стоят мичмана). - Жопой постучи, - советует СМР. Мы с Лбом устраиваемся, как римляне на пиру, сейчас будет весело. Грохот после "жопы" усиливается. Какой-то бешеный мичман. - А теперь, - СМР вытаскивает палец из-под одеяла и, налюбовавшись им, милостиво тыкает в дверь, - го-ло-вой! Дверь ходит ходуном. - А теперь опять жопой! - СМР уже накрылся одеялом с головой, сделал в нем дырку и верещит оттуда. В дверь молотят ногами. - Вот дурак! - говорит нам СМР и без всякой подготовки тонко, противно вопит: - А теперь опять головой! За дверью слышится такой вой, будто кусают бешеную собаку. - Жаль человека, - роняет СМР со значением, - пойду открою. Он закутывается в одеяло и торжественный, как патриций, отправляется открывать. - Заслужил, бя-яш-ка, - говорит он двери и, открыв, еле успевает отпрыгнуть в сторону. В дверь влетает капитан первого ранга, маленький, как пони, примерно метр от пола. Он с воем, боком, как ворона по полю, скачет до батареи, хватает с нее портсигар с сигаретами и, хрякнув, бьет им об пол. - Вста-ать! Мы встаем. Это командир соседей по кличке "Мафия", или "Саша - тихий ужас", вообще-то интеллигентный мужчина. - Суки про-то-коль-ные! - визжит он поросенком на одной ноте. - Я вас научу Родину любить! Мы в трусах, босиком, уже построены в одну шеренгу. Интересно, пороть будет или как? - Одеться! Через минуту мы одеты. Мафия покачивается на носках. Кличку он получил за привычку, втянув воздух, говорить: "У-у-у, мафия!" - Раздеться! Мы тренируемся уже полчаса: минута - на одевание, минута - на раздевание. Мафия терпеть не может длинных. Все, что выше метр двадцать, он считает личным оскорблением и пламенно ненавидит. К сожалению, даже мелкий СМР смотрит на него сверху вниз. - А тебя-я, - Мафия подползает к двухметровому Лбу, - тебя-я, - захлебывается он, подворачивая головой, - я сгною! Сначала остригу. Налысо. А потом сгною! Ты хочешь, чтоб я тебя сгноил? В общем-то, Лоб у нас трусоват. У него мощная шевелюра и ужас в глазах. От страха он говорить не может и потому мотает головой. Он не хочет, чтоб его сгноили. Мафия оглядывает СМРа, так, здесь стричь нечего, и меня, но я недавно стригся. - Я перепишу вас к себе на экипаж. Я люблю таких... Вот таких... У-ро-ды! В этот момент, как-то подозрительно сразу, Мафия успокаивается. Он видит на стене гитару. СМР делает нетерпеливое, шейное движение. Это его личная гитара. Если ею брякнут об пол... - Чья гитара? - Моя. - Разрешите поиграть? - неожиданно буднично спрашивает Мафия. СМР от неожиданности давится и говорит: - Разрешаю. Через минуту из соседней комнаты доносится плач гитары и "Темная ночь...". После обеда мы решили не приходить. Лоб и я. В каюту пошел только СМР. - Не могу, - объяснил он, - спать хочу больше, чем жить. Закроюсь. Ровно в 18.00 он открыл нам дверь, белый, как грудное молоко. - Меня откупоривали. Как только СМР после обеда лег, он сразу перестал дышать. Через двадцать минут в дверь уже барабанили. - Открой, я же знаю, что ты здесь, хуже будет. За дверью слышалась возня. Два капитана первого ранга, командиры лодок, сидели на корточках и пытались подсмотреть в нашу замочную скважину. Через три листа газеты нас не очень-то и увидишь. - Ни хрена не видно, зелень пузатая, дырку заделали. Дежурный, тащи сюда все ключи, какие найдешь. Скоро за дверью послышалось звяканье и голос Мафии: - Так, так, так, вот, вот, вот, уже, уже, уже. Во-от сейчас достанем. Эй, может, сам выйдешь? Я ему матку оборву, глаз на жопу натяну. СМР чувствовал себя мышью в консервной банке; сейчас откроют и будут тыкать вилкой. - Вот, вот уже. Сердце замирало, пот выступал, тело каменело. СМР становился все более плоским. - Тащи топор, - не унывали открыватели. - Эй ты, - шипели за дверью, - ты меня слышишь? Топор уже тащат. СМР молчал. Сердце стучало так, что могло выдать. - Ну, ломаем? - решали за дверью. - Тут делать нечего - два раза тюкнуть. Ты там каюту еще не обгадил? Смотри у меня. Да ладно, пусть живет. Дверь жалко. Эй ты, хрен с бугра, ты меня слышишь? Ну, сука потная, считай, что тебе повезло. Возня стихла. У СМРа еще два часа не работали ни руки, ни ноги. Я встретил Мафию через пять лет. - Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга. Он узнал меня. - А, это ты? - Неужели помните? - Я вас всех помню. И я рассказал ему эту историю. Мы еще долго стояли и смеялись. Он был уже старый, домашний, больной. НУ, КАНЕСНА! Центральный пост. Народу полно. Дежурный по кораблю, вахта, кто-то постоянно заходит-выходит. По центральному без дела шляется старпом. Вид у него задумчивый - будто инопланетяне посетили. Внезапно дежурному захотелось поменять портупею; висюльки перетерлись давным-давно - того и гляди, пистоль уронишь, ныряй за ним потом в трюм. Дежурный вытаскивает пистолет, кладет его перед собой и, нагнувшись, лезет под стол, в сейф: там портупеи. Старпом подходит, берет пистолет, передергивает, вытаскивает обойму и ищет в центральном мишень, находит одного разгильдяя, целит в него и говорит: - Петров, кутина мама, вот шлепнул бы тебя на месте, не глядя, вот, была бы моя воля, кокнул бы. С этими словами старпом отводит пистолет в сторону и нажимает. Выстрел! Пуля начинает гулять по центральному: вжик, вжик - и уходит в обшивку. Все сразу на полу с влажнеющими штанами. Стоймя один старпом. Он просто затвердел. Выстрел для него полнейшая неожиданность: он не может постичь, он же выдернул обойму! То, что он сначала передернул, а потом выдернул, до него не доходит. - Где "артиллерист"?!! - орет он, приходя в себя. "Артиллерист" - командир БЧ-2 - уже здесь, прибежал на выстрел. Старпом ему: - Почему у вас пистолет стреляет?!! Командир БЧ-2, все сразу поняв, но с природным дефектом дикции: - Хы-ы, "у вас", ну, канесна, теперь Бе-Те-два, канесна! Сами передергивают орузие, а теперь Бе-Те-два, канесна! - Кус-ков! Едрена корень! Я вас не спрашиваю! Я спрашиваю: почему пистолет стреляет?! - Ну, канесна, теперь - Кусков, теперь, канесна! Как орузие передергивать, так меня не пригласили, а теперь - канесна! По-игра-али они-и... наигрались. - Кусков! Бляха муха! Я вам что? Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю: почему... - Ну-у, канес-сна! Те-пе-рь, канес-сна! Спасибо, сто не кокнули никого, а то б тозе был - Кус-ков! - Кусков! Маму в клочья!!! Я! Вам! Говорю! Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю! - Ну-у, канес-сна! - Кусков!!! - визжит старпом, из него брызжет слюной. - КУСКОВ!!! КУСКОВ!!! - визжит он и топает ногами, - КУСКОВ!!! КУСКОВ!!! Больше он ничего сказать не может: замкнуло на корпус. Кускову объявили строгий выговор. ВРАГИ Зам сидел в кают-компании на обеде и жевал. У него жевало все: уши, глаза, ноздри, растопыренная челка, ну и рот, само собой. Неприступно и торжественно. Даже во время жевания он умудрялся сохранять выражение высокой себестоимости всей проделанной работы. Напротив него, на своем обычном месте, сидел помощник командира по кличке "Поручик Ржевский" - грязная скотина, матерщинник и бабник. Зам старался не смотреть на помощника, особенно на его сальные волосы, губы и воротничок кремовой рубашки. Это не добавляло аппетита. Зам был фантастически, до неприличия брезглив. Следы вестового на стакане с чаем могли вызвать у него судороги. Помощник внимательно изучал лицо жующего зама сквозь полузакрытые веки. Они были старые враги. "Зам младше на три года и уже капитан 3-го ранга. Им что - четыре года, и уже человек, а у нас - пять лет - и еще говно. Замуууля. Великий наш. Рот закрыл - матчасть в исходное. Изрек - и в койку. Х-ххорек твой папа". Помощник подавил вздох и заковырял в тарелке. Его только что отодрали нещадно-площадно. Вот эта довольная рожа напротив: "Конспекты первоисточников... ваше полное отсутствие... порядок на камбузе... а ваш Атахаджаев опять в лагуне ноги мыл..." - и все при личном составе, курвеныш. Увы, помощника просто раздирало от желания нагадить заму. Он, правда, еще не знал, как. Рядом из щели вылез огромный, жирный, блестящий таракан и зашевелил антеннами. Помощник улыбнулся внутренностями, покосился на зама, лживо вздохнул и со словами: "Куда у нас только доктор смотрит?" - потянувшись, проткнул его вилкой. Зам, секунду назад жевавший безмятежно, испытал такой толчок, что у него чуть глаза не вышибло. Помощник быстро сунул таракана в рот и сочно зажевал. Зам забился головенкой, засвистал фистулой, вскочил, наткнулся на вестового, с треском ударился о переборку и побежал, пуская во все стороны тонкую струю сквозь закупоренные губы, и скоро, захлебываясь, упал в буфетной в раковину и начал страстно ей все объяснять. Ни в одну политинформацию зам не вложил еще столько огня. Помощник, все слыша, подумал неторопливо: "Вот как вредно столько жрать", - достал изо рта все еще живого таракана, щелчком отправил его в угол, сказав. "Чуть не съел, хороняку". - Ковырнул в зубах, обсосал и довольный завозился в тарелке. На сегодня крупных дел больше не было. "...РАССТРЕЛЯТЬ!" Утро окончательно заползло в окошко и оживило замурованных мух, судьба считывала дни по затасканному списку, и комендант города Н., замшелый майор, чувствовал себя как-то печально, как, может быть, чувствует себя отслужившая картофельная ботва. Его волосы, глаза, губы-скулы, шея-уши, руки-ноги - все говорило о том, что ему пора: либо удавиться, либо демобилизоваться. Но демобилизация, неизбежная, как крах капитализма, не делала навстречу ни одного шага, и дни тянулись, как коридоры гауптвахты, выкрашенные шаровой краской, и капали, капали в побитое темечко. Комендант давно был существом круглым, но все еще мечтал, и все его мечты, как мы уже говорили, с плачем цеплялись только за ослепительный подол ее величества мадам демобилизации. Дверь - в нее, конечно же, постучали - открылась как раз в тот момент, когда все мечты коменданта все еще были на подоле, и комендант, очнувшись и оглянувшись на своего помощника, молодого лейтенанта, стоящего тут же, вздохнул и уставился навстречу знакомым неожиданностям. - Прошу разрешения, - в двери возник заношенный старший лейтенант, который, потоптавшись, втащил за собой солдата, держа его за шиворот, - вот, товарищ майор, пьет! Каждый день пьет! И вообще, товарищ майор... Голос старлея убаюкал бы коменданта до конца, продолжайся он не пять минут, а десять. - Пьешь? А, воин-созидатель? - комендант, тоскливо скуксившись, уставился воину в лоб, туда, где, по его разумению, должны были быть явные признаки Среднего образования. "Скотинизм", - подумал комендант насчет того, что ему не давали демобилизации, и со стоном взялся за обкусанную телефонную трубку: слуховые чашечки ее были так стерты, как будто комендант владел деревянными ушами. - Москва? Министра обороны... да, подожду... Помощник коменданта - свежий, хрустящий, только с дерева лейтенант - со страхом удивился, - так бывает с людьми, к которым на лавочку, после обеда, когда хочется рыгнуть и подумать о политике, на самый краешек подсаживается умалишенный. - Министр обороны? Товарищ маршал Советского Союза, докладывает майор Носотыкин... Да, товарищ маршал, да! Как я уже и докладывал. Пьет!.. Да... Каждый день... Прошу разрешения... Есть... Есть расстрелять... По месту жительства сообщим... Прошу разрешения приступить... Есть... Комендант положил трубку. - Помощник! Где у нас книга расстрелов?.. А-а, вот она... Так... фамилия, имя, отчество, год и место рождения... домашний адрес... национальность... партийность... Так, где у нас план расстрела? Комендант нашел какой-то план, потом он полез в сейф, вытащил оттуда пистолет, передернул его и положил рядом. Помощник, вылезая из орбит, затрясся своей нижней частью, а верхней - гипнозно уставился коменданту в затылок, в самый мозг, и по каплям наполнялся ужасом. Каждая новая капля обжигала. - ...Так... планируемое мероприятие - расстрел... участники... так, место - плац, наглядное пособие - пистолет Макарова, шестнадцать патронов... руководитель - я... исполнитель... Помощник! Слышь, лейтенант, сегодня твоя очередь. Привыкай к нашим боевым будням! Расстреляешь этого, я уже договорился. Распишись вот здесь. Привести в исполнение. Когда шлепнешь его... Комендант не договорил: оба тела дробно рухнули впечатлительный лейтенант - просто, а солдат - с запахом. Комендант долго лил на них из графина с мухами. Его уволили в запас через месяц. Комендант построил гауптвахту в последний раз и заявил ей, что, если б знать, что все так просто, он бы начал их стрелять еще лет десять назад. Пачками. ФЛОТ ПО ЛИСТКАМ МОРСКАЯ КУЛЬТУРА (боевой листок) Еще со времени Петра Первого начались складываться традиции русского флота. На собственных ошибках, неудачах, поражениях и победах учились моряки свято хранить и передавать из поколения в поколение все, чему научила их морская стихия. Во время Великой Отечественной войны традиции тоже получили свое дальнейшее развитие. Но в восьмидесятые годы флотские традиции стали постепенно забывать, и даже такое понятие, как "морская культура", вызывает у многих удивление. Не будем далеко ходить, возьмем наш экипаж. Согласно РВЖ, ГДУ должен носить каждый. Это твоя жизнь в минуту аварии независимо от того, кто ты. А зам командира по ПЧ почему-то это не выполняет, а ведь с него мы должны брать пример. И еще один эпизод: старшина команды снабжения любит свистеть, на что ему старшие товарищи неоднократно делали замечания, но он на них не реагирует. Акустическая культура - это часть морской культуры. Она складывалась годами, и раньше позором считалось громко ударить дверью или шумно играть в домино, а у нас это сплошь и рядом. Все это уменьшает скрытность корабля и мешает акустикам далеко слышать противника. Матрос Сысин. Ну где вы встретите вместе Петра Первого, традиции флота, Великую Отечественную, восьмидесятые годы, зама, свистящего интенданта, акустическую культуру и скрытность корабля? Только на флоте и только во флотском боевом листке. За что я и люблю боевой листок. А какой язык! Читайте боевые листки. В них масса интересного. Для тех, кто никогда не видел боевой листок, мы расскажем, что это такое. Боевой листок - это лист желтой плотной бумаги; сверху у него - в волнах плещется обрубок, изображающий подводную лодку, и изображает он ее так, чтоб невозможно было установить, какого же проекта эта подводная лодка. У листка два эпиграфа: "За нашу советскую Родину" и "Из части не выносить". Под эпиграфами - пустое поле, на котором личный состав от руки пишет все, что душа его пожелает. О чем пишут? Да обо всем. Например, О "БДИТЕЛЬНОМ НЕСЕНИИ ВАХТЫ". Товарищи! Прошла половина боевой службы. За плечами у нас много хорошего. Например, бдительное несение вахты. Мичман Зайделиц. (Далее следует рисунок, изображающий в вольной, кубической манере мичмана Зайделица. Под рисунком подпись: "В оставшееся время нужно более внимательно нести вахту, т. к. матчасть старая и в процессе беспрерывной работы совсем износилась".) О "БОЕВОЙ УЧЕБЕ". Товарищи подводники! Прошло немало суток плавания. За это время те, кто пошел в свою первую боевую службу, поняли наконец, какая ответственность лежит на их плечах и за какое огромное количество техники они отвечают; те же, у кого это вторая или третья боевая служба, с чувством достоинства и гордости несут вахту, обслуживают системы и механизмы корабля и учат, как могут, своих младших товарищей. Через некоторое время у нас сдача экзаменов на классность. Как мы к ней подготовимся, такими мы и будем специалистами. О "СВЯЗИ". ...Связь у нас на корабле играет немаловажную роль. Но как мы к ней относимся? Когда на боевом посту стараются удобнее расположить гарнитуру и растягивают ее до предела, то они даже не подозревают о том, что провода не выдерживают и рвутся самым обыкновенным образом. Есть такие представления, что если "каштан" не разговаривает, то нужно стучать гарнитурой до тех пор, пока она вообще не выйдет из строя. Нет связи - лучше доложите в центральный, и пусть придет ответственное лицо... О БУДУЩЕМ. ...впереди у нас ответственное мероприятие - возвращение в базу. К этому нужно готовиться. Ведь родная база нас будет встречать не цветами, а тяжелым бременем всевозможных нарядов и вахт. И для того, чтобы прийти, домой живыми, нужно выполнить всего одно требование: нужно бдительно нести вахту и своевременно устранять все неисправности... О "ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОМ ЭТАПЕ ПЛАВАНИЯ". ...Очень заметно ухудшилось несение вахты на заключительном этапе. И вроде бы все методы использованы, чтобы как-то повысить бдительность, но тщетно, и результаты последних дней - налицо... И, НАКОНЕЦ, ОБ "ИТОГОВЫХ ПОЛИТЗАНЯТИЯХ". Товарищи подводники! Приближаются итоговые политзанятия! Осталось мало дней. В этот короткий период всем нужно потрудиться с максимальной отдачей. У многих не восстановлены все ленинские работы, не все еще записаны темы политзанятий. Все это нужно восстановить в кратчайший срок, потому что скоро сдача экзаменов на классность, а там на политическую подготовку - особое внимание. Это особенно касается молодых матросов. У них больше всего нюансов. Не знаю, как вам, а мне боевой листок нравится. Специально так не напишешь. В нем живым языком говорит флот. И ЕЩЕ О БОЕВОМ ЛИСТКЕ В третьем отсеке на проходной палубе в специальной деревянной рамочке висел боевой листок. Листок гласил: Товарищи подводники! Как вы знаете, в море неотъемлемыми источниками, потребностью нашей жизни являются системы и устройства, приборы и механизмы, обеспечивающие жизнедеятельность членов экипажа. Это играет не последнюю роль в выполнении задач боевой службы. Сюда относятся: система пресной воды, камбуз, ДУК, гальюнное устройство, поддержание нормальных концентраций газового состава воздуха. Хотя. на первый взгляд эти вещи стали, за повседневностью их использования, чем-то само собой разумеющимся, но это неверно! Нельзя забывать, что это ключевые вопросы нашей настоящей жизни. Хочется сказать по нашему третьему дивизиону. У нас в заведовании имеются гальюнные устройства. Да, именно устройства, которые сделаны с учетом многих факторов, влияющих на плавание п. л. Но, тем не ме нее, не исключены еще выкидывания в унитаз: заварки (чая) и, это самое страшное, бумаги и ветоши. Это накладывает неудобство, затруднение в продувании гальюнов, а также не соблюдается элементарная человеческая культура: нередко бросается на палубу, и унитаз не смывается после использования. Все это способствует антисанитарии, не говоря уже об уважении труда своих товарищей. Матрос Папий. Через сутки в нижнем углу появилась приписка: "Папий - ты козел". Еще через сутки зам заметил приписку и снял листок. ЗА МАТУШКУ РОССИЮ Русских моряков лучше не трогать, лучше не доводить. Это я точно знаю. И сейчас я вам поясню то, что я знаю на конкретных примерах. Но перед этим скажу: нашему брату - русскому моряку - только дай подраться, и чтоб за матушку Россию, чтоб за Святую Русь, за веру, царя и Отечество. II даже если в руках ничего не наблюдается, колами будут крошить, колами, камнями, зубами, клыками, копытами. Уйдя чуть в сторону от основного русла нашего рассказа, скажем, что когда в исторический период нашей флотской истории нашему историческому главному принесли карту обстановки на Средиземном море, то там огромный американский авианосец обеспечивался нашей малюсенькой единицей. - Что это такое?! - воскликнул главком. - Что это? Что?! - все тыкал и тыкал он в нашу малюсенькую единицу, а штабисты его все не понимали и не понимали. Наконец, поняли: наша единица очень маленького размера на карте получилась. И переделали: нарисовали маленький авианосец, а рядом изобразили огромную русскую единицу; нарисовали и тем удовлетворили главкома по самую плешь. Так вот, вернувшись в основное русло нашего рассказа, скажем: "Да, товарищи! Да! Воздушное пространство нашей с вами горячо любимой Родины нарушается всеми, кому не лень. Да!" Есть у нас, конечно, кое-что, можем мы, конечно, кое-чем ахнуть и устроить им там всем птичкин базар, но связаны мы по рукам и ногам, связаны, перепоясаны, скованы и перебинтованы. И в таком вот запакованном состоянии мы еще не просто должны передвигаться, как пингвины в стаде, мы еще обязаны предотвращать их вражеское поползновение. - Наши Вооруженные Силы должны! - орут на всех углах те, кто из всего многообразия лучше всего запомнили то, что им должны Вооруженные Силы. Должны-должны, кто же против? Конечно, должны. Мы всем должны. Ну конечно. А вот вы скажите: а бодаться нам можно? Нет, нельзя. Не дают нам бодаться. Не разрешают. Вот если б нам разрешили бодаться, то мы бы им показали. Ежедневно б бодали. А как мы недавно безо всякого разрешения америкосов боданули? Это ж просто праздник души. Было так: на Черном море ввалился в наши террводы их крейсер - тысяч на тридцать водоизмещением, и тут же наш СКР, старый, как причальная стенка Графской пристани, пошел ему наперехват. Это ж просто песня лебединая, когда наш древний дедушка СКР идет ему - современному, толстому, сытому - наперехват. При этом внутри у дедушки все пыхтит, скрипит, визжит и пахнет мерзко. И дрожит в нем все в преддверии схватки. - Ну, блин! - сказал командир СКРа, которому велели пойти, но при этом даже гавкать запретили, и который должен был пойти и сделать что-то такое, но при этом ни-ни, ничего международного не нарушить. - Ну, блин! - сказал командир СКРа. - Сейчас я ему дам! И он ему дал - въехал в крейсер носом. Просто тупо взял и въехал. Америкос вздрогнул. Не ожидал он, оторопел. А наш не успокоился, отошел и опять - трах! - Ага! - орал командир СКРа в полном счастье. - Ага! Не нравится?! Звезда с ушами! Не нравится?! СКР все отходил и бросался, отходил и бросался, а америкос все торопел и торопел. Это был миг нашего торжества. В конце концов американец решил (пока ему дырку насквозь не проделали) слинять из наших вод. Развернулся он и рванул изо всех сил, а наш махонький СКР, совершенно искалеченный, напрягая здоровье, провожал его до нейтрали, умудряясь догонять и бодать в попку. В следующий раз следующий американский крейсер в совершенно другом месте снова вторгся в наши священные рубежи. И тогда на него пошел кто? Правильно - пограничный катер. Катер подошел и сказал крейсеру, что если тот сейчас же не уберется ко всем чертям, то он, катер, откроет огонь. На катере даже развернули в сторону крейсера свою пукалку, которая в безветренную погоду даже бронежилет не пробивает, и изготовились. - Вой с ней, с карьерой, - сказал тогда командир катера, напялив поглубже свой головной убор, - сей" час я им устрою симпозиум по разоружению, хоть душа отдохнет. Но душа у него не отдохнула. Крейсер, передав по трансляции: "Восхищен мужеством советского командира!", - развернулся и убыл ко всем чертям. А еще, дорогие граждане, корабли наши, надводные и подводные, в открытом море облетают самолеты вероятного противника прямо через верхнюю палубу; объезжают, гады, как хотят, да так здорово объезжают, что зубы наши в бессильной злобе скрипят о зубы, а руки сами ищут что-нибудь, что сможет заменить автомат, - гайку, например. Знаете ли вы, что палуба нашего корабля - это святая святых и наша с вами родная территория? А воздушное пространство над ней вверх до ионосферы, не помню на сколько километров, - это наше с вами воздушное пространство. А враг лезет в наше воздушное пространство и зависает над нашей родной территорией, да так близко зависает, что может нам по морде надавать. И зависает он, как мы уже говорили, не только над надводными кораблями, но и над подводными лодками, идущими в надводном положении. Раз завис над нашим атомоходом иноземный вертолет, прямо над ракетной палубой завис, открылась у вертолета дверь, и вылез какой-то тип. Сел этот тип в дверях, свесил свои ножки, достал "лейку" и давай нас фотоаппаратить. - Дайте мне автомат! - кричал командир. - Я его сниму. Он у меня рыбок покормит. Долго искали автомат, потом рожок к нему, потом ключи от патронов, потом открыли - оказалось, там нет патронов, потом патроны нашли, а рожок куда-то дели. Кэп выл. Наконец кто-то сбегал и принес ему банку сгущенки и кэп запустил в него этой банкой. Вертолет рванул в сторону, фотограф чуть не выпал. Он орал потом, улетая, благим голландским матом и грозил кулаком, а наши непристойно смеялись, показывали ему банку и кричали: - Эй! Еще хочешь? А что, запустить мы можем. Особенно если нас пытаются так нахально увековечить. Однажды наш противолодочный корабль шел вдоль чуждого нам берега, и вдруг катер их береговой охраны отделился от береговой черты - и к нашим. Пристроился и идет рядом. И на палубе у него сразу же появляется тренога, неторопливо, без суеты эта тренога налаживается, фотоаппарат появляется с метровым хлеблом, и фотограф уже начинает по палубе ходить, как в театре, примеряясь, чтоб изобразить наших в полный рост. Пока он готовился, на верхнюю палубу наш кок выполз, некто мичман Попов удручающих размеров. - Ишь ты, насекомое, - сказал мичман Попов, наблюдая противника. Потом он сходил на камбуз и принес оттуда картофелину размером со шлем хоккеиста, - Ну, держи свои линзы, - сказал кок и, не целясь, запустил картофелину. До катера было метров тридцать-сорок. Картофелина летела как из пушки и разбилась она точно об затылок фотографа. Тот рухнул носом в палубу и лежал на ней долго-долго, а катерок быстренько развернулся и помчался к берегу. Повез своей маме наше изображение. У кока потом очень интересовались, где это он так кидаться научился. - В городки надо играть, - сказал кок, авторитетно пожевав, - и тогда сами будете за версту лани в глаз попадать. Я, когда услышал эту историю, подумал: может, действительно научить весь флот играть в городки - и дело с концом. И будем попадать лани в глаз. Хотя, наверное, в глаз попадать совсем не обязательно. Нужно попасть по затылку, и от этого глаза сами выскочат. ПУТЬ В ФИЛОСОФИЮ Адмиралов почему-то всегда тянет туда, где грязь. Именно там устраиваются диспуты, переходящие в монологи о дисциплине, воинском долге, ответственности. В училище, в маленьком скверике, в углу, там, где всегда курилась банка из-под мусора, адмиралы любили собраться в перерыве вместе с "черными" полковниками с кафедры морской пехоты и за сигаретой непринужденно предаться своим сиюсекундным мыслям вслух о воинском долге, ответственности и порядке. Полковники, рефлекторно стоящие "руки по швам", почему-то всегда оказывались в той стороне, куда шел дым, и всегда смотрели на адмиралов преданными, слезящимися от дыма и старости глазами добрых боевых волкодавов. Одна из таких бесед была прервана как раз в тот момент, когда один из адмиралов почти нащупал нужное слово, по-новому оттеняющее его личное, адмиральское отношение к воинскому долгу, Из-за забора, со свистом разрезая воздух, прилетел и шлепнулся в пыль, не долетев пяти шагов до полковничьей шеренги, портфель, затем через забор перелетел курсант и, приземлившись, на секунду обалдел от обилия зрителей; еще через секунду он уже решительно бежал прямо на полковников. Полковники тут же пришли в движение и ощетинились. Наверное, каждый из них мечтал закрыть собой адмирала. Курсант, не добежав до полковников каких-нибудь пяти шагов, схватил портфель и, круто развернувшись, бросился назад к забору. Дружный стадный гам подхватил старую гвардию и бросил ее вслед за беглецом. Тот перебросил портфель и одним прыжком вскочил на забор, но в последний момент он был пойман за ногу самым удачливым и проворным полковником, визжавшим от удовольствия. Удовольствие закончилось быстро: курсант, размахнувшись, лягнул полковника в голову - точь-в-точь как мустанг шакала - и потряс многое из того, что находилось в тот момент в той голове. Полковника - как срубили. Почему-то курсанта потом так и не нашли, а вот полковника пришлось безвременно проводить на пенсию. Говорят, после этого он стал большим философом. МУКИ КОРОВИНА Старпом Коровин был известен как существо дикое, грубое и неотесанное. Огромный, сильный как мамонт, к офицерам он обращался только по фамилии и только с добавлением слов "козел вонючий". - Ну ты, - говорил он, - козел вонючий! - И офицер понимал, что он провинился. Когда у офицерского состава терпение все вышло, он - офицерский состав - поплакался замполиту. - Владим Сергеич! - начал замполит, - народ... то есть люди вас не понимают, то ли вы их оскорбляете, то ли что? И что это вы за слова такие находите? У нас на флоте давно сложилась практика обращения друг к другу по имени-отчеству. Вот и общайтесь... Старпом ушел черный и обиженный. Двое суток он ломал себя, ходил по притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в центральном в командирское кресло. Обида все еще покусывала его за ласты, но в общем он был готов начать новую жизнь. Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он сел в кресло поудобней, оглянулся на сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график нарядов. Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с фамилией гнездились инициалы - В. И. - Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле старпом. - Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл! Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил: - Ну... как жизнь... Володя? - Да... я вообще-то не Володя... я - Вася... вообще-то... В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: "Курва лагерная" - и ласково продолжил: - Ну, а дела твои как... как дела... И-ваныч! - Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то... - Во-обще-то-о, - припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье старпом, вытянувшись как вертишейка, - коз-з-зел вонючий, пош-шел вон отсюда, жопа сраная... ПАТРОН Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два года, выглядел он на пятьдесят, и лицо его сияло. Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом, и, изящно размахнувшись, бросил ее туда, где солнечные блики болтались вперемежку с окурками, - в вонючую портовую воду. - Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ, - сказал командир атмосфере и, повернувшись к лодке, поклонился ей. - Прости, "железо", больше не могу! Глаза его засветились. - Прости, - прохрипел командир и согнулся еще раз. - Товарищ командир! - подбежал дежурный, перепоясанный съехавшим кортиком. - Товарищ командир! Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер. - Товарищ командир... у нас в субботу ввод, а... - запыхался дежурный, - ах... в воскресенье выход... только что звонили... х-х... просили... просили передать, - доложил он в командирский крестец, радуясь своей расторопности. Командир молчал, согнувшись, две секунды. - Где моя фуражка? - спросил командир тихо, точно про себя. - Еще плавает, товарищ командир. - Всем доставать мою фуражку, - сказал командир и разогнулся. Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир подождал, пока сбегут последние капли, и нахлобучил ее по самые глаза. Глаза превратились в глазенки, потом он сказал шепотом что-то длинное. МИНЯ Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно. Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели. Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока, - наш партийный секретарь: его зам неоднократно душил за горло за запущенную партийную документацию. Шура роста маленького, и душить его удобно. Зам ему говорил: "К утру заполнить партийную документацию" А Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте". И тут зам на него бросался и душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели! Меня зам душит!" В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если с ним что-нибудь случалось. Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка. Назвали его Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим. Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка командир наш полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать. - Миня, Миня, на, на, - звали щенка матросы, - иди грызи кость, - и давали ему мосол сахарный. И он грыз, а матросы приговаривали: "Давай грызи, Миня. Будешь хорошо грызть - вырастешь и станешь большим Миней". Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что собаки на лодке не выживают, но этот чувствовал себя великолепно. Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах, а те, когда он их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо. Начпо периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так и жили: вредили по кругу друг другу. Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты в одном тифозном бараке - триппер подхватил. Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный Ваня у нас - олух царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает. И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по всему, скорее всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного. Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится и боком, боком шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это радовало. И все ходили и поздравляли друг друга с замовским наследственным сифилисом. Особенно Шура-секретарь на счастье исходил. Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь что-нибудь этакое, ну например: "Целый день вчера бегал, как трипперный зайчик..." Или: "...Столько документации, столько документации, что уже не в состоянии... сил нет... просто состояние течки... - и тут он прерывался, поворачивался, смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: - И вообще, я считаю, что лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семеныч?" А зам наш только стоял и кривился. По-моему, он Шуру даже не слышал и не только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых пор, потому как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью: слушали они в себе с сомнением каждую мелкую каплю. Вот так вот. КОМИССИЯ С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по проверке боеготовности. Ее председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями, зашел к нашему контр-адмиралу: - А мы проверять вашу боеготовность. - А мы всегда боеготовны. У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство. - Разрешите узнать ваш план. - А мы без плана. У нас теперь работают по-новому. В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в каютах; застилаются новые простыни, начальник штаба сам бегает, осунувшийся от страданий, и неумело поправляет кровати; шуршится приборка на палубах; туалет должен быть свежим; готовится баня, чай... - Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо проинструктировать, чтоб все нормально было... На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним помыт. Половину мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш, котлеты, рыба "в кляре" и под маринадом, свежий зеленый лук. "Прошу вас, проходите". Улыбки. Спрятанная растерянность. Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри - "Чтоб вы подохли". После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в каюту к начальнику штаба: - Та-ак! Оперативного мне! Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба торопливо хватается за трубку, вызывает ему оперативного. Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное, ответственное, направленное вверх, под метр восемьдесят все срезается. Он говорит, говорит... У начальника штаба зрачки расширены, в них угадывается собака, тонущая в болоте. Он мокнет (мокреет), тянет носом, как мальчик, которого раздели и нахлопали по попке, потерянно шарит - бумажки какие" то, а когда проверяющий выходит, дрожащими руками вспоминаются свои обязанности... Бедный флот... БЕДНЫЙ ТОЛИК Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте, был списан с плавсостава. Еще восемь лет назад. Так, во всяком случае, он говорил. - После меня лучше не занимать, - говорил он всегда угрюмо, всегда перед дверью терапевта, когда мы приходили на медкомиссию. У него болело везде, куда доходили нервные окончания: даже на ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских пятках. - На что жалуетесь? - спрашивала его врач. - На все-е! - таращился Толик. - А что у вас болит? - Всссее... - не унимался Толик. - Где это?.. - терялась врач. - Вез-зде... - говорил Толик и дышал на нее, и врачу сразу вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки. Каждые полгода он переводился в центральную часть России, в цивилизацию переводился; всех подряд ловил и всем подряд говорил: - Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло. Его личное дело ходило-ходило по России, как старый босяк, и всегда приходило назад и со стоном втискивалось в общую стопку. Когда оно приходило, он садился и писал. Он писал рапорты. Они разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде. Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее, отвечали, что он занесен в списки на перемещение. Ему отвечали, и он радовался. - Я уже в списках на перемещение, - говорил он всем подряд и ждал перемещения. А его все не было и не было. Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик волновался. - Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на смотрах. Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об этом и удирал прямо из строя. А его ловили. - Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в строй. - Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте! Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! - рубил он воздух перед носом старпома. - Корабельный устав! - пытался старпом. - Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик. - Сдадите зачет! - кричал старпом. - Не сдам! - отвечал Толик. - Толик, Толик... прекрати... - Я вам не То-оли-ик! - выл и бесновался Толик, ведомый в казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался угрюмый каторжник из "Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна, который в таких случаях говорил: - Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого Альвеца... Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдет в очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина, не давала. Толик радовался этому, как ребенок кубику. - А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?! Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось чудное место в Кзыл-Орде. Только нуж