кинут над бездной. Отсюда -- надрыв Ницше, духовные метания Герцена, тоскующее декадентство Шпенглера. Глубоким умам тяжко в рамках действительности мира явлений. Они видят ее хаотичность, противоречивость, засевшее в ней зло. Они слишком зорки, чтобы верить в возможность исцеления на эмпирических путях; застывший рай земной для них невозможность, бесконечный позитивный прогресс -- унылая фальшь. Но им субъективно заказаны иные пути; цельного лика бытия, высшей реальности Всеединства не открывает им ни умственный их взор, ни нравственное сознание, ни даже эстетическая устремленность. Точнее, "интеллектуальная совесть" ревниво диктует им неизменную прикованность к одной лишь "научной" картине мира, будь она кисти Эвклида или Эйнштейна. И, не в силах вырваться к живому предмету из плена формальных абстракций науки, в то же время остаются они лицом к лицу с нашей преходящей, текучей, призрачной, жестокой и нежной, отвратительной и прекрасной, страдающей и радующейся пестрой земною жизнью, тщетно черпая утешение в ее неверной прелести. "Все кончается, только музыка не умирает" -- храбрился несчастный Блок, задыхаясь в роковой пустоте. 14. Да, музыка -- великая и удивительная вещь; это понимали еще пифагорейцы. В бесформенном бытии и сплошном динамизме звуков, составляющих музыкальное произведение, даны, по формуле русского философа, -- "подвижное единство в слитости, текучая цельность во множестве". Наглядно сокрушается мир механизма и косных формально-логических абстракций. Непосредственно улавливается беспредельная существенность потока. Музыка, как некий идеально-реальный символ, -- последнее слово натурализма и первое слово онтологического мировосприятия. Своего рода "златая цепь", связующая планы бытия. И, естественно, весь так называемый "прогресс" может быть выражен в музыке, "переложен на музыку". Уяснен через уподобление стихии музыки. Музыкальная драма мира развертывается в длинном ряде актов. По замыслу и масштабу своему она, естественно, сложнее, богаче и глубже симфоний Бетховена, мистерий Вагнера. Но эти великие творения духа человеческого, быть может, способны служить некоторым ее подобием, образом. Можно ли говорить о "прогрессе" в отношении к музыкальному произведению? Разве не все его акты и фразы осмысленны, оправданы, нужны -- в индивидуальной их качественности, в их плодотворном противоборстве, в их общем нерасторжимом единстве? Разве целое не живет в своих частях и разве части не живут целым, питаясь его энергией? Центр -- всюду; в каждом моменте -- жизненное средоточие органической полноты. Иначе заключительный аккорд мог бы с успехом заменить собою всю пьесу. Идея, "идеал" музыкальной симфонии -- не в ее финале, а в целокупности ее, всеединстве. Ни одна ее деталь не выступает изолированно, все ее тоны и аккорды сращены и взаимопроникнуты, все такты сочетаны в идеальном внутреннем единстве. Восприятие мелодии слитно соединяет и перерабатывает все ее последовательности, снимает раздельность звуков, вдвигаемых один в другой. Отсюда утверждение, что в музыкальном времени нет прошлого.13) Так и мировая история. Она тяготеет к идеалу, насыщена им, томится по нем и воплощает его, но бесплодно искать его торжества в начале ее, середине или в конце. Он всю ее проникает собою, он -- везде и во всем, он -- в ее логике, в ее динамике, диалектике, в ее нарастающих и спадающих ритмах. Из этого не следует, что все моменты исторической симфонии одинаково интенсивно и полно отражают в себе всеединство. Существует иерархия моментов, не нарушающая их формальной равнокачественности, неповторимой значимости каждого из них. Различна мера их приближения к совершенной полноте, степень раскрытия и неустранимого умаления в них безусловного бытия. В идеальном всеединстве обителей много. И в малой капле отражается солнце. Но малая капля от этого не становится океаном, как и океан, в свою очередь, никогда не заменит своими бликами живых солнечных лучей.14) Каждый исторический момент заряжен своим идеальным смыслом, своим аспектом идеала, носит в себе свою "обитель". В эмпирической своей данности он может и отклоняться от своего идеального смысла, подобно тому, как и композитор может же по слабости человеческой "испортить" то или другое место симфонии, или музыкант -- "провалить" ее исполнение в отдельной части, а то и целиком. В этом то и козни живущего в мире зла, неразрывного с мировою свободою, творческим тонусом творимой истории. И ясно: если кроме эмпирического плана нет никакого другого, трагедия зла неразрешима. Композитор ошибся -- симфония испорчена. Музыкант сорвался -- концерт скомпрометирован. Трагедия неизбывна. История не удалась. Только в другом плане, -- идеальном по отношению к эмпирической наличности, но, вместе с тем, наделенном реальностью высшего порядка, -- преодолеваются ошибки и срывы двусмысленной, хаотической, эмпирии. Композитор не смог адекватно воплотить открывшуюся ему симфонию, -- но "идея" ее реальна в царстве музыкального бытия. Оркестр оказался неудачен -- музыкальное откровение само по себе от этого не терпит убыли в своей качественной завершенности. Эмпирическая история не удается, срывается в катастрофах, растет рожденная в тварной свободе сила зла, -- идеальный смысл мирового процесса пребывает незыблемым в безмерной реальности всеединства. "Прогресс" -- не в смене одного эмпирического состояния другим, а в преображенном сохранении, восполнении их всех; в устремленности их к совершенству, всевременному бытию. И при всех перебоях и срывах звучит в конкретной исторической жизни лейт-мотив совершенной полноты всех качеств, несказанного, превозмогающего избытка, как смысла и высшей цели. Можно даже предположить, что есть условное, ограниченное благо в тяжких испытаниях исторической судьбы, горестях и бедах: они вскрывают иллюзорность преходящего благополучия, сокрушают самодовольство отвлеченных начал и, обличая мираж суетного лжепрогресса, обращают мысль к исканию нерушимой, негибнущей жизни. Лишь в полноте бытия совершенство, и трагедия мира есть в основе своей проклятие раздробленности, раздельности, неотвратимой неполноты. Отсюда и страдание, отсюда и тоска -- символы смысла в бессмыслице, залоги вечности в потоке времен. Так трагическое миросозерцание, увенчивающее позитивное раздумье о природе и судьбах истории, усваивается в качестве подчиненного момента и затем преодолевается иною, транспозитивной картиною мира. Несравненное по яркости и силе преодоление трагического сознания при глубочайшем уяснении его относительной значимости дано, как известно, христианской религией и философией в идее Голгофы. Другим великим религиям также знакомы элементы аналогичной системы идей.15) 15. Неумолимая логика темы завела ее, как видим, на вершины последних проблем общего миросозерцания. Философия прогресса не может ограничиться рамками социально-исторической тематики. Она неизбежно перерастает в метасоциальную сферу. Но как в ежедневной жизненной действительности, в зыбких условиях текущих трудов и дней не бывает единогласия и единомыслия среди людей, так -- еще в большей степени -- царит разброд в царстве идей, идеологий, идеалов. Люди далеки от заветного совершенства, смутно внятного лучшим из них. В массе своей они косны, маловерны, самодовольны, бунтовщики. Их сознание ограничено, истина в ее завершенности скрыта от них. Да они и не слишком заботятся о ней: mundus vult decipi. Они живут больше интересами, чем идеями, и если идеи правят миром, то лишь "уплачивая дань наличного бытия не из себя, а из страстей индивидуумов": в этом "лукавстве разума" Гегель, как известно, усматривал характерную особенность исторического процесса. В мире страстей и желаний бывают лишь относительные, дробные цели, лишь условные идеалы. В постоянных изменениях психической среды непрерывно меняются и отношения людей к действительности. Многовидность и богатство культур -- многовидность и богатство духовно-душевного состава их носителей, их среды. Так называемые "переоценки ценностей" означают революции душ; новые акты музыкальной драмы -- в новых душах. Недаром философы ныне уделяют так много внимания психологическим типам: "как часто душа человеческая бывает непохожа сама на себя!" -- дивятся наивные наблюдатели. Подвижная, переменчивая стихия заражает подвижностью и самые масштабы ее оценки. Миллионы людей делают свои дела, не задумываясь о том, что кроме частного, субъективного значения, им присущего, они имеют также общее и объективное. В бессознательных и подсознательных стремлениях, в живых интуициях внутреннего опыта, в цепких движениях чувства полнее и адекватнее воплощается безусловная нравственная воля, чем в рационалистических "действиях из уважения к нравственному закону": Ein guter Mensch in seinem dunkeln Drange Ist sich des rechten Weges wohl bewusst. Формальные нормы "всеобщего законодательства" слишком абстрактны для ориентировки в дремучем лесу жизни, в потемках опыта. Действительность индивидуальна, а индивидуальное -- сфера эстетического постижения прежде всего. Мало уважать априорный нравственный закон -- нужно обладать конкретным нравственным чувством, творческим тактом, даром узрения первичных моральных очевидностей. Как часто люди, теоретически отвергающие всякую этику, бывают этичнее фарисеев нравственного закона! Они непоследовательны? Сознание у них не в ладу с бытием? -- Пусть даже так, но вспомним евангельскую притчу о двух сыновьях: один сказал "пойду" и не пошел, другой -- "не пойду", и пошел. Бывает разная непоследовательность; бывает она -- и во спасение. Говорят, история творится больше сердцем и желудком, чем головой. Но в таком случае придется констатировать, что в сердце и в желудке не меньше ума, чем в голове! "Le coeur a des raisons que la raison ne connait pas" -- гласит один из афоризмов Паскаля. Нет углубленной социологии вне философии сердца и логики желудка. Жизненная общность людей дана до общественной дифференциации и является ее предпосылкой; в свою очередь, высшая форма общества есть общение любви. Нужно вообще расстаться с односторонними интеллектуалистскими увлечениями. Прошли времена самодержавия рационализма, с одной стороны переоценивавшего влиятельность нашего интеллекта, а с другой извращавшего его действительную природу. Погружаясь в жизненный поток, сознание наше непосредственно приобщается к реальности, отождествляет себя с нею, становится ею. В этом живом познавательном акте -- темная тень хаотической материи, но и стихийная мудрость жизненного порыва, творческой эволюции. Бывает и так, что голова, засоряясь, становится резиденцией нашего малого рассудка, а сердце и желудок -- органы инстинкта -- превращаются в агентов большого разума. Опять -- старая формула: животное и Бог. Симфония, построенная на диссонансах, rerum concordia discors. Чтобы постичь ее лад, ее музыкальную тему, видно, нужно дослушать ее до конца: божественный удел! Безмерно сложна жизнь, и таится в ней неисчерпаемое количество новых форм и новых содержаний... чреватых новыми антиномиями. Абсолютный масштаб может быть доступен лишь абсолютному разуму. В этом отношении права теория бесконечного прогресса: в плане времени нет конца и нет "пункта" безусловного совершенства, эмпирического финиша, "всецелого уничтожения природы свободой", по выражению романтиков. Сомнительной, однако, становится эта теория в тех своих выражениях, которые пытаются сохранить философско-исторический оптимизм при отрицании идеальной реальности Абсолютного. Нескладны по существу и те ее аспекты, которые, справедливо отвергая конечность исторического горизонта, все же представляют историческое развитие в образе имманентного совершенствования. Прогресс -- не в беспрестанном линейном "подъеме", а в нарастающей бытийственности, в растущем богатстве мотивами. При этом совсем не обязательно, чтобы последующий мотив непременно был "совершеннее" предыдущего. Но он всегда прибавляет "нечто" к тому, что было до него. Только в этом условном понимании может быть усвоена идея "общего", "абсолютного" прогресса: она постулирует общую связь, при действительной реальности которой разрозненные в эмпирии акты осмысливаются, как моменты становящегося высшего единства. К полноте бытия тянется все живущее, о полноте времен тоскует все преходящее. В этом тяготении, в этой вещей тоске -- словно залог всемирно-исторического смысла, утешающее обетование конечной оправданности мировой трагедии. Н.Устрялов. 1) В основу настоящей статьи положена вступительная лекция, прочитанная автором на Харбинском Юридическом Факультете в начале текущего учебного года. 2) "Над пошлой и философски безграмотной идеей прогресса посмеялась духовная элита; но эта идея "перешла к неграм", по выражению Кайзерлинга, овладела "черными" душами -- и сделалась фактором ужасающего регресса." (В. Н. Ильин, "Эйдократическое преображение науки" в сборнике "Тридцатые годы", 1931, стр. 126. Сборник появился после настоящей моей статьи.) 3) В русской литературе критику позитивной теории прогресса см. хотя бы у С.Н.Булгакова, статья "Основные проблемы теории прогресса" в сборнике "От марксизма к идеализму". Несостоятельность этического натурализма прочно уяснена философским сознанием со времен Канта, вскрывшего коренное категориальное различие между сущим и должным, формальную несводимость последнего к первому. Новейшую попытку позитивистического обоснования идеи прогресса в русской литературе см. у Г.К.Гинс, "На путях к государству будущего", Харбин, 1930, глава третья. 4) К.Леонтьев, Собрание сочинений, т. V, стр. 145, 202, 360; т. VII, стр. 61, 187. В.В.Розанов, "Опавшие листья", 1913, стр. 76. 5) В русской литературе последнего времени углубленное философское опознание положительной и отрицательной любви см. у И.Ильина, "О сопротивлении злу силой", Берлин, 1925, гл. 3, 14, 15 и 16. Автор убедительно показывает отличие духовной любви от сентиментальной гуманности и приходит к заключению, что "начало духа ограничивает действие любви в ее непосредственном наивном разливе". Эта книга проф. Ильина, освобожденная от приданного ей автором злободневно-политического привкуса (достаточно безвкусного, но предметно не связанного с ее морально-философской тематикой) -- должна быть признана не только ценным критическим анализом этики Л.Н.Толстого, но и заслуживающим внимания исследованием проблемы исторического зла и его преодоления в свете религиозно-философского идеализма -- по существу. 6) Один из таких образов предложен проф. Л.П.Карсавиным в его "Философии истории" (Берлин, 1923): -- "Если символизировать историческое развитие в виде бесконечной прямой, или, что то же самое, в виде кривой окружности с бесконечным диаметром, то идеал будет центром этой окружности. Любая точка достигает до центра не чрез движение свое по окружности, а чрез движение по радиусу, чтобы в центре найти себя и совпасть с другими точками. В ограниченности же эмпирии точка только приближается к центру (или совершенному своему бытию) от периферии (или абсолютного своего небытия), и при том одна точка больше, другая меньше. И не непосредственно точка переходит в соседнюю, не через движение по окружности, отвлеченное и иллюзорное, а через движение в центр, становлением которого являются все точки. Ни одна точка не может быть заменена другою, ибо данное положение на окружности единственно, а истинное бытие центра есть единство его с раскрытием его в круг и стяжением круга в него. Этим самым не только даны все точки, но дана и единственная последовательность их, однозначное отношение каждой ко всем прочим" (стр. 259). Критические замечания по поводу приведенного уподобления см. у проф. П.М.Бицилли, "Очерки теории исторической науки", Прага, 1925, стр. 280-281. 7) "Круговорот истории", 1923, стр. 44. Ср. компетентное свидетельство проф. Юнга, ученого психолога и психоаналитика: -- "Сила влечений, скопившихся в цивилизованном человеке, страшно разрушительна и гораздо опаснее влечений первобытного человека, который постоянно и понемногу изживает свои негативные влечения" ("Психологические типы", изд. Мусагет, 1929, стр. 132.). Ср. любопытные соображения у F. Toennies "Fortschritt und soziale Entwicklung", 1926, стр. 40-44: свой трезвый "пессимизм" в оценках протекшего и текущего периодов мировой истории ученый автор пытается в заключение смягчить "оптимистическими" предположениями относительно далекого, не поддающегося научному предвидению будущего: nach vielen Jahrtausenden... 8) О сложности и противоречивости прогресса см. хотя бы сборник "Le progrиs" (Paris, 1913), изданный Международным Институтом Социологии и содержащий работы восьмого конгресса социологов в Риме; особенно статьи Рене Вормса, Р.Михельса, Р.Грассери, Л.Штейна, П.Гриманелли. Ср. также A.Niceforo, Les indices numeriques de la civilisation et du progrиs. Paris, 1921, стр. 126 и сл., главы VI-VIII; изучая квантитативную симптомологию социальных явлений, автор принужден определенно признать теоретическую недостаточность и практическую затруднительность количественных измерений цивилизации и прогресса. Ср. также Л.Карсавин, "Диалоги", Берлин, 1923, стр. 77-112: Kaiserling "Schoepferische Erkenntiss", 1922, стр. 67 и 188. А.Ф.Лосев, "Диалектика мифа", 1930 (книга конфискована). 9) "Untergang des Abendlandes", Mьnchen, 1923, ╖ 28-29. В русской современной литературе ср. совпадающие утверждения Н.С.Трубецкого: "Эволюционная лестница, ступени развития -- все это понятия глубоко эгоцентрические... Объективно говоря, вся эта лестница представляет из себя классификацию народов и культур по признаку их большего или меньшего сходства с романогерманцами". Взамен этой однобокой схемы кн. Трубецкий предлагает другую. "Вместо лестницы мы получаем горизонтальную плоскость. Вместо принципа градации народов и культур по степеням совершенства -- новый принцип равноценности и качественной несоизмеримости всех культур и народов земного шара... Нет высших и нисших. Есть только похожие и непохожие" ("Европа и человечество", София, стр. 16, 21 и 42). Констатируя непознаваемость Абсолюта и универсальных конечных целей в плоскости исторических исследований, проф. Бицилли обстоятельно доказывает беспредметность "философии истории", как учения о безусловном смысле и содержании всемирно-исторического процесса. "Философия истории, -- пишет он, -- есть порождение известной культурной эпохи... Философия истории была способом постижения Абсолюта sub specie истории. В наши дни Клио стала строга и не разрешает этого" (цит. соч., стр. 13 и 24). 10) Жозеф де Мэстр, рассуждая о порочности человека, утверждает следующую цепь умозаключений: "он не может быть злым, не будучи дурным, не может быть дурным, не будучи поврежденным, ни поврежденным, не будучи наказанным, ни наказанным, не будучи виновным" (Петербургские Вечера, разговор второй). Так эмпирическое несовершенство человека осмысливается религиозно-мистической философией вины и искупления. В наши дни знаменитый Зигмунд Фрейд, позитивный психоаналитик, характеризуя успехи техники и культурный прогресс, утверждает, что если прежде человек воплощал идеальные свои представления в богах, то теперь он сам приближается к состоянию божества. Однако, при более пристальном рассмотрении это фатально оказывается фальшивый бог, хромающий, недоделанный, искусственный, своего рода "бог на протезах", Prothesengott. И счастья нет в его душе ("Das Unbehagen in der Kultur", 1930, стр. 50). 11) См. Н.Ф.Федоров, "Философия общего дела", том 1, выпуски 1, 2 и 3, Харбин, 1928, 1929 и 1931; А.Остромиров, "Н.Ф.Федоров и современность", Харбин, 1928; А.К.Горностаев, "Рай на земле", 1929; Н.А.Сетницкий, статья "О конечном идеале" в "Известиях Юридического Факультета в Харбине", том VII; Н.А.Сетницкий, статья "Центральная идея Н.Ф.Федорова" в газете "День юриста", No 8, Харбин; В.Н.Ильин, статья "О религиозном и философском мировоззрении Н.Ф.Федорова" в "Евразийском Сборнике", книга VI, Прага, 1929. Федоровскому "оптимистическому" пониманию прогресса, как органического преодоления зла историей, в русской религиозно-философской литературе противостоит идея катастрофического прогресса, развитая Вл. Соловьевым в "Трех разговорах". Ср. также В.Ф.Эрн, "Идея катастрофического прогресса", статья в сборнике "Борьба за Логос", Москва, 1911. 12) В русской литературе яркое изображение "диалектики" бессмыслицы и смысла с точки зрения христианского религиозного миросозерцания см. у кн. Е.Н.Трубецкого, "Смысл жизни", Берлин, 1922. Ср. также Н.А.Бердяев, "Смысл истории", Берлин, 1923. Выразительное изложение проблем "пессимизма и мистики", обильно иллюстрированное отрывками мировой мистической литературы см. у Н.С.Арсеньева, "Жажда подлинного бытия", Берлин, год неуказан. 13) См. А.Ф.Лосев, "Музыка как предмет логики", Москва, 1927, стр. 23 и сл., 62 и сл. Чистое музыкальное бытие автор характеризует термином (Николая Кузанского? У.) coincidentia oppositorum, т.е. "слияние противоположностей, данное как длительно-изменчивое настоящее" (стр. 25). Развитие феноменологического анализа приводит проф. Лосева к дальнейшим описаниям: это бытие "гилетическое" и, как таковое, "безымянное и беспредметное, бесформенное и темное" (стр. 30), "гилетически-мэональная стихия эйдоса" (стр. 109), "интеллигибельная материя" (119) и т.д. Однако, для нашей аналогии, призванной образно прояснить понятие прогресса, достаточно лишь самых общих, широких, предварительных определений, приведенных в тексте. 14) Эта проблема формальной равнокачественности моментов исторического процесса и вместе с тем их известной существенной разновидности -- является одной из центральных и труднейших проблем соответствующей концепции философии истории. См. Карсавин, "Философия истории", ╖╖ 9, 10, 37, 43, 48 и 50, также Бицилли, цит. соч., статья "Новая философия истории". Карсавин вынужден признать, что единственно возможным критерием сравнительной ценности конечных и относительных моментов развития является религиозно-догматическое утверждение, конфессиональное исповедание Богочеловека: "...если допустить в развитии эмпирический момент (или моменты), в которых Богочеловеческое, не переставая быть общим и определяющим, стало и конкретным, по этому моменту (или по этим моментам) можно определить относительную к нему (или к ним) ценность всех... Личность Иисуса есть необходимое условие и начало исторического знания" (стр. 58, 309, также 278 и сл.). 15) "Только в религии разрешается трагедия и ею она превозмогается, но трагический путь необходимо ведет к религии. Трагедия может быть религиозно осмыслена, как духовное рождение, рассечение плотского сердца к воспламенению в нем божественного огня" (С.Н.Булгаков, статья "Две встречи", "Рус. Мысль", 1923-24, кн. IX-XII).