  как был заперт каньон,  воины и молодежь каждый день
выходили  на  поиски  проходов в горах,  проверяя летние тропинки.  Мы
знали: никто до сих пор не проходил по ним зимой, но сейчас речь шла о
жизни целого племени.
     Во все стороны долины  вели  следы  лыж.  Лыжники  взбирались  на
склоны,  исчезали  в проломах скал.  Самых храбрых отец послал в глубь
Долины  Черных  Скал,  в  сторону  Пещеры  Безмолвных  Воинов.  Другие
пытались пройти через горы, замыкавшие долину с юга.
     Наконец на десятый день, поздно ночью, лагерь разбудили радостные
возгласы.  Все  проснулись.  Кто  кричал?  Желтый Мокасин и Паипушиу -
Маленький Филин,  который недавно  вместе  с  Танто  прошел  испытание
крови, вбежали в шатер отца.
     Они нашли проход!
     Хотя была  поздняя ночь,  отец сразу же послал меня за Овасесом и
Непемусом - этими двумя из совета старейших,  которые лучше всех знали
Землю Соленых Скал.
     Оба молодые воина  были  радостными  и  гордыми.  Говорил  только
Желтый Мокасин,  как старший, но Маленький Филин, хоть и не произносил
ни слова,  то и дело поддакивал головой  и  помогал  Желтому  Мокасину
движениями рук.  Это он разбудил криками лагерь, и теперь вокруг шатра
отца слышен был скрип шагов по снегу.  Шатер окружили не  только,  как
обычно,  мальчишки,  но  явилось  и  много  воинов.  В  первую очередь
прибежали те,  у кого больше, чем у других, ослабели семьи, и у кого в
шатрах были маленькие дети.
     Все время,  пока Желтый  Мокасин  рассказывал,  отец  внимательно
изучал   лица   Овасеса  и  Непемуса.  Желтый  Мокасин  поглядывал  на
Маленького Филина, как бы ища подтверждения своих слов.
     Каким я тогда был счастливым!  Ведь перед нами открывалась дорога
к свободе...
     Желтый Мокасин и Маленький Филин направились прошлой ночью на юг,
к Скале Орлов.  Там был небольшой перевал,  через который  никогда  не
ходили. Никто и не искал до сих пор дороги на юг на Птичьих Тропинках,
так как низом, вдоль течения Стремительного Потока, проходил широкий и
удобный каньон.
     Желтый Мокасин вспомнил про перевал под Скалой Орлов.  Еще  когда
он  был  Молодым Волком,  он искал одинокие орлиные гнезда и добирался
тогда до самого перевала,  за которым горный склон  уходил  в  сторону
Каньона  Безмолвных Скал.  А оттуда?  Оттуда дорога вела прямо в чащу!
Горные же склоны за перевалом были намного  доступнее,  чем  в  Долине
Земли Соленых Скал.
     Желтый Мокасин с Маленьким Филином пошли к перевалу.  Им хотелось
узнать,  можно ли подойти к нему и, осмотрев заснеженные склоны, найти
хотя бы след возможного выхода.
     Сначала дорога   оказалась   очень  тяжелой.  Несколько  раз  они
вынуждены были возвращаться и искать новых подступов.  До полудня  они
едва преодолели треть высоты до перевала.
     Но потом  они  обнаружили  ту  самую   каменистую,   но   пологую
расселину,  по  которой  когда-то  Желтый Мокасин вышел на перевал.  С
этого момента они шли уже быстро. Задержала их только темнота. Перевал
был очень близко, не дальше двух полетов стрелы.
     - Там можно пройти,  вождь,  - повторял Желтый  Мокасин.  -  Снег
лежит высоко, но пройти можно.
     Отец посмотрел на Овасеса.  Это  был  молчаливый  вопрос.  Однако
ответа старого учителя пришлось ждать долго.  Так долго, что Маленький
Филин не выдержал.
     - Отец Овасес, - закричал он, - даже маленькие мальчики могут там
пройти! Я...
     По лицу  Овасеса внезапно прошла дрожь,  как у окруженного волка.
Паипушиу умолк на полуслове. Страшно, должно быть, разгневался Овасес,
если  не  смог овладеть своим обычно неподвижным,  будто высеченным из
камня лицом.
     Паипушиу опустил голову, как маленький ути.
     - Мало лет,  - спокойным голосом промолвил Овасес,  -  мало  ума.
Могут ли говорить младшие, когда молчат старшие?
     - Прости, отец... - прошептал Маленький Филин.
     Овасес даже не посмотрел в его сторону. Он обратился к Непемусу:
     - Не хочет ли Непемус говорить первым?
     Непемус возразил  движением руки.  Тогда Овасес прищурил глаза и,
четко отделяя слово от слова и фразу от фразы, медленно, тихим голосом
начал:
     - Я знаю перевал под Скалой Орлов.  Я был там  за  много  лет  до
того,  как  Желтый Мокасин вышел из-под надзора матери.  Но зимой я не
был там никогда.  Я знаю, что каждую зиму из-под Скалы Орлов злые духи
гор сбрасывают снежные лавины.
     Тут он обратился к Непемусу:
     - А что скажет о Скале Орлов мой брат Непемус?
     - Непемус дважды зимовал в Долине Соленых Скал и знает, что зимой
надо направлять свои шаги прочь от склона под Скалой Орлов.
     И он не сказал больше ничего.  Я впервые смотрел  на  него  и  на
Овасеса  почти с гневом.  Как же так?  Прославленные своей мудростью и
отвагой воины имеют более робкие сердца,  чем молодой Желтый Мокасин и
недавно  только  посвященный  Маленький  Филин?  Ведь  эти  двое почти
достигли того порога, за которым нас ждет свобода, а Овасес и Непемус,
вместо  того  чтобы  сразу посоветовать,  как и когда перешагнуть этот
порог,  ведут себя как старики,  у которых  возраст  отобрал  силы,  а
старость приказывает боязливо выбирать каждый шаг.
     Наверное, так думал и Желтый Мокасин.
     Глаза у  него  помрачнели,  а  когда  он отозвался,  в его голосе
слышалась явная досада:
     - Отец мой Овасес и Непемус знают больше про Долину Соленых Скал,
чем все молодые воины нашего племени.  Но все же Маленький Филин  и  я
подошли сегодня к Скале Орлов на расстояние двух полетов стрелы. Пусть
Высокий Орел разрешит - и Желтый Мокасин с Маленьким  Филином  пройдут
завтра через перевал.
     Непемус немного наклонился вперед.
     - Не думает ли Желтый Мокасин, - спросил он грозно, - что Непемус
отводит глаза от Скалы Орлов, как перепуганный кролик? Чтобы разбудить
злых духов, не нужно полета стрелы. Иногда достаточно одного шага. Или
Желтый Мокасин и Маленький Филин  забыли  о  том,  что  они  еще  мало
прожили, чтобы учить других?
     Высокий Орел поднял руку вверх,  и Непемус умолк.  Голос отца был
доброжелательным и приветливым:
     - Молодые воины хорошо сделали,  что пошли в сторону Скалы Орлов.
Но Овасес и Непемус знают гораздо лучше, что нужно делать и кто должен
попытаться перейти через перевал.  Нужно решить не только,  кто должен
это сделать, но и зачем. Ведь если воинам и удастся пробраться у Скалы
Орлов,  этого не смогут сделать ни женщины,  ни дети.  Зачем же  тогда
переходить перевал?  Для охоты?  Всюду глубокий снег, наступят сильные
морозы.  Даже самые лучшие воины вынуждены  будут  много  дней  искать
следы,  чтобы убить лося или оленя.  А голод тем временем будет ходить
по Долине Соленых Скал. - Тут он обратился к Овасесу: - Что думает мой
брат о Толстом Купце?
     Овасес быстро поднял голову, глаза у него заблестели.
     - Толстый Купец не предатель, - сказал он.
     Отец утвердительно кивнул головой:
     - Толстый  Купец  не подлый человек.  Зато он очень любит,  когда
шеванезы приносят ему шкуры. А больше всего он любит желтое железо. Он
даст за него мясо, копченую рыбу, жир.
     - К Толстому Купцу приходят люди из Королевской Конной,  - сказал
Непемус.
     Овасес покачал головой:
     - Но Толстый Купец не хочет, чтобы шеванезы шли в резервацию. Кто
будет тогда приносить ему шкуры медведей, выдр и лосей?
     - Так что же сделаем мы? - спросил отец.
     Овасес поднял руку вверх:
     - Через  перевал  пройдут  три воина.  Они понесут Толстому Купцу
браслеты из желтого железа.  Они должны будут  идти  осторожно,  лучше
всего по ночам.  Назад они привезут сани,  полные еды,  и перетянут их
через перевал.  Когда они возвратятся,  той же дорогой пойдут  другие.
Если  каждые  несколько  дней  нам удастся доставлять сани с едой,  мы
прогоним самый страшный голод, и весной племя выйдет из Долины Соленых
Скал в свободную чащу.
     - Да, - сказал отец.
     А Овасес добавил:
     - Пусть мой брат Высокий  Орел  согласится,  чтобы  Овасес  повел
завтра Желтого Мокасина и Маленького Филина на Скалу Орлов.
     - Отец мой Овасес!  -  воскликнул  Маленький  филин  и  улыбнулся
радостно  и  широко.  Его  улыбка отразилась даже на лице Непемуса и в
глазах Овасеса, она была прекрасна, как надежда на жизнь и свободу.
     Отец согласился.
     Было сразу же решено, что, когда эти трое вернутся счастливо, той
же  дорогой  двинутся  потом  Непемус,  Танто  и  Черный Олень из рода
Викминчей.
     Воины разошлись. Первая тройка должна была сейчас же готовиться в
дорогу.  Мы слышали,  как воины, которые собрались вокруг, бросаются с
расспросами  к  каждому,  кто  выходил из шатра.  Из негромкого говора
вырывались отдельные слова, слышался радостный смех.
     Я не мог заснуть.  Никогда,  никому и ни в чем в своей жизни я не
завидовал  так,  как  Желтому  Мокасину  и  Маленькому  Филину  в   их
завтрашнем походе. Они должны были перешагнуть заклятые границы Долины
Соленых Скал,  выйти на свободу,  они должны были спасти  жизнь  всего
племени.
     Наше племя маленькое.  Оно тает, как снег по весне, уступая своей
судьбе, как короткий зимний день уступает ночи.
     Но если посчастливится нам и на этот раз отогнать голод от  наших
типи, возможно, нас ждут в дальнейшем многие годы покоя и свободы.
     Миновали времена Великого Текумсе.  Да и тогда уже шеванезы  были
слишком слабы,  чтобы бороться с белыми. Теперь же нам осталась только
ловкость оленя,  убегающего от голодных волков. Но если Овасес, Желтый
Мокасин и Маленький Филин пройдут под Скалой Орлов, имена их на долгие
годы останутся в памяти шеванезов.  Женщины будут петь  о  них  песни,
учителя будут рассказывать об их подвигах Молодым Волкам...
     На следующий день на рассвете отец послал к  засыпанному  каньону
большую группу воинов и приказал им отвлечь внимание людей Вап-нап-ао.
А Непемус,  Танто и  Черный  Олень  пошли  вслед  за  Овасесом,  чтобы
проследить  дорогу  первой  тройки к перевалу под Скалой Орлов.  После
горячих просьб пятерых самых старших  Молодых  Волков  (среди  которых
были Сова и я),  просьб, поддержанных наконец Непемусом, отец разрешил
и нам пойти к большому склону Скалы Орлов.
     День был   морозный,  как  и  весь  последний  месяц,  солнце  не
выглядывало из-за тяжелых серых туч,  нависших над горами.  От них все
вокруг было серым, даже снег, даже вершины гор.
     Овасес со своими спутниками вышел еще ночью.  Так что когда  наша
группка дошла до места,  откуда можно было следить за их продвижением,
они находились уже высоко, почти на середине склона.
     Мы, Молодые  Волки,  принесли  из  лагеря охапки веток и разожгли
небольшой костер.  Мы были веселы в этот  день,  даже  счастливы.  Нам
казалось,  что  самая  страшная опасность уже миновала и мы выходим на
новую тропу хорошей охоты и свободной жизни.
     Но Непемус  сразу же отбил у нас охоту смеяться и шутить.  Самого
горластого  из  мальчиков,  брата  Черного  Оленя,  он   без   единого
предупреждения хлестнул лассо. Мы все немедленно замолчали.
     Мы смотрели на Непемуса покорно,  но с обидой. Он ведь всегда был
таким же справедливым, как Овасес. Почему же на этот раз он так сурово
наказал за маленькую провинность?
     Однако, когда   я  перехватил  взгляд  Непемуса,  устремленный  в
сторону маленьких человеческих  фигурок,  карабкавшихся  на  склон,  я
понял  причину  его  гнева.  Взрослые  были  не  так  уверены и не так
спокойны,  как мы.  Решалась судьба племени, а мы смеялись и бесились,
как маленькие мальчики во время ловли щук в мелкой воде.
     Высушенные в шатрах ветки горели дочти  без  дыма.  Мы  сидели  у
костра,  и  только  тихий  треск  пылающих веток нарушал полную тишину
заснеженных гор,
     Мы напряженно  вглядывались  в  крошечные,  как муравьи,  фигурки
Овасеса и двух молодых  воинов.  Иногда  они  скрывались  из  виду  за
заснеженными  глыбами,  иногда  двигались так медленно,  что казалось,
будто они стояли на месте.
     Танто и Непемус обменивались иногда несколькими словами, стараясь
запомнить путь воинов к перевалу.
     Миновал полдень.  Наши  расплывчатые тени снова начали удлиняться
на посеревшем снегу. Перед глазами у нас расплывались красные и черные
круги, мелькали темные пятна, но мы упорно напрягали зрение. А фигурки
приближались к перевалу...
     Мы все  поднялись.  Стояла  напряженная  тишина.  У меня болело в
висках.  Глаза слезились,  их застилал туман, я потерял из виду фигуры
воинов.
     И тут...  тут кто-то закричал.  Не знаю,  никто не знает, чей это
был крик - Совы, или Танто, или Непемуса. Или, наконец, кого-нибудь из
мальчиков - неожиданный и страшный,  он прозвучал,  как  крик  раненой
птицы. А случилось вот что.
     Внезапно на самом перевале поднялась  белая  тучка.  Сначала  это
было маленькое облачко, не больше ладони, но и такое оно сразу закрыло
три маленькие фигурки, а потом начало расти, опускаясь вниз. В воздухе
задрожал глухой отзвук, как далекое эхо бури.
     Сколько это продолжалось?  Мгновение или  вечность?  Белая  тучка
лавины двигалась в долину, расплывалась по склону, как река смерти.
     Первым бросился к горе Танто.  А Непемус схватил меня за  руку  и
крикнул прямо в лицо:
     - Пусть бегут сюда воины с копьями!  Все воины  из  лагеря  пусть
бегут сюда!..

     Поиски продолжались  всю ночь и весь следующий день.  На рассвете
третьего дня нашли Маленького Филина.  У  него  была  сломана  рука  и
немного сдавлена грудь. Ни Овасеса, ни Желтого Мокасина нам не удалось
отыскать в завалах смешанного  с  камнями  снега.  Злые  духи  гор  не
пожелали отдать свои жертвы.
     В полдень,  когда искавшие,  к счастью,  спустились  вниз,  чтобы
отдохнуть, злые духи обрушили новую лавину.
     Вечером отец приказал прекратить  поиски.  В  воздухе  пронеслось
дыхание  теплого  ветра  -  на  заснеженных  склонах  гор он мог стать
грозным,  как сама смерть.  Скала Орлов висела над нами,  будто  кулак
Духа тьмы.
     В молчании возвращались мы в лагерь.  И рядом с нами шагала Песня
Смерти.



                     Дети мои, бедные мои дети,
                     Слушайте слова, мудрости,
                     Слушайте слова предостережения
                     Из уст Властелина, создавшего вас,
                     Из уст Великого Духа - Маниту.
                     Объедините тотемы и знаки родов,
                     Объедините племени и роды,
                     Выступите против белых,
                     Как река Тавансента.

     После возвращения  Танто  взял  меня  в  свой шатер.  Над долиной
неслась Песня Смерти.  Я был настолько измучен,  что немедленно заснул
тяжелым сном без сновидений.
     Однако я недолго отдыхал.  Танто разбудил меня,  дергая за  руку.
Вероятно,  была поздняя ночь,  потому что затихла даже траурная песня.
Но в шатре пылал небольшой костер,  а брат и Тинглит были  одеты,  как
среди бела дня.
     Я с трудом пришел в себя.  Иногда из сна  возвращаешься,  как  из
долгой дороги,  как из другой жизни.  И сейчас мне казалось, что я был
где-то далеко-далеко, в чужом, но спокойном мире. Меня разбудил только
чудесный запах жареного мяса, жирного медвежьего окорока. Я вскочил на
ноги и одновременно неуверенно посмотрел на Танто.  Что  означал  этот
ночной  пир?  Ведь  отец  строго приказал до самого конца,  пока можно
будет терпеть, сберегать еду.
     Танто сел  около  огня  рядом с Тинглит,  которая готовила мясо с
таким спокойствием,  будто в шатре было полно запасов и их хватит даже
на  самую долгую зиму.  Оба как-то непонятно посматривали на меня.  На
мгновение меня охватил страх, как налетевший порыв холодного ветра.
     - Сат-Ок, - сказал Танто, - сядь с нами.
     - Слушаю тебя, Танто.
     Я сел против Тинглит,  грея около огня озябшие руки.  Как чудесно
пахло мясом!  Но...  но я решил:  не буду есть.  Страх  уступил  место
злости,
     - Не буду есть, - буркнул я.
     Танто нетерпеливо махнул рукой:
     - Я разбудил тебя не для еды,
     - Вот и хорошо.
     Брат улыбнулся и посмотрел на Тинглит.  Она ответила ему улыбкой,
за которой скрывалась боль. Танто протянул ко мне руку:
     - Пойдешь ли ты со мной?
     - Куда?
     - Через Скалу Орлов.
     Я шевелил  губами,  но  не  мог ничего выговорить и только кивнул
головой.
     Тогда Танто сказал:
     - Слушай меня внимательно.  Белые заперли нас  в  Долине  Соленых
Скал.  Если  ничего  не  изменится  в нашей жизни,  долина будет иметь
другое название.  Ее будут  называть  Долиной  Смерти  Шеванезов.  Вся
долина  станет  Пещерой Безмолвных Воинов.  Кто расскажет о нас людям?
Шакалы и стервятники?
     - Молчи, Танто, - прошептал я умоляюще.
     - Это сделали белые,  - продолжал он,  не слыша моей просьбы. - А
ты и я - сыновья белой женщины.
     - Танто! - крикнул я.
     Танто повысил голос:
     - Да, мы сыновья белой женщины. Наша мать была здесь сегодня. Она
была здесь,  когда ты спал, и принесла медвежье мясо и сказала так: "В
жилах моих сыновей течет кровь белых  и  красных  людей.  Мои  сыновья
несут  на  своих  плечах  вместе  со мной всю большую вину белых людей
перед племенем шеванезов за все их злодеяния  и  измены.  Поэтому  мои
сыновья должны пройти через перевал и спасти свободное племя от смерти
и голода,  а перед дорогой  пусть  подкрепятся  медвежьим  мясом,  как
воины, идущие в бой".
     - Мать была здесь? - спросил я.
     - Да, - тихо ответила Тинглит.
     - Слушай меня,  Сат-Ок,  - резко выговорил  Танто.  -  Злые  духи
столкнули  из-под  Скалы  Орлов  две  большие  снежные  лавины и убили
Овасеса и храброго Желтого Мокасина.  Но сейчас у них  нет  больше  ни
снега,  ни силы, чтобы снова убивать людей. Совет старейших решил, что
под Скалой Орлов не следует искать дорогу в чащу.  Однако  эту  дорогу
показывает  нам  Овасес.  Его  дух  защитит нас и проведет безопасными
тропами.
     - А отец?
     - Никто не должен ничего знать. Мы пойдем вопреки приказу вождя и
совета старейших. Пойдем вдвоем, ведь только в нас течет кровь белых и
только мы двое несем на себе их вину.
     В моем  воображении возникло белое облачко на скальном перевале и
маленькие человеческие фигурки, исчезнувшие в нем. Я протянул руки над
костром и коснулся ладонями пламени.
     - Мы снимем с себя эту вину,  Танто,  - сказал я,  - снимем, если
даже погибнем.
     - Вы не погибнете, - промолвила Тинглит.
     С этой  минуты  мы  больше  не  говорили,  ели молча.  Тинглит не
захотела съесть ни кусочка.  Она еще раз осмотрела наши снеговые лыжи,
натерла ремни остатками жира, зашила разорванный рукав моей куртки.
     Наконец настало  время  отправляться  в  путь.  Мы   оделись   по
возможности  легко.  Взяли  в  дорогу  немного  мяса,  и каждый из нас
захватил по два браслета из желтого железа.  Одну пару дала  нам  наша
мать,  другую подарила Тинглит. Если даже один из нас погибнет, решили
мы,  другой должен идти дальше,  к Толстому Купцу,  и  искать  у  него
помощи.  Я  еще  никогда  у  него не был,  но знал дорогу к Медвежьему
озеру,  где он жил.  Он считался хорошим человеком.  В его жилах текла
наша кровь. Его мать была индианкой из племени кри. Особенно дружил он
с сивашами,  которые находились сейчас вместе с нами в Долине  Соленых
Скал.  И,  кроме  того,  он жил торговлей шкурами,  а ему их приносили
сиваши и шеванезы.
     Танто, как отец и Овасес,  был уверен,  что Толстый Купец поможет
нам.
     Но дойдем ли мы до него?
     Когда мы вышли из шатра, ночь была еще черной, как сожженный лес.
Едва миновала полночь.  К счастью, снова ударил мороз и отогнал теплое
веяние весеннего ветра.
     Лагерь крепко спал.  Мы обошли его по дуге,  чтобы нас не почуяли
собаки.  Выйдя на тропинку,  ведущую к Скале  Орлов,  я  оглянулся.  В
глубокой  тьме  будто  красная  звездочка  мерцал  огонек - это стояла
Тинглит на пороге шатра.  Хоть она и не могла нас видеть,  я махнул ей
рукой и беззвучно прошептал слова прощания.
     Танто же,  не оглядываясь,  шел впереди  не  частым,  но  широким
шагом,  шагом дальней дороги.  Он не спешил. Мы шли по следам Овасеса,
Желтого Мокасина и Маленького Филина,  перед  нами  было  много  часов
пути.
     К подножию громадного склона,  на вершине которого виднелся белый
силуэт  Скалы  Орлов,  мы  пришли,  когда восточная сторона неба стала
бледно-серой.  Здесь Танто остановился, повернулся лицом к Скале Орлов
и поднял вверх руки.
     - Отец мой Овасес, - позвал он, - отец мой Овасес!
     Меня проняло страхом. Могучее эхо прокатилось по долине, казалось
даже, что это не эхо, а далекий голос воина, сдавленный предрассветным
мраком, отвечает на зов Танто.
     - Отец мой Овасес,  - повторял Танто,  - выслушай своих  сыновей!
Зовут тебя Танто и Сат-Ок из племени шеванезов,  из рода Совы.  Ты сам
дал нам имена,  сам забрал нас из рук матери и вел сквозь чащу и горы.
Ты следил за нашими шагами и учил своей мудрости. Теперь мы приходим к
тебе,  отец наш Овасес.  Помоги нам пройти через Скалу Орлов,  направь
наши шаги,  отгони злых духов.  Мы идем по твоим следам,  чтобы спасти
племя шеванезов. Помоги нам, отец наш Овасес!
     "...Овасес!" - отвечал далекий голос.
     Танто опустил руки и вступил на склон Скалы  Орлов.  Я  пошел  за
ним.
     Рассвет застал нас на значительной высоте.  Дорога пока  не  была
трудной.  Ее утоптали лыжи шеванезов, которые днем взбирались на гору,
чтобы спасти засыпанных лавиной братьев.
     Танто по-прежнему шел впереди, но, с тех пор как мы взобрались на
склон,  он часто оборачивался,  проверяя, успеваю ли я за ним. Наконец
он  замедлил  шаг,  хотя  склон  здесь еще и был пологим,  а след,  по
которому мы  шли,  извивался  среди  каменных  глыб  самой  удобной  и
безопасной дорогой, минуя крутые подъемы и присыпанные снегом щели.
     Мы шли молча.  Пушистый снег хрустел под ногами.  День был  яснее
других  дней.  Тучи утратили свой мрачный серый цвет и теперь отливали
серебром, как рыбья чешуя на солнце. Мороз не уменьшался, а, казалось,
даже крепчал.
     Я шел не поднимая головы,  не оглядываясь по сторонам, не отрывая
глаз от следов под ногами. Которые из них были следами лыж Овасеса?
     Я видел перед собой его лицо,  блеск темных, глубоких глаз, может
быть,  даже слышал голос учителя, голос без слов, как эхо - так иногда
слышишь разговор за стеной шатра.
     Он водил  Танто и меня по лесным тропам,  через реки и озера,  по
всем дорогам нашей жизни с того дня,  когда мы  оставили  шатер  нашей
матери.  Не  прошло  еще  и двух дней с тех пор,  как он исчез в белом
снежном облаке...
     И вот он снова вел нас. Мы шли по его следам, ставили наши лыжи в
те места,  которые протоптала его нога.  Он и сейчас  оставался  нашим
покровителем и учителем. Он вел нас сегодня смертельно опасной Дорогой
Солнца, чтобы отогнать злую судьбу от последнего оставшегося свободным
племени.  И  всякий  раз,  как возникал перед моими глазами вид белого
облака,  поднимавшегося из-под Скалы Орлов,  моими  мыслями  овладевал
страх,  сжимавший сердце и горло, я звал на помощь память учителя, его
суровый голос и взгляд самого мудрого из друзей.
     Мы уже прошли немалый путь,  когда Танто остановился на отдых.  И
тогда я в первый раз  огляделся  вокруг,  посмотрел  вниз  на  большую
Долину  Соленых  Скал и взглянул вверх.  Мы прошли уже половину пути к
перевалу, хотя до полудня было еще далеко. Беспорядочное нагромождение
скал  заслоняло  нам вид как на долину,  так и на перевал.  Но на фоне
серебристой пелены облаков четко выделялся огромный бело-серый  силуэт
Скалы  Орлов.  Она наклонялась к нам,  будто чем-то угрожая или что-то
обещая.  Я смотрел на нее  с  ненавистью.  Она  была  врагом,  убийцей
Овасеса  и  Желтого  Мокасина.  До  сих пор я боялся на нее смотреть -
боялся,  что меня победит мой собственный страх, что я испугаюсь угроз
злых духов гор.  Но сейчас в моем сердце уже не было места тревоге.  Я
знал,  что теперь я ее ненавижу за смерть Овасеса и Мокасина. И буду с
ней бороться, как равный с равным.
     Мы не разговаривали. Танто выделил себе и мне по небольшой порции
пищи.  Удобно устроившись на плоской глыбе,  мы жевали сочное,  еще не
замерзшее медвежье  мясо.  Вдруг  Танто  указал  на  что-то  рукой,  я
вскочил:  над  нами поднялась от Скалы Орлов большая птица и поплыла в
сторону долины,  но,  встреченная порывами ветра,  быстро повернула  к
горам и,  медленно размахивая крыльями,  скрылась за снежной вершиной,
как раз там,  где должен был быть перевал. Мы переглянулись. Не был ли
это  знак?  Хороший  или  плохой?  На  этот вопрос ответить мог только
Горькая Ягода. Он разъяснил бы нам, была ли птица посланцем злых духов
или вестником Овасеса,  указывающим нам дорогу. В глазах Танто, так же
как и в моих  мыслях,  надежда  боролась  с  беспокойством,  отвага  с
тревогой.  Но оба мы понимали одно:  то,  что должно произойти,  пусть
произойдет скорее. Не будем оттягивать. Пойдем вперед.
     Мы снова  привязали  лыжи  и  тронулись  в путь.  Я не чувствовал
усталости. Несколько кусков мяса прибавили мне свежих сил, и я немного
ускорил  шаг.  Нагоняя Танто,  я заставлял и его идти быстрее.  Только
когда  он  сердито  оглянулся,  я  снова  приспособился  к  ритму  его
медленных, но настойчиво равномерных, осторожных шагов.
     Дорога становилась все труднее.
     То и  дело  преграждали  путь  обрывистые  кручи.  Хотя мы шли по
протоптанному следу,  нога все чаще соскальзывала на  крутых  склонах,
все чаще из-под снега торчали острые грани камней, покрывавших верхнюю
часть склона. Нужно было следить, чтобы не сломать лыжи.
     Когда я как-то оглянулся назад, я чуть не крикнул. С места, где я
стоял,  открылся вид почти на всю западную часть долины,  и там, между
двумя каменными стенами,  сходившимися вдали, я увидел маленькие точки
наших шатров, дымки, какие-то следы движения и жизни.
     Это было так, словно я услышал приветствие самых близких.
     - Сат-Ок!
     Гневный, хотя  и  тихий  голос  Танто оторвал меня от вида нашего
лагеря.  Но брат задержался не только для того, чтобы позвать меня. Он
решил,  должно  быть,  что  идти на лыжах уже невозможно.  Скрытые под
снегом камни были слишком опасны,  а повреждение лыж  сделало  бы  нас
совсем беспомощными в дороге через чащу.
     Прикрепив их за спиной,  мы тронулись  дальше.  Только  теперь  я
понял,  почему два дня назад,  когда я глядел на воинов, которые шли к
перевалу, мне казалось порой, что они не двигаются с места.
     Начался самый тяжелый участок дороги. Склон становился все круче.
С одной стороны нашей дороги вырастали все более обрывистые  скалистые
скаты.
     Танто не ускорял и не замедлял шагов,  но  сейчас  усталость  уже
давала  себя  знать.  Оба  мы тяжело дышали.  Пар изо рта,  замерзая в
морозном воздухе,  оседал на ресницах и бровях,  а в  то  же  время  с
висков и лба катился пот.
     Хуже всего было то,  что на такой высоте нас стал донимать горный
ветер.  Сначала он был быстрым,  но легким, а потом все крепчал. Он то
ударял нам в спину,  то забегал сбоку, то сыпал пригоршни сухого снега
прямо в глаза.
     Танто снова остановился.  Я сначала не понял, но, присмотревшись,
сообразил, почему мои ноги уже давно утопают глубоко в снегу.
     Я шел сейчас лишь по следу...  Танто.  Справа,  на  крутом  скате
горного  склона,  оставались последние следы тех,  кто долгие сумерки,
ночь и весь следующий день пытался отыскать засыпанных снегом  воинов.
Мы  обходили  стороной  дорогу  лавины.  Над  нашими головами вырастал
силуэт Скалы Орлов.  Где-то здесь остался Овасес,  где-то здесь  лежал
Желтый Мокасин, веселый и храбрый охотник, быстрый, как молодой олень.
     Мне не хотелось смотреть  вверх.  Иногда  казалось,  что  мы  уже
совсем   близко,  что  вот-вот  перед  нашими  глазами  откроется  вид
свободного края.  Но я знал этот  горный  обман,  когда  кажется,  что
вершина все время приближается, но никак не приблизится.
     Теперь мы шли уже очень медленно.  Танто с большой  осторожностью
выбирал  дорогу.  Прежде  чем сделать шаг,  он прощупывал снег древком
копья и все же не раз проваливался в присыпанные снегом трещины. Ветер
все крепчал.  Он бил в прикрепленные за спиной лыжи, старался оторвать
нас  от  склона.  Через  каждые  пятнадцать  -   двадцать   шагов   мы
останавливались  передохнуть.  Над  нами нависали каменные стены Скалы
Орлов,  покрытые серебряной снежной пряжей.  Где перевал?  Справа,  на
краю  расселины,  по  которой  вчера  скатилась лавина,  и по левой ее
стороне, по которой мы карабкались, снег лежал тяжелым навесом. Его не
смогла сдвинуть даже та лавина. Может быть, он ждет нас?
     Расселина все суживалась.  Ее стены были уже такими крутыми,  что
мы,  собственно,  не  шли,  а  ползли  по  заснеженной  и обледеневшей
скальной крутизне.  Я задыхался.  Но ни Танто, ни я не останавливались
ни на мгновение.  Мы не знали, сколько еще осталось до перевала: один,
или два,  или только полполета стрелы.  Только одно мы знали наверное:
что  мы  находимся  в самом опасном месте нашей дороги.  И поэтому нам
нельзя останавливаться.  Каждый шаг драгоценен,  как жизнь,  и  каждое
мгновение - тоже.
     Наконец перед нами  выросла  громадная  каменная  глыба,  которая
заслонила Скалу Орлов.  Эту глыбу нужно было или обходить под нависшим
снегом,  или карабкаться на нее с той стороны,  где  она  прилегала  к
отвесному скальному обрыву.
     Танто колебался только мгновение.  Заткнув за пояс  рукавицы,  он
вынул  нож и начал долбить в обледеневшей поверхности глыбы углубления
для рук и ног.
     Глыба поднималась  перед  нами  почти отвесно.  Я смотрел на нее,
прищурив глаза.  На первый взгляд подъем в этом месте был не  страшен,
если бы не то,  что при падении с обледеневшей поверхности глыбы никто
уже не сумел бы задержаться.  Он скатился бы глубоко вниз, разбудил бы
лавину и собственную смерть...
     Я стоял тут же,  около Танто.  У  подножия  глыбы,  между  ней  и
каменным  обрывом,  была  довольно  широкая  щель,  где  я  мог удобно
поместиться.
     Танто вырубил  уже  три  ступеньки  и  поднялся  вверх  на высоту
человеческого роста.  Он выдалбливал четвертую ступеньку, прицепившись
к  скале,  как  дятел  к дереву,  когда вдруг я взглянул вверх над его
головой и закричал:
     - Слезай вниз, Танто! Слезай вниз!
     К счастью,  он доверился зову не раздумывая, соскользнул ко мне и
сразу  втиснулся в щель между Скалой Орлов и гранью глыбы.  Мы сжались
там, а над нашими головами начал греметь голос разбуженной лавины.
     В тот момент, когда я посмотрел вверх, я увидел, как медленно, но
неумолимо надламывается снежный навес, как он сползает над глыбой, как
порывы  ветра  подхватывают  облачка  белой пыли,  как снежные ручейки
начинают стекать над нами...  Нас окружила тьма.  Сколько времени  это
продолжалось - не могу сказать.  Я ни о чем не думал, ничего не видел.
Я даже не сразу понял,  что глыба,  которая казалась нам непреодолимым
препятствием,   защищает   нас.   Мы  неожиданно  оказались  в  сердце
грохочущей,  черной как ночь бури.  Над нашими головами  перекатывался
грохот,  похожий на шум большого водопада.  И все же снежная лавина не
захватила нас, не задушила. Грохот покатился вниз и упал в долину...
     - Танто, - прошептал я.
     - Благодарю тебя,  отец наш Овасес!  - Его голос звучал громко, и
было в нем величайшее торжество.
     Отзвук лавины замирал в  долине.  Мы  выглянули  из  нашей  щели.
Нависший  над  расселиной снег исчез.  Он словно был выметен,  а через
оставшийся легкий слой просвечивало каменистое дно.
     Теперь мы могли обойти глыбу. Танто пошел первым.
     Я еще на минуту задержался,  чтобы поправить ослабевшие  лыжи  на
спине. Танто скрылся за глыбой.
     И тогда я услышал его крик:
     - Сат-Ок! Сат-Ок!
     Я замер, но не от страха или слабости. Просто по голосу брата, по
беспредельной радости,  которая звенела в нем,  я догадался, что Танто
стоит уже на перевале,  что перед его глазами открылся свободный  мир,
широкий,  как  чаща,  серебряный  от замерзших озер и речек,  яснеющий
белым сверканием снега, будто улыбкой молодой девушки.
     Я никогда не слышал песни прекраснее,  чем голос Танто в тот день
на перевале под Скалой Орлов.
     Через минуту я стоял рядом с ним.
     Вокруг нас бушевал ветер. Перед нами же пологий заснеженный склон
спускался  к  Каньону Безмолвных Скал.  А дальше,  за невысокой грядой
покрытых  лесом  гор,  мы  увидели  лесную  чащу,  нашу  чащу,  родину
свободных людей. Нашу родину!
     Благодарим тебя, отец Овасес!

     Рассказывать ли вам о  двух  следующих  днях  пути  к  Медвежьему
озеру?
     Когда я теперь силюсь  их  припомнить,  я,  собственно,  немногое
нахожу в памяти,  кроме ощущения огромной радости.  Правда,  мы должны
были тогда стараться еще не попасть в руки белых,  скрыть  свои  следы
или хотя бы запутать их.
     А кроме того,  как примет нас Толстый  Купец?  Не  испугается  ли
людей Вап-нап-ао и мести белых властителей?
     А мы?  Сможем ли мы вернуться в Долину Соленых  Скал  и  принести
спасение?  Не  отомстят  ли  нам по дороге назад злые духи перевала за
свое первое поражение?
     Все это  правда.  Все эти мысли приходили нам в голову.  И ныне я
хорошо понимаю,  что переход через перевал был  лишь  началом,  первой
победой в долгой и опасной борьбе.  Но тогда?  Тогда нам казалось, что
мы  сделали  почти  все.  Мы  поверили  в  покровительство   Овасе-са,
поверили,  что  его  дух будет сопутствовать нам во всех самых тяжелых
начинаниях.  Мы были убеждены,  что раз нам  удалось  перешагнуть  тот
каменный  порог  под Скалой Орлов,  то все остальное уже будет легким,
как охота на молодого медведя.  И, пожалуй, потому я так мало запомнил
о дороге к Медвежьему озеру, кроме счастливого чувства победы.
     Дорога длилась два дня.  Спали и отдыхали мы  только  раз,  и  то
очень недолго.  Последние день и ночь мы шли в пургу. В тот день Танто
убил  ножом  свирепого  волка-одиночку,  а  мне  удалось   под   вечер
подстрелить двух толстых кроликов.
     В первую ночь дерево,  на котором мы спали, окружили волки, но, к
счастью,  они  услыхали  другой волчий охотничий призыв,  долетевший с
севера,  и помчались туда.  В следующую ночь во время снежной бури  мы
потеряли дорогу и до рассвета бродили в чаще,  тщетно разыскивая русло
небольшой речки,  впадающей в Медвежье  озеро.  Мы  нашли  его  только
утром.
     И наконец под вечер третьего дня мы вышли к северному краю озера.
В  быстро  наступающей  темноте  заблестел  на  противоположном берегу
маленький красноватый огонек.
     Танто приказал мне подождать. Он хотел проверить, один ли Толстый
Купец, нет ли у него людей Вап-нап-ао.
     Когда он  вернулся,  была  уже  ночь.  Я же,  ожидая его,  просто
заснул.  И,  наверное, спал, идя к дому Купца, спал, здороваясь с ним,
спал,  когда ел впервые за четыре дня горячую пищу,  потому что ничего
толком не помню.  Ничего,  кроме  легкого,  мелкого  снежка  и  ночной
темноты,  среди которой мигает мне маленький красноватый огонек, будто
блеск звезды, сброшенной кей-вей-кееном на землю.



                     Снега открыли охотничьи тропы,
                     А сами спустились в шумящие реки.
                     Куню-орел распростер свои крылья,
                     Полет свой направил под самые тучи,
                     Я нож свой точу, и стрелы в колчане готовы,
                     Свежим мясом запахнет сегодня.
                                           (Из охотничьих песен)

     И поныне я не понимаю, почему торгового агента, жившего на берегу
Медвежьего озера,  называли Толстым Купцом. Метис Роже, сын канадского
француза и индианки из племени кри,  вероятно, никогда в жизни не смог
бы  стать  таким  толстым,  как  те двое белых,  что когда-то посетили
вместе с Вап-нап-ао наш лагерь. Он был уже старым человеком. И если бы
не Танто,  который знал его раньше,  я бы никогда не поверил, что этот
худой,  сутулый,  молчаливый человек  с  черными  индейскими  глазами,
белесыми  волосами,  будто перемешанный с пеплом речной песок,  и есть
действительно Толстый Купец.  Если бы не цвет  волос  да  многодневная
щетина на подбородке, он бы не отличался от людей нашей крови.
     И он кого-то даже напомнил мне сначала.  Знаете кого?  Овасеса! У
него,  как  и у нашего учителя,  были узкие неподвижные губы и глубоко
сидящие суровые глаза.
     Я не   поделился   этой  мыслью  с  братом,  так  как  считал  ее
оскорбительной для памяти храбрейшего и мудрейшего  из  шеванезов.  Но
отогнать ее тоже не мог. И, может быть, благодаря этому мне легче было
верить,  что Купец не предаст нас и не отдаст в руки Вап-нап-ао,  хотя
были и такие минуты, когда впервые после выхода из Долины Соленых Скал
я утратил всякую надежду.
     И Танто сначала не доверял Купцу. В первый вечер (я его вообще не
помню) брата тоже поборола усталость.  Он сказал Купцу только то,  что
мы  бежали из долины,  замкнутой Вап-нап-ао,  а о браслетах из желтого
железа и о цели нашего побега и не вспомнил.  Танто решил сделать  это
утром,  потому  что,  как  он признался мне позже,  побаивался:  вдруг
Толстый Купец,  воспользовавшись нашей усталостью и сном, ограбит нас.
Спать Танто лег около самых дверей - так, чтобы никто не мог ни выйти,
ни войти в дом, не потревожив его.
     Разбудил нас Купец. А вернее, запах разогреваемого на огне мяса и
копченой рыбы.  На дворе уже начинался ясный,  солнечный  день.  Купец
возился в доме,  расставлял на столе тарелки из светлого металла, клал
на них мясо. Встретив мой взгляд, он с уважением поднял руку.
     - Приветствую  тебя,  сын  вождя,  -  промолвил он низким хриплым
голосом.
     - Приветствую  тебя,  -  ответил  я не совсем дружелюбно,  - меня
зовут Сат-Ок.
     - Красивое имя ты получил, - сказал он и кивнул головой.
     И тогда впервые при  этом  характерном  движении  я  заметил  его
сходство с Овасесом.
     Ели молча. Купец приготовил какой-то темный и сладкий, как старый
мед, напиток. Он называл его "кофе". Когда я не захотел пить (я думал,
что это огненная вода), он успокоил меня и посоветовал выпить, говоря,
что  этот  напиток  прогоняет  усталость  и  множит  кровь в жилах.  Я
послушался. Это были единственные слова за завтраком.
     Впервые в жизни я видел, как живут и как едят белые люди. Дом был
похож на пещеру,  искусно сделанную из толстых дубовых стволов.  Огонь
горел  не  как у нас,  посередине пещеры,  а в каменном убежище.  Есть
садились не на землю,  а на древесные пни. Все было удивительно, чуждо
и разумно. Да, разумно. Я ненавидел белых. Но я понимал, что такой дом
гораздо теплее наших шатров,  что  очаг  в  каменном  убежище  сильнее
греет, что темный напиток действительно прогоняет усталость.
     Когда мы кончили есть,  Танто вынул  из-за  пазухи  один  браслет
Тинглит, положил его перед Купцом и спросил:
     - Сколько ты дашь еды за это?
     Купец быстро наклонился над столом,  взял браслет,  поцарапал его
ногтем, долго взвешивал в руке. Наконец поднял глаза:
     - Две пары саней, полных самого лучшего жира и мяса.
     Танто опустил глаза.  Я тоже чувствовал,  что  от  радости  кровь
прилила к моим щекам.  Чтобы скрыть блеск глаз, я старался не смотреть
на Купца.
     - Правду ли говорит мой брат? - спросил Танто.
     Купец положил на стол обе руки со стиснутыми кулаками.
     - Слышал  ли  сын  Высокого  Орла Танто,  - ответил он грозно,  -
слышал ли, чтобы я когда-либо обманул кого-нибудь из красных братьев?
     - Нет.
     - Так вот, повторяю: за этот браслет я дам две пары саней, полных
жира  и  мяса.  И  сам  на своих собаках помогу отвезти их туда,  куда
захотят красные братья.  Я знаю,  шеванезы голодают в  Долине  Соленых
Скал. И я охотно помогу им, если удастся проскользнуть мимо часовых из
Королевской Конной.
     - Конечно, это опасно, - сказал я с пренебрежением.
     - Молчи, Сат-Ок! - резко приказал мне Танто.
     Тогда я впервые увидел след улыбки на лице Купца.
     - В каком месте вы вышли из долины? - спросил он.
     - Под Скалой Орлов, - ответил Танто.
     - Что?!
     - Через перевал под Скалой Орлов.
     Купец смотрел на  нас  круглыми  от  удивления  глазами.  Наконец
глубоко вздохнул:
     - Я могу пойти с вами.
     Тогда Танто вынул второй браслет.
     - Проведешь ли ты еще две пары саней?
     Купец встал и после долгого молчания сказал:
     - Да.
     Танто тоже поднялся:
     - Мой брат приготовит сани в дорогу.
     Купец неторопливо,  подумав,  кивнул головой, спрятал браслеты на
груди и пошел к двери.  Открыл ее и вышел.  Мы с Танто переглянулись -
вид у нас был, как у вождей-победителей после большого боя.
     В эту минуту Купец вбежал назад.
     - Вап-нап-ао! - крикнул он срывающимся голосом.
     Танто схватился за нож. Я вынул свой и прыгнул за спину купца.
     "Предал?! Если предал, то заплатит жизнью!"
     Но Купец,  не обращая внимания на блестящие лезвия,  взобрался на
стол и открыл в потолке небольшую дверцу. Руки у него дрожали.
     - Спрячьтесь здесь.  Быстро прячьтесь! - повторил он, посматривая
на дверь, из-за которой уже доносился далекий лай собак.
     Танто понял и поверил Купцу.
     Одним прыжком он очутился в тайнике и втащил меня.
     Мы находились в низком и темном помещении. Купец подавал нам наши
меховые куртки,  лыжи и копья,  подал также медвежью шкуру, которой мы
укрывались. Потом он протянул руку с браслетами и сказал:
     - Спрячьте это. И молчите. Молчите!
     Дверца закрылась.  Она была сделана из толстых, но неровных досок
и сквозь щели можно было видеть, что делается в доме.
     Купец еще с  минуту  внимательно  осматривался,  не  осталось  ли
каких-нибудь следов нашего присутствия, затем вышел.
     - Не предаст? - прошептал я в ухо Танто.
     - Молчи!
     Это были прескверные минуты.  Хуже тех,  когда над нами  загремел
первый гром снежной лавины.  Купец,  казалось, был благосклонен к нам,
во  всяком  случае,  врагом  он  не  был.  Но  не  оживет  ли  в   нем
предательская кровь белых?  Мы слышали лай собачьих упряжек,  щелканье
бичей и возгласы белых  людей.  Низкий  голос  Купца  слышался  редко,
замирал в шуме.
     До боли стиснул я пальцы на рукоятке ножа. Живым меня не возьмут.
Сердце билось страшно медленно, в ушах шумела кровь...
     Наконец прибывшие начали  входить  в  дом.  Ни  один  из  них  не
посмотрел в нашу сторону. Они входили один за другим, что-то говоря на
своем шелестящем твердом языке,  из которого ни Танто,  ни тем более я
не знали ни одного слова.
     Вошло их уже шестеро,  а Вап-нап-ао все еще не было.  Но вот и он
появился. Сразу за ним вернулся и Купец.
     Люди из Королевской  Конной  были,  вероятно,  очень  утомлены  и
голодны.  Они сразу сели есть, но без достоинства и не в молчании, как
подобает взрослым воинам.  Они непрерывно  переговаривались,  кричали,
как  старые  бабы,  смеялись  визгливо,  как  молодые девушки.  Только
Вап-нап-ао и Купец не проронили ни слова.  Купец сел немного сбоку,  и
мы не видели его.
     Внезапно я содрогнулся.  Послышался голос Купца,  который спросил
на языке кри:
     - А что делают твои красные?
     Вап-нап-ао поднял  голову от тарелки и что-то со злобой сказал на
языке белых. Кто-то из его людей тоже добавил несколько сердитых слов.
Я  почувствовал  на  своем  лице  учащенное  дыхание  Танто.  Он тоже,
вероятно,  как и я,  не понимал,  почему Купец начал говорить на языке
кри.  Не  означало  ли это измену?  А может быть,  Купец просто хотел,
чтобы и мы понимали его слова.  Но это неразумно и безрассудно и может
вызвать подозрение Вап-нап-ао, действительно хитрого, как змея.
     Ответ дал нам сам Купец. Мы снова услышали его спокойный голос:
     - Не сердись,  Вап-нап-ао. Я плохо говорю на твоем языке, ты - на
моем. Но мы оба хорошо знаем язык кри.
     Итак, Купец  и  Вап-нап-ао  принадлежали  к разным племенам белых
людей? Я почувствовал, как Танто сжал мое плечо.
     Вап-нап-ао буркнул  что-то под нос.  Наверное,  Купец убедил его.
Вап-нап-ао сидел так,  что я отчетливо видел его  лицо,  изборожденное
морщинами,  заросшее светлой щетиной,  худое,  суровое и,  несмотря на
большую усталость, грозное.
     Купец повторил свой вопрос:
     - Так скажи же, что делают "твои" индейцы?
     Вап-нап-ао пожал плечами:
     - Ничего.
     - Ничего?
     - Кажется, хотят подыхать от голода, как волки в клетке.
     - Это не волки, брат Вап-нап-ао, это люди.
     - Я знаю.
     Кто-то из  белых вышел,  но тотчас же вернулся и поставил на стол
небольшую бутылку из светлого металла.  Ее  появление  было  встречено
криком радости. В кружки разлили прозрачную жидкость.
     - Иди выпей, Купец, - сказал Вап-нап-ао.
     - Огненная вода?
     - Да, да, - засмеялся Вап-нап-ао. - Огненная вода.
     Купец подошел к столу. Он не смеялся, но выпил кружку и сел рядом
с Вап-нап-ао.  Я снова стиснул  рукоять  ножа.  Что  будет,  если  дух
огненной воды овладеет разумом Купца и прикажет ему изменить?
     Но голос Толстого Купца оставался спокойным и равнодушным:
     - Какая тебе выгода от того, что шеванезы вымрут в Долине Соленых
Скал?
     Вап-нап-ао обернулся к нему и прищурил глаза:
     - А что это ты меня так выспрашиваешь о них?
     Теперь Купец пожал плечами:
     - Ты хорошо знаешь,  что шеванезы и сиваши  приносят  мне  шкуры.
Когда ты их загонишь в резервацию, я тоже вынужден буду уйти отсюда.
     Бородатый человек,  в котором я только  теперь  узнал  одного  из
послов,  приезжавших в наш лагерь, снова начал разливать огненную воду
и что-то сказал по-своему. Другие громко рассмеялись.
     Вап-нап-ао не смеялся, только быстро опрокинул свою кружку. В его
светлых, как лед, глазах промелькнула быстрая тень.
     - Это правда? - спросил Купец после слов бородатого.
     Вап-нап-ао кивнул головой:
     - Правда.  Похоже на то,  что они решили вымереть от голода, а из
долины не выходить.
     - Так что же ты будешь делать?
     - Что-нибудь сделаю.
     - Что?
     Вап-нап-ао достал трубку,  набил ее светлым табаком, закурил. Его
лицо оживилось.
     - Они все еще слишком сильны,  чтобы пытаться одолеть  их  силой.
Но,  когда  они достаточно ослабеют,  их можно будет взять даже голыми
руками.  Я еду к начальнику за  подкреплением.  Если  достану  человек
тридцать,  то  через  месяц открою динамитом каньон и заберу все племя
без единого выстрела. Они еще и благодарить меня будут, что спас их от
голодной смерти.
     - А они не убегут?
     - Кто? И куда? Горы содрогаются от лавин. Через засыпанный каньон
никто не пройдет.  Я оставил там четырех человек.  Сами  воины,  может
быть, и сумели бы вырваться из долины, но ведь они не оставят семей.
     - Да, - медленно повторил Купец. - Семей они не оставят.
     Вап-нап-ао что-то злобно буркнул на своем языке.
     Его люди уже поели и начали устраиваться  на  отдых.  Но  он  еще
продолжал  сидеть  за  столом.  Его  глаза остро блестели из-за клубов
голубого дыма его трубки.
     Купец тоже закурил трубку и спустя некоторое время промолвил:
     - Неприятно умирать с голоду.
     Вап-нап-ао сначала дернулся,  будто хотел его ударить, но овладел
собой и вновь откинулся спиной к стене, как очень утомленный человек.
     Его голос звучал теперь очень устало.
     - Слушай,  Франсуа,  - сказал он.  - Слушай  ты,  глупый  Толстый
Купец. Я совсем не хочу, чтобы они сдохли с голоду. Я молю бога, чтобы
они  добровольно  вышли  из  проклятой  долины,  чтобы  бросили   свою
проклятую свободу и чтобы пошли наконец в свою проклятую резервацию. Я
не хочу их смерти.  Я даже не хочу,  чтобы они шли в неволю.  Я только
должен выполнить приказ.
     - Зачем?
     - Ты не знаешь зачем?
     - Нет.
     Вап-нап-ао поднес ко рту кружку, хотя там уже ничего не было.
     - Я думал, что вся чаща об этом знает.
     Купец скривился:
     - Чаща, может быть, и знает. Я не знаю.
     Рука Танто сжимала мое плечо.
     Каждое их слово попадало в нас, как стрелы в раненого лося.
     Вап-нап-ао пожал плечами:
     - Мне  обещали,  если   я   приведу   шеванезов   в   резервацию,
освобождение  от службы,  награду и полную выслугу лет.  Ты понимаешь?
Выслугу лет не как сержанту,  а как лейтенанту.  А я уже двадцать  лет
сержант  -  с  тех  пор,  как  краснокожие впервые вспороли мне копьем
спину. Понимаешь?
     - Нет.
     - Купец,  - голос  Вап-нап-ао  был  сердитым,  -  перестань  меня
дразнить!  У меня четверо детей.  Их мать не чистокровная белая. И мои
дети тоже не чистокровные.  Если я не оставлю им достаточно денег, они
будут голодать, как...
     - Как те, в Долине Соленых Скал?
     Вап-нап-ао ударил кулаком по столу:
     - Почему краснокожие не слушаются закона?
     - Это не их закон.
     - Но мой и твой.
     Купец замолчал.  Вап-нап-ао шумно дышал,  как после долгого бега.
Был ли это гнев? И только ли гнев?
     Он медленно встал и, наклонившись к Купцу, сказал:
     - Если мы не послушаемся этого закона,  он сломит  меня  и  тебя.
Понимаешь?
     Купец с неожиданной покорностью кивнул головой:
     - Понимаю.
     С минуту они  мерили  друг  друга  взглядом.  Вап-нап-ао  наконец
лениво зевнул:
     - Разбуди нас в полдень.
     - Вы не переночуете?
     - Нет.
     Купец покачал   головой,   будто  равнодушно  чему-то  удивляясь.
Вап-нап-ао лег на его шкуры и сразу заснул. Купец вышел.
     Мы уже знали:  не предаст. Мы знали и многое другое. Ладонь Танто
ослабела на моем плече,  ослабели мои пальцы на рукоятке ножа.  Закрыв
глаза,  я  видел  перед собой то лицо Купца,  то Овасеса.  Было слышно
шумное дыхание спящих,  с улицы ежеминутно  доносился  лай  и  рычание
собак.  Наверное,  Купец кормил своих.  Да,  это он кормил своих собак
перед дорогой в Долину Соленых Скал.  Потому что,  если белые поедут в
полдень, мы с Купцом вскоре после них сможем двинуться туда.
     Солнце медленно   двигалось.   Солнечное   пятно    все    больше
приближалось к окну. Наконец в дверях появился Купец и закричал что-то
на языке белых. По его тени на пороге было видно, что уже полдень.
     Люди Вап-нап-ао   поднимались   медленно   и   неохотно.  Как  же
неповоротливо  они  собирались  в  дорогу!   Только   сердитый   окрик
Вап-нап-ао заставил их поспешить.
     Купец прощался с ними, стоя в открытых дверях.
     Мы слышали все:  лай собак, хруст саней по снегу, щелканье бичей.
Потом все начало удаляться,  затихать.  К нам возвращалась тишина. Она
окружила   нас,  как  ласковое  дыхание  весеннего  ветра.  На  пороге
виднелась неподвижная фигура Купца.
     Наконец мы услышали его голос:
     - Вап-нап-ао уехал. Мои братья могут выйти.
     - Пусть  Толстый  Купец простит сына Высокого Орла за то,  что он
обидел его в своих  мыслях.  Я  думал,  что  мой  белый  брат  -  друг
Вап-нап-ао  и  что  он  ставит  его закон выше жизни и свободы племени
шеванезов.  Теперь я знаю, что мой белый брат - великий воин и храбрый
человек и мысли его ясны и чисты, как вода на солнце. Шеванезы никогда
не забудут дружбы Толстого Купца и всегда будут его  друзьями,  а  сын
Великого Орла всегда будет его братом.
     Так сказал Танто,  когда мы вылезли  из  тайника.  Толстый  Купец
слушал его с неподвижным лицом.  Когда Танто закончил,  я поднял вверх
руку и сказал:
     - Сат-Ок,  младший  сын  Высокого  Орла,  вождя  шеванезов,  тоже
навсегда останется братом Толстого Купца.
     Купец положил мне руку на плечо и сказал просто:
     - Моя мать была из племени кри.
     Потом он сел к столу и начал набивать трубку.
     Мы с братом тревожно переглянулись. Что бы это могло значить?
     Танто подошел к Купцу:
     - Мой брат забыл, что нам нужно выступить в Долину Соленых Скал?
     Купец отрицательно покачал головой, указал нам место около себя и
долго в молчании разжигал трубку. Мы нерешительно сели.
     - Мой брат отказывается? - задал новый вопрос Танто.
     - Нет.
     - Так почему же мы не готовимся в дорогу?
     - Потому что я хочу посоветоваться с моими молодыми  братьями,  -
объяснил Купец.
     Я с облегчением вздохнул.  Значит, он не нарушает нашего уговора.
Танто  тоже  успокоился,  вытащил  браслеты Тинглит и положил их перед
Купцом.
     Старик взял  их в руки,  снова рассматривал,  взвешивал и наконец
спросил:
     - Много ли у шеванезов таких браслетов?
     - Достаточно, - ответил Танто.
     Купец еще  с минуту играл браслетами,  а потом положил их на стол
между собой и нами.
     - Брат мой считает, что этого мало? - снова спросил Танто.
     - Нет.
     - Может быть, он хочет больше?
     Купец не ответил.  Тогда по знаку  Танто  я  вынул  из-за  пазухи
браслеты,  которые дала брату мать, браслеты жены вождя, самые большие
и  самые  красивые  во  всем  племени,  с  красноватым  отблеском,   с
вырезанными на них изображениями птиц и зверей.
     Купец тихо свистнул.  Он взял браслеты осторожно,  будто  боялся,
что они рассыплются в его руках,  осмотрел их тщательно, потом положил
передо мной,  хотя я и не протягивал руки за ними. Он все еще молчал и
над чем-то раздумывал,  а мы ждали его слов. Наконец он отложил трубку
и поднял голову:
     - Я хочу помочь племени шеванезов.
     - Мой белый  брат...  -  начал  Танто,  но  Купец  остановил  его
движением руки.
     - Я хочу помочь шеванезам так,  чтобы все племя  могло  выйти  из
долины, - сказал он тихо.
     - Что?.. - вскрикнул Танто, а я вскочил.
     Купец усмехнулся  едва  заметной,  скупой усмешкой.  Пристыженные
своей вспышкой,  мы сели снова к столу,  ожидая  дальнейших  пояснений
Купца.
     - Сейчас я расскажу, как я хочу это сделать, - промолвил он. - Но
перед этим хочу выяснить с сыновьями Высокого Орла одно дело. Хотят ли
они меня выслушать?
     - Да, - прошептал Танто.
     Я же не мог выдавить и слова из своего сжавшегося вдруг горла.
     - Итак,  пусть  мои  младшие братья слушают внимательно,  - начал
Купец.  - Они должны понять,  что,  если я помогу шеванезам бежать  из
Долины Соленых Скал, я нарушу закон белых начальников и меня постигнет
за это тяжкая кара.  Я могу сделать  только  одно:  бежать  потом  так
далеко, чтобы белые начальники никогда уже не смогли меня схватить. Но
тогда я должен буду покинуть свой дом,  бросить все, что я здесь имею.
Понимает ли меня мой брат Танто?
     Я не понимал, но Танто кивнул головой.
     - Я старый человек, - продолжал Купец, - и не имею ни братьев, ни
сестер, которые могли бы согреть мою старость.
     - А  как  ты сделаешь,  чтобы шеванезы вышли из долины?  - сказал
Танто.
     Купец впервые  громко рассмеялся,  но сразу посерьезнел,  заметив
мой встревоженный взгляд.
     - Сат-Ок мне не верит? - спросил он.
     Я не отвечал.
     - Вы хорошо слышали, что говорил Вап-нап-ао?
     - Да.
     - Вы  слышали,  что  около засыпанного каньона Вап-нап-ао оставил
только четырех человек?
     - Да.
     Я не понимал,  к  чему  клонит  Купец,  но  ждал  его  слов,  как
окруженный волками человек ждет звуков помощи.
     - Четырех человек легко захватить внезапно, - сказал Купец.
     Танто пожал плечами:
     - Если мы их даже убьем,  то смерть людей Вап-нап-ао  не  откроет
каньон.
     - Мы никого не будем убивать,  - буркнул старик.  - Но если никто
мне  не  помешает,  я смогу открыть каньон так же,  как Вап-нап-ао его
засыпал.
     Наступила тишина.  Я ожидал этого обещания,  однако,  когда Купец
высказал его вслух,  я не мог поверить,  что это правда. Танто тоже не
обмолвился ни словом.
     Купец понял, что мы не верим.
     - Я не хочу от шеванезов никакой награды,  пока не открою каньон,
- сказал он твердо.
     - Как ты хочешь это сделать, белый брат? - спросил Танто, и голос
его дрожал так, как дрожало мое сердце.
     Купец наклонился  к  нему  и  начал говорить быстро,  будто хотел
растолковать сразу все.
     - Когда  я  был чуть старше тебя,  сын вождя,  я работал на юге в
пещерах под землей.  В них выкапывают железо. Там я научился разбивать
громами   скалы   так   же,   как  сделал  это  Вап-нап-ао  в  Каньоне
Стремительного Потока.  Громы, которые разбивают скалы, белые называют
динамитом.   В   лагере   Вап-нап-ао  есть  еще  много  динамита.  Его
достаточно,  чтобы открыть каньон настолько широко,  что смогут пройти
не только воины,  но и женщины,  и старики,  и дети.  Нам только нужно
неожиданно захватить и обезоружить людей  из  Королевской  Конной.  Мы
должны  взять их в плен,  и тогда они не помешают мне разбивать скалы.
Но убивать их нельзя.  Если кто-нибудь из них погибнет,  я  не  помогу
шеванезам. Понимаете?
     - Ни один из них не погибнет, - сказал я.
     Танто тоже кивнул головой, и Купец продолжал:
     - Я хочу еще кое-что сказать моим братьям.  Я слышал,  что в этом
году  у  шеванезов  была короткая охота.  Я завез большие запасы еды и
думал,  что зимой буду выменивать на нее шкуры.  Я не мог  знать,  что
Вап-нап-ао  запрет моих братьев в Долине Соленых Скал.  Теперь,  когда
Шеванезы выйдут из долины,  я могу отдать им все свои запасы,  и голод
уйдет в этом году прочь от их шатров. Но...
     Здесь он прервал свою речь, будто не хотел кончать начатую мысль.
Танто смотрел на него с величайшим вниманием:
     - Что хотел сказать мой брат?
     Купец развел руками:
     - Если я открою каньон,  я должен буду бежать от мести Вап-нап-ао
и кары белых начальников. Поэтому я не могу обменять еду на шкуры.
     - Мой брат, - спросил снова Танто, - хочет обменять еду на желтое
железо?
     - Да.
     Танто слегка улыбнулся:
     - Какую же награду хочет мой брат за то,  что откроет  каньон,  и
сколько желтого железа возьмет он за еду?
     Купец опустил глаза  и  с  минуту  беззвучно  шевелил  губами.  Я
смотрел на него, как на колдуна. Я чувствовал к нему глубокое уважение
и настоящую приязнь - он не только не предал нас,  не  только  проявил
большое  благородство,  но и обещал сейчас спасение для всего племени,
давал надежду на выход из Долины Соленых Скал,  на получение  еды,  на
победу над голодом.  И все же в нем,  как и в каждом из белых, таилась
слабость и  глупость.  Ну  что  же  это  за  мужчина,  которому  нужны
украшения  и браслеты женщин?  Я слыхал о том,  что белые ценят желтое
железо, однако не мог понять этой смешной тайны.
     Купец поднял голову и неуверенно спросил:
     - А сколько захотят дать мне шеванезы?
     Танто пожал плечами и немного подумал.
     - Столько,  сколько за три раза по десять больших  саней,  полных
мяса и жира, - промолвил он с нажимом.
     Купец заморгал глазами:
     - Три раза по десять?
     - Да.
     - Три  раза  по  десять  таких  браслетов?  -  воскликнул  купец,
показывая на толстые блестящие браслеты, лежавшие на столе.
     Танто посмотрел  на  меня.  В  его  глазах  светились торжество и
радость, но губы скривились в презрительной усмешке.
     - Да,  -  повторил  он,  -  это тебе обещает сын вождя шеванезов,
брат.
     Купец вскочил.
     - Иду готовить собак в дорогу, - сказал он и быстро вышел.
     Солнце стояло  высоко,  когда  от  Медвежьего озера двинулись две
собачьи упряжки,  направляясь на север, в сторону Долины Соленых Скал.
Первую из них вел Танто, вторую - Толстый Купец.

     Мне предстоял  первый  в моей жизни бой,  бой с человеком.  Купец
требовал от нас,  чтобы мы щадили не только жизнь,  но  даже  здоровье
людей Вап-нап-ао.  Мы пообещали ему это,  поклялись памятью Овасеса. И
все же это должен был быть бой. Ведь люди из Королевской Конной никому
не обещали щадить жизнь сыновей Высокого Орла, вождя шеванезов.
     Танто и Купец решили,  что белый поедет вперед и открыто  посетит
лагерь Вап-нап-ао. У Купца была с собой огненная вода, и он должен был
дать ее людям,  стерегущим  каньон,  потому  что  духи  огненной  воды
сначала  опутывают  разум  человека,  приказывают ему петь,  кричать и
танцевать, а потом бросают в сон, такой крепкий, как зимний сон черных
медведей.
     ...Тяжелые сани замедляли наш бег, хотя собаки Купца были сильные
и быстрые.  Мороз все крепчал.  По ночам мы разжигали большие костры и
даже днем делали остановки,  чтобы избежать болезни,  которая  убивает
усталых людей во время сильного мороза.
     Медлительность нашего передвижения угнетала меня, как плохой сон.
Я  не  мог думать про бой,  ожидавший нас.  Я знал,  что Толстый Купец
поступает разумно,  желая напоить наших врагов огненной  водой,  чтобы
они  заснули  каменным,  бесчувственным сном.  Но я желал бы,  сто раз
желал выступить против людей из Королевской  Конной  лицом  к  лицу  в
открытом бою насмерть. И мысль о том, что Танто и я - мальчик, который
не скоро пройдет испытание крови,  -  спасем  жизнь  и  свободу  всего
племени, не давала мне покоя.
     Во время ночных привалов я не мог заснуть, а если и засыпал, меня
мучили видения:  то я боролся с самим Вап-нап-ао,  огромным, как серый
медведь,  а другой раз таким, как ядовитая змея, то убегал от огромной
лавины,  падавшей  прямо  с  неба,  то боролся со стаей волков в форме
людей из Королевской Конной...
     Через трое  суток мы достигли подножия гор в окрестностях входа в
Каньон Безмолвных Скал.  До лагеря Королевской  Конной  оставалось  не
более половины дня спокойной езды. Здесь мы разделились. Купец с одной
нагруженной  упряжкой  поехал  вперед,  рассчитывая  успеть  в  лагерь
Вап-нап-ао еще до сумерек.  Мы же должны были тронуться по его следам,
когда стемнеет, оставив собак и запасы еды на этом привале.
     По дороге  мы не видели волчьих следов и не слышали волчьего воя,
так что можно было не бояться за собак я еду.  Однако на всякий случай
мы  укрепили  мешки с едой на дереве,  а собак привязали так,  чтобы в
случае нападения они могли хотя бы защищаться.
     Воздух был  прозрачен и неподвижен.  Мороз крепчал.  Под вечер он
настолько  усилился,   что   время   от   времени   раздавался   треск
разламываемых  деревьев  -  будто выстрелы оружия белых людей.  Собаки
сразу глубоко зарылись в снег, мы же не могли даже разжечь огня.
     Как медленно  двигалось  в  этот день солнце к западу!  Оно долго
освещало  вершины  гор.  Из-за  ближайшей  горной  гряды   выглядывали
сверкающие  на солнце скалы,  окружавшие долину.  Среди них выделялась
острая, как птичий клюв, снежная вершина Скалы Орлов.
     Наконец горы запылали красным огнем заката. Теперь они уже быстро
сменяли окраску,  угасали.  Над нами в бесконечной  вышине  загорелась
первая звезда.
     Мы двинулись в путь.
     Шли мы по следам Купца среди густого мрака,  шли тихо,  бесшумно,
как волки.  Следы вели нас по краю чащи.  Снег поскрипывал под ногами.
Ночь потемнела, а потом снова начала проясняться от света звезд. Из-за
гор выплыл узкий, почти белый серп луны.
     Стена гор приближалась,  росла,  темнела.  Казалось,  что по всей
чаще разносится стук наших сердец.  Я уже узнавал  знакомые  очертания
скалистых  склонов.  Мы  приближались к Каньону Стремительного Потока.
Звезды показывали, что уже полночь.
     На снежном   поле,   блестевшем  от  лунного  света,  мы  увидели
несколько темных пятен. Лагерь Вап-нап-ао!
     Шатры Королевской  Конной  стояли  на небольшом открытом месте (в
этом  была  видна  предусмотрительность  белого  начальника).  Но,   к
счастью,  к  ним  можно  было подкрасться,  скрываясь в тени скалистой
стены, перерезанной каньоном.
     Миновала полночь.   Звезды  неподвижно  висели  над  нами.  Мороз
пронизывал мое  тело,  слезились  глаза,  становилось  больно  дышать.
Однако я дрожал не от холода.
     Около шатра появилась какая-то тень.  Мы  услышали  уханье  белой
совы. Раз, два, три...

     А я-то думал, что будет бой!
     Никакого боя не было,  не  было  вообще  ничего,  чем  я  мог  бы
похвалиться перед кем-нибудь.  Пятилетние ути могли бы сделать то, что
сделали мы. Ведь все совершил за нас дух огненной воды.
     Когда мы подошли к шатрам,  Купец ждал нас и смеялся. Да, смеялся
почти вслух!
     Он ввел  нас  в шатер белых людей - и мы перестали удивляться его
неосторожности.
     Белые лежали,  как бревна. Как бесчувственные, безмозглые бревна.
Только один что-то забормотал сквозь сон, когда мы связывали ему руки.
Остальные  даже не пошевелились.  И они назывались воинами,  эти люди!
Люди,  которые обрекали на смерть,  на голод и неволю племя  свободных
шеванезов! Как я их презирал! В моем сердце не осталось места даже для
ненависти.  Они были сильными, могучими и одновременно такими смешными
и слабыми.  Они имели оружие,  которое разбивало даже скалы, но они не
могли противиться духу огненной воды.
     Благодаря своей  хитрости  они  завладели  всей нашей землей,  но
установили  такие  законы,  при  которых  человек,   чтобы   накормить
собственных детей,  должен обрекать на голод чужих детей. Они были сто
крат богаче красных народов,  а не умели обеспечить достатком стариков
своих  собственных  племен.  Умели  быть храбрыми,  как Вап-нап-ао,  и
применяли свою храбрость не в бою воина с воином,  а для  того,  чтобы
мучить голодом женщин,  стариков и детей. Умели быть благородными, как
Купец,  но свое благородство  обменивали  на...  браслеты  из  желтого
железа.
     С тех пор я не перестал удивляться им, но перестал ненавидеть их.
Я начал их презирать. Даже Купца!
     Он же совсем утратил спокойствие.  Радовался легкой победе и в то
же время тревожился, как маленький ути, заблудившийся в лесу. Он знал,
что Вап-нап-ао вернется не раньше,  чем через месяц,  но иногда держал
себя  так,  будто  большой  отряд Королевской Конной уже окружал нас у
входа в каньон.  Он ежеминутно расспрашивал Танто,  каков  вид  и  вес
обещанных браслетов,  спрашивал,  сдержим ли мы слово.  И только когда
даже я перестал отвечать на его вопросы, успокоился.
     По приказу  Танто я стерег пленных.  Купец еще ночью нашел запасы
динамита в одном из шатров и, проверив вместе с Танто веревки на руках
и ногах пленных, отправился к каньону.
     Я должен был подчиниться приказу  брата.  Купец  забрал  у  белых
оружие,  но, несмотря на это, их преждевременное освобождение угрожало
всему, чего мы добивались.
     Если бы  мне  еще в Долине Соленых Скал кто-нибудь сказал,  что я
буду стеречь четырех пленных из Королевской  Конной,  я  бы  счел  это
совершенно невероятным. Одна надежда на такую возможность заставила бы
меня бесконечно гордиться.  Но сейчас я не ощущал радости,  не  говоря
уже о гордости...
     Под утро мороз начал слабеть.
     Перед рассветом среди недалеких деревьев я услышал первое дыхание
ветра.  Когда же рассвело,  я увидел над горами туманную мглу и первые
клубы облаков, предвещавших близкую метель.
     Белые не просыпались,  хотя я разжег в шатре огонь.  Дым,  выходя
сквозь  верхние отверстия шатра,  не поднимался вверх.  Ветер прибивал
его к земле, стелил мутными прядями у подножия скал.
     Я снова   вышел   из   шатра.  Все  более  мерк  солнечный  свет.
Взлохмаченные облака громоздились над чащей и быстро бежали на восток.
     Я все больше беспокоился.
     Каньон продолжал молчать.  Сумеет ли Толстый Купец выполнить свое
обещание?   Я  вспомнил  огромный  завал  камней,  воинов,  засыпанных
скалами,  грохот и кровавое сверкание разбуженных Вап-нап-ао молний...
Тишина каньона веяла молчаливой угрозой.
     В шатре послышался хриплый крик. Проснулись! При виде меня они на
мгновение замолчали, чтобы потом поднять крик - совсем как старые бабы
в ссоре. Они кричали по-своему, и я ничего не понимал, кроме того, что
они не умеют сохранять достоинство и,  несмотря на мой смех,  напрасно
теребят свои путы, вертятся от страха и воют от гнева, как привязанные
голодные псы.
     Но вот один из них крикнул громче других,  все замолчали.  Он  же
обратился  ко  мне  на языке шеванезов,  немилосердно коверкая и путая
слова. Он обещал мне большую награду, обещал, что сделает меня вождем,
даст мне свое оружие и коня, засыплет подарками, если я освобожу их.
     А я? Я только смеялся.
     Потом он начал угрожать, и снова обещать, и снова угрожать.
     Когда я подошел ближе, он замолчал от страха. Я проверил ремни на
его руках,  посмотрел на его расширенные от гнева и тревоги глаза и не
смог промолчать.
     - Белые люди, как старые бабы, - сказал я и вышел из шатра.
     Они снова начали что-то кричать,  но внезапно  замолчали.  Потому
что вдруг задрожала земля.
     Из каньона вырвался страшный гром,  потом  другой,  третий...  Он
пронесся  над  чащей,  ударился  о горные стены,  снова возвратился и,
наконец, утих, разорванный ветром.
     Я бросился в сторону каньона. Но нет. Вернулся: пленных оставлять
нельзя.
     Я чуть  не плакал от злости.  Что там творится?  Что происходит в
каньоне?  Я был как слепец во время битвы - беспомощный и  растерянный
среди больших событий. Что случилось в каньоне?
     И вот наконец я увидел Танто.  Он мчался будто на крыльях  ветра.
Его лицо сияло счастьем, как прекраснейшая заря.
     - Сат-Ок!  Сат-Ок!  - кричал он.  - Купец открыл  каньон!  Открыл
каньон!
     Так наше племя еще раз спасло свою свободу и жизнь.
     В тот  же  день  шеванезы  и сиваши покинули Долину Соленых Скал.
Толстый Купец,  взяв свою награду,  направился на юг. Его сопровождали
воины, которые должны были забрать у него остальные запасы еды.
     На следующий  день,  несмотря  на  начавшуюся  пургу,  все  племя
выступило на север,  к Черным Озерам. Там мы должны были встретиться с
отрядом, который пошел с Купцом к Медвежьему озеру.
     У пленных  мы отобрали оружие и лыжи,  чтобы они не могли идти по
нашим следам.  Еду мы им оставили.  Мы не хотели,  чтобы они умерли от
голода.  Голодная  смерть  слишком ужасна,  чтобы обрекать на нее даже
злых и подлых людей.



                     Над рекой несется песня,
                     Лес покрылся белым цветом,
                     В камышах гогочут гуси,
                     И орел взлетает к солнцу.
                     Мех смените, братья мокве:
                     С юга теплый ветер веет.

     Хотите ли вы знать, каков был вкус нашей свободы?
     Мы долго еще не могли почувствовать  ее  полного  счастья.  Много
трудных дней прошло со времени нашего выхода из Долины Соленых Скал.
     Последний месяц зимы обрушился на нас морозом, метелями, сильными
ветрами.  А  нужно  было  уходить  на  север,  все на север.  Ведь нам
угрожала опасность возвращения и погони  Вап-нап-ао.  Метель  засыпала
наши  следы,  но  она  и затрудняла наше передвижение,  которое больше
походило на бегство.
     После метелей наступили солнечные дни. Мороз искрился так, что от
блеска снега гноились глаза, а от холодного ветра каждый вдох был, как
удар  ножа  в  горло.  Много  дней можно было слышать лишь один звук -
пронзительное пение морозного ветра.
     Только через двадцать дней пути мы остановились на несколько дней
отдыха.  Этих тяжелых двадцати дней не перенес один  из  стариков,  не
перенесла  их  также пятимесячная дочь Черного Пера из рода Викминчей.
Горек, все еще очень горек был вкус первых дней свободы.
     Неужели Вап-нап-ао  ополчил против нас злых духов большого мороза
и метелей?
     Но во время нашего отдыха направление ветра переменилось. Потом в
чаще зашумела капелями первая оттепель.  Воздух погустел от влаги,  на
озерах  и реках посерел лед.  С каждым днем все громче трещала ледяная
кора, и наконец...
     Наконец зазеленели  первые  ростки на березе,  почернели горы,  и
хотя в тени густых деревьев и в зарослях еще лежал  снег,  однако  уже
заблестели  воды  озер и рек,  заволновались от дыхания ранней дружной
весны.
     Никогда еще весна не приходила в чащу так быстро. Об этом говорил
новый учитель Молодых Волков, Непемус, и самый старый из всего племени
воин - дед Тинглит, Большой Лис.
     От первой перемены ветра до первого крика дикого гуся прошло едва
три недели.
     Итак, вы хотите  узнать,  каким  был  в  тот  год  голос  свободы
шеванезов?
     Это был голос вавы - дикого гуся и пение бегущего  вслед  за  ним
южного  ветра.  Это  был  цвет березовых ростков,  нового меха белки и
белых весенних цветов.  Это был запах прелых листьев,  запах солнца  и
первого   дождя,  речной  волны  и  молоденькой  сосновой  хвои.  Вкус
кроличьего жаркого, жареной свежей рыбы и березового сока.
     Верьте мне:  это  была  самая  прекрасная  весна в моей жизни.  И
ненамного больше смог бы я вам рассказать про  мою  юность  -  лучшего
воспоминания я не найду.
     И поэтому я скоро с вами попрощаюсь.  Закончу свою повесть о чаще
моей страны, о Долине Соленых Скал и о племени свободных шеванезов.
     Но прежде чем я это сделаю,  хочу вам  еще  рассказать  об  одной
охоте  моего  брата Танто,  случившейся за несколько дней до весеннего
Праздника Посвящения  и  Обручений,  праздника,  начинавшегося  Танцем
Дикого Гуся.
     Я думаю,  что я  даже  должен  это  сделать.  Я  хочу,  чтобы  вы
запомнили моего брата,  молодого воина шеванезов,  таким, каким он был
на той охоте, когда боролся с черным медведем у подножия Скалы Убитого
Коня. Я хочу, чтобы вы хорошо поняли, почему он вступил в эту борьбу.
     Весенний Праздник Посвящения и Обручений должен  был  состояться,
как всегда, за день до первого весеннего полнолуния.
     И вот за неделю до полнолуния Танто обнаружил около Скалы Убитого
Коня  следы  большого  мокве - черного одиночки.  На следующий день мы
пошли по этим следам. Танто решил совершить вокруг праздничного костра
Танец Новой Победы в ожерелье из медвежьих клыков.
     Однако получилось так,  что боролся он для другой цели  и  борьба
была не такой, какую мы ожидали.
     Вышли мы на охоту,  как  обычно,  перед  рассветом.  Ночью  ветер
нагнал тяжелые дождевые тучи.  Вскоре после нашего выхода из лагеря на
нас обрушился теплый весенний ливень.  Ветер бросал капли нам в лицо и
танцевал с дождем на верхушках деревьев.
     Мы шли по берегу речки в сторону Скалы Убитого Коня. Осторожности
не придерживались,  так как ветер дул навстречу.  Ни один зверь не мог
нас учуять,  а дождь заглушал наши шаги.  Танто нашел  след  у  самого
подножия скалы. Мы почти бежали.
     Весенний дождь никогда не бывает долгим.  Однако на этот  раз  он
прекратился только около полудня,  тогда, когда мы уже дошли до места,
где Танто вчера обнаружил следы медведя-одиночки.
     Это была  небольшая  поляна.  И нам недолго пришлось искать следы
черного  медведя.  Весь  глинистый  берег  ручья  был  покрыт  следами
огромных лап. Ольха стояла с ободранной корой и объеденным лыком.
     Осмотрев следы, проверив высоту, на какой медведь ободрал кору, я
бросил взгляд на Танто. Танто только прищурил глаза в улыбке. А я? Я в
это мгновение почувствовал себя так,  будто  кусачие  красные  муравьи
облепили мне шею, руки, сердце.
     Медведь должен был быть  огромным.  Вероятно,  больше,  чем  тот,
который несколько лет назад гонял нас вокруг дупла с дикими пчелами, и
уж  наверняка  значительно  больше  убитого   нами   в   начале   зимы
медведя-рыболова.
     Я ответил на улыбку Танто улыбкой.  Но едва он отвернулся,  я как
можно  внимательнее  осмотрелся вокруг.  Следы были вчерашние.  Мне же
казалось,  что я чувствую на себе пронизывающий взгляд налитых  кровью
маленьких медвежьих глаз.
     Танто не дал мне  времени  на  размышления.  Двинулся  вперед.  Я
быстро  забыл  о  первых минутах тревоги.  След притягивал взор.  Наша
поступь становилась все легче,  все более волчьей и охотничьей. Теперь
уже  мы  двигались  медленно,  осторожно,  расспрашивали  о  звере лес
взглядом,  слухом и обонянием.  Нам отвечала смятая трава под  ногами,
пригнутые ветки, растоптанные растения, ободранный мох на деревьях.
     Мы поднимались по пологому лесистому склону.  Миновал полдень, но
влажная  весенняя  жара  все  усиливалась.  Из-за  деревьев  появились
очертания  Скалы  Убитого   Коня.   Следы   становились   все   яснее:
перевернутые  камни,  под  которыми  медведь  искал муравьев,  ольха с
ободранной корой, сдвинутый с места пень истлевшего дерева.
     Мы вышли на край леса.  Травянистый склон перед нами поднимался к
скале.  В эту скалу Маниту превратил своего коня,  убитого Канагой. Он
спрятал  его  внутрь  холма,  а над землей осталась лошадиная голова с
выгнутой шеей, перерезанной широкой расселиной.
     Танто схватил  меня  за  руку.  Где-то здесь,  рядом,  под лесным
покровом,  медведь должен  был  ночевать.  В  высокой  траве  виднелся
свежий, уже сегодняшний след. Он вел прямо к расселине.
     Нам повезло:  ветер снова дул навстречу.  А так как  мокве  видит
плохо, мы могли смело, не скрываясь, идти по свежему следу.
     Танто закатал рукава куртки,  достал из-за спины копье, проверил,
легко ли вынимается нож из ножен. Я наложил стрелу на тетиву лука.
     Мы остановились перед расселиной и  спросили  ветер:  где  черный
мокве?  Нам еще ничего не говорили ни обоняние, ни зрение, ни слух. Но
среди скал  каждую  минуту  можно  было  ожидать  опасности  -  каждое
мгновение  мы  могли  из  охотников  превратиться  в дичь.  Поэтому мы
бесшумно,  затаив дыхание вошли в тень скалы,  как в тень  от  крыльев
стервятника.
     В такие минуты,  хотя и известно,  что они продолжаются  недолго,
каждый шаг кажется бесконечно долгим. Мир замирает в грозном молчании.
Сердце гонит кровь к глазам,  к ушам - зрение и слух притупляются. Да,
всякой борьбе предшествует страх.  И все дело в том,  чтобы преодолеть
его еще до первого удара и стычки.
     Однако мокве не прятался среди скал...
     Нам оставалось пройти еще только один поворот расселины.  За  ней
каменистый  склон  опускался к ручью,  Злой Выдры.  Не там ли ждет нас
мокве?
     И как раз тогда,  когда мы подошли к последнему выступу скалы,  в
воздухе прогремел выстрел. Выстрел из оружия белых - из такого оружия,
какое было у людей Королевской Конной!
     Мы застыли в неподвижности.  Я видел, как в глазах Танто сверкнул
черный огонь ненависти. Значит, они снова здесь? И снова хотят украсть
у нас нашу чащу?  Разум приказывал вернуться:  белых могло быть много.
Но голос ненависти был сильнее голоса разума. Мы ждали...
     И вот,  раньше чем смолкло эхо выстрела, над скалами пронесся рев
раненого мокве. А потом?
     Потом мы услышали крик  человека,  крик  охваченного  смертельным
страхом  человека.  Его не нужно было видеть.  Слух рассказал нам все.
Человек,  который стрелял, был захвачен медведем внезапно и, защищаясь
от зверя,  только ранил его. Он, должно быть, был один, так как других
выстрелов мы не услышали.
     Танто заколебался.  Но это продолжалось не больше мгновения.  Что
приказывал разум?  Чего требовала ненависть? А человек звал на помощь,
просил спасти от смерти...
     Танто бросился  вперед,  как  рысь.  Мы  выбежали  на  склон.  На
расстоянии  одного  полета  стрелы от нас мы увидели белого человека -
человека в красной рубашке из Королевской Конной.
     Он как безумный убегал от огромного черного медведя.  Страх лишил
белого остатка разума:  он бежал вверх - медведи  же  медленнее  бегут
вниз.
     Внизу стояли и спасительные деревья,  правда, до них он все равно
не успел бы добежать.  Но ведь вверху для него вообще не было никакого
спасения. Никакого - кроме... нас.
     На этом   человеке   была   красная  рубашка.  Рубашка  людей  из
Королевской Конной. Да нам сказал уже об этом звук его оружия. И мы не
остановились,  не сдержали бега,  а мчались на борьбу, мчались спасать
белого.  Ветер свистел в ушах.  Перед нами в это мгновение был  только
один враг - смерть, грозящая человеку.
     Я даже не видел лица белого.  Он карабкался на  большую  каменную
глыбу. Но это не спасло бы его - слишком близко был медведь. Он только
махнул правой лапой,  и белый сорвался со скалы, как сброшенный ветром
камень.  К счастью,  он немного скатился вниз из-под лап медведя.  Его
голоса мы уже не слышали.  Медведь повернулся на месте,  чтобы достать
жертву, но внезапно замер, услышав наш боевой клич.
     В тот же миг Танто бросил  томагавк.  Он  сверкнул  на  солнце  и
ударил прямо в морду зверя, рассек правую сторону челюсти.
     Первой цели мы достигли.  Медведь забыл  про  белого.  Теперь  он
видел уже только нас.
     Я старался попасть ему в глаз,  чтобы лишить его зрения и посылал
стрелу за стрелой - одну, другую, третью...
     Но руки у меня дрожали  после  сумасшедшего  бега,  и  я  не  мог
попасть  в  пылающие  яростью  глаза медведя.  Танто гневно крикнул на
меня,  но и четвертая стрела не попала в цель,  а лишь  скользнула  по
выпуклому лбу.
     Медведь уже был рядом, огромный, окровавленный, страшный.
     - Ты погибнешь, мокве! - закричал я, лихорадочно натягивая лук. -
Погибнешь!
     Пятая стрела  наконец  попала  в левый глаз.  Медведь заревел как
гром.  Вырвал когтями древко,  но наконечника  не  вытащил.  Расставив
лапы,  он  двинулся,  как  каменная  лавина,  на  Танто,  шедшего  ему
навстречу.
     А Танто,  мой  храбрый  брат,  не отступил даже на полшага.  Став
спиной к каменной глыбе,  он со всей силой своих рук  вонзил  копье  в
горло медведя и опер древко о камень. Медведь захрипел. Его рык звучал
теперь как карканье вороны.
     Я бросился за томагавком.
     Медведь напирал на Танто,  но древко копья  не  сломалось.  Танто
воткнул  его  конец  в  каменную  щель,  а  лапы  медведя были слишком
коротки,  чтобы достать Танто.  И прежде  чем  я  успел  подать  брату
томагавк, нож Танто блеснул между медвежьими лапами.
     Наступила минута мертвой тишины.
     Старый, одинокий,   побежденный   мокве  задрожал.  Лапы  у  него
медленно, очень медленно опускались, он хрипло вздохнул.
     Танто схватил томагавк,  забежал за спину медведя и наконец нанес
удар. Последний удар.
     Мокве упал на землю.
     Мы молча смотрели на него, тяжело дыша. Наконец Танто сказал:
     - Прости, старший брат... прости, мокве.
     - Прости, - повторил я.
     Я собрал  свои  стрелы.  Танто вырвал копье и нож из еще дрожащей
туши.  Мы стояли около медведя, пока он не застыл. Его большая грозная
душа  отшельника  сейчас,  вероятно,  сходила  вниз,  к ручью Золотого
Бобра,  чтобы в час заката пойти  Дорогой  Солнца  в  Страну  Великого
Молчания.
     - Прощай, большой брат, - прошептал я.
     Мы посмотрели  вниз,  на  склон.  Где тот человек,  ради спасения
которого наш томагавк и нож свалили старого отшельника?
     Он лежал  внизу  в нескольких шагах от нас,  неподвижно,  лицом к
земле. Не поздно ли мы пришли на помощь?
     Затылок у него был залит кровью,  но человек дышал.  Наклонившись
над ним,  мы услышали тихий стон.  Значит,  падая со скалы,  он только
потерял сознание. Танто повернул его на спину.
     И тогда мы увидели лицо белого человека: это был Вап-нап-ао!
     Танто отступил  назад,  ведь  он  коснулся змеи,  Белой Змеи.  Я,
кажется, закричал.
     Не знаю,  сколько прошло времени,  прежде чем белый открыл глаза.
Наконец он поднял веки,  вздохнул раз,  другой.  Сначала посмотрел  на
меня, потом на брата.
     Я видел:  он  сразу  узнал,  кто  стоит  над  ним,   потому   что
лихорадочно  стал  подниматься,  опираясь  руками о землю.  Голова его
безвольно раскачивалась. Он попытался вскочить на ноги, но смог только
сесть.
     Он понял,  как он слаб.  Лицо у него стало равнодушным. Он закрыл
глаза.  Но Вап-нап-ао не был трусливым скунсом - хорьком. Он снова был
воином.
     - Вы убьете меня? - спросил он.
     Я не смотрел на Танто.  В сердце у меня была пустота,  я ни о чем
не думал. Ждал.
     Через минуту,  которая, вероятно, была дольше человеческой жизни,
я услышал голос брата:
     - Ты снова выслеживаешь шеванезов, Вап-нап-ао.
     Это не был вопрос. Танто произнес вслух свою мысль.
     "Он убьет его, - думал я, - убьет его..."
     Я посмотрел  на  лицо  брата.  Оно  было  неподвижным.  Когда  он
заговорил, голос его был равнодушным и спокойным, как голоса вождей на
совете старейших.
     - Не для того я защищал тебя от медведя,  - сказал  он,  -  чтобы
теперь  убивать.  Говорю только:  когда сможешь встать,  уходи отсюда.
Завтра придут сюда воины за медведем.  Пусть они тебя здесь не увидят.
Повторяю: уходи.
     Вап-нап-ао широко открыл глаза. Губы у него дрожали, как у старой
женщины. Танто же кивнул мне и пошел к Скале Убитого Коня.
     Ветер теперь дул нам в спину.  Я шел ступня в ступню за молчавшим
братом. И вдруг мы услышали крик белого:
     - Сын вождя!.. Красный брат!..
     Танто даже  головы  не повернул.  Мы уже поднимались к расселине.
Крик повторился еще раз, и еще... наконец смолк.
     Над Скалой  Убитого Коня прямо к солнцу летел орел.  А мы вошли в
тень, спустились в расселину.

     Еще три года я пробыл среди  моего  племени,  прежде  чем  судьба
бросила  меня  на  бесконечное расстояние от края,  где я родился.  На
протяжении этих трех лет Вап-нап-ао не возвращался в окрестности Земли
Соленых  Скал.  Но и поныне я помню голос,  напрасно звавший "красного
брата", молодого воина шеванезов.
     Этим воспоминанием я заканчиваю свою повесть.
     Поднимаю вверх руку - прощаюсь с вами и еще раз  приветствую  вас
весенней песней, песней той самой прекрасной весны в моей жизни:

                     Над рекой несется песня,
                     Лес покрылся белым цветом,
                     В камышах гогочут гуси,
                     И орел взлетает к солнцу.
                     Мех смените, братья мокве:
                     С юга теплый ветер веет.

Last-modified: Sun, 25 Nov 2001 21:10:45 GMT

Оцените этот текст: