нье, - сказал. - Кто поверит в сие? Парижу с Веной в друзьях не бывать. Бурбоны с Габсбургами еще со времен кардинала Ришелье царапались. Двести тридцать лет вражда их длится... А наш враг - Фридрих: он Силезию у австрияков отхватил, значит, нам прямая выгода Вены держаться. Поелику Вена, по нраву нам, зуб на турок имеет. А в морях мира да будет навечно Англия, крепкая и денежная... Вот и все. Вот тебе система моя! - Фридриха потоптать надобно, - кивнул Михаила Бестужев в согласии. - Но, гляди сам, как бы не обмишурили тебя лорды. - Меня? - захохотал канцлер. - Да я маркиза Шетарди <Маркиз Шетарди - посол Франции при русском дворе; помогал Елизавете взойти на престол, добивался от нее свержения Бестужева; из-за интриг Шетарди Россия вынуждена была пойти на разрыв дипломатических связей с Версалем.> и того сковырнул отсюда. А уж как силен был! В одном шалаше с императрицей костры жег.., целовался с нею! Только его и видели... И снова посмотрел Михаила Петрович на красавицу жену: безъязыкая, где-то она ныне мается? И - позлобел на брата: - Ты и русских людей, по дружбе с Бироном, сожрал тысячами! Даже бровью не повел канцлер. Ответил с вызовом: - Так и что с того? Меня жрали, и я жру. Вот, выходит, мне и хлеба не надобно. Коли нужда явится - тебя, брат, тоже сожру, и на тот день сытым буду! - Душегуб ты, Алешка, - сказал Бестужев-старший, вставая. - Не токмо кровь на тебе, а и...крамола! Вор ты, погубитель... Канцлер, побелев, вцепился в брата; Михаила Петрович как-то извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил. Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему - рраз! Покатился старый вельможа с лестницы, а за ним и палка его - тык-тык-тык по ступенькам. Внизу завизжала карлица: - Батюшка Михаила.., ой, родненький мой! - Цыц, - сказал ей тот, поднимаясь. - Цыц, Нюшка... Встал старый дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху - канцлер. И поклонился брат брату - старший младшему: - Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с сей минут - враг я тебе кровный и страшный! И - ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять Функ, опять Прассе... На пятую ночь разгула, в самый-то его угар, ворвалась жена - графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть, которую он еще молодым из прусских земель вывез). - Встань! - сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. - Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет... Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола. Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку... - Еще, - велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. - Не жалей! - И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю). Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал... Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен, как гробовина. Лакейский люд притомился - дрыхнул теперь по углам, где ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди зеркал - мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение. - Пришел? - прошептала она с яростью, и часы в глубине дворца пробили трижды. - Ну, то-то!.. Проспал ты все, пропил! Из чужих уст стороной узнаю, что Австрия с Парижем хотят сделаться купны, старую вражду презря, а ты... Ты это знал? - Давненько примечаю, - соврал Бестужев, оторопев - Так отчего же молчал, черт ты старый? - Прости, матушка, - низко склонился канцлер - Но венский граф Эстергази сие не признает за правду... Слухи то, фальшь! Да и сама посуди: может ли так статься, чтобы Людовикус, друг Фридриха Прусского, и вдруг в политике с венской императрицей совокупился... Потому и молчал, что не верю тому! - Уходи, - гневно отвечала ему Елизавета. - Грех на тебе, канцлер! Великий грех... К весне уже растеплело. Почернели в саду деревья. За Литейной частью кто-то невидимый истошно вопил (видать, грабили). Над каналами волокло туманец. Канцлер, выгребая ноги из талых сугробов, брел к саням. Рукава камзола его были мокры от крови. - Езжай, соколик, - велел он кучеру и заплакал... ДИПЛОМАТИЯ И ЛЮБОВЬ Судить о русском дворе XVIII века по тем дворцам, что ныне обращены нами в общенародные музеи, - ошибочно и неверно. Царский двор напоминал тогда бивуак или, вернее, гулящий табор. А придворные - кочевников, скифов! Отсюда и костюм на женщинах был зачастую не женский, а полувоенный; штаны заменяли им юбки. Статс-дамы в палатках и шалашах подолгу живали. И у костров грелись. И в казармах рожали. И ландкарты империи фрейлины знали не хуже поручиков геодезии. Куда их черт не носил только!.. - Трогай! - И двор ее величества срывается с места. Валят на телеги сервизы, комоды, туалеты, Рубенсов и кровати. Сверху сажают калмычек и арапок, - тронулись. Все трещит, бьется, звенит. Все разворовывается! В одну только ночь имперские дворцы, бывало, загорались по три раза кряду. Ели на золоте - это верно, но у столов не хватало ножек, и вместо них подставляли сбоку поленья. Висели повсюду шедевры мирового искусства, а сидеть было не на чем. И в стенах дворцов - во такие щели, суй палец! В спальню к императрице загоняли по зимам взвод солдат с приказом: "Дыши жарче!" - и дружным дыханием выгревали комнату, чтобы императрица не закоченела. На пути следования Елизаветы дворцы возводили в 24 часа (это исторический факт). А кто? Мужики. А чем? Да топором. Тяп-ляп, и готово. Оттого-то не раз и дверьми ошибались. Иногда даже забывали двери сделать. Кто это там прямо из окна по доске лезет? Не удивляйся, читатель: это камер-фрейлина, прекрасная княжна Гагарина, спешит до кустов, чтобы нужду справить. Кошки, тараканы, собаки, клопы, блохи, мухи... Однажды и ежик забежал, до смерти испугав Елизавету. А так как испуг ее величества - дело не шуточное, то ежа взяли в шапку и снесли в инквизицию (сиречь в Тайную канцелярию). Поверьте: если бы не эта бесхозность, у нас было бы сейчас десять таких Эрмитажей, какой мы имеем всего один в Ленинграде. Екатерина II, тогда еще великая княгиня, и впрямь великая женщина; она была первой, рискнувшей завести для себя постоянную мебель. И когда раздавалось призывное: "Трогай!" - она, словно клещ в собаку, цеплялась за свои комоды, зеркала и стулья. - Не дам! - кричала она. - Это мое.., мое личное! Кстати, она же была первой на русском престоле, кто ввел оседлость и постоянство; именно при Екатерине II русский двор обрел те черты, которые последующие правители только уточняли и дополняли. Но иностранцы, попадавшие тогда ко двору, этого "табора" не замечали: им показывали Россию с фасада, позолотой наружу, послов проводили среди торжественных колоннад, и блистали на веселых куртагах инкрустации драгоценных паркетов... *** Так было и с сэром Вильямсом. Он даже принял Летний дворец за мраморный (хотя это были обыкновенные доски, изощренно покрашенные). Тихо щелкали перед послом Англии большие зеркальные двери, отворяемые арапами; церемониймейстер и два камергера с золотыми ключами у поясов шагали ускоренно, не оборачиваясь. Вильяме следовал за ними, вспоминая инструкцию, данную ему Питтом при отъезде из Лондона в Россию: "Мало вероятия, чтобы несогласие между Англией и Францией уладилось, а следовательно, общеевропейская война неизбежна... Ввиду этого, приняв во внимание, что срок трактата, заключенного с Россией, истекает в 1757 году, необходимо как можно поспешнее заключить с нею новый договор..." Камергеры вдруг расступились. Раздалась аукающая высота тронного зала, и - шелестело, шуршало вокруг; справа в ряд, склонив обнаженные плечи, сверкали удивительной красотой русские дамы; слева - мужчины в блеске орденов и звоне оружия; камзолы статских нестерпимо горели, сплошь облитые бриллиантами. Церемониймейстер ударил в пол жезлом и прокричал сердито, словно обругать кого-то хотел: - Чрезвычайный посол из Лондона с полной мочью от двора Сент-Джемского, короля Великобританского и курфюрста Ганноверского.., сэр Чарльз Вильямс-Гэнбури! Вильяме теперь, словно стрела, пущенная из лука, скользил на шелковых туфлях - прямо и одиноко в пустоте громадной залы... Трон! И, преклонив колена, посол с подобострастным благоговением вручил русской императрице свои верительные грамоты. Мягкая, как тесто, белая и ароматная рука Елизаветы, проплыв по воздуху, вдруг очутилась возле его губ... Посол произнес речь - кратко и сильно (хотя за словами его ничего не стояло). Елизавета выслушала эту речь спокойно и ответила в том же духе, но мягче - по-женски. Вдруг давние обиды совсем некстати всплыли в ее душе, и она, по простоте душевной, огорчилась "на брата своего, короля аглицкого". - Невдомек мне, - заявила она, - отчего это брат мой не изволит уважать флаг русского флота? Отчего каперы его своевольничают в морях русских - ближних и дальних? Канцлер Бестужев достал табакерку и громко постучал по ней ногтем: "уймись, мол, дура!" Но Елизавету понесло уже. - Курантелыцики-то ваши, - кричала она в запале, - бог весть что пишут о моих подданных! Будто мух здесь ноздрями ловим, сами щи лаптем хлебаем, а собаки нашу посуду лижут... Нешто брату моему, королю аглицкому, бранить меня, сироту, нравится? У нас на Руси таких газетеров зазовут куда поспособнее, да поколотят хорошенько... От волнения обидного она давно перешла на русский язык, а толмач (еще неопытный) сдуру переводил слово в слово. "Что делает? - морщился канцлер, страдая. - Ай-ай, быть беде..." И с высоты трона вдруг раздалось - гневное, на весь зал: - А ты что морщишься, канцлер? - Зуб, матушка, схватило... - Так вырви его, и ходи ко мне веселый! Рука ее резко выбросилась вперед для поцелуя. Поклон головы влево - дамам, направо - мужчинам, прямо перед собой - послу, и Елизавета величественно удалилась в свои покои. Отбросила в кресло скипетр, корону - на стол, державу - на постель. - Девки! - закричала она. - Где вы, подлые? Разряжайте меня! Вбежало с десяток камер-фрау и потащили через голову императрицы гремящие от камней роброны... Между тем в отсутствие Елизаветы события развивались и далее. По традиции дипломатов, нигде не писанной, но святой, карета, доставив посла на аудиенцию, должна была отъехать от дворца подалее, и теперь Вильяме, вместе со своим банкиром Вольфом, на улице дожидался ее возвращения. Бестужев тут преподнес ему золотую табакерку с видами роскошных дач на Каменном острове, который тогда принадлежал ему как загородная усадьба. Посол, даже не глянув на подарок, кивнул небрежно: - Благодарю... Я не совсем понял вашу императрицу, - вдруг жестко произнес он. - Если Россия не заключит сейчас с нами субсидного договора, тогда Англия заключит его с Фридрихом Прусским, который (не буду скрывать от вас) от подобного договора не откажется! Это был удар под ложечку, ибо кто, как не Пруссия, был главным врагом России? Вильяме хорошо понимал, что стоит за его словами, но Бестужев не сдался. - Не забывайте, - произнес канцлер холодно, - что ее величество только представляет политику России. Но управлять-то этой политикой мне приходится! А я, - заключил Бестужев, - верный слуга Англии и служил еще отцу короля нынешнего, еще Георгу Первому, когда тот занимал престол курфюршества Ганноверского... Канцлер дружески завлек Вильямса на свой остров, где потчевал его в голландском саду, на берегу канала, в котором брызгались два жирных тюленя. К шатру беседки подплывали, как белые арфы, лебеди, и лакеи в голубых с серебром ливреях кормили их пшеничным хлебом, моченным в сладком вине. Питие было, как всегда в доме канцлера, прещедрое. - Руки-то у меня связаны, - печалился охмеленный Бестужев под утро. - Государыня мне всего семь тысяч на год отпущает. Разве проживешь? Едва на прокорм зверинца хватает... Эвон, тюлени усатые: двадцать ведер рыбки им дай на дню! Да не простой рыбки, а с икоркой - из Астрахани... Вильяме понял: канцлер просит очередного "пенсиона". - Но мой предшественник. Гай Диккенс, совсем недавно выплатил вам тридцать тысяч флоринов... Не так ли? И в ответ махнул рукой великий канцлер. - Долгов, - сказал, - и тех покрыть недостало. Измаялся! *** Освоившись в Петербурге, посол отправился в Ораниенбаум, чтобы представиться "молодому двору", жившему отдельно от "большого двора" Елизаветы... Молодой двор тогда составляли великий князь Петр Федорович, наследник престола, происхождением из дома Голштейн-Готторпского, и его жена - великая княгиня Екатерина Алексеевна, вышедшая из дома Ангальт-Цербстского. У молодых тогда был уже сын, малолетний Павел Петрович, но родители его почти не видели: Елизавета сразу по рождении мальчика забрала его в свои покои, где докрасна калили печи и где лежал он на засаленных соболях в такой спертой духоте, что здоровые люди падали в обморок... "А молодым дите только дай, - говорила Елизавета, - так они из него калеку сделают! У меня-то хоть не простудится..." Перед отъездом в Ораниенбаум посол навестил своего секретаря, Станислава Августа Понятовского, который готовился сопровождать Вильямса. Юный поляк сидел перед зеркалами, в пудермантеле, и пока куафер завивал ему волосы, экс-иезунт Гарновскнй читал ему вслух старинные хроники о страданиях Польши. - Дайте я посмотрю на вас, - сказал Вильяме, беря Понятовского за пухлый подбородок. - Так, так... Вы сегодня хороши, как лесная сказка. Поехали, прекрасное дитя мое! карете продолжался разговор о судьбах Польши и ее несчастиях. За Петергофом, когда из-за серой плоскости моря выступили мрачные бастионы Кронштадта, сзади посольской кареты вдруг послышался цокот копыт: одинокий всадник нагонял их. На пустынной дороге - неизвестный всадник (опасно!). - Хлестни лошадей, - велел Вильяме кучеру. Но их уже нагнали. Лишь короткое мгновение седок проскакал рядом с каретой, но и Вильяме и Понятовский успели заметить, что это была женщина. Она дала шпоры и, срезав дорогу траверсом, отважно помчалась лесом, вздымая жеребца над канавами. Дипломатам запомнилось бледное лицо женщины, безгубость рта, сжатого в напряжении, и стройная тростинка талии. - Впервые вижу! - хмыкнул Вильяме. - Эта амазонка сидела вульгарно, словно татарка, раскинув ноги. - Да, - кивнул атташе. - Седло под ней было не дамское... Этой всадницей была Екатерина. Стремглав доскакав до дворца, она бросила лошадь на лугу и кинулась переодеваться. - Никитишна! К нам гости жалуют... Воды мне скорей. Шлейф прицепи. Булавки помнишь ли где?.. От быстрой скачки дышала взахлеб, глаза расширились. На мускулистом поджаром теле Екатерины сухо потрескивали одежды. Никаких украшений! И руки голые - уже некогда, пора, едут... И все же она опоздала: мизерабль ее, муженек проклятый, уже вел беседу с послом Англии. Вильяме приблизился к руке женщины, крепко пахнущей духами и лошадиным потом. Взглядом, несытым и властным, Екатерина подозвала и атташе для поцелуя. Понятовский был растроган до слез. Он еще не мог опомниться от видения всадницы, что скрылась в ораниенбаумском лесу. И вот она перед ним... Какая красота и си-, ла! А какой взор! "О матка бозка..." Между тем великий князь Петр Федорович нес чепуху и околесицу, а Вильяме деликатно ему поддакивал. Оба они наперебой расхваливали прусские порядки, но Екатерина и Понятовский, исподтишка разглядывая друг друга, молчали. И эту их перестрелку глазами великий князь - по дурости врожденной - не заметил. Но зато один перехваченный взгляд Екатерины подсказал Вильямсу все остальное... Когда дипломаты покатили из Ораниенбаума обратно в столицу, посол веско заметил Понятовскому: - На великого князя Петра я не поставлю и пенса. Это человек, которого в Англии звали бы просто - шут! И я не ошибусь, если скажу: ему никогда не бывать на престоле... Вильяме тут же, на рывке кареты, схватил своего атташе за нежную ляжку и больно стиснул ее в цепких пальцах. - Мой юный друг, - сказал посол учтиво, - вы можете помочь своей несчастной отчизне... Положение в мире серьезно. И парламент моего короля не для того сорит деньгами, чтобы ваша бесподобная красота прозябала в бесполезном целомудрии! Понятовский вспыхнул от стыда: - Чего вы еще желаете от меня, сэр? - Сущую ерунду, - успокоил его старый циник. - Когда великая княгиня увлечет вас в тень алькова, не зовите на помощь свидетелей. Любовь, как и политика, не терпит яркого света... А любовь движет дворами, дворы же двигают политику, политика двигает солдат, армии вершат судьбы мира! - Вы, как всегда, шутите, сэр? - Поверьте мне: вас ждет прекрасное будущее.., шутя! Атташе стыдливо промолчал. И только за Мартышкиной деревней, когда забелели в садах дачи вельмож "Ба-ба" и "Га-га", Понятовский вдруг неожиданно признался Вильямсу: - В одном вы правы, сэр: глядя на нее, я не страшусь даже Сибири... Но разве это возможно? Кто я? И.., кто она? На что Вильяме ответил - с равнодушием: - Вы - мужчина, она - женщина, и нечего вам бояться... *** Английская дипломатия была первой "женщиной", которая сумела оценить бесподобную красоту юного польского космополита. Сейчас нам трудно сказать: был ли этот шаг предрешен английской политикой заранее, еще в Лондоне, или это результат случайных совпадений, как вдохновенный экспромт посла Вильямса! ГРАНИЦА НА ЗАМКЕ Старинный рецепт гласит: "Возьми дырку, окружи ее бронзой, и ты получишь пушку!" Примерно так было и с де Еоном: взяли его, окружили тайной, и получился дипломат для королевских секретов. Словно горошина на тарелке, катался он теперь между Тамплем и Лиль-Аданом, этой загородной резиденцией принца Конти, и принц твердил ему: - Пусть Елизавета знает: я молод! я храбр! я красив! Мне нужна от этой женщины либо ее рука, либо корона Кеттлеров на престол Курляндии, либо жезл русского маршала... Де Еон понемногу примирился с судьбой. Да и стоит ли огорчаться, если такой авторитет, как Вольтер, и тот не брезговал шпионскими поручениями королей. Мало того, сам на них набивался... Сближение Версаля с Веной, подготовленное трудами Кауница, уже наметилось, и Людовик поторапливал своих агентов. Дуглас должен был отправиться в Россию. В один из дней его тайком провели в комнату, наглухо обитую сукном; невзрачный человек поднялся ему навстречу. - Меня зовут Терсье, - сухо поклонился он. - Меня вы должны слушаться так же, как и принца Конти... Король позволяет вам отправить из Петербурга только одно письмо! Шифр ваш несложен. Отвечайте же быстро, без промедления... Первое: английский посол Вильяме? - Черная лисица, - ответил Дуглас, не подымая глаз. - Значение англичан в Санкт-Петербурге растет? - Лисица подорожала. - Тридцать тысяч русских солдат в Ливонии? - Пятнадцать шкурок я уже выслал. - Но русская партия Шувалова влияет на императрицу... - Горностай в большой моде, - отвечал Дуглас без запинки. - В случае же усиления в Петербурге влияния графа Эстергази, посла Австрии, я ссылаюсь на дешевые волчьи шкуры. - Справедливо, сударь! Но соболь вдруг в цене упал... - Это значит, что канцлер Бестужев пошатнулся. - Хорошо. - Терсье одарил его бледной улыбкой. - Особое же ваше внимание - взгляд на Турцию через окна петербургских дворцов. Поняли? Король Франции ныне обеспокоен постройкою русскими крепостей на границах султана... Если же вас постигнет неудача, пишите в Париж через Стокгольм всего три слова: "Муфта уже куплена". Помните: если попадетесь в лапы русской инквизиции, мы отказываемся от вас; Франция и король вас не знают. А вот вам и подробная инструкция! Инструкция была написана столь бисерным почерком, что умещалась на дне черепаховой табакерки: в переговоры не вступать, но держать глаза и уши раскрытыми; особое внимание обратить на двух человек при дворе - Ивана Шувалова н вице-канцлера Михаила Воронцова - эти люди желают союза с Францией! Дуглас, под видом скучающего геолога-дилетанта и библиомана, отправился в опасное путешествие. А тем временем тайком от министерства, под наблюдением того же Терсье, ловко работали три подмастерья - портной, сапожник и переплетчик. Первый вшивал в дамский корсет текст полномочий за подписью короля; второй заколотил в каблук женской туфельки ключ к шифрованной переписке; третий переплел в кожу томик Монтескье "О духе законов", в котором только один де Еон мог отыскать тайники для хранения переписки между Елизаветой и Людовиком (если эта переписка возникнет). Вслед за Дугласом, неторопливо нагоняя его, отправился в дорогу и де Еон. Впрочем, правильнее писать: отправилась, ибо де Еон ехал в Россию под видом женщины. Роскошные туалеты, в которых защеголял наш адвокат, были справлены под наблюдением принца Конти, знавшего, как надо женщине одеваться, чтобы она нравилась мужчинам! *** Дуглас петлял по Европе, словно заяц, заметая свои следы. Он посетил Вену, откуда завернул в Богемские леса; в Силезии осматривал копи, выказав немалые познания в рудном деле, и, быстро прошмыгнув через Польшу, вдруг вынырнул в Данциге; здесь Дуглас заявил, что отплывает в Швецию, после чего пропал - и появился в Ангальт-Цербстском княжестве, где и дождался прибытия де Еона - "своей милой племянницы". Тронулись сообща далее - безголосые, хитрые, зоркие. За мызою Кальви, этой первой курляндской станцией, уже не было еврейских корчм, - потянулось хорошее шоссе, огражденное ровными канавами. Край показался де Еону хлебным. Деревни краснели кирпичом и черепицей. Вечером "дядя с племянницей" въехали в чистенькую Митаву - столицу Курляндского герцогства, правитель которого, Эрнст Иоганн Бирон, отсиживался тогда в ярославской ссылке как преступник. Остановились в гостинице "Под черным орлом". На окраине Митавы - за рекой Аа - чернел древний замок, окруженный рвами с затхлой водою. - Вон, вон! - показал Дуглас в окно. - Вон и русские... Оживленно беседуя, мимо гостиницы прошли солдаты, ведя в поводу двугорбых верблюдов с кладью. Потом над притихшей к вечеру Митавой раздался дружный и дикий вой: - Хаю-ю.., хой-хой-хой! Взметая пыль, пролетела под окнами конница. Пестрели халаты калмыков, щетинились острые копья, болтались у седел колчаны со стрелами. Было что-то неукротимое и яростное в этом набеге маленьких задорных лошадок с раскосыми всадниками. - Оказывается, из окна можно много увидеть! - хмыкнул Дуглас. - Смотрите, вон идут новые войска Елизаветы... От водопоя на Гроссбахе, напоив лошадей у замка ливонских крестоносцев, проплыли через Митаву величавые и гордые пандуры - пух и перья, усы и золото, блеск и гордость! А в стременах, кованных из чистого серебра, торчали босые черные пятки. Это были сербы, хорваты, черногорцы и болгары, которых Россия приняла под свои знамена как эмигрантов, бежавших от насилия турок и австрийцев... Славяно-сербские легионы! Они тоже стояли на рубежах России, неся кордонную службу. Лакей принес путникам свечи и белье, посоветовал: - Обменяйте деньги. За Ригою вы сразу много потеряете при обмене, ибо Россия очень высоко ставит свой рубль. Итак, переехав Аа, завтра они уже будут в таинственной и варварской России. Дуглас побывал в меняльной лавке. В сарае, настежь раскрытом на улицу, сидел русский купец со смышленым лицом. Он заговорил по-французски, но Дуглас ответил ему по-немецки. Перед менялой качался колченогий стол, на котором горками были разложены дукаты, голландские червонцы, серебро рублей, темная от времени медь; отдельно лежало на досках тяжелое и тусклое русское золото. - Давно ли из Парижа, сударь? - любезно спросил купец. - Я не француз, - заверил его Дуглас. Меняла взял с него три процента в свою пользу. - Ну, значит, - сказал он, - и в Данциг дошла эта глупая мода: букли короткие, полы кафтана срезаны. - Вы ошибаетесь: я никогда не был в Данциге. - Да? - нисколько не удивился меняла. - А по каким делам, сударь, изволите жаловать в Россию? - Еду по совету врачей, дабы использовать благодеяния холодного климата... Купец кривенько усмехнулся: - А вы эскулапам не верьте: в Петербурге ныне жара... Дуглас откланялся, а меняла закрыл свою лавку. Быстро прошел к себе, сорвал со стены окорок, сунул его в мешок. Каравай хлеба пошире выбрал и - туда же его! Водкой наполнил флягу до пробки и завязал мешок натуго. В два пистолета он забил здоровенные пули. Вышел потом во двор, где приказчик его сидел на поленнице дров и печально играл на гобое. - Васенок! - окликнул его купец. - Подь-ка сюда. Коня седлай скоро, в Питер поскачешь с письмом от меня... И через несколько дней, пока Дуглас с де Еоном узнавали о настроениях курляндских рыцарей, Тайная розыскных дел канцелярия в Петербурге уже знала о появлении на рубежах империи неведомых пока путешественников... Ведал же Тайною канцелярией граф Александр Шувалов - великий инквизитор и близкий сородич фаворита Елизаветы, Ивана Ивановича Шувалова. - Этих гостей до нашей милости пропустить, нигде не чиня им неудовольствия, - распорядился Шувалов. - Нам неведомо еще, какого рожна им тут надобно. Может, и честные вояжиры, а может - хрен везут еду-чий в тряпке... Русская контрразведка уже в те времена работала прекрасно. Погранвойск Россия тогда еще не имела, но границы русские были на крепком замке. ИНТРИГИ, ИНТРИГИ, ИНТРИГИ... Вильяме продолжал, разговоры о страданиях великой Польши, щедрой рукой подсыпая в карман Понятовскому золотишко. - Вы еще молоды, - говорил посол, - и должны веселиться. И где бы теперь ни появлялась Екатерина, серые глаза прекрасного Пяста с тоской преследовали ее гибкую фигуру... Великая княгиня только что пережила бурный роман с Сергеем Салтыковым, в объятия которого Екатерину толкнула сама же императрица. Елизавета свела их, чтобы иметь внука, - Салтыков должен был заменить Петра Федоровича, который брачных удовольствий остерегался. Но вскоре Салтыков впал в низкий блуд, пренебрегал Екатериной как женщиной, и чувство Екатерины было глубоко оскорблено... Теперь Вильяме пристально следил за нарастанием новой ее страсти - к Понятовскому. - Ваше высочество, - спросил он однажды Екатерину, - что вы думаете о моем атташе? Не напоминает ли он вам античную вазу, заброшенную в груду жалкого мусора? Екатерина ответила с легкой иронией: - В наше время, господин посол, античные вазы в мусоре не валяются! Бестужев-Рюмин имел глаз острый, как у беркута. Он был озабочен своим будущим. Против него многие: вице-канцлер Воронцов, Шуваловы, императрица тоже стала коситься; врагом Бестужеву была и сама великая княгиня, мать которой, эту шпионку Фридриха, он в три шеи вытолкал прочь из России... "Елисавет Петровны, - размышлял канцлер, - тоже не вечны: сколь можно пить токай, плясать до упаду и ложиться спать на рассвете?.." Бестужев-Рюмин решил сблизиться с Екатериной. - Но, - сразу предупредила она, - если хотите дружбы моей, вы должны мне помочь. Я задолжала кредиторам, императрица скупа, а карточные долги... Однако, посудите сами, не могу же я не играть, если вокруг меня с утра до вечера, от мужа до лакея, все мечут карты! И величаво склонился перед ней хитрый и умный канцлер империи. - Ваше высочество, - сказал он, затаив улыбку, - еврей Вольф служит консулом при после британском, и его банк всегда будет открыт для ваших нужд... Бестужев неспроста искал заручку в "молодом дворе". Если Елизавета в гроб ляжет, молодые на престол воссядут - надо заранее при них укрепиться. Тем более что "система" канцлера уже начала потрескивать. Версаль и Вена с ужимками и гримасами, но все же сходились для дружеского котильона... Бестужев-Рюмин боялся этого союза" который сломал бы всю его "систему". А между тем вековая распря между Бурбонами и Габсбургами заканчивалась анекдотом. Трижды отбрасывалось перо гордой Марией Терезией. Ей, наследнице римских цезарей, писать этой шлюхе Помпадур?.. Да никогда! Но Кауниц взял руку императрицы в свою, силой заставив Марию Терезию вывести первые любезные слова "Ма shere amie..." А на русского канцлера наседал посол Вильяме: - Дорогой друг, когда же ваша императрица соизволит подписать конвенцию? Пошел уже третий год... - Что поделаешь, - вздыхал Бестужев. - Но сейчас у ее величества вскочил песьяк на глазу, и все зависит отныне только от сахарных примочек грека Кондоиди. Сэр Вильяме наконец потерял терпение. - Как ячмень на глазу может тормозить ход истории? - бушевал британец. - О-о, понимаю, понимаю... Грек Кондоиди воистину великий человек: от его примочек зависит судьба Европы! Бестужев и сам изнывал. Тем более что англичане, как торговая нация, любили платить сдельно. Но когда он намекнул на денежные обстоятельства, Вильяме прямо ответил, что канцлеру не следует спать до пяти часов дня... - А лучше нагрянуть в Аничков дворец к Разумовским, где и перехватить Елизавету между ее дневным сном и ночным бодрствованием... Я не хочу угрожать вам, - добавил Вильяме (все-таки угрожая). - Но если песьяк императрицы виной тому, что Россия не желает получить субсидии, то ее охотно возьмет от нас король Пруссии, который на песьяки не жалуется! Вильяме был крут. Он сменил старого Гая Диккенса, для которого Петербург казался слишком "подвижен": надо танцевать, флиртовать, вообще двигаться. Новый посол заверил парламент, что "подвижности" не страшится, и доказал это ногами, не пропустив ни одного куртага. Вильяме думал, что под игривую музыку Франческо Арайя веселая Елизавета скорее подпишет конвенцию. Но он ошибся... Императрица плясала с послом Англии - так плясала, что пыль столбом, а договор на поставку русских солдат для Англии, которые должны защищать Ганновер, так и лежал чистехонький! Вильяме не раз заговаривал с императрицей о делах, но Елизавета только хохотала в ответ, и было видно, что сегодня она опять не в меру пила токайское. "Что это? - негодовал Вильяме. - Лень или азиатекая хитрость? Скорее - козни Шувалова с Воронцовым..." Оставался еще "молодой двор" - с голштейн-готторпским балбесом и ангальт-цербстской умницей, и Вильяме зачастил в Ораниенбаум, прихватывая с собой и Понятовского. - Бывают случаи, - внушал посол своему секретарю по дороге, - когда благоразумие должно уступить в поединке со страстями, и сознание долга перед вашей несчастной родиной пусть освободит вашу совесть... *** Был жаркий день святых Петра и Павла; великий князь Петр, как именинник (и отец именинника), напился с быстротой, достойной всяческого удивления. Его отвели в бильярдную, заперли на ключ, а ключ Екатерина забрала себе. Вильяме постарался овладеть вниманием великой княгини и за ужином сидел рядом с нею. Окна и двери были раскрыты прямо в зелень парка, противно кричал в зверинце павлин, где-то вдали рокотали голштинские барабаны: ру-ру-ру, тру-тру!.. Вильяме ковал железо, пока оно горячо. - Кротость, - говорил посол, - достоинство жертв. Ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ваших дарований. Люди в массе своей слабы, и первенство над ними одерживают только решительные натуры... Такие, как вы! Посреди разговора в комнате появилась молодая горбунья, вся в цветах и лентах, а лицо - злое, тонкое и вороватое. - Взззз, - прозвенела она, оглядываясь, - взззз... - Чего ищешь, Гедвига Ивановна? - с лаской спросила ее Екатерина. - Ключик небось от бильярдной? Так на, забери. - Взззз... - И, схватив ключик (а заодно два апельсина со стола и выдернув свечку из шандала), горбунья удалилась, волоча за собой помятую ногу. - Кто это? - поразился Вильяме. - Вы удивитесь, господин посол, узнав, что это дочь ужасного герцога Бирона; она бежала от отца из ссылки, купив себе свободу переходом в православие. Злюка сия приставлена охранять мою нравственность. - Вот как? - рассмеялся Вильяме. - Да. Но работы для нее мало. И пока принцесса Бирон, несмотря на свой отвратительный горб, разрушает последние жалкие добродетели моего супруга. Как видите, я далека от припадков глупой ревности... Заиграли скрипки, отворилась дверь, и кастрат Манфредини, полузакрыв глаза, сладко запел о любовных восторгах. Великая княгиня нервно затеребила веточку вишни. Вытянув руки, словно слепец, кастрат прошел мимо них, не прерывая пения. В растворе дверей он вдруг притушил свой волшебный голос - почти вышептывал слова любовных признаний. Глаза Екатерины потемнели, губы ее, и без того крохотные, сжались в одну яркую точку... А посол все говорил и говорил о том, что мать Понятовского - из семьи Чарторыжских, которые сильны в Польше как раз своим русским влиянием; о том, что ему доверена судьба этого высокоодаренного юноши... - Очень строгое воспитание! - наложил Вильяме на картину последний решающий мазок, и Екатерина поднялась, несомненно что-то важное решив для себя именно в эту минуту. - Благодарю за рассказ, - произнесла она отвлеченно. Голос Манфредини взлетел высоко-высоко... Вильяме отыскал Понятовского: разгоряченный танцами, атташе с аппетитом уплетал мороженое из китайской вазочки. Посол незаметно стиснул ему локоть и злобно прошептал: - Великая княгиня спустилась в сад... А вы, как ребенок, наслаждаетесь мороженым! - Но разве это возможно? - Она уже там, за боскетом. Ждет... Идите же! Станислав Понятовский робко вступил в темноту парка. Над верхушками дерев тянуло ветром, и парк ровно гудел под дыханием близкого моря. Вокруг не было ни души, и секретарь чуть не заплакал в отчаянии: - Йезус-Мария, сверши чудо... О матка бозка! На глухой тропинке стройной тенью выступила великая княгиня. В руке она держала ветку, отмахиваясь от комаров. Понятовский двинулся навстречу женщине. - Ваше высочество... - бормотнул он, становясь жалким. Екатерина шумно вздохнула: - Я не высочество для тебя - я слабое женское ничтожество. Так возлюби же меня, прекрасный Пяст! И, падая на траву, мокрую от росы, она увлекла его за собой. Вдали рокотал голштинский барабан... *** С этого момента над головою секретаря засияла корона польских королей, и Англия (страна просвещенных мореплавателей) теперь держалась за Россию двумя якорями сразу: деньгами - через великого канцлера Бестужева и любовью - через великую княгиню Екатерину... Но, читатель, не будем спешить с выводами. Посмотрим, чем завершится этот странный политический дрейф, в котором стало болтать политику России... С мачт своих парусов Россия ведь не убрала, - ее несло в открытое море, на просторы! ПОДОЗРЕНИЯ Когда Дуглас инкогнито появился в Петербурге, Вильяме уже торжествовал, вырвав у русского двора подписание конвенции. Теперь Англия, завязав клубок интриг в Европе, могла спокойно грабить колонии французов в Америке; эскадры британских кораблей уходили в океан, безжалостно разбивая ядрами любое судно французов... Вильяме объяснял уступчивость Елизаветы тем, что все деньги - "...поступят в шкатулку императрицы. А так как она занята в настоящее время постройкой дворца, - писал он в Лондон, - то для окончания его нуждается в деньгах... Государственный канцлер (Бестужев получил 10000 фунтов стерлингов) вел себя при этом прекрасно и отразил на своем жадном лице большую радость, когда его алчность была мною удовлетворена". Вильямс так спешил с подписанием этого договора, что в порыве энтузиазма допустил даже прискорбный вывих противу сент-джемского этикета. - Пусть мой брат король Георг первым ратификует листы сии, - сказала Елизавета, и Вильяме не стал ждать, пока корабль сорвет с якорей; согласился сразу! В Лондоне, конечно, поморщились, но "листы сии" ратифицировали. Исподтишка англичане ознакомили с конвенцией и Пруссию. "Хватит болтать о чувствах дружбы! - обеспокоенно заметил Фридрих. - Король должен иметь только свои выгоды". И король гнал и гнал переговоры с Англией, взламывая всю политику "равновесия" Европы; Фридрих спешил, как никогда, чтобы опередить Россию в получении субсидий от Лондона, а времени оставалось в обрез. Англо-российский субсидный договор, ратифицированный Лондоном, уже лежал на столе Елизаветы... Король понимал: Елизавета может затянуть ратификацию на год, а может в запале покончить одним взмахом пера хоть сегодня ночью! Но Дуглас, появясь в России, ничего этого не знал и неумело, но храбро двинулся напролом - отправился в британское посольство. Понятовский доложил Вильямсу, что его желает видеть "знатный соотечественник", и посол был в недоумении: - Странно! Откуда он взялся, этот "знатный соотечественник", если корабля из Англии не было уже две недели... Ну, пусть войдет! Дуглас вошел почтительно, но свободно. Вильяме оглядел незваного гостя. - Кто вы? - спросил без любезностей. - Я родственник лорда Мауртона. - Назовите себя, а не своих родственников! - Видите ли, сэр (и, опустив глаза долу, Дуглас выдал в себе иезуита), я путешествую для развеяния души и хотел бы иметь случай быть представленным к здешнему двору. - Это редкий случай, - сказал Вильяме, - когда человек желает видеть императрицу, но упорно не называет своего имени! - Меня зовут Дуглас.., можете звать и Маккензи - я родствен дому шотландских Гамильтонов. - Убирайтесь вон! - заорал Вильяме, сатанея. - Дугласы и Гамильтоны - вот шайка, которая таскается по чужим дворам, облизывая тарелки <Дугласы, Маккензи и Гамильтоны в разные времена служили в России, спасаясь от религиозных преследований на своей родине; Гамильтоны позже назывались Хомутовыми и были ближними родственниками царя Петра I.>. Если вы честный британец, так купите себе ружье и плывите в Канаду - именно там, за океаном, Великобритания сейчас обретает свое богатство и величие! Волны Ладожского озера, о которых так много рассказывал принц Конти, казалось, уже смыкались над головой Дугласа. Но французские коммерсанты, давно обрусевшие, помогли ему проникнуть к Воронцову, который был вице-канцлером и сторонником союза с Францией... - Имею поручение, - брякнул Дуглас с разгону, - предложить себя в библиотекари и прислать образцы бургундского вина... Михаил Илларионович был из числа "пужливых". - Да бог с вами, - отступил он подальше от гостя. - Какой там еще библиотекарь? Какое вино? - Библиотекарь - это я, а вино - суть лица, необходимые для переговоров между Версалем и Петербургом. - Вот так и надобно сразу говорить, - смекнул Воронцов, прищелкнув пальцами. - А каковы ваши полномочия, сударь? - Я лишь первая ласточка Версаля, - признался Дуглас, - и пока никаких полномочий, кроме добрых желаний короля Людовика, я не принес... Тут вице-канцлер решил, что перед ним очередной авантюрист, какие часто наведываются в Россию, и взялся за колокольчик. - Жано! - сказал Воронцов лакею-французу. - Будьте добры, милый, сведите этого господина вниз по черной лестнице, чтобы никто его не заметил, и более ко мне не допускайте! И тайный агент короля снова пустился в бега до самого Парижа. Но - проездом через Митаву - Дуглас все-таки успел разменять русские рубли обратно на дукаты, и знакомый меняла, как и прежде, высчитал с него три процента в свою пользу. - Что так недолго гостили, сударь? - спросил с ухмылкой. - Европа плохо знакома с климатом России... Лечиться там нельзя: ж