города на базар. Как-будто попали во время лет 50 тому назад: возы со свежим сеном, корзинки, гончарные изделия, лапти и всякая снедь вплоть до целого ряда с мукой разных сортов, пшеном, крупами. Масса вишен. Накупили всего. Сейчас едем по Оке. Налево и направо - стога с убранным сеном. Вспомнился Левитан. Красный закат над Окой, перламутровые небеса и отсветы на реке..." 23 июля. "Коломна. Простой и внушительный по форме храм Голутвинского монастыря". 24 июля. "Утром село Коломенское со своими причудливыми древними храмами и башнями. В 9 часов приехали домой, в наш московский пустой и темный дом. Любезные Боря и Эмма старались несколько скрасить его пустоту: вымыли, убрали, наставили цветов. Но в основе грусть и пустота очень чувствуются... Поездкой своей мы очень довольны. Талечка окрепла, и я тоже. Было много интересного, нового и поучительного. Надо жить, стремиться к людям и бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками..." Из дневника Н.С. 8 августа 1949 г. "Болею целую неделю... За это время прочитал запоем "Необыкновенное лето" Федина. Сильная вещь. Верное, мрачное описание эпохи. Роман этот исторический несомненно, останется и будет жить. Основные герои Извеков и Рогозин - коммунисты изображены как живые лица со всей прямолинейной, присущей им честностью, воодушевлением и верой в свое дело. Вместе с тем, изображены не трафаретно, не ходульно, а со своими слабостями человеческими. Вера в общее застилает частное, но не уничтожает личного. Это так надо. Это верно и совершенно справедливо..." Вот она - спасительная мечта о "коммунизме с человеческим лицом!" 18 октября Николай Сергеевич присутствует на юбилейном вечере в честь 55-летия педагогической деятельности Евгения Николаевича Волынцева, ныне директора одной из московских школ, с которым знаком с 1912 года, когда тот работал в деревне народным учителем и одновременно являлся председателем местного кредитного товарищества. По возвращении записал в дневнике: "Искренне и тепло все говорили. Опять, как "в годы золотые" окунулся в прекрасную среду народных учителей и ребят - с верой в будущее, с чистыми и мудрыми глазами: насколько они, дети, лучше нас и как легко и весело с ними". 26 октября, после 10-летнего перерыва вышел, наконец, из печати новый том Полного собрания сочинений толстого (т. 13 - варианты к "Войне и миру" под редакцией покойного Цявловского). В записи от 5 ноября, несмотря на недавнее восхищение романом Федина звучит нотка глубокого разочарования в современной советской литературе: "После Толстого - все скучно читать: все бледно и немощно, и искусственно. Прямо трагедия!" Однако вскоре представляется еще одна отрадная возможность записать прямо противоположное впечатление: 12 декабря. "Все это время напряженно, часов по 12-ти в сутки, работал над предисловием к Дневникам Толстого 1858-77 годов... За это время еще прочитал в NoNo 9 и 10 "Нового мира" первый том прелестного романа Каверина "Открытая книга". Верный психологически роман, задуманный очень глубоко и мастерски исполненный... Цельный, глубоко реалистический, но не натуралистически - ходульный образ Андрея. А Митя - как будто немного Митя Карамазов. Вообще все фигуры живые и ненадуманные: и прошлые (из прошлой жизни), и настоящие. В этом последнем отношении это большой вклад в Советскую литературу... Будет жить только то, что идет изнутри, из своих собственных переживаний, из собственного жизненного опыта, а не взятое только на веру..." ("На веру", как мне кажется, означает: из заклинаний официальной пропаганды). Из дневника Н.С. 21 декабря 1949 г. "Сейчас вся страна переживает торжественный день и отзвук - во всем мире (70-летие Сталина - Л.О.). Чувствуется это очень глубоко. Последние дни с увлечением занимался статьей Ленина "Что такое друзья народа?". Все это очень близко. Вспоминаются волнения молодости. В своей кооперативной работе, хотя я и работал по малому кредиту, но чувствовал себя не "штопальщиком", видя весь центр работы в девизе на знамени кооперации "В единении - сила!". Именно это всегда защищал на собраниях в деревне, на заседаниях и проч... Объединение всех трудящихся масс и значение производственного момента и производственной кооперации! Мне это было ясно всегда, даже тогда". 22 декабря Николай Сергеевич говорил по телефону с Карталовым - бывшим политруком роты Народного ополчения. Узнал от него, что от всей их дивизии Куйбышевского района после боя под Боровском в 41-м году осталось всего 600 человек... (Исходная численность личного состава дивизии Народного ополчения - 6-8 тысяч человек). Из дневника Н.С. 29 декабря 1949 г. "Вчера перед Гослитиздатом заехал к Шолохову в Староконюшенный переулок, чтобы передать ему свое письмо о пенсии. К удивлению, застал его самого. Объятия. Он - с похмелья. Поговорили, прочел письмо. Просил подождать 20 минут. В его отсутствии поговорил с его невесткой... Вдруг явился сам с бутылками. - Я, как русский человек, не могу отпустить так. Пили, ели, рассказывал много интересного. Написал мне поддержку. Вот она: "Министру Социального обеспечения РСФСР тов. Сухову. Многоуважаемый т. Сухов! Горячо поддерживаю ходатайство Гослитиздата о назначении персональной пенсии т. Родионову Н.С. Думаю, что один из душеприказчиков величайшего из писателей мира не только имеет, но обязан иметь это право, особенно в нашей стране. С приветом М. Шолохов" Тем не менее, после долгих оттяжек, в пенсии отказали. (Что поделаешь? Ведь не номенклатура!) Из дневника Н.С. 7 января 1950 г. "Встретил Новый год за рукописями "Войны и мира". Что может быть лучше и торжественней такой встречи?... Новый год! Полвека. Помню начало века - это начало моей сознательной жизни. Помню те зачатки, семена, которые волновали меня тогда и остались на всю жизнь: критерий добра и зла, силу добра, свет и тень и победу света над тьмой. Веру, тогда еще детскую, что свет всегда победит, во все лучшее. Так эта вера и осталась. Она дала мне жизнь, дает и сейчас, в 60 лет. Помню 20-й год - кризис моей душевной, личной и общественной жизни. (Разгон властью кооперативных товариществ - Л.О.). Я верно увидел освещенный путь впереди и старался идти к нему. И это дало мне счастье и личное, и общественное, несмотря на все внешние тяготы. Помню 40-й год, канун моих утрат: начало войны, гибель сыновей. Как трудно было выбраться на верную дорогу! Мне помог и помогает до сих пор Лев Николаевич Толстой". Из дневника Н.С. 4 марта 1950 г. "Возвращаясь в метро, видел наяву Сережу и Федю. Будто Сережа генерал, входит в вагон в папахе с красным верхом, с усиками и бачками. Ехавший военный вскочил, отдал ему честь и спросил разрешения остаться в вагоне. Сережа-генерал повез на машине в Гослитиздат мои корректуры, и там это произвело переполох... А мы с Талечкой уехали вечером к Щукиным. Туда неожиданно пришел Федя. Потрясающая встреча с ним... Пришел домой, задремал на кресле и опять тот же сон... Сейчас Талечка пришла из лавочки". Письмо В.А. Каверину (черновик, вложенный в дневник Н.С.) "Многоуважаемый Вениамин Александрович! Мне, как читателю Ваших произведений, давно хотелось Вам написать несколько слов благодарности за них, но все как-то не удавалось. Но теперь, прочитав Ваш новый роман "Открытая книга", и перечитав "Двух капитанов", меня неудержимо потянуло написать их автору и поблагодарить от имени многих ценителей нашей литературы, с которыми приходилось не раз говорить о Ваших книгах. Как редактор первого полного собрания сочинений Толстого, я за последние 25 лет очень много занимался его текстами, как опубликованными, так и не опубликованными... И, по правде сказать, после Толстого мне бывает очень трудно читать других авторов за немногими исключениями... Ваши же книги являются именно этим исключением, они захватывают с самого начала, живут в сознании чем дальше, тем больше - потому что в них правда и жизнь. Среди высказываний Льва Николаевича есть такие: "...писатель должен браться за перо только тогда, когда он не может не взяться, как не может не кашлянуть, когда хочется кашлять..." и еще: "Признаки истинного искусства вообще - новое, ясное искреннее"... ваши оба романа, по моему глубокому убеждению, целиком подходят под жесткие требования, которые Л.Н. Толстой предъявлял к "настоящему искусству". Все это мне захотелось высказать Вам и искренне пожелать продолжения Вашего творчества в том же, Вам одному свойственном направлении, а Вам лично много сил, бодрости и дальнейших успехов... С искренним уважением и приветом неизвестный Вам Ник. Родионов" 27 мая Николай Сергеевич говорил по телефону с Онуфриевым из ЦК. Похоже, что звонок был оттуда, так как в дневнике по этому поводу записано: "Дело наше, видимо, шевельнулось (в связи со статьей в "Культуре и жизни" о собраниях классиков). Что-то будет?.." В тот же день (вечером) еще одна запись, совсем о другом: "Был на футболе (Спартак - Зенит). Всегда, когда там бываю, как-будто видаюсь наяву с мальчиками, особенно с Федей. Все кажется: вот-вот увижу их среди того моря голов. И горькое сознание: сколько их здесь десятков тысяч человек, а их почему-то нет! Сижу среди этого людского моря, предавшись на свободе своим мыслям и переживаниям, идущим из глубины. И никто этого не знает, и мне хорошо". Из дневника Н.С. 1 июня 1950 г. "Третьего дня в дождик вечером была замечательная Татьяна Григорьевна Цявловская. Целый вечер допоздна проговорили втроем. Глубокая, искренняя, простая и прекрасная. Пришла ко мне, как к другу, и я должен ее защитить и оградить. Она говорит: "Как жизнь хороша и интересна!" Так же говорит другая замечательная женщина, Софья Владимировна Короленко. Да, это верно! И как хорошо, и легко становится на душе... Сколько хороших и интересных людей через мою жизнь прошло! И не пересчитать. Каждый человек по-своему интересен..." Наступило лето. Николай Сергеевич с матушкой решают вновь совершить путешествие по реке. На этот раз оно будет коротким - всего 5 дней: по Волге до Плеса и обратно. Вот несколько путевых заметок в дневнике Николая Сергеевича. 7 августа. "8 часов вечера. Теплоход "Клим Ворошилов" - на Волге за Угличем. Как разрывается сердце от грусти в буквальном смысле слова. Хочется зажмуриться, громко стонать, и бежать без оглядки. Вот мы и бежим, плывем вдвоем по Волге. Выехали из Москвы вчера в 9 часов вечера. Провожали Сережины друзья, Саша и Лева. Плывем в самой комфортабельной обстановке и, казалось бы, нам хорошо, отдыхаем. Бежим от самих себя. В таком вечном удержании приходится жить до конца..." 10 августа. "8-го вечером Плес. Левитановские места. Жаль, что вечером. В 11 часов выехали обратно. Вчера утром был чудесный город Ярославль. Все дышит стариной: и церкви, и дома, и расположение города. Весь он в зелени, с просторными, тенистыми бульварами. Были в Ильинской церкви - удивительная живопись. В ужасном виде Кремль. Полуразрушенные древние соборы не поддерживаются, заросшие травой дорожки, меж деревьев сушится белье, тут же гараж. Удивительно: в таком чудесном городе и такое запустение. Хороший музей: отделы исторический и природы... Плывем по необъятному Рыбинскому морю. С правой стороны торчат из-под воды остатки города Милочи, напоминая о варварском способе постройки канала. Затопили города: Корчеву, Молод, больше половины Калязина - торчит из воды только колокольня. А сколько деревень и сел!.. Неужели нельзя было всего этого избежать, хотя бы для крупных центров? Чем оправдать такое "несчитание" с человеком? Сегодня, 10-го, были в замечательном Угличе. Молодой блондин, угличанин, с энтузиазмом рассказывал про Углич и легенды про Дмитрия царевича. А по берегам все старинные храмы, шатровые и пятиглавые, стремящиеся ввысь. Очень, очень интересно все". 12 августа. "Вчера в 7 часов вечера приплыли обратно в Москву. Встретили трогательные мальчики, Саша и Лева. Дома Соня, вечером приехали Ириша с Наташей, только что выдержавшей экзамены в Мединститут, позже Костя, которого не видел 2 месяца. Он был на берегах Норвегии, развозил пчел по Баренцеву морю". Из дневника Н.С. 18 августа 1950 г. "15-го августа, впервые после отпуска, был в Гослитиздате и узнал, что состоялось постановление ЦК о нашем издании. Редакторский комитет ликвидирован. В Госредкомиссию введен из Редакц. Комитета один только Гудзий. Образована неработоспособная Госредкомиссия, стоящая теперь во главе всего дела... (В состав ГРК, таким образом, к этому моменту входят: Фадеев, Шолохов, Панкратова, Гудзий, Головенченко и относительно молодой, 1905 года рождения, философ В.С. Кружков - не иначе, как уполномоченный ЦК. Он в партии с 1925 года - Л.О.). ...Мое положение, вернее моя роль, неопределенна. Что бы там ни было, буду работать ради дела до последней возможности, помня заветы Льва Николаевича, Владимира Григорьевича и Сергея Львовича. Вопросы личного самолюбия должны быть совершенно отброшены, да их (к моему собственному удивлению) и не оказалось". В Гослитиздате опять замена директора: Головенченко сменил Котов. 26-го числа Николай Сергеевич написал ему письмо о своей будущей работе. Между тем, издание стало понемногу оживать. Менее, чем за год, прошедший с конца октября 49 года из печати вышло еще 4 тома. Новый директор отнесся к планам Николая Сергеевича благосклонно. ...13 сентября. "Вчера имел большой разговор с Котовым и Бычковым. Они все дело поручают мне, и Котов сказал, что имеет на это установку свыше, которая совпадает с его личным желанием. Я больше, чем удовлетворен, так как тоже думаю, что для дела это лучше, потому что подхожу к нему с чистым сердцем и отдаю все силы. С сегодняшнего дня начал действовать и работать, имея более твердую почву под ногами". Из дневника Н.С. 20 сентября 1950 г. "Воскресенье был необычный день. Пришел Лева и уговорил ехать в Сокольники. Чудная осенняя погода, лес, бабье лето - золотое. Сидел под дубом и правил корректуры. Вспоминаю, как прекрасный сон. Талечка, Боря, Лева и я к вечеру вернулись, приятно утомленные и ободренные..." Вдохновленный разговором с Котовым, Николай Сергеевич с головой окунается в предписанную решением ЦК работу по корректировке томов, ранее подготовленных к печати. "По умным замечаниям Фадеева" (как он пишет в дневнике), переделывает предисловия к 48 и 49 томам. 61-й том, подготовленный покойным Цявловским, уже переработан им ранее, теперь он правит гранки. Но за всем напряжением текущей работы не отступают, не исчезают с горизонта раздумья о главном: о смысле жизни, о будущем страны. Политические оценки, по-прежнему, наивные, и, по-прежнему, в центре - идея коллективного труда. Из дневника Н.С. 29 октября 1950 г. "...Субъективно хорошо только тогда, когда объективно хорошо. Не мне хорошо, а всем хорошо... Почему наша страна, наш народ идет всегда вперед, не боится никаких препятствий, делает во всех отраслях гигантские успехи? Потому что идея коллективности - его основная черта: "всем миром", "на миру и смерть красна", поучения Владимира Мономаха сыновьям, община, кооперация в первые два десятилетия XX века и, наконец, Великая Социалистическая Революция и дальше коммунизм. Это все одна идея - в разных формах и объемах... Вот только наше искусство отстает от жизни. Потому что надо изнутри понять, а не бояться палки. Надо дерзать, заглядывать вперед, как это делали Пушкин и Толстой, а не плестись в хвосте за жизнью... Велика освободительная, гуманитарная роль классической русской литературы... С надеждой уповаю на Шолохова и Каверина". Из дневника Н.С. 26 ноября 1950 г. "22-го вечером приехал Саша. Очень много интересного рассказывал о Кургане. Сейчас прочел его интереснейшую лекцию о "Войне и мире" и "Анне Карениной". Особенно интересно и ново о "Войне и мире" - Кутузов, Платон Каратаев - все абсолютно верно. Молодой человек, а так глубоко все понимает. Чувствуется хорошая историческая подготовка". Хотя Николай Сергеевич, выполняя указания ЦК, активно занят переработкой подготовленных томов в плане сокращения комментариев и предисловий, но по главному вопросу - полноте собрания сочинений Толстого сдавать позиции не собирается. "Идет моральная битва за наше издание, - записывает он в тот же день, 26-го. - Не отчаиваюсь, верю в правое дело, и уверен в конце концов в успехе - надо все публиковать Толстого". ...2 декабря. "Прочитал чистые листы моего предисловия к 35-му тому. Много понапихали не моего: на каждой странице о реакционности Толстого, "Толстой не понял", "Толстой просмотрел" и так далее. Все это не мое, а подпись моя... Неприятно. Выходит, что ради выхода тома я пожертвовал своим именем... Впрочем, "Делай, что должно..." Самое главное, за чем надо следить в себе, нет ли тщеславия в моих поступках и даже мыслях... Все последнее время живу напряженно и с более ясной головой (пожалуй, и душой), чем обыкновенно. Но боюсь рисовки, даже перед собою. И то, что я сейчас пишу, вот эти слова - не есть ли рисовка?... Сейчас пришел милый Лева, сидит на диване сзади меня и читает Сашину лекцию о Толстом, и мне приятно. Никогда этот человек мне не мешает, и всегда мне с ним легко". ...17-го декабря - для Николая Сергеевича "знаменательный день". Вышел сигнальный экземпляр 35-го тома. С которого в 39-м году начались все неприятности и задержки. В этот же день он заканчивает правку гранок последнего тома дневников Толстого (из 13-ти томов 6 уже вышло, а остальные 7 - набраны). "Моя жизненная задача, - записывает он в тот же день, - если и не опубликовать полностью все литературное наследие Льва Николаевича Толстого, то хотя бы перевести все на типографские знаки и таким образом сохранить. И, слава Богу, более, чем наполовину эта задача выполнена..." Из дневника Н.С. 19 декабря 1950 г. "Лева читал свою юношескую биографию. Искренно, глубоко - свежая, оздоровляющая и поднимающая струя воздуха. Он еще ближе стал. Я ему показал заветную автобиографию - некролог (не знаю, как назвать) "Мой день в 1945 году", запертую в тумбочке, в Сережином ящике, где лежит папироса "Казбек", которую он оставил выкурить, когда вернется с войны... Он ее не выкурил... Лева был очень потрясен, а у меня с ним какое-то единение. Это было 17-го, а вчера, 18-го, он прочел еще главу - первые дни и месяцы войны. Позвонил матери, что дня на три уезжает на работы по рытью противотанковых рвов и не видел ее три года. И так очень многие. Я уехал тоже на 3 дня, на маневры, как мне сказали, а вернулся через 3 месяца и почти до конца ничего ни о ком не знал из своих..." Новый, 1951-й год Николай Сергеевич и матушка встречали дома вместе с Эммой, Иришей и Петром Николаевичем Щукиными. Два раза приезжала племянница Маша, осталась ночевать. Наутро - короткая запись в дневнике: "Веселье и надрывная грусть. Рыдал, уединившись". Из дневника Н.С. 9 января 1951 г. "...4-го вызывал Котов. Он ездил в ЦК. Требуют новый план. Не хотят все печатать. Выпуски - купюры. Но какие и в каком направлении - не говорят. Вы, де, сами предложите. Непонятно и неопределенно, совсем не по-большевистски: "Пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что..." Из 48-го тома, думаю, можно пожертвовать сельскохозяйственными записными книжками. Без комментариев они, действительно, непонятны, а большие комментарии печатать нельзя. Отдельные записи, не перебиваемые "инвентарными", только будут выглядеть ярче. Сами они там боятся изменить подписанное постановление и, в то же время, хотят соблюсти свою невинность. А на нас отыграться, запутав все... Недомыслие и неграмотность! Ослаб и не могу ничем заниматься. Говорят: "кардио-склероз" и энфизема легких. А в общем, это все ерунда. Все дело в деле". ...15 января. "Целую неделю составлял "новый план" по порче издания. Мучительно тяжело, но надо спасать дело... Сегодня Мишин подписал на сверку листы 64-го тома. Дело, все-таки, двигается, хотя бы по переводу на типографские знаки..." ...19 января. "6 лет тому назад, в то время, когда Федя терпел предсмертные муки, я страдал ужасно физически - был такой припадок язвы, которого никогда не было, ни до, ни после... Это, - скажут, - мистика. Нет, не мистика. Это - подлинный факт. Когда-нибудь опытная наука дойдет до этого: до скрытых связей явлений на расстоянии, как она дошла до телефонов, электричества и радио. Для наших предков много веков назад все это тоже была бы мистика..." К концу января новый план издания готов. Он получает одобрение опытных специалистов по Толстому: Гудзия, Бычкова, Петровского, Опульской. 1-го февраля происходит 2-х часовое обсуждение этого плана в дирекции Гослитиздата с Котовым и его заместителями. Начальство категорически отвергает проект Николая Сергеевича и под угрозой полного прекращения издания требует составить новый план, в котором были бы исключены все тексты, "не имеющие общественного, литературного и биографического значения, а также интимно-натуралистические и явно реакционные". В ночь с 1-го на 2-е Николай Сергеевич в муках перерабатывает план. По-видимому, эта переработка была сочтена приемлемой. К такому выводу можно придти на основании следующей горькой записи. ...7 февраля. "Есть такие товарищи-друзья, которые склонны меня обвинять в том, что я участвую и помогаю в цензурировании Толстого. Не принимаю этого обвинения. Я хочу искренне напечатания Толстого. В настоящих условиях полностью напечатать нельзя. Зная материал, я указываю, что надо выпустить, чтобы не рисковать всем делом. Это известный компромисс или договор и очень тяжелый. Если я его принимаю, то должен выполнять добросовестно и честно, а не заниматься саботажем. Я готов на какие угодно компромиссы для себя лично, лишь бы был напечатан максимум Толстого. Соблюдать при всех обстоятельствах какую-то "невинность", отходить горделиво в сторону и говорить: "делайте как хотите, я вам не помощник" глупо и неверно... Это какой-то эгоцентризм. Я живу и должен участвовать в жизни, а не сидеть в углу раком-отшельником и злопыхать... Понимаю, что то, что делается и как это делается (совершенно неавторитетными, случайными людьми) плохо, но я стараюсь и буду стараться, чтобы при данных условиях оно было лучше, грамотнее и сознаю, что могу внести в этом направлении свою лепту. Уход от дела в данной обстановке был бы с моей стороны прямым предательством... Написав это, посмотрел в глаза моим мальчикам (их портреты стоят на столе и смотрят на меня) и старичкам (висят над креслом на стене) и облегченно вздохнул. Они одобрили!.." ...Проходит более месяца. Несмотря на достигнутое соглашение, ни один из 11-ти подписанных к печати томов в типографию не направлен. 14-го марта Николай Сергеевич обращается по этому поводу с жалобой к Маленкову: "Дело возмутительно стоит, - пишет он. - За это платят сотни тысяч: задержка 5-ти вагонов металла (набор)". Из дневника Н.С. 23 марта 1951г. "Сейчас были с милым Левой Остерманом у Николая Дмитриевича Телешова... Разговор перешел на его "Воспоминания", которые вышли третьим изданием в "Советском писателе". Н.Д. возмущен и взволнован до крайности "возмутительными" редакторами... "Например, - говорит он, - вычеркнули то, что я лично видел Достоевского на открытии памятника Пушкину. Вычеркнули еще мои слова о том, что Достоевский так читал в зале Благородного собрания Пушкинского "Пророка", как не читал и не прочтет ни один артист. Есть в Москве улица Достоевского, музей Достоевского, а они вычеркнули из моих воспоминаний все о Достоевском! Ведь какая наглость".." - привожу слова Н.Д. почти стенографически. Он очень взволновался и мы постарались перевести разговор на другое - о прошлом..." ...Николай Сергеевич упомянул о Саше, который работает в Кургане. В связи с чем Н.Д. рассказал, что "...бывал в Кургане в 86-м году. Тогда только что открылась железная дорога, ее еще строили. Из Кургана мне дали пропуск в Златоуст в рабочем поезде, в товарном вагоне. На одной станции пришел проводник и говорит: "Хотите чайку попить? Сейчас принесу самовар" - Я согласился, и он действительно принес самовар, расстелил на полу вагона скатерть, и мы попили с ним чая. На другой остановке говорит: "Хотите пообедать?" - Да, пожалуй, времени не хватит. Сколько будет стоять поезд? - Да, сколько время... когда пообедаете, тогда и поезд пойдет! Вот какие были времена, которые я застал. Как теперь все это далеко". Из дневника Н.С. 10 апреля 1951 г. "Вчера написал (переадресовал) в Гослитиздат письмо в ЦК Сталину о нашем Издании (ущемленный план). Что-то сердце вдруг покалывает неприятно. Боюсь умереть раньше Талечки - уж очень ей тяжело будет... Надо бы, чтобы моим душеприказчиком (если умру позже Т.) был Л. Остерман, а брат Костя - главным наследником..." Сталину письмо послано не было, но одновременно с Гослитиздатом Николай Сергеевич послал его Фадееву, как председателю Госредкомиссии. По существу дела это была попытка "отыграть обратно" согласие на "цензурирование" Толстого. Фадеев в это время был крупной политической фигурой (Председатель Правления Союза писателей и член ЦК ВКП(б)). Кроме того, по единодушному мнению литературоведов, он не только горячий поклонник Толстого, но и его верный ученик, фанатически приверженный художественной манере Толстого (особенно в "Разгроме"). Ответ от Фадеева пришел через день. Он писал, что задержка в печатании томов произошла "потому, что многие члены комиссии, и я в том числе, при всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Льва Николаевича Толстого и его памяти, усомнились в возможности публикования некоторых его произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов, открыто реакционный характер, являющихся прямой пропагандой религии (хотя бы и в особом, своем, Толстовском понимании). Кажется нам неприемлемым опубликование и тех мест из дневника Толстого, которые содержат такие же взгляды в их прямом и реакционном с нашей точки зрения выражении, и мест, связанных с такими интимными сторонами жизни Толстого, которые могут породить у читателя совершенно неправильное мнение о нем... Народ наш неизмеримо вырос; он понимает, что образы великих людей нашего исторического прошлого несут в себе огромный моральный авторитет и, в известном смысле, должны служить образцом для молодых поколений. Л.Н. Толстой считал необходимым опубликовать свои дневники, рассчитывая, что их будут читать люди, принадлежащие к одному с ним классу и более или менее узкий круг образованной интеллигенции его времени. Естественно, что дневники Л.Н. Толстого для этого круга людей и в тех исторических условиях могли бы принести известную пользу даже теми своими сторонами, где Толстой с беспредельной правдивостью и искренностью вскрывает самые интимные стороны своей жизни. Но теперь Толстого читают миллионы людей, все более освобождающихся от грязи и грубых сторон прежней жизни. И им больно будет видеть Толстого не там, где он велик, а там, где он слаб". (Цитирую по статье Н.С. в уже упоминавшемся сборнике "Лев Толстой. Материалы и публикации". Тула, 1958 г.). Письмо заканчивается характерным для того времени пассажем: "Но, разумеется, мы не сделаем ничего в направлении изъятия тех или иных мест или произведений из собрания сочинений Л.Н. Толстого без того, чтобы знать мнение руководящих инстанций по этому вопросу. Мы пойдем на это только при условии, если эти инстанции поддержат нашу точку зрения, согласятся с ней". Получив это письмо, Николай Сергеевич записал в дневнике: ...15 апреля. "11-го получил письмо от А.А. Фадеева (от 10-го) о нашем издании... Письмо хорошее по форме, искреннее, но тяжелое по содержанию, по существу. Тяжелое потому, что он, самый влиятельный сейчас человек в литературе, с такой легкостью, легковесностью относится к творчеству Толстого, хотя и пишет, что "с глубоким уважением". Он судит о Толстом только с точки зрения массового читателя, "миллионов людей", читающих Толстого, как всякую беллетристику, в часы отдыха и досуга, забывая о том, что Толстой - это историческое явление, что это "глыба", по определению Ленина. Толстой со всеми своими противоречиями - это выразитель всего лучшего, чего достигло человечество, он выразитель, как никто, силы и мощи человеческого духа. К его высказываниям, о которых пишет Фадеев, не соответствующим теперешней идеологии, надо подходить только с этой точки зрения, знать его и изучать. Горький верно писал, что "...не зная Толстого, нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным человеком...", "Толстой это целый мир"... "Это человек человечества". Так как же вы хотите закрыть одну сторону этого мира? Не дать возможности изучать всего Толстого в целом, со всеми его отклонениями, шероховатостями? Зачем вы хотите отполировать эту глыбу?... Ведь наше полное "академическое" малотиражное издание рассчитано не на "миллионы читателей", ...а только для изучения, именно для тех лиц, о которых Вы пишете в своем письме: "рассчитывая, что их будут читать люди, принадлежащие к одному с ним классу и более или менее ограниченный круг образованной интеллигенции". Да, совсем не миллионы будут читать 10 или 5 тысяч экземпляров. Кроме того, под понятие "реакционности", "пропаганды религии" и "интимной стороны" можно подвести все, что угодно. Можно вытравить всю религию из писаний Толстого, можно под интимностью понимать всю семейную и жизненную трагедию Толстого. Но что же это получится за Толстой, если скрыть от исследователей все это? Получится искаженный образ. А где же тогда указания Ленина на противоречия Толстого, в чем же тогда его противоречия, если не показывать, скрыть все его искания, ошибки и тот путь борьбы, который отличает его от всех других писателей? И второе. Определенно утверждаю, что никаких "интимностей", которых не могли бы читать все люди, в оставшихся ненапечатанными томах, нет. Они все уже напечатаны в томах с ранними Дневниками". Насколько можно судить по дневникам Николая Сергеевича, Фадееву он не ответил, но спустя почти месяц, 10 мая 1951 г., направил в те самые "руководящие инстанции" докладную записку "О первом Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого", где изложил все цитированные выше свои соображения. В ней он возвращается к своей исходной, бескомпромиссной позиции. Записка начинается словами: "Считаю, что в Полном, научном, малотиражном издании сочинений Толстого необходимо печатать все, вышедшее из-под пера великого писателя, без изъятия: все его произведения - художественные, трактаты и статьи, черновики, уясняющие процесс его творчества, дневники и письма". (Цитирую по упомянутой статье Н.С. 1958 г.). В течение последующего месяца ответа на докладную записку не последовало. Зато на 8 июня было назначено заседание Госредкомиссии. Переработанный ("урезанный") план издания докладывал, по всей видимости, директор Гослитиздата Котов. Из дневника Н.С. 10 июня 1951 г. "Сегодня кончил проверять листы 50-го тома... 8-го, в пятницу, заседание Госредкомиссии. Мрачное. Сомневаются, печатать ли "Исповедь", "В чем моя вера" и "Царство Божье..." Поразительно!!... Фадеев спросил меня: согласен ли я с доложенным проектом (печатать не все). Я ответил: "Я принимал живейшее участие в выработке этого проекта". Теперь меня мучат сомнения - правилен ли такой уклончивый ответ. Не следовало бы мне ясно и точно высказать свою позицию: мое убеждение - печатать все. Но если на данном историческом этапе этого сделать нельзя, то лучше напечатать то, что можно, чем не печатать ничего". По-видимому, Николай Сергеевич понимает, что его демарш в адрес "руководящих инстанций" оказался безуспешным, и надо вновь отступить на занятую им было в середине января позицию "приемлемого компромисса". ...Наверное, в те же дни я показал Николаю Сергеевичу какое-то свое письмо 41-го года. Не помню, какое и кому адресованное. Но в связи с ним в дневнике того же 10 июня сделана еще и следующая запись: "Лева дал мне прочесть свое старое письмо 41-го года. Как все изменилось! Как он верил и как верил я в то же самое еще недавно! И как верили мои мальчики и отдали свою жизнь за эту веру, за Родину, за правое дело! Да, много, много с тех пор изменилось... Почему?.. Но одна уверенность осталась. Это непоколебимая вера в общее дело. Человек не сам по себе в обществе и жизни, а должен через все пройти, все пережить и выйти победителем... изломанным, опустошенным, с обрезанными корнями. Но все же стоять твердо, "как рекрут на часах"..." В ночь на 11-е Николай Сергеевич, матушка, Боря и я ездили к Белорусскому вокзалу смотреть только что открытый памятник Горькому. Он нам понравился. Хотя, по мнению Н.С., "очень голову поднял". Из дневника Н.С. 15 июня 1951 г. "Меня совершенно затравили в Гослитиздате. Предисловие к 48-49 томам, которое я писал в 49-м году, и которое, как соавтор, подписал Н.К. Гудзий, в течение более года читали 8 человек (Фадеев, Панкратова, Котов, Успенский, Бычков, Акопова, Опульская, Григоренко). При этом каждый вносил свои замечания, возвращая даже текст к первоначальному. Теперь опять Григоренко сделал малопонятные, мелочные замечания и требует переработки. Я отказался, потому что это издевательство. Передает предисловие Пенкину... И так далее - до бесконечности. Несмотря на решение ЦК о необходимости закончить издание в 53-м году и немедленно приступить к печатанию, готовые тома Дневников не посылаются в печать. Планы дальнейшей работы не желают обсуждать (конкретно). Когда я протестую против этих безобразий, на меня злятся, занимаются интригами, нашептыванием, стараются охаять мою работу и всех настоящих работников. Отыскивают всякую мелочь - машинописные опечатки, пишут об этом докладные записки, как пример "небрежной текстологической работы", стараются изнутри подобрать ключи. Атмосфера стала невозможной. Она определяется трусостью, перестраховкой и карьеризмом. Таких работников и подбирают себе. Берут даже на измор, задерживая одобрение 14-го тома, выплату гонорара за него и мой отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше. Но я не сдамся, пока есть хоть какие-нибудь силы, так как несу моральную ответственность за завещанное мне Львом Николаевичем, Владимиром Григорьевичем и Сергеем Львовичем дело - "Fais ce que dois, advienne que pourra"*. ...С 29-го июня тяжело болеет Наталья Ульриховна. Врачи предполагают сочетание малярии и гриппа(?). Во время приступов температура до 39,6*. Затем ужасная слабость. Николай Сергеевич тоже 10 дней в начале июля был на "больничном листе" по причине сердечного недомогания. Кроме того, какие-то непорядки и с головой: рассеянность, депрессия, потеря памяти. (В дневниковых записях - месячный перерыв). Ясно, что все это - результат непосильной борьбы с властями за полноценное издание Толстого. Необходим основательный отдых. Короткое путешествие на пароходе - недостаточно. Мы с Сашурой ищем возможность добыть путевки на 24 дня в недорогой, но приличный дом отдыха. Таковой имеется у ВТО (Всероссийское театральное Общество) на Волге, в "Плесе". С помощью еще одного одноклассника Сережи, Левки Штейнрайха (он - актер театра на Таганке) добываем две путевки на конец августа - сентябрь. ...20 июля. "На работе одни неприятности - ушел Бычков, меня постепенно оттирают от дела... Мальчики, два Левы и Саша, раздобыли две путевки на Плес на 25-е августа. Занял под 14-й том 1000 рублей у Гудзия и 1000 рублей у А.С.... Все время проверял еще раз по рукописям 14-й том. Так можно до бесконечности. Сдал его в Гослитиздат. Сегодня заглянул в 15-й и чувствую, что все забыл. При таких условиях, кажется, надо прекратить совсем работу. Может быть, когда отдохну - пройдет". ...Опять появляется некий, мною написанный и начисто забытый "документ", датированный августом 51-го года. Он посвящен личным планам на будущее и их "нравственно-идейному" обоснованию. На этот раз я могу, не без удивления, с ним вновь познакомиться - он вложен в дневник Николая Сергеевича, где от 13 августа 51-го года сделана следующая запись: "Вчера вечером милый и дорогой Лев читал нам с Талечкой свои мысли, свою исповедь, свой путь жизни. И стало легко и радостно жить от сознания, ощущения родственной души. Так все ясно, так понятно, искренно, глубоко и верно. Он нам ее подарил, и я попросил Талечку, чтобы она дала мне приложить ее к своему дневнику. Там все сказано, и как хорошо сказано... Читая его жизнь, особенно остро ощущаешь мальчиков, как-будто их голоса..." В свете такого ощущения можно легко понять приведенную тут же запись: "На случай моей смерти Я непременно прошу Леву Остермана быть моим душеприказчиком. Второй экземпляр нашего издания Л.Н. Толстого в маленькой комнате и всю историческую литературу (книжки по истории и Литературную энциклопедию) прошу после моей смерти передать в собственность Саше Либертэ. Книги по Толстому и Толстого - по усмотрению моих наследников. Хотелось бы не разрознивать подобранную специальную библиотеку. Всем моим близким и друзьям, кто пожелает, прошу передать то, что захотят, на память. Все это я написал, если переживу Талечку. А если умру раньше ее, то, конечно, она полная единоличная хозяйка всего решительно оставшегося после меня". (Подпись Н. Родионов) Из дневника Н.С. 14 августа 1951 г. "Каждое утро дежурю и бригадирствую в очереди за билетами на пароходной станции... Сейчас звонила милая Анна Ильинична (Толстая - Л.О.), прочла мое предисловие и говорит, что была растрогана до слез, потому что понимает, "какой моей слезой это все омыто". Какая радость, что это понимают близкие люди, друзья и, что особенно ценно и хорошо - близкие Льва Николаевича! Саша прислал из Кургана фотоальбом нашего "Круглого стола". Уморительно и талантливо. Лева по вечерам допоздна мастерит радиоприемник". ...Дальнейшие дневниковые записи идут в следующей (20-й) общей тетради. На ее форзаце надпись, датированная 19 августа 1953 года: "Да, страшная эта тетрадь! После моей смерти, друзья, прочтите мои дневники, начиная с конца (с этой тетради). Может быть, кому что-нибудь пригодится!" Сама же тетрадь открывается идиллически - счастливой картиной отдыха на природе - двумя довольно подробными записями, сделанными в доме отдыха, и еще в добавление к ним - конспектом весьма интересной лекции по истории Плеса. И эти записи, и конспект (с целью чисто познавательной) мне показались заслуживающими полного воспроизведения здесь: ...27 августа 1951 г. "Начинаю новую тетрадь на Плесе в д/о ВТО. 23-го в 2 часа мы с Талечкой выехали из Москвы на прекрасном пароходе "Советская республика". Провожали Лева, Соня Поливанова, Наташа Щукина - самая милая, родная молодежь, к