Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Перевод М.Кавалевой, 1997
     Изд. Лимбус Пресс, Санкт-Петербург, 1997
     OCR: К.Мезенцев
---------------------------------------------------------------





     Из лесов и с гор, мы идем, мы идем...




     У меня была ферма в Африке, в предгорьях Нгонго. Экватор пересекает эти
нагорья миль на сто к северу, а сама ферма расположена на высоте около шести
тысяч  футов. Днем кажется, что ты забралась  очень высоко, близко к солнцу,
но ранним утром и вечерами прохладно и тихо, а по ночам холодно.
     Расположение местности  и  высота  нагорий  создают  ландшафт,  какого,
наверно, нигде больше  увидеть нельзя.  Земля  тут  скупая, суровая:  Африка
непохожа сама на  себя,  словно ее  вознесли  на  шесть  тысяч футов,  чтобы
подчеркнуть  -- как меняется на такой высоте ее ландшафт.  Краски выжженные,
выцветшие, как на старой глиняной посуде. Листва на деревьях мелкая, нежная,
да и вся структура  крон не походит на то, что мы видим в Европе, они растут
не куполами  или  шатрами,  а  горизонтальными слоями,  и  одинокие  деревья
походят на  пальмы или  на  старинные  боевые  корабли со  взятыми  на  рифы
парусами, а  на  опушке  весь  лес  как  будто  пробирает легкая  дрожь.  На
просторах травянистых  равнин  там и сям  растут колючие терновые деревья, а
трава пахнет тимьяном и кое-где аромат стоит такой сильный, что даже щекочет
в носу. Цветы на равнине и в лесу, на лианах и на плюще, обвивающем деревья,
мелкие,  как и у подножия гор --  и  только после  долгих  дождей  в  долине
расцветают огромные лилии с дурманящим запахом. Широкие просторы открываются
взгляду, и эта вольная ширь дышит величием и несравненным благородством.
     Жить в  этих краях значило дышать легко, как  нигде. Вспоминая скитанья
по нагорьям Африки,  думаешь --  нет,  никогда мне  не дышалось так  легко и
привольно --  словно жила тогда в воздухе,  а не на земле. Небо почти всегда
было  бледно-голубым  или  бледно-сиреневым  --  и  в  вышине  всегда плыли,
громоздясь, огромные и  невесомые, вечно меняющие форму  облака,  но  они не
заслоняли  небесной  синевы,  глубокая  и  яркая  тень от  которой лежала на
ближних  лесах  и холмах.  А  в полдень  горячий  воздух, казалось,  шел  от
огромного костра, жара  плыла  волнами,  переливаясь  над  землей,  и в  ней
отражались какие-то волшебные тени, двоясь и  играя -- колоссальные призраки
Фата-Морганы.  Легко дышалось в этом чистом воздухе, и чувствовалось, что ты
крепнешь,   набираешься   сил,   забываешь  все  заботы.   Проснешься  утром
спозаранку, и первая мысль -- "Да, здесь мое место!"
     Нагорье Нгонго идет сплошной цепью с севера на юг, и над ним вздымаются
синими застывшими  волнами  четыре величественных  вершины. Гора  Нгонго  на
восемь тысяч футов возвышается над уровнем  моря, причем к востоку --  всего
на  две  тысячи футов; к западу  же  склоны  становятся  все  круче  и почти
вертикально обрываются к Большой Рифтовой Долине.
     Ветер в горах постоянно дует с северо-северо-востока. Это тот же ветер,
который на берегах Африки и Аравии
     зовут муссоном. Восточный ветер, который любил царь Соломон. Но на этих
высотах чувствуешь только сопротивление встречного воздуха, когда Земля идет
ему наперекор.  Ветер  дует прямо  на горы  Нгонго,  и  склоны  этих  гор --
идеальное место для пуска планера, поток воздуха подымает его вверх. Облака,
подхваченные ветром, задерживаются  у отвеса горы или  проливаются  дождем у
вершины.  Много  раз  я  глядела  из  окна своего  дома, когда  приближалась
величественная гряда  облаков, и с изумлением следила, как эта  великолепная
армада, перевалив за холмы) таяла, исчезая в синеве.
     Нагорья,  открывавшиеся взгляду  с нашей фермы, меняли свой облик много
раз в день  --  порой казалось, что  до  них  рукой  подать,  а  иногда  они
отступали далеко-далеко.  По  вечерам,  когда смеркалось, начинало казаться,
что  силуэт  темной горы очерчен  на фоне неба тонкой серебряной линией; а с
наступлением темноты  четыре ее вершины  словно уплощались, сглаживались  --
будто гора потягивается, расправляет свои отроги, укладываясь на ночь.
     С нагорий Нгонго открывается поразительный  вид -- на юге лежат широкие
охотничьи угодья, которые простираются до самого Килиманджаро, к востоку и к
северу  у  их подножья  -- другие угодья, похожие на парк, а  дальше темнеет
лес; холмистая  резервация  Кикуйю  тянется  до  самой  горы  Кения, которая
высится в ста милях  от  резервации --  это целая мозаика маленьких маисовых
полей, банановых рощ и травяных пастбищ,  и среди них подымаются синие дымки
туземных  поселков  --  крошечных,  тесно  сгрудившихся  хижин,  похожих  на
конические кротовые кучки. Но к западу, далеко внизу, лежит  пустынная сухая
земля,  напоминающая  поверхность Луны  -- это африканские равнины. По бурой
пустыне кое-где разбросаны деревья, у высыхающих рек широко разросся колючий
терновник. Здесь есть и заросли кактусов; это страна жирафов и носорогов.
     Добравшись до  холмов, понимаешь,  какая это  необъятная,  живописная и
таинственная ширь: узкие долины сменяются непроходимыми  зарослями, зелеными
холмами и скалистыми утесами. А  высоко над одной  из  скал приютилась  даже
небольшая  бамбуковая рощица  -- я  сама разбивала лагерь в этих  холмах,  у
ручья.
     В  мое  время в  горах  Нгонго водились и буйволы, и  антилопы-канны --
старики-туземцы даже помнят  времена, когда тут водились слоны -- и я всегда
огорчалась, что все нагорье Нгонго не объявили  вовремя заповедником. Только
небольшой участок стал заповедным, и лишь на Южной вершине  стоит знак. Если
колония разрастется и Найроби станет столицей, большим городом, то на холмах
Нгонго  можно  будет создать великолепный  заповедник. Но  в  последние годы
моего пребывания в Африке  я  видела, как многие молодые торговцы из Найроби
отправлялись по воскресеньям в горы на  мотоциклах  и  стреляли без разбору,
только попадись  им на глаза какойнибудь зверь,  и,  вероятно, уже тогда все
крупные  дикие  животные  ушли  с  этих  холмов дальше на юг, через  заросли
терновника  и  каменные завалы.  На гребне  и даже на всех  четырех вершинах
ходить было легко, трава там короткая, словно  подстриженная, как на лужайке
у дома, и только  кое-где  из нее  выглядывают  серые  камни.  Вдоль гребня,
поднимаясь и снова сбегая с вершины, вьется узкая тропа, протоптанная дикими
зверями. Однажды, когда я разбила свой лагерь в горах,  я поднялась утром по
тропе  наверх и  нашла там свежие следы и навоз канн. Эти громадные  кроткие
животные, вероятно, взошли длинной вереницей к вершине  на рассвете, и можно
было подумать, что они поднялись наверх  только ради  того, чтобы  встретить
восход солнца и  оглядеть ширь  равнин, простиравшихся  далеко  внизу  в обе
стороны.
     На  ферме  мы развели  кофейную  плантацию. Правда,  выращивать кофе на
такой высоте было нелегко, и боль
     шой прибыли эта плантация  не  принесла.  Но возделывать  кофе  -- дело
увлекательное, его никак  не бросишь, а работы всегда много; вечно что-то не
успеваешь сделать.
     Среди  этой  дикой природы участок,  обработанный по  всем  правилам  и
расположенный  в  хорошем месте, всегда  процветает. Впоследствии,  когда  я
летала  над  Африкой  и  вид  собственной  фермы с  самолета стал  для  меня
привычен, я приходила  в восхищение от нашей кофейной плантации -- она  ярко
зеленела на тускло-зеленых склонах, и я поняла, как приятно человеку  видеть
геометрически-четкий  рисунок  на  фоне  дикой  природы.  Вся  земля  вокруг
Найроби, особенно к северу от города, обработана именно так, и люди, живущие
там,  ни о чем другом говорить не любят -- только и рассказывают, как сажают
деревца,  как делают прививки и собирают урожай, и  по ночам им не спится --
только и думают, как бы улучшить работу на плантациях.
     А  выращивать кофе  --  дело  трудное. В  молодости,  только начав этим
заниматься,  несешь, бывало, ящики с рассадой, такой  свежей,  молодой, а на
поле  тебя уже  ждут  рабочие, -- стоишь и  смотришь,  как  они  рассаживают
молодые побеги  ровными рядами во влажную землю,  где им расти  и цвести,  и
ограждают их  от солнца густой стеной  зеленых ветвей, наломанных в зарослях
--  молодняк всегда нуждается в защите. Пройдет лет  пять  или шесть, прежде
чем деревца начнут давать плоды, а сколько им придется вытерпеть за эти годы
--  тут и  засухи,  и всякие болезни, то  вдруг все  начнет  густо зарастать
сорняком, а хуже нет, чем нахальный  репейник, вечно  цепляющийся за платье,
за чулки. Иногда у  небрежно высаженных деревьев были подогнуты корни, и они
засыхали, только начав цвести. Обычно сажают по шестьсот кустов на акр, а то
и больше,  а  мне  надо  было засадить  шестьсот акров плантации;  волы  мои
таскали культиваторы взад и вперед по участку, между рядами деревьев, и надо
было пройти
     тысячи  миль, а  потом терпеливо дожидаться, пока  этот  тяжкий труд не
принесет плодов.
     Кофейная плантация бывает поразительно  хороша. Когда зацветет в начале
сезона дождей, она  особенно прекрасна  -- все шестьсот акров  словно укрыты
белоснежным облаком в тумане или в мелкой измороси. У цветов кофе -- тонкий,
чуть горьковатый аромат,  похожий на запах  терновника.  Когда  уже  созрели
плоды,  и  поле  кажется красным от зрелых  гроздий, на  плантацию  помогать
мужчинам выходят все женщины и малые ребята -- их здесь зовут "Тото"; полные
корзины на телегах и фургонах  отправляют  на фабрику  у реки. Конечно, наша
фабрика была оборудована не совсем так, как надо,  но она была  построена по
нашему собственному плану,  чем мы очень гордились. Однажды она сгорела,  но
мы  ее отстроили  заново.  Большая сушилка для кофе крутилась без остановки,
пересыпая  в  своем железном чреве  кофейные  зерна,  и шум походил на шорох
гальки, которую выносит на берег морская волна. Иногда кофе подсыхал быстро,
к полуночи, и пора было его пересыпать. Очень живописная картина: в огромном
темном складе мелькают лампы-молнии, освещая то паутину по углам, то веселые
лица темнокожих,  суетящихся вокруг сушилки, и  кажется, что наша сушильня в
непроницаемой тьме африканской ночи сверкает, как драгоценная  серьга  в ухе
эфиопа.  Потом,  уже   вручную,  зерна  лущили,  раскладывали  по  сортам  и
укладывали в мешки, зашивая их толстыми иглами, какими работают шорники.
     Ранним  утром, когда было темно  и я  еще не вставала, мне было слышно,
как фургоны,  груженые мешками кофе -- двенадцать таких фургонов везли целую
тонну  --   с   шестнадцатью  волами   в  каждой  упряжке,  отправлялись   к
железнодорожной  ветке  в  Найроби,  вверх  по  длинному  склону;  все   это
сопровождалось грохотом и криками погонщиков, бегущих рядом с фургонами.
     По вечерам  я  выходила встречать возвращавшийся  караван. Изнемогающие
волы, повесив головы,  еле шли, маленькие усталые погонщики --  "Тотошки" --
вели их, а за погонщиками  тащились,  извиваясь в пыли, длинные бичи. Теперь
наша работа  закончена  -- мы сделали все,  что могли.  Мешки  с  кофе через
день-другой погрузят на пароходы,  а нам остается  только надеяться,  что на
большом аукционе в Лондоне за него дадут хорошую цену.
     У меня  было шесть тысяч акров земли, так что кроме  кофейной плантации
оставались  свободные участки. На  ферме  еще сохранились  лесные заросли, а
примерно тысяча акров принадлежала скваттерам-арендаторам, они называли свои
владения "шамбы". Владеют участками туземцы, они занимают на фермах белых по
несколько акров, и за  это отрабатывают на плантации определенное количество
дней  в  году.  Но, по-моему, мои скваттеры  видели наши отношения совсем  в
другом свете: многие из них, как  и  их отцы, родились на этой земле, и  они
считали меня как  бы  главным скваттером  этих мест. Во владениях скваттеров
жизнь всегда кипела ключом, земля менялась с каждым новым сезоном.
     Бобы созревали на  этих  полях,  женщины собирали их и обмолачивали,  а
стебли и шелуху жгли  на кострах,  так что бывали  в году месяцы, когда  над
всей нашей землей синими столбами подымался  дым. Племя кикуйю возделывало и
бататы -- у этого растения  листья как у дикого винограда, который  стелется
толстым ковром по земле,  -- и множество зеленых  и желтых больших пятнистых
тыкв.
     Когда бы  я  ни  проходила мимо участков племени,  я  неизменно  видела
согнутую спину  какой-нибудь маленькой  старушки, копающейся в земле; кикуйю
напоминали страусов, засунувших голову в песок.  У каждой семьи -- несколько
жилых хижин и кладовых, круглых, с конусообразными крышами. Среди них всегда
царит оживление, земля там утоптана, как бетон; здесь  дробят кукурузу, доят
коз,  носятся дети  и  куры. Я  охотилась на фазанов  на бататовых  полях за
хижинами  скваттеров  в синих  сумерках  угасающего  дня,  и  голуби  громко
ворковали  в узорных  ветвях высокоствольных деревьев, оставшихся кое-где от
лесных зарослей, некогда покрывавших всю эту землю.
     Кроме того,  у  меня  было  две  тысячи акров  поросшей хорошей  травой
целины. Здесь высокая трава перекатывалась под порывами  ветра, как волны на
море, и мальчики  из племени  кикуйю пасли  отцовских коров. Когда наступали
холода, они приносили с собой из дому маленькие  корзинки с тлеющими углями,
и в густой траве  часто  вспыхивали  опустошительные  пожары, нанося большой
урон нашим выпасам.  А  в  засушливые  годы  на наши  пастбища спускались  с
нагорий табуны зебр и стада канн.
     Ближайшим от нас городом был Найроби, расположенный в двенадцати милях,
на небольшой равнине среди  холмов. Там находился и дом правительства, и все
крупные  конторы,  это  был  центр управления  всей  областью. Большой город
неизбежно влияет  на жизнь каждого человека, и неважно -- хорошие или плохие
воспоминания  остаются у вас об  этом  городе, все  равно,  по своеобразному
закону  духовной гравитации  он притягивает к себе ваши мысли. По  вечерам я
видела далекий отсвет в небе и вспоминала города Европы.
     Когда я впервые попала в Африку, там еще не было автомобилей: мы ездили
в  Найроби верхом  или  на телегах,  запряженных шестеркой мулов,  и ставили
наших мулов и лошадей  в конюшни  Транспортной Компании. В мое время Найроби
был  пестрым  городом  -- прекрасные каменные здания  соседствовали с целыми
кварталами старых лавчонок из гофрированного  железа, с  конторами и  жилыми
домами, а вдоль пыльных улиц тянулись длинные ряды эвкалиптовых деревьев. Да
и   все  учреждения  --  здание  суда,  департамент   по  делам  туземцев  и
ветеринарное  управление -- помещались в прескверных домишках, и я с большим
уважением относилась  к  государственным служащим,  которые могли работать в
этих тесных, душных и раскаленных каморках, пропахших чернилами.
     Но  все  же  Найроби  был  городом,  где  можно  было  купить  то,  что
понадобится, услышать свежие новости, позавтракать или  пообедать в одной из
гостиниц  и даже потанцевать в Клубе. Город был оживленный, весь в движении,
как бегущий поток,  он рос, как живое существо, с каждым годом менялся, пока
мы уходили в  сафари. Выстроили  там и  новое Управление  --  величественное
прохладное  здание, с прекрасным бальным  залом  и прелестным садом. Один за
другим  поднимались  к  небу  большие  отели,  устраивались  там  и  большие
сельскохозяйственные  выставки  и цветочные  базары, наше местное "избранное
общество" иногда  заставляло весь город  волноваться  по поводу каких-нибудь
неожиданных,  мимолетных  мелодрам.   Найроби   словно   повторял   немецкую
пословицу:  "Лови  момент   --   молодость  дается  один  раз..."  Обычно  я
чувствовала себя в этом городе очень хорошо -- и  однажды, проезжая по нему,
подумала: "Нет, без улиц Найроби я бы осиротела..."
     Кварталы, где жили туземцы и цветные  эмигранты,  занимали куда  больше
места,  чем  весь  европейский городок.  По  дороге  к  клубу  "Матайга"  мы
проезжали  через поселок,  где жили негры племени  суахили;  он  пользовался
дурной  репутацией во многих отношениях -- городок был оживленный, грязный и
развеселый. Там в  любое  время дня и ночи царило оживление. Построен он был
из  старых  расплющенных  жестянок  из-под  керосина, покрытых  ржавчиной  и
похожих на разноцветные коралловые рифы, от которых цивилизация шарахалась в
испуге.
     В  стороне  от  Найроби  лежал   город  сомалийцев  --  по  моему,  они
построились  там,  оберегая  своих  женщин. В  мое  время несколько  молодых
сомалийских красоток,  знакомых всему городу по именам, жили около  базара и
доставляли  кучу  хлопот  всей  полиции  Найроби.  Они  были  очень  умны  и
совершенно  неотразимы.  Но  "порядочные" сомалийские женщины  в  городе  не
показывались. Песчаные бури налетали  на открытый  городок  сомалийцев,  там
трудно  было  отыскать хоть  клочок  тени,  и,  вероятно, городок  напоминал
туземцам родную пустыню. Но европейцы, прожившие в одном месте  долгие годы,
даже  несколько  поколений,  никак   не  могут  понять  бывших   кочевников,
равнодушных ко всему, что их окружает. Хижины сомалийцев были разбросаны как
попало на ровном месте, и вид у них был такой,  словно  их  наспех сколотили
громадными  гвоздями, лишь бы они продержались хоть неделю.  И странно было,
войдя вовнутрь, увидеть, как  там все аккуратно, чистенько, как свежо пахнет
арабскими  благовониями,  какие  прекрасные  ковры  и драпировки,  медные  и
серебряные сосуды и кинжалы  с редкостными клинками и рукоятками из слоновой
кости висели на стенах. Сомалийские женщины держались с мягким достоинством,
были  гостеприимны и жизнерадостны,  а  их веселый смех  походил на перезвон
серебряных колокольчиков.  Я, благодаря  моему слуге-сомалийцу -- его  звали
Фарах  Аден --  чувствовала себя в  этих сомалийских городках  как  дома: он
служил у меня все время, пока я была в Африке, и я побывала  с ним на многих
местных   праздниках.  Свадьба   у   сомалийцев  --   веселое,   многолюдное
традиционное  торжество. Меня,  как почетную гостью, всегда водили в спальню
новобрачных,  с   гордостью  показывая  их  супружеское   ложе,   украшенное
старинными,  тускло  мерцавшими тканями  и  вышивками,  а  юная  темноглазая
невеста сидела, застыв, как статуя, вся в золоте, тяжелых шелках и янтаре.
     Сомалийцы вели торговлю скотом и другими  товарами по всей стране. Свои
товары они перевозили на  маленьких  серых осликах  -- их  держали  в каждой
деревне; видела я там и верблюдов: казалось, что эти надменные, закаленные в
песках пустыни животные недоступны никаким земным тяготам и страданиям,  как
и местные кактусы, да и весь сомалийский народ.
     Но сомалийцы  сами разжигают  вражду между разными племенами. Относятся
они к  этим  раздорам совершенно иначе, чем  другие народы,  и так как Фарах
принадлежал к  племени  хабр-юнис,  во всех неурядицах я была на их стороне.
Как-то  в  городке  сомалийцев  разгорелась  настоящая   битва  между  двумя
племенами, далба-ханти и хабрчаоло, начались перестрелки, пожары, и  погибло
человек десять или двенадцать, пока не вмешалось правительство. У Фараха был
юный друг из его же племени,  Сайд, он часто  навещал нас  на ферме. Я очень
огорчилась,  когда  слуги нашей  фермы  сказали, что Сайд  пошел в  гости  к
семейству из  племени хабр-чаоло,  и  когда он  сидел  у  них  в доме,  мимо
проходил какой-то злодей из племени далбаханти -- он со зла дважды выстрелил
наугад через стенку дома, и пуля ранила Сайда, раздробив ему ногу. Я сказала
Фараху, что мне жаль его друга.
     -- Что?  Сайда? -- горячо возмутился  Фарах. -- Так ему  и  надо! Зачем
ходил пить чай в дом человека из этих хабрчаоло?
     Индийцы в  Найроби  владели обширными торговыми кварталами  на базарной
площади,  и у крупных индийских коммерсантов были небольшие виллы за городом
с красивыми названиями: Джеванджи, Сулейман-Вирджи, Алладина Вишрам. Хозяева
явно питали  пристрастие к каменным лестницам, балюстрадам, вазам,  довольно
топорно сработанным из местного  мягкого камня, дома их  смахивали на замки,
какие дети складывают  из  розовых  игрушечных  кубиков. Хозяева  устраивали
приемы,
     где подавали чай с индийскими пирожными, выпеченными  в том же вычурном
стиле. Эти торговцы  были люди культурные, образованные, повидавшие свет. Но
вообще индийские  торговцы  в Африке были  дельцами  столь  ловкими, что  вы
никогда не знали, с кем имеете дело: с обыкновенным  человеком или  с главой
крупной фирмы. Я бывала в гостях на вилле Сулейман Вирджи, и когда я однажды
увидела флаг на крыше  большого  торгового  склада, приспущенный до середины
флагштока,  я спросила  Фараха: "Разве Сулейман Вирджи  умер?"  Он  ответил:
"Половина умер". -- "Значит, они спустили флаг наполовину, потому что он при
смерти?"  -- спросила я.  --  "Сулейман  совсем умер, -- отвечал  Фарах)  --
Вирджи живой".
     Прежде чем я стала хозяйкой фермы,  я очень любила охоту и побывала  во
многих сафари. Но когда я занялась фермой, ружья свои я убрала подальше.
     По соседству с фермой, на другом берегу нашей реки, жили масаи -- народ
пастухов  и скотоводов. Иногда они приходили ко мне и  жаловались, что на их
стада  нападает лев,  и  они просят  меня  убить  этого льва: я выполнила их
просьбу,  когда  могла. Иногда по  субботам  я  выходила на  равнину  Орунги
подстрелить пару  зебр,  чтобы прокормить работников  на  ферме,  и за  мной
увязывался целый хвост разбитных юных  кикуйю. Я стреляла  на ферме и  птиц,
это очень вкусная дичь. Но уже много лет подряд я на охоту не выходила.
     Все же мы  на ферме  часто вспоминали прежние сафари. Охотничьи стоянки
остаются в памяти навсегда, словно  ты жил там подолгу. И след  колес твоего
фургона на нетронутой земле вспоминаешь, как черты близкого друга.
     Там, в  сафари, я как-то видела стадо буйволов -- их  было сто двадцать
девять; они возникали из утреннего
     тумана  на фоне раскаленного  медно-красного  неба  один  за  другим --
казалось, эти могучие, черные, словно отлитые из чугуна  животные с мощными,
закинутыми на спину рогами, не выходят мне навстречу торжественной  чередой,
а  кто-то творит их прямо у  меня на глазах  и выпускает,  завершив дело, по
одному.  Видела  я,  как  стадо  слонов  шло  через густой  девственный лес,
перевитый лианами, сквозь которые солнце пробивается лишь кое-где небольшими
пятнами и полосками, и мне показалось, что они спешат куда-то на край света,
где у них  назначена встреча.  Это  было  похоже на  узор  каймы гигантского
старинного персидского ковра невообразимой цены -- зеленого, с вытканными на
нем зелеными, желтыми и  темно-коричневыми узорами.  Не  раз  мне  случалось
видеть, как  по  равнине  вереницей  шли  жирафы  --  неподражаемоизысканной
походкой,  словно это двинулись странные деревья  или  гигантские  пятнистые
цветы на длинных стеблях, чуть колеблемых ветром. Как-то я сопровождала двух
носорогов  на утренней  прогулке,  они фыркали  и  сопели  --  в этих  краях
утренний воздух обжигает холодом -- а сами носороги походили на два огромных
угловатых обломка скалы, переполненных радостью жизни и весело резвящихся на
просторе  долины. Видела  я  и  царя  зверей  --  могучего  льва,  когда  он
возвращался на рассвете  с охоты, в неясном свете  ущербной  луны,  оставляя
темный след  на  росистой  серебряной траве,  и  морда у него была по  уши в
крови; видела я льва, и когда он  наслаждался  полуденным  отдыхом, нежась с
собственным  прайдом  в  своих африканских  владениях,  на молодой травке, в
узорной тени развесистых акаций.
     Как приятно  было вспоминать обо всех этих путешествиях, когда жизнь на
ферме  становилась  однообразной.  Но  когда вспомнишь, что  все эти крупные
звери бродят где-то  в твоих угодьях, и можно еще раз выбраться взглянуть на
них, если захочется, то сама их досягаемость,

     близость  придает жизни  на  ферме особое  очарование.  Фарах,  который
только со  временем заинтересовался  делами  на  ферме, и  все остальные мои
слуги жили надеждой, что вот-вот мы все снова отправимся в сафари.
     В  сафари, в  глуши, я  научилась избегать  внезапных резких  движений.
Животные,  с  которыми  приходится   встречаться,   боязливы  и  чутки,  они
ускользают от тебя,  когда этого совсем не  ждешь. Ни одно домашнее животное
не   сможет   застыть   в   такой  полной  неподвижности,  как  дикое.  Люди
цивилизованные потеряли способность бесшумно двигаться и замирать -- им надо
выведать тайну тишины у первозданной природы, только тогда она примет  их  в
свои  владения.  Искусству двигаться  плавно  и без рывков  должен научиться
каждый  охотник, особенно  охотник  с фотоаппаратом. Охотник  должен  всегда
двигаться  не  просто  так, как ему взбрело на ум, он  обязан  действовать в
согласии  с  ветром, с  красками  и  запахами  окружающего мира,  он  должен
включиться  в ритм  этого мира, слиться с  ним. Порой  этот ритм бесконечно,
навязчиво повторяется, и  охотнику приходится подчиняться ему.  Но стоит вам
уловить жизненный  ритм Африки, как  вы понимаете,  что  он един для  всех и
звучит во  всем --  как музыка. То, чему я  научилась в первобытной глуши  у
диких животных, очень помогло мне и в отношениях с местными жителями.
     Любовь к  женщине,  к самой  женственности,  присуща мужчине, любовь  к
мужчине и его мужественности -- женщине, а северянам свойственно преклонение
перед  полуденными странами и южными  народами. Норманы, должно быть, именно
так поддались очарованию чужих краев, влюбившись сначала во Францию, потом в
Британию. Английские милорды,  герои былей  и небылиц  восемнадцатого  века,
постоянно путешествующие по Италии,  Испании  и  Греции, ни  в  чем не  были
похожи на южан, но
     их  завораживали и покоряли совершенно им самим не свойственные  черты.
Старые  мастера Германии  и  Скандинавии -- художники, философы  и поэты  --
впервые попав в Рим или Флоренцию, преклоняли колени перед красотой Юга.
     И  эти по природе  нетерпимые люди неизвестно почему проявляли странную
снисходительность к чуждому им миру. Но так же, как женщина никогда не может
вывести из себя  настоящего мужчину,  а для  женщины  в любом  мужчине  есть
что-то  привлекательное, и она не способна презирать  его, пока он  остается
мужчиной, --  совершенно так же рыжие  энергичные северяне проявляли  чудеса
терпения в  тропических краях с местным населением. Насколько  нетерпимы они
были на родине, среди своих, настолько безропотно и смиренно  они выносили и
засухи   африканских  нагорий,  и  солнечные   удары,  и  падеж   скота,   и
нерасторопность    своих    туземных   слуг.    Их    ощущение   собственной
индивидуальности  теряется; ему на смену  приходит  постижение  безграничных
возможностей взаимопонимания между теми, кто сливается в  одно  целое именно
благодаря своей несовместимости. Жители Южной Европы и люди смешанных кровей
на  такое  неспособны; они  относятся к подобным чувствам  с презрением  или
осуждают  их.  Так  слуги  джентльменов презирают томные  вздохи  влюбленных
юношей,  а  разумные  женщины, которые ничего  не прощают  своим мужчинам, с
таким же высокомерием смотрят на Гризельду.
     Что  до  меня, то  с первых недель пребывания в Африке я  всем  сердцем
полюбила туземцев.  Полюбила  искренне, всех  вместе, от мала до велика -- и
мужчин, и  женщин. Встреча с темнокожими людьми  открыла мне  чудесный новый
мир.  Представьте себе,  что человек с врожденной любовью к  животным рос  в
среде, где никаких животных  не было, а потом, уже взрослым, соприкоснулся с
миром зверей; или что человек с инстинктивной тягой к лесам и
     зарослям  вдруг, в двадцать лет,  попал в  настоящий лес. Сравнить  это
ощущение можно и с чувством  человека, который одарен музыкальным слухом, но
услышал  настоящую музыку только  на  склоне  лет:  совершенно  то  же самое
случилось и со мной.  Познакомившись с африканцами, я научилась строить свою
жизнь день за днем, повинуясь Оркестру.
     Мой отец служил офицером сначала в датской, потом во французской армии,
и в ранней молодости писал родителям из Дюппеля: "В этом  городке я командую
крупным подразделением.  Дело трудное, но увлекательное.  Война -- это такая
же страсть, как  и любая другая, и солдат порой любишь, как юных  девушек --
до  безумия,  причем одна страсть  не  исключает другой -- можете спросить у
девушек. Любишь  только одну  женщину, а  своих солдат,  любишь всех  разом,
целый полк." То же чувство испытала и я, узнав туземцев.
     Узнать их было не так-то просто.  Они  были  чутки и поразительно умели
ускользать;  стоит  их спугнуть, как  они  в мгновение ока  прячутся в своем
недоступном  мирке, как дикие  животные, исчезающие от  резкого  движения --
только что  были,  и --  нет. Пока не  узнаешь туземцев  как следует, просто
невозможно  добиться от них прямого ответа. На вопрос, сколько у него коров,
туземец отвечает: Я  вам  вчера уже сказал, сколько". Европейца  такой ответ
раздражает, а туземцу,  видимо, неприятно, что  его донимают  расспросами. А
когда мы  настаивали  на  точном  ответе  и приставали к ним,  чтобы понять,
почему они так странно ведут себя, они сопротивлялись изо всех сил,  и вдруг
огорошивали какой-нибудь нелепейшей выдумкой. Даже  ребятишки вели себя, как
заядлые игроки в покер,  которым безразлично, что вы думаете об их картах --
лишь бы вы не знали, что у них на руках. Когда мы неожиданно вторгались в их
жизнь, они  вели  себя, как  муравьи:  быстро и молчаливо исправляли  всякое
бестактное нарушение
     их жизни, как муравьи отстраивают свой муравейник, если кто-то небрежно
ткнул в него палкой.
     Мы не знали и даже не могли себе представить -- каких напастей они ждут
от нас. Я думаю, что они опасались нас, как боятся неожиданно оглушительного
грохота, -- такой страх  похож  на страх смерти или  боязнь  боли. И все  же
разобраться  в  их поведении  было нелегко -- туземцы отлично умеют скрывать
свои  чувства,  притворяться  они мастера. Иногда едешь  ранним  утром  мимо
хижин, как вдруг под ноги твоему коню бросается  птица, и мечется так, будто
у нее сломано  крыло и она боится,  что ее разорвут собаки. Но  крыло  у нее
цело, да и собак она не боится -- она может взлететь в любую минуту, -- но у
нее где-то  поблизости  скрыт выводок, и она просто-напросто отвлекает  ваше
внимание от  птенцов. И местные  жители точно так  же притворяются,  что они
побаиваются  нас,  потому  что, на самом деле,  их  страх перед  нами вызван
гораздо более глубокими причинами, о которых мы не догадываемся. Быть может,
в их поведении таится какаято странная шутка, и они лишь морочат нам голову,
а на  самом  деле им  вовсе не страшно.  Туземцы вообще  меньше, чем  белые,
боятся  риска.  Иногда  в сафари  или у  нас  на ферме,  в минуту, когда нам
угрожала серьезная опасность,  я встречалась глазами с  кем-нибудь  из  моих
спутников и  видела, как мы далеки друг от  друга, как они  удивлены, что  я
обращаю  внимание на опасность.  Тогда мне казалось, что им присуще ощущение
жизни как своей родной стихии, и наши страхи им непонятны, как рыбам в  воде
непонятен  страх тонущего человека.  А туземцы в жизни чувствовали себя  как
рыба в воде -- они сохранили те знания, которые потеряли  еще наши  праотцы:
сознание,  что  Бог  и  дьявол  --  одно,  вечная и единая  власть,  не  две
несотворенных сущности, но единый несотворенный, и поэтому африканцы никогда
не судили своих ближних и не разделяли единство надвое.
     Во время  охотничьих сафари  и  в  работе  на  ферме  мое знакомство  с
туземцами перешло  в  прочную,  глубокую  личную  дружбу.  Мы  стали добрыми
друзьями.  Я примирилась с мыслью, что если  я  сама вряд ли  близко узнаю и
пойму  их --  то они видят меня  насквозь, и знают заранее, что я  собираюсь
делать,  хотя  я  сама еще не  приняла  окончательного решения. Одно время я
владела  небольшой  фермой на горе Джил-Джил,  жила  в  палатке и  ездила по
железной  дороге  между  Джил-Джил и  Нгонго. Порой, живя  в  Джил-Джил,  я,
внезапно  решала вернуться в свой дом, когда начинались  проливные дожди. Но
стоило  мне добраться  до  нашей железнодорожной станции Кикуйю,  откуда  до
фермы было десять миль, там  уже ожидал  меня  один из слуг,  держа в поводу
мула.  Если  же я спрашивала, как они догадались, что я приеду, они  мялись,
отводили  глаза, словно  я  их  испугала  или смутила, им  было  неловко  --
представьте  себе, что глухой  требует, чтобы  вы ему  объяснили,  что такое
симфония.
     Когда туземцы привыкли к  нам и уже не  ждали от  нас резких движений и
громких криков, они  начинали говорить с нами  куда откровеннее, чем говорят
между собой  европейцы. На туземцев никогда нельзя было положиться, но в  их
искренности и откровенности  было своеобразное величие. Доброе  имя -- у нас
это называется  престиж -- в местных обычаях играло серьезную  роль. УЖ если
они  раз и навсегда,  все  вместе,  составили  о  вас  определенное  мнение,
оспаривать его никто и никогда не решится.
     Порой  жизнь на ферме становилась очень  одинокой, и по  вечерам) когда
все  умолкало,  время  начинало  течь медленно,  минута  за минутой,  словно
уносило по капле жизнь, а  рядом не было ни одного белого человека) не с кем
душу отвести. Но  я  всегда  чувствовала,  что  около меня  идет молчаливая,
скрытая жизнь моих туземцев, течет в какойто иной) параллельной плоскости. И
эхо доносило отзвуки с одной плоскости на другую.
     Туземцы были  воплощением  Африки, по  плоти) по  крови. Высокий, давно
потухший  вулкан  Лонгонот,  вздымавшийся над рифтовой долиной,  раскидистые
деревья мимозы вдоль реки, стада слонов  и  жираф --  все это была подлинная
Африка, и человеческие племена по  праву равных  обитали в ней --  крошечные
фигурки   на  фоне  грандиозного  ландшафта.  Все  они  воспринимались,  как
различные способы выражения  одной идеи, как вариации на одну тему. Это было
не единое создание из различных атомов, а разнообразные создания из подобных
друг  другу атомов,  как, например, дубовый  лист, желудь и любая поделка из
дуба. Мы же, обутые в сапоги, вечно куда-то спешим, часто нарушая единство с
природой.  А  туземцы  с ней  заодно,  и когда  эти стройные,  темнокожие  и
темноглазые люди отправляются в путь -- всегда гуськом, один за  другим, так
что даже большая оживленная дорога здесь остается узкой тропкой в один след,
--  или  работают на ферме,  пасут свой скот, затевают танцы или о чемнибудь
рассказывают вам, то это сама Африка путешествует, танцует или  гостеприимно
встречает нас. В нагорьях вам на память приходят слова поэта:
     Всегда благородны В моих глазах африканцы, А пришельцы ничтожны.
     Жизнь в колонии непрестанно меняется, и с тех пор как я там поселилась,
она  сильно изменилась. То,  что  я  описываю  с  предельной  доступной  мне
точностью -- моя жизнь на ферме и встречи с жителями долин и лесов  -- может
быть, все же представит некий исторический интерес.




     Каманте  был мальчик  из  племени кикуйю,  сын одного из  скваттеров. Я
хорошо знала всех ребят этого скваттера -- и
     он, и его жена работали у  меня на  ферме,  а  дети  пасли своих коз на
лужайке около моего дома, надеясь, что вдруг случится что-нибудь интересное.
Но маленький Каманте, вероятно, прожил на ферме несколько лет, прежде чем  я
увидела его. Очевидно, он от меня прятался, как прячется больное животное.
     Увидела я его впервые, проезжая верхом по  равнине, где он пас  чьих-то
овец.  Никогда в  жизни  передо мной  не представало более жалкое  существо.
Голова  у него была огромная по  сравнению  с истощенным  тельцем, колени  и
локти узловатые, как наплывы на сучьях, а  обе ноги от бедер  до  пяток были
покрыты глубокими  гноящимися язвами.  На широкой равнине  он казался совсем
крошечным, и не верилось, что в таком ничтожном тельце могло  найтись  место
таким страданиям. Когда я  остановилась и  заговорила  с ним,  он  ничего не
ответил, словно не заметил меня.  На его  исхудалом, плоском, неправильном и
бесконечно терпеливом личике глаза казались совсем  потухшими, тусклыми, как
у мертвеца.  Казалось, он обречен и вряд ли  проживет еще две-три недели,  и
грифы  скоро  закружатся  над  его  головой  в  сухом  раскаленном  воздухе,
предвкушая добычу. Я велела Каманте придти на следующее утро к моему дому --
надо было попытаться помочь ему.
     Я всегда лечила больных  с  нашей фермы по утрам,  от девяти до десяти.
Как у всех великих шарлатанов, у меня  отбою не было от  пациентов, и обычно
два-три человека, а  то и больше  десятка,  уже ожидали меня у дверей  дома.
Люди  племени кикуйю  привыкли к непредвиденным случаям  и приспособились  к
неожиданностям. В  этом  они отличаются  от  белых, которые  всегда  заранее
готовятся к беде и  стараются оградить себя  от неожиданных ударов судьбы. А
негр в ладу с судьбой, потому что всю жизнь покорялся ей -- она для него как
родной дом, зна.  комая,  как  темнота его  хижины,  привычная,  как  мягкий
перегной для его огорода. Он встречает любую перемену в
     своей жизни  с непоколебимым спокойствием.  В  своем  хозяине,  в своем
целителе, даже в  Боге, он ценит  прежде  всего дар воображения. Может быть,
поэтому Гарун-альРашид  занимает в сердцах уроженцев  Африки и Аравии  такое
прочное   место   и  считается  идеалом  правителя:  его   поступки   всегда
непредсказуемы, никогда  не знаешь,  чего  от него  ждать.  Когда  африканцы
говорят  о личности  Бога,  кажется,  что  они рассказывают  тебе сказку  из
"Тысячи и одной ночи" или конец библейской  книги Иова -- в обоих случаях их
поражает одно и то же: бесконечная мощь фантазии.
     Очевидно, этой черте характера  народа, окружавшего меня,  я и  обязана
своей популярностью, даже славой целительницы. Когда я  впервые отправлялась
в  Африку, я повстречала  на пароходе знаменитого врача из Германии, который
уже  в  двадцать  третий раз ехал  туда  экспериментировать с лекарствами от
сонной болезни  и вез с собой в  клетках больше сотни крыс и морских свинок.
Он мне рассказывал, что трудности при лечении туземцев возникали не от того,
что они чего-нибудь  боялись -- даже при сильных  болях  или перед серьезной
операцией они  держались  очень мужественно  -- просто им  присуща  глубокая
неприязнь  ко всякой  системе,  к  порядку  вообще, чего немецкий врач никак
понять не мог. Но когда я сама познакомилась с туземцами, мне в них особенно
понравилась именно эта черта.  Люди они были по-настоящему смелые,  они даже
любили опасность  --  это  был истинный  отклик  творения на оглашенный  ему
жребий -- эхо с земли в ответ на глас с небес. Иногда мне  казалось, будто в
глубине  сердца они  боятся только  педантизма.  Попав в руки педантов,  они
умирают от тоски.
     Мои пациенты обычно  ждали  меня на террасе  дома. Они  усаживались  на
корточки, худые  как скелеты: старики, которых мучил страшный кашель, отчего
из глаз у них все время лились слезы, молодые забияки с фонарями под
     глазами  и губами,  разбитыми  в кровь, матери  с  лихорадящими детьми,
свесившими  головки,  как  увядшие  цветки. Часто приходилось лечить  ожоги,
потому что  туземцы из племени кикуйю спят в своих хижинах вокруг костра,  а
ночью груды горящих дров или  угля вдруг рассыпаются во все стороны; кстати,
я  сделала  открытие, что мед прекрасно  заживляет ожоги. На  террасе всегда
царило оживление, даже веселье, и мне это напоминало атмосферу в европейских
игорных домах. Негромкий оживленный разговор смолкал, как только я выходила;
молчание  было  напряженное,  чреватое событиями -- это  была  минута, когда
могло случиться  что угодно. Но  все терпеливо  ждали, пока я сама не выберу
первого пациента.
     О медицине я знала только то, чему учат на курсах первой помощи. Но моя
слава широко разнеслась после  нескольких удачных исцелений, и ей не  смогли
повредить даже ужасные ошибки, которые мне случалось совершать.
     Но если бы  я  была  способна  гарантировать  выздоровление всем  своим
пациентам до  единого --  как  знать,  к чему  бы это привело. Они  могли бы
потерять доверие и перестали бы  ко мне обращаться. Профессиональный престиж
мне был бы обеспечен: они признали бы, что доктор из Волайи -- мастер своего
дела, но вот  сохранили  бы они  твердую уверенность  в том, что я  исполняю
Божью волю? О Божьей  воле они узнали все досконально, пережив страшные годы
великой засухи, нападение львов среди ночных равнин, страх перед леопардами,
что  бродили  вокруг  хижин,  где  дети  оставались  без  присмотра,  налеты
несметных полчищ саранчи,  которая являлась  невесть  откуда  и пожирала всю
зелень до последней былинки, оставляя после себя пустыню. Они узнали  Бога и
в счастливые часы  неописуемого ликования, когда тучи саранчи  пролетали над
кукурузным  полем,  не опускаясь,  или когда весной ранние  и обильные дожди
проливались благодатью на поля и пастбища и сулили богатый урожай. Поэтому и
выходи
     ло,  что  превосходный  доктор  из  Волайи  мог оказаться  чужаком,  не
посвященным в великие таинства жизни.
     К моему удивлению, Каманте явился на  следующее утро после нашей первой
встречи. Он стоял поодаль от других  -- там было уже человека три-четыре, --
и на  его полумертвом лице застыло такое выражение, будто он наконец видит в
жизни  смысл  и решил воспользоваться последней  возможностью, уцепиться  за
последнюю соломинку.
     Оказалось, что он -- идеальный пациент. Он приходил в точно назначенное
время и вел счет дням, когда ему велено было явиться -- через три или четыре
дня  --  что было весьма  необычно для туземца.  Болезненное лечение язв  он
сносил с терпением; которого я не встречала  ни  у кого. Я могла бы  сделать
его примером мужества  для других, но мешало то, что он  все  же  внушал мне
сильное беспокойство.
     Редко, очень редко мне приходилось встречать такую не прирученную душу,
такую  отгороженность от всего  мира -- казалось,  что он готов  был  стоять
насмерть, упорно  не допуская к себе окружавшую  его  жизнь. На мои  вопросы
Каманте отвечал,  но сам никогда  не  произнес ни слова, не  взглянул в  мою
сторону. Ему было незнакомо сожаление, сочувствие к кому бы то ни было, и он
высокомерно,  с презрительной усмешкой слушал,  как  плакали  другие больные
ребятишки, когда их мыли и перевязывали им болячки, но в их  сторону он даже
не глядел.  Он не выражал  никакого  желания соприкасаться с  окружающей его
жизнью:  очевидно,  все   контакты  с  ней  причиняли  ему  только  жестокие
страдания.  Его   душевная  стойкость  перед  болью  походила  на  стойкость
закаленного в битвах воина. Не было  такого ужаса, который застал бы Каманте
врасплох; весь его жизненный опыт  и мировоззрение подготовили  его  к любым
напастям.
     И с  каким  высокомерием  шел он навстречу  всем  бедам  -- как некогда
говорил Прометей: "Моя стихия -- боль, как  ненависть -- твоя. Терзай  меня:
не  сдамся".  И еще: "Что ж, делай  злое  дело. Ты всемогущ".  Но  видеть  в
ребенке  такую решимость мне было странно и жутковато.  "А  что  же подумает
Всемогущий, --  размышляла я, --  встретив такую  непреклонность в тщедушном
маленьком человечке?"
     Помню  очень  хорошо,  как  мальчик  впервые  взглянул  на  меня и  сам
заговорил со мной. Было это через некоторое время после нашей встречи, когда
я отказалась  от  прежнего  способа лечения  и  попыталась применить горячую
припарку -- о ней я вычитала в какой-то медицинской книге. Мне так  хотелось
поскорее  помочь мальчику, что я, как видно, перестаралась: приложила к ране
нестерпимо  горячий  компресс  и стала  бинтовать ногу. И  тут вдруг Каманте
заговорил. "Мсабу",  сказал  он и выразительно посмотрел прямо мне в  глаза.
Здешние туземцы пользуются  этим  индийским обращением к белым  женщинам, но
произносят его  по-другому, и у них  получается  как бы африканское слово, с
другим оттенком. А у  маленького Каманте это слово  вырвалось  как призыв на
помощь, но  было в  нем и предупреждение -- так  друг  предупреждает  друга,
когда  тот  готов совершить  неблаговидный поступок.  Этот  случай  я всегда
вспоминала с надеждой. Конечно, я хотела верить, что я -- неплохой врач, мне
было  стыдно, что я поставила слишком горячий компресс, но вместе с тем меня
обрадовало  то,  что  этот  маленький  дикарь  впервые  обратился  ко   мне.
Мальчуган,  не ждавший ничего,  кроме страданий, не  думал, что я  тоже могу
причинить ему боль.
     К сожалению, все  мои усилия казались бесплодными.  Я долго и терпеливо
продолжала  промывать и бинтовать  раны, но справиться  с болезнью не  могла
никак.  Язвы подживали,  потом снова  возникали  в  других  местах.  В конце
концов, я решила отвезти его в госпиталь шотландской миссии.
     Но  это  решение показалось мальчику приговором,  и он  не  хотел  туда
ехать.  Вся его  короткая жизнь, вся  его философия не позволяла ему  упорно
сопротивляться чему бы то ни было, но когда я отвезла его в  миссию и отдала
в  больницу -- длинное  строение, непривычное и таинственное для него  -- он
весь дрожал.
     По  соседству, в  двенадцати милях  к северо-западу и на пятьсот  футов
выше  моей фермы, находилась миссия шотландской церкви,  а  в десяти милях к
востоку,  на  более  ровной  местности,   расположилась  французская  миссия
римско-католической  церкви.  Миссии  сами  по себе  вызывали  у  меня  мало
симпатии, но  у меня  были  друзья и  в той, и в другой, и я жалела, что они
относились  друг  к  другу довольно  неприязненно.  С  французскими  отцами,
однако, я дружила больше.  Я  с  Фарахом  часто ездила к  ним на  воскресную
утреннюю  мессу,  отчасти   потому,  что  мне  хотелось   снова   поговорить
по-французски,  а   еще  потому,  что  съездить  туда  верхом  было  большое
удовольствие.  Почти  половина   дороги   проходила   по   старой  плантации
австралийской  мимозы,  посаженной  еще лесным управлением, и терпкий свежий
аромат листвы бодрил ранним утром, как вино.
     Удивительно,   как  римско-католическая   церковь  умеет  вносить  свою
атмосферу в любое  окружение. Монахи спроектировали и построили свою церковь
сами, с помощью прихожан-туземцев,  и  по праву  гордились  делом своих рук.
Церковь вышла очень  красивая -- большое здание серого  камня  с колокольней
охватывало с двух сторон просторный двор, куда вели террасы и лестницы, и ее
окружала кофейная плантация, самая старая  и самая ухоженная во всей округе.
По обе стороны двора шли аркады трапезной  и монастырских келий,  а  школа и
мельница стояли  ниже по реке, и чтобы попасть  на дорогу  к монастырю, надо
было переехать арочный мост. Все здания были из серого камня,  и когда едешь
верхом по дороге и
     видишь  внизу строения, чинно и живописно разбросанные на фоне здешнего
ландшафта,  кажется,  будто они находятся в  южном  кантоне  Швейцарии или в
Северной Италии.
     Приветливые отцы обычно ждали меня  у церковных  дверей  после мессы  и
приглашали выпить с ними "un petit verre de  vin"". Мы сидели и беседовали в
прохладной и просторной трапезной, и я изумлялась тому, как хорошо они знали
все,  что  происходит  в  колонии, даже в самых  отдаленных ее уголках. И  в
приятной  благостной  беседе  они  всегда  старались  выведать  всевозможные
новости: так деятельные  мохнатые пчелки --  а  у всех  монахов  были густые
каштановые бороды --  тянут  мед из  цветов.  Но хотя они так интересовались
жизнью колонии, сами они жили обособленно, в молитве и послушании, терпеливо
выполняя  неизвестные  нам обеты.  И  если бы  какая-то неведомая  власть не
повелела  им  жить здесь,  то в  этих  местах  не было  бы  ни их самих,  ни
прекрасной  церкви с  высокой  колокольней и каменными  аркадами, ни  школы,
вообще никаких плантаций, никаких миссий. И, может быть, если бы с них сняли
все их обязательства, они тут же оставили  бы  колонию  и потекли в обратный
путь, на родину, в Париж.
     Фарах, который всегда дожидался меня с лошадьми, пока я была в церкви и
в трапезной, замечал по дороге домой, какое у меня прекрасное  настроение --
сам он был правоверным мусульманином, к спиртному не прикасался,  но считал,
что моя вера дозволяет  мне  пить  вино, и что это  такой же  ритуал,  как и
месса.
     Монахи  из  французской миссии  иногда  приезжали на своих  мопедах  на
ферму,  завтракали  у  меня,  цитировали  басни Лафонтена и  давали  дельные
советы, как надо вести работу на кофейной плантации.
     С  шотландской миссией я была  знакома не  так близко. Оттуда,  сверху,
открывался чудесный вид на всю террито
     * Рюмочку вина (франц.). 30
     рию племени кикуйю, но мне в то же  время казалось, что сама миссия как
бы  подслеповата,  будто  ничего  не  может разглядеть.  Шотландские  монахи
настойчиво старались приучить туземцев к европейской одежде, хотя, по-моему,
это никому не было нужно. Но у них была отличная больница,  и во время моего
пребывания в тех  местах больницей заведовал  добрый и  умелый главный врач,
доктор Артур. Он спас жизнь многим обитателям нашей фермы.
     В шотландской миссии Каманте лечили три  месяца. За это  время я видела
его всего лишь раз.  Я  ехала верхом  мимо миссии к  железнодорожной станции
Кикуйю, и некоторое время  мой путь проходил  мимо забора больницы. Там  я и
увидела  Каманте -- он стоял один,  в стороне от  других  пациентов. Он тоже
увидал меня и побежал вдоль ограды.  Он  бежал рысцой по ту сторону  забора,
как жеребенок в леваде  трусит за лошадью,  когда вы проезжаете мимо, бежал,
не сводя глаз с моей лошадки, но не проронил ни слова. Когда забор кончился,
ему пришлось остановиться, и я,  оглянувшись, увидела, как он стоит,  высоко
подняв голову, и  смотрит мне вслед  -- точь-в-точь  как  жеребенок  смотрит
вслед удаляющемуся всаднику. Я несколько раз  взмахнула рукой,  и сначала он
будто  не заметил этого жеста, а потом вдруг поднял руку вверх, как семафор,
и тут же опустил.
     Вернулся Каманте в мой дом утром в воскресенье, на Пасху, и передал мне
письмо от больничных врачей: ему гораздо лучше, и они надеются, что вылечили
его окончательно. Наверное,  Каманте  знал, о чем мне писали,  потому что не
спускал с меня глаз, пока я дочитывала письмо, но рассказывать мне о лечении
не захотел,  словно  думал о вещах, неизмеримо более важных. Каманте  всегда
держался с большим достоинством, сдержанно  и строго,  но на этот раз не мог
до конца  скрыть  свое торжество. Все туземцы обожают драматические эффекты.
Каманте тща
     тельно забинтовал  ногу  старыми бинтами, явно готовя мне сюрприз. Было
ясно,  что  он  не только намерен показать  мне, как ему повезло, но  еще  и
совершенно  бескорыстно хочет порадовать  меня. Видно,  он запомнил,  как  я
огорчилась,  когда мое  лечение ему не  помогло, и, конечно, я понимала, что
врачи  миссии совершили настоящее чудо.  Медленно,  очень медленно  он  стал
разматывать  бинты  от колена до пятки, и  под ним на обеих  ногах открылась
чистая,  здоровая кожа, на которой  были едва заметны небольшие бледно-серые
шрамики.
     И когда Каманте, сохранивший свойственное ему достоинство, окончательно
убедился, что я поражена и очень довольна, он решил удивить меня  еще больше
и сказал, что он, кроме того, стал христианином. -- "Я  -- такой как ты", --
добавил он, И  еще сказал, что, пожалуй, я могу дать  ему рупию, ибо Христос
воскрес в этот день.
     Его мать давно овдовела и жила далеко от фермы. Она потом говорила мне,
что в тот день мальчик нарушил  свое обычное молчание и откровенно, со всеми
подробностями  рассказал ей, какую  странную  жизнь он  вел  в  монастырской
больнице. Но, повидавшись  с матерью, он сразу  отправился в мой дом, словно
считал, что отныне его место около меня.  Он  прослужил у меня с  тех пор до
самого моего отъезда из Африки -- около двенадцати лет.
     Когда  я  впервые встретила Каманте, ему было на вид лет шесть, а  брат
его  показался  мне восьмилетним,  но они оба уверяли меня,  что  Каманте --
старший из  них.  Возможно, долгая болезнь  задержала  его  рост, и ему было
тогда лет девять. Потом он подрос,  но  все же казался карликом или калекой,
хотя  трудно  было  точно  сказать,  что  именно  в  нем  производило  такое
впечатление.  Со временем  его  худое угловатое лицо округлилось, он ходил и
двигался легко, и мне совсем перестал казаться некрасивым, но, быть может, я
смотрела на него, как творец
     (^отрит  на  дело  своих рук.  Правда,  ноги  у  него навсегда остались
тонкими,  как  палочки.  Было  в  нем  что-то  и  впрямь  фантастическое  --
полушутовское, полубесовское --  его  можно  было  представить  себе сидящим
среди химер собора Парижской Богоматери и глазеющим с крыши вниз. Была в нем
и  своеобразная яркость  и живость -- на картине он выделялся бы  неожиданно
красочным пятном, как и в моем жилище. Всегда казалось, что он  немного не в
себе,  но  про  белого  человека  просто   сказали  бы,   что  он   чересчур
эксцентричен.
     Каманте  был  вдумчивым,  серьезным человеком.  Может быть, долгие годы
страданий приучили его  к раздумью, и  он о  многом судил  по-своему. На всю
жизнь  он остался одиноким, обособленным ото всех. И даже  когда он делал то
же, что все, у него это выходило как-то иначе.
     Я устроила вечернюю школу  для рабочих на  ферме, пригласила учителя из
местных.  Каждого  учителя мне рекомендовала какая-нибудь из наших миссий, и
было  время,   когда   у   меня   преподавали   одновременно   представители
католической,  англиканской  и  шотландской церквей.  Вообще местных жителей
обычно  обучают служители  церкви, и,  насколько  я  знаю,  на язык  суахили
переведена только Библия и книги псалмов. Во время моего пребывания в Африке
мне очень хотелось перевести для туземцев басни Эзопа, но времени  выполнить
этот план  у меня так и не хватило. Но  какой бы ни была моя школа, я любила
ее  больше всех других мест на ферме  --  она стала  центром  нашей духовной
жизни, и я провела  много приятных вечеров  в длинном доме из гофрированного
железа -- бывшем складе, где она размещалась.
     Каманте сопровождал  меня, но не  усаживался рядом со всеми школьниками
на  скамьях, а  стоял поодаль, демонстративно  не желая  слушать то, чему их
учили, словно  подсмеиваясь над простачками, которые  дали себя  одурачить и
теперь слушают всякую чепуху. Но, заглянув ненароком на
     кухню,  я  видела,  как  он  записывал  по  памяти,  очень  медленно  и
старательно,  все, что ему запомнилось:  буквы и цифры, которые он видел  на
школьной доске. Думается мне, он  вряд  ли мог привыкнуть к людям, даже если
бы захотел; очевидно, Каманте еще в раннем детстве  пережил какую-то травму,
которая  его  потрясла  и  напугала,  и  теперь,  если  можно  так  сказать,
ненормальность  стала  для него  нормой.  Он,  наверное,  сам  сознавал, как
непохож  он  на  других  людей,  и  в надменном  величии духа,  свойственном
карликам, полагал, что раз мир непохож на него, стало быть, это ненормальный
мир, а он сам вполне нормален.
     Каманте  отлично разбирался  в денежных делах, тратил на  себя немного,
очень мудро  совершал сделки со  своими  соплеменниками, продавая им коз,  и
женился он рано, хотя женитьба  в племени стоила немало. Но я часто слышала,
как  он трезво и со знанием дела философствовал о бренности денег. В  общем,
он был в странных отношениях с окружающим миром: легко подчинял его себе, но
был о нем нелестного мнения.
     Каманте  ничему не  удивлялся, в нем не  было дара преклонения.  Он мог
признавать и одобрять своеобразный ум животных, но  за все время,  что я его
знала,  он только об одном человеке отозвался с похвалой -- это была молодая
женщина из  племени сомали, которая через несколько лет после него появилась
у нас  на  ферме.  Обычно он всегда  и  над  всем  иронически  подсмеивался,
особенно над  всякой  самоуверенностью  и бахвальством.  Все  туземцы  любят
поиздеваться, злорадствуют, когда у других  дела идут из рук  вон плохо, что
отталкивает и раздражает европейцев. У Каманте эта способность была отточена
до изумительного  совершенства,  он даже к  своим неудачам относился почти с
таким  же злорадством,  как к  чужим, получая  своеобразное  удовольствие от
собственных  бед. Я часто  встречала такой  же  образ  мысли у многих старых
туземок, прошедших огонь и воду, которые были с судь
     бой  на "ты", словно кровные сестры, и ко всем  ее шуткам  относились с
родственным  пониманием. Обычно я поручала слугам, работавшим у меня в доме,
раздавать  старухам  табак  --  туземцы  называют  его   "томбакко"  --   по
воскресеньям,  утром, когда  я  еще не вставала. Около  моего  дома  в такие
воскресные дни толпилось удивительное сборище существ, похожих на ощипанных,
очень старых и тощих кур; я слышала их негромкое кудахтанье -- туземцы редко
повышают голос -- под открытым окном моей спальни. А в одно из воскресений я
вдруг  услыхала,   как  этот  оживленный  негромкий  говор  вдруг  нарушился
хихиканьем  и  взрывом веселого  смеха:  очевидно,  случилось  что-то  очень
смешное, и я позвала Фараха, чтобы узнать, в чем дело. Фарах не очень охотно
объяснил, что виной  всему  был он сам -- позабыл купить для них нюхательный
табак, и старухи проделали длинный путь  зря -- или, на  их наречии, "боори"
-- задаром. Все старухи племени кикуйю  еще долго со смехом  вспоминали этот
случай.  Иногда, проходя  по  тропке между посадками  кукурузы, я  встречала
какую-нибудь  из  этих  старух, и  она всегда останавливалась  передо  мной,
тыкала  в  меня  корявым, костлявым  пальцем,  ее  черное  морщинистое  лицо
плавилось складками, все морщины собирались,  словно  кто-то потянул за один
невидимый шнурок, и она  напоминала мне то воскресенье, когда она в компании
с такими  же любительницами  табачку пустилась в долгий путь  к моему дому и
вдруг обнаружила, что я забыла приготовить табак -- "ха, ха, ха, мсабу!".
     Белые часто  обвиняют  кикуйю  в  том,  что  они  понятия  не  имеют  о
благодарности.  Но  Каманте никак нельзя назвать  неблагодарным  -- он  даже
находил слова,  чтобы выразить свою благодарность. За долгие годы, прошедшие
после нашего  первого знакомства,  он  много  раз, не  жалея  сил,  старался
оказать  мне  услугу, о  которой я даже не  просила, а когда я допытывалась,
почему он так старается, он всег
     да отвечал, что если бы  не  я, его давно  бы не было в  живых. Он умел
проявить   свою   благодарность   и   иначе,  неизменно   подчеркивая   свою
благожелательность, готовность  помочь и, я бы сказала, снисходительность ко
мне. Может быть,  он не забывал, что мы с ним люди одной  веры.  Помоему, он
считал, что в этом нелепом, идиотском  мире  я -- самое неприспособленное  и
нелепое создание. С того дня, как он поступил ко мне на службу и связал свою
судьбу  с моей,  я  постоянно  чувствовала, как  он пристально  и  бдительно
наблюдает за мной, и весь мой modus vivendi" судит беспристрастно  и строго;
по-моему, с  самого  начала  он считал мои безуспешные попытки  его вылечить
дурацкой прихотью. Но он всегда проявлял ко мне большой интерес  и  глубокую
симпатию,  стараясь  по мере  сил помочь  мне, уберечь от  последствий моего
вопиющего невежества.  Иногда я  замечала, что он заранее обдумывал  во всех
деталях то, что  ему придется мне объяснять, чтобы  до меня  дошел смысл его
наставлений.
     Каманте начал службу  у меня в доме  "тотошкой при собаках", потом стал
помогать мне принимать больных.  Тут я увидала, какие у  него чудесные руки,
хотя с первого  взгляда этого было не угадать, и я, для начала, послала  его
на кухню  поваренком,  в  помощь моему старому  повару, Исе, которого  потом
убили. После смерти Исы  Каманте занял его место и до конца своей службы был
моим шефповаром.
     Туземцы вообще равнодушны к  животным, но Каманте и в этом отличался от
прочих:  он  отлично   умел  обращаться  с  собаками,  понимал  их,  как  бы
уподобляясь им, и приходил ко мне с сообщениями, чего собакам  хочется, чего
им не хватает,  и как они вообще относятся  к тому, что творится  вокруг. Он
начисто  вывел  у собак блох  --  напасть, которой подвержено  в Африке  все
живое, и не раз среди ночи мы с ним просыпались от жалобного воя наших псов,
бежали к ним и при свете керосиновых фо
     * Образ жизни (лат.). 36
     нарей  обирали  с  них огромных  хищных  злых муравьев, так  называемых
зиафу, которые передвигаются единой массой и пожирают все, что им попадается
на пути.
     Каманте, очевидно, многое приметил, пока лечился в больнице при миссии,
и, хотя относился  к окружающим, как  обычно, без тени уважения и  симпатии,
все же сумел  перенять массу полезных навыков и стал умелым, изобретательным
ассистентом врача. После того как  он ушел с этого поста, он  иногда заходил
ко  мне из кухни,  осматривал  кого-нибудь  из пациентов  и давал  мне очень
дельные советы.
     Но поваром он  стал исключительным --  тут не подходят  никакие степени
сравнения. Природа словно совершила какой-то  скачок,  нарушив постепенность
проявления способностей и  талантов  и сразу  создала нечто необъяснимое, из
ряда  вон выходящее -- в гениальности  всегда чувствуешь нечто  мистическое.
Если бы  Каманте родился в Европе и попал к хорошему учителю, он прославился
бы на весь мир,  он  вошел бы в историю, и о его чудачествах рассказывали бы
анекдоты.  Даже тут, в Африке, он  завоевал известность и к своему искусству
сам относился, как истинный мастер.
     Я всегда интересовалась кулинарным  искусством, и в  первый раз приехав
из  Африки в Европу,  брала уроки  у знаменитого шеф-повара одного из  самых
известных французских ресторанов, -- я решила, что будет очень приятно, живя
в Африке, хорошо и вкусно готовить. Тогда шеф-повар ресторана, мсье Перроше,
даже  предложил мне войти в дело, видя,  как  я увлечена  его  искусством. А
теперь,  когда  я  обрела  Каманте,  как  духа-помощника  чародея,  я  снова
увлеклась   кулинарией.  В  нашей  общей   работе  мне  чудились   блестящие
перспективы. Нет ничего столь  непостижимого, как врожденный талант дикаря в
нашей  европейской  кухне.  Я стала по-иному смотреть на  нашу  цивилизацию:
может быть, подумала я, это нечто
     божественное,  какое-то   предопределение.  Я  почувствовала  себя  как
человек,  в  котором воскресла вера  в существование Бога  после  того,  как
ученый-френолог показал ему на человеческом черепе некую шишку богословского
красноречия: ведь если можно найти в мозгу человека вместилище богословского
красноречия, то  это  оправдывает  и  существование  самой  теологии,  и,  в
конечном счете, доказывает существование Бога.
     В стряпне Каманте проявил изумительную сноровку. Для его ловких, хотя и
деформированных рук  все кухонные трюки  стали детской игрой --  они  словно
сами собой сбивали кремы, омлеты, безе, творили соусы и майонезы. У  Каманте
был  дар придавать  особую воздушность  своим творениям  -- так,  я  читала,
младенец Христос лепил птичек из глины и приказывал им летать.
     Каманте отвергал все  сложные кухонные  орудия,  словно  сердясь на  их
неодушевленную самостоятельность. Я дала ему машинку для сбивания яиц,  а он
забросил ее  подальше -- пусть  ржавеет --  и  сбивал  белки  большим ножом,
которым я  выпалывала сорняки  на  лужайке перед  домом, и белки у  него  на
блюдце вздымались, как невесомые белоснежные облака. У него, как у кулинара,
и  глаз  был удивительно  зоркий: он  словно по  наитию выбирал самую жирную
курицу на  птичьем дворе и сосредоточенно  взвешивал на  ладони каждое яйцо,
угадывая  точно,  когда оно  снесено. Он все время  придумывал, чем  бы  еще
разнообразить мой стол; однажды  он каким-то таинственным образом сговорился
с приятелем, работавшим у врача  где-то далеко  от нас,  и достал  для  меня
совершенно  изумительные семена  кресс-салата --  именно  такие  я  долго  и
безуспешно искала. Каманте с легкостью запоминал любые рецепты. Читать он не
умел, английского  не знал --  поваренные книги  были  ему  недоступны, но в
своей неприглядной  голове он  ухитрился  сохранить все, чему его когда-либо
учили, по собственной системе, которую я никак
     не могла постичь. Он  запоминал блюда по какому-нибудь событию, которое
слоилось в  день, когда он  научился их готовить. Один соус  он назвал "соус
молнии, разбившей  дерево", а другой -- "соус серой лошади, которая пала". И
никогда эти соусы не  путал. Только  одному  я никак не могла научить его: в
каком  порядке надо подавать блюда. Когда я ждала гостей к обеду, я рисовала
для него  меню в картинках: первой -- тарелку для супа, потом -- рыбу, потом
--  куропатку или артишок. Я догадывалась, что память  у  него отменная, но,
по-моему, он просто не  желал засорять себе голову пустяками -- зачем терять
время на такие никому не нужные вещи?
     Конечно,  сотрудничать  с  колдуном  было непросто. На  кухне  хозяйкой
формально считалась я, но постепенно, работая бок о бок с Каманте, я поняла,
что  всем ведает он, и  что не  только кухня, но  и  все, что нас связывало,
безраздельно перешло в  его ведение. Он отлично понимал,  что  именно мне от
него нужно,  и  часто  предупреждал  мои желания, прежде  чем  я успевала их
высказать. Я  же никак не могла понять, почему он работает  так вдохновенно.
Мне казалось странным и непонятным, как человек может достигнуть таких высот
в искусстве,  истинный смысл которого от  него скрыт  и которое  он искренне
презирает.
     Каманте не имел представления о том, каковы должны быть кушанья на вкус
белого человека, да и вообще, несмотря на то, что он принял чужую веру, он в
душе оставался истинным  туземцем племени кикуйю, был верен традициям своего
племени и убежден,  что человеку пристало жить  так и только так. Иногда  он
пробовал  еду,  которую  готовил,  но  с  недоверчивым  выражением  --  так,
вероятно, ведьма пробует несусветное зелье из своего котла. Сам он признавал
только пищу своих предков -- кукурузные початки. Иногда он поступал довольно
странно  -- вдруг  приносил  мне  какое-нибудь местное  лакомство, деликатес
племени кикуйю: то печеный батат, то кусок ба
     раньего сала -- так иногда даже  вышколенные собаки приносят и кладут к
ногам хозяина  лакомую косточку, в дар. Мне казалось, в глубине души Каманте
считает, что наши труды и заботы о том, что нам есть -- просто блажь. Иногда
я старалась выведать у него -- что он об  этом думает, но хотя  кое о чем он
беседовал со мной с большой откровенностью, о других вещах он упорно молчал,
и поэтому, работая с ним на кухне бок о бок, я никогда не затевала беседу на
эти скользкие темы.
     Я посылала  Каманте в клуб  Матэйга к тамошним поварам и к поварам моих
знакомых  в Найроби, когда меня там  угощали каким-нибудь вкусным блюдом,  и
после того как он прошел обучение, дом мой прославился по всей колонии своим
замечательным   столом.   Мне  это  доставляло   истинное  удовольствие.   Я
радовалась, когда у меня собирались друзья, способные оценить мое искусство,
но Каманте ничьими похвалами не интересовался. Однако он хорошо изучил вкусы
моих  друзей, особенно тех, кто бывал у нас чаще  других. "Приготовлю рыбу в
белом вине для бваны Беркли Коула, -- говорил он серьезно,  будто речь шла о
человеке не совсем нормальном, -- он сам присылает вам белое вино,  чтобы мы
приготовили для него рыбу". Мне хотелось спросить настоящего знатока, хорошо
ли готовит  мой повар,  и  я пригласила  старого  друга  -- мистера  Чарльза
Балпетта из Найроби. Мистер Балпетт много путешествовал  -- как все  старшее
поколение, которое следовало за поколением Финсаса Фогга -- он объездил весь
свет,  везде  отведал  лучших  яств,  какие  ему  могли  предложить,   и  не
задумывался о своем здоровье в будущем, пока мог наслаждаться пиршеством сию
минуту. В книгах пятидесятилетней давности, посвященных спорту и альпинизму,
много написано о его атлетических рекордах, о его сложнейших восхождениях на
неприступные  горные вершины  в Швейцарии и в Мексике,  а в одной  из  книг,
посвященных знаменитым спорам и
     пари, под названием "Бог дал, Бог и взял", можно  прочитать, как мистер
Балпетт на пари переплыл Темзу, одевшись как на бал  -- во фраке и цилиндре,
а  позже,  в  подражание лорду  Байрону  и Леандру,  переплыл, как  подобает
романтику, и Геллеспонт. Я была счастлива, когда он приехал ко мне на ферму,
и мы пообедали тет-а-тет: всегда особенно приятно угостить мужчину, если  он
тебе очень  по душе, обедом собственного приготовления. Он отблагодарил меня
за гостеприимство  интереснейшей  беседой  о  своих воззрениях на кулинарное
искусство, как и на  многие  другие  вещи, а  прощаясь, сказал, что нигде не
обедал так вкусно.
     Принц УЭЛЬСКИЙ оказал мне  большую честь, приехав отобедать на ферму, и
он очень похвалил  мой  кемберлендский соус. На  этот раз Каманте с  большим
вниманием выслушал меня, когда я  ему  рассказала, как  знатный гость хвалил
его искусство -- туземцы очень почитают королей и  любят о  них говорить.  А
через  несколько  месяцев  Каманте  захотелось  еще  раз  послушать  похвалы
высокого гостя, и он задал мне вопрос по всем канонам французского учебника:
"Понравился ли сыну Султана соус к поросенку? Скушал ли он все до конца?"
     Но свою доброжелательность ко мне Каманте проявлял не только на  кухне.
Ему  хотелось  помочь  мне  во  всем  --  в  соответствии,   однако,  с  его
собственными понятиями о счастливых возможностях и опасностях нашей жизни.
     Однажды  глубокой ночью он  вдруг вошел  ко  мне  в спальню с фонарем в
руке,  молча, как часовой,  проверяющий посты. Случилось это  в самом начале
его пребывания у  меня на  службе,  когда  он был еще маленьким. Похожий  на
черную летучую  мышь, случайно  залетевшую в  спальню он остановился у  моей
кровати; он показался мне, со своими большими  оттопыренными ушами, какой-то
африканской разновидностью эльфа, блуждающего огонька с фонарем  в  руке. Он
заговорил со мной торжественным тоном.
     --  "Масбу,  -- сказал он,  -- я думаю, вы бы лучше встали".  Я села  в
постели, с трудом понимая, что  происходит;  я знала,  что если бы случилось
что-то серьезное, меня разбудил бы Фарах, но когда я приказала Каманте уйти,
он не двинулся с места.
     -- "Масбу, -- повторил он, -- я  думаю, вам надо встать. Я думаю, к вам
идет Бог".
     Услышав эту странную весть, я  встала и спросила, почему он так думает?
Он промолчал и торжественно провел меня в столовую, окна которой выходили на
запад,  в  сторону  гор. Стоя  у  застекленной двери,  я  увидела  необычное
зрелище:  далеко  в  горах  пылала трава,  по  всему склону,  от  вершины до
подножья, и из наших окон казалось, что огонь движется вертикальным столбом.
И  вправду, словно какая-то колоссальная огненная фигура шествовала к нам  с
гор.  Я молча смотрела на огненный столб, Каманте стоял рядом; потом я стала
ему  объяснять, что происходит. Мне хотелось его успокоить: я думала, что он
ужасно напуган. Но мои объяснения не произвели на него никакого впечатления;
он явно считал, что выполнил свой долг, разбудив меня.
     -- "Да, конечно,  -- сказал он,  -- может быть, так  оно  и  есть. Но я
подумал: надо бы вам встать на тот случай, если это пришествие Господа".




     Настал год, когда в дождливый сезон не выпало ни капли дождя.
     Это  страшное, убийственное бедствие для фермеров,  и тот, кто  пережил
этот  ужас,  никогда  его не забудет. Даже  через  много лет,  когда человек
давным-давно покинул Африку и обосновался в сыром северном климате, он
     будет просыпаться  ночью  от  шума внезапно хлынувшего дождя с  криком:
"Наконец-то, Господи, наконец-то!"
     Обычно долгий  период  дождей  начинается в  последнюю  неделю марта  и
продолжается до середины июня. Но до начала дождей с каждым днем становилось
все жарче и суше, воцарялась гнетущая духота, как в  Европе перед грозой, но
во всех отношениях сильнее.
     Масаи -- мои соседи-скотоводы по ту сторону реки -- обычно в  это время
поджигали  сухую, как солома, траву, чтобы не мешала свежим росткам  зеленой
травки пробиваться с  первым  же дождем, и  по всей равнине воздух дрожал  и
струился над огненным морем, длинные серые волны дыма, пронизанные радужными
вспышками, катились по сухой траве, а жар и запах гари как из жерла вулкана,
долетали до засеянных полей.
     Над полями  собирались  гигантские тучи дыма,  потом  рассеивались;  на
горизонте голубой дымкой шли легкие дожди.
     И все живое, казалось, было охвачено единой мыслью. Перед самым закатом
горы  словно   приближаются  и  обступают  вас  --  мощные,  величественные,
окрашенные в  чистые тона  глубокой синевы и зелени.  Через несколько часов,
выйдя из дому, видишь,  что звезды уже  погасли, а  ласковый воздух нежен  и
глубок, как обетование.
     И если над головой пробегает дружный шорох,  ты знаешь, что ветер шумит
в  кронах лесных великанов -- но это не дождь. Если шорох  слышится  у самой
земли,  значит,  ветер колышет кустарник и высокие травы -- но это не дождь.
Когда  что-то шуршит и шелестит невысоко над землей, значит) ветер пролетает
по  кукурузным полям -- и шум так обманчив,  так похож  на ропот дождя,  что
невольно радуешься ему, будто то, чего ты так долго ждешь, разыграли наконец
для тебя на сцене -- но и это не дождь.
     А вот когда земля гудит, как орган, отвечая  глухим утробным рокотом, и
весь мир поет вокруг тебя -- весь,
     сверху донизу --  тогда это дождь.  Он охватывает тебя,  как море после
томительной долгой разлуки) как объятия возлюбленного.
     Но наступил  год, когда дождей  не  стало.  Казалось, что вся Вселенная
отвернулась  от  вас.  Стало прохладнее,  даже  похолодало,  но  воздух  был
по-прежнему совершенно  сух. Земля затвердела и пересохла, словно вся сила и
прелесть  были из  нее начисто высосаны. Это  была не "плохая погода"  и  не
"хорошая  погода"  --  просто  категорическое отрицание, отсутствие  погоды,
словно она  была просто  отменена sine die". Пронизывающий, иссушающий ветер
свистел  над  головой,  отнимая  последние  краски у  природы;  даже  запахи
покинули  поля и  леса.  Вас угнетало ощущение немилости небесных Сил. К югу
простирались бескрайние,  черные, опустошенные  равнины  в полосах серого  и
белесого пепла.
     День за днем мы ждали дождя, теряя постепенно всякую надежду на урожай.
Все наши  труды -- пахота, прополка, посадки -- все пошло прахом.  Работа на
ферме приостановилась, потом замерла окончательно.
     В долинах и  на  холмах пересохли все водоемы, и множество уток и гусей
новых  пород стали прилетать на  мой  пруд. К другому пруду, на границе моей
фермы,  ранним  утром и  на  закате  приходили  на водопой  зебры,  они  шли
вереницей друг за дружкой -- по  двести, а то  и  по триста голов.  Жеребята
жались к матерям, и когда я верхом  проезжала  сквозь стадо, малыши  меня не
пугались. Но мы все  же  гнали  их  с  нашей земли, потому что вода в прудах
постепенно убывала: ее  не хватило  бы и нашему скоту. И  все  же было очень
приятно проезжать по таким местам,  где  тростники  росли зеленым оазисом на
бурой глине, среди опаленной дочерна земли.
     Туземцы  о  засухе никогда  не  говорили. Я  не  могла от  них добиться
никаких прогнозов, хотя мне казалось, что они понимают приметы  погоды лучше
нас. Ведь от этого
     * На неопределенное время (лит.).
     зависело  само их существование,  их жизнь  --  им уже случалось  такое
пережить, их  отцы и деды тоже  испытали это бедствие, иногда  теряя  девять
десятых своего скота в годы великой засухи. В тот год посевы туземцев совсем
высохли -- только поникшие  стебли кукурузы  да пучки листьев батата торчали
на выгоревших "шамбах".
     Со  временем  я  переняла  у  туземцев  эту  сдержанность  и  перестала
жаловаться,  роптать на судьбу, как тот, кто попал в немилость к фортуне. Но
все  же я  родилась в Европе  и не так долго  прожила в чужой стране,  чтобы
научиться у  туземцев полной пассивности перед судьбой, как этому  научились
другие  европейцы, прожившие  в Африке не один десяток лет. Я была молода, и
во мне заговорил инстинкт самосохранения, поэтому мне надо было во что бы то
ни стало сосредоточить на чем-то свою энергию,  если я не хотела рассыпаться
летучим  прахом,  разлететься,  как  пыль на  дорогах, как дым  по просторам
равнин. И я стала по вечерам писать рассказы, сказки и романтические истории
-- они помогали мне уноситься в  воображении далеко-далеко, в иные времена и
страны.
     Когда  мой  друг гостил у меня  на ферме, я  рассказывала ему некоторые
истории.
     Я вставала из-за стола) выходила из дома: резкий жесткий ветер, небо --
чистое, усеянное миллионами ослепительных звезд, а вокруг -- сплошная сушь.
     Сначала я писала только по вечерам, но  потом стала  писать и по утрам,
когда мне следовало присутствовать на ферме. Там, среди посадок, было трудно
решить  --  распахивать  ли  заново  кукурузное  поле и  засевать  вторично,
собирать ли с кофейных  деревьев,  ради их спасения, пересохшие  плоды,  или
нет. Я откладывала окончательное решение со дня на день.
     Писала я в столовой, где на  обеденном столе  громоздились груды бумаг:
надо  было,  откладывая  сказки, отдать распоряжения  по ферме, ответить  на
отчаянные короткие
     записки управляющего. Мои домашние слуги спрашивали, что это я делаю, а
когда  я им  сообщила,  что пишу  книгу, они решили, что я  стараюсь  как-то
спасти ферму от  краха,  и стали проявлять интерес к  моей работе. Они часто
спрашивали,  много ли я успела написать.  Приходили,  долго  молча стояли  у
стены,  и  коричневые  лица  настолько  сливались  с  темной  обшивкой,  что
выделялись  только их белые одеяния, и  порой мне казалось,  будто одни лишь
белые одежды, прильнувшие к стене, пришли скоротать со мной вечер.
     Моя столовая  выходила на запад; в  ней было три застекленных  двери на
мощеную камнем террасу -- выход на лужайку и в сторону леса. Там был спуск к
реке, служившей границей между моей усадьбой и территорией племени масаи. Из
дома  река была  не видна, но изгибы ее русла выдавала темно-зеленая поросль
акаций. На другом берегу густой лес карабкался вверх  по склону, а за лесами
раскинулись зеленые равнины, тянувшиеся до самого подножья нагорий Нгонго.
     Ветры дули  с востока; двери моей столовой, выходившие  на подветренную
сторону, были всегда распахнуты,  поэтому  туземцы  любили  проходить  мимо,
огибая  дом с запада -- им было интересно поглядеть, что делается в доме.  И
пастухи-мальчишки тоже пасли на моей лужайке своих овец и коз.
     Мальчишки, бродившие  по  всей  ферме, выискивали для родительских стад
пастбища с зеленой травой,  служа  своего рода соединительным  звеном  между
моим домом, клочком  цивилизованного мира, и жизнью дикой природы. Мои слуги
не очень  им доверяли и не любили, когда ребята входили  в дом, но маленькие
туземцы обожали все завоевания цивилизации и вовсе не опасались ее: ведь они
могли в  любой момент сбежать  от  нее  в свою стихию.  Самым ярким символом
цивилизации для них были
     мои  старинные  немецкие  часы  с  кукушкой,  висевшие  в  столовой.  В
африканских  нагорьях  такая  вещь  казалась неслыханной роскошью.  Тут люди
круглый год  жили  по  солнцу,  определяя по  нему время, им  не  нужны были
железные дороги и расписания  поездов: жизнь на ферме шла по их собственному
расписанию,  и  знать время  им  было ни к  чему. Но часы у меня  были очень
красивые. Над  циферблатом каждый  час  открывалась  маленькая,  расписанная
алыми розами  дверца,  оттуда  выскакивала  кукушка  и  звонким  бесшабашным
"ку-ку!" возвещала, который  час. Ее появление каждый раз приводило в полный
восторг юных туземцев.  Они  определяли  точное  время  по солнцу и  заранее
знали,  когда  оно  приближалось к  полудню. Уже  без четверти  двенадцать я
видела, как они со всех сторон подходят к дому, гоня своих коз впереди  себя
-- оставлять стада без надзора они не решались. Из  высокой  травы виднелись
только головы ребятишек и коз -- казалось, лягушки плывут по зеленому пруду,
высунув головы.
     Оставив  свои  стада на  лужайке,  они  входили в  дом, неслышно ступая
босыми ногами.  Старшим  было  лет по десять, а самому младшему -- два года.
Вели они себя очень хорошо, соблюдая некий ритуал, установленный ими самими:
они свободно  ходили  по всему  дому,  но  не разрешали себе  трогать  вещи,
рассаживаться  на  стульях  и  заговаривать,  пока их не  спрашивали.  Когда
кукушка  выскакивала,   ребята  сразу  оживлялись,  раздавался  приглушенный
восторженный смех.  А иногда случалось,  что  какойнибудь  малыш-пастушонок,
которого не заботила сохранность коз,  приходил рано утром один, долго стоял
перед безмолвными  закрытыми  часами,  нараспев выражая свою любовь на языке
кикуйю, потом степенно уходил неслышными шагами. Мои слуги подсмеивались над
пастушками и  выдали мне  однажды их секрет: оказывается,  ребята, по своему
невежеству, считают, что кукушка живая.
     Однако слуги часто  сами подходили ко мне посмотреть, как я печатаю  на
машинке. Каманте иногда около часу  стоял по вечерам,  прислонясь к стене, и
его глаза, словно темные капельки, бегали в тени ресниц туда-сюда, как будто
он  старался понять, как работает машинка, чтобы научиться  разбирать ее  на
части и собирать вновь.
     Однажды вечером я взглянула на него,  поймала серьезный сосредоточенный
взгляд, и тут Каманте, помолчав еще минутку, заговорил.
     -- Мсабу, -- сказал он, -- вы сами верите, что можете написать книгу? Я
ответила, что не знаю.
     Чтобы представить себе, как мы разговаривали с Каманте, вообразите себе
длинную, многозначительную паузу, будто он долго  обдумывает, как бы получше
выразить  свою  мысль.   Все  туземцы  --  настоящие  виртуозы  в  искусстве
выдерживать паузы, и это придает беседе некую воздушную перспективу.
     Каманте и  на  этот раз выдержал долгую паузу,  потом заявил:  --  Я не
верю.
     Мне было больше не с кем поговорить о  моей книге:  отложив рукопись, я
спросила  его, почему же он не  верит. И я поняла,  что он  долго готовился,
прежде чем начать разговор.  Он  стоял, держа  за спиной своего союзника  --
"Одиссею" -- потом положил книгу на стол.
     -- Видите  ли, мсабу,  -- сказал он, --  вот хорошая книга.  В ней  все
скреплено  с первой до последней страницы. Подними ее,  потряси -- держится.
Видно,  писал ее умный  человек. А  то, что  вы пишете, -- продолжал он, и в
голосе его звучали и укор, и  дружеское сочувствие, -- разбросано тут и там.
Ктонибудь забудет  закрыть  дверь --  книга  вся  разлетается по полу, а  вы
сердитесь. Не получится у вас хорошая книга.
     Я ему объяснила, что  в Европе есть  люди,  которые умеют скреплять все
листки очень прочно.
     --  А ваша книга будет такая  же тяжелая, как эта?  -- спросил Каманте,
взвешивая "Одиссею" на ладони.
     Увидев, что я не сразу нашлась, что ответить, он отдал мне книгу, чтобы
я сама могла прикинуть ее вес.
     -- Нет, -- сказала я, -- моя книга будет  не такой тяжелой, но  ведь ты
сам знаешь) что у нас в библиотеке есть книги и полегче.
     --  А  будет  ли она такая  же твердая? --  спросил  он. Я сказала, что
сделать книгу такой твердой стоит довольно дорого.
     Он  постоял, помолчал и потом,  словно выражая надежду на  то, что  моя
книга все же будет твердой, и словно  извиняясь за свои сомнения, подобрал с
полу разлетевшиеся страницы рукописи и  положил их на стол. Но он не уходил,
чего-то ожидая, потом серьезно спросил: -- Мсабу, а что там, в этих книжках?
Я не стала ничего объяснять, а  просто рассказала ему  миф из  "Одиссеи"  --
встречу героя  с Полифемом, и  как  Одиссей,  назвав  себя "Никто",  выколол
Полифему глаз и спасся, уцепившись за шерсть под брюхом барана.
     Каманте слушал с огромным интересом  и сказал,  что баран, наверно, был
той же породы, что и овцы мистера Лонга, фермера из Элементайты, он видел их
на выставке скота в  Найроби. Потом стал расспрашивать о Полифеме  -- был ли
он  чернокожим, как люди из  племени кикуйю?  И когда  я ответила -- нет, он
спросил, был ли Одиссей из моего племени, а может быть, из моей родни?
     -- А как он говорил слово "Никто" на своем языке? Скажите.
     -- Он говорил "Аутис", -- объяснила  я. --  На его языке это значит  "Я
сам".
     -- А вы будете писать про то же самое? -- спросил он меня.
     --  Нет, -- ответила я. -- Каждый человек может писать про все, про что
захочет. Я могу написать про тебя.
     Каманте уже перестал  меня  стесняться,  но тут снова насупился, окинул
себя взглядом и тихо спросил, про что же я буду писать.
     --  Может быть,  я  напишу, как  ты болел, как пас овец на равнине,  --
сказала я. -- Расскажи, о чем ты тогда думал?
     Он  отвел  глаза,  оглядел комнату с  пола  до  потолка,  потом  сказал
уклончиво:
     -- Sejui (Не знаю).
     -- Тебе было страшно? -- спросила я. Он помолчал, потом твердо сказал:
     -- Да, все мальчики на равнине часто пугаются.
     -- А чего ты боялся? -- спросила я. Каманте помолчал, лицо у него стало
сосредоточенное,  он глубоко задумался,  взгляд  словно ушел  внутрь.  Потом
взглянул на меня с кривой усмешкой:
     -- Аутиса боялся, -- сказал он. -- Все ребята на равнине боятся Аутиса.
     Через несколько дней я услыхала, как Каманте  объяснял другим служившим
у меня слугам, что книгу, которую я пишу, в Европе склеят из листков, и что,
если не пожалеть денег, книжку можно сделать такой же твердой, как "Одиссея"
--и он в доказательство дал им пощупать "Одиссею". Сам он, однако, не верил,
что книгу можно сделать такой же синей, как "Одиссея".
     У Каманте был своеобразный талант,  который очень облегчил  ему жизнь у
меня в доме. Я уверена, что он мог заплакать, когда хотел.
     Когда  мне  случалось  всерьез  распекать его,  он  стоял  передо  мной
навытяжку, глядя мне прямо в  глаза с выражением растерянности и глубочайшей
печали, которое туземцы умеют мгновенно напускать  на  себя; затем глаза его
переполнялись влагой, и крупные слезы медленно, одна за другой, выкатывались
из  глаз  и  текли  вниз  по  щекам.  Я  прекрасно знала,  что  это воистину
крокодиловы слезы, и
     они  бы меня нисколько не  тронули, зайди речь  о  другом человеке.  Но
Каманте -- другое дело. Его плоское, словно вырезанное из дерева лицо тут же
начинало  удаляться в тот затерянный мир мрака  и неизреченного одиночества,
где он провел долгие годы. Эти тяжелые, безмолвные слезы -- должно быть, так
он плакал в  детстве  -- крохотный человечек,  и  кругом никого, одни только
овцы.  Я не  выдерживала этих слез и  поддавалась искушению смотреть на  все
прегрешения,  за которые  я ругала  его, сквозь пальцы; они  превращались  в
пустяки,  о  которых  и  говорить не  стоило.  Конечно,  это  было  позорное
малодушие.  Но все  же  мне верится,  что благодаря истинному  человеческому
пониманию,  которое  связывало  меня  и  Каманте,  сам  он  в  глубине  души
догадывался, что  мне  прекрасно известна цена его  слез  и его раскаяния, я
даже  уверена,  что и сам он смотрел на эти слезы,  как на  некое ритуальное
приношение высшим силам, вовсе не собираясь меня обманывать.
     Он  говорил  о  себе:  "Я  --  христианин". Я  не  знала, как  он  себе
представляет христианство, и раза два-три  пыталась расспросить его об этом,
но он объяснил мне, что верует так же, как и я, а поскольку я сама прекрасно
знаю, во что верую, никаких  объяснений  не надо. Я поняла, что он не просто
уклоняется от  разговора  на эту тему -- он хотел сказать,  что  верить, ему
надо безоговорочно,  раз он  стал  человеком верующим. Он принял  Бога белых
людей. И служа Ему, он готов был выполнить любое Его повеление,  но брать на
себя объяснение, почему он верует, он не  хотел: мало ли какие основания для
поступков  были  у  белых  людей  --  иногда  все их  порядки  казались  ему
бессмысленными;  он  не  собирался  проверять  смысл  и  этой  их   "рабочей
гипотезы".
     Случалось, что мои поступки расходились с теми наставлениями, какие ему
давали миссионеры  шотландской  церкви;  тогда  он  спрашивал  меня,  чья же
правда?
     Удивительно, до чего  первобытные  племена лишены всяких предрассудков:
обычно  считается,  что у них множество  тайных табу. Но дело в том, что они
знакомы  со многими  расами  и  племенами и обогащены тем живым человеческим
общением,  начало  которому в Восточной  Африке положили  торговцы рабами  и
слоновой костью, а в наши дни еще нахлынули поселенцы и охотники  на крупную
дичь. Почти каждый туземец, даже пастушата на равнинах, встречались с людьми
самых  разных  национальностей,  столь  же  непохожими  друг  на друга,  как
сицилиец на  эскимоса: с  англичанами, евреями, бурами, арабами,  индийцами,
приехавшими из  Сомали, с суахили,  масаи  и  кавирондо.  А  туземец  скорее
начинает  привыкать   к  чуждому   образу  мыслей,  чем  жители  европейских
пригородов,  провинциальные фермеры  или миссионеры,  выросшие в  однородной
среде с  привычным набором традиционных  убеждений.  Множество недоразумений
между белыми и туземцами возникает именно по этой причине.
     Странно   и  неловко  чувствовать   себя  персональным   представителем
христианского мировоззрения среди туземцев.
     Ко  мне на службу поступил  молодой человек по имени Китау -- он пришел
из  резервации  племени  кикуйю.  Это   был  серьезный,  вдумчивый  мальчик,
исполнительный, внимательный слуга, и он мне понравился. Через три месяца он
попросил  меня   дать  ему  рекомендательное  письмо  к  моему  другу  шейху
Али-бен-Салиму, жившему  в  городе Момбаса,  lewali всего  побережья,  -- он
видел шейха  у меня в доме и хотел теперь  поступить слугой к нему в дом. Но
мне не хотелось  отпускать Китау: он привык к моим порядкам, многому  у меня
научился. Я сказала, что лучше прибавлю ему жалованья.
     Нет,  сказал Китау, он уходит не ради более высокой платы,  но остаться
не  может.  Он  мне   объяснил,  что  еще  в  резервации  решил  стать  либо
христианином, либо му
     сульманином -- только пока не  решил, кем  именно. Он пришел служить ко
мне, потому что я христианка, и провел в моем  доме три  месяца, изучая, как
он  выразился, "testurde", то есть привычки  и обычаи  христиан. От  меня он
перейдет  к  шейху Али  в  Момбасе,  изучит "тестурдэ" мусульман, а уж потом
примет решение.  По-моему, даже сам архиепископ, если бы ему рассказали, что
произошло, сказал бы вслух или подумал бы то же, что я сказала Китау:  "Боже
правый, Китау -- ты мог бы и предупредить меня, когда пришел сюда работать!"
     Мусульмане  не  станут  есть  мяса   животного,  если  его  не  зарезал
правоверный  магометанин. В сафари,  когда  берешь с  собой из  дому  только
небольшой запас и кормишь слуг той добычей, которую удается подстрелить, это
сильно  осложняет дело.  Когда удается подстрелить канну, то  не успеет  она
свалиться, как слуги-мусульмане уже налетают на  добычу, как  коршуны, чтобы
вовремя перерезать горло  животному до того,  как  оно  испустит  дух, а  ты
смотришь во  все глаза -- и если они стоят опустив  руки,  значит, 'животное
уже кончилось,  прежде  чем они  успели  добежать,  и,  следовательно,  тебе
придется выследить и подстрелить еще  одну канну, или  твои  слуги останутся
голодными.
     Когда  в  начале  войны  я  собиралась  на  охоту  с  обозом  фургонов,
запряженных  волами,  я случайно  познакомилась  с  шерифом-мусульманином  в
Килжабе и спросила его -- не может ли он дать моим людям отпущение грехов на
время, пока мы находимся в сафари.
     Шериф был  человек  молодой, но умудренный  жизнью,  он  побеседовал  с
Измаилом и Фарахом и  сказал им: "Эта леди -- ученица Иисуса Христа. Спуская
курок своего  ружья,  она скажет вслух или про  себя: "Во имя  Божье" и  тем
самым уподобит  свою пулю  ножу правоверного мусульманина. И пока вы  будете
сопровождать ее в пути, разрешаю  вам вкушать мясо тех животных, которых она
подстрелит."
     Престиж  христианской церкви в Африке  был  сильно  подорван  тем,  что
служители церкви разных конфессий слишком нетерпимо относились друг к другу.
     В  Сочельник, во  все время моего  пребывания  в  Африке, я  ездила  во
французскую миссию к полуночной мессе. Обычно в это время года  стояла жара,
и,  проезжая  по  плантации, можно  было уже издалека слышать звон колокола,
разносившийся в сухом,  теплом воздухе. Вокруг церкви уже толпились веселые,
оживленные  прихожане:  лавочники --  итальянцы и  французы  --  из Найроби,
приезжавшие всей семьей; все монахини  из церковной школы  и  толпы  местных
жителей в  пестрых  одеждах. Высокая красивая церковь  сияла сотнями свечей,
ярко светились огромные витражи, сделанные отцами собственноручно.
     В первое Рождество после того, как Каманте поступил ко мне на службу, я
сказала  ему,  что  возьму его  с собою  в церковь  --  теперь  он  такой же
христианин,  как я  --  и  описала  ему,  какую  красоту он  там  увидит,  с
красноречием, которое сделало бы честь любому из тамошних служителей Церкви.
Каманте выслушал  меня с  глубоким  вниманием, был  тронут до глубины души и
надел свое лучшее платье. Но когда машина уже подкатила к дверям, он подошел
ко мне, страшно взволнованный, и сказал, что поехать со мной никак не может.
Он не  хотел  объяснять --  почему,  не  отвечал на мои вопросы, но, в конце
концов, я все поняла. Нет, он никак не может ехать со мной, теперь ему ясно,
что я его хочу везти во французскую миссию, а когда он лечился в шотландском
госпитале,  ему  строго  запретили  туда   ходить.  Я  объяснила,   что  это
недоразумение, и  что  он обязательно должен поехать со мной.  Но тут  он на
моих глазах стал коченеть, как мертвый,  закатил глаза,  так что были  видны
одни белки; по его лицу ручьями заструился пот. --  Нет,  нет, мсабу, -- еле
слышно прошептал он, -- я с
     вами не поеду. Я знаю: в большой церкви есть мсабу -- она mbaia sana --
очень плохая.
     Мне стало очень грустно, когда я услыхала эти слова, и я подумала: нет,
теперь я  уж  непременно  должна  взять его с собой, и пусть  Пресвятая Дева
просветит его  сама. Монахи  поставили в  церкви статую Божьей Матери в рост
человека, всю в белом и  небесно-голубом,  а  статуи производят  на туземцев
большое впечатление -- скульптурные изображения им понятнее, чем живопись. Я
пообещала  Каманте, что не дам его в обиду, и взяла  его с  собой.  Когда он
следом  за  мной вошел  в  церковь,  все  его  сомнения  улетучились.  Такой
торжественной, прекрасной службы в этой церкви еще не  бывало. Из Парижа как
раз прислали великолепный вертеп  -- грот со Святым  Семейством, над которым
сверкало  синее  звездное небо,  а вокруг  стояли  сотни  всяких  игрушечных
животных:  деревянные  коровы,  ослепительно-белые  барашки с пышной  ватной
шерстью, причем на такую мелочь, как соблюдение масштабов, никто внимания не
обращал,  и  это  пренебрежение  размерами  вызывало  у  кикуйю  неописуемый
восторг.
     Став христианином, Каманте уже не боялся прикасаться к мертвым телам.
     В  детские годы  он очень боялся  покойников; когда  ко  мне на террасу
принесли  больного, и  он скончался, не приходя  в сознание, Каманте,  как и
остальные  слуги,  не  хотел  прикасаться  к  носилкам  и  помочь  перенести
покойника в его дом, но  не убежал, как другие, на лужайку, а стоял, застыв,
будто маленькое эбеновое изваяние. Почему люди  племени кикуйю,  не  знающие
страха смерти, так боятся  трогать покойников,  тогда  как белые люди, боясь
смерти,  покойников  не  боятся?  И  тут  еще раз  понимаешь,  насколько  их
восприятие реальной жизни далеко от нашего. Все здешние фермеры знают, что в
некоторых
     случаях туземцев  заставлять  бесполезно, нечего  даже  и  пытаться  --
туземец скорее умрет, чем даст себя переубедить.
     Но  теперь Каманте совсем  излечился от страха: и  он  презирал  за это
своих соплеменников.  Он даже вел себя несколько вызывающе, словно хвастаясь
всемогуществом своего Бога. Мне случалось испытать силу его веры -- за время
нашей  жизни  на  ферме  нам  с  Каманте  пришлось  переносить  вдвоем  трех
покойников. Одна  из них,  девочка  из  племени  кикуйю,  попала под фургон,
запряженный  волами, прямо возле  моего дома. Второго -- молодого кикуйю  --
убило  дерево,  упавшее  во время лесоповала. Третьим был старик,  белый; он
пришел  жить  на ферму, прижился у нас и умер в своей  хижине.  Это  был мой
земляк,  слепой  датчанин по фамилии Кнудсен.  Однажды, когда  я приехала  в
Найроби, он приковылял к  моей машине, представился и попросил меня дать ему
домик  у  меня на  ферме, так  как ему совершенно негде жить. В то  время  я
сокращала штат моих белых  рабочих на плантации, одна из хижин освободилась,
и  я предоставила  ее Кнудсену. Он  поселился  там  и  прожил  у  меня шесть
месяцев.
     'Странно было видеть это необычайное создание на  ферме в горах. Он был
моряком  до  мозга костей;  казалось)  нам  подбросили  потрепанного  бурями
альбатроса  с  подрезанными  крыльями.  Видно, его здорово искорежила жизнь,
болезни  и пьянство:  он  согнулся,  сгорбился,  его когда-то  рыжие  волосы
побелели, словно  он  и впрямь  посыпал  голову  пеплом, или  будто  он  так
просолился  в родной  стихии,  что  морская  соль выступила наружу. Но в нем
тлело неугасимое пламя, которое не могло  умереть и под слоем пепла. Все его
предки-датчане были рыбаками, он сам плавал  матросом, а потом стал одним из
первопроходцев в Африке; каким ветром его туда занесло -- не все ли равно?
     Много  профессий  перепробовал  старик  Кнудсен, и  почти  все они были
связаны с морем, или с рыболовством,  или с охотой на птиц  --и ни в чем ему
не везло. Когда-то, как он мне рассказывал, он владел  очень хорошим  рыбным
промыслом  на озере Виктория, у него были мили  лучших в мире сетей  и  своя
моторная лодка.  Но во время войны он все потерял. В  его рассказе  об  этой
трагедии крылись темные намеки на роковые недоразумения или на предательство
старого друга. Не знаю,  что тут было правдой, а что выдумкой, потому что  в
разные  времена старый Кнудсен рассказывал мне каждый раз по-новому, и дойдя
до определенного места, начинал ужасно волноваться. Конечно, в  его рассказе
была доля правды, потому что все то время, что он жил у меня,  он получал от
правительства  в возмещение  убытков что-то вроде  пенсии -- по  шиллингу  в
день.
     Обо всем  этом  он сам рассказывал мне, когда бывал у меня  в доме.  Он
часто спасался  у  меня -- уж очень неуютно  ему было в собственной  хижине.
Местные мальчишки,  которых я посылала прислуживать ему, то и  дело сбегали,
потому  что он их пугал, налетая на них сослепу и  грозно размахивая палкой.
Но когда  он бывал в хорошем настроении, он сидел на веранде с чашкой кофе и
вдохновенно  распевал  старые  датские  патриотические песни.  И ему,  и мне
доставляло  большую радость говорить по-датски, и мы с удовольствием болтали
о всяких мелочах,  касавшихся нашей жизни на ферме. Но иногд" моему терпению
приходил  конец: уж если он пришел и уселся, заставить его замолчать  и уйти
было  очень трудно,  и, встречаясь  с  ним,  я,  конечно,  всегда вспоминала
Старого Морехода или Старика-Водяного.
     Он  был замечательным мастером  -- плел рыболовные  сети,  как  он  сам
говорил, "лучшие  сети  в  мире",  а  в  своей  хижине на  ферме  делал  так
называемые  "кибоко"  --  длинные  бичи, вырезанные  из  шкуры бегемота.  Он
покупал у туземцев или у фермеров с озера Найваши шкуру гиппопо
     тама, и если шкура попадалась хорошая, из нее можно было сделать  целых
пятьдесят "кибоко". У меня до сих пор хранится хлыст, который он мне подарил
-- отличный хлыст. Но от этих шкур  вокруг его дома  стоял прескверный запах
-- такая  вонь обычно  идет от  гнезд старых  стервятников.  Позже, когда  я
выкопала у себя на ферме пруд,  старый Кнудсен частенько сидел  на берегу, в
глубокой  задумчивости,  а  его отражение вертикально  уходило  в  воду вниз
головой -- ни дать ни взять, старый альбатрос в зоопарке.
     Но  в хрупком теле,  под  впалой старческой грудью  у  старого Кнудсена
билось бесхитростное,  пылкое, порывистое и  неукротимое сердце  задиристого
мальчишки, готового  всегда ринуться в драку. Он был великий романтик, борец
и воин. Он умел ненавидеть как никто, всегда кипел возмущением, злился почти
на   всех  людей,   на  все  --   учреждения,  с  которыми  ему  приходилось
сталкиваться, призывал  на  их  головы гнев  Божий, молнии  и  громы, и, как
говорит датская  пословица, "рисовал черта на стене"с размахом Микеланджело.
Он  приходил  в восторг,  когда мог  натравить людей друг на  Друга  --  так
мальчишка  стравливает  двух  псов  или  кошку  с  собакой.  Нельзя было  не
поражаться,   видя,  что  душа  старика  Кнудсена,  не   сломленная  тяжкими
испытаниями, даже теперь,  когда его, так  сказать,  занесло в тихую гавань,
где он мог  приткнуться к берегу и спустить  паруса -- что эта неуемная душа
жаждала бурь и сражений, как душа  мальчишки.  Я преклонялась перед ней, как
перед духом неистовых скандинавских воинов-берсерков.
     Говорил он о себе только в третьем лице, называя себя "Старик Кнудсен",
и бахвалился без  всякого удержу. Нет на свете ничего  такого, что оказалось
бы не по плечу Старику Кнудсену, не сыскать такого  силача, которого не  мог
бы  сбить с ног  Старик  Кнудсен.  Ко  всем  людям он относился со  странным
пессимизмом: предрекал  им всем скорый, страшный  и заслуженный конец. Но по
отноше
     нию к себе  он был пламенным оптимистом. Незадолго до смерти он поведал
мне,  под страшным  секретом,  свои грандиозные планы.  Они принесут Старику
Кнудсену миллионы,  а его враги будут посрамлены навсегда. Он рассказал мне,
что  собирается добыть со дна  озера  Найваща  около  ста тысяч тонн  гуано,
которое накопилось с  незапамятных времен от птиц, плававших по этому озеру.
Кнудсен  даже сделал  последнее неимоверное усилие  -- он  сам отправился  с
фермы к озеру  Найваша, чтобы на  месте  изучить обстановку и составить план
работ. До самой смерти он  носился со своими ослепительными прожектами.  Они
были  дороги его  сердцу --  ведь речь  шла  о водных просторах,  о  вольных
птицах,  о  спрятанных  сокровищах;  его  мечты  отдавали  терпким  ароматом
радостей, о которых не подобало  откровенничать  с дамой. И он уже  видел  в
мечтах, как он, Старик  Кнудсен, словно божество с трезубцем, правит морями.
Не  помню, объяснил  ли он мне,  каким способом собирается добывать гуано со
дна озера.
     Великие подвиги и все победы Старика  Кнудсена совершено  не вязались с
обликом  беспомощного  жалкого старца, который мне  об  этом  рассказывал; в
конце концов, я почувствовала, что  это две отдельные личности, и что передо
мной была как  бы его тень --  тщедушный, немощный человек, который посвятил
свою жизнь до самой смерти  тому, чтобы превозносить  до небес и прославлять
имя Старика Кнудсена. Ведь  именно он видел Старика  Кнудсена  таким,  каким
никто,  кроме  Создателя, никогда не  видел, а потому  Старик Кнудсен  и  не
терпел еретиков, сомневавшихся в том, что он рассказывал.
     Только один-единственный раз я услышала, как он говорил о себе в первом
лице. Это было месяца за два  до его смерти. У него был серьезный удар -- от
такого  же  удара  он и скончался --и я, не видя  его у  себя целую  неделю,
отправилась к хижине узнать, что случилось, и нашла его
     на  кровати  в пустой  и грязной хижине, где  нестерпимо  воняло шкурой
гиппопотама. Лицо  у  бедняги  было  пепельно-серое,  незрячие глаза глубоко
запали. На  мои вопросы он не отвечал, и я долго  не могла добиться  от него
хоть слова.  И только  когда  я  собралась  уходить,  он  вдруг  еле  слышно
прошептал:  "Я  очень  болен".  Тут  уж  было  не  до разговоров  о "Старике
Кнудсене", который, разумеется, никогда не болел и не просил пардону: передо
мной лежал его смиренный служитель, впервые позволивший себе пожаловаться на
свои беды и муки.
     Старику Кнудсену было  скучно жить  на ферме, иногда  он запирал  дверь
своей  хижины,  куда-то  пропадал,  и  мы  о  нем не имели  никаких  вестей.
По-моему, это чаще всего случалось, когда он узнавал,  что кто-то из  старых
приятелей-первопроходцев,  один из  участников  той  прежней  славной жизни,
явился  в Найроби.  Кнудсен уходил на неделю  или на две,  и  когда  мы  уже
начинали забывать о нем, он возвращался совсем больной и до того измученный,
что не в силах был отпереть собственную дверь. Несколько дней он  не давал о
себе знать. Мне  кажется, он боялся меня, боялся, что я буду его упрекать за
эти  дикие выходки, и что  теперь, пользуясь его  слабостью, возьму  над ним
верх.  И  хотя  Старик Кнудсен  иногда распевал  песни про  верную  подружку
моряка, влюбленную в море,  сам он в  глубине  сердца  не  доверял женщинам,
считал их прирожденными и убежденными врагами всех настоящих мужчин:  дай им
только волю, а они уж постараются помешать человеку повеселиться всласть.
     Перед смертью он не  был дома недели две, и  никто даже не зйал, что он
вернулся. Но на этот раз он сам решил нарушить свой обычай,  пошел ко мне по
тропинке, которая вела от его дома к ферме через плантацию, и тут вдруг упал
и умер.  Мы с Каманте нашли его  тело на этой тропинке, когда к вечеру пошли
искать грибы в
     долине, в молодой травке; стоял апрель -- самое начало долгих дождей.
     Хорошо, что его нашел Каманте -- он единственный из всех у нас на ферме
симпатизировал Старику Кнудсену. Ему было даже интересно встретить такого же
чудака, как и он сам,  Каманте иногда даже носил старику яйца от наших кур и
следил за его "тотошками", чтобы те не сбежали от него насовсем.
     Старик лежал на спине,  шляпа его откатилась в  сторону, когда он упал,
глаза были полуприкрыты. Вид у него был спокойный, полный достоинства.  И  я
подумала: "Так вот ты какой на самом деле, Старик Кнудсен".
     Я хотела  перенести его к нему домой, но  знала,  что  звать  на помощь
кого-нибудь  из туземцев, работавших поблизости,  бесполезно: они  бы  мигом
разбежались, увидев, зачем я зову  их. Тогда я велела Каманте сбегать ко мне
домой и позвать Фараха, чтобы он мне помог. Но Каманте не трогался с места.
     -- Зачем ты велишь мне бежать туда? -- спросил он.
     --  Ты сам  видишь, --  сказала  я, -- не  могу  же я одна  нести этого
старого бвану, а вы, кикуйю, по глупости боитесь трогать мертвого человека.
     Каманте иронически, негромко рассмеялся: -- Опять вы забыли, мсабу, что
я христианин! -- сказал он.
     Он поднял ноги покойника, я -- голову, и мы  отнесли его  в хижину. Нам
приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух, и Каманте становился
навытяжку, уставившись на ноги  Старика Кнудсена, -- вероятно, так провожали
усопших монахи шотландской миссии.
     Когда  мы положили покойника на кровать,  Каманте  обшарил  все  углы в
комнате и на кухне -- он искал полотенце, чтобы прикрыть  лицо покойнику, но
нашел только старую газету.
     -- В госпитале христиане закрывали лица покойникам, -- объяснил он мне.
     И долго еще потом Каманте с большим удовлетворением вспоминал  об  этом
случае,  как  о  доказательстве  полнейшего  моего  невежества.  Бывало,  он
работает со мной на  кухне, втайне наслаждаясь  этим  воспоминанием, и вдруг
начинает громко хохотать.
     -- А вы помните, мсабу, -- говорит он, -- помните, как вы забыли, что я
христианин, и думали, что я побоюсь помочь вам перенести в дом "Мсунгу Мсеи"
-- белого человека?
     Став христианином,  Каманте перестал бояться и змей. Я слыхала,  как он
объяснял другим слугам, что человек крещеный может в  любую минуту наступить
на аспида и  василиска  и  сокрушить любого змия".  Я  не видела, чтобы он и
вправду пытался попирать  змей ногами,  но однажды видела,  как он стоит, не
двигаясь, неподалеку  от  хижины повара,  на крыше которой  вдруг  оказалась
страшно  ядовитая  габонская  гадюка.  Все  ребятишки,  служившие  у   меня,
бросились  врассыпную  и  остановились  поодаль  --  так  оседает  неровными
концентрическими кругами отвеянная ветром  мякина --  а  Фарах пошел в  дом,
принес мое ружье и убил гадюку.
     Когда  все кончилось и  волнение улеглось,  Найоре, сын Сайса,  спросил
Каманте:
     -- Почему же ты, Каманте, не наступил на змею и не сокрушил ее?
     -- Да потому, что она была на крыше, -- ответствовал Каманте.
     Как-то я решила научиться стрелять из лука.  Руки  у меня были сильные,
но  оказалось, что согнуть лук племени  вандеробо, который для  меня  достал
Фарах, мне не
     * Пересказ текста псалма: "На аспида и василиска наступишь, и сокрушишь
льва и змия".
     под силу, но все же после долгих старании я стала хорошим стрелком.
     Тогда  Каманте  был  еще  совсем  маленьким,  обычно  он смотрел, как я
стреляю на лужайке перед домом, и, очевидно, сомневался, что я научусь этому
искусству. Однажды он спросил меня:
     -- Скажите,  а  когда  вы  стреляете  из лука,  вы  все-таки  остаетесь
христианкой? Я думал, что христиане должны стрелять только из ружья.
     Я показала ему в моей Библии с картинками иллюстрацию к рассказу о сыне
Агари: "И Бог был с отроком,  и  он вырос и стал  жить в пустыне, и сделался
стрелком из лука". -- Значит, он был такой, как вы, -- сказал Каманте.
     У Каманте была легкая рука --  он умел обращаться с  больными и с моими
пациентами. Он  вытаскивал занозы из лап наших собак, а однажды даже вылечил
пса, которого укусила змея.
     Одно время  у  меня в доме жил аист с  переломанным крылом. Характер  у
него был крутой, и,  бродя по дому, он заходил  ко  мне  в  спальню и храбро
сражался, как дуэлянт  на рапирах,  со своим отражением в  зеркале, принимая
картинные  позы  и хлопая крыльями. Этот аист  повсюду ходил  за  Каманте по
пятам, и нельзя было усомниться в том, что он нарочно передразнивает походку
Каманте, важно выступая  на  негнущихся  ногах. И  ноги  у обоих были  почти
одинаково  тонкие.  Местные мальчишки  умеют подмечать все  смешное,  и  они
разражались радостными  воплями, завидев потешную пару. Каманте понимал, что
смеются над  ним, но он никогда  не обращал ни  малейшего внимания на мнение
других  людей о себе.  Он  отправлял мальчишек  на  болото  за лягушками для
аиста. Каманте я поручила и уход за Аулу. ^




     Лулу попала ко мне из леса, так же, как Каманте пришел с равнин.
     К востоку от моей фермы простирался  заповедник Нгонго -- тогда это был
сплошь  нетронутый  девственный  лес.  Я  очень  сожалела,  когда старый лес
сводили и на этом месте рассаживали эвкалиптовые деревья и гревиллии. А ведь
лучший парк для отдыха жителей Найроби было не сыскать.
     Африканский лес полон тайн. В него  вступаешь, словно в старый гобелен,
местами выцветший или потемневший  от времени, но поразительный по богатству
оттенков  зеленого цвета. Там  совсем  не  видно неба,  лишь  солнечный свет
пробивается сквозь ветви, играя  и переливаясь в зеленой листве. Как длинные
седые  бороды,  свисают лишайники, а лианы, сплетаясь в гус-тую сеть, словно
охраняют тайны  тропического леса. Обычно по воскресеньям, когда на ферме не
было  работ, я  ездила с  Фарахом  в лес, и мы  подымались  и спускались  по
холмам,  переходили вброд извилистые ручейки. Воздух  в лесу был прохладный,
как вода, настоенный на  листве  и  травах, а когда начинался долгий  период
тропических дождей  и  расцветали  лианы, казалось, что переходишь из одного
благоухающего  облака в  другое. Особенно  сильно пахла  африканская дафния,
когда  распускались  ее  маленькие,  липкие,  кремовые, как  густые  сливки,
соцветия,  напоминая не  то  запах сирени,  не то  аромат  лилий.  Везде  на
деревьях висели выдолбленные колоды -- туземцы племени кикуйю подвешивали их
на кожаных ремнях для пчел,  а потом собирали мед. Как-то раз выехали в лесу
из-за  поворота и увидали  на тропинке сидящего леопарда --  геральдического
зверя с гобелена.
     А  высоко  над  землей  жил  беспокойный  болтливый  народец  --  серые
обезьянки. И там, где они пересекали
     дорогу, долго сохранялся их запах -- сухой, затхлый -- так пахнут мыши.
Проезжая по дороге,  можно вдруг услышать над головой  шум  и шорох  --  это
целая колония обезьян перебирается на  новое место. И если  сидеть тихо,  не
шевелясь, вдруг замечаешь обезьянку:  она сидит на дереве не шелохнувшись, а
присмотришься, видишь, что вокруг  притаилось  все  племя  --  расселись  на
ветках,  словно  какие-то странные плоды,  это серые  или  темные  зверушки,
смотря по тому, как они  освещены  солнцем,  и  у всех свисают  вниз длинные
хвосты. Они  издают странные звуки, что-то  вроде поцелуя  взасос, с  легким
кашлем, и если снизу их передразниваешь, они  вертят головами, глядя друг на
дружку,  но стоит тебе  нечаянно пошевелиться,  как  во  мгновенье  ока  все
срываются с места,  и по кронам пролетает лишь  затихающий шорох, когда они,
перескакивая с дерева на дерево, улепетывают, как вспугнутая стайка рыб.
     В лесу Нгонго в очень жаркий день я один  раз видела на узкой тропинке,
прорезавшей  чащу, лесного кабана -- такое  не  часто  выпадает человеку. Он
вдруг промчался мимо  меня,  с супругой и тремя маленькими поросятами, и все
семейство  было похоже на вырезанные из черного картона силуэты  -- мал-мала
меньше --  на  фоне пронизанной  солнцем  лесной  зелени. Это было  чудесное
зрелище: будто отражение в лесном озере, будто видение, возникшее из глубины
веков.
     Лулу -- так мы назвали молодую антилопу, из рода бушбоков; пожалуй, это
самые  красивые из африканских  антилоп.  Они  немного крупнее, чем болотный
оленек, живут  в  лесах или в зарослях кустарника,  очень пугливы и исчезают
при малейшем шорохе, так что попадаются на глаза реже, чем антилопы, живущие
на  равнинах.  Но  нагорья Нгонго и  окружающие их равнины -- любимое  место
обитания бушбоков, и когда стоишь лагерем в горах
     и  выходишь на охоту ранним утром или на закате, то можешь увидеть, как
они выходят из зарослей на открытые места, а лучи солнца играют  в их шерсти
меднокрасными вспышками. Самцов украшают изящные загнутые рожки.
     Лулу стала  членом  нашей семьи совершенно  случайно. Однажды  утром  я
поехала на  машине с  фермы  в Найроби. У  меня  на  ферме  недавно  сгорела
мельница,  и мне приходилось без конца ездить в город -- надо было  оформить
страховку и получить деньги; в тот день с самого раннего утра голова у  меня
была забита всякими расчетами и цифрами. Когда я проезжала по большой дороге
Нгонго, стайка ребят из племени кикуйю стала что-то кричать мне с обочины, и
я увидела, что  они держат  в руках и  протягивают мне крошечного бушбока. Я
поняла,  что они нашли  эту  малышку в  лесу и  хотят  продать ее мне,  но я
опаздывала в Найроби, мне было не до того, и я проехала мимо.
     Вечером, когда я возвращалась домой и проезжала то же место, я услышала
с дороги громкие крики, и оказалось, что ребята все еще там: как видно,  они
устали и ничего  не добились, хотя вероятно,  не  раз предлагали свою добычу
проезжавшим,  но за весь день никто не остановился, а им хотелось непременно
избавиться от малыша до захода  солнца, и теперь они снова держали маленькую
антилопу,  тянулись как можно  выше, чтобы я  обратила на них внимание. Но я
провела долгий хлопотливый день в городе, со страховкой не  все было гладко:
мне не хотелось ни задерживаться, ни разговаривать,  и я проехала  мимо. Я и
думать забыла об  этой встрече:  вернулась  домой и,  пообедав, сразу  легла
спать.
     Но не успела я уснуть, как тут же в ужасе проснулась. Я вдруг отчетливо
увидела все: и  мальчишек, и  маленькую антилопу; они стояли передо мной как
живые, и я села на кровати, задыхаясь, словно кто-то душил меня. Что же
     там  с  этой  крошкой-антилопой,  попавшей  в руки  мальчишек,  которые
простояли  с  ней на жаре целый день, держа  ее за связанные ножки? Конечно,
она еще и есть  сама не научилась, эта кроха. А  я-то  проехала в этот  день
мимо  нее дважды, как священник  и левит  в одном лице,  даже  не  подумав о
малышке.
     Что же  с ней теперь? Я в совершенной  панике  пошла  и  разбудила всех
своих слуг, велев им, немедленно  найти и принести  ко мне домой антилопу не
позже утра, иначе  я всех поувольняю. Они сразу поняли меня правильно.  Двое
слуг были со мной в машине, и, казалось, не обратили тогда никакого внимания
ни на  мальчишек,  ни на антилопу. Но теперь  они  с  жаром  стали объяснять
остальным, где  были мальчишки с антилопой, в котором часу, и  даже подробно
рассказали, кто родители этих ребят. Ночь была лунная, слуги мои разошлись в
разные  стороны, обсуждая  по пути все, что случилось; я слышала, как кто-то
из них сказал, что я их всех прогоню, если они не найдут антилопу.
     Рано утром  Фарах принес  мне чай, а с  ним пришел Джума, неся на руках
крошку-антилопу. Это  была самочка,  и  мы  назвали ее Лулу,  что  на  языке
суахили значит "жемчужина".
     Тогда Лулу была ростом с кошку, и глаза  у нее были большие, спокойные,
фиолетовые.  Ножки у нее были такие тонюсенькие, что было как-то боязно, как
бы они  не переломились, когда она в очередной раз подогнет их,  ложась, или
разогнет, вставая. УШКИ у нее были шелковые и на  удивление выразительные, а
нос --  черный,  как  трюфель.  Крошечные копытца  напоминали  ножки знатных
китаянок,  которым  бинтовали  ступни  с детства.  Удивительное  чувство  --
держать в руках такое совершенное создание!
     Лулу очень быстро привыкла к дому и  его  обитателям и вела себя совсем
непринужденно. В первые недели она  никак не могла приспособиться к натертым
до блеска
     полам -- ее ножки разъезжались во все четыре стороны: казалось, вот-вот
случится  катастрофа,  но  ее, как видно,  это  не беспокоило,  и вскоре она
научилась ходить  по гладкому  полу,  постукивая  копытцами --  точь-в-точь,
будто  кто-то  сердито  стучал  пальцами по  столу.  Лулу  была  удивительно
чистоплотна.  Уже  с  детства она все  хотела  делать по-своему, но  когда я
запрещала  ей  что-то,  она не упрямилась:  "Будь по-твоему,  --  как  будто
говорила она -- лучше уступить, чем ссориться!"
     Каманте выкормил ее из соски, он  же запирал ее  на ночь: вокруг нашего
дома по ночам  часто рыскали леопарды. Лулу привыкла к  Каманте  и ходила за
ним по  пятам.  Иногда, если  он делал не то, что ей хотелось,  она довольно
сильно бодала его худые ноги своей головенкой, и была она такая хорошенькая,
что,  видя их вместе, я  невольно вспоминала  старую  сказку  о Красавице  и
Чудовище. Лулу была столь  прекрасна и изысканно грациозна, что все  в  доме
подпали под ее власть и лезли из кожи вон, чтобы ей угодить.
     В Африке я держала только одну породу собак -- дирхаундов,  шотландских
борзых.  Нет  более благородных  и  красивых собак.  Наверное,  эта порода с
незапамятных  времен  жила близ  людей и  потому так  понимает человека, так
хорошо  уживается  у него в  доме.  На старинных  полотнах и гобеленах часто
встречаются  изображения  собак этой породы,  и  им присуще нечто такое, что
заставляет  саму жизнь  казаться старинным гобеленом  -- их  стать, движения
несут с собой дух средневековья.
     Первого  пса этой породы, по имени Даск, мне подарили дома к свадьбе, и
я  привезла  его с  собой  в Африку, куда я прибыла,  можно сказать,  как те
первооткрыватели, что когда-то прибыли в Америку на корабле "Мэйфлауэр". Пес
отличался  отвагой и  благородством.  Он сопровождал  меня  в  первые месяцы
войны,  когда  я  перевозила на  упряжках волов  грузы  для правительства по
террито
     рии племени масаи. Но через несколько лет его  убила зебра. Когда  Лулу
стала жить у меня, в доме были два сына моего Даска.
     Шотландская  борзая  отлично  гармонирует с африканским  пейзажем  и  с
туземцами. Быть может, это зависит от окружающих гор -- во всех троих как бы
лейтмотивом проходит высота -- внизу, на уровне моря, они не так вписывались
в окружающий их пейзаж Момбасы. Будто необъятные суровые просторы,  равнины,
нагорья  и  реки  казались  бы  пустынными  без этих  борзых.  Мои псы  были
отличными  охотниками,  и  чутье  у   них  было   лучше,  чем  у  английских
грейхаундов,  но  они охотились  "по-зрячему",  и  когда  два  пса  работали
согласно -- это было поразительное зрелище. Я брала их с собой, когда ездила
по  заповеднику, что вообще-то разрешалось,  и  тут мои псы разгоняли зебр и
гну по всей равнине: казалось, что несметное множество звезд разом бросалось
врассыпную и в ужасе неслось  по небу.  Но  когда я охотилась  в  резервации
масаи, я никогда не упускала подранков, если мои псы были со мной.
     Они отлично  выглядели и в тропических лесах --  темносерые, в глубокой
тени  зеленого  леса.  Один из псов убил огромного старого самца-павиана, но
тот в драке прокусил ему нос, испортив его гордый профиль, зато  все туземцы
считали эту  рану  почетной,  потому  что  павианы  --  отъявленные  мирские
захребетники, и туземцы их ненавидят.
     Мои  дирхаунды  были  настолько  умны, что  знали, кому  из  моих  слуг
мусульманская вера запрещает прикасаться к собакам.
     В  первые  годы пребывания в  Африке  у меня  был  оруженосец по  имени
Исмаил, сомалиец, который скончался  еще при мне. Это был  оруженосец старой
закалки;  теперь таких  уже нет.  Он  был  воспитан великими  охотниками  на
крупного зверя в начале века, когда вся Африка, по сути
     дела,  была  настоящим  охотничьим раем.  С цивилизацией он  был знаком
только  по  встречам  на  охоте,   и  говорил  поанглийски  на  своеобразном
"охотничьем"  арго. Он,  например, называл мои ружья "взрослое" и "молодое".
Когда Исмаил вернулся  к своему  племени, на родину, в Сомали, я получила от
него  письмо,   адресованное   "Львице  Бликсен",   и  начиналось  оно  так:
"Многоуважаемая Львица!". Исмаил был  истинным  мусульманином  и ни за какие
блага не дотронулся бы до собаки, и это частенько мешало ему в работе. Но он
сделал  исключение  для моего пса,  Даска: не возражал, когда я брала  пса с
собой  в  нашу двуколку, запряженную мулами,  и даже разрешал Даску  спать в
своей палатке. Даск сам поймет -- кто правоверный мусульманин, и никогда сам
к нему не прикоснется. Мне Исмаил как-то сказал:
     "Знаю, Даск из того же племени, что и вы сами. Он тоже любит посмеяться
над людьми".
     Так вот, мои псы уже понимали, какое высокое  положение Лулу занимает у
меня в  доме. Надменная самоуверенность  великих охотников  таяла перед ней,
как лед. Она  отпихивала их от  чашки с  молоком,  гоняла с  любимых  мест у
камина.  Я надела на  шею  Лулу небольшой колокольчик на  ремешке, и  вскоре
достаточно   было    собакам   заслышать   мелодичное   позвякиванье   этого
колокольчика, возвещающее приближение Лулу,  как  они  молча, с достоинством
поднимались со своих теплых мест у камина, уходили и ложились в другом конце
комнаты. Но сама  Лулу вела  себя  примерно:  она  подходила и  ложилась  на
подобающее ей  место -- так благовоспитанная леди, скромно  подбирая платье,
садится,  стараясь никого не  обеспокоить.  И  молоко  Лулу  пила  словно из
вежливости, немного  жеманно,  как  будто уступая уговорам  слишком радушной
хозяйки дома. Она любила, чтобы ее чесали за ушком,  очень мило разрешая это
делать -- так молодая жена как бы нехотя дозволяет мужу приласкать ее.
     Когда Лулу подросла и была  в расцвете  своей юной прелести, она  стала
статной,  в меру  округлившейся маленькой антилопой,  настоящей  красавицей,
совершенством  --  с  головы  до  кончиков  копыт.  Казалось,  она  сошла  с
иллюстрации к песне Гейне о мудрых и нежных газелях с берегов Ганга.
     Но  на самом  деле  Лулу вовсе  не была  такой тихоней --  в  ней,  как
говорится, сидело сто чертей. В ее характере проявилась одна черта) присущая
всем женщинам: она всегда делала вид, что готовится только к защите, лишь бы
ее не трогали; но на самом деле всем существом готовилась напасть первая. На
кого? Да на весь белый свет. Когда на нее накатывало, она забывала 06'^ всем
и теряла  голову  --  нападала даже  на мою лошадь,  если та  ей  чем-то  не
угодила.  Помню,  как  старый  Гагенбек,  владелец  знаменитого  зверинца  в
Гамбурге, говорил,  что из всех животных, включая и хищников, самые коварные
-- именно олени, и что  скорее можно довериться леопарду, чем молодому оленю
-- он непременно нападет на тебя с тыла.
     Но весь  дом  гордился  Лулу,  даже  тогда, когда  она вела  себя,  как
настоящая  бессовестная кокетка;  но все равно она не была счастлива с нами.
Иногда  она уходила из  дому на целые  часы, а бывало,  исчезала  до  самого
вечера. Иногда у нее портилось настроение, видно было что ей все опротивело,
и она себе в утешение начинала отплясывать какой-то  боевой танец на лужайке
перед домом: казалось, что она выделывает всякие дикие штуки в угоду Сатане.
     "Ох, Лулу, -- думала  я, --  знаю: ты  настоящее чудо, и прыгать умеешь
выше головы. Сейчас  ты на нас злишься, думаешь: "чтоб вы все  сдохли?",  да
нам и впрямь пришлось бы плохо, если бы ты точно захотела нас прикончить. Но
мешает тебе не то, что мы  понаставили всяких препятствий -- ты ведь великая
прыгунья, как известно. Наоборот, тебе  не нравится, что никаких препятствий
мы не
     ставим.  Понимаешь,  Лулу,   в  тебе  таится  громадная   сила,  и  все
препятствия тоже в самой тебе, а главное, что твое время еще не пришло".
     Но как-то вечером Лулу не вернулась,  и мы понапрасну  искали  ее целую
неделю.  Для  всех  нас  это  был тяжелый удар. Из дома ушло  что-то чистое,
звонкое,  и  он  стал  ничем не лучше других  домов.  Я  думала, что тут  не
обошлось без леопардов, шнырявших у  реки, и как-то вечером сказала об  этом
Каманте.
     Как обычно, он довольно долго не давал мне  ответа,  очевидно, не зная,
как  отнестись  к  моему  недомыслию.  И  только  через  несколько дней  сам
заговорил со мной об этом.
     "Вы считаете, что  Лулу умерла, мсабу", --  сказал  он. Мне не хотелось
подтверждать это, но  я сказала,  что не  понимаю,  почему же  она  тогда не
вернулась.
     -- Лулу не умерла, -- сказал Каманте. -- Но она вышла замуж.
     Я удивилась и обрадовалась, услышав эту неожиданную новость, и спросила
Каманте, откуда ему это известно.
     -- Да, да, -- сказал он, -- она вышла замуж. Она живет в  лесу со своим
бваной (это слово значило "муж" или "господин"). Но она вовсе не забыла нас,
людей: почти каждое утро она приходит к нашему дому. Я ей насыпаю  долбленой
кукурузы за кухней, в сторонке, и перед самым восходом она выходит из леса и
ест. Ее муж приходит с ней, только  боится людей:  он их  раньше никогда  не
видел. Он ее ждет за большим белым деревом по ту сторону лужайки.  Но к дому
подходить не смеет.
     Я попросила Каманте позвать меня в следующий раз, когда он увидит Лулу.
Через несколько дней он разбудил меня перед восходом солнца.
     Утро было  чудесное. Пока мы ждали, погасли последние звезды, небо было
чистое и спокойное, но мы вышли  в  еще сумеречный мир,  где стояла глубокая
тишина. Тра
     ва  была вся  в росе.  Внизу на  склоне, под деревьями,  росистая трава
отливала тусклым серебром. Утренний воздух был холоден -- в северных странах
такой холодок обычно означает, что скоро наступят  заморозки.  И сколько раз
не  переживаешь это, думала я, все  равно  не  верится  в  этой  прохладе  и
полутьме, что всего  через несколько часов трудно будет переносить солнечный
жар и нестерпимый блеск  неба. Серый туман лежал на холмах, странно повторяя
их контуры,  и  буйволам  сейчас,  наверное,  невыносимо  холодно, если  они
пасутся там, в тумане, как в густых облаках.
     Необъятный купол над нашими головами постепенно наливался прозрачностью
света,  как бокал --  вином. Вдруг  от первых  лучей  солнца нежно зарделись
вершины холмов. И медленно, по мере того, как земля поворачивалась к солнцу,
травянистые  склоны  у подножья  горы  и  леса  в  резервации  масаи  слегка
зазолотились. А вот и вершины высоких деревьев в лесу, на нашем берегу реки,
вспыхнули медью. Настал час вылета больших,  розово-сизых  лесных голубей --
они гнездились по ту сторону реки и прилетали в мой лес кормиться каштанами.
Они   жили   здесь  недолго.  Стая  налетала   стремительно,   со  скоростью
кавалерийской  атаки.  Поэтому  мои  друзья  из  Найроби, любители  охоты на
голубей,  стараясь попасть вовремя  к моему дому, выезжали  затемно, и когда
они сворачивали к ферме, фары еще горели в темноте.
     Когда  вот так стоишь  в прозрачной тени и  смотришь на залитые солнцем
вершины  и  чистое  небо,  кажется, что идешь  по дну  моря, вокруг струятся
морские  течения, а ты  смотришь  снизу  вверх,  на  зеркальную  поверхность
океана.
     Где-то  запела  птичка,  и тут я  услышала, как в  лесу, совсем близко,
зазвенел  колокольчик.  Какая радость:  Лулу  вернулась  и бродит  по  своим
любимым местам! Звон слышался все ближе и ближе,  по  его ритму я угадывала,
когда она идет, когда останавливается. И тут, обойдя
     хижины  наших  слуг, она вышла к нам.  Очень непривычно и занятно вдруг
показалось  увидеть  живого  бушбока  у  самого нашего дома.  Лулу  замерла:
казалось, она ожидала, что увидит  одного Каманте, а тут  оказалась еще и я.
Но  убегать не стала  -- она посмотрела на  меня без  всякого страха, словно
позабыв и о  наших прошлых  играх, и о  своей  неблагодарности  -- ведь  она
сбежала, никого не предупредив.
     Лулу,  дочь лесов, была  существом высшим, совершенно  независимым,  ее
сердце  стало иным, она  стала  владычицей лесов.  Будь у меня  когда-нибудь
знакомая принцесса, живущая в изгнании -- всего лишь претендентка на престол
--  и  если бы я вдруг встретила ее,  когда  она вступила в свои королевские
права, встреча  наша была  бы похожа  на эту встречу с Лулу.  Лулу оказалась
ничуть  не коварнее,  чем король  Луи-Филипп, когда  он  заявил,  что король
Франции  не станет сводить счеты с герцогом  Орлеанским. Теперь Лулу стала в
полной мере сама собой. Вся ее воинственность исчезла  -- на кого и зачем ей
теперь нападать? Она спокойно приняла свои законные божественные права. Меня
она помнила достаточно, чтобы не опасаться. Она смотрела на меня: ее лиловые
с  опаловой дымкой  глаза  ничего  не  выражали, она ни  разу не моргнула, я
вспомнила,  что  боги и  богини  никогда не мигают, и  мне показалось, будто
передо  мной сама Волоокая Гера. Лулу прошла мимо меня, отщипнула  по дороге
стебелек  какой-то травки, разок грациозно подпрыгнула и зашла на кухню, где
Каманте насыпал для нее дробленую кукурузу.
     А Каманте одним  пальцем притронулся  к моему  рукаву и указал  мне  на
опушку  леса.  Я взглянула  туда  и  увидела,  что под  высоким  развесистым
каштаном  стоит самецбушбок -- небольшой светлый силуэт  на  опушке леса,  с
чудесными  рожками,  он  стоял  неподвижно,  как  деревья   вокруг.  Каманте
некоторое время молча глядел на него, потом рассмеялся.
     -- Поглядите-ка, -- сказал он, -- Лулу объяснила своему мужу, что наших
домов  бояться нечего, и все  же он не смеет  подойти. Видно, он каждое утро
думает: "Вот сегодня непременно подойду", но  как увидит дом  и людей, так у
него "в животе холодный камень  лежит"  (среди туземцев вещь  обычная, и это
частенько мешает .им работать  на  ферме)  вот он  и не подходит, стоит  под
деревом.
     Лулу  неоднократно  ранним  утром  приходила  к  дому.  По ее  звонкому
колокольчику  я  узнавала,  что  солнце уже озарило вершины  гор, и,  лежа в
постели, дожидалась этого легкого звона. Иногда Лулу пропадала на неделю или
на две, мы начинали очень  скучать и заводить  разговоры про людей,  которые
охотятся  в горах. Но потом мои слуги вдруг объявляли: "Лулу пришла!" -- как
будто  замужняя дочка  приехала навестить родителей. Иногда я  видела силуэт
бушбока среди  деревьев; Каманте был прав -- он ни разу не отважился подойти
к дому.
     Но как-то раз, когда я вернулась из  Найроби, Каманте уже поджидал меня
около кухни: подойдя ко мне, он очень взволнованно сообщил, что Лулу сегодня
приходила на ферму и приводила своего "тото"  -- детеныша. А через несколько
дней я сама  имела честь встретить ее около  хижин наших  слуг  --  она была
начеку, к себе не подпускала, а при ней был совсем крошечный бушбок, он шел,
замедленно и  неуверенно переступая копытцами, совершенно так же, как Лулу в
его  возрасте, когда  мы впервые познакомились  с  ней. Только что  кончился
сезон  долгих дождей,  и Лулу все лето  появлялась  около  наших домиков  по
вечерам и на рассвете.  А иногда она приходила и в полдень, скрываясь в тени
хижин.
     Детеныш Лулу  не боялся собак, спокойно позволял им обнюхивать  себя со
всех сторон,  но никак не  мог  привыкнуть ни  к  моим слугам, ни ко мне,  и
стоило нам попытаться поймать его, как он сразу исчезал вслед за матерью.
     Да  и  сама  Лулу после первой долгой отлучки  уже ни разу не подходила
близко ни  к кому из нас и не давала себя погладить. Но вообще она держалась
мирно, видно, понимая, что нам хочется полюбоваться ее детенышем, и брала из
протянутых рук кусочки сахарного тростника.  Она подходила к открытым дверям
столовой, задумчиво глядела  в  сумрачные  комнаты,  но  больше  никогда  не
переступала порога. К тому времени она потеряла свой колокольчик и приходила
совсем неслышно.
     Мои слуги просили разрешения поймать теленочка Лулу  --  пусть живет  у
нас  в доме, как жила  когда-то  Лулу. Но  я подумала, что мы грубо  нарушим
неписаный договор с Лулу, оскорбим ее великодушную доверчивость.
     Кроме того,  мне казалось, что  такая добровольная договоренность между
мной и семейством  Лулу  была  редкостной честью: ведь Лулу вышла к  нам  из
заповедных лесов,  чтобы показать, что  мы в ладу с природой; благодаря Лулу
мой  дом стал  неотъемлемой  частью  африканского  ландшафта, так что трудно
сказать, где кончаются наши владения и  где начинаются джунгли. Лулу  знала,
где  логово  гигантского  кабана, видела свадьбы  носорогов.  В  Африке есть
кукушка,  которая  кукует в  жаркие дни, в  чаще  леса, ее  голос --  словно
звучный ритм сердца мира, но мне не везло  -- я никогда ее не  видела, да  и
никто из  моих знакомых не  видал ее,  потому что никто не мог описать  мне,
какая она  с виду. А вот Лулу, быть может, проходила по узкой оленьей тропке
под самой веткой, где сидела эта  кукушка. Я читала  тогда книгу об одной из
императриц  древнего Китая, и как после  рождения сына  юная Яганола поехала
навестить  родной дом,  ее несли из Запретного Города в золотом паланкине  с
зелеными занавесками. Теперь мой дом, подумала я,  стал похож на дом молодой
императрицы, где все еще живут ее родители,
     Обе антилопы -- большая и  маленькая -- все  лето бродили у моего дома.
Бывали перерывы -- то на две, то на три недели, но порой мы видели их каждый
день.  В начале нового сезона дождей  слуги мои сообщили мне,  что приходила
Лулу с новым малышом. Сама я его не видела: в  то время они уже не подходили
столь близко к дому, но позже я сама видела в лесу трех антилоп.
     Неписаный договор  между Лулу, ее семейством  и  моим  домом соблюдался
многие годы. Антилопы часто паслись неподалеку от нас, они  выходили из лесу
и  возвращались  туда,  как  будто и  мои  владения  были частью  нетронутых
джунглей. Обычно они  приходили на  закате, вначале появляясь среди деревьев
-- их изящные темные силуэты отчетливо выделялись на темной зелени джунглей,
но когда они выходили  пастись на лужайку, шерсть их в лучах склонившегося к
закату солнца  отливала яркой медью. Тут всегда была и Лулу, она подходила к
дому ближе всех, безмятежно пощипывая травку, и настораживала ушки,  когда к
нему подъезжала машина или мы отворяли окно.  С возрастом она стала темнеть.
Однажды я подъехала  к дому на машине с  приятелем, и мы увидели на  террасе
дома всех  трех антилоп -- они лизали  соль, которую я приготовила для  моих
коров.
     Странно было, что кроме первого большого бушбока, "бваны" Лулу, который
когда-то   стоял  под   каштаном,  высоко   подняв  голову,  среди  антилоп,
приходивших  к моему дому,  самцов не было. Должно быть, в лесу господствует
матриархат, решили мы.
     Охотники и  натуралисты из  нашей колонии очень заинтересовались  моими
антилопами, директор заповедника приехал к нам на ферму повидать их и вскоре
с ними познакомился.  Один из  корреспондентов  "Вестника Восточной  Африки"
написал о них статью.
     Те годы, когда Лулу со своей семьей приходила к моему дому, были самыми
счастливыми в моей жизни в Африке.  Потому я и стала считать  свою  дружбу с
лесными антилопами великим даром, доказательством дружбы со
     всей  Африкой.  Душа  страны жила  в  этой  дружбе,  приметы, старинные
обетования, слова Песни Песней:
     Беги,  возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах
бальзамических!
     В  последние  годы  моего пребывания в Африке я все реже  и реже видела
Аулу  и  ее  семейство.  За  год  до  моего  отъезда  они  вообще  перестали
показываться, я их ни разу не видела. Все кругом изменилось, землю к югу  от
моей  фермы  раздали  фермерам,  лес вырубили,  понастроили домов.  Трактора
сновали там,  где некогда были зеленые равнины.  Многие  поселенцы оказались
заядлыми  охотниками, и выстрелы гулко  разносились в тихих долинах.  Думаю,
что вся дичь ушла на запад, в заповедные леса, где обитало племя масаи.
     Не знаю, долог ли век антилопы --  может быть. Аулу давным-давно нет  в
живых.
     Часто,  очень часто, в  тихие  предрассветные часы мне  вдруг отчетливо
слышался звон  колокольчика  Аулу, во  сне сердце у меня начинало  биться от
радости,  и я просыпалась, чувствуя, что вот-вот случится  что-то небывалое,
чудесное.
     И я лежала и думала о Аулу. Интересно, а ей, в ее  вольной лесной жизни
--  чудился ли ей  тот колокольчик? Проходили ли перед ней,  словно  тени на
воде, знакомые люди и собаки?
     И если я  знаю песню про Африку, -- думала я, -- о  жирафах, о том, как
после новолуния в небе лежит на  спинке серп молодого африканского месяца, о
пахарях, выходящих  на поля,  о блестящих  от  пота лицах сборщиков кофе, то
знает ли Африка песню обо мне? Трепещут ли в раскаленном воздухе волны цвета
моего  платья,  играют ли  дети  в игру,  где есть и мое имя, ложится  ли на
гравий дороги отброшенная полной луной тень, похожая  на  меня, высматривают
ли меня, паря в поднебесье, орлы Нгонго?
     Я ничего не знала о Аулу с тех  пор, как уехала, но слышала о Каманте и
о других моих домочадцах, оставшихся в Африке. Последнее письмо от Каманте я
получила  с месяц  назад.  Впрочем,  в этих  вестях  из  Африки есть  что-то
странное, нереальное, они походят скорее на  миражи, на тени, чем на вести о
реальной жизни.
     Ведь Каманте не умеет писать и английского совсем  не знает. И когда он
или  другие   мои   слуги   решают  сообщить  мне   новости,  они   идут   к
профессиональным  писцам-индийцам или  к  своим соплеменникам --  те  обычно
сидят около почты с  пюпитром, чернилами, бумагой и пером  и объясняют своим
неграмотным  сородичам,  что  должно быть написано в письме. Признаться, эти
профессионалы тоже почти не знают английского, по правде говоря, и писать-то
почти не умеют, хотя сами они уверены, что владеют  языком. И чтобы доказать
свое мастерство, они выписывают  на листке такие завитушки и загогулины, что
порой ничего не разберешь.  Кроме того, они обычно  пишут чернилами трех или
четырех цветов, неизвестно зачем, но впечатление получается такое, будто они
выжимают последние капли из множества почти пустых пузырьков. И в результате
всех  этих  стараний  получается  нечто,   похожее  на  темные  предсказания
дельфийского  оракула.  В письмах, которые приходят ко мне,  таятся какие-то
жизненно-важные сообщения,  которые  так мучили моего корреспондента, что он
прошел далекий путь  из  своей  резервации до почты. Но смысл  так и остался
темным. Маленький,  грязноватый листочек дешевой бумаги,  который  преодолел
много  тысяч миль, пока не  добрался  к тебе,  словно  говорит, говорит  без
умолку, даже вопиет к тебе, но сказать ничего не умеет.
     Каманте и в этом, как  и во многом другом, отличался от всех остальных.
У него была своя особая манера переписываться. Он клал три или четыре письма
в один конверт и нумеровал их так: "1-е Письмо, 2-е Письмо" и так
     далее. А в каждом письме одно и то же  повторяется  снова и снова. Быть
может, он думает,  что,  повторяясь, он  произведет  на  меня более глубокое
впечатление: он и  в разговорах со  мной  часто  твердил одно и то же, когда
хотел, чтобы я получше поняла и запомнила, чего он хочет. Может  быть у него
просто  не  хватало духу остановиться,  когда он чувствовал, что  беседует с
другом через немыслимые, неизмеримые пространства.
     Каманте  писал, что долго не находил работы.  И я ничуть не  удивилась:
ведь он был редкостным даром, только для избранных. Я сотворила королевского
повара и оставила его в наследство жителям глухой колонии. Тут  вспоминалась
старая сказка  -- "Сезам,  откройся!". Теперь волшебное слово было забыто, и
камень навеки завалил вход в  пещеру, где хранились  бесценные, таинственные
сокровища. И  когда  Великий  шеф-повар на глазах у всех шествует в глубокой
задумчивости, люди видят только тщедушного, колченогого  туземца из  племени
кикуйю, с плоским неподвижным лицом.
     Интересно  узнать, о  чем говорит Каманте, когда  он уходит в  Найроби,
становится  напротив  жадного и  высокомерного писца-индийца, и диктует  ему
письмо, которое, пока не доберется до  меня, должно  обойти  полмира. Строки
письма идут  вкривь и  вкось, фразы  не связаны общим смыслом. Но у  Каманте
великая  душа, и люди,  знающие его, уловят в музыкальном сумбуре строй арфы
пастуха Давида.
     Вот, например. Второе письмо:
     Я не был тебя забыть Мемсаиб Многоуважаемая Мемсаиб.
     Теперь все  ваши  слуги  им никогда нет  радости раз вас нету  в  нашей
стране. Тогда  им стали птица мы полетели видать  вас.  А  потом  вернулись.
Тогда давно твой  ферма -- хороший  место для  корова  с малым  теленок, для
черный человек.  Теперь ничего совсем нету,  коровы козы овцы  нету  ничего.
Теперь дурной человек рад в сердце, что твой старый слуга
     стал бедным  люди. Только Бог  в своем  сердце все знает и придет время
будет помогать твой старый слуга.
     А  Третье письмо дает представление  о том,  как  Каманте умеет сказать
тебе доброе слово:
     Напишите сообщите когда вернешься. Мы думаем ты вернешься. Потому  что,
что?  Мы  думаем ты  нас никогда не  забыть. Потому что  что? Мы  думаем  ты
помнить наше лицо и имя которое дала наша мать.
     Белый  человек,  желая  сказать  приятное, конечно, написал бы:  "Я вас
никогда  не  забуду". Африканец говорит: "Мы  не  думаем,  что ты можешь нас
забыть".


     Несчастный случай на ферме




     В тот  вечер, девятнадцатого декабря, я вышла из дому прогуляться перед
сном и взглянуть, не собирается ли дождь. Наверно,  не я одна -- все фермеры
в нагорьях тоже  выходили взглянуть на  небо в этот час.  Иногда,  в хорошие
годы, под самое Рождество шли  сильные ливни, и для молодых посадок кофе это
было очень  полезно: после прошедших коротких дождей  в  октябре деревья уже
отцвели. Но  в ту ночь на дождь  никакой  надежды не было. Небо было  ясное,
словно оно втайне торжествовало, сверкая бесчисленными звездами.
     Звездное небо на экваторе богаче северного неба, да и видишь его лучше,
потому  что чаще  выходишь ночью. В Северной Европе зимние ночи так холодны,
что приходится лишать себя  удовольствия любоваться звездным  небом, а летом
звезд  не  видать --  их еле различаешь на светлом ночном небе, бледном, как
лесная фиалка.
     В тропической ночи есть какая-то доступность, она открыта  для общения,
как католический собор, в отличие от протестантских церквей Севера, куда без
дела и не
     пустят.  Здесь, под  высоким сводом, люди собираются, входят и  уходят,
здесь происходят события. В Аравии  и  в Африке, где полуденное солнце может
убить,  ночь -- время путешествий  и деловых встреч.  Здесь  родились  имена
звезд, люди много веков подряд прокладывали свой путь по звездам, и караваны
шли по песчаным пустыням и  по морям, одни -- на восток, другие -- на запад,
или на юг, или  на север. Хорошо ехать ночью на машине, приятно вести ее под
звездами, и привыкаешь назначать визиты к друзьям на следующее полнолуние. В
новолуние выходишь в сафари, и тебя ждет череда лунных ночей. И как странно,
приезжая в Европу,  видеть,  что твои  друзья в городах живут, совершенно не
замечая  --  есть  ли  в  небе луна  или ночь безлунная.  Молодой  полумесяц
указывал погонщику  верблюдов Кадиджи,  когда  пускаться в  путь -- выходить
надо было, когда месяц народился. А сам  пророк Кадиджа, созерцая луну, стал
одним  из  "философов,  которые   прядут  из  лунного  света  нити  мудрости
Вселенной". Должно быть, он частенько  созерцал полумесяц, ибо водрузил  его
на знамя, как залог победы.
     Я  прославилась  среди  туземцев, потому  что много раз  первая  видела
молодой месяц -- он походил на тонкий серебряный серп в  затухающем  небе, и
еще потому,  что года два-три  подряд я первая замечала молодой серпик в дни
Рамадана -- священного для мусульман месяца.
     Земледелец медленно обводит глазами весь горизонт. Он глядит сначала на
восток,  потому что  с востока надо ждать  дождя, если он уже надвигается, и
там сияет  яркая Спика в созвездии Девы.  Потом он переводит  взгляд на  юг,
приветствуя Южный  Крест  --  верного  стража Вселенной,  любимое  созвездие
плавающих и путешествующих,  а выше,  под  мерцающим  светом Млечного  Пути,
видны Альфа и Бета  в созвездии  Центавра.  На юго-западе сверкает Сириус --
краса небес, и задумчивый Канопус, а на западе, над смутным слитным силуэтом
гор Нгонго, ал
     мазным украшением блистают Ригель, Бетельгейзе и Беллатрикс. И наконец,
он поворачивается на север, куда мы все уходим в конце концов,  и видит  там
саму Большую Медведицу,  неуклюже  вставшую на голову -- она видна здесь под
необычным углом: ни дать ни взять, неугомонный мишка, который хочет потешить
стосковавшегося по Северу эмигранта.
     Люди, которым  ночами снятся сны, знают, какая это несравненная радость
--  когда на сердце  легко и  сладко, словно ты  вкусил душистого меда.  Они
знают,  что  истинная прелесть снов -- в беспредельной свободе. Это никак не
похоже  на детское  своеволие  диктатора, насильно  навязывающего  миру свою
волю, это свобода художника, у которого нет и воли, потому что он освобожден
от  желаний. Наслаждение  для  истинного сновидца не в том, что он видит  во
сне, а  вот в чем: в его снах все происходит как бы помимо него и совершенно
неподвластно его воле. Сами  собой возникают бескрайние просторы, прекрасные
виды с небывалой высоты, рождаются яркие или нежнейшие краски, дороги, дома,
города, о которых он и слыхом не слыхивал, видом не видывал. Он видит во сне
людей,  друзей  и  врагов,  каких  никогда в жизни не знал. Часто во сне  ты
куда-то  бежишь, или  сам  гонишься  за кем-то,  и дух  захватывает  как  от
бегства, так и  от  погони. А  в беседах звучат интереснейшие, остроумнейшие
слова.  Правда,  они как-то бледнеют,  блекнут, когда  вспоминаешь  их днем,
наяву  -- естественно,  это же  события другого  плана, -- но когда сновидец
ложится спать, то ток  снова  замыкается, и он снова вспоминает всю прелесть
удивительных слов. И во сне его  не  покидает чувство  безграничной свободы,
оно  пронизывает,  как воздух  и как  свет, неся неземную  благодать. Он  --
избранный, ему самому  не  надо  ничего  делать, но  для  его  просвещения и
радости все в мире  объединились; и волхвы приносят свои дары. Он блистает в
грозной битве или
     на пышном балу, но  ему странно, почему это ему даровано право спокойно
возлежать посреди этой кипучей жизни. Но вот когда блаженное чувство свободы
начинает уходить, и в сон проникает принудительность,  обязанность  -- любая
спешка, любое напряжение:  когда  надо написать письмо, или  во что бы то ни
стало  успеть на поезд,  когда нужно работать, гнать во весь  опор  коней из
страны  снов, стрелять из  винтовки, тогда  сон  разрушается, превращается в
кошмар -- самый скверный, самый низменный из всех видов снов.
     В реальной жизни  больше всего походит на сон ночь в незнакомом большом
городе,  где ты никого не знаешь  и тебя  никто не знает, или ночь в Африке.
Там  ты тоже совершенно свободен:  вокруг что-то происходит, решаются чьи-то
судьбы, жизнь кипит, а тебя это совершенно не касается.
     Тут  после захода солнца в воздухе кружат летучие  мыши, они проносятся
бесшумно, как автомобили  по асфальту  шоссе; пролетают козодои -- эти птицы
часто  садятся прямо на дорогу и свет от фар твоей машины вспыхивает красным
огнем в  выпуклых глазах за миг до того, как они взлетят свечой прямо из-под
колес.  На  дорогу  выскакивают  и  маленькие  тушканчики,  садятся, а потом
прыгают, словно в танце,  как  крошечные кенгуру. Цикады заводят бесконечную
песню  в густой  траве, вся  земля овеяна благоуханьем,  а  падающие  звезды
спешат по  ночному небу, как слезы, сбегающие по щекам. Ты -- знатный гость,
весь мир несет тебе дары. И дары волхвов -- твое достояние.
     За  несколько  миль  от  дороги,  в  резервации  племени  масаи,  зебры
переходят  на  новые  пастбища, стада  текут  по  серой долине,  как светлые
потоки, буйволы пасутся на пологих склонах холмов. Молодые  работники с моей
фермы  проходили вдвоем или втроем,  они шли друг  за дружкой, как вытянутые
тени на лужайке, шли, не сворачивая,
     к своей цели,  они  сейчас  не работали  на  меня, и  мне  не следовало
обращаться к  ним. Они не останавливались у  моего дома, словно  подчеркивая
свою самостоятельность,  только  чуть  замедляли  шаг,  увидев  огонек  моей
сигареты, и здоровались со мной на ходу.
     -- Джамбо, мсабу!
     -- Джамбо, морани (юные воины), куда держите путь?
     --  Идем  на  маньятту Категу. У Категу  нынче  вечером большая  Нгома.
Спокойной ночи, мсабу!
     Если они проходят большой компанией, то обычно приносят свой барабан, и
его мерный звук  доносится издалека,  слабый,  но четкий, как пульс в пальце
ноги. И вдруг неожиданно в твои уши проникает звук, к которому ты не готова,
даже не  звук, а просто  легкое  сотрясение  воздуха,  глубокая дрожь -- это
издали донесся короткий рык льва. Лев вышел на охоту, что-то происходит там,
вдали. Рев умолк, но кажется, что горизонт распахнулся, и  к тебе подступают
дальние просторы, а до водопоя рукой подать...
     Как-то  раз  я, стоя у  дома, смутно  услышала выстрел вдали. Одиночный
выстрел. И снова  ночная тишь сомкнулась вокруг. Примолкшие ненадолго цикады
словно прислушались и снова завели в траве свою монотонную песню.
     Есть  нечто  странно-непоправимое,  роковое  в  звуке  выстрела  ночью.
Кажется, что кто-то подал весть о себе, крикнул тебе единственное слово и не
станет его повторять. Я постояла минуту, гадая, что все это значит. Никто не
мог стрелять по какой бы то  ни было цели  в кромешной тьме,  а если  хочешь
кого-нибудь отпугнуть, то стреляешь раза два или больше.
     Может, это  стрелял  мой  старый плотник-индиец Пуран  Сингх, живший на
мельнице --  отпугивает  гиен,  которые пробрались к нему во двор и объедают
ремни из сыромят
     ных  шкур,  повешенные на  просушку с  камнями на концах; старый  Сингх
собирался делать из них вожжи  для наших упряжек. Пурана Сингха никак нельзя
было назвать героем, но может быть, он приоткрыл дверь своей хижины,  спасая
свои  драгоценные  ремни, и  выпалил из  старого охотничьего ружья.  Но  он,
наверно,  выстрелил бы  из обоих  стволов,  и  снова перезарядил  бы  ружье,
почувствовав сладость отваги. Но почему всего один выстрел -- и тишина?
     Я ждала второго выстрела, но не дождалась, а взглянув на небо, увидала,
что и гроза не собирается. Я легла в  постель  с  книгой, не потушив  лампу.
Когда в Африке  тебе попадает в руки настоящая книга, которую стоит прочесть
-- из того хлама, каким обычно полны библиотеки наших судов, покорно везущих
этот  ненужный  груз из  Европы -- хорошую  книгу читаешь так, как, наверно,
мечтал бы всякий автор, и молишь Бога, чтобы книга и  до конца была столь же
интересной,  как вначале. Твоя  душа  бежит,  летит  в восторге  по росистой
зеленой тропинке в свежей траве.
     Но  через  две  минуты  из-за  поворота  с  ревом  выскочил   мотоцикл,
затормозил  перед  нашим  домом,  и кто-то громко  забарабанил в дверь  моей
гостиной. Я надела юбку, пальто, сунула ноги в туфли, взяла лампу и вышла из
дома. Перед дверью стоял мой механик с мельницы, глаза у него были безумные,
пот  искрился  при  свете  лампы.  Звали  его  Белнап,  он  был  американец,
исключительно   способный  механик,   мастер   на   все   руки,   но   очень
неуравновешенный. Для  него все  было  либо светлым,  как царствие небесное,
либо черным, как преисподняя, без  проблеска  надежды. Когда он поступил  ко
мне  на службу, он сбил меня с  толку своими  крайностями -- его  взгляды на
жизнь, его предсказания  перспектив, ожидающих  мою  ферму,  были  похожи на
какие-то гигантские словесные качели; постепенно я к этому притерпелась. Все
эти взлеты и падения --
     не  больше чем  ежедневная гимнастика для живого темперамента человека,
жаждавшего деятельности и вынужденного жить монотонной будничной жизнью; это
очень часто происходит с молодыми белыми людьми в Африке,  особенно  с теми,
кто вырос в большом городе. Но теперь он выскочил из самого жерла  трагедии,
и,  видимо, еще не решил, как быть: то ли ублажить свою изголодавшуюся душу,
раздув пожар  как можно сильнее, то ли укрыться от ужаса, стараясь заглушить
его,  не  заметить;  раздираемый  этими  противоречиями,  он  был  похож  на
мальчугана, со всех ног  бегущего с вестью о большой беде; он даже заикался.
Но, в конце концов, он приуменьшил несчастье, как мог: для него не оказалось
подходящей роли, рок снова оставил его ни с чем.
     Тут из дома вышел Фарах и стал слушать вместе со мной, что  рассказывал
Белнап. А тот рассказывал, как мирно и хорошо все шло поначалу, не предвещая
трагедии.  Его повар  был  в отпуске, и  в этот день  его "тото",  сын моего
старого скваттера и  ближайшего  соседа по  ферме,  старого  хитрюги Канину,
семилетний Каберо, созвал повеселиться на кухню своих приятелей-мальчишек. И
когда к  вечеру вся компания  без удержу веселилась,  Каберо притащил  ружье
своего белого хозяина и стал изображать белого господина перед своими дикими
туземными друзьями. Белнап был страстным птицеводом, он продавал каплунов  и
пулярок  и покупал породистых цыплят  на  аукционах в Найроби, а  у себя  на
веранде  всегда  держал  заряженное  ружье,  чтобы  отпугивать  ястребов   и
сервалов, диких кошек. Потом,  когда мы  разбирали это дело,  Белнап уверял,
что ружье не было заряжено,  и что ребята нашли патроны и сами зарядили его,
но мне  кажется, память его  подвела, вряд  ли они сумели бы  это сделать --
очевидно, ружье было заряжено и оставлено на веранде.  Во всяком случае, как
бы  то ни  было,  патрон был  в  стволе,  когда  Каберо, с  молодым  задором
бахвалясь перед сверст
     никами,  нацелился  прямо  в  кучку  ребят  и  спустил  курок.  Выстрел
прогремел по всему дому.  Трое детей  были слегка задеты и в ужасе выскочили
из  кухни во  двор. Двое остались лежать, тяжело раненые или мертвые. Белнап
кончил свой рассказ, проклиная всю Африку и все, что там творится.
     Пока мы разговаривали, вышли  мои слуги и, не говоря ни  слова, вынесли
фонарь-молнию. Мы захватили с собой перевязочный материал и  дезинфицирующую
жидкость. Нельзя было тратить время, заводить машину, и мы бросились со всех
ног через лес к дому Белнапа. Фонарь качался  на бегу, наши тени метались из
стороны  в  сторону на узкой  дороге.  Подбегая к дому, мы  услышали частые,
резкие, хриплые крики -- крики умирающего ребенка.
     Дверь на  кухню была распахнута, будто Смерть, ворвавшись в дом,  снова
улетела  прочь и  оставила  за  собой  полный разгром, как будто в курятнике
побывал  хорек.  На  столе  горела кухонная  лампа, копоть стояла столбом, в
маленьком помещении  пахло  порохом.  Ружье лежало на столе  возле лампы.  Я
поскользнулась  --  вся  кухня  была  залита  кровью.  Фонарь-молнию  трудно
направить в одну точку, но он ярко освещает  всю комнату или сцену. Все, что
я увидела при свете этого яркого фонаря, я помню особенно отчетливо.
     Я  знала детей,  которые  пострадали, встречала  их  на пастбищах  моей
фермы, где  они  пасли  скот  своих  родителей. Вамаи, сын  Иононы,  шустрый
мальчуган, одно время даже учившийся в школе, лежал на полу между  дверью  и
столом. Он еще не умер, но  смерть уже нависала над ним, он был без сознания
и  слабо стонал. Мы  отнесли его в сторону  -- надо  было подойти к другому.
Кричал  Ваньянгери,  самый  младший из  всей компании.  Он сидел,  наклонясь
вперед, к лампе;  кровь била, как вода  из насоса, стекая по его  лицу, хотя
трудно было назвать  лицом то, что осталось после выстрела  -- как видно, он
стоял  прямо напротив ствола, и  ему  целиком  оторвало  нижнюю челюсть.  Он
широко  раскинул в стороны руки и двигал ими вверх-вниз, как  ручками насоса
-- так хлопает крыльями цыпленок с отрубленной головой.
     Когда вы оказываетесь лицом к лицу с таким чудовищным несчастьем, выход
один: где бы то ни случилось -- на охоте или на  птичьем  дворе -- ты обязан
прекратить эти муки любой ценой, и как можно быстрее. Но знаешь,  что  убить
ты не в силах, и от страха теряешь голову. Я охватила руками голову ребенка,
прижала  ее к  себе, и тут, как  будто  я  его и вправду  убила, он перестал
кричать, вытянулся и застыл, словно деревянный, уронив  руки. Теперь я знаю,
что значит "исцелять наложением рук".
     Очень трудно перевязывать раненого, у которого снесло дробью чуть ли не
полголовы;  пытаясь  остановить  кровотечение, вы  рискуете задушить его.  Я
приподняла  мальчика,  положила его на колени к Фараху  и  велела ему крепко
держать голову ребенка: если голова наклонится вперед, я не смогу наложить и
закрепить повязку, а  если откинется назад, кровь может потечь ему  в горло.
Но  в  конце  концов  мне  удалось  наложить  повязку,  пока  мальчик  сидел
неподвижно.
     Мы  положили Вамаи  на стол и  приподняли лампу,  чтобы  разглядеть его
поближе.  Весь залп попал  ему прямо в  шею и грудь,  он  не истекал кровью,
только  тонкая струйка сочилась из  уголка рта.  Странно  было видеть  этого
маленького  туземца,  всегда   резвого  и  веселого,  как  олененок,   таким
притихшим. Мы вдруг увидели,  что на его  лице появилось выражение глубокого
удивления. Я послала за машиной -- нельзя было терять время, ребят надо было
срочно доставить в больницу.
     Пока мы ждали,  я спросила,  где Каберо,  тот мальчик,  что  стрелял из
ружья и  натворил  столько бед. Белнап рассказал мне тут же странную историю
об этом мальчике. За несколько дней до этого Каберо купил у своего хозяина
     пару поношенных шортов и должен был заплатить ему одну рупию из  своего
жалования.  Когда,  услышав выстрел, Белнап подбежал к кухне,  Каберо  стоял
посреди  комнаты с дымящимся ружьем в руках. Секунду  он смотрел на Белнапа,
потом сунул руку  в карман тех самых  шортов, которые он только  что купил и
надел ради праздника, вынул левой  рукой из кармана одну рупию и положил  ее
на  стол, а правой  рукой положил рядом ружье.  И, будто окончательно  сведя
счеты с  миром, он скрылся,  но тогда  мы еще не знали, что он, сделав  этот
прощальный жест, буквально исчез с лица земли. Для туземца это был не совсем
обычный  поступок, потому что, как правило, они ухитряются запамятовать свои
долги -- и в первую очередь то, что  задолжали белому человеку, -- оттеснить
их к периферии  сознания.  А может,  Каберо казалось, что уже настал  Судный
День и ему  пора  разделаться  с  долгами,  а  может  быть,  он просто хотел
заручиться  другом  в беде. Или  все  вместе: несчастье, грянувший  выстрел,
смерть друзей --  так потрясли  незрелый ум мальчика,  что  все его нехитрые
мысли перемешались,  так  что самое  глубоко запрятанное теперь оказалось  в
центре его  сознания. В  то  время у меня  был  старый  вездеход "Оверленд".
Никогда я не обижу эту  машину попреками, она  служила мне верой  и  правдой
много лет, но было трудно заставить ее работать больше чем на двух цилиндрах
одновременно. И фары у нее тоже были не в порядке, так что я ездила на танцы
в  клубе  "Мутайга", завернув  в красный шелковый платок керосиновый фонарь,
который  вешала сзади.  Машину приходилось толкать, чтобы она завелась, и  в
тот вечер мы провозились с ней особенно долго.
     Мои  гости  всегда  жаловались на состояние моих дорог, и  та гонка  со
смертью убедила меня, насколько они правы. Сначала я дала править Фараху, но
мне показалось, что он нарочно лезет на все глубокие  ухабы и колдобины, и я
сама взялась за руль. Мне пришлось сначала остано
     виться  у  пруда и вымыть руки  в  черной воде. Расстояние  до  Найроби
показалось мне бесконечно длинным, я подумала,  что за время, потраченное на
эту поездку, можно было бы добраться и до самой Дании.
     Госпиталь для туземцев в  Найроби  находится на холме  перед  спуском в
город.  В  больнице было совсем темно и совершенно  тихо.  Мы еле добудились
нужных нам людей.  В  конце  концов  мы  нашли старого местного доктора  или
фельдшера, который вышел  к нам в  странном ночном наряде. Это был  высокий,
очень  спокойный толстяк,  и у  него была привычка делать  какой-нибудь жест
сперва  одной  рукой, потом непременно  другой.  Помогая  вынести  Вамаи  из
машины, я  почувствовала, что  он пошевельнулся и как-то вытянулся, но когда
мы внесли его в  ярко  освещенную комнату, я  поняла, что  он  мертв. Старый
врач,  махая  рукой, все  твердил:  "Он  мертвый". И  тут  же,  указывая  на
Ваньянгери, повторил: "Он живой". Больше  мы с этим стариком не встречались:
я  не ездила ночью в госпиталь, а  он,  вероятно, только по ночам и дежурил.
Тогда меня страшно раздражала его суетливость, но некоторое время спустя мне
стало  казаться, что сама  судьба, безучастно  раздающая  смерть или  жизнь,
встретила меня на пороге больницы, облаченная в диковинные  просторные белые
плащи, один поверх другого.
     Но Ваньянгери вдруг очнулся, когда мы привезли его в больницу, и тут же
затрясся от страха; он боялся, что мы его бросим, цеплялся за меня и за кого
попало,  рыдал  и  вопил в  диком отчаянии. Наконец,  старый Гоан сделал ему
укол, взглянул на меня поверх очков и сказал: "Он  живой". И я ушла, оставив
детей в больнице -- и мертвого  и живого, на  носилках -- судьба определила,
кому из них жить, а кому -- не жить.
     Белнап  ехал  за  нами на  своем мотоцикле,  главным образом, для того,
чтобы помогать  нам завести машину,  если  она  застрянет в пути;  теперь он
сказал, что  надо непременно  заявить о  несчастье в полицию.  Мы  поехали в
центр  города,  на  полицейский  пост у Речной дороги,  и сразу окунулись  в
ночную жизнь Найроби. Белого  полисмена на дежурстве не было, и пока  за ним
посылали, мы  ждали его  около нашей  машины.  Улица была обсажена  высокими
эвкалиптами,  первыми деревьями всех новых  городов в  этом краю;  ночью  от
душистых стельчатых листьев шел необычный, очень приятный запах, и деревья в
свете   уличных   фонарей   казались    странными   призраками.    Несколько
туземцев-полисменов тащили  в  участок  молодую  пышнотелую  туземку,  а она
сопротивлялась изо всех сил, царапала полисменам  физиономии  и визжала, как
свинья. Привели  компанию хулиганов,  которые  норовили  додраться прямо  на
ступеньках полицейского участка; а за вором, которого, как видно, только что
поймали на месте преступления, шумно пререкаясь, шла целая толпа, -- кто был
за полицию, а кто -- за вора. В конце концов явился молодой офицер-полисмен,
как мне показалось, вызванный прямо с какой-то веселой пирушки. Белнап очень
разочаровался, потому что полисмен сначала с неимоверной скоростью записывал
его рассказ, а потом вдруг перестал строчить, сделал несколько вялых заметок
в своем блокноте и вдруг  вообще кончил писать и сунул карандаш  в карман. Я
совсем  продрогла -- ночь была очень  холодная.  Наконец,  можно было  ехать
домой.
     Утром,  еще  лежа  в  постели, я почувствовала, что у моего  дома стоит
тяжелая напряженная тишина,  --  значит,  вокруг собралась  молчаливая толпа
туземцев. Я  знала,  что это были старейшие жители моей фермы, они расселись
на  камнях,  жевали  или нюхали  табак,  сплевывали  в сторону  и  о  чем-то
шептались. И я знала, чего они  хотят: они  пришли сообщить мне,  что желают
собрать "Кияма" и обсудить случай с ружьем и гибель людей.
     "Кияма" --  совет старейшин на ферме, он утвержден в  своих полномочиях
правительством, ему поручено разбирать все  ссоры и споры между скваттерами.
Члены совета  "Кияма"  собираются,  когда  на  ферме  случается  какоенибудь
несчастье  или преступление, и сидят  иногда неделями кряду, вволю насыщаясь
бараниной, разговорами, остротой беды. Но я не хотела вступать в бесконечные
споры и пререкания по  поводу несчастного случая, велела оседлать мне лошадь
и собралась покинуть ферму.
     Но когда я вышла, слева от дома, неподалеку от хижин моих слуг, как я и
ожидала, уже сидели кучкой старцы. Блюдя  свое достоинство, они сделали вид,
что не  замечают  меня, но тут они поняли, что я  от  них удираю.  Старики с
трудом поспешили встать  и начали махать мне руками. Я помахала им в ответ и
поскакала прочь.




     Я отправилась верхом в  резервацию, где  обитало племя масаи. Надо было
пересечь реку; через четверть часа я доехала  до заповедника. Поселившись на
ферме, я не  сразу нашла брод, где  можно было  верхом  перебираться  на тот
берег:  спуск к реке был очень каменистый, противоположный берег чрезвычайно
крутой, но "преодолев, ты счастлив всей душой".
     Можно мчаться  галопом  сто миль  по траве, по  невысоким холмам  --  и
никаких препятствий на пути: ни изгороди, ни канав, ни проезжих дорог. И нет
никаких селений,  кроме деревушек племени масаи, да и в тех по полгода никто
не живет, когда масаи -- великие путешественники -- отгоняют свои  стада  на
дальние  пастбища.  По  равнине  раскинулась густая  поросль  терновника,  и
высохшие русла  рек в долинах устланы  крупными плоскими камнями;  там  надо
искать  оленьи тропинки, по которым антилопы переходят  сухие  русла. Вскоре
тебя охватывает удивитель
     ная  тишина.  И  теперь, вспоминая свою  жизнь в  Африке,  я  чувствую:
сказать о ней можно точно -- это была жизнь человека, попавшего из шумного и
суетливого мира в обитель тишины и покоя.
     Незадолго до  сезона дождей масаи поджигают сухую траву, и по выжженным
дочерна  равнинам  ездить  верхом  довольно  неприятно:  из-под  копыт  коня
вздымаются тучи черной  сухой  пыли,  ложатся  на  одежду,  забивают  глаза,
обгорелые стебли  травы, острые,  как нож,  ранят  лапы  собакам.  Но  когда
приходят дожди  и  свежая зеленая травка одевает долины, кажется,  что земля
под копытами коня мягко  пружинит, и  твой конь несется,  ошалев от радости.
Антилопы  всех  видов  выходят пастись на молодую  траву, и  кажется, что по
зеленому сукну бильярдного стола расставили стада игрушечных газелей. Иногда
встречаешь стадо канн -- эти могучие мирные красавицы подпускают тебя совсем
близко, прежде чем уступить дорогу, и уходят неспешной рысью,  закинув назад
длинные рога, а подгрудки, которые делают их силуэты угловатыми, подрагивают
в такт бега. Кажется, что эти прекрасные звери сошли со старинных египетских
надгробий, но там они запряжены в плуги и выглядят совсем как домашний скот.
А жирафы даже в заповеднике держатся подальше от людей.
     По  временам,  в  первые месяцы  дождливого  сезона, долины  так  густо
покрываются душистыми белыми цветами, что издали кажется,  будто кое-где  на
равнинах лежит снег.
     Я сбежала от людей в мир животных: у меня на сердце еще лежала  тяжесть
после случившейся  ночью  трагедии. Мне  стало  не по себе, когда я  увидела
стариков, сидевших У моего крыльца: так, вероятно, в старину чувствовал себя
суеверный  человек,  подозревая,  что  известная  в округе колдунья  коварно
замышляет зло  против  него,  а может ╟ыть, уже  несет  за  пазухой восковую
фигурку, собираясь окрестить ее его именем.
     Мои отношения с туземцами,  касавшиеся правовых вопросов на ферме, были
весьма странными. Так  как мне больше всего хотелось жить в мире  и согласии
со всеми, я  не могла устраниться от участия  в  их  жизни, потому что ссоры
между скваттерами было  так же  трудно уладить, как залечить  язвы  на теле,
которые появляются  в местном климате и называются "язвы вельда" --  если их
не трогать,  сверху образуется  корка, но  под  коркой не заживает гноящаяся
рана, пока не очистишь ее до  самой глубины. Туземцы отлично это понимали, и
если  они всерьез решали раз и навсегда  покончить с какими-то распрями, они
просили меня рассудить их.
     Но  так как  я совершенно не знала их законов,  то на этих судилищах  я
играла  роль  заезжей  примадонны,  которая  не  знает  роли, и ей наперебой
подсказывает вся труппа. Мои  старики  выполняли  роль  суфлеров  тактично и
терпеливо.  Но  случалось,  что  примадонна,  возмущенная навязанной  ролью,
отказывалась  играть  и  уходила  со  сцены.  Такие  случаи  мои  подопечные
воспринимали как  жестокие удары судьбы, как  недоступную их пониманию Божью
кару;  им  ничего  не оставалось, как  хранить молчание, сплевывая  время от
времени себе под ноги.
     Представления  о справедливости  в Европе одни,  а в Африке  --  совсем
другие, и  правосудие  одного мира  тягостно  и  неприемлемо для  другого. У
африканцев  только  один  способ  справляться с бедами  бытия  -- возмещение
убытков; мотивы  поступков их не интересуют. Устроил ли ты засаду,  поджидая
врага,  чтобы перерезать  ему глотку в  темноте, или  свалил дерево, убившее
наповал  незадачливого   прохожего,  которого  ты  знать  не  знаешь  --  по
соображениям  туземцев  наказание  положено  одинаковое.  Общество  потеряло
одного  из своих граждан  --  эту утрату надо возместить. Туземец  не станет
долго обсуждать тяжесть вины, или судить какой кары она заслуживает: либо он
боится, что размышления заведут его в тупик, либо считает что его это вообще
не  касается. Но он  не пожалеет времени  на  бесконечные рассуждения о том,
сколько овец или коз виновный должен заплатить за преступление или несчастье
--  тут время в счет  не  идет; он заведет тебя  с  самым серьезным  видом в
священный безвыходный лабиринт софистики. В те дни  это  противоречило  моим
представлениям о справедливости.
     Все  африканцы  одинаково  соблюдают   этот  обычай.  Сомалийцы   резко
отличаются  от  кикуйю и  глубоко презирают  их.  Но  они совершенно  так же
собирают совет и  обсуждают убийство,  изнасилование или мошенническую кражу
скота, своих  драгоценных  верблюдиц  и  лошадей, чьи  имена  и  родословные
запечатлены в их сердцах.
     Как-то  в Найроби узнали, что маленький брат Фараха  -- ему  было всего
десять лет, и  жил он  в поселке  Барамур  -- бросил камень  в  мальчика  из
другого племени и выбил ему два зуба.  Представители обоих племен  собрались
на ферму, расселись на  полу в хижине  Фараха и вели  переговоры много ночей
подряд.  Пришли  тощие  старики  в зеленых  тюрбанах, побывавшие  в Мекке, и
горделивые юноши из племени сомали, которые  в свободное от важных дел время
служили  оруженосцами у европейских путешественников и охотников;  явились и
темноглазые круглолицые мальчишки, представители  разных семейств  -- они не
говорили  ни слова, но  почтительно  слушали  и  учились  у  старших.  Фарах
объяснил мне, что  дело серьезное, потому что внешность мальчика пострадала,
ему будет труднее найти  невесту, и, быть может, придется  взять  не слишком
красивую или  благородную девушку. В  конце  концов был назначен  половинный
выкуп  --  пятьдесят  верблюдов,  тогда  как  полный  выкуп  равнялся  сотне
верблюдов.
     Далеко в Сомали было закуплено пятьдесят верблюдов, и через  десять лет
они должны были стать платой за сомалийскую красотку, чтобы она не  обращала
внимания на то, что у ее жениха нехватает двух зубов; возможно, тут
     было заложено начало трагедии.  Но сам Фарах считал,  что он  еще легко
отделался.
     Туземцы на ферме никак не могли постигнуть мое отношение  к их законам,
и, в первую очередь, обращались за возмещением ко мне, когда у них случалось
какоенибудь несчастье.
     Однажды, в сезон сбора  кофе, молоденькая девушка из племени  кикуйю --
звали ее Вамбои  -- попала  напротив  моего  дома  под  повозку, запряженную
волами, и была убита. Эти повозки возили кофе с поля на мельницу, и я строго
запретила туземцам  кататься на  них.  Иначе в каждой такой повозке  веселая
компания девчонок-сборщиц  кофе  и  их  младших  братишек и  сестриц  весело
катилась бы на медлительных волах -- а ходят они медленнее, чем кто бы то ни
было -- и волам было бы тяжело таскать лишний груз. Но у молодых возчиков не
хватало  духу сгонять волооких красавиц, которые бежали рядом с  повозками и
просились  прокатиться,  и  возчики,  не   в  силах   отказать  им   в  этом
удовольствии, просили только слезать  с  повозки,  когда она  оказывалась на
виду) приближаясь к моему дому. Но бедная  Вамбои упала, спрыгнув с повозки,
и колесо раздавило ее маленькую черную головку, а по колее  потянулись следы
крови.
     Я послала за  ее  старым  отцом и матерью, они  пришли с поля, стеная и
плача. Я знала, что смерть  девушки --  тяжелая материальная потеря для них:
ей было пора замуж, и за нее они получили бы и овец, и  коз, а может, и пару
телок впридачу. Они надеялись на это с самого ее рождения. Я обдумывала, чем
я  должна им помочь,  как вдруг они все обратились ко мне, настойчиво требуя
выплатить им полную цену.
     Нет,  сказала я, платить я  не  собираюсь. Я запретила девушкам с фермы
кататься на повозках, и  все  люди  знали об этом.  Старики кивали головами,
словно соглашаясь со всеми моими словами, но от своих требований
     отказаться не  желали. Они твердили, что кому-то надо платить -- и все.
Никакие возражения просто не доходили до них -- с  тем же успехом можно было
вдалбливать им в  головы  теорию  относительности  Эйнштейна. Их нельзя было
упрекнуть ни в жадности, ни в назойливости, -- когда я прекратила переговоры
и пошла прочь, они поплелись за мной по пятам, словно притянутые магнитом --
просто по закону природы.
     Они уселись в ожидании у самого дома. Это были жалкие люди,  истощенные
вечным недоеданием:  казалось, что на лужайке  у моего дома приткнулась пара
маленьких  барсуков.  Так  они сидели  до темноты, и я уже  почти  не  могла
разглядеть их на фоне травы. Несчастье совсем сломило их: и потеря дочери, и
грозившая им  нищета слились  в  одно неизбывное горе. Фарах уехал на  целый
день, и  еще  не вернулся, когда в  моем доме  зажигали  свет,  и я  послала
старикам немного денег, чтобы они купили себе овцу и приготовили поесть. Это
был неразумный ход:  они  решили,  что  осажденный город  готов  сдаться,  и
остались сидеть на всю ночь. Не знаю, собирались ли они уйти, если бы вдруг,
поздно вечером  им  не  пришло  в голову, что  надо притянуть к ответу юнца,
правившего волами, и взыскать протори  с него. Они внезапно встали и ушли  с
моей лужайки, не  проронив ни слова, а ранним утром отправились  в Дагорети,
где жил помощник районного инспектора.
     На  моей ферме  затеяли  долгое  расследования убийства,  во  множестве
появились   молодые   франтоватые   туземцыполисмены;   помощник  инспектора
предложил   старикам   единственный   выход   --   повесить   погонщика   за
предумышленное  убийство,  но, собрав свидетельские показания, отказался  от
своего  решения, а старейшины отказались собирать Кияму после того, как  я и
чиновник отклонили претензии. В конце  концов  старикам пришлось подчиниться
непостижимому закону относительности, в кото
     ром они не понимали ни слова, как приходилось и многим до них.
     Временами мои старцы из совета Кияма так мне надоедали, что я  им прямо
высказывала, что я о них думаю. "Вы, старые люди, -- говорила я, -- обираете
штрафами свою молодежь, чтобы  ваши юноши не могли ничего накопить, не даете
им воли,  а потом сами скупаете всех  лучших девушек". Старики слушали  меня
внимательно,  только  маленькие  черные  глазки   сверкали  на  морщинистых,
высохших лицах,  а губы пошевеливались, словно повторяя  мои слова: они были
довольны, что прекрасный принцип наконец-то высказан во всеуслышание.
     При  всех  наших  разногласиях  мое   положение  судьи  племени  кикуйю
открывало передо мной множество возможностей, и я очень им дорожила. Я тогда
была еще молода и часто задумывалась  над тем, что значит  справедливость  и
несправедливость, но  главным  образом с точки зрения подсудимого;  на месте
судьи  я  еще   никогда  не  бывала.   Но  я  очень   старалась   судить  по
справедливости, оберегая мирную жизнь на ферме. Иногда, если задача казалось
мне слишком трудной, я  уходила, чтобы  побыть наедине с собой, прячась  под
некое воображаемое  покрывало,  лишь  бы никто  не  мешал мне,  не  отвлекал
разговорами. На  обитателей  фермы этот  эффектный прием  всегда  производил
благоприятное впечатление, и даже много времени спустя я  слышала, как они с
уважением  говорили, что дело было очень  сложное, и что никто не мог  в нем
разобраться,  а мне  понадобилась  целая  неделя.  На  туземца  всегда можно
произвести  впечатление, если  потратишь  на  окончательное  решение  больше
времени, чем он сам, но это совсем не просто.
     То, что туземцы выбрали  в судьи именно  меня и  уважали  мой приговор,
можно   объяснить  только  их   особым,  мифологическим   или  теологическим
мышлением. Европейцы утратили способность создавать мифы или догмы
     и  восполняют  недостачу,  черпая  из  запасов  прошлого.  Но  мышление
африканца совершенно естественно  ступает по темным и таинственным путям.  И
этот дар особенно ярко проявляется в их отношении к белым.
     Это отношение уже с самого начала отражается  в прозвищах,  которые они
дают европейцам,  встретившимся на  их пути,  после очень непродолжительного
знакомства. И европейцу необходимо выучить эти  прозвища, если надо посылать
гонцов с письмами  к другу или спросить, как проехать к его дому, потому что
туземцы знают  иностранцев только под  этими  прозвищами.  У меня был  очень
необщительный сосед, он  никогда не  угощал у  себя  гостей, и  его прозвали
"Сахане  Моджа" -- "Один прибор".  Мой  приятель, швед Эрик Оттер, назывался
"Ресасе Моджа" -- "Один патрон" -- это значило, что ему нужен был всего один
патрон,  чтобы сразить  дичь  наповал, и  этим именем можно было  гордиться.
Одного знакомого  автомобилиста  назвали "Получеловек-Полумашина".  А  когда
туземцы дают белому человеку имя животного -- "Рыба", "Жираф", "Жирный бык",
они явно вспоминают какието древние басни, и белые  люди сливаются у них  со
сказочными образами мифологических зверей.
     Да, слова обладают какие-то  магическим действием: если человека  много
лет  все окружающие называют  именем какого-нибудь  зверя,  он  сам в  конце
концов так привыкает к этому имени, что начинает отождествлять себя со своим
прообразом. А вернувшись в  Европу, он удивляется, что там его никто так  не
называет.
     Однажды  в Лондонском  зоопарке  я  встретилась со старым чиновником  в
отставке,  которого  я  знала  в  Африке  под кличкой "Бвана Тембу", то есть
"Господин  Слон".  Он  стоял  один,  перед загоном  для  слонов,  и  глубоко
задумавшись,  созерцал слоновье  семейство. Может быть, он частенько навещал
их. Его слуги-туземцы, наверное, считали бы совершенно естественным, что  он
бывал там, но, веро
     ятно, ни один человек в Лондоне,  кроме меня, приехавшей туда всего  на
несколько дней, не понял бы его до конца.
     Мышление  туземцев  работает  по своим  законам,  оно  как-то  схоже  с
мышлением наших далеких предков, которые безоговорочно верили, что бог Один,
чтобы видеть весь мир, отдал свой глаз, или представляли  себе Амура -- бога
любви -- мальчуганом, не ведающим любви. Возможно,  что кикуйю на моей ферме
признавали  меня  великим судьей только  за то, что я не  имела ни малейшего
представления о тех законах, по которым выносила свой приговор.
     Оттого что  у  туземцев есть особый  дар  создавать  мифы,  они  иногда
поступают совершенно непредсказуемо, и от этого вам  не уберечься и не уйти.
Они  могут превратить вас в символ.  Я хорошо знала это их свойство  и  даже
придумала свое слово,  называя это их  отношение ко мне  "они делают из меня
Медного 3мея"* Европейцы, долго  жившие среди  туземцев, поймут,  что я хочу
сказать, даже  если обнаружат  расхождение  с  библейским рассказом о медном
змее. Я считаю,  что при  всех наших стараниях ввести в эту  страну все, что
дал  человечеству  научный  и  технический прогресс,  даже  несмотря  на Pax
Britannica**, это единственная практическая польза, какую  туземцы  получают
от белых.
     Конечно, не всех белых они могли использовать для этой цели, да  и цена
им была разная. Они в своем  мире  создали свой табель  о  рангах, сообразно
тому, насколько мы годились  на роль "Медного Змея"  в их  жизни. Многие мои
друзья  --  Деннис  Финч-Хэттон, Галбрейт  и  Беркли  Коулы  и  сэр  Нортроп
Макмиллан  --  пользовались у  туземцев в этой  роли особым уважением.  Лорд
Делами? считался Медным змеем первой величины. Помню, как я путешествовала в
горах, когда на поля напала саранча. Насекомые уже побывали там год назад, а
теперь их мелкие
     * См.  Библия, кн.  Чисел,  XXI, 9. '"' Зд.  мир,  навязанный Британией
побежденным народам.
     черные отпрыски принялись пожирать то, что еще уцелело, а уж  после них
не осталось ни единой травинки. Для туземцев это была жуткая напасть:  после
столь сокрушительного удара им трудно было оправиться. Они впали в неистовое
отчаяние, задыхались,  выли, как издыхающие псы, бились головой  о невидимую
стенку,  вставшую  перед  ними  в воздухе. И тут  я случайно упомянула, как,
проезжая  по  ферме  Деламира,  видела саранчу,  расползшуюся  по  всем  его
угодьям, загонам и пастбищам, и сказала, что Делами? просто пришел в  полное
отчаяние  и клял все на свете. Слушатели мои вдруг успокоились и даже как-то
облегченно вздохнули. Они спросили, что говорил Делами? о своем несчастье, и
просили меня еще много раз повторить его слова, а потом замолчали.
     И  хотя я  была  очень  скромным Медным  Змеем  по  сравнению  с лордом
Деламиром, все же были случаи, когда я оказывалась полезной моим туземцам.
     Во время  войны,  когда  роковая  власть  транспортного  корпуса  легла
тяжелым бременем  на  всех туземцев,  скваттеры  с фермы часто  приходили  и
рассаживались около моего  дома. Они не разговаривали даже  друг  с  другом,
только молча глядели на меня, сотворив себе из меня  Медного Змея. Прогонять
их мне было неловко -- они никому не мешали, да если бы я их и прогнала, они
все равно  уселись бы где-нибудь неподалеку.  Но выносить  это  было  совсем
непросто. Помогло  мне  то, что  в это время полк моего брата был послан  на
передовые позиции,  в  траншеи у Вайми-Риджа: я  могла обратить  взор  в  ту
сторону и смотреть на него, как на своего Медного Змея.
     Кикуйю отвели  мне  роль главной  плакальщицы  и печальницы, когда нашу
ферму постигли  тяжкие невзгоды.  Так  должно  было  быть  и  теперь,  после
несчастья с ребятишками. Раз я горюю о  пострадавших детях, все работники на
ферме могли перестать  о них  сокрушаться,  на  время позабыть  о несчастье.
Когда  случалось  какое-нибудь  бедствие,  они  смотрели на меня, как община
привыкла смотреть на жреца, который испивает чашу до дна) один за всех, ради
всех.
     У колдовства есть одна особенность: стоит хоть раз попасть под действие
колдовских чар,  как  от них уже  никогда  полностью  не  освободишься.  Мне
казалось, что быть  водруженной на столб очень, очень тягостно и болезненно,
и я  от  души  желала  избежать  этой участи.  И  все же, много лет  спустя,
случалось, я спрашивала себя: "Неужто  со мной смеют так  обращаться? Ведь я
была некогда Медным Змеем!"
     Когда я возвращалась на ферму и переезжала реку вброд, я прямо  посреди
реки встретила  сыновей Канину, трех юношей и- мальчика. У них в  руках были
копья, и  они очень спешили. Когда  я их окликнула и спросила, что слышно об
их брате Каберо, они остановились по  колено в воде, молчаливо опустив глаза
и, помедлив, ответили едва слышно. Каберо, сказали они, не вернулся, и о нем
ничего не слышно с тех пор,  как  он убежал прошлой ночью.  Они уверены, что
его  уже нет в живых. Либо он в отчаянии покончил с  собой -- а самоубийство
часто кажется туземцам, даже детям, вполне естественным выходом -- или же он
заблудился  в  лесу и его  сожрали дикие звери. Братья искали  его повсюду и
теперь отправились на поиски в заповедник.
     Когда  я выехала на  берег реки,  ступила на свою землю, я обернулась и
оглядела равнину -- мои владения лежали  выше земель  заповедника.  Нигде на
равнине не было и  признаков жизни,  только вдали паслось и резвилось  стадо
зебр. На другом берегу  из  зарослей  показались юноши и  мальчик, они пошли
быстро,  гуськом  друг за  другом  --  казалось,  короткая  гусеница  быстро
пробирается среди  трав;  иногда их оружие поблескивало на солнце. Казалось,
они  без  колебаний выбрали  направление  --  но  куда они направлялись?  Их
единственными путеводителями в по
     исках  пропавшего  ребенка  могли  быть  только  грифы,  которые  сразу
начинают  кружить  над мертвым  телом среди  равнин,  и  по их полету  можно
установить, где лежит добыча львов,
     Но какой приманкой может быть для жадных стервятников  жалкое маленькое
тельце  -- вряд ли их соберется много, да и задержатся они ненадолго. Думать
об этом было грустно, и я поехала домой.




     Я поехала на Кияма, со мной был и Фарах. Я всегда брала Фараха с собой,
когда надо было иметь  дело с племенем кикуйю, и хотя Фарах в своих раздорах
вел себя довольно опрометчиво, и, как и все сомалийцы, сразу  терял  голову,
когда дело касалось  обид, нанесенных его племени, но разбирая споры и ссоры
других людей, он судил беспристрастно и мудро. Кроме того,  прекрасно владея
языком суахили, он служил мне переводчиком.
     Я знала заранее, еще до моего  прибытия на  собрание, что главной целью
собравшихся было обобрать Канину  до нитки. Он увидит, как его  овец гонят в
разные стороны: одних -- в возмещение потерь семьям пострадавших и  погибших
детей, других --  на прокорм участников Киямы. С самого начала я была против
всего этого. Ведь Канину,  подумала я, потерял своего сына точно так же, как
и другие отцы, а мне участь его ребенка  казалась самым трагическим событием
во всей этой истории. Вамаи умер, его это все  уж не касалось, Ваньянгери --
в  больнице,  где  о нем хорошо заботятся, но Каберо был всеми  отвергнут, и
никто не ведал, где лежат его кости.
     А вот Канину особенно подходил на роль быка,  откормленного на убой для
праздничного пира. Он был од
     ним  из  самых  зажиточных  моих  скваттеров:  в  моих  списках  за ним
числились тридцать пять голов скота, пять жен и шестьдесят коз. Его  деревня
была близко  от моего леса, я видела  и его ребятишек, и его коз; его женщин
мне вечно  приходилось гонять  за  то, что они  рубили  мои большие деревья.
Кикуйю не знают предметов роскоши, самые богатые из  них живут точно так же,
как бедняки, и в хижине Канину я не нашла бы никакой обстановки -- разве что
небольшую деревянную табуретку, на которую можно было присесть. Но в деревне
Канину было много хижин, и вокруг толклась толпа старух, молодежи и детворы.
К  вечеру,  когда пора  было  доить коров,  они  вереницей  шли  к деревне с
пастбищ, и  синие  тени безмолвно скользили рядом  с ними по траве. Все  это
богатство  придавало  сухощавому старику в  кожаной накидке, с черным хитрым
лицом, испещренным сетью тончайших, забитых грязью, морщин, вид набоба, едва
ли не святого, полного достоинства и сознания своего величия.
     У меня с Канину не раз происходили настоящие схватки.  Я даже грозилась
выгнать  его с фермы за его проделки.  Но Канину был в хороших отношениях  с
соседним племенем  масаи  и  отдал за  них  замуж четырех  или пятерых своих
дочек. Кикуйю сами рассказывали мне, что в старину масаи считали ниже своего
достоинства  родниться с  племенем  кикуйю.  Но в  наши  дни этому странному
вымирающему  племени,  чтобы совсем  не исчезнуть  с  лица  земли,  пришлось
поступиться  своей гордостью  --  женщины  из племени  масаи плохо рожали, и
спрос на плодовитых молодых девушек кикуйю был очень велик.  Все дети Канину
были красивы,  и он пригнал через  границу  заповедника много статных резвых
телочек  в обмен на своих юных дочерей. Многие отцы семейств племени  кикуйю
разбогатели  на подобных сделках. Великий вождь племени, по  имени Кинанджи,
как мне рассказывали, отдал
     больше двадцати  своих дочек племени масаи  и пригнал взамен больше ста
голов скота.
     Но  с  год назад  в заповеднике масаи был объявлен карантин: скот болел
ящуром, и перегонять стада оттуда было запрещено. Для Канину настали тяжелые
времена. Масаи -- племя  кочевое, они переходят с места на место,  смотря по
времени года, по погоде и по  тому, где пастбища обильнее. Те стада, которые
по  закону  принадлежали  Канину,  перегонялись  с места  на место  и  часто
оказывались миль  за  сто от  хозяина, и никто  не  знал,  что  там  с  ними
происходит. Масаи вообще беззастенчивые  жулики, а с племенем кикуйю и вовсе
не  церемонятся -- настолько они их  презирают. Но они отважные воины и, как
говорят, пылкие любовники. В  их руках  сердца бедных  дочерей Канину таяли,
как сердца  древних сабинянок,  и полагаться  на своих дочерей Канину уже не
мог. А потому старый хитрец Канину стал перегонять свой скот по ночам, когда
районный инспектор и представитель ветеринарного управления  спокойно спали,
с  того берега реки на  мою ферму. Это было откровенное преступление, потому
что туземцы  отлично  понимают все правила карантина и очень их  уважают.  И
если бы их коров  обнаружили на  моей  земле,  то  и на  моей ферме  был  бы
объявлен карантин. Поэтому  я выставила посты на реке, чтобы ловить на месте
преступления  людей Канину, и в лунные  ночи  завязывались отчаянные стычки:
нарушители  проворно удирали  по берегам  потока,  посеребренного  луной,  а
телки, из-за  которых  заварилась  вся  каша, в  ужасе  разбегались  во  все
стороны.
     Йогона,  отец  убитого мальчика Вамаи, был, наоборот,  человеком  очень
бедным. У него была  всего одна старая  жена, и скота у  него только и было,
что три козы. Вряд ли он мог когда-нибудь разбогатеть -- уж очень был прост.
Я хорошо знала Йогону. За год до несчастного случая и нынешнего заседания на
ферме случилось жуткое убий
     ство. Два индийца, арендовавшие у меня мельницу немного выше по течению
реки -- они мололи муку для племени кикуйю -- были убиты  и ограблены ночью,
и убийц  так и не нашли. Насмерть перепуганных индийских купцов и лавочников
округи словно ветром  сдуло;  мне пришлось  дать Пуран  Сингху -- сторожу на
моей собственной мельнице -- старое охотничье ружье, иначе он грозился уйти,
да еще надо было долго уговаривать его остаться. Мне самой казалось в первые
ночи  после убийства, что я слышу чьи-то шаги возле дома, а потому я держала
ночного сторожа  -- это и был Иогона. Нрав у него такой тихий и кроткий, что
вряд  ли он  мог  бы  справиться  с  убийцами,  но  старик  был  славный,  и
разговаривать  с ним было приятно.  Он отличался детской веселостью,  на его
широкой физиономии всегда выражалось живое, трепетное внимание, и стоило ему
взглянуть на меня, как он заливался смехом. Казалось, что он очень рад моему
приезду на Кияму.
     Но даже в Коране, который я  стала в это время изучать, сказано: "Ты не
должен склонять правосудие на сторону неимущих".
     Кроме меня, по крайней мере еще один человек понимал, что цель собрания
-- содрать с Канину  семь шкур:  это был сам Канину.  Другие старики сели  в
кружок,  сосредоточившись до предела и не спуская с него глаз. Канину  же, с
головой накрывшись широким  плащом из козьей шкуры,  лишь изредка то хныкал,
то скулил, как  собака, которая уже устала  выть и только повизгивает, чтобы
не позабыть о своих горестях.
     Старики хотели  начать  разбор  с  дела  о раненом мальчике Ваньянгери,
чтобы насладиться бесконечными спорами  и препирательствами. Какой назначили
бы  выкуп,  если  бы  Баньянгери  вдруг  умер?  А  что,  если  он  останется
изуродованным? Или станет немым навсегда? Фарах от моего имени заявил, что я
не хочу обсуждать это дело, пока не
     побываю  в госпитале  в  Найроби,  и не поговорю  с врачом.  Они  молча
проглотили разочарование и перешли к обсуждению следующего дела.
     Я попросила Фараха перевести  старикам, чтобы они договорились поскорее
на  Кияме, а не тратили  на это всю  оставшуюся жизнь.  Совершенно ясно, что
речи  об  убийстве тут  не могло быть  --  это,  конечно же,  был несчастный
случай, беда.
     Совет Кияма оказал мне честь, выслушав со вниманием  мои объяснения, но
как только я закончила, посыпались возражения.
     -- Мсабу, -- говорили они, -- мы ничего не знаем. Но мы видим, что и вы
сами  тоже не  все  знаете, а кроме  того, мы плохо  понимаем,  что  вы  нам
говорите. Выстрелил сын Канину. А иначе, как бы он единственный не пострадал
от выстрела? Хотите  узнать подробнее -- пусть Мауге все нам  расскажет. Его
сын тоже был там, и ему отстрелили ухо.
     Мауге был  одним  из  самых  богатых  скваттеров, и,  в некотором роде,
соперничал с Канину. Это был  человек очень солидный,  весьма внушительный с
виду, каждое  его слово обладало весом.  Хотя иногда  он  и замолкал,  чтобы
подумать.
     --  Мсабу,  -- сказал он, --  мой сын мне рассказывал:  мальчики все по
очереди брали ружье и целились в  Каберо. Но он  не хотел  объяснять им, как
оно стреляет -- нет, не хотел. В конце концов, он забрал ружье, и оно тут же
выстрелило, поранило всех  детей и убило Вамаи, сына Иогоны.  Вот  так оно и
случилось.
     -- Я все  это  уже знаю, -- сказала я. -- И это просто беда, несчастный
случай. И я  могла нечаянно выстрелить из своего  дома,  да  и ты, Мауге, из
своего.
     Все собрание заволновалось.  Они все уставились на Мауге, а ему, видно,
стало не по себе. Потом они принялись тихо, как бы шепотом, переговариваться
между собой. Наконец, заговорили снова.
     -- Мсабу, -- сказали они, -- на этот раз мы не поняли ни одного  слова.
Мы  думаем, что ты  говоришь  про винтовку.  Потому что  ты сама  так хорошо
стреляешь из  винтовки,  но  не  из  охотничьего  ружья. Если бы речь шла  о
винтовке, ты была бы совершенно  права. Но из охотничьего ружья никто не мог
бы стрелять из твоего дома, или из дома  Мауге,  никто до самого  дома бваны
Менанья,  и  убить  людей  прямо в  самом  доме. Я немного помолчала,  потом
сказала: --  Теперь все знают,  что стрелял сын  Канину. Пусть Канину теперь
даст Иогоне много  овец, чтобы возместить ему ущерб. Но все знают и то,  что
сын  Канину --  неплохой мальчик, он не хотел убить Вамаи, поэтому Канину не
должен расплачиваться за этот несчастный случай, как за убийство, и отдавать
слишком много овец.
     Тут  заговорил старик по имени Авару. Он  имел понятие о цивилизованном
мире, потому что отсидел семь лет в тюрьме.
     -- Мсабу,  --  сказал  он, --  вы  говорите,  что  сын  Канину неплохой
мальчик, а потому Канину не должен отдавать слишком  много  овец. Но если бы
его сын нарочно  захотел убить Вамаи,  а значит,  был бы скверным  ребенком,
разве Канину было  бы от этого  лучше? Разве  он  так  обрадовался  бы,  что
захотел бы дать еще больше овец?
     --  Авару, -- сказала я, -- ты знаешь, что Канину потерял  сына. Ты сам
ходил в школу, значит, ты знаешь, что этот  мальчик хорошо учился. А если он
был таким  хорошим  во  всех  делах,  то  Канину  особенно тяжело  было  его
потерять.
     Наступило молчание,  долго  никто не проронил ни слова. Но тут  Канину,
словно вспомнив о забытом горе или долге, протяжно застонал.
     -- Мемсаиб, -- сказал Фарах, --  пусть теперь эти кикуйю назовут сумму,
которую они затаили в своем сердце.
     Он говорил со  мной  на суахили,  чтобы  собрание  его поняло, и своего
добился: от его слов им стало явно не по
     себе  --  туземцы не  любят назначать конкретную  цену.  Фарах  свысока
поглядел  на собравшихся  и подсказал: "Сотня!" Сотня овец  для  этих  людей
совершенно сказочная ценность, никто всерьез о таком  выкупе и  не  думал. В
Совете наступила  мертвая тишина. Старики, конечно, почувствовали,  что этот
сомалиец  смеется над ними, и решили лучше  промолчать. Очень дряхлый старик
прошептал: "Пятьдесят", но никто не обратил на  него внимания; казалось, его
цена так легковесна, что шуткой Фараха ее унесло, как ветром.
     Помолчав, Фарах  бросил:  "Сорок!"  тоном  завзятого  торговца  скотом,
отлично  знающего  и цены,  и  рынок. Его слова взбудоражили  собрание,  все
заволновались, стали переговариваться между собой. Они еще не скоро решат --
станут судить, рядить, препираться, но все же  начало было положено. И когда
мы, наконец, пришли домой, Фарах доверительно сказал мне:
     -- Думаю, что старики теперь согласятся взять с Канину сорок овец.
     Но Канину пришлось выдержать на Совете еще одно испытание.
     Старый, пузатый Категу, один из самых крупных скваттеров на ферме, отец
и дед  огромного клана,  встал  и предложил подобрать поодиночке  всех коз и
овец, которые  Канину  должен был отдать,  и всех  отметить.  Но  такого  не
водилось ни на одном Совете, Иогона сам нипочем бы не додумался до такого, и
я  поневоле подумала, что Категу и Иогона сговорились решать дело с  выгодой
для Категу. Я немного задержалась -- посмотреть, чем все это кончится.
     С самого начала казалось,  что  Канину решил сдаться на произвол  своей
горькой  судьбы;  он  опустил голову  и  жалобно стонал  каждый  раз,  когда
называли тех коз  и овец, которых ему придется отдать, будто у него вырывали
зуб за зубом. Но когда под конец Категу, помявшись,
     назвал большую желтую  безрогую  козу, сердце  Канину  не  выдержало, и
терпение у него  лопнуло. Одним широким движением он сорвял с  себя  плащ  и
ринулся вперед. С минуту он взывал ко мне нечленораздельным  ревом, как бык,
обреченный на заклание  -- чудовищный  De profundis*, -- но, бросив на  меня
быстрый взгляд, понял, что я на его  стороне, и что желтая  коза останется у
него. Он  тут  же умолк и сел на место; только выдержав паузу, он бросил  на
Категу многозначительный и высокомерный взгляд.
     Через  неделю,  после  того,  как  Совет  несколько  раз  собирался  на
очередные  и  внеочередные обсуждения, члены его, наконец,  установили,  что
Канину должен  отдать Иогоне сорок овец,  но указывать, каких  именно, сочли
излишним.
     Недели  через  две,  вечером,  когда я  обедала.  Фарах  рассказал  мне
последние новости об этом деле.
     Три  старца  из племени кикуйю вчера явились  на ферму из Ньери.  До их
поселка, там, в Ньери, дошел слух об этом деле, и они  пришли оттуда пешком,
чтобы  выступить на собрании и  засвидетельствовать, что Вамаи вовсе  не сын
Иогоны,  а сын их покойного брата, и что  поэтому компенсация за его  гибель
законно причитается им.
     Я усмехнулась, услышав эти нахальные  требования, и сказала Фараху, что
ничего другого и нельзя было ожидать от этих кикуйю из Ньери. Нет, задумчиво
сказал Фарах, он  считает, что они  правы:  Иогона действительно  пришел  на
ферму шесть лет  назад из Ньери, и, как Фарах  узнал, Вамаи  -- вовсе не сын
Иогоны. И никогда им не был, -- добавил Фарах. А Иогоне, -- продолжал он, --
просто  очень  повезло:  ему  два  дня  назад  уже отдали двадцать  пять  из
положенных  сорока  овец. Иначе Канину  отдал  бы их  в  Ньери, чтобы с ними
больше не встречаться  и не мучиться  из-за  того,  что  они  больше ему  не
принадлежали. Но Иогона все же должен быть все время начеку: от кикуйю
     * Первые слова псалма "Из глубины возвах..."
     из Ньери  не так-то просто отделаться.  Они поселились на нашей ферме и
грозятся подать жалобу инспектору округа.
     Поэтому я уже не  удивилась, когда через три дня увидела у своего  дома
трех мужчин  из Ньери, принадлежащих  к самому нищему  слою племени кикуйю и
похожих на  трех облезлых  гиен,  которые протащились сто  пятьдесят миль по
кровавым  следам  Вамаи.  С  ними пришел  Иогона.  Он был просто в отчаянии.
Пожалуй,  это  можно  было  объяснить тем, что ньерским  кикуйю терять  было
нечего,  а Иогона  мог лишиться двадцати пяти овец. Трое чужаков  уселись на
камни  и  застыли,  неподвижные,  как  клещи  на  шее   овцы.  Я   вовсе  не
сочувствовала им; как бы то ни  было,  они с полным равнодушием относились к
покойному мальчику  при его жизни,  а  Иогону мне было жаль --  он  достойно
держал себя на  Кияме  и, как  мне казалось, горевал по Вамаи. Когда я стала
расспрашивать  Иогону,  он  так дрожал  и всхлипывал,  что  понять  его было
невозможно; мы ничего не добились.
     Но через два дня Иогона пришел рано утром, когда  я сидела за машинкой,
и  попросил  меня записать  то,  что он  мне  расскажет о  своем отношении к
покойному мальчику и его  родне. Он хотел отнести бумагу инспектору округа в
Дагоретти.  Иогона  держался просто,  спокойно, и  это производило  особенно
сильное впечатление, потому что он глубоко переживал эту беду и нисколько не
притворялся. Судя по  всему, он считал принятое решение великим подвигом, не
лишенным риска, и приступал он к нему торжественно и благоговейно.
     Я записала все его показания.  Времени на это  ушло немало -- ведь дело
касалось  событий,  происходивших  больше  шести  лет  назад,  и  к  тому же
чрезвычайно   запутанных   и  сложных.   Рассказывая,   Иогона  то   и  дело
останавлизался, стараясь припомнить поточнее все, что случилось в те дни. Он
подолгу сидел, обхватив голову обеими рука
     ми, иногда ударял себя по темени, словно пытаясь вытряхнуть забытое  из
памяти. Один раз он даже прижался лицом к стене,  как делают женщины племени
кикуйю, разрешаясь от бремени.
     Я сделала копию с этого документа. Она сохранилась у меня до сих пор.
     Из-за  массы  ненужных  подробностей было очень трудно уследить за тем,
как  развивались события,  и  вообще  повествование было  очень запутано.  Я
ничуть не удивилась, что Иогона вспоминал с трудом, -- удивительно было, как
он вообще что-то мог вспомнить. Начинался рассказ так:
     -- В то время, когда Ваверу Вамаи из  Ньери собрался помирать ("на-така
куфа", то есть хотел умирать, как говорят на языке суахили), у него было две
жены.  У одной жены было от  него три дочки, после смерти  Ваверу  она вышла
замуж за другого. За свою вторую жену Ваверу еще не  расплатился, он все еще
был должен ее отцу двух  коз. Эта жена надорвалась, подымая  тяжелую вязанку
хвороста,  у нее случился выкидыш, и было неизвестно, сможет  ли  она рожать
детей...
     Мои записи, длинные и  запутанные, едва ли помогут читателю разобраться
в путанице взаимоотношений и родственных связей в племени кикуйю.
     -- У этой жены уже был маленький ребенок, по имени Вамаи. В то время он
был очень болен, люди считали, что у него оспа. Ваверу очень любил свою жену
и ее ребенка, и умирая, очень мучился, не зная, что с ней станется после его
смерти.  Поэтому  он послал  за своим другом, Иогоной Каньягга, который  жил
неподалеку. В  то время  Иогона Каньягга  был должен Ваверу три шиллинга  за
пару башмаков. И тут Ваверу предложил ему договориться на таких условиях...
     И они поладили на том, что Иогона возьмет к себе жену своего умирающего
друга с ребенком и отдаст отцу
     этой женщины  тех двух  коз,  которые  ему  за  нее  причитаются. Далее
следовал  список тех затрат, которые пришлось сделать Иогоне при усыновлении
маленького Вамаи. Он сказал, что достал для  Вамаи  очень хорошее лекарство,
когда  взял его  к  себе,  так  как  ребенок  был  очень болен.  Он  покупал
специально для него рис  у  индийского купца,  потому что  ребенок совсем не
поправлялся, питаясь одной кукурузой.  Один раз ему  даже пришлось заплатить
штраф  --  пять  унций! -- белому фермеру: тот пожаловался, что Вамаи загнал
одного из его индюков в пруд. И  эту трату наличных денег, которые ему,  как
видно, было нелегко наскрести, Иогона запомнил навсегда, он повторял это при
каждом  удобном случае. Иогона так  говорил о ребенке, которого  он потерял,
будто  позабыл, что  это  приемыш,  а  не  его  собственное дитя.  Приход  и
требования трех человек из  Ньери потрясли его. У  очень простых  людей есть
талант,  природный дар --  принимать в  сердце  приемных  детей,  как  своих
собственных;  добрые   сердца  наших  европейских  крестьян  так   же  легко
открываются чужим детям.
     Когда Иогона досказал свою историю и я все записала, я сказала ему, что
сейчас  прочитаю ему  записи. Он отвернулся от меня, пока  я  читала,  чтобы
лучше  сосредоточиться. Но когда я прочла его имя: "И он  послал за  Иогоной
Каньягга, своим другом, который жил  неподалеку", он быстро повернулся лицом
ко  мне,  залился смехом  и смотрел такими  восторженными, горящими глазами,
будто он не старик, а  совсем мальчишка,  живое воплощение юности. А когда я
кончила читать и прочла имя, заверяющее  отпечаток  его большого пальца,  он
снова  заглянул мне прямо в  глаза, уже более  спокойно,  но с  еще  большей
важностью. Наверное, так  Адам взглянул  на Творца,  когда Он создал  его из
праха земного -- вдохнул в него жизнь и живую душу. А  теперь я создала его,
он увидал себя воплощенным: Иогона Каньягга, сотворенный в жизнь веч
     ную. Когда  я вручала  ему этот документ, он жадно схватил его, бережно
завернул в угол своего плаща и не выпускал из рук. Он никак не мог позволить
себе потерять этот драгоценный документ: ведь в нем заключена была его душа,
доказательство  его существования. Каким-то образом Иогона Каньягга совершил
чудо, он  оставит свое имя  навеки в  памяти людей:  Плоть  стала  Словом  и
обитала с нами, полная благодати и истины*.
     Мир  слов, запечатленных на бумаге,  впервые  открылся туземцам Африки,
когда я  там  жила.  И если бы мне захотелось, я могла бы схватить  за хвост
наше прошлое, вновь почувствовать  то, что и моему народу пришлось пережить:
время, когда всему  безграмотному населению Европы  таким  же  образом  была
дарована грамотность. В  Дании это произошло добрую сотню лет тому назад, и,
судя по тому, что мне  в  раннем  детстве рассказывали  древние старики, мне
кажется, было несомненное сходство в реакции людей на это событие. Не  часто
человек  так бескорыстно  и с  таким  восторгом  поклонялся  Искусству  ради
Искусства.
     Молодые  туземцы  обычно  сообщали  друг  другу  вести,  диктуя  письма
профессиональным писцам. Многих стариков тоже обуял дух времени, и несколько
старых туземцев из  племени  кикуйю  стали  посещать  мою  школу и терпеливо
одолевали азбуку, но обычно люди старшего поколения держались в  стороне, не
доверяя  новшествам. Только  немногие туземцы умели читать,  и мои  домашние
слуги, рабочие на  ферме и  скваттеры приносили свои  письма  мне,  чтобы  я
читала  им вслух. Распечатывая одно  письмо за другим, я удивлялась, до чего
они   были  пустые,  неинтересные.   Но  это   было  обычное   предубеждение
образованного европейца. С таким же успехом вы могли  бы стараться поместить
в гербарий ту тоненькую ветвь оливы, которую  голубь принес Ною.  Пусть  эта
ветвь была
     * Перефразировка  слов Евангелия от Иоанна:  "И Слово  стало плотию..."
(1:14). 116
     совсем ничтожна, но она воплощала великую весть, более грандиозную, чем
весь ковчег  со  всем  его  живым грузом: она была  символом  новорожденного
зеленого мира.
     Все письма  туземцев были очень схожи  между собой, они следовали давно
принятому  неизменному  образцу и звучали примерно так:  "Дорогой Друг Камау
Морефу. Беру  перо  в  руки, дабы сообщить  тебе..." --  причем  пера в руки
никто, разумеется, не брал, -- писал за  них профессиональный писец -- "...и
пишу тебе письмо, которое уже давно желал тебе написать. Я здоров и надеюсь,
что  по милости  Божией и ты тоже здоров. Моя матушка  здорова. Жена  моя не
совсем здорова, но я все  же надеюсь, что твоя жена, милостью Божьей, вполне
здорова" -- дальше шел длинный перечень всех  родичей, отчет об их здоровье,
обычно весьма однообразный  и длинный)  хотя иногда  и его  украшали  всякие
фантастические подробности. Письмо кончалось так: "Так что, друг  мой Камау,
заканчиваю  это письмо,  потому  что на письма  к тебе у  меня  совсем  мало
времени. Твой друг Ндветти Лори."
     Сто лет назад  молодые студенты-европейцы посылали похожие письма своим
друзьям, и почтальоны седлали коней,  гнали их во всю прыть, дудя в почтовые
рожки, а в  мастерских выделывали гербовую бумагу  с золоченым обрезом.  Эти
письма встречали  с  радостью, их читали, перечитывали и бережно  хранили. Я
сама видела много таких писем.
     Прежде  чем я выучилась говорить на  суахили, мои отношения  с  местной
письменностью были  более  чем странными:  я могла читать  текст  вслух,  не
понимая ни  единого  слова.  У  суахили  не было письменности, пока белые не
взялись за это дело  и не создали грамоту:  в ней слово пишется так, как оно
произносится, так что читающего не сбивает  с толку устаревшее правописание.
Я  сидела и читала все эти  писания старательно, слово за словом, а адресаты
толпились вокруг, затаив дыхание, и вполне раз
     бирались  в  содержании  писем, которые  я читала,  ничего не  понимая.
Иногда  они вдруг  начинали рыдать или  ломать  руки,  а  иногда разражались
радостными воплями, но чаще всего они принимались смеяться, просто заливаясь
хохотом под мое чтение.
     Впоследствии,  когда я уже  стала понимать то, что читала,  я заметила,
что любое известие для них становится во  много раз значительнее, когда  его
сообщают  им в  письме.  Некоторые  новости,  которые  они  выслушали  бы  в
разговоре с  недоверием или пренебрежительно --  потому  что туземцы  вообще
великие скептики -- теперь воспринимались, как правда истинная. Вместе с тем
туземцы сразу улавливают неверное  произношение, всякую фонетическую ошибку:
они ликуют  и злорадствуют,  навсегда запоминают ошибку и  часто  всю  жизнь
могут  называть белого  человека  прозвищем,  созданным из его  единственной
оговорки. Но если слово  неправильно написано, что случается очень часто при
множестве малограмотных писцов, они пытаются осмыслить это слово, обдумывают
ошибку, но скорее поверят самой несусветной чепухе, чем выскажут недоверие к
написанному на бумаге.
     Как-то  в письме, которое я читала вслух одному из моих  слуг на ферме,
автор письма  лаконично  сообщал: "Я  сварил павиана."  Я объяснила, что он,
очевидно, словил павиана  --  на суахили эти слова  тоже  очень  похожи.  Но
получатель письма ни за что со мной не соглашался.
     -- Нет, мсабу, нет,  -- говорил  он, -- что он  написал  в этом письме?
Какое там слово записано?
     -- Он написал, что сварил  павиана, но как он мог  это  сделать? А если
это действительно правда, он, наверно, написал бы подробно -- как и зачем он
это сделал.
     Юному  кикуйю  стало  очень  неловко:  разве  можно  так  непочтительно
относиться к тому, что  написано на бумаге?  Он попросил вернуть ему письмо,
сложил его, спрятал и ушел.
     Но  показания  Иогоны,  которые  я  записала  с  его  слов,  очень  ему
пригодились.  Когда  окружной  инспектор   прочитал  бумагу,   он  отказался
удовлетворить  требования  жителей   Ньери,  и  они   ушли  восвояси,  очень
недовольные тем, что на ферме не удалось ничем поживиться.
     Этот документ стал для Иогоны величайшим сокровищем.  Я не  раз  видела
это  сокровище. Бумага  была  зашита  в  кожаный мешочек,  вышитый бусами, и
висела  на ремешке у  него на  шее. Иногда, обычно  утром в  воскресенье, он
вдруг появлялся у моих дверей, снимал мешочек, вынимал бумажку и просил меня
прочитать ему вслух  то,  что было  там  написано. Однажды, когда  я впервые
поехала верхом на прогулку  после долгой болезни, Иогона увидал меня издали,
долго бежал за мной, задыхаясь, остановил мою лошадь и подал  мне  документ.
Каждую прочитанную фразу  он выслушивал  с  глубоким, набожным восторгом,  а
когда я кончала читать,  он бережно складывал  бумажку и прятал ее обратно в
мешочек. И  чем больше времени проходило, тем большее значение эта церемония
приобретала для него, потому что самым большим чудом Иогоне казалось то, что
в документе ни  одно слово  не меняется.  Прошлое, которое было  так  трудно
вызвать из  глубин памяти, и которое, возможно, выглядело всякий  раз как-то
иначе,  здесь  представало  ему,  пойманное  раз  и навсегда,  побежденное и
запечатленное в видимых глазу  знаках.  Оно сделалось  достоянием Истории --
отныне оно не грозило измениться, в нем не было места сомнениям.




     В следующий раз, когда  я  заехала  в Найроби, я навестила Ваньянгери в
госпитале для туземцев.
     Так как на моей земле было  множество скваттеров, в госпитале постоянно
лечился кто-нибудь  из них. Я  была там частой гостьей и  наладила дружеские
отношения со старшей медицинской  сестрой.  Я  никогда  не встречала женщин,
которые бы  так сильно красились и пудрились, как  эта дама:  в  своем белом
чепце  она  была  похожа  на  деревянную  русскую  игрушку,  куклу,  которая
разбирается-ав ней еще  куколки, одна меньше другой -- у  нас их продают под
названием "Катенька". И сестра милосердия была такая же добродушная и милая,
как эта  игрушка. По четвергам  все койки  выносились из  палат на  открытую
площадку  перед  домом, и  в  палатах делали  генеральную  уборку --  мыли и
проветривали. В госпитале  это был  настоящий праздник. Со  двора открывался
чудесный вид на сухие равнины Ати, а дальше  вдали высилась  голубая вершина
Доньо-Сабук и длинная цепь холмов Муа.
     Странно было видеть  моих старушек из племени  кикуйю в  кроватях,  под
чистыми белыми  простынями, как странно было бы видеть там старого  рабочего
мула  или другую смиренную рабочую  скотинку: они  и  сами подсмеивались над
собой, когда я приходила к ним,  но как-то невесело -- туземцы, как правило,
боятся больниц.
     Когда я  в первый раз  увидела Ваньянгери в госпитале, он был  в  таком
жутком  состоянии,  что  я  подумала --  не лучше  ли  ему умереть?  Он  был
смертельно напуган, плакал навзрыд все время, пока я была около него, умолял
меня забрать его отсюда на ферму;  он весь трясся и дрожал  под стягивающими
его бинтами.
     В  следующий раз я смогла приехать  только  через неделю, и он встретил
меня спокойно, с важным видом, но
     все же он явно был мне рад, а санитар сказал, что Ваньянгери всю неделю
с нетерпением ждал моего  приезда. Ему не терпелось что-то сказать мне, и он
сообщил, с трудом выталкивая слова  через трубку, которая была  вставлена  у
него в рот, что вчера егп убили, и через несколько дней опять убьют.
     Доктор, лечивший  Ваньянгери, побывал на  фронте,  во Франции, во время
войны, и много  занимался лицевой хирургией. Он очень искусно зашил рану, не
жалея  сил и времени.  Он  вставил на место челюсти металлическую пластинку,
привинтив ее  к оставшимся костям, собрал остатки уцелевшей ткани, сшил их и
закрепил,  создав  некое  подобие  подбородка. Он  даже,  как  рассказал мне
Ваньянгери, вырезал кусок кожи  с плеча и пересадил его  на  лицо.  Когда  в
конце  лечения  бинты  сняли,  лицо  у  мальчика  оказалось  совсем  другое,
странное,  похожее  на  мордочку  ящерицы,  потому  что  у  бедняги не  было
подбородка,  но он  мог сам есть и нормально разговаривал, разве что  слегка
пришепетывал.  Лечение  заняло  много  месяцев.  Когда  я  пришла  навестить
Ваньянгери,  он  попросил меня  принести  ему сахару,  и  с тех пор я всегда
носила ему несколько ложек сахарного песку в бумажном кулечке.
     Если туземцы, попав в незнакомую обстановку, не впадают в прострацию от
страха, они начинают ворчать и жаловаться, втайне строя планы бегства. В эти
планы входит подчас и смерть -- никакого страха перед ней они не испытывают.
Европейцы,  построившие  больницы  и  оборудовавшие  их,  часто  жалуются на
неблагодарность туземцев: с трудом, почти силой, заставляют они больных лечь
в  госпиталь  -- слишком  уж эти  люди  равнодушны ко  всему,  что  для  них
делается.
     Белых людей очень обескураживает и огорчает такое отношение туземцев. И
вправду, им совершенно все равно, что бы вы для них ни делали;  и сделать-то
вы можете
     ничтожно мало,  и  сделанное  тут  же  забывается навсегда; они вас  не
благодарят, но и  зла  на вас не держат,  и как ни бейся,  тут  уж ничего не
поделаешь. Это свойство туземцев вселяет тревогу; кажется, оно отрицает само
ваше существование, вашу личность, и навязывает вам, совершенно против воли,
роль какого-то природного явления, вроде погоды за окном.
     Но пришельцы-сомалийцы  очень  отличаются в  этом отношении  от местных
жителей. Их  очень глубоко задевает  ваше к ним отношение; по правде говоря,
они такие недотроги, что тут не  пошевельнешься,  чтобы ненароком не обидеть
кого-то  из  этих  вспыльчивых  гордецов.  Разумеется, они умеют чувствовать
живейшую благодарность, но  зато и  злобу таят  навсегда. Благодеяние, равно
как и обида или оскорбление, навеки врезается в их сердца, словно высеченное
на  камне.  Все  они  --  фанатически  правоверные  мусульмане;  как  у всех
мусульман, у них свой, очень строгий кодекс  законов, и вас они будут судить
по  нему. С сомалийцами можно  сразу, за какой-нибудь  час  или два, создать
себе отличную репутацию или безвозвратно погубить свое доброе имя.
     Среди  туземных племен племя  масаи занимает  особое место.  Они  очень
памятливы,  могут долго  чувствовать  благодарность  за  услугу, но и  обиду
помнят долго. На нас они вообще в обиде, и эта неприязнь пройдет, лишь когда
вымрет все племя.
     Но у племен  кикуйю, вакамба или кавиронда, лишенных предрассудков, нет
и никакого кодекса законов.  Они считают, что большинство людей  способны на
все, их  ничем  не  удивишь,  как  ни  старайся. Можно  сказать, что  только
совершенно нищий или ненастоящий кикуйю обращает внимание на то, что  ты ему
сделаешь.  Они  живут  особо, по своим  обычаям,  и на  все,  что  вы с ними
делаете,  смотрят  как на явление природы.  И  хотя  они вас  не  осудят, но
заметят и запомнят все. И от суммы этих
     наблюдений зависит ваша репутация, ваше доброе или дурное имя.
     В этом отношении самые нищие из бедняков Европы  похожи на кикуйю.  Они
не судят  вас, но  знают вам  цену.  Если  они  вообще полюбят вас  и станут
уважать, то совершенно так же, как люди любят Бога: не за то, что вы для них
сделали, а потому, что вы такая, как есть.
     Однажды, зайдя в госпиталь, я  увидела там трех новых  пациентов: очень
черного большеголового  человека  и двух мальчиков  --  у  всех  троих  было
забинтовано горло. Один из санитаров госпиталя, горбун, отличный рассказчик,
с удовольствием описывал мне самые загадочные и странные случаи в госпитале.
Увидев,  что  я остановилась  у коек новых  пациентов,  он подошел  ко мне и
поведал, что с ними случилось.
     Это были нубийцы, оркестранты Королевского полка африканских  стрелков,
черные  солдаты из Кении. Мальчики были барабанщиками, мужчина -- горнистом.
Этот человек пережил в жизни  тяжелую  драму и совершенно потерял голову  от
горя, как часто случается  с  туземцами. Сначала он стал  палить из винтовки
направо и налево среди  бараков, а когда патроны кончились, заперся с  двумя
мальчиками у себя в хижине из рифленого железа и  попытался перерезать горло
обоим мальчикам и себе самому. Мой санитар сожалел, что я не видела,  как их
принесли в  госпиталь  на  прошлой неделе -- они были  залиты  кровью,  и я,
наверно, решила  бы, что  они умерли. Но теперь они  были вне  опасности,  а
убийца уже опамятовался.
     Когда  санитар  рассказывал мне  об  этом  событии,  все  три виновника
происшествия,  лежа в одной постели, слушали рассказ с глубоким вниманием --
ведь  это   непосредственно   касалось   их  самих.  Иногда   они  прерывали
рассказчика, когда он  неточно  пересказывал детали, и оба мальчика, которые
еще говорили с трудом, оборачивались
     к  тому  человеку, который лежал  между ними,  чтобы  он подтвердил  их
слова: они были уверены, что он им поможет как можно лучше описать, как  все
было.
     -- А разве ты не бесился, -- спрашивали они его,  -- так, что пена  шла
изо рта, да? А помнишь, как ты грозился, что изрубишь нас на мелкие кусочки,
меньше  кузнечика? И  убийца, горестно  вздыхая,  подтверждал:  "Да,  да..."
Иногда я задерживалась в Найроби на  полдня  -- либо  ради  деловой встречи,
либо в ожидании поезда из Европы, который опаздывал. В  таких случаях, когда
мне  нечего  было  делать, я  подъезжала к туземному  госпиталю  и  забирала
двух-трех больных  --  немножко  покататься на  машине. В  то  время,  когда
Ваньянгери лечился в госпитале, у сэра Эдварда Нортсея, нашего  губернатора,
содержались  в  клетке  два  львенка,  которых  он  собирался  отправить   в
лондонский зоопарк. Больные из госпиталя очень интересовались этими  зверями
и всегда просили повезти их взглянуть на них. Я обещала больным оркестрантам
из  Королевского полка  прокатить их  туда, когда  им  станет лучше, но  они
хотели  ехать только  все  вместе. Медленнее  всех  поправляется горнист,  а
одного из  мальчиков  выписали из  госпиталя  даже  раньше,  чем  тот совсем
поправился. Каждый день  мальчик приходил в  госпиталь справиться о здоровье
горниста, чтобы не  упустить  момент, когда  можно будет  ехать.  Однажды он
встретил меня у госпиталя  и  сказал,  что у  горниста  была  очень  сильная
головная боль, и что  этого следовала ожидать, потому  что  у него в  голове
полно чертей.
     Наконец, со мной поехали все трое. Они застыли около^ клетки, онемев от
удивления. Одному из молодых львят, очевидно, надоело, что  на него глазеют.
Он  вдруг  вскочил,  потянулся  и  коротко  рыкнул;   все  зрители  насмерть
перепугались,  а самый  маленький  спрятался за спину  горниста. И  когда мы
ехали обратно, он  вдруг  сказал горнисту:  "А этот лев разъярился, как ты в
тот раз".
     Тем  временем  дело  Ваньянгери  на ферме  слегка  подзабылось.  Иногда
приходили его родные, спрашивали, как он  поживает, но никто, кроме младшего
братишки,  не  решался навещать  его.  Канину тоже приходил  ко мне  поздним
вечером, -- так старый барсук выходит по ночам на разведку -- и расспрашивал
меня  о  мальчике. Мы с  Фарахом  иногда в  шутку оценивали  его  страдания,
переводя их в овец.
     Именно Фарах, месяца через два  после несчастного случая, доложил мне о
том, что в деле возникли новые осложнения.
     В  таких  случаях  он  обычно  входил  в  столовую,  когда  я  обедала,
становился навытяжку у дальнего конца стола и приступал  к нелегкому делу --
открыть мне глаза на жизнь при полном моем неведении. Фарах хорошо говорил и
поанглийски и по-французски, но всегда делал одни и те же ошибки. Он говорил
вместо  "кроме"  -- "короче":  "Все коровы вернулись  в загон, короче  серой
телки" -- а я, вместо того, чтобы его поправлять, тоже начала употреблять те
же слова, разговаривая с ним. Он всегда держался уверенно  и с достоинством,
но  обычно  начинал  разговор   издалека.  --  Мемсаиб,  --  сказал  он,  --
относительно Каберо. Это было вроде заголовка к разговору, и я ждала, что он
мне скажет.
     После паузы Фарах  опять заговорил: -- Вы  думаете, мемсаиб, что Каберо
мертвый и его съели гиены. Нет, он не мертвый. Он теперь у масаи.
     Я усомнилась в его словах и спросила, откуда он это знает.
     -- О, я все знаю, -- сказал  он. --  У  Канину там  многомного  девушек
выдано  замуж  за  масаи.  Когда Каберо  не мог придумать, кто ему  поможет,
короче масаи, он побежал к мужу  своей сестры. Правда, ему плохо пришлось --
он всю ночь  просидел  на дереве, а  под  деревом сторожили гиены.  И вот он
живет у масаи. Там есть богатый старик
     масаи, у него сотни коров, а детей совсем нету, он и хочет взять к себе
Каберо. Канину  все хорошо знает, он и сам ходил много  раз и говорил с этим
масаи. Но  он боится  тебе  рассказывать, он  думает, что  если  белые  люди
узнают, то повесят Каберо в Найроби.
     Фарах всегда говорил про кикуйю с высокомерным пренебрежением.
     -- У масаи жены детей не  рожают, вот они и рады брать детей из племени
кикуйю. Очень уж любят воровать. Ну, а Каберо непременно вернется  на ферму,
когда подрастет; не захочет он жить, как эти масаи: они все кочуют, бродят с
места на место. А кикуйю лентяи, им это ни к чему.
     С  фермы,  год за  годом, можно  было  наблюдать на другом берегу  реки
трагическое вымирание племени масаи. Это воины, которым запретили сражаться,
племя, подобное умирающему  льву,  чьи  когти обрезали;  лишенный  мужества,
кастрированный  народ. У них  отняли  их копья, отобрали  даже их  громадные
красивые щиты, а в  резервации львы продолжали нападать на их стада. Когдато
у  меня  на  ферме  были  три молодых быка  --  их кастрировали,  чтобы  они
превратились в мирных волов, и на них можно было бы пахать и возить грузы, а
на ночь загнали во двор  фактории. Той же ночью гиены, привлеченные  запахом
крови, напали на них и растерзали. Такая же судьба ждет и масаи, подумала я.
     -- Жена Канину горюет,  --  сказал Фарах,  -- что на столько лет теряет
своего сына.
     Я не стала  посылать за Канину, потому что не знала, верить  Фараху или
нет, но когда тот сам пришел ко мне домой, я вышла поговорить с ним.
     -- Канину, -- сказала я, -- жив ли Каберо? Живет он у масаи или нет?
     Туземца никогда врасплох не застанешь, он всегда начеку.  И Канину  тут
же зарыдал о своем пропавшем дитятке. Я молча слушала, глядя на него.
     -- Канину,  --  сказала я, -- приведи Каберо сюда.  Мать заберет  его к
себе на ферму, и он будет жить здесь. Никто не собирается его вешать.
     Но Канину продолжал рыдать, не слушая меня, и уловил только одно слово:
"вешать".  Он  завопил  еще громче, в  голос,  причитая,  что  Каберо  такой
хороший, и что он любит его больше всех других детей.
     У Канину было множество детей и внуков, а его  поселок был  недалеко от
моего  дома,  и  они  вечно бегали  у меня под  окнами. С  ними был  и самый
маленький из внучат  Канину, сын одной из его дочек, которая вышла замуж  за
масаи и ушла  в резервацию, но  вскоре  вернулась  домой и  привела с  собой
сынишку. Звали  его Сирунга. Дитя смешанных кровей, он рос живым, проворным,
не было конца его выдумкам, что-то  в нем было даже не  совсем человеческое:
казалось, что это мечется неспокойный язычок огня,  ночная птица,  крошечный
бесенок, домовой, обитающий на нашей ферме. Но ребенок страдал эпилепсией, и
другие дети боялись  его, гнали  от  себя, не хотели с ним играть и прозвали
Шайтаном,  что значит "Чертенок", и я  забрала его к себе в дом. Ребенок был
болен и никакой  работы делать не мог, но этот  веселый  шалунишка стал  для
меня  чем-то вроде придворного шута  и бегал за мной по пятам, как маленькая
пляшущая тень. Канину знал, как я привязана к малышу, и до сих пор относился
к  этому  снисходительно, как подобает доброму дедушке. Но  тут он мгновенно
воспользовался этой возможностью обратить против меня мою привязанность, мою
слабость.  Он громогласно заявил,  что пусть лучше Сирунгу десять раз подряд
сожрут леопарды, только бы Каберо был цел, а раз уж теперь Каберо пропал, то
пусть  и Сирунга  тоже  пропадет, все едино  -- потому  что Каберо, и только
Каберо дорог ему  как зеница ока  и как  собственная плоть и кровь. Если  бы
Каберо действительно умер,  то это был  бы плач царя  Давида  о  сыне  своем
Авессаломе, и
     это было  само по себе трагедией. Но если он  остался жив и  прятался у
масаи, это была трагедия еще более ужасная: предстояло сражаться или бежать,
но так или иначе бороться за жизнь мальчика.
     На  равнинах  я  видела,  как такие сцены  разыгрывают газели, когда  я
неожиданно  выходила  к  тому месту,  где  они прятали  своих  новорожденных
детенышей.  Они  бежали   навстречу,   плясали,  прыгали   вокруг,  а  потом
притворялись  хромыми, беспомощными -- словом, шли  на все, лишь бы  отвлечь
внимание от своих  малышей. И действительно, чуть ли не под  копытами лошади
видишь затаившегося в  траве газеленка: лежит совсем  тихо,  вытянув  шейку,
замер, чтобы  остаться  в  живых,  а мать  ради спасения его  жизни пляшет и
гарцует под  носом  у лошади.  И  птица так  же  отвлекает охотника от своих
птенцов:  хлопает крыльями, бьется на земле,  а  иногда ловко  притворяется,
будто у нее подбито крыло, и волочит его, не улетая.
     Вот и Канину вытворял те же  штучки передо мной. Неужто у этого старого
кикуйю  еще  нашлось столько  душевных  сил, столько  пыла,  как только дело
коснулось жизни его сына? Слышно было, как трещат его старые кости, когда он
дергался, приплясывая, он даже преобразился то ли в старуху, то ли в курицу,
или превратился в львицу  --  настолько  явно  эта игра  была игрой  матери,
женской  игрой.  Было  странно  видеть  его  дикие  ужимки,  и вместе  с тем
поведением   старика  можно  было  только  восхищаться:  оно  было  достойно
уважения,  как  привычка страуса  сменять на гнезде самку, высиживая яйца  в
очередь с ней. Нет женщины, чье сердце устояло бы перед таким спектаклем.
     -- Канину, -- сказала я ему, -- если Каберо захочет вернуться на ферму,
пусть приходит, никто его не тронет. Ты сам и приведешь его ко мне, когда он
захочет. Канину замолчал как убитый, понурил голову и ушел
     опечаленный, будто потерял последнего друга в этом мире.
     Могу  только добавить,  что Канину все запомнил и сделал  так, как  ему
было велено. Через пять лет, когда я  уже почти позабыла об этой истории, он
однажды через Фараха попросил меня выйти поговорить с ним. Я вышла  из дома:
он стоял, йоджав одну ногу, с очень  серьезным видом, но заметно было, что в
глубине души он волновался. Он очень приветливо заговорил со мной: -- Каберо
вернулся, -- сказал он.
     К этому времени я уже научилась применять  многозначительные паузы и не
сказала  ни  слова.  Старый  кикуйю  почувствовал весомость моего  молчания,
переступил с ноги на ногу и заморгал.
     --  Мой  сын, Каберо,  снова вернулся  на  ферму,  --  повторил  он.  Я
спросила: -- Вернулся от масаи?
     Канину сразу решил,  что раз я с ним заговорила, значит, мы помирились,
и хотя  он не улыбался, но  от глаз уже разбежались  веселые морщинки: видно
было, что он готов улыбнуться.
     -- Да, Мсабу, да, он вернулся от масаи, и он будет работать на вас.
     В то время наша  администрация ввела перепись и регистрацию --  туземцы
называли ее "кипанда"; каждый житель  должен был зарегистрироваться, так что
нам предстояло вызвать  полицейского офицера  из Найроби и  зарегистрировать
Каберо как законного  жителя  на ферме. Мы с Канину назначили день  для этой
церемонии.
     В  назначенный   день  Канину   с  сыном  явились  задолго  до  приезда
представителя  полиции.  Канину  весело   представил  мне  Каберо,   но  мне
показалось,  что он немного побаивается  своего  вновь  обретенного  сына. И
волновался  он  не  зря. Масаи увели от нас маленького барашка, а возвратили
молодого леопарда. Но в Каберо, очевидно, текла кровь племени масаи, вряд ли
только  прожитые  с  ними  пять лет могли так изменить его. Перед нами стоял
молодой масаи, настоящий масаи, с головы до пят.
     Смотреть на  воина-масаи  -- истинное наслаждение.  У  этих  юношей  до
крайности  доведена  некая  интеллигентная,  особая изысканность, которую мы
называем  словом  "chic"*  --  дерзкая,  фантастическая  надменность  только
прикрывает  их  непоколебимую  стойкость и  верность  своей природе,  своему
непререкаемому идеалу.  Этот стиль поведения  -- не  маска  и не  подражание
чуждым  образцам; он  коренится в  самой  сути, в  глубине  их  существа,  и
отображает характер племени и его историю; даже оружие и боевые украшения --
такая же неотъемлемая часть их облика, как ветвистые рога у оленя.
     Каберо перенял у масаи их прическу: он носил длинные волосы, сплетенные
в толстую косу, и кожаную ленту на лбу. Он перенял у масаи и посадку головы:
подбородок  вызывающе  выдвинут  вперед, будто  он подает тебе свое  хмурое,
надменное лицо на невиданном блюде. Перенял  он  и напряженную,  пассивную и
дерзкую манеру  морани, словно выставляя себя на обозрение,  как  статую, на
которую все смотрят, но сама она никого не замечает.
     Молодые воины масаи  --  их зовут морани  -- питаются только  молоком и
свежей  кровью,  и,  может  быть,  от этого  питания  у  них такая чудесная,
шелковистая,  гладкая кожа.  Лица, с  высокими  скулами  и резко очерченными
челюстями,  гладкие,  словно  припухшие, без единой морщинки или  ямочки, их
матовые, словно невидящие глаза похожи на два черных камешка, плотно сидящие
в портрете из мозаики, да и вообще молодые морани похожи на древнюю мозаику.
У  них сильные мускулистые шеи, придающие им грозный вид -- такая шея бывает
у рассерженной кобры, у самца-леопарда или у боевого быка -- и эти мощ
     * Изысканность, шик (^>ранц.). 130
     ные  бугры  мышц так недвусмысленно  отражают их мужскую силу,  что без
слов выражают готовность сражаться  со  всем  миром, за исключением  женщин.
Поражает контраст или, вернее, гармония между этими полными гладкими лицами,
мощными шеями,  широкими округлыми плечами  и  удивительно  узкими  бедрами,
тонкой  талией  и длинными, стройными, сухими ногами --  это придает  им вид
существ,  доведенных жестким тренингом до  самой  высокой  степени хищности,
алчности, ненасытности.
     Походка  у  масаи  напряженная,  они  ставят одну точеную ногу  впереди
другой, но движения  рук, запястья и кисти у  них на редкость плавные. Когда
молодой масаи  натягивает лук и спускает  стрелу, кажется, что сухожилия его
длинных рук звенят в воздухе вместе со стрелой.
     Полицейский из Найроби был молод, он  недавно приехал из  Англии, и его
переполняло служебное рвение. Он так хорошо говорил на языке суахили, что мы
с  Канину  его  не  понимали,  вдобавок он живо заинтересовался  тем  старым
случаем  с  нечаянным  выстрелом и  учинил  Канину  перекрестный допрос,  от
которого тот просто окаменел. Закончив допрос, молодой чиновник сказал  мне,
что по его мнению, с  Канину поступили ужасно несправедливо, и что дело надо
разобрать в Найроби.
     -- Но на это уйдут годы жизни -- и вашей, и моей, -- сказала  ему  я. А
он ответил:
     -- Разрешите заметить, что это нельзя принимать во внимание, когда речь
идет о восстановлении попранной справедливости.
     Канину взглянул на  меня исподлобья: он решил, что угодил  в ловушку. В
конце  концов,  мы  выяснили,  что  дело  слишком  давнее,  и  никто  его  к
производству не примет, так что все сошло спокойно,  только Каберо регулярно
приходил регистрироваться, как работник фермы. Но  все эти события произошли
гораздо позднее. В
     течение  пяти лет о  Каберо на ферме не поминали, словно его не было на
свете -- он кочевал с племенем масаи, а у  Канину и без того хватало хлопот.
Прежде чем  его  испытания кончились, в дело вступили силы, которые  бросили
его в камнедробилку и смололи в порошок.
     Но об этом  я мало что могу рассказать. Во-первых, потому что  эти силы
по своей природе чрезвычайно таинственны, а во-вторых, тогда я была  слишком
занята своими делами и почти не  думала  ни о Канину, ни о его судьбе, да  и
все, что  касалось фермы, отодвинулось в страшную  даль, как далекая вершина
горы  Килиманджаро,  которую  я видела издалека сквозь  туман, часто  совсем
закрывающий ее. Туземцы  смиренно принимали эти периоды забвения, будто меня
и вправду  унесло от них в  иной мир, и впоследствии  они говорили  об  этом
времени, как о времени моего отсутствия. Они говорили:
     "Большое дерево  рухнуло"  или:  "Мой ребенок умер, когда  вы уходили к
своему белому народу".
     Когда Ваньянгери  поправился и его  выписали из больницы, я забрала его
домой на ферму и с тех  пор встречалась с ним  очень редко -- по праздникам,
или на равнинах.
     Через несколько дней после возвращения Ваньянгери его отец, Вайнайна, и
его бабушка пришли ко мне. Вайнайна был небольшого роста, с круглым брюшком,
что редко  встречаются среди  племени кикуйю --  все  они сухощавые или даже
тощие. У него росла реденькая бородка, и еще была странная привычка  никогда
не смотреть собеседнику прямо в глаза. Он производил впечатление неразвитого
дикаря, которому  только и нужно,  чтобы его оставили в покое.  Вместе с ним
пришла его мать, древняя старуха из племени кикуйю.
     Туземки  бреют  себе  головы,  и  удивительно  то,  как  быстро вы сами
начинаете  чувствовать,  что  эти круглые, чистенькие,  аккуратные  головки,
похожие на темные матовые орешки -- это и есть признак истинной женственно
     сти, и  что взлохмаченные  волосы на женской  голове так же непристойны
для женщины, как борода. У старой матери Вайнайны на голом сморщенном черепе
кое-где были  оставлены  пучки  седых волос,  и  это  производило  такое  же
неприятное  впечатление,  как  небритый подбородок  у мужчины,  и  придавало
старухе вид крайне запущенности и бесстыдства. Старуха опиралась на палку  и
молчала, слушая  Вайнайну,  но  молчание  ее  было  каким-то искрометным, ее
переполняла кипящая ключом жизненная сила, из которой  ее сын не унаследовал
ни капли. Эта пара напоминала Ураку и  Ласкаро, но  об этом я  узнала только
позже.
     Приплелись они ко  мне с  вполне мирной целью. Ваньянгери,  как сообщил
мне его отец, не мог жевать твердую кукурузу, а  люди  они бедные, у них нет
ни  муки, ни  дойной коровы. Не разрешу ли я,  пока дело Ваньянгери не будет
улажено,  брать немного  молока  от  моих коров? А то  они прямо не знают --
выживет ли  их ребенок до  тех пор,  пока им  не выплатят выкуп?  Фарах  был
далеко, уехал в Найроби по своим  делам с сомалийцами, и пока его не было, я
дала согласие,  чтобы Ваньянгери каждый день получал бутылку  молока от моих
коров, и  велела моим  слугам,  которые,  как ни странно,  были  очень  этим
недовольны и  неохотно выполняли мои  приказания, давать  отцу Ваньянгери по
бутылке молока каждое утро.
     Прошло две или три недели, и как-то вечером Канину пришел ко мне домой.
Он  вдруг  возник в  комнате, где я  после обеда сидела  у  камина и читала.
Обычно туземцы  предпочитают беседовать  возле дома, на  крыльце, и когда он
закрыл за  собой двери, я решила, что разговор  у нас будет очень необычный.
Но я не ожидала, что, закрыв двери, Канину не проронит  ни слова; можно было
подумать,  что  его сладкоречивый,  словно медовый, язык вырезали у него изо
рта. В комнате царила полная тишина. У этого большого старого кикуйю был вид
тяжело больного
     человека, он  всем  телом опирался  на палку,  казалось,  что тело  под
плащом истаяло.  Его глаза  потускнели, как  у мертвеца,  и  он только молча
облизывал сухие губы кончиком языка.
     А когда он наконец заговорил, то только  и сказал, что дела  его  очень
плохи. Помолчав, он добавил небрежно, как будто дело шло о  пустяках, что он
уже отдал Вайнайне больше  десяти овец. А теперь Вайнайна требует, чтобы  он
отдал ему еще корову с теленком, и придется их отдать.
     -- А зачем ты  это делаешь, раз Совет еще ничего  не решил? -- спросила
я.
     Канину промолчал,  он даже  не взглянул на  меня.  В этот вечер  он мне
напоминал паломника, не  знающего, где приклонить голову, и он зашел ко  мне
по пути сообщить обо всем, а теперь ему пора идти дальше. Я подумала, что он
явно  болен, и, помолчав,  сказала, что завтра свезу  его в больницу. Тут он
только взглянул на меня искоса, с большой горечью -- старому насмешнику было
горько, что над ним, как  видно, насмехаются. Но прежде чем  уйти, он как-то
странно провел рукой по лицу, будто отирая слезу. Было бы удивительно -- как
будто  странничий посох расцвел  --  если  бы  у Канину  нашлась  хоть  одна
слезинка,  и еще удивительнее, что он выбрал время пускать слезу,  когда это
было бесполезно.  Я вдруг спросила себя, что же творилось на ферме, пока мне
было  не до нее. И когда Канину ушел, я посла за Фарахом,  чтобы расспросить
его обо всем.
     Фараху иногда не  хотелось обсуждать  со мной дела  туземцев, будто это
ниже  его достоинства, да и мне знать об этом не положено. Но в конце концов
он соблаговолил  рассказать мне все, причем на меня  не глядел, а смотрел  в
окно на звезды. Оказалось, в  том, что Канину пал духом, была виновата  мать
Вайнайны, настоящая ведьма, она напустила на него порчу. --  Что  ты, Фарах,
-- сказала я. -- Ведь Канину человек
     почтенный и слишком мудрый, чтобы верить в колдовство!
     -- Нет,  -- с расстановкой ответил Фарах. -- Нет, мемсаиб. Я думаю, эта
старуха из племени кикуйю и вправду умеет колдовать.
     Старуха сказала Канину, что его  коровы еще увидят, что для них было бы
лучше, если  бы Канину  сразу  отдал  их  Вайнайне. А  теперь коровы  Канину
слепнут  одна  за  другой,  и от  этого  горя у  Канину  сердце  мало-помалу
надрывается, как  в стародавние времена трещали кости и расплющивались мышцы
у  тех,  кого  предавали мучительной  пытке,  постепенно заваливая  тяжелыми
камнями.
     Фарах рассказывал о  колдовстве кикуйю сухо, сдержанно, как рассказывал
бы  о  ящуре у скота на ферме -- сами мы этой  заразы не подхватим, но можем
потерять весь свой скот.
     До позднего вечера я сидела и размышляла о колдовстве у  меня на ферме.
Сначала эта чертовщина показалась мне страшной и отвратительной -- как будто
она вылезла из забытой могилы и прижалась, расплющив нос, к оконному стеклу.
Я слышала, как вдали у реки выли гиены, и вспоминала, что у кикуйю есть свои
оборотни, только не  волки, а гиены -- будто  бы некоторые старухи по  ночам
оборачиваются  гиенами. Может, вот сейчас мать Вайнайны трусит в ночной тьме
по берегу  реки,  белея оскаленными зубами.  К  тому времени я  уже привыкла
верить в колдовство, и эта  вера казалась мне вполне естественной -- слишком
уж  много страшных существ выходит  побродить глубокой ночью  в Африке. "Эта
старуха -- страшная скряга, -- думала я  почему-то на суахили. -- Она тратит
свое колдовство  на  то,  чтобы ослепить коров  Канину,  а  меня  заставляет
кормить его внучонка, получая по  бутылке молока в день от моих  собственных
коров".
     И еще я подумала: "И  несчастный случай, и  все, что произошло потом --
все теперь отравляет кровь моей фер
     мы, и я в этом виновата. Придется призвать свежие силы,  иначе жизнь на
ферме превратится в дурной сон, в кошмар.  И я знаю, что мне делать. Я пошлю
за Кинанджи".




     Верховный вождь племени,  Кинанджи, жил милях в девяти к северо-востоку
от  фермы,  в резервации кикуйю, поблизости от французской миссии,  и правил
более чем сотней  тысяч  соплеменников.  Это  был  красивый крепкий  старик,
умевший держать себя с  достоинством и настоящим величием,  хотя стал вождем
не по праву  рождения  и  не по выбору  своих соплеменников,  а был назначен
англичанами, когда  они так и не смогли поладить с законным вождем племени в
этом районе.
     Кинанджи был моим  другом и не  раз выручал меня в трудную минуту.  Его
"маньятта",  деревня, куда  я несколько  раз заезжала  верхом, была  так  же
грязна и кишела мухами, как и у  других кикуйю. Но она была больше всех тех,
где  я  бывала,  потому  что  Кинанджу  пользовался  в   полной  мере  своей
привилегией вождя племени и завел  себе целую толпу жен. В деревне суетилось
великое множество жен, от старых, беззубых и тощих,  ковылявших на костылях,
до  совсем  юных,  стройных,  круглолицых,  с газельими глазами  девчонок, у
которых  руки и  длинные ноги были  обвиты блестящей  медной проволокой. Его
дети  кишмя кишели везде,  роились,  как  мухи. Сыновья, статные  молодцы  в
красивых головных уборах,  слонялись повсюду, норовя  набедокурить. Кинанджу
сам как-то сказал  мне, что  у него  сейчас  пятьдесят пять  сыновей-воинов,
морани.
     Иногда старый  вождь  в роскошном одеянии  приходил  пешком  ко  мне на
ферму. Его сопровождали два-три
     седовласых  сенатора и несколько воинов -- его  сыновей. Он приходил  с
дружеским  визитом, или просто,  должно  быть,  хотел  отдохнуть у  меня  от
государственных  дел. После  обеда  он сидел на  лужайке  в плетеном кресле,
которое  выносили для него с  веранды, курил  сигары  --  их ему вручали мои
слуги  --  а  кругом  на  корточках рассаживалась  его  свита  и охрана. Мои
домочадцы и арендаторы, узнав о его приезде, собирались  вокруг и  старались
развлечь  его рассказами  о всяких  происшествиях  у нас на ферме -- в  тени
деревьев  возникало  что-то  вроде политического  клуба.  Кинанджи  на  этих
собраниях вел себя своеобразно: как только ему начинало  казаться, что споры
чересчур  затянулись, он  откидывался на спинку кресла и, не давая погаснуть
своей сигаре, закрывал глаза и начинал глубоко,  медленно дышать, негромко и
равномерно похрапывая -- это было нечто вроде официального сна, для проформы
-- должно быть,  он изобрел этот прием на заседаниях своего Государственного
Совета. Иногда мне ставили кресло рядом с ним, и тогда Кинанджи всех отсылал
прочь, показывая, что на  это раз пойдет серьезный разговор  о том, как надо
править миром. Когда  я  с ним познакомилась, он был уже не тот, что прежде:
жизнь  взяла свое.  Но  когда он  говорил со мной  свободно, доверительно, с
глазу  на глаз, мне  открывался его  оригинальный  ум,  его яркая,  дерзкая,
фантастическая  личность;  он  много  думал о  жизни и  создал  себе  о  ней
собственное, непоколебимое мнение.
     Несколько  лет  назад, после  одного  случая,  наша  дружба с  Кинанджи
укрепилась еще больше.
     Он пришел как-то раз ко мне домой, когда я завтракала с другом, который
отправлялся  в глубь страны, и  пока я  его  не  проводила,  у меня не  было
времени поговорить с вождем племени кикуйю. Кинанджи, как всегда, полагалось
выпить, пока он дожидался после утомительного пути под палящим солнцем, но у
нас ни в одной бутылке не осталось достаточно выпивки, поэтому мы с моим дру
     гом налили полный бокал, смешав все крепкие напитки, какие были в доме.
Я подумала:  чем крепче будет  смесь, тем медленнее  Кинанджи выпьет ее, и я
сама вынесла вождю этот кубок. Но Кинанджи, пригубив напиток с легкой нежной
улыбкой,  устремил на меня  такой красноречивый взгляд, каким  редко  кто из
мужчин на меня смотрел: закинув голову, он залпом осушил бокал до дна.
     Через полчаса, когда мой приятель уехал, слуги пришли ко мне и заявили:
"Кинанджи  мертвый".  На  минуту  передо  мной  возникли,  как  две  черные,
громадные тени, предчувствие трагедии и неотвратимость дурной славы. Я вышла
взглянуть на вождя.
     Он лежал на  земле,  в тени возле  кухни, с застывшим, как у  мертвеца,
лицом,  губы у него посинели, руки  были холодные, как  лед. Мне показалось,
что я убила слона: мощное, величественное  живое существо, которое  жило  на
земле  своей особой жизнью  и по-своему постигало все окружающее, вдруг пало
бездыханное,  сраженное моей  рукой. И вид у него  стал жалкий,  несчастный:
кикуйю облили его водой, сняв с  него великолепный плащ из  обезьяньих шкур.
Голый он был  похож  на  зверя  после того,  как с  него содрали  шкуру  или
отпилили рога -- тот трофей, ради которого и было совершено убийство.
     Я собралась  послать  Фараха за  врачом, но  мы никак не могли  завести
машину,  а  соплеменники Кинанджи просили нас подождать еще немного и ничего
не делать.
     Часом  позже, когда  я  с  тяжелым  сердцем  вышла  из дому,  собираясь
поговорить  с ним, мои слуги опять вошли ко мне и сказали:  "Кинанджи  пошел
домой".  Насколько  я поняла,  он вдруг встал, завернулся  в  свой  плащ  и,
окруженный своей свитой, прошел  пешком все девять миль до своей деревни, не
проронив ни слова.
     Мне кажется, что после этой истории Кинанджи почувствовал,  что я пошла
на риск, даже  подвергла себя опасности --  угощать туземцев  спиртным  было
запрещено -- толь
     ко ради того, чтобы  доставить  ему радость.  С тех пор Кинанджи не раз
бывал  на  ферме,  выкуривал свою сигару  в  нашем обществе,  но  никогда не
заговаривал о  выпивке. Я бы охотно угостила  его, если бы  он попросил,  но
знала, что просить он никогда не станет.
     На  этот раз  я послала  гонца  в  деревню Кинанджи,  сообщив  ему, как
обстояло  дело  с  тем  выстрелом. Я  просила  его  прийти ко  мне  на ферму
рассудить нас. Я  предложила  отдать  Вайнайне корову с  теленком, о которой
говорил Канину,  и на  этом  покончить  дело  миром.  Я с  нетерпением ждала
прихода Кинанджи. У него  было  свойство, которое очень ценишь в друге -- он
умел решать и действовать.
     Но  мое  письмо  разбудило  бурю,  которая  совсем   было  улеглась,  и
закончилось все настоящей драмой.
     Однажды к вечеру, возвращаясь верхом домой, я увидела машину, на  дикой
скорости  летящую по дороге, так что на повороте  у нее два колеса вообще не
касались  земли. Машина была  ярко-красная,  сверкающая  никелем.  Машину  я
узнала  -- она принадлежала американскому  консулу в  Найроби -- и старалась
угадать: какое срочное  дело заставило  консула  мчаться сломя голову на мою
ферму? Но когда я  спешилась позади дома, ко  мне вышел  Фарах и сказал, что
приехал вождь Кинанджи.  Он  прибыл на собственной  машине, купленной только
вчера у американского консула, и не хочет выходить из нее, пока я не подойду
и не увижу его своими глазами.
     Кинанджи сидел  в машине очень прямо и неподвижно, как идол. На нем был
широкий плащ из голубых обезьяньих шкур,  а на голове -- плотная прилегающая
шапочка, какие кикуйю выделывают  из овечьих желудков. Он  всегда производил
внушительное  впечатление:  высокий, плечистый,  сплошные мускулы, ни  капли
жира; лицо у него было гордое, удлиненное, с выступающими скулами и
     покатым лбом, как у краснокожего индейца. Нос у него  был широкий и так
выделялся  во  всем его  облике,  будто  его осанистая  фигура была  создана
специально для того, чтобы нести на себе этот широкий нос подобно слоновьему
хоботу.  Вождь  отличался  одновременно  бесстрашной пытливостью  и  крайней
чувствительностью -- так дикий зверь, смельчак  и недотрога, готов броситься
в  бой или затаиться  в чаще.  И,  наконец,  у слона  еще одна общая черта с
Кинанджи --  благороднейшая по очертаниям голова, хотя у слона вид далеко не
такой мудрый.
     Кинанджи даже рта  не раскрыл, глазом не  моргнул, пока я  расхваливала
его машину; он смотрел прямо перед собой, чтобы я видела его профиль, словно
вычеканенный на медали. Когда  я  обходила машину  спереди, он поворачивался
так, чтобы  я видела  его  царственный  чеканный  профиль:  быть  может,  он
вспомнил  о профиле  короля на индийской рупии. За рулем  сидел один  из его
молодых  сыновей, а  до  капота  нельзя  было  дотронуться. Когда  церемония
закончилась, я пригласила Кинанджи  выйти  из машины.  Величественным жестом
запахнув  свой плащ, он за один шаг  преодолел две тысячи лет, спустившись в
древнюю область правосудия народа кикуйю.
     У  западной  стены  моего  дома стояла каменная скамья, а перед ней  --
каменный стол,  сделанный из  мельничного жернова.  У этого  камня была своя
трагическая история:  это был верхний жернов старой мельницы, где были убиты
два индийца. После убийства никто не  решался хозяйничать на этой  мельнице,
она долго стояла пустая, в полном безмолвии, и я велела принести этот камень
ко   мне  домой  и   сделала  из  него  стол,   напоминавший  мне  о  Дании.
Мельники-индийцы рассказывали, что камень  им доставили морем из Бомбея, так
как африканские  камни  недостаточно тверды  и на  жернова  не  годятся.  На
верхней стороне жернова был вырезан какой-то узор, и были видны расплывшиеся
бурые пятна -- мои слуги уверяли, что
     это следы крови индийцев, которые нипочем не смыть. Этот стол был неким
центром жизни на ферме: обычно я сидела за ним, договариваясь о всех делах с
туземцами.  Сидя  на  каменной  скамье  позади стола-жернова, мы с  Деннисом
Финч-Хэттоном как-то в новогоднюю ночь  наблюдали серп молодого месяца рядом
с  Венерой и Юпитером  -- они  сошлись  тогда совсем близко; это  было такое
неописуемое сияние, что все вокруг казалось нереальным -- больше я ни разу в
жизни ничего подобного не видела.
     И вот я снова  сижу на этой скамье, а Кинанджи  восседает по левую руку
от меня. Фарах встал по правую руку и зорко наблюдал, как кикуйю сходились к
моему дому. а они все прибывали и прибывали, узнав о приезде Кинанджи.
     В  отношении  Фараха  к  туземному  населению  этого  края  было  нечто
картинное. И так же, как наряд и  осанка воинов племени масаи, это отношение
возникло  не  вчера и не  позавчера  --  оно складывалось веками.  Те  силы,
которые это отношение  создали, возвели  некогда  и  величественные каменные
строения -- но камни-то уже давнымдавно рассыпались в прах.
     Когда  впервые попадаешь  в эти  края  и  высаживаешься в Момбасе,  уже
издали видишь между древними,  светлосероватыми стволами баобабов  -- они не
похожи ни  на  какие  земные деревья  и  скорее напоминают пористые  древние
окаменелости, выветренных  веками  ископаемых  моллюсков  -- серые развалины
каменных домов,  минаретов,  колодцев. Такие же руины попадаются вдоль всего
побережья -- в Такаунге, в Калифи  и в Ламу. Это останки городов, где жили в
древности арабы -- торговцы слоновьими бивнями и рабами.
     Ладьи  торговцев  прошли  все  водные  пути Африки, они  выходили и  на
голубые тропы,  ведущие к центральному рынку в Занзибаре. Им эти места  были
ведомы и в те
     времена,  когда  Аладдин   послал  султану  четыреста   черных  арабов,
нагруженных драгоценностями, -- в те времена, когда жена султана пировала со
своим чернокожим любовником, пока ее супруг был на  охоте, и их обоих  ждала
смерть.
     Вероятно, богатея, эти важные купцы  привозили в Момбасу  и Калифи свои
гаремы,  переставали покидать пределы  своих вилл у океана, где набегали  на
берег длинные белогривые волны, и цвели, пламенея, огненные деревья, а своих
разведчиков посылали на далекие нагорья.
     И собственные несметные богатства они извлекали из тех диких краев,  из
первозданных каменных  равнин, из никому не  ведомых безводных просторов, из
деревьев  терновника,  обрамлявших  берега рек,  и  мельчайших, растущих  на
черной  земле цветов  с  одуряюще-сладким запахом. Здесь, на  крыше  Африки,
бродил тяжелой  поступью величественный, мудрый носитель драгоценных бивней.
Он никого не трогал, глубоко погруженный в себя, и хотел только, чтобы и его
оставили в  покое.  Но его  преследовали, в него  летели отравленные  стрелы
темнокожих  пигмеев  племени  вандеробо  или  пули  из длинных, изукрашенных
серебром  длинноствольных  ружей  арабов; его  подстерегали западни и ловчие
ямы;  и  все это  ради  его  длинных, гладких, светло-палевых  бивней -- эту
добычу и ждали торговцы слоновой костью, сидя в Занзибаре.
     Здесь же, вырубая и выжигая небольшие клочки леса и сажая на них бататы
и кукурузу, жили миролюбивые,  тихие  люди, которые не умели ни  постоять за
себя,  ни выдумать что-нибудь полезное, они хотели только, чтобы их оставили
в покое --но и за них, как за слоновую кость, на рынках давали хорошую цену.
Туда слетались стервятники, и мелкие, и крупные.
     Могильщики, стервятники слетались Полакомиться плотью  человечьей. Одни
безглазый череп теребят, другие
     Чистят клювы, в ряд рассевшись  На виселицах.  Третьи тяжело Взлетают с
черных, спутанных снастей На поваленных мачтах.
     Приходили холодные, чувственные арабы, презиравшие смерть и посвящавшие
свободные  от  дел часы  астрономии,  алгебре и отдыху  в своих  гаремах.  С
арабами  приходили  и их юные, незаконные  братья-полукровки,  сомалийцы  --
напористые, агрессивные, жадные и аскетичныеони словно  хотели искупить свое
низкое  рождение фанатизмом  в  мусульманской  вере, соблюдая  все  заповеди
пророка строже, чем их законнорожденные братья.  Суахили были  с ними заодно
-- сами  рабы, с сердцами рабов, жестокие, бесстыжие, вороватые, хитроумные,
большие  любители   позубоскалить,  с  возрастом  они  все  больше  тучнели,
заплывали жиром.
     В  глубине  страны  они  сталкивались  со  здешними  хищными   птицами,
туземцами.  Масаи, недоверчивые к пришельцам,  являлись  молча, как 'высокие
черные тени -- с длинными копьями, тяжелыми щитами  и окровавленными руками,
готовые продать в рабство собственных сыновей.
     Все  эти хищные птицы,  наверное,  умели ладить  между  собой  и как-то
сговариваться.  Фарах мне рассказывал, что в прошлые  времена,  до того, как
сомалийцы  привели своих женщин  с родины,  из Сомали, их юношам разрешалось
жениться из всех местных племен только на девушках племени  масаи. Во многих
отношениях  это   были,  наверное,  странные  браки.  Ведь  сомалийцы  очень
религиозны, а масаи вообще никакой веры  не знают  и ничем, что  выше уровня
земли,  не  интересуются.  Сомалийцы   очень  чистоплотны,  соблюдают  обряд
омовения и вообще следят за собой, а масаи живут  в грязи. Сомалийцы придают
большое значение непорочности своих невест, а

     молодые  девушки  племени  масаи  весьма   легкомысленны.  Фарах  сразу
объяснил мне,  в чем тут дело. Масаи, сказал он, никогда  не были рабами. Их
никак нельзя поработить,  их  даже в тюрьму не посадишь. В неволе они и трех
месяцев не живут,  умирают, поэтому англичане  установили особый  кодекс для
масаи  -- им сроки  не  дают, а  заменяют большими  штрафами.  То,  что  они
буквально не  способны влачить подъяремное существование,  поставило  масаи,
единственный      народ     туземного      происхождения,      наравне     с
аристократами-иммигрантами.
     Все эти хищные птицы не спускали алчных глаз с кротких грызунов здешних
мест. И  у  сомалийцев тоже была своя роль. Сомалийцы самостоятельно жить не
могут. Они слишком вспыльчивы, и куда бы они ни попали, если их предоставить
самим себе, то  они убьют уйму времени и прольют реки  крови, навязывая всем
свои  обычаи. Но  они отличные  помощники и надсмотрщики,  и,  должно  быть,
поэтому  арабские  торговцы  часто  поручали  им рискованные  предприятия  и
трудные перевозки,  пока сами сидели в Момбасе. Вот почему  их  отношение  к
туземцам  так  напоминало отношение  овчарок  к  стаду  овец.  Они неуступно
охраняли  их, скаля  острые зубы.  Выживут  ли  овцы,  пока  стадо  гонят  к
побережью? Или  разбегутся? Сомалийцы знают цену и  деньгам, и своему добру,
могут не есть, не спать,  заботясь о  своих подопечных, и,  должно быть, они
тоже возвращались из этих походов исхудавшие, измученные.
     Эта  привычка  до  сих  пор  живет  в их  крови. Когда у  нас на  ферме
вспыхнула эпидемия "испанки", Фарах сам тяжело  заболел,  но ходил  за мной,
дрожа  в  сильнейшем  ознобе,  помогал   разносить  лекарства  скваттерам  и
заставлял  упрямцев  принимать  их. Он  услышал,  что  керосин  --  отличное
лекарство, и покупал его для всей фермы на свои деньги. Его маленький братец
Абдуллаи тогда жил у нас, болел он очень тяжело, и Фарах сильно беспокоился
     о  нем. Но это было дело личное,  несерьезное. Долг,  хлеб  насущный  и
репутация  были важнее  и зависели от работы  на ферме,  так что  сторожевая
овчарка, даже  умирая, несла свою службу. Фарах всегда был в курсе того, что
делалось среди  туземцев, хотя мне непонятно, откуда он об  этом узнавал  --
кроме вождей племени кикуйю, он ни с кем из туземцев не общался.
     Бедные  овцы, терпеливые человеческие существа, народы, лишенные острых
клыков и когтей, не  имевшие ни сил, ни  земного заступника, преодолели  все
прошлые, как и все нынешние напасти бесконечным смирением перед судьбой. Они
не умирают в  рабстве, как масаи,  и не  клянут судьбу, как сомалийцы, когда
тем кажется, что  их обманули, обидели или надсмеялись над ними. Они хранили
дружбу с Богом  и  на чужбине, и в рабских оковах. У  них создались странные
отношения с гонителями -- они знали,  что сами составляют богатство  и славу
своих мучителей, что  они  -- ценный товар.  И  на  долгом пути, политом  их
слезами и кровью, эти жалкие овцы хранили  в глубине своих безмолвных сердец
свою  особую,  куцую  философию,  не  питая  никакого  почтения ни  к  своим
пастухам, ни  к их псам. "Вы не знаете покоя  ни днем, ни ночью, -- говорили
они, -- бегаете, высунув языки,  задыхаясь  на бегу,  вы не  спите ночами) а
днем ваши глаза жжет, как огнем -- и все ради  нас. Вы живете ради нас, а не
мы  -- ради вас". Туземцы племени кикуйю у  нас на ферме иногда относились к
Фараху вызывающе: так ягненок прыгает под носом у овчарки, лишь бы заставить
пса вскочить и погоняться за ним.
     Так встретились здесь Фарах и Кинанджи -- овчарка и старый баран. Фарах
стоял  выпрямившись;  на  нем  был красный  с синим тюрбан,  черный  вышитый
арабский жилет и арабский шелковый халат, и  он был  погружен в задумчивость
--  великолепная  фигура  в картинной  позе,  представитель  большого  мира.
Кинанджи развалился на
     каменной  скамье,  почти нагой  -- на нем был только плащ из обезьяньих
шкур:  старый  туземец,  плоть  от  плоти  земли  африканских  нагорий.  Они
обращались друг к другу уважительно, но в те периоды, когда прямых дел у них
не было, они, по какому-то уговору, делали вид, что друг друга не замечают.
     Нетрудно  было  вообразить, что лет сто, а то и больше,  назад эти двое
уговариваются насчет продажи рабов, от которых Кинанджи  хочет избавиться, а
Фарах все время замышляет, как бы заполучить самого старика-вождя в придачу,
как  завладеть  этим лакомым  куском. Кинанджи безошибочно читал  все  мысли
Фараха, и во время переговоров он с тяжелым, полным страха сердцем следил за
противником, принимая  на себя всю ответственность  за исход дела. Именно он
был, в сущности,  главным действующим  лицом,  самым лакомым  куском  в этой
сделке -- он был владельцем товара.
     Многолюдное собрание, на  котором нужно было уладить  дело с выстрелом,
началось  довольно мирно.  Обитатели фермы  были рады  встрече  с  Кинанджи.
Старейшие скваттеры  подходили к  нему  поговорить  и  возвращались на  свои
места, рассаживаясь  на траве. Несколько старушек, сидящих поодаль, крикнули
мне:
     "Лжамбо, Джери!" -- так  меня прозвали жившие на ферме старушки племени
кикуйю. "Джери"  -- имя на языке кикуйю,  и  малые детишки  тоже  звали меня
Джери, но  ни пожилые мужчины, ни молодежь никогда так не обращались ко мне.
Канину  тоже  присутствовал  на  этом  собрании,  окруженный  своим  большим
семейством. Он был похож на ожившее огородное пугало, глаза у него горели, и
он  пристально смотрел на  собравшихся. Вайнайна с матерью  пришли и  сели в
сторонке.
     Я  неторопливо  и веско  сообщила собравшимся, что спор между Канину  и
Вайнайной улажен и решение записано на бумаге, а Кинанджи пришел сюда, чтобы
это
     утвердить. Канину должен отдать Вайнайне корову с телочкой, и этим дело
должно закончиться, потому что всем оно уже надоело.
     Об  этом решении  и Канину,  и Вайнайна  были  предупреждены заранее, и
Канину  велено  было  привести и  держать поблизости  корову  и теленка.  Но
Вайнайна действовал  исподтишка, а при  дневном свете  он  и сам смахивал на
крота, извлеченного из  подкопа  на  свет,  и  казался  таким  же  мягким  и
бескостным.
     Прочитав текст соглашения, я велела Канину вести корову. Канину вскочил
и замахал руками вверх-вниз -- сигнал для двух сыновей, державших корову  за
хижинами  работников.  Зрители расступились, и  корову с  теленком  медленно
ввели в середину круга.
     И в ту  же  минуту настроение толпы резко  изменилось --  так  внезапно
налетает гроза, застилая все небо.
     Для племени кикуйю нет ничего на свете важнее  и интереснее, чем корова
с телочкой. Кровавые драки, колдовство, любовные наслаждения или чудеса мира
белых людей  --  все  это испаряется и расточается в  прах рядом  с пылающим
жерлом их страсти  к  своим стадам, и страсть эта древняя, как каменный век,
запах которого чувствуешь, высекая огонь кресалом.
     Мать Вайнайны подняла  жалобный вой, тыкая корявым высохшим  пальцем  в
корову. Вайнайна  вторил ей, заикаясь и захлебываясь, будто из него вырвался
чужой, не его, голос, и взывал к небесам о справедливости. Нет, он не примет
эту корову, это самая старая корова в стаде Канину, а теленок, которого дают
с ней, наверно, последыш: больше она телиться не сможет.
     Семейство Канину  тоже закричало,  они прервали Вайнайну,  все громче и
яростнее  перечисляя  достоинства коровы, и  чувствовалось, что они  жестоко
разобижены и  не утихомирятся даже под страхом смерти.  Да и кто же на ферме
мог молчать, когда речь шла о
     корове с теленком! Все стали наперебой выкрикивать свое мнение. Старики
хватали друг друга  за руки, тряслись и, задыхаясь, расхваливали  или хулили
корову.  Тут  визгливые голоса  старух  вплелись в  общий  хор,  повторяя  и
подхватывая вопли  мужчин, как в  каноне. Молодые парни, сплевывая,  коротко
переругивались  грубыми голосами. Через две -- три минуты вся площадка перед
домом кипела злобой, как зелье в котле ведьмы.
     Я  взглянула на Фараха,  и он  посмотрел  на  меня словно сквозь сон. Я
видела, что он подобен мечу,  наполовину извлеченному из ножен: не пройдет и
минуты,  как клинок  со свистом взметнется  вверх, сверкая,  разя  направо и
налево.  Ведь сомалийцы и  сами  владеют  стадами и торгуют  скотом.  Канину
бросил мне последний взгляд -- взгляд утопающего, уносимого бурным  потоком.
Я посмотрела на  корову. Корова была  серая, с круто  изогнутыми рогами; она
стояла смирно, как  ни  в чем не бывало, в самом центре поднятого ею смерча.
Все  тыкали в нее  пальцами, а  она  спокойно  и деловито облизывала  своего
теленка. Мне показалось, что это и вправду довольно старая корова.
     Наконец  я опять взглянула  на Кинанджи. Не знаю, смотрел  он вообще на
корову или нет. Пока я глядела на него, он даже глазом не  моргнул. Он сидел
неподвижно,  словно  безжизненный  истукан,  которого  поставили возле моего
дома,  не  знающий  симпатий,  без проблеска  мысли. Он  повернулся  боком к
окружающей толпе, и я поняла, что профиль и вправду -- истинное лицо короля.
Туземцы  обладают особым  даром: они как-то сразу окаменевают.  Мне кажется,
что Кинанджи  не  мог  заговорить или пошевелиться, не вызвав бурную вспышку
страстей, потому  он и сидел неподвижно, чтобы их погасить. Не всякий на это
способен.
     Мало-помалу  ярость   улеглась,  люди   перестали  орать,   послышалась
нормальная речь, и постепенно все замолк
     ли.  Мать  Вайнайны,  увидев, что никто не обращает  на  нее  внимания,
проковыляла  несколько  шагов,   опираясь  на  свою  палку)  чтобы   поближе
разглядеть корову.  Фарах  обернулся  и,  презрительно усмехаясь, вернулся в
цивилизованный мир.
     Когда все стихло, мы  собрали участников  спора вокруг моего  каменного
стола  и  велели им по  очереди  окунуть большой  палец в  черную  жидкость,
которой мы мазали колеса, и приложить отпечаток  пальца к договору. Вайнайна
проделал  эту процедуру  неохотно, он даже застонал, прижав  палец к бумаге,
будто дотронулся до раскаленной плиты. В документе было записано следующее:
     Настоящее соглашение  составлено в  Нгонго сего дня,  двадцать  шестого
сентября,  между  Вайнайна  ва-Бему  и   Канину  ва-Мутури.  Вожди  Кинанджи
присутствовал при сем лично.
     Документ свидетельствует, что Канину отдаст Вайнайне корову с телочкой.
Корова с теленком будет передана сыну Вайнаинм по имени Ваньянгери, которого
19-го декабря прошлого года ранил  случайнмй выстрел сына  Канину, по  имени
Каберо. Корова и телка отныне станут собственностъю Ваньянгери.
     С  передачей коровы и телки все споры  будут,  наконец, улажены,  после
чего всякие разговоры об этом деле должны быть, прекращены.
     Нгонго, 26 сентября. Вайнайна руку приложил. Канину руку приложил.
     Присутствовал при сем  и выслушал чтение  документа Вожде Кинанджи руку
приложил Корова и телка были переданы Вайнайне в моем присутствии  Баронесса
Бликсен

     Гости на ферме
     Post res Perditas




     К нам на ферму часто приезжали гости. В каждой вновь осваиваемой стране
гостеприимство  необходимо  оказывать  не  только  путешественникам,   но  и
постоянным  жителям.  Гость -- это друг, он приносит вести --  и  хорошие, и
дурные -- но для всякого жителя этих отдаленных мест любая весть дорога, как
хлеб  насущный.  Настоящий  друг входит  в ваш  дом,  как  небесный вестник,
приносящий panis angelorum*.
     Когда   Деннис  Финч-Хэттон  вернулся   после  одной  из  своих  долгих
экспедиций, он  изголодался по  дружеской беседе, так же как я изголодалась,
сидя у  себя на ферме, и мы  после обеда засиделись  за столом чуть ли не до
рассвета,  разговаривая обо всем,  что только  приходило  в  голову,  и  все
покорялось нам, и  все было достойно  смеха. Белые люди, долго  жившие среди
туземцев,  привыкли  высказывать  начистоту  все свои  мысли, у них  нет  ни
причины, ни предлога скрывать то, о чем они  думают, и когда они встречаются
вновь, их беседа по-прежнему ве
     * Ангельский хлеб.
     дется в духе  присущей туземцам откровенности. Мы тогда придумали,  что
дикие  масаи из своих деревень у  подножья холмов  видят наш дом  охваченным
сиянием, звездой,  горящей в ночи -- таким крестьяне Умбрии видели  дом, где
святой  Франциск  и   святая  Клара  радовались  друг   другу,   беседуя   о
божественном.
     Самыми  многолюдными,  всенародными  празднествами  на ферме  были  так
называемые  Нгома --  большие  танцы  туземцев. К  нам  на  ферму собирались
полторы, а то и две тысячи гостей. Угощение само по себе у нас было довольно
скромное. Мы раздавали старым облысевшим матерям  танцоров -- морани и ндито
-- девушек-танцовщиц,  -- нюхательный табак, а  детям  (случалось,  на танцы
приводили  и  детей) Каманте  раздавал  деревянной ложкой  сахар, а иногда я
просила  окружного  инспектора  разрешить  моим  скваттерам сварить тембу --
убийственно  крепкий  напиток,  изготовляемый  из  сахарного  тростника.  Но
настоящие  артисты,  неутомимые молодые танцоры, несли  в  себе истинный дух
славы  и  великолепия   празднества.  Они  были  совершенно  неуязвимы   для
постороннего влияния -- им хватало собственного пыла, собственной страсти. И
только  одного они требовали  от внешнего мира: хорошую площадку для танцев.
Такое место оказалось около моей фермы -- широкая, совершенно ровная лужайка
перед домом, и расчищенная  в лесу гладкая площадка, где стояли  хижины моих
домашних  слуг.  Потому-то моя  ферма  заслужила очень высокую  репутацию  у
молодежи нашего  края, и  все они очень радовались, удостаиваясь приглашения
на мои балы.
     Иногда  Нгома  начиналась днем, иногда -- поздним вечером.  Днем  нужно
было  больше  места:  и  зрителей, и  танцоров  собирались несметные  толпы,
поэтому  танцевали на  лужайке  перед  домом.  Обычно  на этих Нгома танцоры
становились  в  большой  круг  или  составляли несколько меньших  кружков  и
прыгали вверх-вниз, закинув
     голову, или  топали  ногами  в диком ритме,  делая прыжок вперед, потом
назад, или медленно, торжественно ходили по кругу, обратясь лицом к  центру,
а лучшие танцоры выходили показать  свое  искусство,  прыгали  и  носились в
центре круга. После дневных Нгома на лужайке оставались следы -- вытоптанные
досуха бурые кольца,  большие и поменьше,  словно трава была  выжжена огнем:
эти "ведьмины кольца" очень медленно зарастали.
     Большие дневные Нгома больше походили на ярмарку, чем  на танцы.  Толпы
зрителей приходили вслед за танцорами  и  рассаживались под деревьями. Когда
слух о празднике распространялся далеко за пределы нашей фермы, на празднике
можно  было  увидеть  даже  веселых девиц из  Найроби. На  языке  суахили их
называют красиво: "малайя",  и приезжали  они при полном параде, в пролетках
Али-хана, запряженных мулами, закутанные  в длиннейшие отрезы пестрого ситца
с крупными узорами, -- они напоминали большие  цветы, когда рассаживались на
траве.  Порядочные молодые  девушки  с  фермы,  одетые в  свои  повседневные
кожаные  юбки  или  накидки  из смазанной  маслом кожи,  старались  подсесть
поближе к городским красоткам  и, не стесняясь,  обсуждали вслух их одежды и
манеры, но  городские красавицы сидели молча, скрестив ноги, неподвижно, как
коричневые  деревянные  куклы со стеклянными  глазами,  куря свои  тоненькие
сигары.   Толпы  ребятишек,   завороженных   танцами,   старались  подражать
танцующим,  чтобы научиться;  они носились от одной  группы к  другой,  или,
оттесненные в  сторону,  становились  в  свой  кружок  на краю поляны и  там
прыгали на месте. Когда кикуйю отправляются  на Нгома, они натирают все тело
особым бледно-красным мелом, этот мел очень  ценится, им торгуют вовсю, и он
придает  людям какой-то  диковинный,  можно сказать,  белесоватый вид. Ни  в
животном, ни в растительном мире точно такой цвет не сыщешь,  и юные туземцы
становятся похожи на окамене
     лости, на  изваяния, высеченные из  светлого  камня. Девушки, одетые  в
скромные, расшитые бусами  одежды  из дубленой кожи, натирают  глиной  и это
одеяние, и все тело, они становятся похожи на статуэтки, на которых отличный
скульптор тщательно вылепил и одеяние, складку за складкой.  Юноши  приходят
на танцы нагими, но стараются  сделать сверхсложную прическу -- они  обильно
облепляют мелом свои длинные гривы и мелкие  косички, и ходят, гордо закинув
скульптурные головы, словно выточенные из известняка. В последние годы моего
пребывания в Африке  правительство запретило туземцам забивать волосы мелом.
Но и женщины, и мужчины считали эту  прическу своим величайшим достоинством:
никакие  бриллианты,  никакие  драгоценные  украшения  не могли заменить  им
великолепие   хитроумных   парадных   причесок.   И   уже   издали,   увидев
приближающуюся  группу кикуйю, украшенных  красивым  мелом,  чувствуешь, что
близится великий праздник.
     У  дневных  праздников  на  открытом воздухе  один недостаток -- они не
знают границ. Тут сцена слишком просторна -- непонятно, где все начинается и
где заканчивается. Маленькие фигурки танцоров, хотя и  раскрашены они щедро,
и  на затылке у них веерами топорщатся страусовые перья, весь хвост целиком,
а  на  ногах  вместо петушиных  шпор  пышные  шкуры колобуса,  придающие  им
задиристый  и воинственный вид  --  все  равно  теряются, как  рассыпавшиеся
бусины,  под гигантскими  деревьями.  Когда  смотришь на  всю эту  суету  --
большие  и  малые  круги  танцующих, разбросанные там  и сям кучки зрителей,
мечущихся  из конца  в  конец  ребятишек --  вспоминаешь старинные  картины,
изображающие битвы как бы  с большой высоты: тут и кавалерия  скачет с одной
стороны, и артиллерия на укрепленных позициях, с другой, и отдельные фигурки
ординарцев во весь опор несущихся по полю наискосок.
     Эти Нгома в дневное время  -- ужасно шумные сборища. Звуки флейт и труб
подчас    заглушались   криками   зрителей,   танцовщицы   вдруг   испускали
пронзительные протяжные вопли, когда танцорам удавался особый сложный фокус,
и какой-нибудь морани высоко взвивался в прыжке или крутил копье над головой
особенно ловко. Старики и старухи, рассевшиеся на траве, галдели не умолкая.
Приятно  было  наблюдать  за  старушками:  они весело болтали  между  собой,
попивая  водку из калебасы, и,  как видно, вспоминали свою  молодость, когда
они так же плясали в кругу. Лица их на глазах  молодели и начинали сиять, по
мере  того  как солнце  опускалось ниже,  да  и уровень крепкого  напитка  в
калебасах тоже постепенно понижался.
     Иногда к старухам подсаживались  их  старички-мужья,  и какой-нибудь из
них  так живо вспоминалась молодость, что она с трудом подымалась на ноги и,
размахивая руками, делала  несколько быстрых  танцевальных  движений,  как и
положено резвой юной ндито. Толпа не обращала на  старуху внимания,  зато ей
восторженно аплодировали ее  немногочисленные  сверстники.  Но  ночные Нгома
были  делом серьезным. Их  устраивали  только осенью,  после того, как  была
убрана кукуруза, и  только при  полной луне. Не думаю,  что  это  связано  с
какими бы то ни было религиозными обычаями, хотя в  старину, возможно, имело
и обрядовое значение, -- но танцоры и зрители вели себя так, что создавалось
впечатление таинства, священного обряда.  Танцы, вероятно, пришли из глубины
тысячелетий; некоторые танцы --  у матерей и  бабушек  танцоров они вызывали
восторг -- белым  людям казались непристойными, и они считали, что эти танцы
необходимо  строго запретить. Однажды,  вернувшись из  Европы, я узнала, что
двадцать  пять моих  юных воинов  в самый  разгар сбора кофе были засажены в
тюрьму управляющим за то, что они танцева
     ли на моей ферме ночью запрещенные танцы.  Управляющий сообщил, что его
супруга  не может мириться с  такими танцами. Я  сделала выговор старейшинам
моих  скваттеров  за то,  что  они  устроили  свою  Нгома  около дома  моего
управляющего,  но  они  очень  серьезно объяснили, что молодежь  танцевала в
маньятте Категу,  на расстоянии  четырех-пяти миль от дома управляющего. Мне
пришлось поехать в Найроби, к нашему окружному инспектору,  который отпустил
всех танцоров на ферму убирать кофе.
     Ночные  танцы -- зрелище  очень красивое.  Сразу видно, что оно заранее
подготовлено   и   обдумано  --  огонь  многочисленных   костров  освещал  и
ограничивал площадку. Собственно  говоря, огонь был живой стихией Нгома. Для
танцев он  не  нужен, потому что лунный  свет  в горах  Африки  поразительно
яркий,  белый  --  костры  зажигали ради особого  эффекта.  И от этих  огней
площадка становилась первоклассной театральной сценой -- огонь объединял все
краски, все ритмы в единое целое.
     Туземцы редко теряют чувство меры. Они не устраивают громадных пылающих
костров.  Днем, перед  началом  праздника,  жены  скваттеров,  чувствуя себя
хозяйками на этом празднике,  заранее приносят груды хвороста и складывают в
кучу  в  центре  площадки  для   танцев.  Старые  туземки,  оказавшие  своим
присутствием  честь  этому празднику, рассаживаются возле груды  хвороста, а
вокруг  зажигают  ряд  маленьких  костров,  словно  кольцевое  созвездие,  и
подбрасывают хворост из большой кучи  всю  ночь.  Танцоры  снова кружатся  в
пляске на фоне темного ночного  леса. Площадку выбирают широкую, иначе искры
и дым от костров  могут разъесть глаза старушкам. И все же кажется,  что это
замкнутое,  отгороженное от всего мира  пространство,  как будто просторный,
общий для всех нас дом.
     Туземцы не  ощущают  и  не  любят  контрасты,  они  еще как  бы связаны
пуповиной со всей Природой в целом.
     Свои праздники они всегда устраивают в полнолуние, когда луна предстает
во всей красе, и они тоже вовсю красуются перед ней. Когда все вокруг залито
нежным,  но  ярким  светом небесного светила,  они добавляют к этой  великой
иллюминации Африки и свои небольшие, рдеющие звездами огоньки.
     Гости  собирались  группами, то по трое, то  сразу по десять-пятнадцать
человек  -- друзья сговаривались заранее, а  некоторые присоединялись друг к
другу  по пути.  Многим  танцорам  надо  было пройти миль  пятнадцать, чтобы
попасть на праздник.  Когда шли  большой  толпой, несли с собой инструменты:
флейты  или  барабаны,  так  что  вечером накануне  этих праздников  на всех
дорогах и тропах раздавалась звонкая музыка, словно колокольчики звенели под
лунным  ликом.  У  входа на площадку для  танцев путники  останавливались  и
ждали, пока их  не впустят  в  большой  круг;  иногда,  если  это были гости
издалека или сыновья знатных вождей, их пропускал один из старых скваттеров,
кто-нибудь из знаменитых танцоров или распорядителей на этом празднике.
     Распорядителями обычно назначались молодые люди с фермы, такие  же, как
все, но им поручалось следить  за церемониалом на  танцах, и  они очень этим
гордились. Еще  до начала праздника они петухами  расхаживали мимо танцоров,
хмуря брови и напустив на себя строгий вид; когда танцы были  в разгаре, они
бегали из конца  в  конец площадки, следя, чтобы порядок  не нарушался.  Они
несли  своеобразное,  эффектное  оружие:  прутья, связанные в пучок с одного
конца; прутья  горели,  и  они  время  от  времени совали  в  огонь  готовые
потухнуть  факелы. Юноши  зорко  смотрели за  танцорами и, замечая  малейшее
нарушение этикета, сразу  же нападали  на  виновных; со  зверским выражением
лица и свирепым рычаньем они тыкали прямо в танцора горящими прутьями, огнем
вперед. Жертва, порой, корчилась от боли, но не издавала ни
     звука.  А  может  быть, эти  ожоги,  полученные на Нгома, считались  не
позором, а почетными ранами.
     В  одном  из  танцев  девушки  становились  на  ноги юношей  и  скромно
держались за талии партнеров,  а  те,  вытянув руки  по  обе стороны  головы
девушки, соединяли их на древке копья, направленного вниз, и все разом время
от времени поднимали копье и изо всех  сил разили на земле что-то невидимое.
Прелестное было зрелище -- так трогательно было видеть, как молодые  девушки
искали на  груди соплеменников защиты от какой-то  грозной  опасности,  а те
храбро  охраняли  их,  даже  позволяя  становиться  себе  на  ноги: а  вдруг
подползет  откуда-нибудь  ядовитая змея  или  еще какой-нибудь опасный  гад.
Часами  продолжался  этот  танец, и  лица  партнеров  начинали  сиять  таким
священным восторгом, будто и впрямь они были  готовы все, как  один, умереть
друг за друга.
     Были и другие  танцы,  когда танцоры вбегали в круг  и выбегали из него
между  кострами,  а один,  главный, подпрыгивал  как можно  выше и скакал  в
центре круга, причем копьями размахивали все, -- мне кажется) они изображали
охоту на льва.
     На Нгома приходили певцы,  флейтисты  и  барабанщики.  Некоторые  певцы
славились по всей стране, и их  приглашали из дальних мест. Их  пение скорее
походило на ритмический речитатив. Это были импровизаторы, они сочиняли свои
баллады на  месте, а танцоры внимательно слушали и  живо подхватывали хором.
Какое удовольствие --  вслушиваться, как в  ночной тишине начинает  негромко
звучать  одинокий голос, а молодые  голоса танцоров тихо, размеренно  вторят
ему. Но все же,  если это пение  продолжается  всю  ночь, только  иногда для
эффекта  вступают  барабаны,   оно  становится  убийственно  однообразным  и
превращается в  страшную, утонченную пытку: кажется, больше  не вынесешь  ни
минуты, но так же невыносимо представить себе, что это пение умолкнет.
     Самый знаменитый в мое время певец  приходил из Дагоретти. Голос у него
был  сильный, чистый, а  кроме того, он был  великолепным  танцором. Он пел,
двигаясь шагом или пробегая в кругу танцоров длинными скользящими шагами, на
каждом шагу едва не  преклоняя колено и приложив прямую  ладонь  к углу рта,
вероятно, для того, чтобы сконцентрировать звук  голоса, но казалось, что он
хочет  поведать  слушателям  опасную  и  очень  важную  тайну.  Он  сам  был
воплощенное  эхо  Африки.  Он мог создать у слушателей  любое  настроение --
радостное или воинственное,  или заставить их, если ему угодно, корчиться со
смеху. У него была одна потрясающая песня, или скорее военный гимн  -- певец
как будто бежал от деревни к  деревне  по  всей  стране,  поднимая народ  на
войну,  рассказывая  о кровавых  битвах и богатой  добыче. Наверно, лет  сто
назад у  белых  поселенцев кровь застыла бы от  этой песни.  Но теперь певец
никого стращать не хотел.  Однажды вечером он спел три песни, и  я попросила
Каманте перевести их мне.  В  одной говорилось о фантастическом путешествии:
будто бы все танцоры захватили корабль и отплыли в Волайю. Вторая песня, как
объяснил  мне  Каманте, была сложена  в  честь  старых женщин --  матерей  и
бабушек самого певца и всех танцоров. Эта песня  мне очень  понравилась, она
была  проникнута такой нежностью,  любовью к  старым,  беззубым,  безволосым
матерям и бабкам  кикуйю, которые  сидели тут же у костра, посреди площадки,
кивая  головами.  А третья  песня,  очень  короткая,  очевидно,  была  такая
смешная,  что  все  слушатели  покатывались со смеху, заглушая певца,  и ему
приходилось повышать свой и без того пронзительный голос, да он и сам не мог
удержаться от смеха. А старушки, явно польщенные всеобщим вниманием, хлопали
себя по бедрам и хохотали, широко разевая беззубые рты. Каманте не  хотелось
переводить ее, он сказал, что это чушь, и очень коротко пересказал мне
     содержание. Тема песни была  очень проста: после недавней эпидемии чумы
окружной  инспектор  объявил, что за каждую  убитую крысу  будет  выдаваться
денежное вознаграждение -- и в  песне рассказывалось, как крысы, спасаясь от
преследования, прятались  в постелях старых и  молодых женщин племени, и что
там с ними  творилось. Наверное, самое смешное  было в подробностях, которые
до меня не дошли;  Каманте, нехотя переводивший мне эти слова, сам иногда не
мог удержаться от кислой улыбки.
     Но во время одной из этих ночных Нгома произошли драматические события.
На  этот  раз Нгома  была  устроена на  прощание,  в мою честь --  я уезжала
погостить  в Европу. Году нас  выдался хороший,  и праздник  вышел отменный,
гостей  было тысячи полторы.  Танцы длились уже несколько  часов;  и когда я
вышла перед  сном поглядеть на прощанье,  как идут дела,  для меня поставили
кресло возле хижины одного из слуг, и  двое  старых скваттеров занимали меня
беседой.
     Вдруг среди танцоров  мгновенно поднялась тревога, словно на них напали
врасплох, раздался  звук  потрясения  и  ужаса -- страшный  стон, как  шорох
ветра, налетевшего на густой тростник.  Танец замедлился, он замирал, но все
еще  не прекращался. Я спросила  одного старика,  в чем дело, и он поспешно,
понизив голос, ответил: "Масаи накудья -- масаи идут".
     Наверно,  вести   принес   быстроногий   гонец,  потому   что   события
развернулись  не сразу:  вероятно, кикуйю отправили  посла,  чтобы  передать
гостям, что  их  ждут. Но закон запрещал племени масаи  приходить на Нгома к
племени   кикуйю,  --  в  прошлые  годы  это  уже   было   причиной   многих
неприятностей.  Слуги вышли и  встали  за  моим  креслом; все смотрели в  ту
сторону,  где был  вход  на  площадку.  А  когда  масаи вошли,  танцы  сразу
прекратились.
     Их  было  двенадцать человек  --  все молодые  воины  -- и они,  сделав
несколько шагов, остановились,  выжидая,  не глядя ни направо, ни  налево, и
только моргали от блеска костра. Они были обнажены -- ничего, кроме оружия и
великолепных головных  уборов, на них не  было. У одного  из  них на  голове
красовалась львиная шкура -- головной убор воина-морани, идущего в  бой.  От
колена вниз шла широкая алая полоса, словно по ноге бежала кровь. Они стояли
молча,  выпрямившись,  ноги напряжены,  головы откинуты, в полной  и грозной
неподвижности -- поза не то победителей, не то пленников. Чувствовалось, что
пришли они на эту Нгому против своей воли. Глухой бой барабана долетел через
реку в резервацию, не смолкая ни на минуту, тревожа сердца молодых воинов --
и у двенадцати из них не хватило сил противиться этому зову.
     Сами кикуйю  тоже были глубоко  взволнованы и встревожены, но вели себя
по отношению к  гостям  безупречно.  Главный танцор нашей  фермы позвал их в
круг, они  молча заняли места, и  танцы начались  снова. Но танцевали теперь
по-другому,  в  воздухе  сгустилось  какое-то  напряжение.  Барабаны  забили
громче,  в  более  быстром  ритме.  И если  бы эта  Нгома продолжалась,  мы,
наверно,  увидели  бы  великолепные номера,  когда кикуйю  и  масаи стали бы
соревноваться  друг с другом, красуясь ловкостью, мастерством и силой. Но до
этого дело не дошло: некоторые  благие намерения попросту неосуществимы, как
бы единодушны ни были все присутствующие.
     Не знаю, что случилось. Внезапно кольцо заколебалось, распалось. Кто-то
громко вскрикнул, и через  несколько секунд люди забегали  по всей площадке,
толпа  металась  и  кипела, послышались звуки  ударов и  шум падения тел  на
землю, а над нашими головами ночной воздух загудел от  взмахов копий. Мы все
вскочили,  даже  мудрые  старушки,  сидевшие в центре,  взобрались  на  кучу
хвороста взглянуть, что творится кругом.
     Когда  волнение  немного утихло  и  бушующая толпа снова рассеялась,  я
очутилась  в  центре смерча --  вокруг меня  был  свободен только  небольшой
пятачок земли. Ко мне подошли два старых скваттера и смущенно объяснили мне,
что масаи нарушили закон и порядок, и сейчас дела обстоят так:  один человек
из племени масаи и три кикуйю тяжело ранены, "разрезаны  на куски", как  они
выразились. Не могу ли я, -- попросили  они меня, --  согласиться  сшить их,
как  были,  иначе  всем очень попадет от  "Селикали" -- так  они  звали нашу
администрацию. Я спросила старика, что отрезали у раненого. Голову! -- гордо
сообщил  он. Туземцы всегда не без удовольствия говорят о всяких трагических
происшествиях. И тут я увидела Каманте -- он  шествовал через  поляну,  неся
штопальную  иглу с длинной ниткой  и  мой  наперсток.  Я  все  еще  не могла
решиться, но тут из  толпы вышел старик  Авару. Он научился портняжить за те
семь  лет, что провел в тюрьме. Как видно, ему не терпелось попрактиковаться
и показать свое искусство, и он предложил свои услуги. Всеобщее внимание тут
же обратилось на него.  Он, действительно, зашил раны всем пострадавшим, все
у  него сошло  отлично,  и потом он  часто  хвастался своим  искусством,  но
Каманте сказал мне по секрету, что головы вовсе не были "совсем отрезаны", и
пришивать их не пришлось.
     Так  как присутствие  масаи  на танцах было  противозаконным,  мы долго
прятали  раненого  масаи  от начальства в хижине, предназначенной для  слуг,
которые  сопровождали белых  гостей.  Тут  он  поправился,  отсюда  и  исчез
внезапно,  ни  одним  словом  не  поблагодарив Авару.  Мне кажется, что  для
гордого  масаи  позорно  быть раненым  --  да и вылеченным! --  человеком из
племени кикуйю.
     Когда на рассвете, после ночи Нгома, я вышла узнать, как чувствуют себя
раненые, я  увидела,  что костры в  сером  свете раннего утра еще теплились.
Вокруг них несколько неугомонных молодых кикуйю прыгали и совали
     длинные палки в  тлеющие угли -- ими командовала древняя  старуха, жена
скваттера,  мать Вайнайны. Они колдовали,  напуская  порчу  на масаи,  чтобы
девушки племени кикуйю их никогда не любили.




     Нгомы  были  выражением  добрососедских,  традиционных  отношений.  Шло
время, и на танцы приходили сначала младшие братья и сестры первых танцоров,
а позже их дочери и сыновья.
     Но нас навещали  и гости из дальних краев. Ветрымуссоны дуют из Бомбея:
мудрые и многоопытные старцы приплыли на кораблях из Индии и появились у нас
на ферме.
     В Найроби жил крупный торговец лесом по  имени Шолем Хуссейн, с которым
у меня было много  деловых встреч, когда я расчищала свой участок  -- он был
правоверным мусульманином, другом Фараха. Как-то он явился ко мне на ферму и
попросил  разрешения  привести в  гости  священнослужителя  высокого  ранга.
Прибыло это важное лицо из-за моря, как сказал мне  Шолем Хуссейн, из Индии,
посмотреть, как  живут в  Момбасе и  Найроби  его единоверцы. Они, со  своей
стороны, хотели оказать ему хороший прием, и, поразмыслив, сочли, что ничего
лучше  быть  не может,  чем привезти его ко мне  на ферму.  Разрешу ли я  им
прийти?  И когда  я  сказала, что  буду рада  такому  гостю,  Шолем  Хуссейн
объяснил, что из-за своего высокого ранга и святости старец не может есть из
посуды, которую употребляют "неверные". Но мне об этом беспокоиться не надо,
--  поспешно  добавил  он,  -- мусульманская  община  в  Найроби  приготовит
угощение и заблаговременно пришлет его ко мне; они только просят
     разрешения устроить трапезу у меня. Когда я согласилась, Шолем Хуссейн,
несколько смущаясь,  заговорил  снова. Оставалось только одно, последнее. По
их этикету и своему высокому званию святой  старец должен получить  денежный
подарок;  а в таком доме, как мой, сумма должна быть не меньше ста рупий. Но
пусть  меня  это  не  беспокоит,  -- объяснил  он,  --  деньги  уже  собраны
мусульманами  Найроби, и меня только просят вручить этот подарок их пастырю.
А поверит ли  он, что это подарок  от меня? -- усомнилась я. Тут я  никак не
могла добиться толкового ответа  от Шолема Хуссейна -- иногда темнокожие так
замыкаются, что толку от них не добьешься даже под страхом смерти. Сначала я
отказалась  от  роли, предназначенной  мне, но и у  Шолема, и у Хуссейна так
вытянулись от огорчения только что радостно сиявшие физиономии, что я тут же
согласилась забыть о своей гордости, и пускай святой  старец думает, что ему
будет угодно.
     В день торжественного визита я совершенно  позабыла  о нем  и  уехала в
поле испытать  новый  трактор. За  мной послали меньшого  братишку  Каманте,
Тити.  Трактор так ревел, что я не слышала ни слова, а заводить машину  было
очень трудно, и я  не решалась  выключить мотор. Тити гнался за трактором по
всему  полю,  как  взбесившаяся  собачонка, задыхаясь  от пыли и вопя что-то
неразборчивое, пока мы не остановились в конце участка.
     -- Святые пришли! -- заорал  он. -- Какие святые? -- крикнула я. -- Все
святые!  -- с гордостью  объяснил он, -- и  рассказал, что  они  приехали на
четырех машинах,  по  шесть человек  в  каждой.  Я вернулась  с  ним домой и
увидела,  что  на  лужайке перед домом, на  траве, расположилась целая толпа
людей в белых одеяниях --  казалось, что стая огромных белых птиц опустилась
на мою лужайку или белокрылые ангелы слетели к нам с неба. Должно  быть,  из
Индии прислали целый Священный Совет, чтобы у правоверных в дебрях Африки не
угасал священный огонь
     веры. И тут  безошибочно можно  было узнать  Великого муфтия,  когда он
торжественно  шествовал  мне  навстречу,  в  сопровождении  двух  служителей
культа,  а  сзади  на  почтительном расстоянии шел Шолем  Хуссейн. Верховный
владыка был невелик ростом  и очень стар,  и лицо у него было тонкое, умное,
словно вырезанное из старинной слоновой кости.
     Его  свита  приблизилась было, чтобы охранять нас при этой встрече,  но
затем все отошли в сторону; я должна была занимать высокого гостя сама.
     Мы не могли сказать друг другу ни слова: он не знал  ни английского, ни
суахили, а  я не знала его  языка.  Пришлось жестами выражать  наше глубокое
взаимное  уважение.  Гостю,  как я поняла, уже  показали мой  дом,  все  мое
серебро было вынуто и подано  на стол, цветы расставлены, как это принято  у
индийцев и  сомалийцев. Я  подошла и села рядом с гостем на каменную скамью,
лицом на запад.  Тут остальные гости затаили дыхание, а я вручила старцу сто
рупий, завернутых в зеленый шелковый платок, принадлежавший Шолему Хуссейну.
     Я  была  несколько  предубеждена  против   святого  старца  из-за  всех
бесконечных  условностей,  но,  увидев,  что   он  такой  старенький,  такой
тщедушный, я  вдруг подумала, что ему,  должно  быть,  нелегко живется. Сидя
вдвоем  на солнышке, пока  день  клонился  к  закату,  мы  даже не  пытались
завязать  разговор,  а просто дружественно  молчали, обходясь без слов, и  я
почувствовала,  что  он вообще  никогда не  может  испытывать неловкости. Он
излучал  странное  ощущение полного  покоя, невозмутимости, словно  в  любом
положении чувствовал себя неприкосновенным. Он держался очень мило, вежливо,
часто улыбался и кивал, когда я показывала ему на горы и на высокие деревья,
как будто все на свете ему интересно, но  ничто не может его удивить. Чем же
вызвано такое отношение к миру, -- подумала я, -- полным неведением
     зла,  сущего  в  мире,  или, наоборот,  глубокой мудростью  и  знанием,
которое  приемлет все, что существует: скажем, если  бы  на свете  совсем не
было  ядовитых  змей  или если  бы вы  достигли полной  невосприимчивости  к
змеиному яду,  вводя  себе все  нарастающие  дозы --  результат  был  бы,  в
конечном итоге, один  и  тот же.  Старец  спокойно  глядел  на  мир  глазами
ребенка, младенца, еще не научившегося говорить, которому все любопытно,  но
по природе своей он ничему не удивляется. Словно я провела этот предвечерний
час  на каменной скамье  в обществе малого  дитяти, светлого младенца, может
быть, Младенца  Иисуса с картины одного из старых мастеров, время от времени
как бы качая его колыбельку бестелесной ногой. На лицах очень старых женщин,
видевших  все,  знавших подоплеку  всего, часто  можно  подсмотреть такое же
выражение. Это было  не мужское  выражение  лица  -- его  увидишь  скорее  в
обрамлении  белых пеленок, или ему пристало  женское одеяние,  и оно чудесно
сочеталось с красивыми одеждами из  белого  кашемира, в которые был  облачен
мой гость. Я лишь однажды видела такое выражение на лице человека в  мужском
костюме -- это был знаменитый клоун в цирке.
     Старик, очевидно, очень устал и не пожелал встать,  когда Шолем Хуссейн
повел всех остальных к  реке  смотреть  мельницу. Он сам был  так  похож  на
птицу,  что с удовольствием смотрел на птиц. В то  время  у меня в  доме жил
ручной аист, еще у меня было стадо гусей, которых никогда не  резали -- я их
держала просто  потому, что они мне напоминали  родную  Данию.  Старик очень
заинтересовался ими; он показывал пальцем на все четыре стороны света -- ему
было  интересно узнать,  откуда  эти птицы.  Мои собаки  ходили  по лужайке,
довершая впечатление  райского мира,  золотого  века. Я думала, что Фарах  и
Шолем Хуссейн запрут собак  в вольере, потому что  Шолем Хуссейн, заезжая ко
мне на ферму по делам,
     как верующий мусульманин, панически их боялся. Но вот  мои псы спокойно
ходят мимо пастырей в белых одеждах, как львы в стаде овец. Ведь эти собаки,
по  словам  Измаила,  умели узнавать  правоверного  мусульманина  с  первого
взгляда.
     На прощание высокий гость подарил мне на память  кольцо с жемчужиной. Я
почувствовала,  что  и мне хочется ответить на подарок подарком -- подложный
дар в сто рупий не в счет -- и велела Фараху принести  шкуру  льва, которого
мы  недавно  застрелили на  ферме.  Старец взял в руку  громадный  коготь и,
широко раскрыв ясные  детские глаза, приложил его к  своей  щеке  --  видно,
хотел попробовать, острый ли коготь у льва.
     Когда  он уехал,  я задумалась: запечатлелось ли  в его  мозгу,  в этой
точеной,  благородной голове, все без исключения, что он  видел  здесь -- до
самого горизонта -- или не оставило ни малейшего следа? Но, вероятно, что-то
все же врезалось ему в память, потому что через три месяца я получила письмо
из  Индии; адрес  на  конверте  был  написан  неправильно,  и  письмо  долго
провалялось  на  почте.  Мне писал один  индийский принц, спрашивая меня, не
продам ли я  одну из моих "серых собак", которых ему так расхваливал великий
имам, и просил назначить какую угодно цену.




     Об одной  группе гостей, которые  сыграли  большую роль  в  жизни  моей
фермы, я не мору  писать подробно:  они  были бы этим  недовольны. Это  были
женщины Фараха.
     Когда Фарах женился и привез  свою жену из Сомали, с  ней прибыла целая
стая веселых и  ласковых  смуглых  голубок: ее  мать,  ее младшая  сестра  и
молоденькая род
     ственница,  выросшая в их  семье. Фарах  сказал, что  такое  обычай его
родины. Браки  в Сомали  заключаются пс  выбору старших  членов  семьи,  они
взвешивают все обстоятельства -- и род, и богатство, и репутацию  молодых; в
самых знатных семьях невеста и жених даже не видят друг друга до свадьбы. Но
сомалийцы  --  народ  рыцарственный,  они  всегда   опекают  своих  девушек.
Считается хорошим  тоном, чтобы молодой муж  прожил после свадьбы полгода  в
поселке, где живет семья жены, и в это время она играет роль хозяйки, хорошо
осведомленной обо  всем, что касается  местных обычаев и  нравов, и обладает
здесь известным влиянием.  Иногда,  если  муж  сделать  этого не  может, все
родные по женской линии  хотят, хоть ненадолго, сопутствовать молодой  жене,
даже если им приходится уйти из своей деревни довольно далеко.
     В моем доме к сомалийским женщинам, уже жившим у  меня, прибавилась еще
одна сиротка из его племени, которую Фарах приютил, возможно, рассчитывая по
позже взять ее в жены, как новоявленный Мардохей юную  Эсфирь. Девчушка была
удивительно смышленая  и живая, и  забавно было  следить,  как наши  девушки
взялись за  ее воспитание, чтобы сделать из нее настоящую хорошо воспитанную
девицу, comme  il faut*.  Когда  она  появилась  у  нас  на ферме,  ей  было
одиннадцать, и она вечно убегала из дому, увязываясь за  мной. Она ездила на
моей лошади, носила мое ружье или убегала с мальчишками из племени кикуйю на
пруд, где  водилась  рыба,  и,  подоткнув  юбки,  бегала  босиком  вместе  с
тотошками по зарослям камыша с бреднем. Маленьким девочкам-сомалийкам обычно
бреют  головы, оставляя вокруг головы веночек волос, а на  макушке  --  одну
длинную прядь;  это очень  идет девочкам,  и  моя девчушка стала  похожа  на
развеселого и бедового юного  монашка. Но со временем и под влиянием старших
девушек она очень изменилась и сама была зачарова
     * 3d. благовоспитанную (<)>ранц.). 167
     на  процессом своего превращения.  Она  стала ходить медленно-медленно,
будто  ей привязали к ногам тяжелый груз; глаза  у нее были всегда  опущены,
как и положено  воспитанной девушке, и она непременно убегала, соблюдая свой
кодекс  чести,  если  к  нам приходил  чужой  мужчина. Волосы ей  больше  не
подстригали, и когда они,  наконец, отросли, другие девушки  разделили их на
пряди и заплели во  множество  маленьких косичек. Новообращенная серьезно  и
покорно  принимала все  сложности  этого ритуала: видно было, что она скорее
умрет, чем пропустит хоть что-то из этой церемонии.
     Старая женщина,  теща Фараха, как  он сам рассказывал мне, пользовалась
уважением в своей округе за то, что она прекрасно воспитывала своих дочерей.
Теперь  они  были  законодательницами  мод и  примерными  девицами  в  своем
племени.  И  действительно,  все  три  девушки  были  полны  безукоризненной
скромности  и   сдержанности.  Мне  редко  встречались  юные  леди,  которые
держались  бы  с таким достоинством. Их девическую скромность подчеркивал  и
наряд. Они носили широченные юбки, на каждую уходила масса материи, -- это я
хорошо знаю, потому что сама покупала для них шелк и ситец, по  десять ярдов
на  юбку.  Под этими  пышными  складками  их  стройные  колени  двигались  в
таинственном, завораживающем ритме.
     Твои  стройные ноги,  вихрем  взбивая  Летящие  складки  одежды,  Будят
неясные, мучительные желанья, Как две колдуньи, что варят Черное приворотное
зелье В глубокой чаше,
     Матушка этих  девушек производила большое  впечатление: это  была очень
солидная дама, чем-то напоминавшая добродушную спокойную слониху,  уверенную
в своей силе.
     Я никогда не видела  ее сердитой. Учителя и  воспитатели должны были бы
завидовать  этому великому, мудрому дару: она воспитывала детей ненавязчиво,
без  принуждения, без нудных  и  тягостных поучений  --  она посвящала их  в
великое  тайное  общество избранных,  куда ученики  допускались лишь  по  ее
протекции.  Домик,  который  я  построила  для  них в лесу,  стал  маленьким
университетом Белой  Магии, и три молодые девушки) проходившие  такой легкой
походкой  по   лесным  дорожкам   возле  дома,  казались  мне   тремя  юными
волшебницами, которые упорно  и  прилежно  учились, потому что в  завершение
ученичества  должны были овладеть  великой  силой. Они дружно соревновались,
стараясь  превзойти  друг друга; должно  быть,  когда  тебе и в  самом  деле
предстоит быть предметом купли-продажи, и цену твою будут обсуждать при всем
честном народе, соперничество становится откровенным и честным. Жена Фараха,
которая могла  больше  не  гадать  о  своей цене, занимала среди всех особое
положение  первой ученицы, уже получившей диплом  колдуньи; часто можно было
видеть, как она  доверительно разговаривает  со старой  колдуньей -- великая
честь, которой никогда не удостаивались девушки.
     Все эти юные  женщины хорошо знали себе  цену.  Молодая мусульманка  не
может  выйти  замуж за  человека  ниже себя, это навеки  опозорит  ее семью.
Мужчина  может  жениться на  девушке  из  менее знатного  рода,  это ему  не
зазорно, и  молодые сомалийцы часто брали  жен из  племени  масаи.  Но  если
девушка-арабка может  выйти  за араба и  уехать  в Аравию, то девушка-арабка
никак  не может выйти  замуж в Сомали,  потому что арабы -- высшая раса, они
близкие родичи самого Пророка, и среди  арабов  девушка из  семьи Пророка не
может  выйти  замуж  за  человека из другого рода. Только  молодые  девушки,
благодаря своему  полу, имеют право претендовать  на более  высокое место  в
обществе. Они сами простодушно
     сравнивают  этот  обычай  с чистокровным  коннозаводством,  потому  что
сомалийцы высоко ценят племенных кобыл.
     Когда   мы  с  девушками   познакомились  поближе,   они   меня   стали
расспрашивать  --  неужели  это  правда,  что,  как они  слыхали,  в  Европе
некоторые  народы отдают своих  девушек мужьям  задаром?  Им  даже  говорили
совершенно непостижимые вещи:  будто  есть  племя настолько безнравственное,
что родичи платят жениху, чтобы  он женился  на девушке! Стыд  и позор таким
родителям, да и девушке, которая разрешает так с собой обращаться. Где же их
уважение  к  женщине, к девственности? Если  бы  они  сами, говорили мне эти
девушки-сомалийки,  на свое горе родились  бы  в  таком племени, они дали бы
обет никогда, до гроба, не выходить замуж.
     В наше  время, в  Европе,  мы  не  имеем  возможности  изучать  великое
искусство  девической скромности; читая старые  романы,  я  как-то не сумела
должным  образом  оценить очарование  напускной стыдливости и не  испытывала
симпатии к недотрогам.  Только  теперь я поняла,  каким образом моего деда и
прадеда заставили пасть на колени.
     Система  приемов сомалийских  девушек  -- это  одновременно и природный
дар, и высокое искусство, это религия и стратегия, и даже хореография, как в
балете  -- и все это делается всерьез, с  должным рвением, аккуратно и очень
умело. Вся прелесть  этой игры была в противоборстве разных  сил: за  вечным
принципом унижения противника таилась  великодушная  щедрость;  за напускным
педантизмом  --  готовность весело  смеяться, и -- какое презрение к смерти!
Эти дочери воинственной  расы умели  вести свою чинную,  церемонную  игру  в
скромность, как некий великолепный, грациозный военный танец; конечно, они и
мухи не обидят,  но и не  успокоятся, пока не  выпьют до капли всю кровь  из
сердца своего врага; они
     были кровожадными юными волчицами в овечьих шкурах невинности.
     Сомалийцы --  народ  крепкий, закаленный  жизнью в  пустыне и на  море.
Тяжкие испытания, вечные тяготы, удары высоких волн и долгие века превратили
женщин этого народа в такой вот твердый, сияющий янтарь.
     Дом Фараха  женщины  украсили, как шатер  кочующего  племени,  которому
приходится в любую минуту собирать свои пожитки и двигаться в путь -- увешав
стены множеством  ковров и вышитых покрывал. Во всем доме пахло благовонными
курениями.  Для  них  благовония  --  неотъемлемый признак  дома;  некоторые
сомалийские курения удивительно ароматны. Когда я  жила на ферме, я довольно
редко  виделась с  белым женщинами, но привыкла по  вечерам сидеть в доме  у
Фараха, с его старой тещей и молодыми девушками.
     Они интересовались всем на свете, даже мелочи радовали их.
     Над  мелкими неудачами на ферме и забавными шутками о местных делах они
безудержно хохотали, и этот смех сотней  колокольчиков звенел по всему дому.
Когда я стала учить их вязанию, они заливались смехом, будто я показывала им
кукольный театр.
     Но невинность  не имела  ничего общего  с неведением. Они  все помогали
старшим  и  при  рождении  младенца,  и  возле  смертного  одра, и  спокойно
обсуждали подробности со'  своей старой матерью. Иногда чтобы развлечь меня,
они  рассказывали мне сказки в Духе  "Тысячи и одной ночи", чаще всего очень
забавные, где о  любви  говорилось с предельной откровенностью. Во всех этих
сказках,  как  правило,  верх  брала женщина,  --  героиня  всегда  выходила
победительницей  из  любой ситуации, посрамив  мужчин, а  то,  была  ли  она
целомудренной  девицей или  видавшей виды женщиной, значения  не  имело.  Их
старая мать слушала эти сказки с едва заметной лукавой улыбкой.
     И  в  этом  замкнутом  женском  мирке,  так  сказать,  за стенами  этой
крепости,  я  чувствовала:  маленький  гарнизон знает, что  стоит  на страже
высокого идеала, иначе он не отстаивал бы с такой  отвагой свои позиции; они
верили в рай на земле, когда утвердится царство женщин  и власть  будет в их
руках. В такие  минуты старуха-мать както  преображалась -- она  сидела, как
массивный черный  идол  на троне, словно воплощение могущественного женского
божества  древних  времен,  которое  существовало  прежде  того  бога,  чьим
пророком был  Магомет. Они никогда не отрекались  от этой богини,  но прежде
всего  они  были  практичны,  понимали требования  новых  времен и  обладали
безграничным запасом уловок, которые всегда держали наготове.
     Молодые  женщины подробно  расспрашивали меня о  европейских  обычаях и
нравах, внимательно слушали, когда я им рассказывала о манерах, воспитании и
одежде  белых дам, словно хотели пополнить  свое стратегическое образование,
свой  арсенал  уловок, выпытывая,  как женщины  чуждой расы  и иных  обычаев
побеждают и порабощают мужчин.
     Наряды  играли  огромную  роль  в  жизни  этих  женщин,  что совсем  не
удивительно: эти одежды были одновременно  военным  снаряжением, завоеванной
добычей и символом победы, как вражеские знамена. Муж-сомалиец, воздержанный
от  природы, равнодушен к еде и  питью, да и  к личным удобствам, он суров и
неприхотлив, как его родная  земля; женщина для  него -- предмет роскоши.  К
ней он стремится,  жаждет  ее,  добивается, она -- высшее  благо его  жизни:
кони, верблюды,  домашний скот тоже  нужны и  желанны,  но дороже жен у него
ничего  нет.  И  сомалийские женщины поощряют в мужчинах эти  качества.  Они
жестоко  высмеивают слабых;  но, жертвуя  многим, они не дают забыть о своей
высокой ценности. Эти женщины даже пару туфель не могут себе купить -- они
     получают все только от мужчины, сами себе не  принадлежат  и непременно
должны быть собственностью какогото  мужчины: отца,  брата или  мужа, но при
этом женщина считается самым драгоценным имуществом. Просто поразительно  --
к чести обеих сторон -- сколько добра сомалийские женщины могут вытянуть  из
своих мужчин: их  задаривают и шелками, и золотом, и  янтарем, и  кораллами.
Все, что с  таким трудом достается мужчинам в долгих, изнурительных торговых
сафари,   все  бесконечное  терпение,  хитроумные  сделки,  лишения,   часто
связанные с риском для  жизни, -- все превращается в конечном итоге в наряды
и  украшения  для  женщин.  Молодые  девушки,  у  которых  еще  нет   своего
мужчины-данника, сидят в своих маленьких, похожих на шатры хижинах, изо всех
сил стараются сделать прически покрасивее, и ждут не дождутся того  времени,
когда они смогут победить победителя и ограбить грабителя. Они  все охотно и
щедро  делились  своими  украшениями,  им  доставляло  большое  удовольствие
наряжать свою младшую сестрицу, самую хорошенькую,  в платье старшей сестры,
они  даже,  смеясь,  надевали  на нее пышный золотой головной убор,  который
девушкам носить вовсе не полагалось.
     Сомалийцы  обожают  судиться,  родовые распри  длятся годами,  и  редко
случалось, чтобы присутствие Фараха не требовалось в  Найроби или на сходках
племени на нашей ферме. В таких случаях его почтенная старая теща, когда я к
ней  заходила, очень тактично и умно  расспрашивала меня  о  всех перипетиях
дела. Она  могла бы расспросить самого Фараха -- он рассказал бы ей все, что
она хотела  узнать,  так как очень уважал ее.  Но  она выбрала  другой путь,
очевидно,  из  дипломатических  соображений.  Это, в  случае  необходимости,
давало   ей  возможность  сделать  вид,  что  в  мужских  делах  женщины  не
разбираются  и  совсем  не  понимают,  о  чем идет речь.  И если она  давала
какие-то советы, то изрекала их загадочно, как легендарная Сивил
     ла,   словно  по  вдохновению  свыше,  и  не  несла   за   них  никакой
ответственности.
     На  торжественных  собраниях  сомалийцев у  нас на ферме  или во  время
больших религиозных праздников женщины брали на себя и устройство праздника,
и угощение. Сами  они на  трапезе не присутствовали,  и вход в мечеть был им
заказан, зато  они считали  делом чести устроить праздник на славу, проявить
себя во всем блеске,  однако скрывали даже от близких  подруг то,  что они в
глубине сердца обо всем  этом  думают. В этих случаях они всегда  напоминали
мне светских дам прошлого поколения у меня на родине,  так что я видела их в
своем, воображении  в  турнюрах, с длинными узкими шлейфами. Точно так же  и
скандинавские женщины  из поколений наших  матерей и бабушек, цивилизованные
рабыни  добродушных  варваров,   оказывали  честь  гостям   на  традиционных
праздниках  своих мужей  и повелителей  -- по  случаю  охоты на фазанов  или
многолюдных осенних облавных охот.
     Сомалийцы с незапамятных времен были рабовладельцами, и их жены отлично
ладили  с туземцами, обращаясь с ними беззаботно и  снисходительно.  Туземцу
было  проще служить у сомалийцев и арабов, чем  у  белых, потому что  у всех
темнокожих народов, в общем, одинаковый темп жизни. Жену Фараха очень любили
работники  из племени  кикуйю, и  Каманте часто говорил мне, что  она  очень
умная.
     С моими  белыми друзьями, которые чаще  других гостили у меня на ферме,
--  Беркли  Коулом  и  Деннисом  Финч-Хэттоном,  --  эти  молодые  сомалийки
держались дружелюбно, часто судачили о них и знали о них на удивление много.
Разговаривали они с ними, как сестры, пряча руки в глубоких складках платья.
Но отношения между ними усложнялись тем, что и  у Беркли, и  у  Денниса были
слуги-сомалийцы, а с ними девушки разговаривать не могли ни под каким видом.
Как только Джама или Билеа, строй
     ные,  темноглазые,  в  красивых тюрбанах,  показывались на  ферме,  мои
молодые сомалийки исчезали  с лица  земли, будто они мгновенно  уходили  под
воду: бесследно, не оставив ни пузырька  на водной глади. И если в это время
им нужно было видеть меня, девушки крались, таясь за углами дома, накинув на
голову  одну  из  своих  широких  юбок.  Англичане вслух говорили, что ценят
доверие к себе,  но мне кажется, что в глубине души они были обижены: словно
холодный сквознячок задевал их сердца --  неужто их и вправду считают такими
безобидными, будто они вовсе и не мужчины?
     Иногда я брала  девушек с собой в гости или просто прокатиться и всегда
спрашивала разрешения у их матерей -- как бы не запятнать репутацию, чистую,
как  лик Дианы.  Неподалеку от фермы жила жена  австралийца,  очаровательная
молодая женщина, мы с ней несколько лет очень дружили: она приглашала к себе
молодых сомалиек на чашку  чая. Это было для  них великим событием.  Девушки
разряжались в пух и прах, напоминая оживший букет прекрасных цветов, и когда
я вела машину,  они щебетали  за  моей спиной,  как птички в вольере. Им все
было ужасно интересно -- дом, одежда,  даже муж моей приятельницы, когда они
видели его вдалеке верхом на лошади или  идущего за плугом. А когда подавали
чай, оказывалось, что пить его дозволяется только замужней сестре и детям, а
молодым девушкам пить чай не разрешалось:  он считался слишком  возбуждающим
напитком.  Им приходилось довольствоваться только сладостями да печеньем,  и
они пробовали это угощенье скромно  и  с достоинством. Мы обсуждали -- можно
ли девчушке,  которая  пришла с нами, пить  чай  или она уже в том возрасте,
когда это будет рискованно? Замужняя сестра считала, что это ей не повредит,
но  сама  девочка  посмотрела  на  нас  суровым,  пристальным,  укоризненным
взглядом и гордо отвергла чашку с чаем.
     Молодая родственница  этих  женщин, молчаливая девушка со светло-карими
глазами, умела читать по-арабски и знал.а наизусть отрывки из  Корана. У нее
была склонность к теологии, мы с ней часто беседовали и на религиозные темы,
и  обо всех чудесах мира. Именно от нее я услышала новую  версию  легенды  о
Иосифе Прекрасном и о жене Потифара. Она верила в то, что Христос родился от
Девы, но сомневалась, был ли он сыном Божиим, считая, что у  Бога сыновей по
плоти быть не могло. Мариаммо, гуляя в саду, встретила архангела, посланного
Богом, он  коснулся крылом  ее плеча, и от  этого она понесла. Как-то вместо
аргумента в наших спорах я показала ей открытку -- фотографию  статуи Христа
работы Торвальдсена из Копенгагенского Собора. И  она возлюбила Спасителя --
нежной  и  восторженной  любовью.  Она  могла слушать  мои  рассказы  о  Нем
неустанно,  она  вздыхала и заливалась краской. Ее  мучила мысль  об Иуде --
разве это человек, откуда только такие люди берутся! --  попадись он ей, она
бы с радостью выцарапала ему глаза вот этими руками!
     Это была всепоглощающая любовь, великая страсть, сродни тем благовонным
курениям, которые они возжигали в своих домах -- рожденные темной древесиной
далеких горных лесов, они источали сладостный, диковинный для нас аромат.
     Я  попросила у французских монахов  разрешения  привезти  моих  молодых
мусульманок  в   миссию,   и   они  охотно,  со   свойственной  им   веселой
приветливостью, дали согласие, радуясь  и этому новому событию,  так что  мы
однажды поехали туда к концу дня и торжественно, друг за  дружкой, вошли под
прохладные своды  собора. Молодые женщины ни разу в жизни не бывали  в столь
величественном  здании  и,  глядя вверх,  закрывали  головы  руками,  словно
боялись, что  высокие  своды  обрушатся  на  них. В  церкви  было  множество
скульптур) а мои спутни
     цы видели их только на открытках -- они даже не представляли себе,  что
это  такое. Во французской миссии была статуя Пресвятой Девы в  человеческий
рост, в белых  и  небесно-голубых  одеждах, с лилией  в руке, а рядом святой
Иосиф, и на руках  у него Младенец. Девушки, онемев, смотрели  на прекрасную
Деву и только вздыхали. Они уже слышали о святом  Иосифе и очень уважали его
за то, что он был столь верным мужем и защитником Девы, и теперь смотрели на
него  почтительно --  ведь  он,  жалея  жену,  нес  Младенца.  Жена  Фараха,
ожидавшая ребенка,  ни на шаг  не отходила  от Святого  Семейства все время,
пока  мы были в  церкви.  Отцы-миссионеры очень гордились церковными окнами,
заклеенными прозрачной цветной бумагой -- под витражи -- где были изображены
Страсти Господни. Молодая родственница не сводила глаз с этих витражей,  она
обошла всю церковь, ломая руки) и у нее едва не подламывались колени, словно
она  сама   несла   тяжелый   крест.  По  дороге  домой  девушки   почти  не
разговаривали:  мне кажется,  они  боялись,  задавая  вопросы,  выдать  свое
невежество.  И только через несколько  дней они  меня  спросили --  могут ли
святые  отцы  попросить Пресвятую  Деву  или святого Иосифа  сойти  со своих
пьедесталов?
     Свадьбу молоденькой кузины мы отпраздновали у нас на  ферме, в красивом
бунгало; в нем тогда никто не жил, и я разрешила сомалийцам устроить там это
торжество. Свадьба была роскошная  и длилась целую  неделю. Я присутствовала
на  главной церемонии,  когда процессия женщин, распевая дружным хором, вела
невесту  навстречу процессии  мужчин,  которые тоже  с  песней  сопровождали
жениха. До сих пор она ни разу его не видела, и  я подумала: может быть, она
представляла себе его похожим на торвальдсеновского Христа, или у нее есть и
второй  идеал --  нечто  вроде Любви  земной  и  Любви небесной, по  канонам
рыцарских романов? За неделю я побывала на
     свадьбе  несколько раз. И когда бы я ни приезжала, в доме всегда царило
праздничное веселье, и  он благоухал свадебными куреньями. Мужчины плясали с
кинжалами,  женщины кружились  в общем танце, старики  сговаривались  насчет
купли-продажи скота, шла  непрестанная пальба из ружей, подъезжали и уезжали
двуколки,  запряженные  мулами.  Ночью  в ярком  свете  керосиновых фонарей,
зажженных  на веранде, играли  чудесные  краски,  которыми  богаты Аравия  и
СЬмали; из  подъехавших повозок выпархивали, а навстречу им выбегали из дома
другие стайки женщин в одеждах, ласкавших  глаз чудеснейшими красками Аравии
и Сомали: алой, нежно-зеленой,  суданской коричневой, цвета бенгальской розы
и огненного шафрана.
     Сын  Фараха родился на ферме, ему дали имя Ахмед, но звали его Сауфе --
кажется,  это  значит "Пила". Его сердце  не ведало робости,  присущей детям
кикуйю. Еще совсем  крошечным, туго запеленатый, как желудь -- как  бы  одна
голова, почти  без  тельца -- он сидел очень  прямо и смотрел вам  в лицо не
мигая: казалось, что держишь на руке  маленького  соколенка, или  у тебя  на
коленях  сидит львенок.  Мальчик  унаследовал  веселый,  сердечный  характер
матери,  и  как  только  научился  бегать,  стал  великим  и  жизнерадостным
искателем  приключений и  занял место  признанного вожака среди  наших  юных
туземцев.




     Иногда гостей из Европы заносило на  ферму, как обломки кораблекрушения
в тихую заводь:  покружатся-покружатся в затишье, а потом  их  снова уносит,
или они пропитываются водой и идут ко дну.
     Старик Кнудсен, датчанин, появился на ферме больной, слепой и прожил  у
нас столько, сколько ему понадо
     билось, чтобы умереть, как умирает  зверь, в одиночестве. Он бродил  по
дорогам, согнувшись под  тяжестью  своей  злой доли,  подолгу  ни с  кем  не
говорил ни  слова,  измотанный этой тяжестью, а когда заговаривал,  в голосе
его, как в голосе гиены или волка, слышался отзвук тоскливого воя.
     Но когда он отдышался, немного  отдохнул от боли, вновь  полетели искры
затухшего было костра. Он приходил  ко мне и рассказывал, как ему приходится
бороться с припадками  страшной тоски, с нелепой  склонностью видеть  все  в
черном свете. Надо мыслить трезво -- ведь внешние обстоятельства жизни, черт
побери, были совсем не так плохи, нечего на них пенять. Проклятый пессимизм!
Да, пессимизм -- вот гнуснейший порок!
     Именно Кнудсен  посоветовал мне жечь  уголь и продавать  его индийцам в
Найроби,  когда на ферме настали тяжелые  времена. На угле  можно заработать
тысячи рупий, уверял он меня. А под эгидой старого Кнудсена успех обеспечен,
потому что  часть  своей бурной скитальческой  жизни  он  прожил  на крайнем
севере  Швеции и  там  научился  всем  тонкостям ремесла. Он  взялся обучить
местных  жителей этому  искусству.  Когда мы с Кнудсеном  работали вместе  в
лесу, мы о многом беседовали.
     Жечь уголь -- работа приятная.  Что-то в  ней есть манящее, опьяняющее;
известно, что лесные углежоги все  видят в ином свете, чем другие  люди, они
любят  поэзию  и всякие  россказни;  считается, что  лесные  духи  частенько
наведываются к ним  в  гости. Очень красивы раскаленные груды  угля,  когда,
закончив обжиг, затухающую кучу  разваливают и уголь рассыпается  по  земле:
отливающая атласным блеском,  прокаленная в огне,  освобожденная  от  грубой
матери, ставшая  невесомой  и нетленной,  маленькая умудренная опытом  мумия
дерева.  Да  и сама обстановка -- сказочная,  необычно прекрасная. Рубили мы
только подрост -- из толстых бревен уголь не жгут -- и жгли
     мелкий уголь под нетронутой густой сенью деревьев.  В тишине  и сумраке
африканского  леса  свежесрубленные  ветки  пахли  крыжовником,  а  крепкий,
свежий,  прилипчивый  горьковатый дымок тлеющей массы бодрил,  как ветерок с
моря. Казалось, что ты попал на театральную сцену; на  экваторе, где никаких
театров  не  было  и в  помине, эта  сцена  казалась волшебной.  Сизые дымки
струйками  курились над  ровными  рядами куч, которые были  похожи на темные
шатры  на  сцене:  казалось, что это декорация  -- лагерь контрабандистов, а
может,  и стоянка солдат  -- в  романтической  опере.  Среди  них  бесшумно,
темными тенями сновали  туземцы.  В африканском лесу,  когда  вырублен  весь
подлесок,  на  свежие  пни слетаются бабочки,  роями льнут  к  ним. Все  это
преисполнено таинственности и по-детски бесхитростно.  В  подобном окружении
маленькая, согбенная фигурка старого Кнудсена казалась  удивительно уместной
-- теперь, когда он  занимался любимым делом, он метался, как рыжий  огонек,
туда-сюда, то поругивая, то подбадривая остальных, и напоминал постаревшего,
ослепшего и весьма злокозненного Пэка*. Он целиком отдавался своей работе, и
с  туземцами был на удивление терпелив. Но  мы  с  ним  не всегда ладили.  В
Париже,  где я в юности училась  в  художественной школе, нам объяснили, что
лучший  уголь получается из оливкового дерева,  а Кнудсен  утверждал, что  у
оливкового дерева слишком гладкие ветки,  и -- тысяча чертей! -- все  знают,
что только узловатые ветки дают при обжиге самый лучший уголь.
     Но  одно свойство здешнего леса умиротворяло вспыльчивый нрав Кнудсена.
У африканских деревьев  мелкая,  по большей части  перистая  листва, и когда
вырублен  густой  подлесок и лес  как бы  опустошен и  очищен,  сквозь кроны
пробивается точно такой же свет,  как в наших буковых лесах ранней весной, в
мае, когда  листочки только-только распустились или когда только что лопнули
почки. Я об
     *Шаловливый лесной дух, обычно в виде маленького мальчишки.
     ратила внимание  Кнудсена на это  сходство, и  ему это так понравилось,
что он все время, пока мы жгли уголь, делал вид, будто мы  вернулись в Данию
и в  Троицын день устроили  пикник  в лесу.  Одно  старое  дуплистое  дерево
Кнудсен окрестил "Лоттенбургом" в честь местечка на окраине Копенгагена, где
народ  веселился.  Я  спрятала  несколько бутылок  датского  пива  во  чреве
"Лоттенбурга"  и пригласила  Кнудсена выпить: он снисходительно признал, что
это неплохая шутка.
     Когда все наши кучи с углем уже курились, мы сидели и говорили о жизни.
Тогда  я  многое узнала  о прошлом  Кнудсена, об  удивительных приключениях,
выпадавших ему на долю повсюду, куда бы его  ни забросила судьба. И во время
этих бесед  слушателю  надлежало говорить  только о  самом Старике Кнудсене,
единственном  праведнике,   иначе,  того  и  гляди,  впадете  в   мрачнейший
пессимизм,  против которого он  сам же вас предостерегал. Чего  он только не
видывал:  и  кораблекрушения,  и  эпидемию  чумы,  странных  рыб  невиданной
расцветки, запои  и  трезвость,  три ложных солнца на  небе и ложных друзей,
мрачные злодейства,  минутные удачи, когда золото  лилось дождем, и вновь --
беспросветную нищету. Лишь одно сильное чувство он сохранял в своей Одиссее:
ненависть к  закону, ко всем его хитросплетениям и крючкотворству. Он был от
рождения  бунтарем и в  каждом преступнике видел  товарища.  Для  него самым
героическим делом было нарушение закона.  Он любил поговорить о  кораблях, о
королевских семьях, о бродячих жонглерах, карликах и сумасшедших, потому что
их  он  считал  стоящими  вне  закона,  а  также  о  преступлениях,  бунтах,
мошенничествах и обманах. А к законопослушным гражданам он питал глубочайшее
презрение и любого добропорядочного человека считал рабом в душе. Он даже не
верил в  закон всемирного тяготения, во всяком случае, пренебрегал им, как я
заметила, когда мы с ним вместе рубили лес: он не видел
     никакого препятствия тому, чтобы  непредубежденные, предприимчивые люди
не могли обратить этот закон в его полную противоположность.
     Кнудсену  очень  хотелось,  чтобы  я  обязательно  запомнила имена  его
знакомых, главным  образом, отпетых жуликов и негодяев. Но в своих рассказах
он ни разу не назвал имени женщины. Казалось, время изгладило из  его памяти
все женские имена -- от милых девушек Эльсинора до бесстыдных девок портовых
притонов. И все же во время наших разговоров я  чувствовала, что он  обходит
молчанием  имя  какой-то  женщины,  чувствовала ее невидимое присутствие. Не
знаю,  кто  это  мог быть  --  жена,  мать, учительница или жена его первого
хозяина --  я мысленно  называла ее  "мадам Кнудсен". Я представляла ее себе
женщиной  небольшого роста  --  ведь он  сам был  таким коротышкой. Это была
женщина, которая вечно портит жизнь мужчине, отнимает у него всякую радость,
и при  этом  она  всегда права. Это была  жена,  которая пилит мужа  даже  в
постели,  хозяйка,  все переворачивающая вверх  дном  во  время  генеральной
уборки, она  вечно  мешала  и  перечила  во всяком  деле,  насильно  умывала
мальчишек,  выхватывала  из-под носа у мужа  стакан  с  джином  -- она  была
воплощением законности и  порядка. В своих притязаниях  на абсолютную власть
она  походила на богиню  сомалийских женщин,  но  мадам Кнудсен и не  думала
побеждать силой любви, она властвовала утверждением своей правоты, сознанием
своей непогрешимости.  Видно, Кнудсен повстречал ее  в ранней  юности, когда
это впечатление неизгладимо врезалось в его память. Он удрал от  нее в море,
потому что море она ненавидит и никогда туда не доберется, но вот на берегу,
в  Африке, он от нее спастись не сумел, она опять его одолевала. И в глубине
своего дикого, непокорного сердца, в каждой мысли, таящейся под его рыжей  с
проседью шевелюрой, он боялся  ее больше всех мужчин  на  свете, и  в каждой
женщине
     подозревал замаскированную до неузнаваемости мадам Кнудсен".
     Выжигание   угля  в  конце  концов  никакой  выгоды  нам  не  принесло.
Случалось, что какая-нибудь из тлеющих куч воспламенялась, и вся наша работа
шла насмарку,  превращалась в  дым. Кнудсена  очень огорчали эти неудачи,  и
как-то он  заявил,  что никто на свете не может выжигать уголь, если у  него
под рукой нет снега.
     Кнудсен помог мне устроить на ферме пруд.  В одном месте дорога огибала
большую  лощину,  поросшую  травой, там  был  ключ,  и  я  давно  собиралась
построить там  запруду и превратить поляну  в озеро.  В  Африке  воды всегда
нехватает, и для  наших стад было  бы большим подспорьем получить водопой на
самом пастбище  и не  делать долгих переходов вниз  к  реке. Мысль о плотине
денно и  нощно занимала всех жителей фермы, везде только об этом и говорили,
а  когда плотину достроили, для всех  это стало великим праздником.  Плотина
была длиной в двести футов. Старик  Кнудсен принимал в строительстве большое
участие,  он  научил  Пурана Сингха, как  сделать на плотине  слив.  Плотина
принесла нам  много хлопот.  Когда  ее достроили, оказалось, что  она  плохо
держит воду: когда, после долгой засухи, начались проливные дожди,  дамба во
многих местах  дала течь, а несколько раз ее смывало чуть ли не  наполовину.
Кнудсен сам  придумал, как укрепить земляную  насыпь: надо было прогонять по
ней наших  упряжных волов и скот  скваттеров, когда  их  водили  на водопой.
Каждая  коза,  каждая  овца  утаптывала  настил копытцами, помогая  в  общей
работе. Кнудсен вступал в великие  и кровавые  битвы  с пастушатами, требуя,
чтобы  скот шел  как  можно  медленнее,  а отчаянные "тотошки" предпочитали,
чтобы  скотина неслась во всю прыть, задрав  хвосты.  В конце  концов, после
того  как  я поддержала  Кнудсена, и он  взял верх над мальчишками,  длинная
вереница скота, медленно шествующая по
     насыпи, напоминала процессию животных,  которых загоняли в Ноев ковчег,
а Старик Кнудсен, с посохом подмышкой, вел им счет  -- ни дать, ни взять сам
праотец Ной, строитель ковчега, с тайным удовлетворением думающей о том, что
всем, кроме него, суждено погибнуть.
     Со временем  там  разлилось  широкое озеро,  местами  глубиной  до семи
футов; дорога  пересекала его, и  это было очень красиво. Позже мы построили
еще  две  запруды,  ниже  по  течению,  и  у  нас  получилась  цепь  прудов,
нанизанных, как жемчужины ожерелья, один за другим. Теперь пруд стал центром
нашей фермы. На нем всегда царило оживление, вокруг толпился скот, резвились
ребятишки, а  в  жаркое  время,  когда  на  равнинах среди  холмов  высыхали
неглубокие  озерца,  на  ферму  прилетали птицы:  цапли,  ибисы,  зимородки,
куропатки  и десятки разных  пород  гусей  и уток. По  вечерам, чуть  только
первые звезды загорались  на  небе, я  выходила из дому и сидела  на  берегу
пруда, следя, как  слетаются  на ночлег птицы. Водоплавающие всегда летят  к
определенной цели, не то  что другие птицы: они  всегда совершают перелеты с
места  на  место  -- и куда только не  лежит путь  диких водоплавающих! УТКИ
бесшумно спускаются на темную гладь воды, описав широкий круг  в прозрачном,
как стекло,  небе, словно множество наконечников стрел, выпущенных  каким-то
небесным стрелком. Однажды я подстрелила в пруду крокодила, и это было очень
странно -- ведь ему пришлось пропутешествовать двенадцать миль  от реки Ати,
прежде чем попасть сюда. Но  откуда он узнал, что вода появилась там, где ее
никогда не было?
     Когда был выкопан первый пруд, Кнудсен поделился со мной своей идеей --
напустить в  этот пруд  рыбы. У  нас в  Африке водился  окунь, очень вкусная
рыба. И  нас увлекла мысль  устроить  на  ферме  богатые  рыбные угодья.  Но
достать  рыбу  на развод  оказалось  не так  легко:  Управление заповедников
разрешало пускать окуня в пруды, однако
     ловить их никому пока что не разрешалось. Но Кнудсен сказал, что  знает
одно озеро, не  известное  никому в целом мире,  и там  можно наловить рыбы,
сколько душе угодно. Поедем туда на машине, объяснил он мне, пройдем с сетью
разок-другой  и  перевезем рыбу  к себе в  банках и бочонках; она  останется
живой, если  мы  только не забудем положить туда побольше водорослей. Он был
так увлечен этими планами,  что его пробирала дрожь,  когда он  мне  все это
живописал;  он  сам, своими  руками,  уже  сплел замечательную сеть -- таких
никто  плести не умел! Но чем ближе подходило время, назначенное им для этой
экспедиции, тем таинственнее выглядели все его планы. Он утверждал, что надо
выезжать  в  полнолуние, около полуночи. Сначала мы собирались взять с собой
трех  слуг, потом он решил, что  хватит  двух,  потом  -- только  одного,  и
Кнудсен придирчиво  расспрашивал меня,  хорошо ли я  его знаю, можно ли  ему
доверять? А в  конце концов он заявил, что  лучше нам поехать  с ним вдвоем.
Мне этот план показался совсем неподходящим, потому что нам не под силу было
перетаскивать  все  банки с рыбой  в машину,  однако Кнудсен стоял на своем,
твердя,  что так лучше  всего, и  добавил,  что  никому  об этом говорить не
следует.
     У меня были  друзья  в  Управлении заповедников, и  я, не  удержавшись,
спросила  Кнудсена: "Скажите, Кнудсен,  а  кому же, в  сущности, принадлежит
рыба, которую мы собираемся  ловить?" Кнудсен не ответил ни слова. Он только
сплюнул  себе  под ноги, как заправский морской волк, растер плевок по земле
своим старым, залатанным башмаком, круто повернулся и пошел прочь, медленно,
как идут за  гробом, втянув голову  в плечи.  Он  шел, ничего не  видя, шаря
палкой, чтоб не споткнуться --  снова, как и  прежде,  одинокий  скиталец  в
бездушном,  ледяном  мире. Казалось,  он  меня  околдовал,  словно  произнес
какое-то заклятье, и я молча стояла, не двигаясь с  места -- победительница!
-- чувствуя себя форменной мадам Кнудсен.
     Больше  мы  с Кнудсеном никогда никаких планов  насчет рыбной ловли  не
обсуждали.  Только некоторое  время  спустя после  его смерти я,  с  помощью
Управления  заповедников,  развела  в пруду  окуней.  Они  там  плодились  и
размножались,  прибавляя ко множеству жизней обитателей пруда и  свою немую,
холодную, ленивую  жизнь. В полдень, проходя мимо  пруда, можно было видеть,
как окуни неподвижно стоят в воде у самой поверхности, словно рыбки, отлитые
из  темного стекла,  просвечивающие  сквозь мутноватую, пронизанную  солнцем
воду.  Когда к  нам неожиданно приезжали гости, я посылала своего  "тотошку"
Тумбо на пруд с самой примитивной удочкой, и он вытаскивал окуня весом фунта
в два.
     Когда  я нашла  Кнудсена мертвым  на дороге к  нашей  ферме, я  тут  же
послала  гонца  в  Найроби -- сообщить в полицию  о его смерти. Я собиралась
похоронить его у себя  на ферме, но поздно  вечером два полисмена приехали в
машине, чтобы забрать  его,  даже  гроб  привезли. В  это время  разразилась
страшная гроза,  на нас вылилось  на три дюйма  дождя --  как  раз начинался
сезон дождей. Мы подъехали к дому Кнудсена -- дождь лил как из ведра,  стоял
сплошной завесой, и когда мы выносили Кнудсена к машине, гром грохотал у нас
над головами раскатами пушечной канонады, а молнии сверкали, вставая со всех
сторон  густо,  как  стебли кукурузы на поле.  Цепей на колесах  полицейской
машины не было, и она еле держалась на колее, моталась из стороны в сторону.
Старику Кнудсену, наверно,  пришелся бы по душе такой торжественный  выезд с
фермы.
     Позже я никак не могла договориться с муниципалитетом Найроби по поводу
похорон. Поднялся горячий спор,  и  мне несколько  раз приходилось  ездить в
город.  Это  было последнее, что завещал мне  Кнудсен,  --  последний вызов,
через меня, ненавистному закону. Теперь я больше  не была мадам Кнудсен -- я
стала его собратом.




     Однажды  на  ферму  пришел  путник,  переночевал,  ушел  и   больше  не
возвращался.  С тех  пор  я  изредка  вспоминаю этого  человека.  Звали  его
Эммануэльсон: он был родом швед, и я впервые  познакомилась с ним, когда  он
служил  метрдотелем в  одном  из отелей Найроби. Это был полноватый  молодой
человек с румяной круглой физиономией, и у него была привычка стоять за моим
стулом во время второго завтрака в ресторане и рассказывать тягучим масляным
голосом  о родине и  о наших общих  знакомых,  и мне  эти  нудные беседы так
надоели, что я стала завтракать  в другом  отеле, а тогда  в Найроби их было
только  два. Потом  до  меня доходили неопределенные слухи об Эммануэльсоне;
казалось, что он был обречен на вечные неприятности, а кроме того, его вкусы
и понятия  о радостях  жизни сильно отличались от общепринятых.  Из-за этого
его невзлюбили другие скандинавы, жившие в этих краях. Однажды, к концу дня,
он  внезапно явился к нам на  ферму,  очень  расстроенный и перепуганный,  и
попросил меня одолжить ему денег, чтобы срочно уехать в Танганьику, иначе он
боится, что его посадят в тюрьму. То ли моя помощь пришла слишком поздно, то
ли Эммануэльсон истратил  деньги на что-нибудь другое,  но вскоре  я узнала,
что его арестовали в Найроби; в тюрьму он не попал, однако с моего горизонта
на какое-то время исчез.
     Как-то вечером  я возвращалась домой верхом так поздно, что на небе уже
показались звезды,  и  увидела,  что  у  моего дома  на камне сидит какой-то
человек.  Оказалось,  что  это Эммануэльсон,  и  он  встретил  меня  веселым
возгласом:  "Вот  и ваш  бродяга,  баронесса!" Я  спросила его,  как он сюда
попал, и он объяснил мне, что сбился с пути и случайно вышел к моему дому. А
куда лежит его путь? В Танганьику.
     Вряд ли он говорил правду -- в Танганьику вело широкое шоссе, найти его
было  легко, и дорога на  мою  ферму шла от  этого самого  шоссе.  А как  он
собирается попасть в Танганьику? -- спросила я  его. Пешком,  сказал он.  Но
это невозможно: никому не под силу три дня идти по резервации племени масаи,
где  нет воды и рыщут львы --  накануне  у  меня были люди из этого племени,
жаловались на львов, просили меня застрелить хоть одного.
     Да, да,  Эммануэльсон  все  это отлично знает,  но  он все равно идет в
Танганьику  пешком. Ведь ничего другого ему  не  остается.  Он хотел  только
спросить меня -- раз уж он заблудился, нельзя  ли  ему  пообедать со мной  и
переночевать на ферме, а завтра спозаранку выйти в  путь -- но если мне  это
неудобно, он может уйти сейчас же, вон как ярко светит звезды!
     Я  слушала  его,  сидя  в  седле  во   время  этого   разговора,  чтобы
подчеркнуть, что я не считаю  его гостем -- мне  вовсе не хотелось обедать в
его обществе.  Но, слушая его, я поняла,  что он и не  ждет приглашения,  не
верит  ни в мое гостеприимство, ни в убедительность своих слов.  В  темноте,
около  моего  дома,  он  показался  мне очень одиноким; у него  и впрямь  ни
единого друга на свете не было. А напускная  веселость -- он прибег к ней не
ради того,  чтобы  спасти свою  честь  --  поздно было  ее беречь -- а чтобы
сохранить мою: если я сейчас прогоню его, то это  будет выглядеть совершенно
естественно, и  меня никто не упрекнет в жестокосердии. Это была любезность,
оказанная  мне  загнанным, как зверь, существом.  Я кликнула  своего  слугу,
велела взять лошадь и сказала:
     -- Входите, Эммануэльсон. Можете здесь пообедать и переночевать.
     В комнате, при ярком свете лампы, на Эммануэльсона было жалко смотреть.
На нем  было длинное черное  пальто, каких в  Африке никто не  носит, он был
небрит, волосы .висели космами, старые башмаки лопнули, никаких
     вещей он  в Танганьику не нес  -- шел с пустыми руками.  Казалось,  мне
придется взять на  себя роль первосвященника, который приносит в дар Господу
живого козла отпущения, прогоняя его в пустыню.  Я решила,  что  надо выпить
вина, это будет кстати. Беркли Коул, который обычно заботился о моих запасах
вина, недавно прислал мне ящик редкостного бургундского,  и в этот  вечер  я
велела Джуме  откупорить  одну  бутылку. Когда мы  сели  за стол и вино было
налито в  бокал  Эммануэльсона,  он  отпил половину,  поднял бокал  и  долго
смотрел на просвет, созерцая вино -- так вслушиваются в дивную музыку.
     -- Fameux,  -- сказал он по-французски, --  fameux*. Это Шамбертэн 1906
года.
     Год он угадал правильно, я почувствовала уважение к Эммануэльсону.
     Но он  сначала отмалчивался, и я тоже не знала, о чем с ним говорить. Я
спросила, почему он не  мог нигде найти хоть какую-нибудь работу. Он сказал,
что так вышло, потому что он не умеет делать то, что тут делают все люди. Из
отеля его уволили, да он, в сущности, и не был профессиональным метрдотелем.
     -- Вы хоть немного знакомы с бухгалтерией? -- спросила я.
     --  Нет, не  имею понятия,  --  сказал он.  -- Мне всегда  было  трудно
сложить в уме даже две цифры.
     -- А со скотом умеете обращаться? -- продолжала я.
     -- С коровами? -- спросил он. -- Нет, нет, коров я боюсь.
     -- Ну, а трактор водить умеете? -- спросила я. И тут слабый луч надежды
осветил его лицо.
     -- Нет, -- сказал он, -- но я думаю, что смогу научиться.
     --  Только  не  на  моем  тракторе,  -- сказала я.  -- Но  скажите мне,
Эммануэльсон, что же вы делали всю жизнь? Чем занимались? Кто вы?
     Эммануэльсон гордо  выпрямился: --  Кто я?  -- повторил  он.  --  Я  --
артист!
     * Великолепно {^ранц.).
     Я  подумала: слава Богу, помочь  чем-то практически этой заблудшей душе
не в моих  силах; значит, настало время  для обычной человеческой застольной
беседы.
     -- Так вы актер, -- сказала  я. -- Это прекрасная  профессия.  А  какие
роли вы любили больше всего, кого вы играли на сцене?
     -- О, ведь я -- трагик, -- ответил Эммануэльсон, -- мои любимые роли --
Арман в "Даме с камелиями" и Освальд в "Привидениях".
     Мы поговорили об  этих  пьесах,  о разных  актерах,  которых  мы  в них
видели, о том, как следовало играть эти роли. Эммануэльсон оглядел комнату:
     --  У вас случайно нет  здесь пьес  Генрика  Ибсена? А то  мы  могли бы
сыграть  последнюю  сцену  из '"Привидений", если  вы не откажетесь  сыграть
миссис Альвинг. Пьес Ибсена у меня не было.
     --  Может  быть,  вы  помните  "Привидения"?  --  сказал  Эммануэльсон,
увлеченный  своей  затеей. --  Я  знаю роль Освальда наизусть,  от слова  до
слова. Самая лучшая сцена
     -- последняя. Такого трагического накала больше нигде не найдешь.
     Уже  высыпали  звезды,  ночь  стояла чудесная,  теплая, близился  сезон
дождей. Я спросила Эммануэльсона, неужели он хочет идти пешком в Танганьику.
     -- Да, -- сказал он. -- Теперь я возьму судьбу в свои руки.
     -- Одно хорошо, -- сказала я, -- хорошо, что вы не женаты.
     -- Да, -- согласился он, -- да... И, немного помолчав, смущенно сказал:
-- Впрочем, я женат...
     Эммануэльсон стал жаловаться,  что тут белому человеку трудно выдержать
конкуренцию с местными туземцами, чья работа стоит много дешевле.
     -- А вот в Париже, -- сказал он, -- я всегда мог  найти работу, хотя бы
ненадолго --  в  кафе  официантом.  --  Почему же вы  не остались в  Париже,
Эммануэльсон?
     -- спросила я.
     Он  бросил на меня короткий ясный взгляд. -- В Париже? -- сказал он. --
Что вы, нет, нет! Я ушел в последнюю минуту!
     У Эммануэльсона,  оказывается, был  единственный  друг  на  всем  белом
свете, и он то  и дело вспоминал его во время нашего разговора. Вот  если бы
он мог дать о себе знать этому  другу, все бы переменилось -- друг был очень
богатый и очень щедрый. Он был по профессии фокусник и объездил весь  мир. В
последний раз Эммануэльсон слышал, что этот друг живет в Сан-Франциско.
     Мы часто  возвращались к литературе, театру, но, в основном,  обсуждали
дальнейшую судьбу Эммануэльсона. Он рассказал мне,  что его соотечественники
тут, в Африке, отреклись от него один за другим.
     -- В трудное положение вы попали, Эммануэльсон, -- сказала я. -- Я даже
не  могу представить себе человека, который оказался бы в таком  безвыходном
положении, как вы.
     --  Да, я и  сам так думаю, -- сказал он.  -- Но  недавно мне пришло  в
голову то, о чем вы, наверное, и не подумали: должен  же хоть кто-то из всех
людей быть в самом безвыходном положении.
     Он  допил  вино --  бутылка опустела  --  и немного отодвинул в сторону
пустой стакан.
     -- Для  меня это  путешествие, -- сказал  он, -- нечто вроде  ставки  в
игре,  le rouge et  le  noir*.  У  меня  есть шанс выпутаться,  я могу  даже
покончить  со всем прошлым.  А с другой стороны, попав в Танганьику,  я могу
снова и окончательно запутаться.
     -- Надеюсь, что вы попадете  в Танганьику,  -- сказала я. -- Может, вас
подвезет один из индийских грузовиков, попутно.
     -- Да, но там львы, -- сказал Эммануэльсон, -- и масаи...
     -- Вы верите в Бога, Эммануэльсон? -- спросила я.
     -- Да, да, да, -- сказал Эммануэльсон. Он замолчал нена
     Красное и черное (фрранц.).
     долго, потом  сказал: --  Может  быть,  вы  подумаете,  что  я  ужасный
скептик,  -- проговорил он, --  если я сейчас скажу вам одну вещь. Но  кроме
Господа Бога, я абсолютно никому и ничему не верю.
     -- Скажите, Эммануэльсон, -- спросила я, -- деньги у вас есть?
     -- Да, есть, -- сказал он, -- восемьдесят центов.
     -- Этого мало, --  сказала я, -- а  у меня в доме  вообще ни гроша. Но,
может  быть, у  Фараха  найдется  хоть что-нибудь.  У  Фараха нашлись четыре
рупии.  Ранним  утром, незадолго  до  восхода  солнца, я велела своим слугам
разбудить Эммануэльсона и приготовить нам завтрак. Ночью мне пришла в голову
мысль --  отвезти  его  хоть  на десять  миль от  дома в моей машине. Помощь
невелика -- ему все равно оставалось пройти пешком еще восемьдесят миль,  но
мне не хотелось видеть, как он прямо с  моего порога  шагнет навстречу своей
неведомой  судьбе; кроме того, я сама хотела принять  участие  в  этой чужой
комедии или  трагедии. Я завернула для него несколько сэндвичей и крутых яиц
и дала  ему с собой бутылку вина -- Шамбертэн 1906 года -- раз оно  ему  так
понравилось. Я  подумала: как знать, вдруг это  будет последняя в его  жизни
бутылка вина.
     В  предрассветных сумерках  Эммануэльсон  показался мне  похожим на  те
легендарные  трупы, которые быстро обрастают  в  могиле бородой, но вышел он
из-под  земли вполне бодро  и достойно, и в  машине сидел очень  спокойно  и
мирно.  Когда мы переехали на другой берег реки Мбагати, я остановила машину
и выпустила его. Утро было ясное, на небе ни  облачка. Ему надо было идти на
юго-запад. Когда я посмотрела в другую сторону, на восток,  солнце, тусклое,
багровое, только  что взошло; точь в точь, как желток крутого яйца, подумала
я.  А часа  через  три-четыре  оно  будет  нещадно  палить  голову  путника,
раскаленное добела.
     Эммануэльсон попрощался со мной,  прошел  несколько  шагов и  вернулся,
чтобы проститься еще  раз. Я сидела в машине,  смотрела ему вслед и  думала:
должно быть, ему приятно, что кто-то его видит, что у него есть зритель. Мне
кажется, что  ему  было присуще  такое чувство театральности, что он  как бы
уходил  со  сцены, исчезал  за  кулисами, словно  глазами зрителей следя  за
собственным уходом. Эммануэльсон уходит.  Неужели холмы, терновые деревья  и
пыльная дорога не сжалятся над ним, и из сочувствия не примут вид декораций,
писанных на картоне, хоть на минуту?
     Утренний ветер трепал его  длинное черное пальто, оно путалось в ногах,
из кармана  торчало горлышко бутылки. Сердце у  меня переполнилось любовью и
благодарностью  --  эти чувства  обуревают тех,  кто  остается дома и глядит
вслед  путникам  и  скитальцам  в  этом  мире  --  морякам,  первопроходцам,
бродягам. Когда Эммануэльсон поднялся на холм, он обернулся, снял свою шляпу
и помахал мне издалека; ветер трепал, относил со лба его длинные волосы.
     Фарах, приехавший с нами в машине, спросил меня: -- Куда  же отправился
этот бвана?
     Он назвал Эммануэльсона "бвана"  -- только ради соблюдения собственного
достоинства, потому что тот ночевал в нашем доме.
     -- В Танганьику, -- сказала я.
     -- Пешком? -- спросил он.
     -- Да, -- сказала я.
     --   Храни  его  Аллах,  --  сказал  Фарах.  Весь  день  я  думала  про
Эммануэльсона и не раз выходила из дома на веранду, долго смотрела в сторону
дороги, ведущей в Танганьику.  Ночью, часов  в десять, я услышала  рык льва,
доносившийся  с  юго-востока.  Через  полчаса  рычание  раздалось  снова.  Я
подумала, а вдруг лев рычит, сидя на истрепанном черном пальто? Всю следую
     щую неделю я старалась разузнать, не  слыхать ли чего об Эммануэльсоне,
и  велела  Фараху расспросить всех его знакомых индийцев,  которые ездили на
грузовиках в Танганьику, не попадался ли им по дороге Эммануэльсон. Но никто
о нем ничего не знал.
     А  через полгода я вдруг получила заказное письмо из Додомы, где у меня
не было знакомых -- оказалось,  что мне  писал Эммануэльсон. В конверте было
пятьдесят рупий, которые я ему одолжила в первый раз, и четыре рупии, взятые
у Фараха. Кроме  этих  денег --  а  я никогда  и не надеялась их получить --
Эммануэльсон написал мне длинное,  разумное и очень  милое письмо.  Он нашел
работу -- служил барменом в Додоме --  неизвестно,  что это  был за бар,  но
дела у него  шли  прекрасно. Я подумала,  что  у него есть  свой талант, дар
благодарности: он помнил до мельчайших подробностей тот вечер у нас на ферме
и много  раз повторял: там он чувствовал, что находится  среди друзей. Очень
подробно  он описывал  свое путешествие в  Танганьику. О  племени  масаи  он
говорил с  большой приязнью.  Они нашли его на дороге, приютили  у себя, они
оказались очень гостеприимными, добрыми людьми и взяли его с собой в дальние
кочевья, по  многим  затейливым  маршрутам. Он писал,  что они  так полюбили
слушать его  рассказы о  путешествиях  по разным странам, что и отпускать не
хотели. Языка масаи Эммануэльсон  совсем  не знал и,  как видно, поведал  им
свою Одиссею на языке пантомимы.
     Мне показалось как нельзя более естественным, подходящим к случаю,  то,
что  Эммануэльсон  нашел приют  у масаи, и что они так  хорошо  приняли его.
Подлинная аристократия, как и настоящий пролетариат во  всем мире, понимает,
что такое трагедия.  Для них  это и первооснова Божьего  промысла, и лад  --
минорный лад -- нашего бытия.  В этом их отличие от  буржуазии всех классов,
которая отрицает трагедию, не желает слышать о ней, даже
     само слово  "трагедия"  вызывает у  них неприязнь. Многие недоразумения
между белыми эмигрантами среднего класса, осевшими в этих краях, и туземцами
возникает из-за этого непонимания. А хмурые масаи принадлежат одновременно к
обоим классам --  к аристократии и к пролетариату -- и они с первого взгляда
узнали в одиноком,  одетом в черное,  путнике героя трагедии; а актер-трагик
сразу нашел среди них подобающее ему место.




     Посещения моих друзей были  для меня большой радостью,  и все обитатели
фермы об этом знали.
     Когда  Деннис Финч-Хэттон  возвращался из очередного  долгого сафари, я
обычно утром возле дома  встречала молодого масаи, стоявшего на  одной ноге,
длинной и стройной.  "Бэдар возвращается!  -- объявлял он. -- Будет  тут дня
через два или три."
     Днем один из скваттерских "тотошек", живший на окраине фермы, уже сидел
на лужайке у дома, чтобы предупредить меня, когда я выйду: "На излучине реки
я видел  стаю цесарок. Если хотите  настрелять  их для Бэдара, я  поведу вас
туда на закате, покажу, где они сидят."
     Мои друзья, великие  путешественники, любили мою ферму, должно быть, за
то, что она всегда ждала их, всегда была на месте и не менялась. Они бродили
в бескрайних просторах, ставили  свои палатки и снова  снимались с лагеря во
многих  местах, и теперь им было очень приятно огибать поворот дороги, зная,
что путь к моему  дому неизменен, как орбита любой  звезды. Им было  приятно
увидеть знакомые лица, потому что у меня  были неизменно одни и те  же слуги
все  время,  пока я  жила в  Африке. Я-то мечтала вырваться с фермы,  а они,
возвращаясь,
     мечтали о книгах, о полотняных простынях, о прохладе комнат с закрытыми
ставнями;  сидя у походных  костров, они  вспоминали  все  прелести жизни на
ферме  и,  приехав  ко мне, первым  делом  спрашивали  -- ну как, научили вы
своего   повара  делать  "охотничий  омлет"?  А   граммофонные  пластинки  с
"Петрушкой" Стравинского получили  с последней почтой? Даже когда меня  дома
не  было, они  гостили  в моем  доме,  а  когда я  надолго уезжала в Европу,
хозяином  в доме оставался Деннис.  "Мой  лесной замок", -- так  Беркли Коул
прозвал мой дом.
     За блага цивилизации мои гости вознаграждали меня охотничьими трофеями:
это были шкуры леопардов и гепардов, из которых в Париже можно сшить меховые
шубки, кожа змей и ящериц для туфель и перья марабу.
     А мне так хотелось их чем-нибудь порадовать, что я изучала по старинным
поваренным  книгам рецепты всяких затейливых блюд и  посадила  в  своем саду
множество европейских цветов.
     Однажды  дома,  в  Дании, моя старая знакомая подарила  мне  двенадцать
прекрасных клубней пионов, которые я не  без труда провезла в Африку -- ввоз
растений  был  очень  строго  ограничен. Я посадила их у себя в саду, и  они
сразу принялись  и  пустили прихотливые изогнутые пурпурные побеги,  которые
покрылись тонкими листьями и круглыми бутонами. Первый распустившийся цветок
--  огромный  белый пион,  назывался "Герцогиня Немурская"; он  был  пышный,
очень изящный, и  от него  шел  сильный,  свежий и  сладкий аромат. Когда  я
срезала этот цветок и поставила его в вазу у  себя в гостиной, все мои белые
друзья останавливались и  обращали  на него  внимание: "Да это же пион!"  Но
вскоре все остальные бутоны засохли и осыпались, так что у меня, кроме этого
единственного прекрасного цветка, не расцвел ни один пион.
     Несколько     лет     спустя     мне     случилось     беседовать     с
англичанином-садовником, служившим у леди Макмиллан, в
     Хиромо, о разведении пионов. "Нам не удалось развести  пионы в  Африке,
-- сказал он, -- и  не удастся, пока мы не  вырастим здесь пион из привозной
луковицы  и  не  получим  от него семян.  Так  мы  развели  у нас  в колонии
дельфиниум." И я могла бы прославиться, если бы мне удалось развести пионы в
Африке,  я  обессмертила  бы свое имя,  как  сама  герцогиня Немурская;  а я
загубила свою славу  собственными  руками  --  срезала уникальный  цветок  и
поставила его в вазу с  водой!  Потом мне часто снилось,  что у меня  растет
белый пион,  и я радовалась во сне: оказывается,  я все-таки  не срезала тот
цветок.
     Ко мне в гости приезжали друзья и с соседних дальних ферм, и из города.
Хью  Мартин  из земельного  управления  приезжал  побеседовать  со  мной  из
Найроби;  это был блестящего  ума человек, до  тонкости знавший самые редкие
произведения  мировой  литературы   и  всю   жизнь   мирно  прослуживший  на
государственной службе  на  Востоке;  среди  многих  талантов  он приобрел и
поразительное  умение  казаться  похожим  на  необъятно-толстого  китайского
идола. Он прозвал меня Кандидом, а сам играл на ферме роль забавного доктора
Панглосса, непоколебимо уверенного  в низости презренного рода человеческого
и  всей Вселенной и считавшего,  что этого вполне естественно -- почему бы и
нет?  Он  сразу  усаживался в огромное  кресло и почти  никогда из  него  не
вылезал.  Поставив перед собой бутылку и  стакан,  тихо сияя,  он  излагал и
разъяснял свою теорию жизни, блистательные мысли сверкали, словно фейерверк,
быстро   образуя  как  бы   фантастическую,  мгновенно  ветвящуюся   поросль
материализованной мысли; этот толстяк жил в полном мире со Вселенной, твердо
веря в Дьявола, и его  отличала печать чистоты, что бывает чаще с  учениками
дьявола, чем со слугами Господа Бога.
     А по вечерам на ферму неожиданно налетал молодой носатый норвежец -- он
управлял фермой, расположенной
     с другой стороны от Найроби. Он был дельным  фермером  и помогал мне  в
работе на  ферме  и словом,  и  делом  больше,  чем кто-либо из соседей -- и
помощь  эту он оказывал просто и охотно,  будто само  собой разумеется,  что
фермеры, особенно скандинавы, обязаны верой и правдой служить друг Другу.
     Он  прилетал  ко  мне  на  ферму, как  камень,  выброшенный собственным
бунтующим духом, словно из жерла вулкана. Он уверял, что можно спятить, живя
в  стране, где люди  ни  о чем  другом,  кроме  как  о волах  да о  сизале^,
говорить, не могут,  что душа его изголодалась, терпение лопнуло. Не успевал
он  войти, как  начинал  разговор до глубокой ночи --  и о чем только  он не
говорил: о любви и о  коммунизме, о проституции, о Кнуте Гамсуне и Библии, и
при этом  он не переставая курил ужасный  табак, настоящую отраву. Он  почти
ничего не ел, никому не давал сказать ни слова, и если я пыталась вмешаться,
переходил  на  крик,   весь   горя   от   возбуждения,  бодая  воздух  своей
взлохмаченной светловолосой головой.  Ему надо было облегчить душу от всего,
что в ней накопилось, но во время разговора его обуревали  все новые и новые
мысли.  Вдруг, часов около  двух  ночи, он  сразу умолкал, выговорившись  до
конца. Посидит немного,  стихнет,  присмирев, -- вид у него как у  больного,
которого  выпустили  немного погулять  в  госпитальном  саду  -- потом вдруг
вскочит,  бросится в машину и  умчится прочь  на страшной скорости,  готовый
выдерживать, сколько сможет, разговоры о сизале и волах.
     Ингрид  Лидстром  приезжала  погостить   у  меня,  когда  ей  удавалось
освободиться на день-другой от дел на своей ферме в Ньору, где ойа разводила
индюков, и от огорода, где она выращивала  овощи на  продажу. У  Ингрид  был
светлый ум, под стать ее светлой коже; ее отец и муж были офицерами шведской
армии.  Она с мужем и  детьми приехала в  Африку,  словно в  поисках веселых
приключений, как на
     * Лубяное волокно.
     пикник,  решив быстро  разбогатеть, и они накупили  большие участки под
посевы  льна  --  тогда тонна льна стоила  пятьсот  фунтов,  но  когда  цена
вскорости  упала  до  сорока  фунтов,  и  засеянные  участки  и  все  машины
совершенно  обесценились,  Ингрид,  спасая  ферму  ради  своей  семьи, сразу
развела  птицу  и  засеяла  огород; работала она  не покладая рук,  не  зная
отдыха. В этой борьбе  за жизнь она так полюбила  свою  ферму, своих коров и
поросят, своих  туземцев  и свои  овощи,  так влюбилась  в свой  собственный
клочок  африканской земли,  что уже готова  была продать  и  мужа,  и детей,
только бы сохранить его. В эти тяжелые времена мы с ней часто плакали друг у
друга на  груди при  одной мысли о  потере  так полюбившейся нам африканской
земли.  Приезды  Ингрид были для меня  большой радостью: в ней было  столько
заразительного веселья, бодрости, смелости, -- такими бывают старые шведские
крестьянки --а на ее обветренном  смуглом лице сияла  победоносная белозубая
улыбка сказочной Валькирии. Во всем  мире любят шведов именно за то, что они
умеют все  собственные беды  и горести  схоронить в глубине своего сердца  и
проявить такую рыцарскую отвагу, что свет их духа виден издалека.
     У  Ингрид  служил поваром  и слугой  старый  кикуйю, по  имени  Кимоза,
который заботился обо всех ее  делах, как о своих собственных. Он работал на
нее  и  в огороде,  и в птичнике,  и  служил  вдобавок  дуэньей  для трех ее
дочурок, провожая их в школу и встречая после уроков. Ингрид мне рассказала,
что,  когда я приехала в  Ньоро  в  гости  на  ферму, Кимоза  просто потерял
голову, бросил  все свои дела и принялся готовить для меня невероятно пышный
прием,  учинил бойню  среди индюшек  --  до  того  он  был потрясен величием
Фараха.  Ингрид  мне  потом рассказывала,  что  Кимоза  считал знакомство  с
Фарахом самой великой честью, какой он удостоился в жизни.
     Ко мне приехала миссис Даррел Томпсон из  Ньоро, хотя я была с ней едва
знакома: доктора предупредили
     ее, что жить ей осталось  всего несколько месяцев. Она сказала мне, что
совсем недавно купила в Ирландии  замечательного коня, призового конкуриста,
-- лошади были ее страстью и гордостью,  они для  нее, как в  жизни, так и в
смерти воплощали все самое прекрасное, самое чудесное -- и вот теперь, узнав
от врачей, что ее ждет, она сначала решила телеграфировать домой, чтобы коня
не присылали, но потом решила  оставить его мне, когда она умрет. Я об  этом
случае  совсем позабыла, и когда  через  полгода  она  умерла, этот конек --
звали его Пурбокс" -- прибыл в Нгонго. Оказалось, что умнее этого коня у нас
на ферме никого  не  было. С  виду он был довольно  неказистый,  коренастый,
далеко не  молодой.  Деннис  Финч-Хэттон  иногда  ездил  на нем  верхом, а я
никогда до  этого  не  снисходила.  Но  он,  исключительно  благодаря  своей
стратегической гениальности и аккуратности, прекрасно зная, что  надо делать
среди атласных, пляшущих под наездниками красавцев,  привезенных богатейшими
жителями колонии, сумел выиграть конкур в Кэбете, устроенный  в честь принца
УЭЛЬСКОГО.  Сохраняя  свой  обычный  скромный  и  непритязательный  вид,  он
вернулся домой с большой серебряной медалью и вызвал громадный переполох  на
ферме  и в  доме --  после целой  недели  мучительных волнений  мы встретили
победителя  восторженным  триумфом.   Пал  он  от  сапа  через  полгода,  мы
похоронили его за конюшней, под  лимонными деревцами,  и горько  оплакивали;
слава надолго пережила его.
     Старый  мистер  Балпетт,  которого члены  клуба  звали  "дядя  Чарльз",
частенько  приезжал ко мне обедать. Он стал  большим моим  другом, и казался
мне образцом истинного джентльмена викторианской  эпохи, но  вполне  и нашим
современником.  Он  переплыл  Геллеспонт  и  одним  из  первых  поднялся  на
Маттерхорн,  а в ранней молодости, должно быть,  в  восьмидесятых годах, был
любовни
     * Кружка для бедняков (англ.). 200
     ком красавицы Отэро*.  Говорили, что она  вконец  разорила его, а потом
бросила. Мне казалось, будто я сижу за обедом не то с Арканом Дювалем, не то
с кавалером де Грие-  у него  хранилось много фотографий прекрасной Отэро, и
он любил поговорить о ней. Как-то  за  обедом  в Нгонго я сказала ему: --  Я
узнала, что мемуары прекрасной Отэро опубликованы. А про вас там написано?
     -- Да,  -- сказал он, --  там есть  и  про меня. Разумеется, под другим
именем.
     -- Что же она о вас пишет? -- спросила я.
     -- Пишет, что я был тем самым юнцом, который за полгода истратил на нее
сто тысяч, но что она этих денег стоила. Я рассмеялась:
     -- А вы как считаете, это верно? Он ответил мне, почти не раздумывая:
     --  Да, -- сказал он, --  да,  это верно.  Мы  с Деннисом Финч-Хэттоном
устроили  для мистера Балпетта настоящий  пикник на холмах Нгонго, когда ему
исполнилось  семьдесят пять  лет. Сидя там, на самой вершине,  мы  почему-то
заговорили вот  о чем. Если бы нам  вдруг предложили самые настоящие крылья,
которых уже не сбросишь, согласились бы мы или все-таки отказались бы?
     Старый   мистер   Балпетт   сидел,   глядя   на   бескрайнюю   равнину,
простиравшуюся внизу, --  на  зеленую  долину  Нгонго и  на мощную  рифтовую
долину  на западе,  словно примеряясь,  готовясь  и вправду взлететь в любую
минуту.  --  Я согласился  бы, -- сказал он,  -- безусловно,  согласился бы.
Ничего лучше я бы и не желал. -- Потом он ненадолго  замолчал  и добавил: --
Однако, будь я дамой, я бы хорошенько все обдумал.
     * Известная куртизанка начала века.




     Для  Беркли Коула и Денниса  Финч-Хэттона мой дом был своим, словно для
них  уже наступил коммунизм. В доме  они чувствовали себя полными хозяевами,
очень этим  гордились и любили привозить с собой все, чего, по их мнению,  в
доме не хватало. Они заботились, чтобы у нас всегда  было  вдоволь отличного
вина и табаку, выписывали для меня из Европы книги и граммофонные пластинки.
Беркли привозил на  своей машине груды яиц,  индеек  и апельсинов -- у  него
была ферма на горе Кения. Оба старались сделать меня таким  же знатоком вин,
как они  сами, и  не жалели  на это ни сил,  ни времени. Им доставлял особое
удовольствие привезенный мной из Дании фарфоровый сервиз, хрусталь и стекло;
они строили посреди обеденного стола высокую, сверкающую стеклянную пирамиду
из всех моих бокалов и рюмок и наслаждались, созерцая ее.
     Когда  Беркли  гостил  у  меня  на  ферме,  он  любил  каждое  утро,  в
одиннадцать часов, выпивать бутылку шампанского в лесу. Однажды, прощаясь со
мной перед отъездом, он поблагодарил меня за гостеприимство, но добавил, что
одно обстоятельство омрачило его радость: нам принесли вместо тонких бокалов
для вина вульгарные, грубые стаканы из толстого стекла.
     -- Знаю, Беркли,  -- сказала я,--но у  меня  осталось  так мало хороших
бокалов, а наши слуги обязательно перебьют их, пока донесут в такую даль.
     Он посмотрел на меня очень серьезно, не выпуская моей руки.
     -- Но, дорогая моя, -- сказал он, -- это было так печально. Разумеется,
после этого в лес мы брали самые лучшие бокалы. Вот  что удивительно: друзья
в Англии так огорчились, когда оба они уехали оттуда, их обоих так любили,
     так  ценили и  здесь,  в  колонии  -- и  все  же  они  стали  какими-то
отщепенцами. Не  то,  чтобы их изгнало общество  --  их  вообще не  изгоняли
ниоткуда,  они были  изгоями времени,  людьми  не  нашего века. Только  одна
Англия  могла  породить   таких  людей,  носителей  своего   рода  атавизма,
представителей стародавних времен, иных веков; их Англия существовала лишь в
прошлом. В нашем  веке у  них уже не  было  дома,  им  пришлось скитаться по
свету,  и  на ферму  их  вынесло  течением  времени. Но  они сами  этого  не
сознавали. Наоборот,  у  них было какое-то чувство вины перед Англией, перед
той жизнью, которую они бросили, будто то, что она им наскучила и они от нее
сбежали,  было  дезертирством, уклонением  от  бремени,  которое  их  друзья
остались нести  вместо них.  Когда Деннис заговаривал о своей юности -- хотя
он и сейчас был очень молод -- о своих планах на будущее, о советах, которые
ему давали в письмах английские друзья, он цитировал шекспировского Жака:
     Ты, братец, видно, прост, Коль бросил псу под хвост Здоровье и покой По
прихоти пустой.
     Но у него было неверное представление о самом себе, да и у Беркли тоже,
а может  быть, и  у  Жака.  Все они  считали себя дезертирами, которым порой
приходится  расплачиваться  за  свое  своеволие,  но,  в  сущности, они были
изгнанниками и с благородным мужеством переносили свое изгнание.
     Если  бы на узкую голову  Беркли  надеть парик с  длинными шелковистыми
локонами, он легко мог  бы сойти за придворного короля Карла Второго. Он мог
бы  -- легконогий юнец из Англии -- присесть у ног престарелого д'Артаньяна,
каким тот стал в романе "Двадцать лет спустя",
     слушал бы мудрые поручения героя и хранил бы их  глубоко в сердце.  Мне
всегда казалось,  что  Беркли не подвержен закону гравитации, и что пока  мы
сидим  у камина и  беседуем, он  может взлететь прямо  вверх, через каминную
трубу. Он прекрасно разбирался в людях, не создавая себе никаких иллюзий, но
и  не  злобствуя.  Но  из  какого-то бесовского  лукавства  он  был особенно
очарователен  с людьми, которых  ни во что не  ставил. Стоило  ему,  образно
выражаясь, натереть мелом свои подошвы,  как он превращался в неподражаемого
шута.  Но  чтобы  стать  шутником на  манер Конгрива или  Уичерли  en pleine
vingtieme  siecle^, нужно было нечто большее, чем таланты, которыми обладали
Конгрив  и Уичерли: горение и  величие духа, почти  безумная вера и надежда.
Когда  шутка звучала  чересчур дерзко и  надменно, вас  внезапно  охватывала
острая жалость. Когда Беркли, слегка  оживленный и разогретый вином,  как бы
освещенный  изнутри,  начинал разглагольствовать, садясь  на своего любимого
конька, -- на  стене за его спиной  начинала  расти  и двигаться  гротескная
тень;   громадный  рыцарский  конь   переходил  в  галоп,  фантастический  и
высокомерный,  будто   он  гордился  своим   благородным  происхождением,  а
происходил  он по прямой линии от Росинанта.  Только  сам Беркли, шутник без
страха  и  упрека,  страшно одинокий здесь, в Африке, наполовину  инвалид --
сердце у него было слабое -- владелец фермы на горе Кения, которую он горячо
любил  и которую с каждым днем  все больше прибирали к рукам банки -- только
он не видел этой тени и не боялся ее.
     Небольшого  роста, легкого сложения, рыжеволосый,  с узкими ступнями  и
ладонями,  Беркли держался  поразительно  прямо,  с  чисто  д^артаньяновской
надменностью, слегка поворачивая голову вправо или влево -- едва заметно, по
привычке завзятого дуэлянта,  не знавшего поражений. Двигался он  совершенно
бесшумно, как кошка. И, как это свойственно кошкам, превращал любую комнату
     * В середине двадцатого века (<))ранц.). 204
     одним своим присутствием в самое уютное гнездышко, словно излучал тепло
и  веселое благодушие. Если бы Беркли пришел  посидеть с вами  на  дымящемся
пожарище,  оставшемся от  вашего  дома,  вы  почувствовали бы,  что  выбрали
особенный, теплый и уютный уголок, будто рядом с вами уселась кошка. И когда
ему было хорошо, то казалось, что он вот-вот замурлыкает, как большой кот, а
когда  нездоровилось, то  окружающие не  просто грустили и тревожились:  это
было событие грандиозное, как и всякая болезнь кошки. Принципами он вовсе не
был  обременен,   зато   обладал   поразительным   набором   пристрастий   и
предубеждений -- точь-в-точь, как кошка.
     Если Беркли мог быть кавалером эпохи Стюартов,  то Деннис словно  вышел
из более  ранней эпохи королевы Елизаветы. Он мог бы  жить в то время, гуляя
рука  об  руку  с   сэром   Филиппом  или   с  Френсисом  Дрейком.  И  людям
елизаветинских времен  он, наверно, очень пришелся  бы по душе,  потому  что
напоминал бы им  античность, Афины, которыми они бредили, о  которых писали.
Собственно говоря, Деннис вполне гармонично вписался бы в любой период нашей
цивилизации до начала девятнадцатого века, он везде был бы заметной фигурой,
tout comme  chez  soi*,  потому  что  он был атлетом,  музыкантом, любителем
искусств, прекрасным охотником. И  в  своем  времени он тоже  был выдающимся
человеком, и  все же нигде не находил себе места. Друзья постоянно звали его
обратно в Англию, они строили для него всякие планы, писали ему о  множестве
разных способов сделать карьеру, но Африка не отпускала его.
     Особая,   инстинктивная   привязанность,  которую  все  туземцы  Африки
испытывали к Беркли и Деннису и еще к немногим им подобным, наводила меня на
мысль, что, быть может, белые люди давних времен -- все равно какого века --
лучше понимали туземцев, чем мы,  дети индустриальной эры, когда-либо сможем
их понять. Когда был
     Совсем как у себя дома (франц.).
     создан  первый  паровоз, и различные  расы мира пошли разными  путями и
больше никогда не сходились, мы потеряли друг друга.
     Мою  дружбу   с  Беркли  омрачала  одна   тень   --  Яма,  его  молодой
слуга-сомалиец,  был  из племени, враждовавшего с  племенем  Фаруха.  Людям,
знающим  непримиримость  родовых  междоусобиц  сомалийцев, мрачные,  тяжелые
взгляды,  которыми  обменивались  эти  дети  пустыни  за  обеденным  столом,
прислуживая Беркли и мне, ничего  доброго не предвещали. Вечерами  мы иногда
обсуждали  с Беркли, что  мы будем делать, если  вдруг, выйдя утром из своих
комнат, найдем  хладные трупы Ямы  и Фараха с торчащими в груди кинжалами. В
этих  родовых  распрях  туземцы не  знают  ни  удержу, ни страха,  и  только
привязанность --  какая бы она ни была -- к Беркли и ко мне удерживала их от
кровопролития.
     -- Я даже не решаюсь,  --  говорил мне  Беркли, -- сказать  Яме,  что я
передумал,  и завтра  не поеду  в Эльжорет, где живет  его девушка. Ведь его
сердце окаменеет  от обиды,  ему будет совершенно не до меня и  не  до того,
чтобы чистить мою одежду -- он все бросит, пойдет и убьет Фараха.
     Однако сердце Ямы никогда не  таило  обиды на  Беркли, не  обращалось в
камень. Он  давно уже служил у Беркли, и  тот  часто говорил мне о нем. Один
раз,  рассказывал Беркли,  он о чем-то  поспорил с Ямой, который считал себя
абсолютно правым, и, потеряв терпение, ударил молодого сомалийца по лицу.
     -- И знаете, моя дорогая, -- сказал Беркли, --в ту же секунду я получил
сдачи.
     -- А что было потом? -- спросил я.
     -- О, все уладилось, -- скромно сказал Беркли. И, помолчав, добавил: --
Ничего  особенного. Он же на двадцать лет моложе  меня.  Это случай никак не
отразился на отношениях хозяина
     и слуги. Яма очень спокойно, даже слегка покровительственно, вел себя с
Беркли -- так большинство сомалийских слуг относится к своим господам. После
смерти  Беркли  Яма  не захотел оставаться в наших местах и уехал  обратно в
Сомали.
     Беркли горячо, с неутолимой страстью, любил море. Он любил мечтать, как
мы с ним, когда  он разбогатеет,  купим дау* и отправимся морем  торговать в
Ламу,  Момбасу и  Занзибар. Мы составили  в мечтах  отличный план, и команда
была подобрана, только денег так и не накопили.
     Когда  Беркли  уставал  или  ему нездоровилось,  он всегда утешал  себя
мечтами  о море. Он непрестанно сетовал на то,  что сделал большую глупость,
проведя всю жизнь  на суше, а не на море, и  ругал себя ругательски. Как-то,
когда  я  собиралась  в  очередную  поездку  в  Европу,  а он  был в  дурном
настроении,  я,  чтобы  утешить  его,  сказала, что  привезу два корабельных
фонаря, какие вешают по левому и правому борту, и повешу перед входом в дом.
     -- Да,  это  было бы славно, -- сказал он. -- Дом  будет  хоть  немного
походить на корабль. Но фонари должны побывать в плаваниях.
     И  вот  в Копенгагене,  в морской  лавке,  где-то на  одном  из  старых
каналов,  я  купила  пару огромных  старых  тяжеленных  фонарей,  много  раз
ходивших  в  плавание по  Балтийскому морю. Мы повесили их  по  бокам двери,
выходившей на восток,  и радовались,  что  фонари повешены  как  положено, и
когда  Земля  идет  своим   курсом   в  космосе,  стремясь  вперед,  никакие
столкновения  ей не грозят.  Эти  фонари пришлись очень по  душе Беркли.  Он
часто приезжал затемно  и обычно гнал машину  вовсю, но когда горели фонари,
он вел ее медленно-медленно,  чтобы  эти две полночных  звезды --  красная и
зеленая --  разбудили  в  глубине  его души воспоминания морехода: он словно
приближался к безмолвному кораблю в темном море. Мы даже
     *Туземная парусная ладья.
     выработали  систему  сигналов, меняя фонари местами или снимая  один из
них,  так что  гость  уже издалека, из  лесу,  видел  -- в  каком настроении
хозяйка дома и какой обед ему приготовлен.
     Беркли, как и его брат,  Галбрейт Коул, и его шурин,  лорд Деламир, был
первопоселенцем, одним из основателей  колонии, и у него установились добрые
отношения с  масаями -- некогда основным  населением  этих мест. Он узнал их
близко еще то того, как европейская цивилизация, которую эти люди ненавидели
всем  сердцем,  выкорчевала  их  корни,  согнала их  с  насиженных  мест,  с
прекрасных земель на севере. Он знал язык и мог беседовать  с ними о прежних
временах на  их  языке. Стоило  Беркли  приехать на ферму, как  масаи тотчас
переправлялись через реку, чтобы повидаться с ним. Старики-вожди обсуждали с
ним  все свои  повседневные  дела  и  заботы, смеялись его  шуткам,  и тогда
казалось, что смеются древние, несокрушимые камни.
     Благодаря такому знанию и дружбе Беркли с масаи у  нас на ферме однажды
устроили великолепнейшую церемонию.
     Когда  разразилась Великая  война  и масаи узнали о ней, в них взыграла
пламенная   кровь  воинственных  предков.  Им  чудились  грандиозные  битвы,
истребление врагов; им казалось, что вот-вот вернутся времена былой славы. В
первые  месяцы  войны  мне  случалось  одной,  в  сопровождении  туземцев  и
сомалийцев,  в  трех фургонах,  запряженных  волами,  перевозить  грузы  для
английской  администрации, и я как раз проезжала по резервации масаи.  И как
только до обитателей очередного района доходил слух о моем приближении,  они
появлялись в моем  лагере,  сверкая глазами, и задавали мне сотню вопросов о
войне и о немцах -- правда ли, что они прилетят по воздуху? Им чудилось, что
они уже мчатся, задыхаясь, навстречу опас
     ности и  смерти. Поздним  вечером  молодые  воины  кружили вокруг  моей
палатки  в полной  боевой раскраске, вооруженные  копьями  и  мечами; порой,
чтобы доказать мне, что они и вправду настоящие воины, они издавали короткий
рык, подражая рычанию льва. У них не было ни малейшего сомнения в  том,  что
им позволят идти в бой.
     Но  английские власти  считали неразумным  давать туземцам  возможность
воевать с белыми,  даже если это немцы, и масаи было запрещено идти на войну
-- все чаяния туземцев пошли прахом.  Племени кикуйю разрешали участвовать в
военных действиях -- их использовали в качестве носильщиков, а племени масаи
запретили браться за оружие. Но в 1918 году, когда стали призывать на службу
всех  других туземцев колонии, правительство сочло  нужным призвать и масаи.
Офицер полка королевских стрелков был послан  со своим полком в Нарок, чтобы
завербовать триста  воинов-морани. Однако  к  этому  времени  масаи потеряли
всякий  интерес  к военным  действиям  и  от мобилизации отказались.  Морани
попрятались в лесах и  зарослях. Преследуя их, королевские стрелки по ошибке
обстреляли поселок и убили двух старух. Через два дня вся резервация племени
масаи  была   охвачена  открытым  бунтом,   морани   толпами   носились   по
окрестностям, убили множество индийских торговцев и сожгли больше пятидесяти
хижин.  Положение становилось угрожающим, и власти не хотели его  усложнять.
Лорд Деламир был послан на переговоры  с племенем масаи, и,  в конце концов,
они пришли  к соглашению.  Племени масаи  разрешили самим выбрать и прислать
триста своих морани, и их освободят, наложив общий штраф в возмещение ущерба
от  разгрома,  который учинили в резервации. Ни  один морани не явился, а  к
тому времени было заключено Перемирие; тем дело и кончилось.
     Во время всех  этих  событий несколько крупных  старых  вождей  племени
масаи оказали услугу английской армии,
     направив молодых воинов  в разведку  -- они узнавали, что предпринимают
немцы   на  границе   и  в  резервации.  Теперь,   когда   война  кончилась,
правительство хотело выразить им признательность за услуги.  Из  Англии было
прислано  некоторое  количество  медалей,  и  Беркли  получил  распоряжение:
вручить двенадцать из них, так как он хорошо знал племя  масаи и говорил  на
их языке.
     Моя ферма стояла на границе резервации масаи, и Беркли попросил у  меня
разрешения  провести  церемонию раздачи  наград  у  меня в доме. Он  немного
нервничал  и  сказал  мне,  что  не  знает  толком,  чего  от  него  ждут. В
воскресенье мы  с  ним поехали  в  самую  глубь  резервации  и поговорили  с
жителями маньят, созывая вождей ко мне на ферму в назначенный день. В ранней
молодости Беркли служил в  Девятом уланском полку и,  как  мне рассказывали,
был лучшим молодым офицером. Однако, когда мы на закате  возвращались домой,
он  говорил  со  мной  о военной службе,  о  тогдашних нравах,  как  человек
штатский.
     И хотя  вручение медалей не  имело, в сущности, особых последствий,  но
сама церемония  стала  важным  событием в нашей жизни.  Обе стороны проявили
столько такта, мудрости  и  предусмотрительности, что  это  событие могло бы
войти в историю человеческих взаимоотношений или стать символом:
     Его Чернота с Его Светлостью Встретились с изысканной любезностью.
     Старый масаи  прибыл  с  целой свитой  придворных  или  их  сыновей.  В
ожидании они уселись на лужайке,  изредка обменивались замечаниями по поводу
моих коров, пасшихся тут  же, и, может быть, даже надеялись, что их наградят
за услуги, подарив  каждому по корове.  Беркли заставил их  долго  ждать, но
они, как видно, счи
     тали, что это в порядке вещей. Тем временем он велел вынести на лужайку
перед  домом кресло, в  котором  он должен был сидеть  при вручении медалей.
Когда он наконец вышел из дома, он казался в толпе темнокожих людей особенно
светлокожим  со  своей  огненной  шевелюрой  и ясными  голубыми глазами.  Он
держался, как подобает бравому молодому офицеру, двигался энергично и бодро,
и  я впервые  поняла, что  Беркли,  чье подвижное лицо могло выразить  такое
множество чувств,  умеет превращать  его в  непроницаемую маску. За ним  шел
Яма, в  роскошном  арабском  жилете, шитом  золотом  и  серебром  --  Беркли
позволил Яме купить красивый жилет специально для этого случая, и теперь Яма
торжественно нес коробку с медалями.
     Беркли стоял возле кресла, не  садясь, готовый  начать свою речь,  и во
всей  его  невысокой стройной фигуре, в его гордой осанке, было нечто  столь
вдохновенное и вдохновляющее, что, глядя на него, все старики один за другим
тоже начали  вставать на  ноги,  не  сводя с него серьезных глаз. О  чем  он
говорил, я не понимала -- он произнес речь на языке масаи. Ясно было только,
что он вкратце сообщает масаи, какое невиданное счастье выпало им на долю, и
что  объяснить  это можно  только их  собственным  неслыханно благородным  и
похвальным поведением. Впрочем,  так как речь держал Беркли, а по  выражению
лиц  масаи  догадаться,  о чем  идет речь,  было  совершенно невозможно,  то
говорить он мог о чем угодно, чего я не могла  и предположить. Окончив речь,
он  тут же  велел Яме нести коробку с медалями и стал вынимать их по  одной,
выкликая  имена  вождей и торжественно подавая  им  медали. Масаи  принимали
награды,  молча  протягивая  руки.  Такую  церемонию  могли  столь  достойно
провести только люди благородной крови и старинных семейных традиций, хотя и
разных рас -- не в обиду будет сказано нашей демократии.
     Конечно, довольно неудобно вручать медаль голому  человеку -- приколоть
ее некуда, и старые вожди масаи стояли, держа медали в руках. Немного спустя
ко мне подошел  древний старик  и спросил, что  на  медали  написано.  Я ему
объяснила, как могла. На  одной стороне серебряного кружка был  вычекан герб
Британии, а на другой -- надпись: "Великая война за Цивилизацию".
     Позже,  когда  я  рассказала  своим английским  друзьям  про  случай  с
медалями, они меня спросили: "А почему на этих  медалях не  было изображения
короля Англии? Это большая ошибка". Но я с этим не согласна: по-моему, вовсе
не  надо  делать  эти  медали  слишком  красивыми,  и  все  было произведено
подобающим образом. Как знать -- может быть, и нам будет выдано нечто в этом
роде, когда мы, в свой час, удостоимся награды на небесах.
     Беркли заболел, когда я уже собралась уезжать на отдых в Европу. Он был
тогда членом законодательного совета нашей колонии, и я ему телеграфировала:
"Приезжайте  Нгонго заседание Совета  захватите бутылку-другую".  Он ответил
телеграммой: "Ваша телеграмма послание небес выезжаю бутылками". Но когда он
приехал на ферму в машине, битком набитой бутылками вина, сам он пить ничего
не стал. Он был очень бледен, подолгу молчал. У него было плохо с сердцем, и
он не мог обойтись без  Ямы,  которого научил  делать  уколы, потому что  на
сердце  у него тяжким  грузом лежала забота; он жил под  страшной угрозой --
потерять свою ферму навсегда. И  все же с его приездом мой дом,  как всегда,
стал уютным, самым славным уголком на свете.
     --  Танья, -- сказал он мне  серьезно, -- я  сейчас дошел до  того, что
могу ездить только на самых лучших машинах, курить только отменнейшие сигары
и  пить вина только редчайших, изысканных марок. В тот раз, живя у  меня, он
как-то вечером рассказал,
     что врач велел ему лечь  в постель и не вставать целый месяц. Я сказала
ему, что  если он захочет выполнить совет врача, пусть поживет  этот месяц у
меня, в Нгонго, я никуда не поеду, буду выполнять все предписания врача, а в
Европу съезжу в будущем году. Он выслушал меня, подумал и сказал:
     -- Дорогая моя,  не могу я так поступить. Если бы  я  и сделал это ради
вас, то потом ни за что не простил бы себе.
     Я  распрощалась  с ним;  на сердце у меня было  тяжело. И  пока я плыла
домой  на пароходе мимо Ламу  и Тикаунги,  где  должна была идти под парусом
наша  с ним лодкадау, я все время  думала о  нем. Но уже в Париже я узнала о
его смерти. Он упал замертво  у  порога  своего  дома,  выйдя из машины.  Он
похоронен на своей ферме, как ему хотелось.
     Смерть Беркли изменила саму страну. Его друзья с великой грустью поняли
это первыми; многие  жители тех мест, хотя и не сразу, но тоже почувствовали
тяжесть утраты. Целая  эпоха в истории колонии закончилась с  его смертью. С
годами  отсчет  многих событий  люди связали с этой  вехой,  так и говорили:
"Когда Беркли  Коул  был еще  жив"  или "После смерти Беркли". До его смерти
колония была  Страной  счастливой  охоты,  а  теперь все  вокруг  постепенно
менялось, попадало в  руки  деляг. Когда его  не стало,  мы чувствовали, что
прежние  высокие  требования  снизились,  многое  уже  не  отвечало  высоким
образцам:  ни  прежнего остроумия,  как  стало очень  скоро  заметно, -- а в
колонии это  весьма печальное событие  --  ни прежней  благородной гордости:
вскоре у людей вошло в привычку плакаться  на свои несчастья -- ни  прежнего
человеческого достоинства.
     Когда Беркли ушел, с другой стороны из-за  кулис вышла на сцену мрачная
фигура -- la dure nessecite maitrise des hommes  et des dieux*. Как странно,
что этот небольшой
     *Суровая нужда, помыкающая людьми и богами (франц.).
     хрупкий человек умел не пускать ее на порог, пока жил и дышал. Закваска
исчезла, и хлеб  этой страны сделался пресным.  Дух  благородства, веселья и
свободы  покинул  ее, электрический  двигатель, дававший ток,  замер.  Кошка
встала и покинула комнату.




     У Денниса Финч-Хэттона в Африке не было другого дома, кроме моей фермы,
и он жил у меня в перерывах между своими сафари; у меня были его книги,  его
граммофон. Когда он возвращался  на  ферму, она одаряла  его  всем, что  там
было; она говорила с ним --  как  умеют говорить  кофейные  плантации, когда
после  первых  проливных  дождей  они  стоят,  промокшие  насквозь,  облитые
белоснежными цветами, как облака, насыщенные влагой. Когда я ждала Денниса и
слышала, как его машина приближается  к дому, мне  тут же становились слышны
голоса  всех  вещей  на нашей  ферме, наперебой говорящих о  своей  истинной
сущности. На ферме он всегда чувствовал себя счастливым; он приезжал  только
тогда,  когда ему этого хотелось; и  ферма  знала  в нем качество, неведомое
остальному миру -- смирение. Он  делал только то, что хотел, и  ложь никогда
не оскверняла его уста.
     И  еще  была у Денниса черта характера, мне  очень приятная:  он  любил
слушать, когда  ему  рассказывали  разные  истории.  Я  всегда думала,  что,
наверное,  стала   бы  знаменитой  во  Флоренции,  во  время   Чумы".  Нравы
переменились, и умение слушать повествования в  Европе потеряно. Африканские
туземцы, не умея читать, сохранили искусство слушать; стоит только начать им
рассказывать:  "Жилбыл  человек, и вот  он  пошел  по равнине и встретил там
другого человека..." -- как они уже целиком поглощены
     * Намек на происхождение "Декамерона" Боккачо (пр. пер.).
     214
     рассказом и мысленно бегут следом за неизвестными людьми по равнине. Но
белые люди обычно, даже сознавая, что  надо бы выслушать  ваш рассказ, никак
не могут сосредоточиться. Если  они и не начинают ерзать на месте, вспоминая
о  каких-то  недоделанных  делах, то  засыпают.  Но те же  самые люди всегда
просят дать им что-нибудь почитать  и могут целый вечер  просидеть над любым
попавшимся под руку  печатным текстом; они  готовы скорее прочесть речь, чем
выслушать ее. Они привыкли все читать глазами.
     Деннис лучше воспринимал все на слух и предпочитал, чтобы ему сказывали
сказки;  приехав на  ферму,  он  всегда спрашивал  меня: "Есть  у тебя новая
сказка?" Я придумывала  много всяких историй в его отсутствие. По вечерам он
любил устроиться поуютнее, разбрасывал перед камином подушки, вместо дивана,
я тоже усаживалась на пол, скрестив  ноги -- как положено Шахразаде! -- и он
выслушивал, не сводя с меня ясных глаз, длинные сказания от начала до конца.
Запоминал  он  все лучше,  чем  я  сама,  и, бывало,  когда в рассказе самым
драматическим  образом   появлялся   какой-то   новый  персонаж,   он   меня
останавливал: "Этот человек  уже умер  в самом начале; впрочем, это не имеет
значения."
     Деннис учил меня  латыни, приохотил к чтению Библии и греческих поэтов.
Сам  он знал  наизусть  многие  места из  Ветхого  Завета  и  во все  походы
непременно брал с собой Библию, за что его очень уважали мусульмане.
     От  него  же я получила  в подарок  граммофон. Я  обрадовалась от всего
сердца, и вся ферма как-то ожила. "И соловей в лесу, как звук твоей души..."
Иногда  Деннис  приезжал неожиданно  -- я  в  это  время  была  на  кофейной
плантации или на кукурузном  поле  --  привозил  новые  пластинки,  запускал
граммофон,  и когда я  возвращалась верхом, уже на закате, мелодии струились
мне навстречу в чистой вечерней прохладе, и я знала, что Деннис уже при
     ехал, словно он сам, как это часто случалось, заливался веселым смехом,
глядя на меня. Туземцам  нравился  граммофон, и обычно они собирались вокруг
дома, слушая  музыку;  у некоторых  моих  домашних  слуг  уже  были  любимые
мелодии,  и когда кроме меня никого дома не было, они просили меня  заводить
им  эту   музыку.  Забавно,   что  Каманте  неизменно   выбирал   адажио  из
бетховенского концерта для фортепиано с оркестром до-мажор, но в первый раз,
когда он меня просил поставить эту пластинку, он не без труда  объяснил мне,
какую музыку он хочет.
     Все же у  меня  с  Деннисом  вкусы были  разные.  Мне хотелось  слушать
старинную музыку, а Леннис, словно оправдываясь перед нынешними временами за
то,  что  он  с ними  не гармонирует, всегда предпочитал  самые  современные
произведения  искусства. Он любил слушать только  самую  авангардную музыку.
"Конечно, я любил  бы  Бетховена, --  говорил  он, -- если  бы он не был так
вульгарен."
     Нам  с Деннисом,  когда мы  были вместе,  особенно везло на встречи  со
львами. Иногда  он  возвращался,  проведя  два или три месяца  в  охотничьем
сафари, очень расстроенный -- никак не мог найти хорошего льва для гостей из
Европы,  которых  он  сопровождал.  А ко мне в это  время приходили масаи  и
просили пойти и застрелить льва или львицу,  наносивших урон стадам, и мы  с
Фарахом выезжали в их "маньятту") разбивали там палатки,  сидели всю  ночь в
засаде у приманки или выходили ни свет ни заря, но даже следов не встречали.
Но стоило нам с Деннисом  выехать верхом на прогулку, мы видели всех местных
львов  в полном составе: они пожирали свою  добычу или переходили  у  нас на
глазах высохшие русла рек.
     В день Нового года, еще до восхода солнца,  мы с Деннисом  оказались на
новой  дороге  к Нароку, и  гнали машину,  как только  можно гнать  по такой
скверной дороге.
     Накануне  Деннис  одолжил  свою   тяжелую  винтовку  приятелю,  который
отправлялся на юг с группой охотников, и только поздно вечером вспомнил, что
не  предупредил этого человека насчет  того, что винтовка пошаливает и курок
может  внезапно отказать.  Деннис был очень расстроен, боясь, как  бы с этим
человеком не случилась беда. Мы не могли придумать ничего лучше, чем выехать
как можно раньше по новой  дороге и попытаться перехватить караван охотников
в Нароке. Предстояло проехать шестьдесят  миль по бездорожью; охотники ехали
по старой дороге и двигались  медленно -- грузовики у них  были перегружены.
Плохо было одно -- мы не знали, проложена ли новая дорога в Нарок.
     Предутренний воздух в  нагорьях Африки так осязаемохолоден,  так  свеж,
что каждый раз кажется, будто едешь не  по земле, а  сквозь темную  воду, по
дну глубокого  моря.  Даже  пропадает  ощущение, что  ты  вообще  движешься:
прикосновения холодных  струй к  щекам  кажутся глубоководными  течениями, а
твоя машина, как сонный электрический скат, лежит неподвижно  на дне моря, с
горящими глазами фар, пропуская мимо себя все, что несет  подводное течение.
И  звезды  такие  яркие,  огромные  потому что  это  дрожащие,  расплывчатые
отражения,  а не  настоящие звезды. Какие-то живые существа, темнее фона, то
появляются, то  исчезают, подпрыгивая  и ныряя в высокую траву, как прячутся
морские блохи и крабы в прибрежном песке. Рассветает, и к восходу солнца дно
поднимается  на поверхность, словно  новорожденный  остров. И  тебя  овевают
новые запахи:  свежий  и  острый  запах  оливковых  деревьев,  резкий  запах
сгоревшей травы, и, внезапно -- удушливый запах падали.
     Канутья,  слуга Денниса, сидевший позади,  в  кузове пикапа,  осторожно
коснулся  рукой  моего  плеча  и  показал  куда-то  вправо.  На  обочине,  в
двенадцати-пятнадцати ярдах от нас, темнела какая-то туша, словно на песке у
моря
     отдыхал  дюгонь,  а  на нем что-то  колыхалось  в темной воде.  Потом я
увидела, что это  огромный мертвый самецжираф, очевидно убитый  выстрелом из
ружья  два-три дня тому назад. Стрелять жирафов строго запрещается, и  нам с
Деннисом  пришлось  потом  защищаться  от обвинения,  будто мы  убили  этого
жирафа,  но  нам удалось доказать, что он погиб задолго до  нашего  приезда;
никто  так  и  не узнал,  кто  его  убил  и зачем.  На  огромной туше жирафа
кормилась  львица,  она подняла  голову -- поглядеть на  проезжающую машину.
Деннис шепотом спросил меня: "Подстрелить ее?" -- видно, он  рыцарски считал
горы  Нгонго моими личными охотничьими угодьями. Мы проезжали  по землям тех
самых  масаи, которые приходили  ко мне  жаловаться, что их  скот истребляют
львы, и если именно эта львица  убивала  по очереди их  коров  и телят, пора
было ее  прикончить.  Я  кивнула,  Деннис  выскочил  из  машины,  отошел  на
несколько шагов, но  львица  тут же нырнула за тушу жирафа: Деннис побежал в
обход, чтобы видеть львицу, и выстрелил. Я не видела, как она упала; когда я
подошла, она лежала мертвая в большой черной луже крови.
     Времени снимать с  нее шкуру у  нас не  было,  надо было  ехать дальше,
догонять  сафари в  Нароке.  Мы огляделись, примечая  это место; от мертвого
жирафа шел такой сильный запах, что проехать мимо, не заметив, было довольно
трудно.
     Но,  проехав еще две мили,  мы увидели, что дорога  кончилась. Лопаты и
прочее  рабочее  снаряжение  лежали  у  обочины,  а  дальше  шла  бескрайняя
каменистая  равнина,  едва  серея  в  рассветной  мгле,  не  тронутая  рукой
человека. Мы посмотрели на брошенное снаряжение, на лежащий перед нами путь,
и решили, что придется оставить приятеля Денниса и его  винтовку на произвол
судьбы. Правда, потом, когда тот вернулся, он сказал, что винтовка ему так и
не понадобилась. Мы повернули обратно и оказа
     лись лицом к востоку; утренняя заря заливала румянцем небо над долинами
и холмами. Мы поехали обратно, навстречу солнцу, все время разговаривая  про
львицу.
     Жираф показался впереди, и мы уже ясно различали на его шкуре, на боку,
куда падал отсвет, более темные квадратные пятна. А когда подъехали поближе,
вдруг  увидали, что на туше стоит дев. Мы подъезжали  немного  снизу, и  лев
стоял  наверху темным силуэтом на пылающем небе. Lion passant Оr.* Прядь его
гривы слегка  шевелилась от ветра. Я встала с места -- так меня потрясло это
зрелище, --  и  Деннис произнес:  "Теперь твоя  очередь  стрелять!"  Мне  не
очень-то хотелось  стрелять  из  его винтовки --  она была слишком  длинная,
слишком тяжелая для меня  и больно  отдавала в плечо;  но ведь здесь выстрел
был признанием в любви,  значит,  и стрелять  надо  было из  винтовки самого
большого  калибра, не так ли? Когда я  выстрелила,  мне показалось,  что лев
высоко подпрыгнул вверх и упал вниз, подогнув лапы. Я стояла в траве, тяжело
дыша, опьяненная ощущением всемогущества, которое  появляется  после меткого
выстрела, потому что  ты разишь с большого расстояния. Я обошла тушу жирафа.
Вот  он  --  пятый акт  классической  трагедии. Всех постигла  смерть. Жираф
казался чудовищно огромным, зловещим, все четыре  длинные ноги и длинная шея
торчат в стороны, а брюхо распотрошили львы. Львица, опрокинувшись на спину,
застыла с  высокомерной  гримасой, обнажившей  страшные клыки  -- она в этой
трагедии играла роль  femme fatale**. Лев лежал  невдалеке  от  нее; как  же
случилось,  что ее  гибель ничему его не научила? Голова льва  покоилась  на
передних  лапах,  роскошная  грива окутывала его,  как  королевская  мантия,
вокруг него тоже растеклась  большая  лужа, и уже достаточно рассвело, чтобы
утренний свет обнаружил в ней алый отблеск. Деннис и Канутья засучили рукава
и, пока солнце вставало, сняли шкуры со львов. Потом они
     *Лев  на  золотом  поле  (геральдический  термин)  (франц.).  **Роковая
женщина (франц.).
     отдыхали,  и  мы выпили  бутылку  кларета,  с изюмом  и миндалем  --  я
захватила все  это, чтобы в дороге отпраздновать первый день Нового года. Мы
сидели  на травке,  пили вино  и  завтракали. Мертвые львы, лежавшие  совсем
рядом,  были  великолепны в своей наготе -- ни кротки лишнего жира, и каждый
мускул очерчен смелой, упругой линией -- да, они были, до последней жилочки,
такими, как должно, и не нуждались ни в каком прикрытии.
     Вдруг,  когда  мы  спокойно  сидели, отдыхая,  по траве и по моим ногам
пронеслась тень, и, взглянув  вверх, я  увидела высоко-высоко в голубом небе
кружащихся  грифов. Сердце у меня стало таким легким, словно я запустила его
в  небо  на   бечевке,  как   запускают   воздушного  змея.  И   я  сочинила
стихотворение:
     Тень орла скользит по равнинам, К  далеким,  безымянным Небесно-голубым
горам.
     Но тени  крутобоких юных зебр Прячутся весь день под их  копытцами, Они
лежат, притаившись, Дожидаясь вечернего часа,  Когда они вытянутся  -- Синие
тени на красно-кирпичной В лучах заката равнине -- И побредут к водопою.
     Мы с Деннисом пережили еще одно драматическое приключение, связанное со
львами. Это было раньше, в самом начале нашей дружбы.
     Как-то  утром, в сезон весенних дождей, мистер Никольс,  уроженец Южной
Африки, -- он был у меня управляющим, -- прибежал ко мне в страшном волнении
и сказал, что ночью к нам  на ферму приходили два льва и задрали двух волов.
Сломав загородку, они вытащили
     убитых ими волов  на кофейную плантацию, одного съели  сразу, а другого
бросили  под кофейными деревьями. Не могу ли я написать записку, по  которой
он  получит стрихнин в Найроби? И тут же  положит яд в тушу вола: он уверен,
что лев этой ночью вернется к своей добыче.
     Я  обдумала  это предложение;  не  в моих правилах было  травить  львов
стрихнином, и  я  сказала управляющему, что вряд ли смогу на  это пойти. Его
воинственный  пыл  тут  же   сменился   отчаянием.  Ведь  львы,  сказал  он,
обязательно вернутся, если их оставить в  покое. Волы, которых они убили, --
это самые лучшие наши рабочие волы, и мы не можем допустить, чтобы остальные
тоже  погибли. А конюшня,  где  стоят мои лошади,  совсем близко  от загона,
напомнил он  мне, подумала  ли  я  об  этом? Я ему  объяснила,  что вовсе не
собираюсь кормить львов на ферме, только считаю, что  их надо застрелить,  а
не травить ядом.
     -- А кто пойдет их  стрелять? --  спросил  Никольс. -- Я не трус, но  я
человек женатый, жизнью рисковать понапрасну не намерен.
     Он действительно не был трусом, этот славный маленький человечек.
     -- И смысла я в этом не вижу, -- сказал он.
     --  Да нет, -- возразила я. У меня  и  в  мыслях не было заставлять его
стрелять  львов.   --  Накануне  как  раз  приехал  мистер  Финч-Хэттон,  он
остановился у меня, и мы с ним пойдем на охоту.
     -- Вот и хорошо, -- успокоился Никольс. Я зашла к Деннису.
     --  Пойдем-ка, --  сказала я, -- и рискнем  своими  жизнями понапрасну.
Ведь если наша жизнь хоть чего-нибудь стоит, то только потому, что  мы ее ни
во что не ставим. Frei lebt wer sterben kann.
     Мы пошли на плантацию и там нашли мертвого вола, как и говорил Никольс;
львы почти не тронули его. Но их
     Живет свободно тот, кто готов умереть (нем.).
     следы глубоко отпечатались на мягкой земле -- тут побывали  два крупных
самца. Было  легко проследить  их путь через  плантацию до леса, окружавшего
дом Белнапа, но  пока мы туда добрались,  пошел проливной дождь, ничего  уже
нельзя было разобрать, и мы потеряли след в траве и кустах на опушке леса.
     -- Как ты думаешь, Деннис, -- спросила я, -- вернутся ли они ночью?
     У Денниса был большой опыт охоты на львов. Он сказал,  что они вернутся
к  ночи доесть добычу, а мы дадим им время взяться  за еду и выйдем на охоту
часов  в девять. Придется захватить  электрический фонарь, который он всегда
брал с собой в сафари, чтобы видно было, куда стрелять; Деннис предложил мне
самой выбрать, какую роль я хочу взять на себя, и я сказала, что предпочитаю
светить ему, а стреляет пусть он сам.
     Чтобы  легче  было найти в темноте дорогу обратно,  мы нарезали полоски
бумаги  и  нацепили их на  кофейные деревья, как Гензель и Гретель в сказке,
только они бросали белые камушки, чтобы отметить дорогу. По этим приметам мы
придем прямо к приманке, а в конце дороги, ярдах в двадцати от туши вола, мы
прикрепили  к  дереву  большой  лист бумаги:  тут  мы  должны  остановиться,
включить фонарь, нашарить лучом  львов  и стрелять. Но  под вечер, проверяя,
горит ли наш фонарь, мы убедились, что батарейки сильно сели и фонарь светит
слабовато.  Времени  съездить  за  батарейками  в  Найроби  у  нас   уже  не
оставалось, придется обходиться тем, что есть.
     Назавтра  был  день  рождения  Денниса,  и  за  обедом он был  настроен
довольно  меланхолически -- видно,  думая о  том,  что до  сих пор так  мало
получил от жизни. Но я старалась утешить его: до завтрашнего дня еще  многое
может  случиться.  Я велела Джуме приготовить бутылку вина  и  ждать  нашего
возвращения. Я все время думала о львах -- где они сейчас, вот в эту минуту?
Может быть,
     переходят  реку,  неторопливо,  бесшумно, один за  другим, и прохладные
струи ласково  толкают их в грудь, расступаясь, обтекая бока. В девять часов
мы вышли  из  дому. Шел мелкий дождик, но светила луна; временами ее бледный
лик смутно  проглядывал  сквозь полупрозрачные облака, которые  расходились,
слой  за слоем, так  что  внизу, на белой  пене цветущих  кофейных деревьев,
возникало  ее расплывчатое отражение.  Мы  прошли мимо  школы: она стояла  в
стороне, и все окна были освещены.
     В эту минуту чувство гордости, чувство любви к моим людям  нахлынуло на
меня. Я вспомнила  слова царя Соломона: "Ленивый изрек: Лев стоит на дороге,
лев бродит  по  улицам". А тут  прямо  за  порогом бродят два  льва,  но мои
ребятишки не ленятся и никакие львы не заставят их пропускать уроки.
     Мы отыскали ряды кофейных деревьев, которые пометили днем, остановились
на  минутку  и двинулись между  рядами, друг  за  другом.  Мы были  обуты  в
мокасины  и ступали бесшумно.  Но я начала  дрожать,  я  просто  тряслась от
волнения  и  не  смела  подходить  к  Деннису ближе,  боясь,  что  вдруг  он
почувствует, как я дрожу, и  велит  мне уходить) но и далеко отставать  я не
хотела -- в любой момент ему мог понадобиться свет.
     Как мы потом узнали, львы уже занялись  добычей. Когда они услышали или
почуяли нас, они отошли немного вглубь  плантации, чтобы переждать,  пока мы
пройдем. Быть может, им показалось, что мы проходим слишком медленно, и один
из них  очень тихо и хрипло зарычал где-то впереди, правее от  нас. Звук был
такой низкий,  глухой, что  мы не были  уверены -- а не почудился ли он нам?
Деннис на секунду остановился  и, не  оборачиваясь, спросил меня: "Слыхала?"
-- "Да", -- ответила я.
     Мы прошли еще несколько шагов и снова услыхали  глухое рычание,  теперь
уже точно справа. "Включай фо
     нарь",  -- сказал Леннис.  Это было не так-то просто, потому что Деннис
был гораздо выше меня, а  мне  надо было светить  фонарем через  его  плечо,
вдоль ствола винтовки. Когда я включила  фонарь,  все вокруг превратилось  в
сцену,  залитую  светом:  мокрая  листва кофейных деревьев сверкала,  каждый
комок земли был ярко высвечен.
     Сначала в круге света  оказался  маленький глазастый шакал,  похожий на
мелкую лису; я провела луч чуть дальше -- и он осветил льва. Лев стоял прямо
перед нами  и казался  очень светлым  на фоне черной африканской ночи. Когда
совсем рядом со мной грянул выстрел, он  застал меня врасплох, я даже толком
не  поняла,  что это такое -- как будто  раскат грома,  как будто меня вдруг
мгновенно  перенесли  на место льва.  Зверь  свалился  как  подкошенный.  --
Шевелись,  шевелись!  --  крикнул  мне Деннис. Я повернула  фонарь дальше по
кругу, но рука  у меня так  тряслась, что круг света, заключавший весь мир и
подвластный лишь мне, ходил ходуном. Я услышала, как Деннис, стоявший рядом,
рассмеялся  в  темноте.  "Второй  лев,  -- как  он сказал  мне потом, -- был
освещен довольно трепетным светом".  Но в  центре пляшущего  луча все же был
второй  лев  --  он уходил  от нас и уже наполовину  скрылся среди деревьев.
Когда свет настиг его,  он  повернул голову, и Деннис выстрелил.  Лев упал и
скрылся  во тьме, потом снова встал и попал в луч  света, рванулся к  нам, и
одновременно со вторым выстрелом прозвучал его  протяжный,  яростный стон. В
эту  секунду Африка  раскинулась  вокруг нас бескрайними просторами, а  мы с
Деннисом стояли среди бесконечности -- две крохотные точки. За кругом нашего
фонаря была только непроглядная тьма, и в этой тьме с двух сторон были львы,
а  с небес лил дождь. Но когда смолк глухой рык, все  вокруг затихло, и  лев
лежал  неподвижно,  повернув голову,  словно  отвернулся  с  презрением. Два
огромных мертвых зверя лежали на земле, и нас окружала глухая, черная ночь.
     Мы  подошли ко львам, считая шаги. От места, где мы стояли,  до первого
льва было тридцать  ярдов, до второго -- двадцать пять. Львы были в расцвете
сил, молодые, мощные и отъевшиеся. Видно, эти два приятеля вместе рыскали по
холмам  и по  равнине,  вместе задумали  эту рискованную  прогулку и  вместе
погибли.
     Из школы уже выбежали дети,  они неслись во всю прыть вниз  по  дороге;
увидев нас, они  остановились и стали робко окликать меня: "Мсабу, вы здесь?
Вы здесь? Мсабу, мсабу!"
     Я сидела на туше льва и крикнула им в ответ: "Я  здесь!" Они закричали,
громче и смелей: "Это Бэдар застрелил львов? Целых двух?"  И, узнав, что это
так, они сразу разбежались во все стороны, запрыгали, как  тушканчики ночью.
Они тут же, на месте,  сочинили песенку о том, что случилось: "Три выстрела.
Два  льва! Три выстрела. Два льва!" Они распевали песенку, на ходу украшая и
дополняя  ее, и  звонкие голоса подхватывали ее один за другим:  "Три метких
выстрела,  два  больших  сильных злых льва".  Потом все  они  дружно запели,
вместо припева,  восторженный  гимн: "Эй-Би-Си-Ди"* --  ведь они только  что
выбежали из школы, и школьная премудрость еще переполняла им головы.
     Скоро к этому месту собралась толпа -- рабочие с мельницы, скваттеры из
ближних поселков и мои  слуги  с керосиновыми  фонарями.  Они  стояли вокруг
убитых львов, обсуждая мою добычу, потом Канутья  и Сайс,  у которых  были с
собой  ножи, принялись  снимать шкуры  со львов. Одну из этих шкур  я  потом
подарила  Верховному имаму из Индии.  Пуран Сингх лично явился на сцену: без
своих  обычных одежд  он казался невероятно хрупким; он  улыбался  нам своей
сладкой, как мед, индийской  улыбкой, пряча  ее в густой черной бороде, и от
восторга даже слегка заикался. Ему очень был нужен львиный жир, его народ
     *В  английских школах алфавит  (A-B-C-D) заучивают, распевая  хором  на
определенный мотив.
     очень ценит этот  жир как верное средство  от  ревматизма и импотенции,
насколько я могла судить по его  оживленной жестикуляции. На нашей плантации
сразу стало  очень  людно и  весело, дождь прекратился, над нами вовсю сияла
луна.
     Мы вернулись домой; Джума принес и откупорил нашу бутылку.  Мы насквозь
промокли, были с ног до головы заляпаны кровью и грязью, сесть в  таком виде
за стол было невозможно, так что  мы,  стоя перед камином,  в  котором пылал
огонь, быстро выпили свое игристое, певучее вино. Мы не сказали ни слова. На
этой охоте мы слились воедино, и разговоры нам были ни к чему.
     Наших друзей очень позабавило  это  приключение. Старый мистер Балпетт,
которого мы встретили на танцах в клубе, весь вечер с нами не разговаривал.
     Деннису Финч-Хэттону я  обязана, мне кажется, величайшей,  ни  с чем не
сравнимой радостью: с ним  я летала  над Африкой. Там, где совсем нет  дорог
или  их  очень  мало,  где  можно  сделать  посадку в  любом  месте,  полеты
становятся истинной жизненной необходимостью,  и вам открывается  новый мир.
Деннис привез с собой маленький спортивный самолет, он мог садиться прямо на
равнине, в нескольких минутах ходьбы от моего дома, и мы летали почти каждый
день.
     Когда  взлетаешь   над   африканскими   нагорьями,  сверху  открываются
потрясающие  картины,  поразительные  сочетания и перемены  освещения,  игра
красок,  радуга на  залитой  солнечным светом  зеленой  земле,  колоссальные
нагромождения облаков, подобные башням, дико крутящиеся черные смерчи -- все
это кружится вокруг вас,  словно в  хороводе  или на скачках.  Косые жесткие
струи дождя рассекают воздух, превращая его  в  сплошную белую  завесу.  Для
описания впечатлений  от полета в  языке пока еще  нет слов, их  придется со
временем выдумать. Если вам случалось пролетать над Рифтовым  разломом и над
вулканами Сасва и Лонгоно, это значит, что вы совершили дальнее путешествие,
побывали на  обратной стороне Луны. А бывает, вы летите  так низко, что ясно
видите на равнине стада животных  и понимаете, как относился к  ним  Творец,
только что  создавший  их, еще  до  того, как  он  повелел Адаму  наречь  их
именами.
     Но не то, что видишь, а то, что делаешь,  несет в себе счастье -- летун
наслаждается упоением полета. Люди, обитающие в городах, пребывают  в жалком
и  тягостном  рабстве  -- они  могут двигаться только в одном измерении; они
идут  по  прямой,  как будто их  тащат  на  веревочке. Переход  от  линии  к
плоскости, то есть к двум  измерениям, как, например, прогулка в поле или  в
лесу,  уже  сам  по  себе -- чудесное  освобождение для  рабов, как  Великая
французская революция.  Но в воздухе обретаешь  безграничную свободу во всех
трех   измерениях;   после  долгих  веков   изгнания   и  полетов   во   сне
истосковавшееся по  родной  стихии  сердце бросается в объятия пространства.
Законы всемирного тяготения и времени
     ...в зеленой роще жизни
     резвятся, как ручные звери;
     Никто не ведал, как они ласковы!..
     Каждый  раз,  подымаясь в  небо на самолете и глядя вниз, я чувствовала
себя свободной от земли,  совершала  великое  новое открытие.  "Понимаю,  --
говорила я себе, -- так вот каков был замысел. Теперь мне все ясно."
     Однажды мы с Деннисом полетели к озеру Натрон -- оно лежало в девяноста
милях  к  юго-востоку от  фермы  и  более чем на четыре  тысячи  футов ниже,
примерно  в двух тысячах футов над уровнем  моря.  В  озере Натрон  добывают
соду. Дно озера и берега покрыты слоем вещества,
     похожего на белесый бетон, с сильным, едким и соленым запахом.
     Небо было синее,  но когда мы пролетели зеленые равнины и оказались над
каменистой  и  нагой  низменностью,  казалось, что там  все краски  выгорели
добела.  Местность под  нами напоминала тонкую  роспись черепашьего панциря.
Внезапно посередине пространства нам открылось озеро. Его белое дно светится
сквозь воду,  когда смотришь сверху, вода приобретает цвет невероятно яркой,
слепящей  лазури, так что  на  миг зажмуриваешься; на выцветшей светло-бурой
земле гладь  озера  кажется  громадным  сверкающим  аквамарином.  Мы  летели
высоко,  но тут мы снизились, и густо-синяя тень нашего самолета поплыла под
нами  по  светло-голубому озеру.  Там  живут  тысячи  фламинго,  хотя  я  не
представляю себе, как они  обитают на этой стоячей  воде- там наверняка даже
рыба  не  водится.   Когда   мы  приблизились,  снижаясь,   птицы  бросились
врассыпную,  разлетаясь громадными кольцами  и веерами,  как  лучи закатного
солнца,  как  тонкий  китайский  узор  на  шелку  или  на  фарфоре,  который
ежеминутно складывался и менялся у нас на глазах.
     Мы приземлились на  белом берегу,  раскаленном  добела,  как  топка,  и
позавтракали  в  тени  под крылом самолета.  Стоило только  вытянуть руку из
тени, как солнце обжигало кожу до  боли. Наши бутылки  с пивом, спустившиеся
прямо с неба вместе с нами,  были совсем холодные, пиво было чудесное, но мы
не успели его допить, и через четверть часа оно стало горячим как чай.
     Пока  мы  завтракали, на горизонте  появился отряд воинов-масаи) быстро
приближавшихся к нам. Очевидно,  они издалека заметили снижавшийся самолет и
решили посмотреть на него поближе, а  пройти любое расстояние, даже по такой
местности, для масаи --  сущие пустяки. Они  подошли  вереницей, обнаженные,
высокие и сухощавые; оружие посверкивало на солнце,
     а их тела темнели, словно сырая глина на фоне желтосерого песка.
     У них в  ногах  лужицами лежали или  шли  короткие тени -- единственные
пятнышки тени, кроме наших, куда ни глянь. Подойдя к нам,  они выстроились в
ряд  --  их  было   пятеро.  Сомкнувшись,  они  наклонили  головы   и  стали
разговаривать друг с другом, очевидно, обсуждая нас и наш самолет. В прошлом
поколении такая встреча стоила бы нам жизни. Потом один  из них вышел вперед
и заговорил.  Но так как  они говорили только на языке масаи,  а мы почти не
понимали  этого языка,  разговор скоро замер,  воин  отошел к своим, а через
несколько минут они все круто  повернулись и,  держась в затылок друг другу,
снова ушли в белую, раскаленную бесконечную соленую пустыню.
     -- Ты не хотела бы слетать на озеро Найваша? -- спросил меня Деннис. --
Но  местность там холмистая, приземлиться  будет негде, так что нам придется
подняться  очень  высоко  и, не снижаясь, лететь на  высоте двенадцати тысяч
футов.
     Перелет  от озера  Натрон  до Найваши был Das ding an  sich*. Мы летели
напрямик,  на высоте двенадцати тысяч футов, так что  смотреть вниз не имело
смысла. У озера Натрон я сняла свою отороченную мехом шапку, и теперь здесь,
в вышине, воздух, плотный, как ледяная вода, охватил и сжал мне лоб;  волосы
летели назад, словно кто-то тянул за них, стараясь оторвать голову. Это была
именно та воздушная дорога,  которой в  обратном направлении пролетала птица
Рух, нанизав на каждый коготь по слону на корм своим птенцам: она торопилась
из Уганды домой, в Аравию.
     Когда сидишь впереди летчика и перед  тобой нет ничего, только открытое
пространство, кажется, что летчик несет  тебя  на вытянутых вперед  ладонях,
как сказочный джинн нес по воздуху принца Али, и крылья, несущие
     * Вещь в себе (нем.).
     тебя,  принадлежат  ему.  Мы приземлились на ферме наших друзей у озера
Найваша, и дурацкие крошечные домики  с миниатюрными  деревцами, окружавшими
их, так и повалились навзничь, увидев, что мы снижаемся.
     Когда у нас с Деннисом  не было времени для дальних полетов, мы наскоро
облетали предгорья  Нгонго,  обычно  на закате.  Эти  горы,  одни  из  самых
красивых  на  свете,  кажутся  прекраснее  всего,  когда  смотришь  на них с
самолета:  гребни, стремящиеся к одной из четырех вершин, вздымаются,  бегут
бок о бок с самолетом, а потом вдруг резко уходят вниз, переходя в небольшую
лужайку.
     Здесь, в  горах, обитали  буйволы.  В ранней  моей  молодости, когда  я
просто жить не могла, пока не подстрелю хоть по экземпляру всех видов зверей
Африки, я даже убила своего  первого буйвола  именно в этих местах. Позднее,
когда  мне больше хотелось наблюдать за зверями,  чем охотиться, я снова  не
раз  отправлялась  поглядеть на  них. Я разбивала лагерь  среди  холмов,  на
полдороге  к  вершине,  у  ручья;  я  брала с  собой слуг, палатки  и запасы
провианта,  и  мы  с Фарахом  вставали затемно, в  ледяном холоде, ползли  и
пробирались сквозь заросли и высокую траву в надежде хоть глазком глянуть на
стадо, но дважды мне  пришлось возвращаться несолоно хлебавши. То, что стадо
обитало там и буйволы были моими западными соседями, сохраняло  свое немалое
значение  для нашей фермы,  влияло  на  ее  жизнь,  но  это  были серьезные,
нелюдимые  соседи,  древняя аристократия нагорий, хотя ряды ее  и  несколько
поредели со временем; буйволы мало кого принимали у себя.
     Но  однажды, часов около пяти, когда гости пили перед домом чай, Деннис
пролетел  над  нами к западу  --  он  летел из  Найроби.  Немного  спустя он
повернул и приземлился на ферме. Мы с леди Делами? поехали за ним на машине,
но он не захотел выйти из самолета.
     -- Буйволы пасутся на холмах, -- сказал он. -- Хотите поглядеть на них?
     -- Не могу, -- сказала я, -- у меня гости.
     --  Да мы только слетаем, поглядим и через четверть часа  вернемся,  --
сказал он.
     Такое приглашение можно  услышать только  во сне.  Леди Делами?  лететь
отказалась,  и  мы  взлетели вдвоем. Мы полетели прямо  на  солнце, но склон
холма  отбрасывал  прозрачную  коричневатую тень,  и вскоре мы  уже летели в
тени. Сверху мы  легко заметили буйволов. На  одном  из длинных закругленных
зеленых гребней, которые,  словно  складки,  собираются  к одной из  четырех
вершин, паслось двадцать  семь буйволов. Сначала мы их увидали далеко внизу;
казалось, что это сонные мыши ползают по ковру, но мы снизились и, кружа над
ними на  расстоянии выстрела,  на высоте ста  пятидесяти футов вдоль гребня)
пересчитали их, пока они спокойно сближались и расходились. В стаде был один
очень старый огромный черный бык, один или два  быка помоложе и много телят.
Поляна,   на  которой   они  паслись,   была  окружена  кустарником;  стоило
какому-нибудь чужаку  приблизиться  к буйволам, они  сразу  бы услышали  или
учуяли его, но  с воздуха  они нападения не ждали. Нам  пришлось кружить над
ними непрерывно. Хотя они, слыша шум  нашего мотора, перестали пастись,  но,
как  видно,  не  догадывались,  что шум  идет  сверху. Наконец,  они  все же
почувствовали,  что происходит что-то очень необычное; первым вышел  и встал
впереди стада  старый бык; он поднял  вверх  свои огромные, тяжеленные рога,
словно  угрожая невидимому врагу,  -- и  вдруг побежал  по гребню  рысцой, а
затем пустился  галопом.  Все опрометью бросились за ним вниз  по склону, и,
когда они скрылись в зарослях, пыль и камни отмечали их след. В зарослях они
остановились,  сбившись  в кучу:  как  будто  небольшая  лужайка  на  склоне
вымощена  темно-серым булыжником.  Должно  быть,  тут им казалось,  что  они
скрыты от чужих глаз, да их и небыло бы видно с земли, но скрыться от птицы,
летящей над ними, они не могли. Мы набрали высоту и улетели. Каза
     лось, что мы побывали в самом сердце гор Нгонго,  открыв тайный, никому
не известный путь.
     Когда я вернулась к моим гостям, чайник на каменном столе был еще такой
горячий, что я обожгла пальцы. Наверно, Пророк испытал то же самое, когда он
опрокинул кувшин с водой и  архангел Гавриил вознес  его на седьмое  небо, а
когда он вернулся, вода из опрокинутого кувшина еще не успела вытечь.
     В  горах  Нгонго  жила еще  пара орлов.  Бывало, Деннис  после  полудня
говорил:  "Полетим в гости к орлам!" Однажды я видела, как один из них сидел
на камне, ближе к вершине горы, и как он взлетал оттуда, но обычно  их жизнь
проходила в полете. Много раз мы гонялись  за одним из этих орлов,  кружили,
ложась то  на одно  крыло,  то на  другое,  и мне кажется, что зоркая  птица
просто играла с нами. Однажды, когда мы летели рядом, Деннис на миг заглушил
мотор и мы услышали крик орла.
     Туземцам нравился наш самолет, и было время, когда среди них пошла мода
-- рисовать его, и я часто находила  на кухонном столе или в кухне на стенке
"портреты" самолета  с  тщательно  выписанными  буквами на  борту: АБАК.  Но
всерьез ни наша машина, ни наши полеты их не интересовали.
     Туземцы  не любят  скорость, как мы не любим шум, в лучшем случае они с
трудом  ее  терпят. И со временем они в  ладу:  им не приходит  в голову его
"коротать" или  "убивать". Собственно, чем  больше времени у  них отнимаешь,
тем  больше они  это ценят; если поручаешь  туземцу племени кикуйю подержать
твою  лошадь, пока ты сидишь в гостях, то по его лицу видно: он надеется, ты
просидишь в гостях  очень, очень долго.  Он никак не проводит  время  --  он
садится на землю и живет.
     Не  любят туземцы  и всякие  машины, всякую механику.  Компания молодых
людей увлекалась, как увлекается молодежь, европейской  модой на автомобили,
но один
     старик из  племени кикуйю сказал мне, что они умрут молодыми, и  вполне
возможно, он был прав: все ренегаты  происходят от дурного корня,  от слабых
отцов. Есть  изобретения европейцев, которые приводят туземцев  в  восторг и
очень  ими ценятся  -- например, спички, велосипед и винтовка, но  они мигом
выбросят их из головы, стоит только заговорить о корове.
     Фрэнк Грисвольд-Уильямс из Кидонгской Долины  взял  с собой  туземца из
племени  масаи в Англию, конюшим, и рассказывал мне, что через  неделю  этот
юнец проминал его лошадей  в  Гайд-Парке, как будто родился в Лондоне. Когда
этот  человек вернулся  в  Африку,  я  спросила его, что  ему  больше  всего
понравилось  в  Англии. Он  задумался всерьез и  после  очень  долгой  паузы
ответил, что у белых людей очень красивые мосты.
     Я  ни  разу не  встречала старого  туземца, который  бы не  относился к
предметам,  которые движутся сами собой,  без  видимого участия человека или
сил  природы, с недоверием и не  испытывал бы  при этом чего-то  похожего на
стыд. Дух человеческий всегда восстает против колдовства, для  человека  это
занятие  неподобающее. Быть  может,  он  и  заинтересуется результатами)  но
вникать в подробности  кухни  не  станет;  никто еще не пробовал выпытать  у
ведьмы, по какому рецепту она готовит свое зелье.
     Однажды, когда мы с Деннисом после полета приземлились на лугу у нас на
ферме, к нам подошел старик из племени кикуйю и заговорил:
     -- Нынче  вы были очень высоко, -- сказал он. -- Мы вас даже не видели,
только  слышали:  жужжит,  как  шмель.  Я  согласилась: мы и вправду  летали
высоко.
     -- А Бога вы там видели? -- спросил он.
     -- Нет, Ндветти, -- сказала я. -- Бога мы не видели.
     --  Ага,  значит,  вы летали  не  так  уж  высоко, -- сказал  он. --  А
скажите-ка мне, сможете ли вы взлететь так высоко, чтобы увидеть Его?
     -- Не знаю, Ндветти, -- сказала я.
     -- А  вы, Бэдар, --  сказал он, обращаясь к  Деннису, -- как по-вашему,
можете вы подняться на вашем самолете так высоко, чтобы увидеть Бога?
     -- Честно говоря, не знаю, -- ответил Деннис.
     --  Тогда, -- сказал Ндветти, -- я никак  не пойму, зачем вы двое  туда
летаете.

     Из записной книжки иммигрантки
     Дикари спасают дикую природу
     Мой  управляющий  во  время  войны  скупал  быков  для  армии.  Он  мне
рассказывал, что купил тогда у  масаи молодых бычков,  рожденных от домашних
коров и  буйволов. У нас много спорили о том,  можно  ли скрещивать домашний
скот с дикими животными; не раз пытались вывести низкорослых лошадок, хорошо
приспособленных к  местным  условиям, скрещивая домашних  лошадей с зебрами,
хотя сама я таких помесей никогда не видела. Но мой управляющий  уверял, что
купленные им бычки, действительно, наполовину буйволы. Масаи рассказали ему,
что они росли медленнее, чем обычные телята; масаи гордились этими  бычками,
но все же с радостью поспешили сбыть их с рук -- уж очень они были дикие.
     Трудно  было приучить  этих бычков  к  ярму и упряжи. Особенно  замучил
моего  управляющего и его туземцев один молодой очень  сильный  бычок. Он  с
ревом, с пеной  у рта, бросался на людей, ломал одно ярмо за другим, а когда
его привязывали, рыл землю, подымая тучи черной
     пыли, таращил налитые кровью  глаза, и  кровь текла у  него из ноздрей,
как  уверяли  погонщики.  В  конце  концов,  эта  борьба вконец  измучила  и
неукротимую тварь, и человека, пот с него тек ручьями, все тело ломило.
     -- Пришлось,  в  конце  концов, чтобы укротить  сердце этого бычка,  --
рассказывал  мой управляющий, -- бросить его в загон к волам)  крепко спутав
ему все четыре ноги  и надев тугой ремень на морду, но и тут, когда он молча
лежал на земле, связанный, у него  из обеих ноздрей вырывался горячий пар  и
он страшно храпел и пыхтел. А я все надеялся, что он будет много лет покорно
ходить  в упряжке. Я лег  спать  в палатке,  и  мне снился этот  черный бык.
Разбудил  меня  дикий шум,  лай собак и вопли  моих туземцев у  загона.  Два
пастушонка, трясущиеся от страха, вбежали ко мне в палатку  и крикнули, что,
кажется, лев забрался в загон к волам. Мы побежали туда с фонарями, я взял и
свою винтовку. Когда мы подбежали к загону,  шум уже немного утих. При свете
фонарей  я  увидел,  что какой-то  пятнистый  зверь  мелькнул  и  был таков.
Оказывается, леопард добрался  до спутанного быка  и  отгрыз  у  него правую
заднюю ногу. Теперь ему уже никогда не ходить в упряжке.
     -- Тогда я взял винтовку,  -- добавил мой  управляющий, -- и пристрелил
быка.
     Жуки-светляки
     У нас в горах, когда кончается долгий  сезон дождей  и в первую  неделю
июня ночами уже холодает, в лесах появляются жуки-светляки.
     Вечером видишь всего две  или три  непоседливые одинокие звездочки; они
плывут в  прозрачном воздухе, поднимаясь и опускаясь, как на волнах, а порой
словно  приседая в  реверансе. И в ритме  полета они  гасят и снова зажигают
свои  крошечные  фонарики.  Можете  поймать  такое насекомое,  и  оно  будет
светиться  у вас на ладони,  испуская  диковинный  прерывистый  свет, словно
передает  шифрованное   секретное  послание,  а  на  ладони  у  вас  мерцает
бледно-зеленое маленькое пятно. На следующую ночь уже сотни и сотни огоньков
мелькают в лесной чаще.
     Странно, но они почему-то держатся на определенной  высоте -- в четырех
или  пяти футах над землей. Тут поневоле вообразишь, что целая толпа детишек
лет  шести-семи  бежит  по ночному  лесу,  неся  свечи или  лучинки, горящие
волшебным огнем, и малыши весело скачут и приплясывают на бегу. В лесу кипит
привольная, развеселая жизнь -- и царит полнейшее безмолвие.
     Дорога жизни
     Когда  я  был  маленький,  мне  часто  рисовали  одну  картинку  -- она
рождалась прямо у меня  на глазах, как своего  рода кинофильм, и рисовальщик
сопровождал ее рассказом. Рассказ всегда повторялся слово в слово.
     В маленьком круглом домишке, с  круглым окошечком и треугольным садиком
перед крыльцом, жил человек.
     Неподалеку от дома был пруд, где водилось много рыбы.
     Однажды человека разбудил ужасный шум и он вышел в темноте разузнать, в
чем дело. Он пошел по дороге к пруду.
     Тут рассказчик  начинал рисовать что-то  вроде карты  военных действий,
схему дорог, по которым шел человек.
     Сначала он побежал на юг. Тут он споткнулся о большой камень,  лежавший
посреди дороги,  а немного дальше упал в канаву, встал, снова упал в канаву,
опять встал, упал в третью канаву и выбрался оттуда.
     Тут  он  увидел,  что  заблудился,  и  побежал на  север. Но ему  опять
показалось,  что шум  доносится с юга, и он побежал обратно. Тут он  сначала
споткнулся о большой камень, лежавший посреди дороги,  а немного дальше упал
в канаву, встал, снова упал в канаву, упал в третью канаву
     и выбрался оттуда. ^
     Теперь он ясно услышал, что шум шел с дальнего берега пруда. Он побежал
туда  и увидел, что в плотине пробита большая  дыра и  вода вытекает оттуда,
унося всю рыбу. Он взялся за работу и заделал дыру, и, только когда все было
в порядке, пошел домой и лег спать.
     А  когда  наутро человек  выглянул из своего круглого окошечка  --  так
рассказ  подходил к самой  драматической развязке  -- что  же он  увидел? --
Аиста!
     Я рада, что  мне поведали эту историю, и я вспоминаю ее в трудный  час.
Герой этой  сказки был жестоко  обманут, множество препятствий  оказалось на
его пути. Видно, он подумал: "Эк меня швыряет -- то вниз, то вверх! Сплошное
невезенье!"  Должно быть, он никак не мог взять в толк, ради чего  он терпит
такие  муки, он  же не знал,  что все  это -- ради аиста.  Но  он прошел все
испытания,  не забывая  о  цели,  никакие  несчастья  не могли заставить его
повернуть вспять и уйти восвояси; он прошел  путь до конца, не теряя веры. И
в  награду  за  это  судьба ему улыбнулась.  Утром он увидел  аиста.  И тут,
наверно, он от всей души  расхохотался. В безвыходной ловушке, в темной яме,
куда я теперь  ввергнута, не  таится ли  очертание когтя неведомой  птицы? И
когда мой жизненный путь  будет  вычерчен до конца, увижу ли я -- или другие
люди -- аиста?
     Infandum,  Regina,  jubes  renovare  dolorerr*. Троя  в огне, семь  лет
изгнания) гибель  тридцати славных кораблей. Что из  всего этого  получится?
"Непревзойденное  изящество,  возвышенное  величие  и  чудесная   нежность".
Поневоле призадумаешься, когда читаешь вторую часть
     *Царица, ты приказываешь рассказать о несказанном горе (лат.).

     Символа  веры  Христианской  Церкви  --  про  Него, распятого  за  нас,
страдавшего и погребенного, сошедшего в ад, а затем взошедшего на  небеса  и
вновь грядущего со славою...
     То  вниз,  то  вверх, точь-в-точь  как человек в той сказке. Что же  из
всего  этого  получится?  Вторая часть "Верую" или  Credo --  символа  веры,
которую исповедует половина человечества.
     Судьба Исы
     В  то время у меня был повар по имени  Иса,  очень умный и очень добрый
старик. Однажды,  когда  я покупала чай и всякие  специи в бакалейной  лавке
Маккиннона  в  Найроби,  ко  мне  подошла  маленькая  востроносая  женщина и
сказала, что ей известно: Иса служит у меня; я подтвердила, что это так. "Но
раньше он служил у меня, -- сказала дама, -- и я хочу, чтобы он вернулся". Я
сказала, что  мне очень жаль,  но это невозможно. "Ну, это мы еще посмотрим,
--  сказала  она. --  Мой  муж  --  правительственный чиновник.  Пожалуйста,
скажите Исе, как  только  придете домой,  что  он  мне  нужен, и  если он не
вернется, его отдадут в носильщики. Насколько я понимаю, -- добавила она, --
у вас предостаточно слуг, кроме Исы".
     Я не стала говорить Исе об этом разговоре, и только на следующий  день,
к вечеру, вспомнила о нем, сказала Исе, что встретила его прежнюю хозяйку, и
передала   наш  разговор.  К  моему  удивлению,  Иса  страшно   всполошился,
перепугался, словом, пришел в отчаяние.
     -- О, почему же вы сразу  мне не сказали, мемсаиб! -- сказал он. -- Это
дама так и сделает, как она сказала, сегодня же вечером мне придется уйти от
вас.
     -- Что за глупости, Иса! -- сказала я. -- Не  думаю, что они могут  так
просто забрать тебя.
     -- Помоги мне Бог! -- причитал Иса. -- Боюсь, что уже слишком поздно.
     -- Но как же я останусь без повара, Иса? -- спросила я.
     -- Все равно, -- сказал Иса,  -- не быть мне  у вас поваром, если  меня
отдадут в носильщики или я буду лежать мертвый -- там долго не протянуть.
     В то время все туземцы смертельно боялись службы в корпусе носильщиков,
так  что  Иса  и  слушать  меня  не  хотел.  Он попросил  меня одолжить  ему
керосиновый  фонарь и ушел той  же ночью в Найроби, увязав в узелок все свое
земное достояние.
     Почти год  Иса не появлялся у нас на  ферме.  Раза два я видела  его  в
Найроби, а как-то проехала мимо него по дороге в город. Он постарел, исхудал
за этот год, лицо  у него осунулось, а  крупная голова поседела на  макушке.
При встрече в городе  он не остановился, не заговорил  со  мной, но когда мы
встретились  на пустой  дороге  и я остановила машину,  он поставил на землю
клетку с курами, которую нес на голове, и сел, чтобы поговорить со мной.
     Как и  прежде, он был очень приветлив, но я видела, как он переменился.
Мне трудно  было войти  с ним в контакт. Во  время нашего  разговора  он был
очень рассеян,  словно  мысли  его  блуждали где-то далеко.  Судьба  жестоко
обошлась с ним,  он был  до  смерти  напуган, и  ему  пришлось прибегнуть  к
каким-то неведомым мне запасам сил, пройти через какие-то испытания, которые
очистили его или сделали просветленным. Мне казалось, что я говорю со старым
знакомым, который вступил послушником в монастырь.
     Он расспрашивал меня, как идут дела на ферме, полагая, по привычке всех
туземных слуг, что  в его отсутствие  другие слуги вели  себя по отношению к
белым  господам скверно, хуже некуда. -- Когда же кончится война? -- спросил
он меня.
     Я ответила, что, как  я  слыхала,  конец  уже близко. --  Ну,  если она
затянется еще лет на десять, я совсем позабуду, как  готовить блюда, которые
вы любите.
     Оказалось, что этот маленький старичок из племени кикуйю думает так же,
как  знаменитый  Брилла  Саварен,  который  сказал,   что  если  Французская
революция продлится  еще пять лет, то  искусство  готовить  хорошее рагу  из
цыплят будет навсегда утрачено.
     Я поняла,  что  Иса  больше  всего  жалеет не себя,  а  меня,  и  чтобы
избавиться от его сочувствия, я  спросила, как он  сам поживает. Он  немного
помолчал,  обдумывая  мой вопрос, словно ему приходилось созывать свои мысли
откуда-то из дальней дали, прежде чем ответить.
     --  Помните ли,  мемсаиб,  --  сказал  он  наконец, -- вы говорили, как
тяжело волам ходить в упряжке у  индийцевлесопромышленников, изо дня в день,
без  единого  дня  отдыха,  какой вы  даете  волам на ферме? Так вот, у этой
хозяйки мне живется, как тем волам у индийцев.
     Иса  не смотрел  мне в глаза, вид у него был  немного виноватый -- ведь
туземцы особой жалости к животным не  испытывают,  и то, что я  говорила про
волов  у  индийцев-лесопромышленников,  могло  тогда  показаться  ему весьма
неубедительным.  То,  что  ему  пришлось  испытать  это,   так  сказать,  на
собственной шкуре, чтобы понять, казалось ему совершенно непостижимым.
     Во  время  войны  меня  очень  раздражало,  что все  письма,  которые я
получала  или  писала,  вскрывает маленький  сонный цензор-швед  в  Найроби.
Конечно,  он абсолютно ничего предосудительного в них найти не мог,  но, как
мне кажется, в его унылой жизни эти письма были единственным развлечением, и
он  читал мои  письма, как романы, что печатаются в журналах,  из  номера  в
номер.  В своих письмах я стала  нарочно  угрожать, что буду  жаловаться  на
этого  цензора  после окончания войны. Когда война  окончилась,  он,  должно
быть, вспомнил эти мои угрозы,
     а  может,  наконец,  пробудился и раскаялся --  как бы  то ни было,  он
послал гонца ко мне на ферму -- сообщить о заключении перемирия. Когда гонец
прибежал, я  была дома  одна; я  ушла в лес. Там  стояла  глубокая тишина, и
странно было думать, что на фронтах во Франции и во Фландрии стоит такое  же
затишье -- все выстрелы умолкли. И в этой тиши казалось, что Европа и Африка
как-то сблизились, и по лесной дороге  можно дойти  до Вайми Ридж. Подходя к
дому,  я увидела, что кто-то ждет у дверей. Это был Иса со своим узелком. Он
сразу заявил, что вернулся ко мне и принес мне подарок.
     Оказалось, что  он принес мне  картину  в рамке под стеклом,  и  на ней
пером,  тушью,  нарисовано  дерево,  и каждый листик на нем  -- а  их  было,
наверно, больше статщательно  раскрашен  светло-зеленой краской. И на каждом
листочке  крошечными арабскими  буквами  красной  тушью было  написано  одно
слово. Я решила, что это цитаты  из Корана, но Иса не мог мне объяснить, что
там  написано, и  только протирал стекло рукавом, твердя, что  подарок очень
хороший.  Он  сказал,  что  заказал  эту  картину в  год  тяжких  испытаний,
постигших  его,  и рисовал  ее старый мулла-мусульманин  из Найроби  --  как
видно, старик долгие часы сидел над этой кропотливой работой.  Иса больше не
покидал меня до самой своей смерти.
     Игуана
     В резервации  мне иногда  попадались  игуаны  -- эти  огромные  ящерицы
грелись  на солнышке, лежа на  плоских камнях, громоздившихся в русле  реки.
Они  сотворены  довольно  уродливыми,  зато  окраска  у  них  невообразимого
великолепия.  Они сверкают и искрятся, словно  кучка драгоценных камней, или
как витраж, вынутый из окна старинной церкви. Когда к ним подходишь поближе,
и
     они убегают, над камнями фейерверком вспыхивают  и  улетают все оттенки
лазури,  изумруда и пурпура,  и  чудится, что эти краски  остаются висеть  в
воздухе, как искрометный хвост кометы. Однажды я подстрелила самца игуаны. Я
думала, что  из его пестрой шкурки можно сделать какие-нибудь красивые вещи.
Но случилось нечто странное, и этого мне никогда не забыть. Пока я подходила
к  камню,  на   котором  лежала   убитая  мной   ящерица,  с  ней  произошла
поразительная   перемена:  не  успела  я   сделать   несколько  шагов,   как
ослепительно  яркая  шкурка стала выцветать, бледнеть у  меня  на глазах,  и
когда я  коснулась  ящерицы,  она  уже  стала  серой  и  тусклой,  как кусок
асфальта.  Значит, только  живая,  пульсирующая кровь рождала этот  блеск во
всей  его красе. А когда жизнь угасла и душа отлетела, мертвая игуана лежит,
как мешок с песком.
     С тех  пор мне не раз случалось, образно выражаясь, подстрелить игуану,
и я вспоминала ту, в резервации. Както в Меру я увидела на одной молоденькой
туземке браслет -- кожаный  ремешок  дюйма в  два шириной, на  котором  были
нашиты  очень  мелкие  бирюзовые  бусинки,  игравшие  зелеными,  голубыми  и
ультрамариновыми отблесками. Браслет  был поразительно  живой, казалось, это
существо дышит у нее на руке; мне так захотелось получить его, что я послала
Фараха купить его у девушки. Но как только я надела его на руку, он испустил
дух. Он  превратился в дешевую, ничтожную, продажную финтифлюшку. Его делали
живым существом игра  красок, сочетание  бирюзового цвета  с  "negre"*  -- с
атласным,  очаровательным черно-коричневым  цветом  торфа  или  чернолаковой
керамики, с гладкой кожей негритянки.
     В Зоологическом  музее Питермаритубурга я  видела чучело  глубоководной
рыбы, где  то же самое  сочетание красок  сохранилось  и  после смерти; и  я
подумала: какая жизнь таится там, на дне моря, если оттуда к нам подня
     * Черным (франц).
     лось  это воздушное живое чудо. Тогда,  в Меру, я стояла  и глядела  на
свою бледную руку,  на мертвый браслет,  и  чувствовала, что нанесена  обида
благородному существу, что попрана сама истина. Это было так печально, что я
вспомнила слова  героя книги, читанной в раннем детстве: "Я всех их победил,
но вот стою один среди могил".
     В  чужой  стране,  среди  невиданных   зверей,   надо   всегда  заранее
разузнавать, сохранят ли  убитые  тобой существа и вещи  свою  красоту после
смерти. Тем, кто приезжает жить в Восточную Африку, я могу дать совет: "Ради
своих глаз и собственного сердца -- не убивайте игуану".
     Фарах и венецианский купец
     Как-то я  получила письмо  от приятеля из Дании, где он  рассказывал  о
новой постановке "Венецианского купца".  Вечером, перечитывая письмо, я  так
живо представила себе спектакль: пьеса как  будто разыгралась у меня в доме,
перед моими глазами, и  мне так  захотелось о ней поговорить, что я  позвала
Фараха и рассказала ему сюжет пьесы.
     Фарах, как и  все африканцы, очень  любил слушать  всякие рассказы,  но
только когда  был уверен, что мы  с  ним в доме одни.  Лишь когда все  слуги
расходились по  своим хижинам и  случайный прохожий, заглянув  в окно, решил
бы, что мы обсуждаем какие-то хозяйственные дела) Фарах соглашался выслушать
мои рассказы; он слушал очень внимательно, стоя неподвижно возле стола и  не
сводя с меня серьезных глаз.
     Особенно  внимательно он выслушал рассказ о  тяжбе Антонио, Бассанио  и
Шейлока.  Тут  была  крупная,  хитроумная  сделка, на  самой грани закона  и
беззакония, а это всегда найдет отклик в сердце сомалийца. Он задал мне один
или  два  вопроса об  условиях  сделки, касавшейся фунта  мяса; это  условие
казалось ему несколько ориги
     нальным,  но вполне реальным; люди  могут пойти и на такое. К  тому же,
тут явно  запахло кровью,  а к этому Фарах не мог  остаться  равнодушным.  А
когда на сцену  вышла Порция, Фарах навострил уши; я подумала, что он ищет в
ней сходства  с женщинами  своего племени, она казалась  Фатимой, летящей на
всех парусах, собравшей все свои силы и  хитрые уловки, чтобы взять верх над
мужчиной.  Обычно  темнокожие слушатели  не  становятся  ни  на чью сторону,
слушая  сказку, им  интересно следить  за перипетиями  сюжета; а  сомалийцы,
которые  всегда хорошо  знают цену  всем  вещам и владеют  даром  морального
осуждения, слушая сказки, отметают все это  в  сторону. И все же  Фарах явно
больше  всего  сочувствовал  Шейлоку,  который  потерял   свои  деньги;   он
возмущался его проигрышем.
     -- Как?  --  сказал он. --  Этот еврей отказался от  своего иска? Он не
должен был так поступать. Ему полагалось получить этот кусок мяса, хотя он и
не стоил таких денег.
     -- Но что же ему оставалось делать, если  он  не имел права  пролить ни
капли крови?
     -- Мемсаиб,  -- сказал Фарах. -- Он  мог раскалить докрасна свой нож --
тогда крови не будет.
     -- Но ведь  ему было разрешено взять ровно один фунт мяса  -- ни больше
ни меньше, -- сказала я.
     --  Да кто  же  побоялся бы  этого,  -- сказал Фарах, -- короче  еврея?
Отрезал бы  по кусочку, взвешивал  бы на ручных  весах, пока не добрал бы до
фунта. Неужто у этого еврея не было друзей, чтобы дать ему совет?
     Все  сомалийцы   обладают   очень   живой   мимикой,  они  способны  на
драматические  эффекты. Фарах, едва заметно изменив выражение лица и осанку,
вдруг превратился  в опасного противника,  как будто он  действительно стоял
перед  судом в Венеции, вливая  мужество в сердце Шейлока, своего друга -- а
может быть, партнера -- на глазах у  толпы приверженцев Антонио, перед лицом
самого вене
     цианского  дожа.  Он мерил  сверкающим  взглядом  венецианского  купца,
стоявшего перед ним, с грудью, обнаженной и готовой к удару ножа.
     -- Послушайте,  мемсаиб, -- сказал он.  -- Ведь он мог бы  вырезать  по
маленькому,  по  крошечному  кусочку.  Помучил бы  он  своего врага, пока не
набрал бы свой фунт мяса.
     -- Но в пьесе Шейлок  от  такой  платы  отказался,  -- заметила я. -- И
очень жаль, мемсаиб! -- сказал Фарах.
     Борнемутская элита
     Моим  соседом был поселенец, который  у  себя на родине работал врачом.
Однажды, когда  жена одного из  моих слуг не могла разродиться и лежала  при
смерти, а мне не удавалось попасть в Найроби, так как затяжные дожди размыли
дороги, я  написала  соседу  и  попросила  его оказать мне большую  услугу и
приехать  помочь роженице. Он  был так  любезен, что приехал  немедленно,  в
разгар грозы, под  чудовищным  тропическим ливнем, и в последнюю минуту спас
жизнь и матери, и младенцу.
     Но потом  он прислал мне письмо, в котором писал, что, хотя он по  моей
просьбе один раз помог туземной женщине, мне следует понять, что это никогда
не  должно  повториться. Он выражал уверенность, что я сама полностью  с ним
соглашусь,   узнав,  что  до   сего  времени  он  практиковал  только  среди
борнемутской элиты.

     О гордости
     Соседство заповедника  и  близкое присутствие крупной охотничьей дичи у
самых границ фермы придавало ее положению черты  избранности, словно мы жили
рядом с
     великим королем. Бок о бок с нами обитали очень  гордые существа, и они
давали нам это почувствовать.
     Варвар  носится  со  своей  гордостью  и ненавидит  гордость  чужую или
отрицает  ее.  Но  я  буду вести себя,  как  человек цивилизованный, я стану
любить гордость моих противников,  моих слуг,  моего  возлюбленного; и пусть
мой  дом в этих  первозданных  краях будет, во всем  своем смирении, оплотом
цивилизации.
     Гордость -- это вера в замысел Бога,  создавшего нас по Своему образу и
подобию. Человек гордый знает об этом замысле и надеется его осуществить. Он
не стремится стяжать счастье или комфорт, потому что это может и не совпасть
с Божьим замыслом о нем. Он стремится к иному успеху -- к воплощению замысла
Господа Бога, и  поэтому он влюблен в свою судьбу. Подобно тому, как хороший
гражданин счастлив только тогда, когда  исполняет свой долг перед обществом,
гордый человек обретает свое счастье, покоряясь своей судьбе.
     Люди, лишенные гордости, понятия не  имеют о замысле Творца; иногда они
и в вас вселяют сомнение:  да  был ли хоть какой-то замысел или, может быть,
он окончательно утерян и некому  искать его? Этим людям поневоле  приходится
добиваться  тех благ,  которые признаны  другими,  и строить свое счастье --
более того, строить самих себя --  по преходящим, сиюминутным,  злободневным
лозунгам. И они не без причин трепещут перед собственной судьбой.
     Возлюбите гордость Господа  своего превыше  всего  и гордость  ближнего
своего -- как свою  собственную. Гордость львов: не заточайте их в зоопарки.
Гордость  ваших собак:  не позволяйте им  заплывать  жиром.  Любите гордость
своих соратников и не дозволяйте им жалеть самих себя.
     Любите гордость порабощенных народов и дайте им право чтить отца своего
и матерь свою.
     Волы
     Вторая половина субботнего дня была на ферме самым счастливым временем.
Во-первых,  до  вечера понедельника  не  будет  почты  --  значит,  ни  одно
наводящее тоску деловое послание до нас не доберется, и уже одно  это как бы
обеспечивало всему дому неприкосновенность, замыкало нас,  как  младенцев во
чреве матери. Во-вторых, впереди было  долгожданное воскресенье, когда  всем
можно  отдыхать  и  веселиться  целый  день  напролет,  а  скваттеры  смогут
поработать  на своей  земле. А меня больше всего радовала  мысль,  что и для
наших  волов настал день  субботний. Я  любила  подходить к их загону  около
шести вечера, когда  они возвращались домой  после рабочего дня и нескольких
часов на пастбище. Завтра, говорила  я себе,  они будут пастись  на  свободе
весь день.
     У нас на ферме  было сто  тридцать  два  вола, то есть  восемь  рабочих
упряжек, и несколько запасных волов.  И  вот  они шествовали длинной цепью в
золотой, пронизанной  лучами вечернего  солнца пыли,  положительные, важные,
как  всегда и во всем, а  я так же спокойно и важно восседала на ограде,  не
торопясь  выкуривала сигарету  и  смотрела на них. Вот идут  Ньозе,  Нгуфу и
Фару, а за ними Мсунгу,  что значит  "Белый человек".  Погонщики часто  дают
своим  волам  имена  белых людей; встречаешь  довольно много волов по  имени
Деламир. А вот идет старый Малинда, огромный желтый вол, мой любимец. У него
были странные  знаки на шкуре, вроде темных морских звезд -- может быть,  за
эту  узорчатую шкуру он и получил  свое имя,  потому  что  "малинда"  значит
"юбка".
     Совершенно так же, как в  цивилизованных странах многих людей постоянно
мучают  угрызения совести  из-за  городских  трущоб  и  они  не любят  о них
вспоминать, так  в  Африке вас тоже мучает совесть  и щемит сердце, когда вы
думаете о волах. Но по отношению к волам на моей
     ферме  я  испытывала такое  же  чувство,  какое,  вероятно,  испытывает
король, думая о своих столичных трущобах: "Вы -- это я, а я- это вы".
     Волы  в  Африке  вынесли на  себе  всю  тяжесть  завоеваний европейской
цивилизации.  Когда надо было  поднимать целину,  они ее поднимали, пыхтя  и
увязая по колено в  рыхлой земле, тянули плуги под свист  длинных  бичей над
головой. Если надо было проложить дорогу, они прокладывали ее, везли железо,
инструмент и всякое снаряжение под  вопли и понукания погонщиков, по колее в
глубокой пыли, или по травяным зарослям,  когда никаких  дорог и в помине не
было. Их запрягали затемно, и они, обливаясь потом,  взбирались и спускались
по длинным склонам холмов,  по глубокой грязи, через высохшие русла рек, под
палящим  полуденным  солнцем.  Их  бока  были  исполосованы  бичами, и часто
встречались  волы с  выбитым глазом,  а  то и  совсем  ослепленные  язвящими
ударами длинных бичей. Эти волы ходили в упряжке у  многих индийских и белых
предпринимателей  --  день за  днем, всю жизнь,  не зная отдыха даже  в день
субботний.
     Мы нехорошо поступали с волами. Быки полны ярости, они вечно роют землю
копытами,  выкатив  глаза, их выводит  из себя все, что  ни попадается им на
глаза; и все же у быка своя  жизнь: из ноздрей бьет пар, словно пламя пышет,
его  чресла  дают  жизнь,  его  дни  наполнены   желаниями   его   плоти   и
удовлетворением этих желаний. Все  это  мы  отнимаем  у  волов и  в  награду
посягаем на их жизнь, как на свою собственность. Волы стали спутниками нашей
повседневной жизни,  они только и  знают,  что  тянуть  изо  всех  сил,  без
передышки  --  существа,  лишенные  жизни,  обиходные  предметы,   нужные  в
хозяйстве. У них влажные, кроткие, лиловые глаза, мягкие ноздри, шелковистые
уши, они  всегда  терпеливы  и туповаты; а иногда кажется,  что они думают о
чем-то своем. В мое время существовал закон, запрещавший ездить
     на фургонах и повозках без  тормозов,  и  возчики на длинных спусках  с
холмов должны были пускать в дело тормоз. Но  этот закон они не соблюдали, у
половины фургонов и повозок тормозов вовсе не было, а остальные возчики  про
них  забывали. Волам на  спусках  без тормозов приходилось  худо:  удерживая
своими телами тяжело  груженый фургон,  они, изнемогая, задирали головы, так
что рога  касались  горбатой холки, а бока  у них ходили  ходуном, как мехи.
Много  раз я  видела, как телеги, груженые дровами  на продажу, тянулись  по
дороге  Нгонго  в  Найроби,  вереницей,  словно  большая  гусеница,  набирая
скорость на спуске  в  Лесном заповеднике, и  волы бежали  дикими зигзагами,
спасаясь от страшного груза.  Случалось  мне видеть, как  волы спотыкались и
падали, сбитые тяжеленным фургоном, у подножья холма.
     И волы  думали:  "Таков  мир,  таковы  условия  жизни.  Жизнь  тяжелая,
жестокая.  Но надо терпеть  -- тут  уж ничего  не поделаешь. Трудно,  ох как
трудно спускать груз под гору, наперегонки со  смертью. Но  так надо, ничего
не поделаешь."
     Если бы толстые индийцы в Найроби, владельцы повозок, не поскупились бы
наскрести пару рупий и поставили  бы  на колеса тормоза,  а ленивый  молодой
туземец, сидевший на  груженой повозке, потрудился  бы  слезть  и  закрепить
тормоза -- конечно, если они были в порядке -- то  волы могли  бы  неспешно,
спокойно спускаться под гору с грузом. Но волы этого не знали и день за днем
надрывались в безнадежной, героической борьбе с условиями жизни.
     О двух расах
     Взаимоотношения  между  белым  и  черным населением  Африки  во  многом
напоминают взаимоотношения двух половин рода человеческого.
     Если бы любой половине сказали, что она вовсе не играет в жизни другого
пола куда более  важную  роль, чем тот, противоположный пол, в ее жизни, все
были бы шокированы и  глубоко оскорблены. Скажите любовнику или мужу, что он
играет в жизни своей жены или любовницы точно такую же роль, как и она в его
жизни -- это его озадачит и возмутит.
     В старые времена настоящие мужские разговоры никогда не предназначались
для ушей женщин, и это доказывает мою правоту; а разговоры женщин, когда они
болтают  друг с  другом,  зная,  что  ни  один  мужчина их не  слышит,  тоже
подтверждают мою теорию.
     Истории, которые белые рассказывают  о своих  туземных слугах, основаны
на том  же  предрассудке. Но если бы им  сказали, что  они  играют ничуть не
более  важную  роль в  жизни своих слуг,  чем те играют  в их жизни, они бы,
конечно, глубоко возмутились, им стало бы очень не по себе.
     А если бы  вы сказали туземцам, что  они  в  жизни  своих белых  хозяев
значат не больше,  чем  хозяева в их  жизни, они бы вам нипочем не поверили,
рассмеялись бы вам в лицо. Наверно, между собой туземцы постоянно передают и
повторяют  всякие истории,  доказывающие, что  белые  обойтись  не могут без
своих  темнокожих слуг кикуйю или кавирондо,  и днем и ночью только о  них и
судачат.
     Сафари во время войны
     Когда  началась  война, мой муж и два шведа, работавших у нас на ферме,
пошли добровольцами на границу с германским  протекторатом, где лорд Делами?
организовал  нечто  вроде филиала Интеллидженс Сервис. Я осталась  на  ферме
одна.  Но пошли  разговоры, что белых женщин  решили поместить в специальный
лагерь; полагали, что
     им грозит опасность от туземцев.  Я страшно перепугалась: если я попаду
в такой  женский концентрационный лагерь  на много месяцев, подумала я, -- а
как знать, сколько  продлится эта война?  --  я  не выдержу,  умру. Но через
несколько  дней  мне  подвернулась  счастливая возможность поехать  с  нашим
соседом, молодым  фермером-шведом, в Киджабе, это была следующая станция  по
железной дороге, и там мне поручили  хозяйство лагеря, куда прибегали  гонцы
из пограничной  полосы и  приносили  новости,  которые потом передавались по
телеграфу в Найроби, где была ставка командования.
     В Киджабе  я поставила  палатку  около  станции, среди  штабелей  дров,
предназначенных на топливо  для паровозов. И так как гонцы прибегали в любой
час дня  и  ночи, мне  много приходилось  работать бок о бок  с  начальником
станции. Это был невысокий, очень  кроткий человек из племени гоан, которого
снедала жажда узнать как можно больше -- он даже забывал, что идет война. Он
расспрашивал меня  о моей родине, Дании, и просил  хоть немного научить  его
датскому языку, считая, что со временем это ему очень пригодится. У него был
десятилетний сынишка, звали его Виктор; однажды я проходила мимо станции и с
террасы, увитой плющом, послышался голос отца -- он учил Виктора грамматике:
"Ну, скажи, Виктор, что такое местоимение? Что такое местоимение, Виктор? Не
знаешь? Да я же тебе пятьсот раз объяснял!"
     Отряды на границе  все время требовали провизии или боеприпасов,  и мой
муж написал, чтобы  я нагрузила четыре фургона и отправила их туда как можно
скорее. Он писал, чтобы я непременно послала с туземцами хоть одного белого,
потому  что  никто не  знал, где позиции немцев, а масаи  пришли  в страшное
возбуждение,  услыхав о войне, и слоняются по всей  резервации. В те дни нам
казалось, что немцы могут появиться, где угодно,
     поэтому  мы  поставили  часовых у  железнодорожного  моста  в  Киджабе,
опасаясь, что они взорвут мост.
     Я наняла молодого южно-африканца -- звали его Клаппротт -- сопровождать
обоз, но  когда фургоны были уже нагружены,  вечером накануне выезда  он был
арестован как немец. Конечно, немцем  он  не был, и сумел это  доказать, так
что вскоре его выпустили из-под ареста, и он переменил фамилию. Но когда его
арестовали,  я решила, что  это перст  Божий -- теперь некому было вести мой
караван, кроме меня самой. И ранним утром, пока еще горели древние созвездия
Зодиака, мы стали спускаться по бесконечно длинному  спуску  с горы Киджабе;
внизу, у наших  ног, расстилалась широкая равнина резервации масаи -- серая,
как  чугун,  в  смутных  предрассветных сумерках,  и  под нашими  фургонами,
мерцая, болтались фонари, а воздух звенел от криков  погонщиков  и  щелканья
бичей. Со мной было четыре фургона с полной упряжкой, в каждый было впряжено
по  шестнадцать волов, за ними шли пять запасных  волов, и сопровождали обоз
двадцать один молодой погонщик  из племени кикуйю  и трое сомалийцев: Фарах,
Исмаил,  мой оруженосец,  и старый  повар  -- его тоже звали Исмаил -- очень
благородный старик. Мой пес, Даск, шел рядом со мной.
     Очень  жаль, что полиция, арестовав Клаппротта, арестовала заодно и его
мула.  Мне  не удалось разыскать его во всем Киджабе, так что первые дни мне
пришлось идти пешком вслед за  фургонами. Но немного спустя  я купила мула и
седло у одного жителя резервации, а через несколько дней удалось купить мула
и для Фараха.
     Я  странствовала три  месяца. Когда мы пришли на место назначения,  нас
послали за имуществом большой  группы американских охотников -- они вышли  в
сафари,  разбили лагерь  у  самой границы, но поспешно снялись с места,  как
только услышали о войне.  Оттуда  обоз должен был  двинуться  куда-то еще. Я
изучила все переправы и водо
     пои  в резервации масаи и  даже немного научилась говорить на их языке.
Дороги везде были неописуемо скверные, пыль лежала  толстым  слоем, огромные
камни, выше  наших  фургонов,  преграждали  путь;  но  потом  мы  все  время
двигались прямо по равнине, без дорог. Воздух африканских нагорий кружил мне
голову, как вино. Я все время жила в легком опьянении, и трудно описать, как
я была счастлива все эти три месяца. Я раньше бывала в охотничьих сафари, но
впервые оказалась совершенно одна среди африканцев.
     Мои  сомалийцы  и я, чувствуя свою  ответственность за  государственное
имущество, жили в постоянном страхе,  что львы могут напасть на наших волов.
Львы выходили на дороги,  шли за длинными обозами, везущими овец и провизию,
которые  непрерывно  двигались по дороге в сторону  границы.  Ранним  утром,
когда мы выезжали  на дорогу, мы видели в пыли  свежие  следы львов, прямо в
колеях,  оставленных  колесами фургонов. Когда волов распрягали на ночь,  мы
всегда боялись, что  львы, рыскавшие вокруг, напугают их, они ринутся, сломя
голову, во  все стороны и разбегутся по равнине, и нам их нипочем не удастся
поймать. И мы  строили высокие изгороди из колючего терновника вокруг загона
и  наших  палаток,  а  сами  рассаживались  вокруг  костра, держа под  рукой
винтовки.
     Тут и Фарах, и младший Исмаил, да и сам старик Исмаил, чувствовали себя
вдали от  всякой  цивилизации  настолько свободно,  что у них  развязывались
языки, начинались рассказы о странных происшествиях в стране Сомали, или мне
пересказывали легенды из Корана и сказки из "Тысячи и одной  ночи". И Фарах,
и Исмаил побывали в море: сомалийцы  -- народ мореплавателей, и в древности,
я думаю, они были великими пиратами Красного моря. Они мне объяснили,  что у
каждого живого существа на земле есть двойник, живущий на дне моря: кони,
     львы, женщины и жирафы -- все прячутся там, внизу, иногда их даже видят
моряки. Рассказывали нам и о жеребцах, которые живут на  речном дне в Сомали
и  ночью,  в  полнолуние,  выходят  на  луга,  покрывают сомалийских  кобыл,
пасущихся там, и  от них рождаются жеребята  несказанной красоты и резвости.
Ночной  небосвод поворачивался над  нашими  головами, и на востоке восходили
новые созвездия.  В холодном воздухе из костра  в столбе дыма летели длинные
искры, только  что  нарубленные дрова  терпко и свежо пахли. Иногда все волы
внезапно  начинали беспокоиться, сбиваясь  в кучу, принюхивались и  храпели,
так  что  старому  Исмаилу  приходилось  забираться на самый  верх груженого
фургона и размахивать фонарем, стараясь разглядеть и распугать супостатов --
кто бы там ни был.
     Мы пережили  много  серьезных приключений  со львами:  "Берегитесь,  не
останавливайтесь в Зиаве, --  сказал нам туземец-проводник каравана, идущего
на  север, которого мы повстречали по дороге. -- Не разбивайте там лагерь. В
Зиаве две сотни львов".  И мы  постарались пройти мимо  Зиавы до наступления
темноты   и  очень  торопились;  но,  как  известно,  "поспешишь   --  людей
насмешишь", и это особенно  относится к сафари:  у нас, уже совсем к вечеру,
колесо последнего фургона задело за большой камень, и фургон застрял. Пока я
светила фонарем  людям,  которые  старались  освободить  колесо,  лев утащил
одного  из наших запасных  волов,  в каких-нибудь  трех ярдах  от  меня.  Мы
подняли  крик,  изо  всех  сил щелкали бичами -- все мои  винтовки уехали  с
сафари -- и  спугнули льва, а вол, который ускакал со  львом на спине, потом
вернулся, но был так изранен, что пал дня через два.
     Много  всяких  странных  случаев происходило с  нами. Однажды вол выпил
весь наш  запас  керосина, сам подох, а нас  оставил без всякого  освещения,
пока в резервации мы не попали в индийскую лавку, брошенную хозяином,
     где, как ни странно, многое осталось в целости и сохранности.
     Целую неделю мы стояли лагерем вблизи большого лагеря молодых морани из
племени масаи,  и  эти  юные воины,  в своей военной раскраске,  с копьями и
длинными  щитами,   в  головных  уборах  из  львиных  шкур,  денно  и  нощно
околачивались возле моей  палатки, ожидая новостей  о войне  с немцами. Моим
слугам и  спутникам в  сафари  этот лагерь пришелся по душе, потому  что тут
можно было купить парного молока от коров, которых  масаи водили за собой --
это стадо  гнали мальчики племени масаи --  их называли "лайони", и они были
еще слишком  молоды, чтобы стать воинами.  Молодые  девушки-воины  из  этого
племени, очень шустрые и хорошенькие, приходили навещать меня в палатку. Они
всегда просили дать  им поглядеться  в мое ручное зеркальце и, передавая его
друг дружке,  скалили  два  ряда  сверкающих  зубов,  как  свирепые  молодые
зверята.
     Все новости о маневрах  противника  должны были проходить через  лагерь
лорда Деламира.  Но лорд Леламир двигался по резервации такими молниеносными
маршбросками, что  никто  никогда не знал,  где  искать его  лагерь.  Дел  с
разведкой я не  имела, но  мне было  интересно,  как себя  чувствуют в  этой
системе  люди,  принадлежавшие  к  ней.  Однажды  мне  пришлось проезжать  в
нескольких милях  от  лагеря  лорда Деламира, и я поехала к нему с Фарахом и
пила у него чай. И хотя он должен был покинуть это место на  следующий день,
там было полно воинов масаи, как в большом городе. Дело в том, что сам  лорд
Деламир относился к ним  очень хорошо, и в лагере  их  так привечали, что он
стал  похож на пещеру  льва из басни:  все следы вели туда,  а оттуда  -- ни
одного. Гонец масаи, посланный с письмом в лагерь лорда Деламира, никогда не
возвращался  оттуда  с  ответом.  Сам  лорд  Деламир,  невысокий,  изысканно
вежливый и любезный, как
     всегда, с длинными седыми волосами  до плеч,  явно чувствовал себя тут,
во всей этой суете, как нельзя лучше; он рассказывал мне все о военных делах
и угостил чаем с топленым молоком, как его пьют масаи.
     Спутники  мои  крайне  снисходительно и  терпеливо  относились к  моему
полному  невежеству во всем, что касалось волов, упряжек  и обычаев  сафари;
они старались  скрыть  этот недостаток  так же старательно, как и я сама. Во
время  сафари они работали не за  страх, а за совесть,  хотя  я, из-за своей
неопытности,  спрашивала  с  людей,  как  и  с  животных,  куда больше,  чем
следовало. Они  таскали на голове  кувшины с водой  в  дальних переходах  по
равнине, чтобы я могла принять ванну, а в полдень, когда мы распрягали волов
на  привале, натягивали  одеяла на воткнутые  в землю  копья, чтобы я  могла
отдохнуть в тени. Они побаивались  неукротимых масаи, да и немцев, о которых
ходили  всякие  нелепые  слухи.  Мне  кажется,  что в  этих  обстоятельствах
участники  экспедиции  считали   меня  чем-то   вроде  Ангела-хранителя  или
талисмана, "маскота".
     Я  впервые  приехала  в  Африку за  полгода до  начала войны  на том же
пароходе, что  и генерал  фон  Леттов Форбек, который теперь  был  верховным
главнокомандующим всех вооруженных сил Германии в Восточной  Африке. Тогда я
еще не знала,  что он станет героем, но мы подружились во время путешествия.
Когда  мы с ним обедали в Момбасе, до его отъезда дальше,  в Танганьику, а я
собиралась  ехать вглубь  страны, он  подарил  мне свою фотографию в  полной
форме, верхом на коне, с надписью:
     На  скакуне летящем  Мы  рай земной  обрящем,  А  бодрость  и  здоровье
Даруются Любовью.
     Фарах, выезжая встречать меня в Аден, видел там генерала и знал, что он
мой  друг. Он взял эту фотографию  с собой в сафари  и  хранил ее  вместе  с
деньгами  и  ключами от багажа --  он надеялся, что если мы вдруг попадем  в
плен к немцам, то стоит показать им эту  фотографию, как все сразу уладится,
и поэтому берег ее, как зеницу ока.
     Как  хороши были вечера  в  резервации  масаи,  когда после  заката  мы
длинной вереницей подходили к реке или к источнику, где распрягали волов. На
равнине, заросшей  терновником, уже лежит тень, но воздух еще наполнен ясным
светом  --  а  над  головами у  нас,  на западе, загорелась звезда,  которой
предстояло  ярко  сверкать в ночной тьме, а пока она была  только серебряной
точкой на  небе цвета лимонного топаза. Воздух холодил легкие, высокая трава
купалась в росе,  и цветы в ней  испускали аромат, густой и терпкий. Немного
спустя со всех сторон зазвучит  хор  цикад. Трава -- это  я, и сам воздух, и
дальние  горы -- это  тоже я, и измученные волы -- все это я...  Мое дыхание
легким ночным ветерком пробегало по зарослям терновника.
     А  через  три месяца меня  неожиданно отправили домой.  Боевые действия
упорядочились,  из  Европы  прибыли  регулярные  части,  и  мою  экспедицию,
очевидно,  сочли несовместимой с регулярными войсками. Пришлось возвращаться
домой, и  те  места,  где раньше были наши  стоянки,  мы  миновали с тяжелым
сердцем.
     На ферме еще долго хранили память об этом сафари. Много раз с тех пор я
бывала в охотничьих сафари, но  почему-то  --  может быть,  из-за того,  что
тогда мы  считали себя  как бы на службе у правительства, то  ли из-за того,
что шли  военные действия --  та наша  экспедиция  всем  ее  участникам была
особенно  дорога. Мои  тогдашние  спутники  считали себя  избранными, чем-то
вроде  аристократии  сафари.  И  спустя  много  лет  они  приходили  ко  мне
поговорить
     о  сафари только ради того,  чтобы освежить  в  памяти  воспоминания  и
пережить вновь какое-нибудь из наших тогдашних приключений.
     Счетная система суахили
     В самом начале моего пребывания в Африке один молодой  швед, работавший
на  молочной ферме,  взялся обучать меня  счету на языке суахили.  Но  слово
"девять"  на  этом  языке  очень  похоже  на  одно   неприличное   выражение
по-шведски, и мой стеснительный учитель не захотел произносить это слово при
мне; сосчитав до восьми, он умолк, смущенно отвел глаза и сказал:
     -- У суахили девятки нет.
     --  Вы  хотите  сказать, что они  умеют  считать  только до  восьми? --
спросила я.
     --  Нет, что вы, --  поспешно сказал он,  --  у  них есть и  десять,  и
одиннадцать, и двенадцать, и так далее. А девятки нет.
     -- Как же так? -- спросила я, ничего не понимая. -- Что же они говорят,
когда доходят до девятнадцати?
     -- А у них слова "девятнадцать" тоже нет,  --  сказал он, покраснев, но
очень решительно. -- И  слова  "девяносто" нет, и "девятьсот" тоже нет... --
на суахили эти слова, как и на других языках, включают  слово "девять" -- но
все остальные цифры, как у нас.
     Много раз я обдумывала  эту странную систему счета, и почему-то мне это
доставляло  громадное удовольствие. Вот народ, думала я, обладающий истинной
оригинальностью мысли, который дерзнул нарушить строгий, педантичный порядок
общепринятой системы счета.
     Единица,  двойка,  тройка -- это единственные  последовательные простые
числа;    так   пусть   же   восьмерка   и   десятка   будут   единственными
последовательными четными
     числами. Конечно, кое-кто может попытаться доказать существование числа
"девять", аргументируя это  тем,  что тройку можно умножить на саму себя, но
собственно,  зачем  это  нужно? Коль скоро нет целого корня  квадратного  из
двух,  и тройка  прекрасно может обойтись без возведения в квадрат. Когда вы
получаете  некое простое число путем сложения всех цифр многозначного числа,
отсутствие цифры "девять" никак не  влияет  на  конечный  результат,  как  и
отсутствие  производных  от  девятки  --  так  что  можно  с  полным  правом
утверждать что  девятки как бы и  нет; это,  как  мне представлялось, вполне
оправдывало систему счета суахили.
     В это время у меня был слуга, звали его Захария. У него на  левой  руке
не  хватало четвертого пальца.  И  я  подумала  -- а может быть,  у  здешних
туземцев часто бывают  подобные несчастные случаи, и считать по пальцам им в
этом случае очень удобно.
     Но  когда  я  начала  излагать  людям эти  мои домыслы, меня прервали и
объяснили, в чем  тут дело. И все-таки у меня осталось такое чувство,  что у
туземцев существует  система счета, в которой девятка отсутствует, и которая
им отлично подходит: с ее помощью можно постигнуть очень многое.
     В  этой  связи  мне  почему-то   вспомнился  один  престарелый  датский
священник, который не верил, что Господь Бог сотворил восемнадцатый век.
     "Не отпущу тебя, доколе не благословишь меня"
     В марте месяце, когда в Африке, после  четырех месяцев засухи  и  жары,
начинаются благодатные дожди, все вокруг расцветает, благоухает и зеленеет в
несказанной красоте.
     Но фермер с опаской прислушивается, словно не доверяя щедрости природы,
и боится услышать,  что вдруг шум проливного  дождя станет тише. Ведь влага,
которую с такой жадностью впитывает  земля,  должна  поддерживать все что на
ней растет и живет -- все травы, стада и людей -- целых четыре месяца, когда
дождей не будет вовсе.
     Отрадно смотреть, как все дороги на ферме превращаются в быстро бегущие
потоки,  и  ты бредешь  по колено  в  жидкой грязи, пробираясь к пропитанным
влагой,  облитым белым  цветом кофейным  плантациям,  и сердце  твое поет от
счастья.  Но   случается,  что  в  середине  сезона  дождей   тучи  начинают
расходиться,  и  вечером  звезды  проглядывают  сквозь прозрачные,  редеющие
облака; тогда хозяйка фермы  выходит из дома и стоит,  пожирая глазами небо,
словно тщится упорным взглядом  выдоить,  вымолить  дождь, и взывает к небу:
"Пошли мне вдоволь, пошли мне с избытком. Сердце мое обнажено перед тобой, и
я не отпущу тебя, доколе не благословишь меня. УТОПИ меня, если тебе угодно,
только не пытай неутоленной жаждой. О небо, небо, только не это -- не coitus
interruptus*!
     Бывает иногда,  что  в прохладный сумрачный  день после месяцев  дождей
вспоминаешь marka mbaja, то есть "худой год", как называют тут засуху. В  те
дни туземные племена кикуйю пускали коров пастись около моего дома. У одного
из пастушат  была  флейта, и он время от  времени наигрывал на ней  короткие
мелодии. Стоило мне снова услышать эти звуки, как в один миг вспомнилось все
отчаяние, все страхи тех дней. У этой мелодии  был  соленый привкус  слез. И
все же, поразительно и неожиданно для меня самой, эти звуки принесли с собой
буйную радость жизни, странное очарование, словно это была  песнь торжества.
Неужели и вправду те тяжкие времена таили в себе все это? Это были дни нашей
юности, время безумных надежд. Именно тогда, в те долгие дни, мы все слились
воедино, так, что даже в новых мирах, на иных планетах все непременно узнаем
друг друга, и все, живое
     *Прерванное соитие (лат.).
     и неживое -- часы с кукушкой, и мои книги, и тощие коровы на лужайке, и
печальные старики и старухи  кикуйю -- все будут окликать друг дружку: "И ты
была  там! И  ты  тоже была  с  нами на ферме  в  Нгонго".  Тяжелые  времена
благословили нас и ушли прочь.
     Друзья приезжали  на ферму и  снова уезжали.  Были они не из тех людей,
которые долго засиживаются на одном месте. И не из тех, что стареют у вас на
глазах -- они умерли и больше не возвращались. Но они сидели здесь, блаженно
греясь у огня, и когда дом, заключив их в объятия, сказал:  "Не отпущу тебя,
доколе  не благословишь меня!", они рассмеялись и благословили мой дом, и он
отпустил их.
     Как-то одна старая дама, сидя в кругу друзей, рассуждала о своей жизни.
Она заявила  во  всеуслышание, что готова заново прожить свою  жизнь, и, как
видно, считала это доказательством  того,  что  ее жизнь прожита не зря. Мне
подумалось: ведь у нее была такая жизнь, которую и вправду надо  прожить два
раза, чтобы распробовать, иначе ее и жизнью не назовешь. Можно спеть на  бис
короткую арию,  но нельзя повторить всю оперу  -- как  и целую  симфонию или
пятиактную  трагедию. И если приходится повторять, значит, в первый  раз  ее
сыграли из рук вон плохо.
     Жизнь моя, я не отпущу тебя, доколе не благословишь меня, но благослови
меня -- и я тебя 'отпущу.
     Затмение
     Пережили  мы  в  те  времена  и  солнечное   затмение.   Незадолго   до
назначенного срока  я  получила  от  молодого  индийца,  начальника  станции
"Кикуйю", такое письмо:
     Многоуважаемая сударыня, мне любезно сообщили, что свет солнца  угаснет
на целых семь дней. Не говоря о расписа
     нии поездов,  прошу Вас оказать мне любезность, так как никто другой не
может мне любезно сообщите: должен  ли я  на это время оставите, моих  коров
пастись на свободе, или следует загнать их в хлев?
     Честь имею, сударыня, оставаться вашим покорнейшим слугой, Патель
     Туземцы и стихи
     У туземцев  есть врожденное чувство ритма, но  они  понятия не  имеют о
стихах, во всяком  случае, до  того  как пойдут  в  школу, где их учат  петь
псалмы.  Однажды к вечеру, на кукурузном поле, когда мы  собирали кукурузные
початки,  бросая  их  в  повозки,  запряженные  волами, я, для  собственного
развлечения, стала напевать стишки  на суахили нашим сборщикам -- по большей
части это  были совсем мальчишки. Никакого  смысла в  этих стишках не  было,
только слова  я подбирала в  рифму:  "Нгумбе  на-пенда чумбе,  малайя-мбайя,
Вакамба на-кула мамба",  то есть: "Вол любит соль, шлюхи-плюхи, Вакамба съел
мамбу (т. е. змею)".
     Все мальчишки, услышав эту припевку, столпились вокруг меня. Они быстро
сообразили, что в стихах значение слов  совершенно  неважно --  они  даже не
просили объяснить  смысл  стишка, а с любопытством ждали рифму и, уловив ее,
покатывались  со  смеху. Я  попыталась заставить их самих подбирать рифмы  и
закончить начатое мной "стихотворение", но они либо не могли, либо не хотели
мне  помогать, только отворачивались. Но,  уловив саму идею стихотворчества,
они  принялись меня просить: "Ну, говори  еще. Говори  еще,  как дождь".  Не
знаю, почему стихи  напоминали им  дождь.  Однако,  эту просьбу можно  было,
очевидно, счесть за похвалу, взамен аплодис
     ментов -- ведь в Африке всегда ждут не дождутся дождей, и встречают  их
с восторгом.
     О Втором Пришествии
     В те  времена, когда люди  твердо верили,  что Второе Пришествие Христа
уже близко,  они собрали Совет, который должен был подготовить все к встрече
с Ним.  Обсудив этот вопрос.  Совет разослал  циркуляр, запрещающий бегать и
размахивать пальмовыми ветвями, а также кричать "Осанна!"
     Но  когда  Второе  Пришествие  настало,  и  все  народы   радовались  и
веселились,  Христос по прошествии некоторого времени как-то вечером  сказал
апостолу  Петру, что Он хотел бы, когда  все  угомонятся, прогуляться с  ним
наедине -- тут недалеко.
     -- А куда Тебе хотелось бы пойти, Господи? -- спросил Петр.
     -- Хотелось бы мне, -- отвечал Господь, -- пройтись от Претории  по той
длинной дороге, вверх, на лобное место, именуемое Голгофой.
     История Китоша
     Все газеты писали о том,  что случилось с  Китошем.  Было  возбуждено и
судебное дело, и суд пытался разобраться  в  этом  странном происшествии  от
начала до конца. В старых документах можно найти некоторые из этих объясне
     нии.
     Китош, молодой  туземец, служил  у  молодого белого  поселенца  в Моло.
Однажды в  июне, в среду, хозяин Китоша одолжил свою гнедую кобылу приятелю,
которому нужно было ехать на станцию. Он послал Китоша -- привести
     кобылу обратно, и велел ему не садиться на лошадь, а вести ее в поводу.
Но Китош вскочил в седло и вернулся верхом, а в субботу  его белому  хозяину
донес об этом преступлении человек, который  видел все собственными глазами.
В наказание хозяин  велел в воскресенье вечером выпороть Китоша, связать его
по рукам и ногам и бросить в пустой склад; поздней ночью в воскресенье Китош
умер.
     Первого  августа  в  Накуру,  в  помещении железнодорожного  института,
собрался Верховный Суд.
     Туземцы, которые там  собрались, расселись на земле около института  и,
видно, никак не могли  понять, в чем тут  дело.  По  их  понятиям дело  было
ясное; Китош  умер, это точно,  и  по  местным законам за  него  должны были
выплатить его родным какую-то сумму денег в возмещение.
     Но  понятие о справедливости в  Европе совсем иное, чем в Африке, и суд
белых  людей  должен  был  прежде всего вынести  вердикт  "Виновен"  или "Не
виновен".  Вердикт  в  данном  случае  мог  быть  один  из  трех  возможных:
преднамеренное  убийство,  непреднамеренное убийство  или  нанесение  тяжких
телесных повреждений.  Судья  напомнил присяжным, что  тяжесть  преступления
определяется, исходя  из намерений обвиняемого, вне зависимости от конечного
результата. Каково же было намерение,  состояние духа тех,  кто участвовал в
деле Китоша?
     Чтобы разобраться в  намерениях и  настроениях  белого  поселенца,  суд
каждый  день  по  много часов, допрашивал хозяина  Китоша.  Судьи  старались
восстановить точную картину  всего  происшедшего,  собирая  все  сведения до
мельчайших  деталей. В деле записано,  что когда  хозяин позвал  Китоша, тот
вошел  и  остановился в трех ярдах от хозяина. В  это с  виду незначительное
обстоятельство в суде сыграло большую роль. Вот они стоят  -- белый хозяин и
его  черный слуга,  примерно ярдах  в трех  один от  другого -- это  завязка
драмы.
     Но  в  процессе расследования равновесие  нарушается,  и  фигура белого
хозяина постепенно смазывается, умаляется. Тут уж  ничего  не  изменишь. Эта
фигура уже не  в центре событий, она ушла на задний план широкого ландшафта,
виден  только  какой-то  полустертый  облик,   будто  вырезанный  из  бумаги
невесомый  силуэт,  его  носит,  словно  ветром,  туда-сюда,  он  пользуется
неведомой свободой творить, что ему хочется.
     Хозяин показал, что он сначала  спросил  Китоша, кто ему разрешил сесть
на гнедую  кобылу, и спросил не  раз и  не  два, а  раз сорок или пятьдесят;
одновременно  он признал,  что никто и  никогда не мог дать Китошу  подобное
разрешение.  Здесь-то  и таилась  его  погибель. Конечно, в  Англии никто не
разрешил бы этому хозяину повторять сорок  или пятьдесят  раз один и  тот же
вопрос, его сразу остановили  бы. А здесь, в Африке,  жили  люди, которым он
мог орать в лицо одно и то  же  хоть  пятьдесят раз подряд. В  конце концов,
Китош  ответил, что  он  не вор, и поселенец утверждал, что именно  за  этот
наглый ответ он и приказал высечь Китоша.
     И  тут  в  протоколе появилась  еще одна, столь же  незначительная,  но
эффектная  подробность.  Там  упоминалось, что  в то  время, когда  избивали
Китоша, два европейца -- как  отмечено, это были приятели поселенца -- зашли
к нему в  гости.  Минут десять-пятнадцать  они  молча смотрели, как избивают
Китоша, потом ушли.
     После экзекуции  отпустить  Китоша  хозяин,  конечно,  не  мог.  Поздно
вечером он связал его вожжами и запер на  складе. Когда  присяжные спросили,
зачем он  это сделал,  он ответил какой-то  бессмыслицей  -- дескать, он  не
хотел, чтобы парень в таком виде бегал по ферме. Поужинав, он пошел на склад
и  увидел, что Китош  лежит без сознания, немного в  стороне от того  места,
куда  его  бросили, а  его путы ослаблены. Тогда  он  позвал своего  повара,
туземца из племени баганда, и с его помощью снова связал Кито
     ша еще крепче: завел ему руки за спину и привязал к столбу за спиной, а
правую ногу -- к другому столбу, перед ним. Сам  он  ушел со склада, заперев
двери на  замок. Но  через  полчаса  вернулся, захватил  с  собой  повара  и
кухонного  мальчишку-тотошку и впустил их  на  склад.  Сам  он лег спать, и,
насколько он помнит, на  следующее утро мальчик-тотошка  пришел  со склада и
сказал ему, что Китош помер.
     Присяжные  не  забывали,  что  прежде  чем установить  меру  наказания,
требуется  выяснить намерения  нарушителя  закона, и  пытались  разобраться,
какие  у него были намерения. Они подробно расспрашивали, как  били Китоша и
что  было потом, и  когда читаешь о ходе этого  суда, кажется, будто видишь,
как они недоуменно качают головами.
     Но каковы же были намерения Китоша, что он чувствовал? Тут  при допросе
свидетелей обнаружилась совсем другая сторона этого дела. Как  выяснилось, у
Китоша было некое  намерение, и это намерение в итоге поколебало чаши весов.
Можно  сказать, этим  своим  намерением,  вкупе со  своим  состоянием  духа,
африканец, уже из могилы, спас европейца.
     Конечно, у Китоша не было никакой возможности высказать свое намерение.
Его заперли на складе, а поэтому оно было выражено крайне просто, лаконично,
как бы одним жестом.  Ночной сторож  сказал,  что  Китош плакал всю ночь, до
утра. Но это было не так, потому что в час ночи он разговаривал с  тотошкой,
который сидел с ним на складе. Он показал мальчику жестом,  что надо кричать
погромче, потому что его избил так, что он почти совсем оглох. Но в час ночи
Китош попросил  мальчика  развязать  ему ноги  -- все  равно  убежать  он не
сможет. А когда тотошка выполнил его просьбу, Китош сказал ему, что хотел бы
умереть. И в четыре часа  утра, как рассказывал мальчик, Китош повторил, что
хочет умереть. Немного
     спустя он стал качаться из стороны в сторону,  потом крикнул: "Я умер!"
-- и умер. Три врача дали показания.
     Районный  хирург, проводивший вскрытие, сказал,  что смерть последовала
от ушибов и ран, обнаруженных на теле. Он сомневался, что даже своевременная
медицинская помощь могла бы спасти Китоша.
     Однако, два врача из Найроби, которых вызвали защитники поселенца, были
другого мнения.
     Само избиение,  как они считали, никак не могло стать причиной  смерти.
Надо учесть одно чрезвычайно важное обстоятельство: желание умереть. И  тут,
как сказал  первый врач, он может говорить  вполне  авторитетно, недаром  он
двадцать пять лет прожил в этих краях и  хорошо изучил  психологию туземцев.
Многие врачи могут  поддержать его мнение: туземцы часто умирали, потому что
хотели умереть. И в данном случае это особенно очевидно: Китоша сам  сказал,
что хочет умереть. И второй врач поддержал мнение своего коллеги.
     Вполне вероятно, продолжал первый врач, что если бы у Китоша не пропало
желание жить, он выжил бы. Например, если  бы ему дали поесть, он не потерял
бы любви к жизни -- ведь известно, что у голодного человека наступает полное
безразличие ко всему. Он добавил, что по всей вероятности,  его никто не бил
ногой по губам, -- он сам искусал губы от сильной боли.
     Кроме того, врач  считал, что Китош  до девяти часов не думал о смерти:
ведь в это время он  еще пытался  убежать. Но когда увидели, что он  пытался
высвободиться из пут,  и связали его покрепче, он, очевидно, понял,  что ему
не сбежать, и это, по словам доктора, могло усугубить его отчаяние.
     Оба врача  из Найроби  пришли к одному  выводу. Они считали,  что Китош
скончался от того, что его высекли, и от голода, а также от желания умереть;
на последнем о6
     стоятельстве врачи  особенно  настаивали. Хотя признавали, что  желание
умереть могло возникнуть как следствие порки.
     Выслушав  показания  врачей, суд перешел к рассмотрению теории, которую
он  назвал "теория  добровольной  смерти".  Окружной хирург  -- единственный
врач, который  видел  тело  Китоша -- резко  возражал  против этой  теории и
подтвердил  это примерами  из  собственной практики:  многие  его  пациенты,
больные  раком, хотели умереть,  но это  им  все-таки  не  удалось. Но,  как
выяснилось, все они были европейцами.
     В  конце  концов,  суд  присяжных вынес вердикт: "Виновен  в  нанесении
тяжких повреждений". Это относилось и к туземным виновникам  смерти  Китоша,
но  смягчающим  обстоятельством,  как указал суд,  было  то,  что они только
выполняли приказание  своего белого хозяина, и  сажать их в тюрьму  было  бы
несправедливо. Суд  приговорил поселенца к  двум годам тюрьмы,  а  обоих его
чуземных слуг -- к однодневному заключению.
     Однако, может быть, кому-нибудь из читателей может показаться не совсем
понятным, даже унизительным, что  европейцу  в  Африке не дано полное  право
выбросить из  жизни уроженца этой страны. Это его родина,  и что бы вы с ним
ни творили --  когда он уходит, он уходит по своей воле, он волен уйти, если
не желает оставаться. А кто отвечает за то, что творится в доме? Разумеется,
хозяин этого дома, получивший его по наследству.
     Образ  Китоша, твердо  решившего  умереть,  -- хотя  все  это произошло
довольно давно, -- отмечен особой красотой, потому что он так сильно и верно
чувствовал, в  чем достоинство и правда. В нем воплотилась скрытность дикого
существа, которое  знает  в свой смертный час, что  есть последнее  убежище,
последний выход; эти  вольные существа уходят от нас, когда хотят, и мы не в
силах поймать или удержать их.
     О некоторых африканских птицах
     В  самом начале  длинного  сезона дождей, в последних числах марта и  в
начале  апреля, я слушала пенье  соловья  в африканском лесу. Песня  была не
полная  -- всего несколько нот,  вступительные аккорды концерта,  репетиция,
которая внезапно прерывалась, потом начиналась  снова.  Казалось, что кто-то
под  пологом  мокрого  леса  в  полном одиночестве  настраивает  миниатюрную
виолончель,  И все же это  была знакомая  мелодия,  такая же самозабвенная и
прекрасная, как  и  та,  что  вскоре зазвучит в лесах  Европы, от Сицилии до
Эльсинора.
     У  нас в  Африке  встречались те же  черные с белым аисты, какие строят
гнезда на крытых  черепицей  крышах деревень на севере Европы.  Но  там  они
кажутся самыми  большими из птиц,  а в Африке  их  превосходят  по  величине
крупные,  внушительного вида  птицы --  марабу и  птица-секретарь.  Аисты  в
Африке ведут себя не так, как в Европе, где они гнездятся парами и считаются
образцом  счастливой семьи.  Здесь они летают большими стаями,  словно люди,
толпящиеся  в  больших  клубах. В  Африке  этих  птиц называют истребителями
саранчи:  они налетают на саранчу, когда  она  падает на землю, и  лакомятся
досыта.  А  когда  горит  трава,  аисты  кружат  перед  наступающими  цепями
огоньков, высоко парят  в  радужных отсветах и в клубах  серого дыма,  зорко
высматривая мышей  и змей, убегающих  от огня. Да, аистам  весело живется  в
Африке. Но настоящая их жизнь -- не здесь, и когда  наступает весенняя пора,
время строить гнезда и выводить птенцов, тогда сердце зовет их  на север,  к
родным гнездовьям, и  они  улетают пара  за парой, и  вскоре  уже бродят  по
холодным болотам своей родины.
     А на равнину в начале сезона дождей, когда  на  месте выгоревшей  травы
уже  пробиваются  зеленые  ростки,  слетаются  сотни  куликов.  Безграничный
горизонт похож на
     морскую даль  или  на песчаные пляжи, ветер там  такой  же привольный и
свежий, опаленная трава пахнет  солью, а когда подрастает молодая трава, она
ходит  волнами от  ветра  по  всей  шири  равнин.  И  когда  белые  гвоздики
расцветают на полянках,  вспоминаешь  белые гребешки на волнах,  бегущие  со
всех сторон, когда плывешь вверх по  Зунду.  И кулики на равнине тоже чем-то
похожи на морских птиц, они носятся, сломя голову, но долго бежать не могут,
и внезапно  с  шумом и  резкими криками взмывают  вверх из-под носа у  вашей
лошади, так что светлое небо звенит от птичьего крика и свиста крыльев.
     Венценосным журавлям, которые клюют зерно на только что засеянных полях
кукурузы,  все  прощается,  потому  что их  считают  предвестниками  близких
благодатных дождей: любят их еще за  то,  что  они умеют танцеват1 Когда эти
долговязые птицы слетаются громадными стаями и начинают танцевать, распустив
крылья --  это  незабываемое  зрелище.  Танец отличается  элегантностью,  но
чутьчуть отдает жеманством -- с чего  это птицы,  рожденные летать, начинают
подпрыгивать  вверх и вниз, как будто  их магнитом притягивает к земле? Весь
этот  балетный  спектакль  напоминает   священный  ритуальный  танец;  может
статься, журавли  пытаются  связать воедино  Небо и Землю,  словно  крылатые
ангелы,  восходящие  по  лестнице  Иакова.  Одетые  в  оперенье  изысканного
светло-серого  тона, в черных  бархатных шапочках с  веерообразным "венцом",
эти журавли напоминают нежные ожившие  фрески.  А  когда  они, кончив танцы,
поднимаются в небо и улетают,  впечатление торжественности  священного танца
сохраняется, потому что полет их сопровождается каким-то прозрачным  звонким
звуком  --  то ли они  курлыкают,  то  ли крылья  позванивают на лету  --  и
кажется, что вереница церковных колоколов взлетела ввысь и плывет, крылатая,
высоко в небе. Звуки слышны долго и доносятся издалека, когда самих птиц уже
не видать -- благовест в облаках.
     Навещали   нашу   ферму  и   крупные   птицы-носороги,  они   прилетали
полакомиться каштанами на большое дерево.  Это очень странные птицы. Встреча
с  ними всегда несет какое-то новое приключение,  далеко не всегда приятное,
-- уж очень  у них разбойничий,  хитрый  вид.  Как-то утром меня задолго  до
рассвета разбудили громкие кудахтающие крики возле  самого дома, я  вышла на
террасу  и насчитала сорок одну птицу-носорога, -- они расселись на деревьях
и прямо  на лужайке. Они в тот раз показались мне совсем не похожими на птиц
-- напоминали  скорее какие-то гротескные игрушки или причудливые украшения,
разбросанные  как  попало  рукой  ребенка.  Все  они  были  черные  --  того
ласкающего глаз,  благородного черного цвета,  который  встречаешь в Африке;
это глубокая, словно накопленная веками чернота, подобная слою древней сажи,
она  заставляет  почувствовать,  что  нет  другого  цвета,  который  мог  бы
сравниться  по  элегантности,  интенсивности  и   яркости  с  черным.  Птицы
оживленно  переговаривались,  но  в  их  негромких  голосах   была  какая-то
сдержанность  --  так  после похорон  негромко  переговариваются  наследники
покойного. Утренний воздух  был прозрачен, как хрусталь,  и траурное сборище
купалось в  свежести  и  чистоте  утра,  а  за деревьями,  за спинами  птиц,
поднималось  солнце -- тусклый  багровый шар. Не всегда угадаешь, какой день
предвещает такой рассвет.
     Ни одна  из  африканских птиц  не  может  соперничать  по  изысканности
окраски  с  фламинго: их  розовые и  алые  перья похожи  на  цветущую  ветвь
олеандра. Ноги у  этих птиц -- невероятно длинные, шеи  причудливо и красиво
изогнуты,  а  силуэт  такой  прихотливый,  что кажется  -- они  по  какой-то
древней, утонченной традиции  жеманничают, стараясь продемонстрировать самые
невероятные, изысканные и неправдоподобные позы и движения.
     Как-то  мне  пришлось  плыть из  Порт-Саида  в  Марсель на  французском
пароходе, и на нем везли сто пятьдесят
     фламинго  в  Зоологический сад.  Их  держали в больших грязных ящиках с
парусиновыми стенками, в тесноте, по десять птиц в каждом  ящике. Служитель,
сопровождавший  птиц,  сказал,  что  процентов  двадцать,  по  его  расчету,
погибнут в  пути. Птицы к такой тесноте не привыкли и во время сильной качки
теряли  равновесие, ломали  ноги,  а  другие затаптывали их. Ночью, когда на
Средиземном  море подымалась высокая  волна  и пароход  швыряло с гребня  на
гребень, я слышала, как каждому глухому  удару волны  о борт ухнувшего  вниз
корабля  вторили пронзительные крики  фламинго. Каждое утро у меня на глазах
сторож вынимал двух-трех мертвых птиц и выбрасывал их за борт. Аристократка,
бродившая  по долине Нила,  сестра  священного лотоса, плывущая  над  землей
^подобно одинокому облаку в лучах заката -- она превратилась теперь в жалкий
комок  грязно-розовых  с  алыми  подтеками  перьев,  откуда торчали длинные,
тонкие, как  спицы,  ноги.  Мертвые  птицы, недолго  помотавшись  на волнах,
бегущих вслед за пароходом, уходили под воду.
     Панья
     Дирхаунды, ирландские борзые, испокон веков были  друзьями и спутниками
человека, поэтому  обрели  человеческое чувство юмора и даже умеют смеяться.
Их  чувство юмора сродни юмору наших туземных  слуг: им смешно, когда что-то
не ладится.  Вероятно, выше юмора этого  сорта можно подняться только тогда,
когда появляется искусство, и еще, пожалуй, определенное вероисповедание.
     Панья был сыном  Даска. Как-то я гуляла с ним неподалеку от  пруда, там
по берегу шла аллея высоких, тонких эвкалиптов, и пес  вдруг убежал от меня,
добежал до дерева и помчался мне навстречу, как бы  приглашая меня за собой.
Я подошла к дереву и увидела сидящую высоко в
     ветвях  дикую  кошку-сервала.  Эти  дикие  кошки  воруют  цыплят,  и  я
окликнула мальчика-тотошку, проходившего  мимо, послала его за своим ружьем,
а когда он принес ружье, я застрелила кошку. Она с глухим ударом свалилась с
высокого дерева  на землю, а Панья мигом налетел на нее и  стал самозабвенно
ее трепать и таскать за собой.
     Прошло какое-то время, и я снова проходила той же дорогой мимо пруда; я
вышла поохотиться на  куропаток,  но ни одной  не  добыла,  и  мы  с  Паньей
погрузились в одинаковое уныние. Как вдруг Панья опрометью бросился к дереву
в самом конце аллеи, с азартным лаем  забегал вокруг дерева, примчался назад
ко мне, а от меня опять полетел  к дереву. Я была рада, что ружье при мне, и
была не прочь подстрелить вторую кошку: тогда у меня будет еще одна красивая
пятнистая шкурка. Но, подбежав к дереву, я увидела самую простецкую домашнюю
кошку, возмущенно фыркавшую с верхушки дерева. Я опустила ружье-.
     -- Панья, -- сказала я,--ну и дурак же ты! Это же просто кошка!
     Но когда я обернулась и взглянула на  Панью --  он  стоял поодаль  -- я
увидела, что он прямо лопается со  смеху. Когда наши глаза  встретились,  он
просто ошалел от  восторга,  плясал и увивался вокруг меня,  махая хвостом и
повизгивая, потом положил мне лапы на плечи, ткнул носом в лицо и, отскочив,
залился веселым лаем, словно смехом.
     Вот что он хотел сказать этой пантомимой: "Знаю, знаю! Да, это домашняя
кошка!  Мне ли  не знать!  Ты уж извини меня! Но  если  бы ты только видела,
какая ты была  потешная, когда  бежала со всех ног охотиться на кошку!" Весь
день он, как видно, вспоминал эту историю, приходил в такой восторг и осыпал
меня бурными выражениями горячей  любви, а потом  отбегал  в  сторону, чтобы
вволю нахохотаться.
     Во всей этой неудержимой любви  было немало лукавства; "Сама знаешь, --
говорил он мне, -- я позволяю себе посмеяться только над тобой и Фарахом".
     Даже  вечером,  когда  пес  уже спал,  примостившись  перед камином,  я
слышала, как он во сне постанывал и  повизгивал от смеха.  Я думаю, он долго
вспоминал наше приключение, проходя мимо пруда, под деревьями.
     Смерть Исы
     Ису забрали у меня на время войны, а пос^ перемирия он снова вернулся к
нам  на  ферму и  зажил  ^покойно.  У него была жена по  имени Мариаммо,  --
худенькая, черная, очень работящая женщина,  обычно приносившая в дом дрова.
Иса был самым славным и смиренным из всех моих слуг,  он никогда ни с кем не
ссорился.
     Но пока  он  жил в  изгнании вдали от  нас, что-то с  ним произошло. Он
очень переменился. Иногда мне  казалось, что он незаметно зачахнет и умрет у
меня на руках, как умирает растение, у которого подрезаны корни.
     Иса  был моим  поваром,  но  готовить  он  не  любил,  а  мечтал  стать
садовником. Единственное, что он любил понастоящему, что его интересовало --
это  растения.  Но садовник  у меня уже был,  а другого повара  мы  найти не
могли, так что Иса остался на кухне. И хотя я ему обещала, что он вернется к
своей работе  в  саду, но шел месяц  за месяцем,  а я его не  отпускала. Иса
тайком  отгородил  плотиной кусочек земли у  реки и засадил его, готовя  мне
сюрприз. Но так как он работал в одиночку, а сил у него  было мало, плотина,
которую  он насыпал,  оказалась  непрочной, и  в  период  долгих  дождей  ее
окончательно смыло.
     Впервые покой и растительное существование Исы  было нарушено, когда  в
резервации кикуйю скончался  его  брат  и оставил  ему  в  наследство черную
корову. И тогда выяс
     нилось,  что Иса так опустошен своей тяжелой жизнью,  что любые сильные
чувства  выбивают его  из колеи. Помоему, особенно непосильной для него была
радость. Он отпросился у меня на три дня, чтобы привести корову,  а когда он
вернулся, я увидела, что он сам не свой, он  мается и мучается: так в теплой
комнате у  людей  отходят онемевшие  на морозе руки  и  ноги,  и  нарушенное
кровообращение восстанавливается с болью.
     Все  туземцы по  натуре -- игроки, и если им повезет,  как случилось  с
Исой,  получившим черную корову,  они думают, что  фортуна всегда  будет  им
улыбаться.   Иса   почувствовал  устрашающую   уверенность  в  себе  и   так
размечтался, что вдруг решил взять еще одну жену: ведь у него впереди -- вся
жизнь!  И  когда  он  мне  поведал свои  планы,  он  добавил,  что уже ведет
переговоры  со своим  будущим тестем, который живет  на дороге  в  Найроби и
женат на женщине из племени суахили. Я пыталась его всячески отговорить:
     --  Но у тебя же есть прекрасная жена, -- сказала я ему. -- А голова-то
у тебя уже седая, к чему тебе новая жена? Оставайся у меня, живи спокойно.
     Иса  ничуть не обиделся на  мои  слова, этот маленький  кикуйю смиренно
стоял  передо мной, не  возражая, но и не сдавался. Через несколько  дней он
привез на ферму свою новую жену -- звали ее Фатима.
     Видно, Иса совсем потерял голову. Как он мог надеяться, что новая  жена
приживется в доме? Невеста была очень молодая,  сердитая и капризная  особа,
роскошно  разряженная  по обычаям  своего  племени, но  не унаследовавшая ни
доброты, ни жизнерадостности,  присущей ее  соплеменницам.  Однако  Иса весь
сиял  от такой удачи,  строил радужные планы и вел себя, в  своем неведении,
как человек, которого  вот-вот разобьет паралич. Мариаммо, терпеливая рабыня
мужа, держалась в сторонке, будто все происходящее нимало ее не касается.
     Возможно, что Иса и впрямь был на верху успеха и блаженства, но длилось
это недолго, и вся  его мирная  жизнь на ферме  пошла  прахом из-за  молодой
жены.  Через  месяц после свадьбы она сбежала  от  него  в казармы, где жили
расквартированные  в Найроби  туземные  солдаты.  Иса  не  раз  просил  меня
отпустить его в Найроби, и вскоре возвращался с угрюмой, недовольной молодой
женой.  В первый раз он шел за ней с надеждой, в полной уверенности, что она
с  ним  вернется  --  разве  она  незаконная  его  жена?  А  потом  приходил
растерянный, подавленный крахом всех надежд, не веря в коварство судьбы.
     -- Зачем ты хочешь вернуть жену, Иса? --  говорила я ему. -- Оставь ее.
Не хочет она к тебе возвращаться  -- и не надо, все равно ничего хорошего из
этого не выйдет.
     Но Иса был не в силах отпустить ее. В  конце концов, все его надежды на
любовь молодой жены рухнули безвозвратно, и он хотел просто получить, как за
собственность, причитавшуюся за нее  цену. Все  работники  смеялись над ним,
когда  он уходил, и говорили мне,  что  солдаты тоже над ним смеются. Но Иса
никогда не обращал внимания на то, что люди о нем думают,  во всяком случае,
ему было совсем  не  до того. Он настойчиво и прилежно старался вернуть свою
потерянную собственность -- так пастух упорно ищет сбежавшую корову.
     Как-то утром  Фатима  сказала  моим  домашним слугам, что  Иса болен  и
сегодня  готовить  обед не  сможет,  но  завтра,  сказала  она,  обязательно
встанет. Но под вечер мои слуги сообщили, что Фатима исчезла, а Иса отравлен
и лежит при смерти. Когда я вышла, они вынесли умирающего на его  кровати на
площадку среди хижин.  Ясно  было, что жить ему  осталось недолго. Ему  дали
какой-то туземный яд, что-то вроде  стрихнина, и он страшно мучился у себя в
хижине,  на  глазах своей  злодейки-жены,  а  она,  увидев,  что  ей удалось
наверняка  прикончить  его,  сбежала.  Судороги  еще иногда пробегали по его
телу, но
     он  уже похолодел и окоченел, как  труп. Его лицо  исказилось почти  до
неузнаваемости, и кровавая пена бежала  из углов посиневших губ. Фарах уехал
на моей машине в  Найроби, и отвезти  Ису в госпиталь мне было не на чем, но
думаю, везти его туда все равно уже было поздно.
     Перед самой  смертью Иса  долго глядел мне в лицо, но я не уверена, что
он  узнал  меня.  В  разумном  взгляде  его темных  глаз, похожих  на  глаза
какого-то животного, я  читала воспоминания о его родине, какой я мечтала ее
увидеть  --  подобной  Ноеву  ковчегу,   изобилующей  дичью,  где  маленький
темнокожий пастушок  пасет  коз своего отца на равнине,  бок о бок с  дикими
стадами. Я держала в своей руке его  руку  --  человеческую руку, сильный  и
тонкий  инструмент; эта  рука  умела держать оружие, сажать  овощи  и цветы,
умела  ласкать; а  я  еще научила его сбивать омлеты. Хотелось бы знать, что
сам Иса  сказал бы о  своей жизни. Удалась  она  или прошла  впустую? Трудно
сказать. Он  шел  своими  собственными,  незаметными,  трудными, извилистыми
тропинками,  прошел  через  многое,  многое  претерпел,  и смирение  ему  не
изменило.
     Когда  Фарах  вернулся  домой,   он  приложил  все  усилия,  чтобы  Ису
похоронили  по  всем  канонам  его  религии  --  ведь  Иса  был  правоверным
мусульманином.  Мулла,  вызванный  из   Найроби,  смог  приехать  только  на
следующий  вечер,  и хоронили Ису  ночью, когда  на небе  засветился Млечный
Путь, а похоронная  процессия шла внизу с  фонарями. Могилу  Исы под большим
деревом, в  лесу, огородили стеной, по мусульманскому обычаю. Тогда Мариаммо
вышла вперед, на свое место в толпе плакальщиц, и громко плакала и причитала
в ночной тишине.
     Мы с  Фарахом посоветовались, что нам делать с Фатимой, и решили ничего
не  делать.  Фараху явно не  хотелось добиваться, чтобы женщину  наказали по
всей строгости
     закона.  Из его слов  я  поняла,  что  у  мусульман женщина  вообще  не
отвечает перед  законом.  За ее поступки  несет  ответственность  ее муж, он
расплачивается   за   все   неприятности,   которые   она   причиняет,   как
расплачивается хозяин  за  лошадь,  когда  она наносит  ущерб  людям. Но что
делать,   если  лошадь  сбросит  своего  хозяина,  и  он  убьется?  Конечно,
соглашался Фарах, случай очень прискорбный. В конце концов, у Фатимы не было
причин жаловаться на свою  судьбу, теперь она могла жить в свое удовольствие
при казармах в Найроби.
     О туземцах и истории
     Те  люди,  которые  полагают,  что   туземцы   легко,   играючи,  могут
перепрыгнуть из каменного века в  наш цивилизованный век,  где  люди владеют
машинами,  забывают, какого  труда  и  мучений  стоило  нашим предкам  этого
добиться.
     Конечно, мы умеем делать автомобили и самолеты и можем научить туземцев
пользоваться техникой.  Но нельзя одним  мановением руки поселить  в сердцах
туземцев настоящую любовь  к современным автомобилям. Для  этого должны были
пройти века, и, по-видимому, надо  было, чтобы свою лепту внесли и Сократ, и
Крестовые походы, и  Французская революция. Мы, поклонники  машин, с  трудом
представляем себе, как  люди могли  без них обходиться, но мы сейчас вряд ли
способны сочинить какоето новое  "Credo", создать мессу, написать пятиактную
трагедию  или хотя бы  сонет. И если  бы  все  эти вещи  не  были  уже давно
созданы, мы,  по всей вероятности, вынуждены были бы обойтись без них. И все
же можно себе представить, что раз уж они созданы, значит, было время, когда
человеческие сердца жаждали этого,  и когда  великая жажда была утолена, они
утешились.
     Как-то ко мне приехал на своем мотоцикле отец Бернар -- позавтракать со
мной  и поделиться большой радостью, выпавшей  ему на долю;  он вошел, пряча
торжествующую улыбку в густой бороде. Вчера, рассказал он,  девять юношей из
племени  кикуйю,  обращенных  в миссии Шотландской церкви, пришли  к  нему и
попросили  принять  их  в лоно  католической  церкви, потому что они,  после
долгих раздумий и споров, уверовали в доктрину Пресуществления.
     Но  все знакомые, которым я рассказала об этом  случае,  посмеялись над
отцом Бернаром и объяснили, что эти молодые кикуйю просто  прикинули, что им
во французской миссии и  платить будут больше, и работа будет легче,  да еще
им дадут велосипеды, поэтому они и  придумали  такой ход с Пресуществлением.
Мы и сам-то, добавили  мои друзья, ничего в нем не  понимаем, мы даже думать
об этом не  любим, а кикуйю это и вовсе недоступно. Впрочем, может быть, тут
дело было в  другом:  ведь  отец Бернар хорошо знал нравы  кикуйю. Видно,  у
молодых людей  появилась такая же нужда  в  новой вере, как некогда у  наших
собственных   предков,   которые  придавали   громадное  значение   таинству
Пресуществления, и  от  которых  мы  не должны  отрекаться перед  туземцами.
Пятьсот  лет  назад верующим христианам предлагали не  только  более высокую
плату, и  легкую жизнь,  и  разные привилегии  --  им предлагали  в обмен их
собственную  жизнь,  но  они  ни  за  что  не   отступились  от  своей  идеи
Пресуществления святых даров. Им тогда  не  предлагали  велосипедов, но ведь
отец  Бернар готов  был бы отказаться от собственного  мотоцикла  ради того,
чтобы девять молодых кикуйю обратились в христианство.
     Современные белые обитатели Африки,  конечно, верят  в эволюцию больше,
чем в единый акт  творения.  Они могли бы преподать туземцам краткую историю
человечества, чтобы они могли нас догнать. Мы вошли в жизнь
     туземцев  всего лет сорок тому назад, и если  принять эту дату за  дату
Рождества Христова, а каждые три года их жизни приравнять к  столетию  нашей
истории,  то теперь  как раз  настало  время  послать к  ним  Св.  Франциска
Ассизского, а через несколько лет познакомить с Рабле. Они полюбили бы  их и
оценили  бы  лучше, чем Mij, европейцы двадцатого века.  Им очень понравился
Аристофан, когда несколько лет тому  назад я  попыталась перевести им диалог
между  крестьянином и  его сыном из  комедии "Облака". И лет  через двадцать
они,  вероятно, уже могли бы понять энциклопедистов,  а еще через десять лет
-- полюбить Киплинга.  Мы должны подарить им мечтателей, философов и поэтов,
чтобы подготовить путь для мистера Форда.
     А где мы окажемся к тому времени?  Может быть, мы тем временем вцепимся
в  хвост  чернокожим  народам  и  будем  держаться за него мертвой  хваткой,
стараясь забраться в тень, жаждая темноты и учась колотить в тамтамы? Смогут
ли  они  тогда получить автомобиль  по  себестоимости,  как  теперь получают
доктрину Пресуществления?
     Землетрясение
     Однажды под Рождество мы пережили землетрясение, и довольно сильное: по
крайней мере, оно  разрушило много туземных хижин -- по силе оно было похоже
на разъяренного  слона. Произошло три толчка,  каждый  продолжался несколько
секунд, с промежутком тоже в несколько секунд. Как раз в эти промежутки люди
стали понимать, что происходит.
     Деннис  Финч-Хэттон, который  в то время раскинул лагерь  в  резервации
племени масаи  и  спал в  своем  грузовике,  вернувшись,  рассказал мне, что
проснулся от толчка
     и  решил, что  под грузовик забрался носорог.  А  я уже  была у  себя в
спальне  и  собиралась  ложиться, когда  началось землетрясение.  При первом
толчке  я подумала:  "Леопард забрался на крышу!" Но в  краткой тишине между
вторым  и  третьим  ударом я поняла,  что  это  землетрясение.  Никогда я не
думала,  что  придется это испытать. Я было  решила, что  землетрясение  уже
кончилось.  Но когда я почувствовала третий и последний толчок, меня охватил
восторг   --  никогда   в   жизни   я  не  испытывала  такой  самозабвенной,
всепоглощающей радости.
     Небесные тела,  проходя своим путем, обладают чудодейственным свойством
вызывать в душе человека  ощущение безграничного, дотоле неведомого счастья.
Обычно  мы  забываем  о звездах; но  когда эта мысль  внезапно посещает нас,
когда  мы  воочию  видим  их  перед   собой,  открывается  потрясающая  душу
бесконечность Вселенной. Кеплер писал о том, как после долгих лет работы он,
наконец, открыл законы движения планет:
     "Я не  могу совладать с восторгом, обуревающим  меня, --  писал он.  --
Жребий брошен. Ничего подобного я еще  никогда в  жизни не испытывал. Я весь
дрожу,  кровь  моя  кипит. Господь  Бог  шесть тысяч лет ждал зрителя  Своим
творениям. Мудрость Господня безгранична  -- все, о чем мы не имеем понятия,
Ему известно, сверх той малости, что мы знаем."
     Да,   точно  такой  же  восторг   пробрал   дрожью   и  меня  во  время
землетрясения, потряс все мое существо.
     Это чувство неземной радости рождается, когда понимаешь, что  нечто, по
твоим  понятиям недвижимое, оказывается, таило в себе  способность двигаться
само  по  себе. Наверно,  в мире нет более сильной радости,  более  светлого
упования. Бездушный шар, мертвая твердь -- сама Земля! -- вдруг повернулась,
потягиваясь со сна, у меня  под ногами. Легким толчком,  прикосновением, она
подарила мне откровение неизмеримой важности. Она засме
     ялась,  затряслась  от  смеха   так,  что  хижины  туземцев  пали  ниц,
восклицая: "Eppur si muove!"*
     На следующее утро, спозаранку, Лжума принес мне чай и сказал:
     -- Король Англии умер! Я спросила его, откуда он это узнал.
     -- А вы, мемсаиб,  разве не  почувствовали, как  земля  вчера дрожала и
тряслась? Это значит, что король Англии умер.
     Но,  к счастью, английский король после землетрясения прожил еще долгие
годы.
     Джордж
     На  грузовом судне,  идущем в Африку, я познакомилась  и  подружилась с
мальчуганом -- звали его Джордж, он путешествовал с матерью и юной тетушкой.
Однажды  днем, на  палубе, мальчик отошел  от мамы и  подошел  ко  мне;  они
провожали  его  глазами.  Он  объявил,  что  завтра день  его рождения,  ему
исполнится    шесть    лет,    его    мама   собирается   пригласить    всех
пассажиров-англичан к чаю, и спросил -- приду ли я?
     -- Но я ведь не англичанка, Джордж, -- сказала я.
     -- А кто же вы? -- спросил он, потрясенный.
     -- Я -- готтентотка, -- сказала я. Он стоял очень прямо, серьезно глядя
на меня.
     -- Все равно, -- сказал он, -- надеюсь, что вы все-таки придете.
     Он пошел обратно  к  матери и тетке и  объявил  им небрежным,  но таким
решительным  тоном, что это исключало какие бы то ни было возражения: -- Она
-- готтентотка. Но я ее пригласил.
     *А все-таки она вертится!" {итал.). Слова, приписываемые Галилею.
     Кеджико
     У  меня была толстая верховая мулица, которую я назвала Молли. Но конюх
дал ей другое имя -- он назвал ее Кеджико, что на их языке значит "Ложка", а
когда я спросила, почему он выбрал  такое странное имя, он  сказал, что  она
похожа на ложку. Я обошла ее кругом, стараясь  понять,  что он имел  в виду,
но, как я ни старалась, ни в каком ракурсе не находила ни малейшего сходства
с ложкой.
     Немного спустя я  поехала куда-то, и в упряжке шли четыре мула, одна из
них  была  Кеджико. Когда я взобралась на  высокие  козлы  и  увидела  мулов
сверху, как бы с птичьего полета,  я поняла, что  конюх прав. Кеджико была и
вправду необыкновенно узка в  плечах, а круп -- широкий и  толстый, так  что
она действительно была похожа на круглую ложку,  выпуклостью вверх. Если  бы
моему конюху Камау и мне предложили нарисовать Кеджико,  мы бы изобразили ее
по-разному, рисунки вышли бы совершенно непохожие один на другой. Но Господь
Бог  и сонмы  ангелов видели бы  ее точно так же, как мой Камау.  Грядущий с
высот находится превыше всего, и о том, что Он видит, Он свидетельствует.
     Жирафов отправляют в Гамбург
     В Момбасе  я  гостила  в доме Шейха Али бен Салима, арабского правителя
всего побережья -- гостеприимного, галантного старца-араба.
     Момбаса  напоминает райский  сад  на  детском  рисунке. Глубокий залив,
охватывающий остров --  идеальная гавань для  судов;  земля --  почти белая,
сложенная из  коралловых скал, и на ней растут зеленые  раскидистые  деревья
манго  и сказочные  голые серые  баобабы.  Море  у  Момбасы  яркосинее,  как
василек, а за устьем гавани длинные волны

     Индийского океана тонкой  кружевной  цепью  идут на берег, и  их глухой
ропот слышен даже в самую  безветренную погоду. В самом городе Момбаса узкие
улочки  вьются  меж  глухих стен  домов,  сложенных целиком  из  кораллового
известняка чудесных  тонов: желтовато-палевого, розового  или цвета охры,  а
над  городом  высится  массивная старая  крепость  -- у  ее  толстых стен  с
амбразурами шли бои между арабами и португальцами; цвет  ее стен интенсивнее
цвета всех зданий города, словно там,  на вышине, за долгие века она  успела
впитать в себя яркость множества предгрозовых закатов.
     В  садах Момбасы  полыхает  огненным  цветом алая  акация  с неописуемо
яркими цветами и кружевной листвой.  Солнце  жжет и опаляет  Момбасу; воздух
здесь  просоленный, и утренний бриз  приносит с собой каждый  день с востока
соль,   подхваченную  над  морем;  сама  земля  пропиталась  солью  и  стала
бесплодной,  голой,  как  пол  танцевального  зала.  Но  древние развесистые
деревья манго  с  густой  темно-зеленой листвой  дают  благодатную тень; под
каждым из  них  очерчен круг, заполненный  темной прохладой,  как  бассейн с
черной водой. Я не знаю другого дерева, которое так приветливо звало бы всех
под свою сень, становилось бы  центром  человеческого общения -- эти деревья
похожи  на  деревенские колодцы,  где собираются  всем миром. Под  деревьями
манго раскинуты многолюдные базары, у подножья их стволов громоздятся клетки
с птицей и грудами лежат сочные арбузы.
     Али бен  Салим жил в красивом  белом доме на  берегу пролива; множество
каменных  уступов вели вниз, к морю. Вдоль них стояли домики для гостей, а в
большом  зале хозяйского  дома,  выходящем  на веранду, хранилась прекрасная
коллекция арабских и английских вещей: старинные изделия из слоновой кости и
бронзы,  фарфор  из  Ламу,  обитые  бархатом кресла,  фотографии  и огромный
граммофон. Среди этих вещей, в обитом изнутри атла
     сом ящичке, хранились  разрозненные  остатки изящного  чайного  сервиза
английского фарфора сороковых годов. Этот сервиз  был свадебным  подарком от
молодой  английской  королевы и ее супруга сыну занзибарского султана, когда
он женился  на  дочери  персидского  шаха. Королева и  принц-консорт желали,
чтобы новобрачные были так же счастливы в браке, как и они сами.
     --  Ну и что  -- были  они счастливы? -- спросила я Шейха Али, когда он
вынимал  одну  за  другой  и  расставлял  передо  мной  маленькие фарфоровые
чашечки.
     -- Увы, нет, -- отвечал он. -- Молодая жена не  хотела бросать верховую
езду. Она привезла с собой своих лошадей на том же дау, на котором везли все
ее  приданое.  Однако,  народ  Занзибара считает  верховую езду  неприличным
занятием  для  дамы.  Создалась очень  напряженная обстановка,  но принцесса
готова была скорее  расстаться  с мужем, чем  со своими лошадьми, и, в конце
концов, супруги  развелись,  и дочь  персидского  шаха  вернулась обратно  в
Персию.
     В  гавани  Момбасы  стоял  ветхий,  ржавый  немецкий грузовой  пароход,
направлявшийся  в  Европу.  Мы  прошли  мимо  на  гребной лодке  --  ее  мне
предоставлял Али бен  Салим вместе со своими гребцами-суахили --  дважды, по
пути на остров и обратно. На палубе парохода стоял высокий  деревянный ящик,
и над верхним его краем высовывались головы  двух жирафов. Как рассказал мне
Фарах, побывавший на  борту  корабля, их везли  из  португальской колонии на
востоке Африки в Гамбург, для бродячего зверинца.
     Жирафы  поворачивали  свои  изящные  головки то  в  одну, то  в  другую
сторону,  словно  в недоумении, и в этом не  было ничего удивительного.  Они
никогда в жизни  не видели моря. В узком ящике им едва  хватало места, чтобы
стоять. Мир словно внезапно сжался, преобразился и сомкнулся со всех сторон,
тесня их.
     Разумеется, они не знали и не могли вообразить, куда их везут, на какие
унижения их обрекли. Ведь это были гордые, чистые существа, мирные обитатели
бескрайних равнин,  легкой  иноходью  плывущие  среди  высоких  трав. Они не
ведали, что такое  неволя, холод, дым, вонь, чесотка,  какая  страшная скука
ждет их в тягостной монотонности мира, где никогда ничего не происходит.
     Зрители в тусклых, дурно пахнущих одеждах будут приходить  с  улиц, где
только ветер и слякоть, чтобы  поглазеть  на жирафов и  еще  раз убедиться в
превосходстве человека над  бессловесными тварями. Они будут покатываться со
смеху, тыкая пальцами  в жирафов, смеясь над  их  тонкими, стройными  шеями,
когда над брусьями ограды покажутся  изящные  головы вот с  этим  выражением
бесконечного  терпения, с  дымчато-серыми  агатовыми  глазами  --  уж больно
длинными кажутся эти шеи под низким навесом!  Дети будут пугаться и  реветь,
или вдруг начнут смотреть на жирафов влюбленными, восторженными глазенками и
совать им огрызки хлеба. Тогда отцы и мамаши признают, что жирафы -- славные
звери, и порадуются, что доставили детишкам такое удовольствие.
     Не приснится ли жирафам,  в  их долгом плену, потерянная родина? Где же
она теперь, куда исчезла высокая трава и  терновые деревья, где реки, чистые
озера и голубые горы? В какую высь улетел пьянящий свежий ветер, веявший над
землей?  Куда  девались другие  жирафы, которые  бежали  бок о  бок с  ними,
скакали галопом вверх и вниз по волнам холмов? Они покинули своих собратьев,
они скрылись  из глаз и, должно  быть, уже никогда не вернутся. А где полная
луна, озаряющая  ночь?  Жирафы  топчутся  и просыпаются в  фургоне бродячего
зверинца, в тесной клетке, провонявшей гнилой соломой и пивом.
     Прощайте, прощайте! Я желаю вам на прощанье легкой смерти в пути -- вам
обоим! -- пусть ни одна из этих благо
     родных головок, которые сейчас с таким удивлением  выглядывают из ящика
под синим небом Момбасы, не останется  в полном одиночестве, до самой смерти
обреченная высматривать  кого-то,  поворачиваясь то в  одну  сторону,  то  в
другую, в Гамбурге, где никто ничего не знает об Африке.
     Что же касается нас, людей  -- придется нам  сначала найти кого-нибудь,
кто нанес  бы нам злейшую обиду -- только  тогда мы  получим право просить у
жирафов  прощения  за  нанесенную   им  злую  обиду  и  учиненное  над  ними
беззаконие.
     В зверинце
     Лет  сто  назад   путешественник-датчанин,  граф  Шиммельман,  случайно
встретил  небольшой  странствующий зверинец,  который ему очень  понравился.
Приехав в Гамбург, он каждый  день ходил вокруг зверинца, хотя  никак не мог
точно  объяснить, чем его  привлекали эти грязные, обшарпанные  фургоны.  На
самом  деле  зверинец  затронул  какую-то струну в его  душе. Стояла  зима с
лютыми морозами. Сторожа в сарае каждый день  разжигали старую печурку, пока
она не накалялась, светясь  чистым розовым светом в бурой тьме прохода между
клетками с животными, но  все же сквозняк и колючий ветер пробирали зрителей
до костей.
     Граф Шиммельман стоял,  погруженный  в  созерцание гиены, когда  к нему
подошел  хозяин  зверинца  и  заговорил  с  ним.  Хозяин зверинца, маленький
бледный  человечек  с  провалившимся   носом,  в   свое   время   учился  на
теологическом  факультете,  но  после  громкого  скандала  его   выгнали  из
университета, и он постепенно опускался все ниже и ниже на дно жизни.
     -- Правильно,  ваше  сиятельство,  что вы  заинтересовались гиеной,  --
сказал он. -- Это великое дело -- доставить
     гиену  в Гамбург, где до сих  пор ни одной гиены не было. Знаете ли вы,
что все гиены -- гермафродиты, и в Африке, на своей родине, они  встречаются
в полнолуние и спариваются,  причем каждая  особь играет  двойную  роль -- и
самца, и самки. Вы знали это или нет?
     -- Нет, -- сказал граф Шиммельман с легким жестом отвращения.
     --  Теперь, ваше сиятельство, сами посудите --  ведь гиена  больше, чем
другие  животные, мучается в  одиночестве, в запертой клетке. Может быть, ей
вдвое  тяжелее: одновременно не  хватает  и  друга  и подруги,  а может, это
существо, объединяющее в себе  обе  половины творения, вполне  удовлетворено
само в себе, живет в полной гармонии?  Другими  словами, говоря уже о людях,
если  мы  все  --  пленники жизни,  то  спрашивается  --  становимся  ли  мы
счастливее или несчастнее, если обладаем не одним, а многими талантами?
     -- Очень странно,  -- сказал  граф Шиммельман: как видно, погруженный в
свои мысли, он почти не слушал собеседника, -- думать, что  сотни, нет, даже
тысячи гиен жили и умирали, чтобы мы, в конце концов, могли  заполучить этот
вот  экземпляр, и  чтобы  жители Гамбурга  увидели гиену  своими глазами,  а
натуралисты могли ее изучать.
     Они перешли к другой клетке, где  стояли жирафы. -- Диких животных,  --
продолжал граф, -- бегающих на свободе в дальних диких странах, как бы  и не
существует. Вот  это,  стоящее перед нами -- оно  существует,  мы  дали  ему
название,  мы  знаем,  как  оно  выглядит.  А  другие  могут   и   вовсе  не
существовать, и все же их огромное большинство. Природа расточительна.
     Хозяин зверинца сдернул свою потрепанную меховую шапку -- своих волос у
него не осталось, голова была голая, как колено. -- Они же видят друг друга,
-- сказал он.
     --  Ну,  с  этим еще можно  поспорить,  --  возразил  граф  Шиммельман,
помолчав.  -- У этих жирафов,  к примеру сказать, на шкуре квадратные пятна.
Жирафы,  глядя  друг  на  дружку,  не могут  узнать  квадрат -- значит,  они
квадратов  не видят. Да  и  можно ли вообще утверждать, что они  видят  друг
друга? Хозяин молча смотрел на жирафа, потом сказал:
     -- Их видит Бог. Граф Шиммельман усмехнулся.
     -- Жирафов? -- спросил он.
     -- Да, да, ваше сиятельство, -- сказал сторож. -- Вот именно, Бог видит
жирафов. Они бегали по Африке, играли, а Господь Бог глядел на них с небес и
радовался  их  красоте. Он и сотворил  их Себе  на  радость. Так  и в Библии
написано, ваша светлость,  -- продолжал он. -- Бог так  возлюбил жирафа, что
сотворил  его.  Бог  придумал и сотворил  и квадрат,  и круг --  уж  это  вы
оспаривать не  станете, ваше сиятельство!  Он видел воочию и квадраты  на их
шкурах, да  и  все остальное. Дикие  звери, ваше сиятельство, -- это, может,
самое верное доказательство существования  Бога. А вот  когда их  привозят в
Гамбург,  --  закончил  он, нахлобучивая шапку, -- Этот  аргумент становится
спорным.
     Граф Шиммельман, который строил всю свою жизнь, опираясь на чужие мысли
и мнения, молча пошел дальше -- поглядеть на змей, чьи клетки стояли поближе
к печке. Хозяин, желая,  как видно, позабавить посетителя,  открыл ящик, где
он держал  змей, и попытался разбудить  лежавшую  там змею;  в конце концов,
сонное пресмыкающее лениво  обвилось вокруг руки  хозяина.  Граф  Шиммельман
наблюдал эту картину.
     -- Знаете, милейший Каннегитер, -- сказал он с кислой усмешкой, -- если
бы  вы  служили у  меня, или, скажем,  я был  бы королем, а  вы моим  первым
министром, вы бы сейчас получили отставку.
     Хозяин зверинца  испуганно взглянул на него: -- Вы  не  шутите, сэр? --
сказал он  и опустил змею в клетку. -- За что же, сэр, если я смею спросить?
-- добавил он, помолчав.
     --  О, Каннегитер, вы не такой простак, каким прикидываетесь, -- сказал
граф.  -- За что? А потому, друг мой, что  отвращение к  змеям есть здоровый
инстинкт всякого человека, и люди, обладающие этим инстинктом,  оставались в
живых.  Змея  --  смертельный  враг  человека,  а  что же, кроме способности
инстинктивно различать  добро и зло,  может предостеречь  нас?  Когти  льва,
огромный  рост  и  бивни  слона, рога буйвола --  все это  сразу бросается в
глаза. Но змеи удивительно красивы. Они такие же огромные, гладкие на ощупь,
как многое, что мы ценим в этой жизни, они так красиво расписаны изысканными
узорами,   так  грациозно  скользят.  И  только  для  человека  набожного  и
добродетельного сама эта  красота  и прелестные движения  отвратительны, как
смрадный  грех,  напоминая  ему о  грехопадении  прародителей.  Необъяснимое
чувство  заставляет  человека бежать  от змеи, как  от  самого дьявола -- то
самое чувство, которое мы зовем  голосом совести. Человек, способный ласкать
змею, способен на все.
     Граф  Шиммельман  посмеялся  немного,  довольный своими  рассуждениями,
застегнул  свою  роскошную шубу  и собрался идти  к выходу.  Хозяин зверинца
стоял, глубоко задумавшись.
     -- Ваше  сиятельство, -- сказал он наконец, -- вы должны полюбить змей.
Другого  выхода нет. Говорю это, исходя из  собственного жизненного опыта, и
вот  лучший  совет,  какой  я  могу  вам  дать:  вы  должны любить  змей. Не
забывайте, ваше сиятельство --  да, не забывайте,  -- что почти  каждый раз,
когда мы просим Господа Бога дать нам рыбу, он дает нам змею,
     Попутчики
     На пароходе, по дороге в  Африку,  я сидела за  столом  в кают-компании
между   бельгийцем,  направлявшимся   в  Конго,  и   англичанином,   который
одиннадцать раз ездил в Мексику охотиться на  очень редкий вид  диких горных
баранов, а  теперь  отправлялся  в Африку  охотиться  на "бонго". Беседуя  с
обоими  соседями,  я  стала  путать  английские  слова  с  французскими,  и,
собираясь спросить бельгийца, много ли  он путешествовал (travelled) в своей
жизни, спросила:
     -- Avez-vous beaucoup travaille dans votre vie?* Он ничуть не обиделся,
вынул изо рта зубочистку и серьезно ответил: -- Enormement, Madame!**
     И с этого  дня он почел своим долгом подробно рассказывать мне обо всех
трудах и занятиях своей жизни. О чем  бы  мы ни говорили, в его словах то  и
дело  повторялось  выражение: "Notre mission.  Notre grande mission  dans ie
Congo".***
     Однажды    вечером,    когда     мы    сели     играть     в     карты,
путешественник-англичанин  стал рассказывать нам о Мексике  и об одной очень
старой даме, испанке, которая  жила  на ферме  далеко  в горах,  и,  узнав о
приезде нового человека,  послала за ним и  приказала ему  сообщить  ей, что
нового в мире.
     -- Знаете, мадам -- люди научились летать.
     --  Слыхала,  слыхала  -- сказала она. --  Мы тут много  спорили с моим
духовником. Теперь вы, сэр, можете разрешить  наши  сомнения. Как нынче люди
летают -- поджав ноги, как воробьи, или вытянув назад, как аисты?
     Англичанин во время этой беседы  заметил, что туземцы  в Мексике  очень
невежественны, и школ там мало. Бельги
     *  Вы много  трудились в  своей жизни?  (франц.). **  Не покладая  рук,
мадам! (франц.). *** "Наша миссия. Наша великая миссия в Конго" (франц.).
     ец,  сдававший  карты,  замер с последней картой в  руке,  пронзительно
взглянул на англичанина и сказал:
     --  Il faut enseigner  aux negres a etre honnetes et a travailler. Rien
de plus.* -- И,  хлопнув картой  об стол,  повторил решительно и твердо:  --
Rien de plus. Rien. Rien. Rien. **
     Натуралист и обезьяны
     Шведский  профессор  естественной  истории  приехал ко  мне  на ферму с
просьбой оказать ему протекцию в Отделе охраны животных. Цель  его поездки в
Африку, как  он мне объяснил, проверить,  на  какой стадии развития эмбриона
задняя  лапа  обезьяны, у которой  большой  палец  противопоставлен  другим,
начинает  отличаться  от  ноги  человека. С этой целью  профессор  собирался
отстрелять несколько колобусов***, обитавших на горе Эльгон.
     -- Колобусы вам  в этом не помогут, -- сказала  я  ему, -- эти обезьяны
живут на самых верхушках кедров, они очень пугливы, и подстрелить их трудно.
Будет просто чудом, если вы сможете достать хоть одного зародыша, подстрелив
беременную самку.
     Но  профессор  был  полон оптимизма,  он  решил сидеть  здесь,  пока не
раздобудет свою драгоценную заднюю лапу. "Пусть на это понадобятся годы," --
сказал он.  Он уже просил разрешения у Отдела Охраны на  отстрел нужных  ему
обезьян.  Он  был  уверен,  что получит  такое разрешение, когда там узнают,
какие серьезные научные задачи поставила перед собой его экспедиция, но пока
ответа не получил.
     -- А сколько обезьян вы  просили  разрешения отстрелять? --  спросила я
его.
     * Неграм нужна только честность и трудолюбие. Больше  ничего, (франц.).
** И  больше  ничего. Ничего.  Ничего.  Ничего, (франц.). ***  Колобус,  или
гвереца, -- один из редчайших видов обезьян в Африке. (пр. пер.).
     Он сказал,  что для начала  просил  лицензию на отстрел полутора  тысяч
обезьян.
     У  меня были знакомые в Отделе Охраны, и я помогла  профессору написать
второе письмо с просьбой ответить первой  же  почтой  --  ему  не  терпелось
поскорее приступить к делу. Ответ из  Отдела  Охраны  на  этот раз  пришел с
обратной  почтой.  Отдел,  писали  они,  имеет  честь  сообщить   профессору
Ландгрину,  что,   учитывая  научное   значение   экспедиции,  они  изыскали
возможности и  в  виде  исключения  выдают  ему  лицензию  на  добычу  шести
экземпляров вместо четырех.
     Мне  пришлось  прочитать  письмо  профессору дважды.  Когда  содержание
письма наконец дошло до него, он так смертельно обиделся  и  так  пал духом,
что не смог вымолвить ни слова. На мои попытки утешить его он не отвечал; он
молча вышел из дома, сел в машину и уехал в глубоком расстройстве.
     Но когда  судьба стала  к  нему  добрее, оказалось,  что  профессор  --
занятнейший  собеседник и большой шутник.  Хотя мы главным  образом говорили
про обезьян, он рассказал мне многое о жизни,  поделился своими раздумьями и
открытиями. Как-то раз он сказал:
     --  Там,  наверху,  на  горе  Эльгон,  я  вдруг  на  минуту  поверил  в
существование Бога. Что вы на это скажете?
     Я сказала,  что это очень  интересно,  но про  себя  подумала: было  бы
интересно узнать, смог ли сам Бог там,  наверху, на  горе  Эльгон,  хоть  на
минуту поверить в существование профессора Ландгрина?
     Кароменья
     У  нас  на  ферме  жил  девятилетний  мальчуган   по  имени  Кароменья,
глухонемой. Он мог  издавать  какие-то  отрывистые звуки, похожие на  глухое
хрипловатое ворчание, но
     прибегал к  этому  крайне редко, словно  сам  первый пугался, и  всегда
умолкал,  только  тяжело дышал несколько минут.  Другие дети  боялись его  и
жаловались, что он  их  колотит. Я впервые  познакомилась с мальчиком, когда
другие ребятишки ударили его по голове сухим обломком дерева, так что у него
правая  щека  раздулась  и   была  нашпигована  занозами,  которые  пришлось
вытаскивать  с  помощью  иглы.  Но  для мальчика  это было  совсем  не такое
мучение, как можно было предполагать: хотя ему и было больно, но зато он мог
вступить в контакт с другими людьми.
     Кароменья был очень темнокожий, глаза  красивые --  черные, влажные,  с
густыми  ресницами;  лицо  серьезное, угрюмое,  улыбался  он очень редко  --
что-то было в  нем  схожее с  маленьким  черным теленком местной  породы. По
натуре  он  был активен, уверен  в  себе,  и так  как  у  него  была  отнята
возможность словесного общения с  людьми, он  стал утверждать  свое право на
существование беспрерывными драками. Он  удивительно метко  бросал  камни  и
обычно попадал прямо в цель. Одно время у Кароменьи был лук со стрелами, но,
как  видно,  это оружие  ему  не подходило:  может  быть,  чтобы  достигнуть
высокого мастерства в стрельбе из  лука,  совершенно необходимо слышать, как
звенит  спущенная  тетива.  Для своих  лет Кароменья  был  очень  крепкий  и
сильный. Вероятно,  он не  захотел бы поменяться с другими ребятами силой  в
обмен на слух и дар речи, и я знала, что он им вовсе не завидует.
     Но несмотря  на  свои  воинственные склонности,  Кароменья вовсе не был
злым  и нелюдимым.  Когда Кароменья понимал,  что к нему  обращаются, лицо у
него  сразу озарялось --  нет, это  была не улыбка, а просто живое внимание,
готовность  к  общению.  Кароменья   был  воришкой:   если   подворачивалась
возможность,  он таскал  сахар и сигареты,  но  тут же раздавал награбленное
другим ребя
     тишкам.   Я  как-то  наткнулась  на  него,  когда  он  раздавал   сахар
мальчишкам, столпившимся  вокруг. Меня он не заметил, и это был единственный
раз, когда, увидев его, я поняла, что он вот-вот засмеется.
     Я не  раз пыталась пристроить Кароменью работать при кухне или в  доме,
но у него ничего не получалось, и  он начинал скучать. Больше всего он любил
перетаскивать всякие  тяжелые  предметы  с места  на  место.  Вдоль  дороги,
ведущей к дому, лежали побеленные камни,  и с  помощью  Кароменьи  я  как-то
перекатила один из  этих  камней  поближе к  дому, чтобы  все  камни  лежали
симметрично. А на следующий день, когда я куда-то ушла, Кароменья воздвиг из
остальных  камней  громадную  кучу  у  самого дома  -- я представить себе не
могла, что  такой  маленький человечек мог с  этим  справиться.  Видно,  это
стоило ему сверхчеловеческих усилий. Казалось, Кароменья  понял свое место в
окружающем мире и крепко за него держался. Он был глухой и немой, зато очень
сильный.
     Больше всего на свете Кароменье хотелось иметь свой собственный нож, но
я  не  решалась давать ему  такую опасную вещь:  а  что если он, стремясь  к
контакту с  другими  людьми,  зарежет  другого мальчишку  -- а  может,  и не
одного? Его мечта впоследствии осуществилась, он получил нож, и одному  Богу
известно, как он его использовал.
     Но самое  большое впечатление произвел на  Кароменью свисток, который я
ему  дала.  Я  одно время сама пользовалась этим свистком,  чтобы  подзывать
собак. Когда я показала свисток Кароменье, он отнесся  к нему равнодушно, но
когда он сам взял свисток в  рот и  подул, и к нему сбежались мои собаки, он
был до глубины души потрясен, его  лицо помрачнело от удивления.  Он еще раз
попробовал  дунуть -- и  собаки снова примчались, а он посмотрел мне в глаза
суровым, горящим  взглядом.  Немного  освоившись  со  свистком,  он  захотел
понять, в чем тут тайна. Для этого он не рассматривал свисток, а, сви
     стнув в него, смотрел, нахмурив брови, как собаки бегут к нему -- будто
старался разглядеть  на их шкуре следы от удара. После этого Кароменья очень
привязался  к собакам и часто,  так сказать, одалживал их у меня и  гулял  с
ними. Обычно, когда он уводил их  на  сворке, я показывала ему на небо -- на
то место  на западе, где должно  стоять солнце,  когда пора  будет  привести
собак  домой;  Кароменья  повторял  мой  жест  и  всегда  приходил  в  точно
назначенное время.
     Однажды, на  прогулке  верхом, я видела Кароменью с собаками далеко  от
моего дома, в резервации масаи.  Он  меня не  заметил; он думал, что  кругом
никого  нет, и он  совершенно один. Он спустил  собак  с  поводков и дал  им
побегать, а потом подул в свисток, подзывая  их  обратно; так  он подзывал и
отпускал их  несколько раз,  а я  следила за  ним,  сидя в седле.  Здесь, на
просторе равнин, уверенный, что никто за ним не следит, он пытался освоиться
с новым для него ощущением своего места в жизни.
     Свисток он  носил на шнурке, надетом на шею, но както  я  заметила, что
свистка у него  нет.  Я  знаками спросила, куда  девался свисток, и он  тоже
знаками ответил мне, что свистка больше нет -- потерялся.  Он никогда больше
не просил меня дать ему другой  свисток. То ли он думал, что другого свистка
ему  не  положено, то ли  раз и  навсегда решил  держаться  подальше от всех
вещей, слишком для него чуждых  и непонятных. Я даже не поручусь,  что он не
выбросил свисток  сам, потому  что  никак  не умел  найти  ему место в своем
представлении о законах жизни.
     Лет через пять-шесть Кароменья будет то ли ввергнут в пучину страданий,
то ли внезапно вознесен на небо.
     Пуран Сингх
     Маленькая кузня Пуран Сингха, у самой  мельницы, была  для фермы Адом в
миниатюре,  все адские  атрибуты  в  ней  были  налицо.  Кузня была  покрыта
гофрированным железом, и когда лучи солнца жгли крышу снаружи, а пламя горна
пылало  внутри, сам воздух, внутри и  снаружи, раскалялся добела.  Весь день
оттуда несся оглушительный стук по наковальне, стук железа по железу и снова
по железу,  -- повсюду в хижине  валялись топоры,  ломаные  ободья  колес, и
казалось, что вы попали в средневековую, жуткую камеру пыток.
     Но тем  не менее, эта кузня тянула к себе всех,  как магнит,  и когда я
приходила поглядеть, как работает Пуран Сингх, я  всегда заставала и в самой
кузне,   и   вокруг   нее  толпу   любопытных.   Пуран   Сингх   работал  со
сверхчеловеческой быстротой, словно его жизнь зависит от того, будет ли эта,
именно  эта работа закончена ровно  через пять минут; он высоко прыгал возле
наковальни и кричал  пронзительным голосом на своих подручных -- двух парней
из  племени кикуйю; словом, вел  себя  так, будто его самого жгут на костре,
или как  дьявол-надсмотрщик в  аду, у которого  работы невпроворот.  Но  сам
Пуран  Сингх  ничуть не походил на  дьявола -- это  был  величайшей кротости
человек, и когда он не работал, в его манерах проскальзывало какое-то легкое
девичье  жеманство. На ферме он был нашим "фунди"  -- это значит "мастер  на
все руки" -- и плотник,  и шорник,  и  кузнец. Он сконструировал, изобрел  и
сделал  собственными руками  у  нас  на  ферме  много фургонов,  без  всякой
посторонней  помощи. Но больше  всего он любил работать в кузнице,  и стоило
посмотреть,  как он ладит  обод к колесу:  это было величественное, чудесное
зрелище -- поневоле залюбуешься.
     Вид у Пурана Сингха был очень обманчивый. Когда он был разряжен в пух и
прах -- в халате и высоком складча
     том белом  тюрбане --  он  со своей окладистой черной бородой ухитрялся
выглядеть солидным, величественным человеком. Но у наковальни, обнаженный до
пояса, он оказывался поразительно тощим и юрким, и его фигурка, как у многих
индийцев, напоминала песочные часы.
     Я,  как и многие  кикуйю,  любила смотреть на работу  Пурана  Сингха  в
кузнице по двум причинам.
     Первая   из   этих  причин   --   само   железо,  наиболее  магический,
завораживающий из всех  необработанных  материалов; при виде его воображение
уносится  в  дальнюю даль, в глубь веков.  Железо -- это плуг и меч, пушка и
колесо  --  вся  человеческая  цивилизация  --  символ  победы  человека над
Природой,   достаточно   наглядный   и   вполне  доступный  пониманию   даже
первобытного человека, а Пуран Сингх ковал железо.
     Во-вторых, туземцев  привлекала песня  наковальни -- тройной, бодрый  и
монотонный  перестук,  ритм  работы кузнеца,  захватывающий дух; он обладает
сказочной,  мистической властью. В нем столько настоящей  мужской силы,  что
сердца женщин  в испуге  и восторге влекутся к  нему, это голос откровенный,
бесхитростный,  он  говорит только  правду, и ничего кроме правды. Порой  он
поражает откровенностью. В этом звуке бушует сила,  он полон  и  веселья,  и
мощи, он  делает вам  одолжение и  дарит  великие блага  --  охотно,  словно
играючи.  Туземцы вообще обожают  ритмичные звуки,  они  собирались  у кузни
Пурана  Сингха и чувствовали себя привольно и раскованно. По древнему закону
наших северных краев, человек не отвечает за слова, сказанные в кузнице. И в
Африке  тоже,  под звон  кузнечного молота, люди давали волю  своим  языкам,
говорили,  что  Бог  на  душу  положит;  невероятные истории  рождались  под
вдохновляющую песнь молота и наковальни.
     Пуран Сингх работал у нас много  лет, и работа его хорошо оплачивалась.
Но такой заработок был ему ни к
     чему,  он был аскетом  чистейшей воды. Мяса он  не ел,  вина не пил, не
курил, не играл в карты и донашивал до ветхости свою старую одежду. А деньги
отсылала Индию, на образование детям. Однажды из Бомбея приехал  в  гости  к
отцу невысокий, молчаливый сын, Делип Сингх. Этот сын кузнеца был совершенно
равнодушен к металлу, и я видела у него только один металлический предмет --
самопишущую ручку,  торчавшую  из  кармана.  Мистическая связь  с железом не
передавалась следующему поколению.
     Но самого Пурана Сингха, священнодействующего у наковальни, ореол славы
окружал все то время, что  он служил на ферме, надеюсь, и всю  его жизнь, до
самой  смерти. Он был  истинным служителем богов,  раскаленным  добела духом
огня, живущим в огне. В кузнице Пурана Сингха молот пел тебе о том, что тебе
хотелось услышать, как будто твое собственное сердце обретало живой голос.
     Мне  молот пел старинный греческий  стих, -- этот  стих перевел один из
моих друзей:
     Эрот ударил, словно кузнец по наковальне, И его молот исторг снопы искр
Из  моего непокорного сердца, Он остудил  это сердце в потоках слез и жалоб,
Как раскаленную докрасна сталь В волнах потока.
     Странное происшествие
     Когда я перевозила грузы для правительства и была  в резервации племени
масаи, я  видела  нечто очень  и  очень  странное: никто, насколько  я знаю,
ничего подобного  не наблюдал.  Случилось это около полудня, когда  наш обоз
тянулся по поросшей травой равнине.
     Воздух в  Африке гораздо больше влияет на вид ландшафта,  чем в Европе.
Он полон видений и миражей, и в каком-то смысле  все события разворачиваются
скорее  в  воздухе,  чем  на земле. Полуденный  зной  заставляет раскаленный
воздух дрожать и вибрировать, как  скрипичная струна; жар  поднимает широкие
полосы  травянистой  равнины,  словно  отслаивая  их,  вместе   с  терновыми
деревьями и холмами, разливает  безбрежную серебристую гладь призрачных озер
на месте иссохших трав.
     Мы  шли  в  этом обжигающем,  струящемся  мареве,  и  я, вопреки своему
обычаю, на этот раз опередила свой караван, мы с Фарахом ушли  далеко вперед
в сопровождении моего пса, Даска,  и мальчугана, который за ним ухаживал. Мы
шли молча --  в такую  жару не до разговоров. И вдруг  вся равнина у  самого
горизонта задвигалась, пошла на нас галопом, и это был уже не  мираж: на нас
справа, наискось, неслось громадное стадо.
     Я сказала Фараху: "Смотри-ка, какое стадо гну!" Но минуту спустя  я уже
стала  сомневаться,  что  это гну.  Взяв бинокль,  я  хотела  разглядеть  их
получше, но сквозь раскаленный полуденный  воздух  смотреть  в бинокль  было
бесполезно.
     -- Это  антилопы  гну,  Фарах?  Как  по-твоему? --  спросила  я. Тут  я
увидела, что Даск насторожился  при виде животных: уши стоят торчком, зоркие
глаза следят за их приближением. Я  часто позволяла ему побегать за газелями
и антилопами  на  равнине,  но  решила, что сегодня слишком жарко,  и велела
тотошке взять его на  поводок. Но  в  этот самый миг Даск отчаянно рявкнул и
рванулся вперед с такой  силой, что опрокинул бедного тотошку; я перехватила
у  него  поводок и  держала собаку изо всех сил. Я смотрела  на стадо. Потом
спросила у Фараха: -- Что это за звери?
     На равнине трудно сообразить,  на  каком  расстоянии от  тебя находятся
предметы. Виной тому струящееся марево
     и  однообразие  местности,  к тому же  у терновых  деревьев  есть  одна
особенность: они похожи на разбросанные по равнине огромные старые  деревья,
но  на самом деле высотой  они  не больше  двенадцати футов,  так что жирафы
вытягивают шеи выше крон  и высовывают  оттуда  головы. На таком расстоянии,
судя о  величине животных,  всегда легко ошибиться; в полуденную пору вполне
можно принять шакала  за антилопу  канну, а страуса  --  за  буйвола. Минуту
спустя  Фарах ответил: --  Мемсаиб, это дикие  собаки.  Дикие собаки  обычно
бегают  по трое или по  четыре,  но случается,  что  встречаешь их  десяток.
Туземцы  их боятся, уверяют,  что они свирепы и  могут  разорвать на  куски.
Однажды, когда я проезжала по резервации невдалеке  от дома,  мне  навстречу
попались  четыре диких  собаки, и  они  тут же побежали за мной, держась  на
расстоянии ярдов  пятнадцати. Два  маленьких  терьера) увязавшихся  за мной,
держались поближе  ко мне, чуть ли не под  брюхом  моей  лошади, пока  мы не
переправились  через  реку,  к нашей  ферме. Дикие  собаки  меньше гиен. Они
величиной примерно с немецкую овчарку. Шерсть у них черная,  на конце хвоста
и на ушах  --  белые  кисточки. Шкуры  для выделки не  годятся, они  скверно
пахнут, и шерсть на них грубая, клочковатая.
     Тут собралась стая не меньше чем в пятьсот диких  собак.  Они двигались
неспешным  галопом, каким-то  диковинным образом,  не  глядя  ни  вправо, ни
влево, как будто  их что-то спугнуло, или они стремятся прямо к  назначенной
цели,  никуда не  сворачивая. Они  лишь слегка  уклонились от  прямой, когда
почти набежали на нас; но, казалось, они нас и не  замечают, упорно стремясь
к цели. Они были ярдах в пятидесяти. Бежали они длинной колонной, по три или
по четыре в ряд, бок о бок, и прошло немало времени, пока стая миновала нас.
Когда вся стая пробежала мимо и уже скрывалась из
     виду,  мы спохватились: где же наш караван?  Оказалось, что все отстали
от нас, и мы,  измотанные пережитым волнением, уселись, где стояли --  прямо
на траву, поджидая,  когда сафари нас догонит. Даск  был вне себя,  рвался с
поводка, норовя пуститься в погоню за дикими собаками. Я обняла его за шею и
подумала,  что  если  бы я вовремя  не взяла его  на поводок, он был  бы уже
разорван в клочки.
     Погонщики бросили свои  фургоны и побежали к нам узнать, что произошло.
Но я и  сама не  понимала, почему дикие собаки вдруг пустились в путь  такой
огромной стаей, и  не сумела ничего объяснить. Туземцы сочли все  это  очень
дурным  предзнаменованием  --  может, предвестием  войны,  потому что  дикие
собаки  пожирают  падаль. 06  этом происшествии  они  между собой  совсем не
разговаривали,  хотя  обычно живо обсуждают  все,  что  происходит во  время
сафари.
     Я рассказывала эту  историю многим  людям, и  никто  мне  не  верил.  И
все-таки это -- истинная правда, и мои слуги могут подтвердить мои слова.
     Попугай
     Старый датчанин,  владелец парохода,  сидел и думал о своей  молодости,
вспоминая, как в шестнадцать лет он  провел ночь в сингапурском борделе.  Он
забрел туда с матросами, служившими на корабле его отца, и всю ночь  сидел и
разговаривал со  старой китаянкой. Услышав, что он  уроженец далекой страны,
она  принесла  показать  ему своего старого  попугая. Давным  давно,  еще  в
молодости, как она сказала ему, этого попугая подарил ей знатный англичанин,
ее возлюбленный. Юноша  подумал, что попугаю, должно  быть, лет сто. Он умел
говорить длинные фразы на всех языках мира -- чего только не набрался в
     этом  доме,  где  бывали  моряки  со  всего  света.  Но  фразу, которой
возлюбленный юной китаянки  научил своего  попугая, прежде чем подарить его,
она  понять  не  могла, да  и  никто  из многочисленных  гостей  не  умел ее
перевести. Уже много  лет,  как она  перестала расспрашивать гостей,  но раз
молодой человек приехал из  очень  дальних  стран  --  вдруг он  поймет, что
говорит попугай, и переведет ей эти слова.
     Юношу почему-то взволновала и глубоко задела эта  просьба. Он посмотрел
на попугая и, представив себе, что из этого  страшного клюва услышит датские
слова,  едва не выскочил из дома. Остался он только ради того,  чтобы помочь
старой китаянке. Но когда она добилась  от попугая, чтобы он сказал ту самую
фразу, оказалось,  что  это  древнегреческие  стихи. Попугай  говорил  очень
медленно, и юноша  достаточно знал язык древних эллинов,  чтобы узнать стихи
Сафо:
     Закатилась  луна  и  Плеяды,  Полночь  давно миновала,  Часы  проходят,
проходят, И я на ложе одна.
     Когда он перевел старухе эти строчки, она причмокнула губами и закатила
маленькие раскосые глазки. Она  попросила его сказать  эти стихи еще раз, и,
слушая, кивала головой.

     Расставание с фермой
     Богов, людей -- всех нас, так о,мануть...




     Тяжелые времена
     Моя ферма  находилась слишком высоко и не очень подходила под плантации
кофе.  Случалось,  что в  холодные  месяцы в низинах ложился иней,  и к утру
молодые кофейные деревья и недозревшие плоды темнели и погибали. Ветер дул с
равнин, и даже в урожайные годы мы никогда не собирали с акра так много, как
жители  расположенных ниже,  всего в четырех тысячах футов над уровнем моря,
округов Тхика и Кьямбу.
     И  дождей у  нас  в  Нгонго  всегда  было мало,  три раза  мы  пережили
настоящую засуху  и  потерпели  большие  убытки.  В  тот год,  когда  выпало
пятьдесят дюймов осадков, мы собрали восемьдесят тонн кофе, а  когда осадков
выпало  пятьдесят пять дюймов, урожай был без малого девяносто тонн; но были
у  нас  и два плохих года, когда выпало всего двадцать пять и даже  двадцать
дюймов осадков,  и мы собрали соответственно  шестнадцать  и пятнадцать тонн
кофе. Это были самые разорительные годы на ферме.
     В те же годы цены на  кофе упали: если раньше мы выручали по сто фунтов
стерлингов за тонну, теперь нам
     платили всего по шестьдесят или семьдесят. Трудные времена наступили на
ферме. Мы не могли расплатиться с долгами, на расходы по хозяйству денег  не
было. Мои родственники  на родине,  мои  совладельцы-акционеры,  писали, что
ферму придется продавать.
     Я придумывала  множество уловок, чтобы спасти ферму. Один раз  пыталась
вырастить  лен на  свободных  участках. Растить лен очень приятно,  но нужно
большое умение и опыт. Я попросила совета у одного поселенца-бельгийца, и он
спросил меня, сколько акров  я хочу засеять, и когда я ответила "триста", он
сразу воскликнул: Са Маdame, c'est impossible*. Засеять можно акров пять, от
силы десять, но  не больше. Но десять акров --  капля  в  море, и  я все  же
решилась  и засеяла  сто пятьдесят акров. Цветущее небесно-голубое поле льна
-- божественное, дивное зрелище  --  кажется,  что  на землю опустился кусок
лазурного   неба,   и  нет   ничего  чудеснее  льняного  волокна,  прочного,
блестящего, чуть маслянистого на ощупь. Думаешь, что из него будет  сделано,
когда его  отправят  на текстильные  фабрики -- и как наяву  видишь  льняные
простыни, ночные  рубашки. Но  кикуйю  не могут сразу всему обучиться, и без
постоянного  наблюдения  они не  умели аккуратно  собирать, трепать и сушить
лен, поэтому моя попытка выращивать лен потерпела неудачу.
     Большинство фермеров в наших краях в те годы тоже пытались как-то выйти
из  положения  и  терпели  неудачу,   но  потом  некоторых  из  них  осеняла
какая-нибудь блестящая  идея.  Прекрасно,  например,  пошли  дела  у  Ингрид
Линдстром  в  Ньоро: к  тому времени, когда  я уехала  из Африки,  она после
двенадцати лет каторжного труда, разводя овощи на продажу, свиней и индюшек,
торгуя  соевыми  бобами  и  касторовым  маслом, терпела неудачу за неудачей,
платила  за все горькими слезами, а спасла она свою ферму и достояние  своих
детей и выжила сама только потому, что стала сажать пиретрум и продавать его
     *О, Мадам, это невозможно! (франц.).
     парфюмерам во Францию. А вот мне  не повезло, как  я ни билась, и когда
настала  засуха и  подул ветер с равнин Ати, кофейные деревья стали  вянуть,
листья пожелтели, а на некоторых участках на них напал трипе и антезия.
     Чтобы кофейные деревья росли лучше, мы пытались удобрять землю навозом.
Так как я воспитывалась в Европе, я  считала что  нехорошо получать урожай с
неудобренных  земель. Когда скваттеры на ферме услыхали  о моих  планах, они
решили  мне  помочь  и  натащили из загонов для  скота  и коз запасы навоза,
скопившиеся там  за десятки лет.  Это оказалось легкое, высохшее вещество, и
хлопот  с ним  не  было. Мы  провели борозды  между рядами кофейных деревьев
небольшими плугами, купленными  в Найроби, с  одним волом в  запряжке, а так
как  повозки нельзя было  подогнать  к посадкам, женщины с  фермы  приносили
навоз  на спине в мешках и сыпали в бороздупо мешку под каждое дерево. Потом
мы гнали обратно вола, запряженного в плуг, и  запахивали удобрение.  На эту
работу было  весело  смотреть, и  я  ожидала неслыханного  урожая, но так уж
случилось, что никому из нас не удалось увидеть плоды наших трудов.
     Вся  беда была в том, что не хватало  денег,  все запасы были истрачены
еще  в прежнее время, до  того, как ферма попала ко мне в руки. Мы просто не
могли  позволить  себе какие-то серьезные улучшения в хозяйстве, приходилось
жить, перебиваясь со дня на день -- в последние годы мы едва сводили концы с
концами -- и притерпелись к такой жизни.
     Если  бы были припасены  наличные, думала я, можно было бы покончить  с
кофе, вырубить  кофейные деревья и посадить  на моей  земле лес.  Деревья  в
Африке растут так быстро,  что через десять лет уже можно свободно  гулять в
тени  высоких голубых эвкалиптов, которые вы сами приносили сюда под дождем,
в ящиках, из питомника, по двенадцать саженцев в ящике. Вот тогда, думала я,
на
     рынке в Найроби и за строительные материалы, и за топливо я выручила бы
хорошую цену.  Сажать  деревья  -- дело  благородное,  и  эту работу приятно
вспоминать  даже много  лет  спустя.  В прежнее время на ферме  были большие
участки девственного леса, но их продали на корню индийцам, еще до того, как
ферма  перешла  ко  мне.  И  это  было  непоправимо.  В трудные годы  и  мне
приходилось вырубать деревья вокруг фабрики, на топливо для паровой  машины.
Этот лес,  эти  стройные высокие стволы  с  живыми зелеными  тенями  от крон
чудились  мне,  преследовали  меня;  никогда в  жизни я  не раскаивалась так
горько,  ни  один мой грех  так  не терзал меня,  как это  истребление леса.
Изредка,  когда  у  меня были  на  это  средства, я  высаживала на небольших
разбросанных   участках   эвкалиптовые  деревья,  но  из   этого  ничего  не
получилось. При таких темпах надо было ждать пятьдесят лет, пока  засаженные
мной сотни акров превратятся в лес, полный зеленого шума, и лесное хозяйство
будет вестись по последнему  слову  науки, а  у  реки заработает  лесопилка.
Однако скваттеры  на ферме -- у них представления о времени совсем иные, чем
у  белых  поселенцев  -- с  надеждой  ждали тех времен,  когда  у всех будет
вдоволь дров, как  в прежние  времена: стоило подождать,  и вскоре  вырастет
лес, который я только еще собиралась сажать.
     Были у  меня  и  другие планы  -- например, завести  молочную  ферму  и
снабжать молочными  продуктами соседей.  Мы жили в нездоровой  местности, то
есть в этих местах свирепствовала  тяжелая форма лихорадки, и чтобы  уберечь
породистый  скот,  его  надо  было  профилактически  обрабатывать,  купая  в
специальном растворе. Это невыгодно при конкуренции со скотоводами из  более
здоровых мест, но зато я жила так близко от Найроби, что могла бы отправлять
туда молоко на повозках с самого раннего утра. У нас в свое время было стадо
породистых коров, и мы вырыли прекрасный прудок, где их можно
     было купать.  Но нам пришлось их распродать, пруд зарос травой, и потом
всегда  напоминал  мне  поверженные, как бы  опрокинутые вниз головой  руины
воздушного замка. Впоследствии, когда я  по  вечерам выходила в часы дойки к
загонам  Мауге и Канину, до меня доносился сладостный запах коров, и у  меня
начинало  щемить сердце -- как я мечтала тогда о собственных хлевах, о своей
молочной ферме!  А когда  мне  случалось  ехать  верхом по  равнине, я  живо
воображала себе рассыпанные по пастбищу, как цветы, стада пестрых коров.
     Но с годами  эти видения как бы уходили все дальше, и,  наконец, совсем
скрылись  из  глаз.  Я бы не очень  грустила о них,  если бы не прогорела на
кофе, если бы мне удалось сохранить свою ферму.
     Ферма --  это тяжкое бремя,  и нести его  в одиночку очень трудно.  Мои
туземцы  и даже мои белые родственники перекладывали все тревоги, все заботы
на мои плечи, и мне по временам мерещилось,  что  даже  волы  на ферме, даже
кофейные деревья -- и те норовят  свалить все на меня. Казалось, что и люди,
и бессловесные существа  както сговорились  между  собой, и  все  сошлись на
одном: я виновата даже в том, что дожди запоздали и что ночи стоят холодные.
И по вечерам мне самой казалось, что  неприлично сидеть спокойно с  книгой в
руках; меня гнал из  собственного дома страх грядущего  бездомья. Фарах знал
обо всех моих горестях, но неодобрительно относился к моим ночным прогулкам.
Он  говорил,  что около самого дома на закате видели леопардов;  вечерами он
обычно стоял, почти  невидимый, на веранде -- в сумерках  лишь смутно белела
его одежда  -- и дожидался моего возвращения. Но я была так поглощена своими
грустными  мыслями,  что будто  и  не слышала  о леопардах; я  понимала, что
бродить  ночами, в темноте, по дорогам вокруг  фермы, словно совершая ночной
обход, совершенно бессмысленно, это мне не поможет, и все же продолжала
     бродить  по  ночам,  как  призрак  -- люди так и говорят:  "тут  бродит
привидение", а зачем, куда оно бредет, никто не знает.
     За два года до окончательной  разлуки  с  Африкой я  побывала в Европе.
Обратно  я приехала как раз к  сбору кофе, а это значит, что до того,  как я
попала  в  Момбасу, я не могла  ничего узнать о новом урожае. На пароходе  я
неотступно об  этом  думала:  когда  я чувствовала себя хорошо  и жизнь  мне
улыбалась, я надеялась получить по семьдесят пять тонн с акра, но стоило мне
занемочь  или расстроиться,  как я думала: нет, не собрать нам с акра больше
шестидесяти тонн!
     Фарах приехал встречать меня в  Момбасу, и я не решалась сразу спросить
его об урожае -- мне было страшно. Мы  немного поговорили  о  всяких  других
событиях на  ферме.  Но вечером,  когда я  уже собиралась  лечь спать,  я не
выдержала и спросила -- сколько тонн в среднем  собрали на ферме. Сомалийцы,
как правило, сообщают о бедствиях с нескрываемым удовольствием. Но Фарах был
очень расстроен, лицо  у него помрачнело; он молча стоял у двери, полузакрыв
глаза  и закинув голову, потом, совладав  со своим горем,  выговорил: "Сорок
тонн, мемсаиб".
     И тут  я поняла, что нам  уже не подняться. Весь мир вокруг меня  вдруг
как-то потускнел, выцвел, и убогий, душный гостиничный номер в Момбасе с его
бетонированным полом, колченогой железной кроватью и ветхой противомоскитной
сеткой, превратился в устрашающий символ мира,  лишенного жизни, без единого
украшения, без той  малости, что  скрашивает  жизнь  человека.  Я больше  не
говорила  с Фарахом,  и он вышел, тоже не сказав ни слова -- а с ним  ушла и
последняя крупица человеческого тепла в холодном мире.
     Но  все же в  человеческой душе таится  огромная  сила, она не дает нам
окончательно  пасть духом, и глубокой ночью  я  вдруг,  как старик  Кнудсен,
сказала себе, что со
     рок  тонн -- все же лучше, чем ничего, а вот пессимизм --  это смертный
грех. Как бы то ни было, я возвращаюсь к себе домой,  я снова увижу свой дом
за  поворотом дороги.  Там мой народ, и ко мне еще будут приезжать погостить
мои друзья.  Через  десять  часов я увижу из окна вагона  на  юго-западе,  в
голубом небе очертания синих гор Нгонго.
     В тот  же год  на  страну напала  саранча.  Говорили, что она  летит из
Абиссинии; после царившей там двухлетней засухи тучи саранчи подались к югу,
пожирая всю растительность на своем пути. Прежде чем мы увидели эту напасть,
до  нас уже  дошли слухи о том, какое страшное опустошение  они оставляют за
собой  -- на севере уже погибли  на всех фермах посадки кукурузы  и пшеницы,
погиб  весь  урожай  фруктов --  везде,  где  побывала  саранча,  оставалась
бесплодная пустыня. Фермеры  посылали гонцов, сообщая своим соседям на юге о
приближении саранчи. Но напрасно -- сладить с саранчой было невозможно, даже
если  ее  ждали. На всех фермах были  заранее  собраны огромные кучи  дров и
кукурузных  стеблей и их поджигали,  когда  показывалась туча саранчи,  всех
работников с фермы посылали навстречу саранче с пустыми жестянками и банками
-- люди колотили  в них и орали во  все горло, отпугивая насекомых.  Но  это
давало  только  короткую  передышку,  потому  что  саранча  не  могла  вечно
держаться на лету, и каждому фермеру  оставалось надеяться только на то, что
эту нечисть удастся отогнать подальше  к югу,  то есть на соседнюю ферму, но
чем дальше гнали саранчу, тем неуемнее  и ненасытнее она  становилась, когда
ей наконец удавалось опуститься. За моими  землями на юге  лежала резервация
масаи, так что я надеялась отогнать саранчу за реку, на равнину.
     От моих добрых соседей ко мне прибежали три или четыре гонца с вестью о
приближении вредителей, но пока ничего не случилось, и я уже решила, что это
ложная
     тревога. Однажды в середине дня я  поехала верхом в нашу "дхука" -- так
называлась бакалейная лавочка, где  было все нужное для фермы -- ее содержал
младший брат Фараха, Абдуллаи. Лавочка стояла на проезжей дороге, и какой-то
индиец привстал на своей двуколке  и поманил  меня, когда я  проезжала мимо,
так как сам он ехать по целине не мог.
     --  Извините, мадам, саранча летит на вашу  землю, прошу  прощенья,  --
сказал он, когда я подъехала поближе.
     -- Меня  уже сколько раз предупреждали,  -- сказала  я, --  но пока  их
что-то не видно. Может быть, люди преувеличивают по привычке.
     -- Будьте так добры, мадам, обернитесь! -- сказал индиец.
     Я  обернулась и  увидела,  что на  горизонте, с севера, по небу тянется
тень,  словно длинная полоса  дыма  над  горящим городом  -- "как миллионный
город,  изрыгающий  дым  в чистое  небо"  -- подумала  я,  -- или как легкое
облачко.
     -- Что это такое? -- спросила я.
     -- Саранча, -- ответил индиец. Я увидела саранчу --  штук  двадцать, не
больше, --  когда  ехала  обратно  домой. Проезжая мимо дома управляющего, я
велела ему приготовить все, что нужно для встречи со стаей. Теперь, взглянув
на север, мы увидели, что дымное облако поднялось чуть  выше. Пока мы стояли
и смотрели, отдельные насекомые со свистом и шорохом  проносились мимо нас в
воздухе, шлепались на землю и ползли вперед.
     Когда я  на следующее  утро открыла дверь и выглянула, весь представший
передо мной мир был цвета бледной, матовой терракоты. Деревья, земля, дорога
-- все,  насколько  хватал  глаз, было окрашено в этот  цвет, словно за ночь
выпал  толстый слой розовато-желтого снега. Повсюду сидела саранча. Прямо  у
меня на глазах картина начала
     оживать и распадаться, саранча зашевелилась и  поднялась,  за несколько
минут весь воздух наполнился шелестом бесчисленных крыльев -- стая снялась с
места.
     В  тот раз  стая  большого  урона ферме  не  причинила  --  она  только
переночевала у нас. Мы разглядели  насекомых --  они  были  длиной  дюйма  в
полтора,  буровато-серого  с  розовым  цвета,  липкие на ощупь. Два  больших
дерева, что росли у дороги, сломались под тяжестью насевшей на  них  саранчи
-- глядя на эти деревья и зная, что каждое насекомое весит не больше десятой
доли унции, мы начинали понимать, какая это чудовищная масса.
     Но саранча  нападала  снова и снова;  два  или  три месяца  подряд стаи
волнами налетали на ферму. Мы  вскоре прекратили  тщетные и  трагикомические
попытки отпугнуть эту нечисть. Иногда прилетала сравнительно небольшая стая,
разведка,  опередившая армию; они  пролетали не задерживаясь. Но  случалось,
что  саранча  летела  тучей, летела  целыми  днями --  по  двенадцать  часов
непрерывного,  не  знающего  преград  полета.  В  самый  разгар  перелета  я
вспоминала  пургу  у нас, на севере, -- вот так  же  свистит и визгливо воет
вьюга, а вокруг вас со  всех сторон, над головой --  узкие,  жесткие, бешено
бьющиеся крылья,  взблескивающие на солнце, как тонкие  стальные  лезвия, но
одновременно и затмевающие солнце. Саранча идет тучей,  которая  летит низко
над землей и достигает вершин  деревьев, а выше  воздух совершенно чист. Они
летят прямо вам в лицо, набиваются в рукава, за  воротник, лезут в туфли. От
этой  толчеи и  шуршанья голова  идет кругом,  оно напоминает вас бессильной
яростью и  отвращением  -- ужасом  перед неизмеримой  массой.  В  этой  туче
отдельное насекомое не  в счет;  можете его убить,  это никого  не касается.
Когда саранча пролетит, исчезнет  на горизонте,  как длинный шлейф редеющего
дыма) вы еще очень долго ощущаете отвращение к собственному  лицу и рукам, к
коже, которой касались их лапки.
     Следом  за саранчой тянулись многочисленные стаи птиц: они  кружили над
тучей  насекомых,  а  когда  те  садились,  птицы  спускались и наедались до
отвала; среди них были аисты и журавли, заносчивые хапуги.
     Иногда саранча садилась на нашей земле. Кофейным плантациям они особого
вреда  не причиняли -- листья  кофейных деревьев, плотные, похожие на листья
лавра, им не по зубам. Они могут разве что сломать своей тяжестью  отдельные
деревца.
     Но  кукурузные поля,  на  которых побывала  саранча, представляли собой
печальное зрелище: там оставалось  только несколько  пучков засохших листьев
на  изломанных  стеблях. Мой сад  на  берегу реки, который  всегда  зеленел,
потому что мы  его поливали,  превратился в сухую кучу мусора: цветы, овощи,
кустарник -- все исчезло. Поля моих скваттеров  -- шамбы  -- стали похожи на
полосы, где все выкорчевано, выжжено, да еще и  притоптано массой  ползающих
насекомых  --  их  сухие  трупики  в  пыли  казались  единственными  плодами
опустошенной  земли.  Скваттеры  стояли и  молча  глядели на  них.  Старухи,
которые  своими  руками  вскопали шамбы и  засадили  их,  торча часами  вниз
головой, грозили кулаками вслед исчезавшей черной туче.
     После ухода главной армии повсюду валялось множество дохлой саранчи. На
большой дороге, где насекомые сидели, повозки и фургоны  ехали прямо по ним,
и после того, как стая снялась и улетела) следы от колес тянулись вдаль, как
рельсы железной дороги, поблескивая тельцами раздавленной саранчи.
     Саранча  отложила  в  землю свои яички. На следующий год, после периода
долгих  дождей, появилось  на  свет  мелкая,  темно-бурая пешая  саранча  --
личинки, которые летать еще не могут, но неуклонно двигаются вперед, пожирая
все на своем пути.
     Когда  у  меня совсем не осталось денег,  а  ферма не принесла никакого
дохода, мне пришлось ее продать. Ее купила большая  компания в  Найроби. Эти
люди  считали, что местность  слишком  высоко  расположена для  возделывания
кофе, и  заниматься этим не собиралась.  Они решили выкорчевать все кофейные
деревья, провести дороги и разбить землю на участки, а к тому времени, когда
Найроби  разрастется к западу, собирались продавать землю под застройку. Все
это происходило в конце года.
     Даже тогда, мне кажется, я не  смогла бы  собраться  с духом  и  отдать
ферму, если бы не одно обстоятельство. Урожай кофе еще не созрел, а  деревья
принадлежали  прежним   владельцам  фермы,   или  банку,   держателю  первой
закладной.  Только  в мае, если не  позже,  кофе будет собран,  обработан на
фабрике и отослан по назначению.  На этот срок  мне предстояло оставаться на
ферме и  следить  за всем  хозяйством, так что внешне  жизнь  наша совсем не
переменилась.  А  за это время,  думалось мне, что-нибудь произойдет,  и все
останется  по-старому  --  ведь  мир, в конце  концов, не  славится  строгим
порядком, никогда не знаешь, чего от него ждать.
     Так началась странная новая эра моей жизни на ферме. От правды укрыться
было некуда -- всем было известно, что ферма больше мне не принадлежит -- но
даже эта чистая правда,  которую люди просто неспособны вместить, становится
как  бы несущественной, и  никак  не отражается на  повседневной жизни.  Это
время  учило  меня  ежечасно  искусству  жить одним мгновеньем,  или,  иными
словами, вечностью, для которой сиюминутные события практически незаметны.
     И вот что любопытно: все это время  я сама ни на минуту не  соглашалась
поверить, что мне придется расстаться с фермой и распрощаться с Африкой. Все
вокруг  твердили мне об этом, я  слышала это от очень разумных людей; каждое
письмо из дому подтверждало это, и все
     события моей ежедневной жизни наглядно  это доказывали. Но, несмотря на
все утверждения  и доказательства, я  была  твердо уверена,  что мне суждено
жить и умереть в  Африке. Эта непоколебимая уверенность зиждилась только  на
одном  основании,  имела  единственную причину: мою полнейшую  неспособность
вообразить себе что-нибудь иное.
     За  эти  несколько  месяцев   я  сформировала  в  уме  программу,   или
стратегический  план борьбы  с  судьбой,  борьбы  с теми людьми вокруг меня,
которые стали ее союзниками. Я  решила,  что  с этой минуты буду уступать во
всех мелочах,  чтобы избавиться от напрасных треволнений. Во всех этих делах
я  представляю полную  свободу  своим  противникам --  пусть делают,  что им
заблагорассудится,  день ото дня,  пусть говорят  и  пишут,  что  им угодно.
Потому  что  в конце концов  я  выйду  победительницей,  моя ферма  со всеми
людьми, что живут на этой земле,  останется  мне. Не могу же я потерять все,
рассуждала  я:  раз  это  невозможно  себе  вообразить,  как  же  это  может
свершиться?
     Так и получилось, что я последняя из всех  осознала до конца, что  моей
жизни на ферме пришел конец. Теперь, вспоминая последние месяцы, проведенные
в Африке, я  понимаю, что даже неодушевленные предметы  знали о моем отъезде
задолго  до меня  самой.  Горы, лес,  равнины и реки, даже  ветер -- все они
знали, что  нам предстоит  расстаться  навсегда.  С  самого начала, когда  я
задумала  вступать  в сделки с судьбой, когда начались  переговоры о продаже
фермы,  сама  земля стала иначе ко  мне относиться.  До тех  пор я  была  ее
частицей, засуха была  для  меня приступом лихорадки,  а цветущие равнины --
новым  платьем. Но  теперь  страна  отодвинулась от меня, слегка  отступила,
чтобы я могла ясно увидеть ее как единое целое.
     За  неделю  до  начала дождей горы вот  так предстают перед  вами  -- с
небывалой отчетливостью. Вечером, когда
     вы  глядите  на   них,  они  внезапно  словно  встают  и  раскрываются,
становятся  так  откровенны,  так  бросаются  в  глаза  каждой  чертой,  так
вспыхивают красками,  будто  хотят отдать  себя  вам  без остатка,  будто вы
можете шагнуть прямо отсюда  на их зеленеющие склоны. Вы думаете:  вот  если
сейчас бушбок выйдет на открытое место, я увижу его глаза, когда он повернет
голову, увижу,  как он насторожит уши;  если птичка  сядет на ветку  или  на
куст, до меня  донесется ее песня. В марте это движение, эта щедрость холмов
означает  приближение   дождей;  но  в  тот  год,  для  меня,  это  означало
расставанье.
     Мне  случалось  и  раньше  видеть другие  страны, которые точно  так же
отдавали, распахивали себя человеку,  который должен  был их  покинуть, но я
запамятовала, что это значит. Я думала только, что никогда еще не видела эту
землю такой прекрасной, как будто  одного этого  достаточно  для того, чтобы
сделать меня  счастливой до  конца жизни. Свет и тени играли на  лице земли;
радуги раскидывались в небе.
     Когда я  находилась в  обществе других белых людей -- юристов и деловых
людей  из  Найроби, или  моих друзей,  которые давали  мне множество советов
касательно  будущего  отъезда,  я  чувствовала свое  отчуждение от них очень
странно, иногда даже физически -- оно  напоминало удушье.  Мне казалось, что
среди них я -- единственный человек в своем уме; но раз или два мне пришло в
голову,  что если бы я была  единственная сумасшедшая  среди  здравомыслящих
людей, я бы почувствовала себя точно так же.
     Туземцы, жители фермы, в душе были жестокими реалистами, и понимали мое
положение и состояние духа настолько ясно, как будто я прочла им цикл лекций
или написала об этом книгу. И все же они ждали от меня помощи и поддержки, и
ни один из них не пытался сам позаботиться о своем будущем. Они изо всех сил
старались вынудить меня остаться и придумывали разные пла
     ны, которые поверяли  и мне. В то время, когда ферма  уже была продана,
они  сходились  к моему  дому и сидели с утра до поздней ночи,  даже не ради
того, чтобы  поговорить  со  мной,  а  чтобы не  упускать  меня из  виду.  В
отношениях   между   предводителем   и   его   последователями   есть   одна
парадоксальная черта: хотя никто лучше, чем они, не видит всех его слабостей
и ошибок, и никто не может судить о нем так нелицеприятно, так верно, -- они
все  же  неуклонно  следуют  за  ним, словно  в  жизни  им его  буквально не
объехать, не  обойти.  Может  быть,  так  стадо  овец бежит  за пастушонком,
несмотря на то, что они гораздо лучше, чем он, знают  дорогу и предчувствуют
непогоду;  они все равно  бегут за ним по пятам,  -- если придется,  прямо в
пропасть. Кикуйю проникали в суть событий гораздо глубже, чем я,  потому что
лучше меня постигали Бога и дьявола; и все же они сидели вокруг моего дома и
ждали моих приказаний; вполне возможно, что они тем временем судили и рядили
между собой,  не  стесняясь,  о  том,  что я  ничего  не умею  и  ничего  не
соображаю.
     Может  быть,  вы подумали, что постоянное присутствие возле дома людей,
которым я не могла помочь и чья судьба тяжелым камнем лежала у меня на душе,
было для меня невыносимо тягостно. Нет, вовсе нет. Я уверена, что и они, и я
до самой последней минуты находили странное облегчение и утешение в обществе
друг друга.  Наше взаимопонимание было неизмеримо глубже любых рассуждений и
даже  самого рассудка.  За эти месяцы мне  часто приходила в голову  мысль о
Наполеоне,  о его  отступлении из Москвы. Обычно считается, что он мучился и
страдал, видя, как  его  великая армия гибнет у него на  глазах, но возможно
ведь и  другое:  он мог  упасть  и  умереть  сам, не будь  рядом  с ним этих
умирающих солдат. Ночами я  считала часы и  не могла дождаться, когда кикуйю
снова соберутся у моего дома.




     В тот же год умер вождь, Кинанджи. Поздно вечером ко мне пришел один из
его сыновей  и попросил пойти с ним в  деревню,  к  отцу,  потому  что  отец
умирает, -- Nataka kufa, -- "он хочет умереть", как говорят туземцы.
     Кинанджи был не  так уж стар. В  его  жизни недавно  произошло  великое
событие: был  отменен карантин на территории  резервации масаи. Старый вождь
кикуйю, как только услышал про это, тут же отправился собственной персоной в
сопровождении  немногих приближенных  далеко  на  юг,  в глубину резервации,
чтобы распутать свои многочисленные дела с племенем масаи и пригнать обратно
своих коров вместе с  приплодом, который  они  дали  в  изгнании. Там  он  и
занемог; насколько я поняла, его боднула в бедро корова -- вполне пристойная
причина  смерти  для вождя кикуйю! -- и от  раны началась гангрена. Кинанджи
слишком долго задержался у масаи, или был слишком болен, чтобы предпринимать
далекое путешествие, -- во всяком случае, когда он наконец направился домой,
было уже поздно. Может быть, он так настроился на то, чтобы пригнать обратно
все свое стадо, что просто не мог уйти,  пока не собрали всех коров и телят;
вполне  возможно  и  то,  что  он дозволил одной  из  своих  замужних  дочек
выхаживать себя, пока в нем не зародилось подозрение, что она, может, не так
уж  и  хочет его  выходить. Наконец, он все  же  отправился  в путь,  и  его
спутники, мне кажется, сделали все, что было в их силах, чтобы доставить его
домой -- они несли умирающего на носилках в такую даль. Теперь он  умирает у
себя в хижине и послал за мной.
     Сын Кинанджи пришел  к  нам уже после обеда,  и к  деревне мы с Фарахом
подъехали в  полной темноте,  хотя на небе была  луна в первой четверти.  По
дороге Фарах
     заговорил  о том, кто будет  после  Кинанджи  вождем кикуйю. У  старого
вождя  было много сыновей, и,  как видно,  в  племени кикуйю плелись  разные
интриги.  Фарах сказал мне, что двое  из сыновей вождя -- христиане, но один
из них  католик,  а  другой принадлежит к шотландской церкви,  так  что  обе
миссии,  несомненно,   будут  изо  всех  сил   стараться  поддержать  своего
претендента. Сами же кикуйю, насколько я поняла,  стояли на стороне младшего
сына, язычника.
     Последнюю милю мы проехали без дороги, по следу, протоптанному стадами.
Трава стояла  седая  от росы. Перед самой деревней  нам нужно было переехать
через  русло  реки,  посредине  которого  струился,  извиваясь,  серебристый
ручеек; мы  погрузились в густой белый  туман. Когда мы  подъехали к большой
маньятте  Кинанджи,  все было тихо  под  луной --  и рассыпанные на  широком
пространстве хижины, и низенькие  островерхие кладовые,  и загоны для скота.
Когда  мы поворачивали, въезжая  в деревню, свет  фар  выхватил  из  темноты
стоящую   под   соломенным   навесом  машину,   которую  Кинанджи  купил   у
американского  консула -- в ней он приезжал к  нам на ферму, когда  решалось
дело  о  Ваньянгери.  Вид  у  машины  был  жалкий  и  заброшенный,  она  вся
проржавела, облупилась -- но теперь-то, конечно, Кинанджи о  ней и не думал,
он вернулся  к традициям своих предков  и пожелал видеть  возле  себя только
коров да женщин.
     Деревня,  погруженная  в темноту,  не спала, никто  не ложился, и толпа
окружила нас,  когда мы подъехали. Но все было непохоже на прежнюю маньятту.
Маньятта Кинанджи всегда были местом оживленным, шумным, как бьющий из земли
и  разбегающийся  во всех направлениях ключ;  все  занимались своими делами,
бегали  туда-сюда, затевали  какие-то  новые  предприятия;  и  все  это  под
благосклонным  взглядом  величественного,  властного Кинанджи. Теперь смерть
закрыла своим крылом всю жизнь, и
     под ним,  как под  влиянием мощного  магнита,  жизнь внизу меняла  свой
узор, складываясь  в  новые созвездия и  группки.  На карту было  поставлено
благосостояние  каждого  члена  семьи и  всего племени;  чувствовалось,  что
здесь,  как  и  везде, разыгрываются  сцены,  обычно  сопровождающие  смерть
монарха,  -- в смутном свете луны,  среди загонов, крепко пахнущих коровами.
Когда мы вышли  из машины, мальчик с фонарем проводил нас к хижине Кинанджи,
а толпа пошла за нами, но осталась снаружи.
     Я еще ни  разу не была в  хижине Кинанджи. Этот королевский  дворец был
значительно  больше обычной хижины кикуйю, но,  войдя,  я не увидела никакой
роскошной обстановки. Там стояла кровать,  сделанная из  жердей и  ремней, и
несколько деревянных  табуреток  для гостей. На  плотно утоптанном  глиняном
полу горело  два  или три  костра, жара в хижине стояла удушающая, а дым был
такой густой, что я сначала и не поняла, кто там  есть,  хотя на полу стояла
лампа-молния. Немного притерпевшись к  духоте  и  присмотревшись, я увидела,
что  кроме  меня  в  хижине  сидят  три  лысых туземца,  дядья или советники
Кинанджи, дряхлая  старуха, которая, опираясь на клюку,  держалась поближе к
кровати, юная красивая девушка и мальчик лет тринадцати -- интересно, что за
новое созвездие сложилось в силовом магнитном поле у смертного ложа вождя?
     Кинанджи лежал на спине.  Он  умирал,  он  уже  наполовину  принадлежал
смерти и тлению, и зловоние вокруг него было такое  густое,  что я  поначалу
боялась  заговорить  --  как  бы не стошнило. Старик, совершенно обнаженный,
лежал на клетчатом пледе, который я ему когда-то подарила -- должно быть, он
не мог выдержать ни малейшего прикосновения к воспаленной ноге.  На его ногу
страшно было смотреть  -- она так раздулась, что нельзя было различить,  где
раньше  было  колено,  и в свете  лампы я заметила, что вся она, от бедра до
ступни, была испещ
     рена  черными  и желтыми подтеками.  Под ногой плед был черный, мокрый,
как будто из нее все время сочилась вода.
     Сын Кинанджи,  тот самый, что прибежал за мной  на ферму, принес старый
европейский  стул, у которого одна ножка была  короче остальных, и  поставил
его у самой кровати, чтобы я могла сесть.
     Кинанджи  был  так истощен, что все кости его тела и черепа были видны,
словно скелет проступал наружу, и он стал похож на черную деревянную фигуру,
кое-как вырезанную  ножом. Губы его были раздвинуты,  так что видны  были  и
зубы, и язык. Глаза помутнели, они казались почти белыми на  черном лице. Но
он еще видел, и когда я подошла к постели, он  обратил свой взгляд на меня и
не отрывал глаз  от моего лица  все  время, пока я была в  хижине. Медленно,
страшно  медленно,  он  подтащил  руку,  лежавшую  поперек его  тела,  чтобы
коснуться моей руки.  Он  терпел чудовищную боль, но все еще оставался самим
собой;  нагой, распростертый на кровати, он все еще был повелителем.  По его
виду я догадалась, что  он вернулся  из своего похода  с триумфом и  пригнал
весь принадлежащий ему скот, как ни противились его зятья-масаи.  Сидя рядом
с ним и глядя на него, я вспомнила, что у него была только одна слабость: он
боялся грома, и если гроза застигала его у меня в доме, он становился  похож
на грызуна,  ищущего, в какую  бы норку забиться. Но теперь передо  мной был
человек, который уже  не страшится ни блеска молний, ни нагонявшего  на него
ужас  удара  грома:  безусловно, думала  я,  он  завершил свой  земной труд,
возвратился домой, и все, что ему причиталось, получил  -- во  всех смыслах.
Если голова  у  него  достаточно ясная,  и  он может припомнить всю прожитую
жизнь, он вспомнит очень мало случаев, когда не сумел одержать над ней верх.
Неуемная сила жизни, громадная способность радоваться и наслаждаться, бурная
и многообразная деятельность -- II" 323
     все сошлось к своему концу здесь, где недвижимо лежал Кинанджи. "Мирной
кончины тебе, Кинанджи", -- подумала я.
     Старики  стояли  вокруг молча, словно  потеряли  дар  речи.  А мальчик,
который  был в хижине с нами, -- как видно, последний младший сын  Кинанджи,
-- теперь приблизился к кровати отца  и заговорил со мной; очевидно, они обо
всем договорились заранее, до моего приезда.
     Он сказал, что доктор из миссии знает о болезни Кинанджи и приезжал его
навестить.  Он сказал  людям кикуйю,  что вернется и увезет вождя  умирать в
больницу  миссии,  сегодня ночью приедет  грузовик из  миссии и заберет его.
Поэтому он и позвал меня. Он хочет, чтобы я увезла его к себе домой, пока не
приехали  люди из  миссии. Мальчик  говорил, а Кинанджи смотрел на  меня.  Я
сидела  и  слушала с тяжелым сердцем. Если  бы Кинанджи  лежал при  смерти в
другое  время, год назад или хотя бы три месяца назад, я бы взяла его к себе
в  дом,  не задумываясь. Но сегодня все  было иначе. Последнее время на меня
свалилась куча бед,  и я начала  бояться, как бы не стало  еще хуже. Я целые
дни просиживала в конторах в  Найроби,  слушая юристов и  бизнесменов,  то и
дело встречалась с кредиторами. И дом, куда Кинанджи просил отвезти его, уже
не был моим домом.
     Я сидела и думала, глядя на  Кинанджи, что он непременно умрет, его уже
не спасти. Он умрет дорогой, прямо в машине, или  у меня в доме, если довезу
его живым.  Святые отцы из  миссии соберутся  и обвинят меня в его смерти; и
любой, кто об этом услышит, их поддержит.
     Сидя  на  колченогом стуле в  хижине умирающего, я чувствовала, что это
непосильный  для  меня груз. У  меня не осталось больше  мужества восставать
против властей в этом мире. Я не смела бросать вызов им всем, нет, только не
всем сразу. Два или три раза я пыталась заставить себя решиться
     взять Кинанджи,  но каждый раз смелость мне  изменяла. Тогда я  решила,
что придется его оставить.
     Фарах  стоял  у двери  и слышал все,  что сказал мальчик. Увидев, что я
сижу молча, он подошел ко мне и тихим голосом стал настойчиво объяснять мне,
как  лучше всего поднять Кинанджи в  машину. Я  встала  и  отвела его в угол
хижины,  подальше от глаз  и зловония, подальше от старого вождя. Я  сказала
Фараху, что не могу взять Кинанджи к себе. Фарах совершенно не ожидал такого
поворота дела; лицо у него омрачилось, глаза потемнели от удивления.
     Мне хотелось еще  посидеть около Кинанджи, но я  не хотела  видеть, как
люди из миссии приедут и заберут его.
     Я подошла к кровати Кинанджи и сказала, что не смогу взять его к себе в
дом. Не было  нужды  объяснять  причину, и больше  мы об  этом  не говорили.
Старики,  бывшие в  хижине, поняв, что я  отказала ему в просьбе,  собрались
вокруг  меня,  неуверенно  переминаясь  с ноги на ногу,  а  мальчик  немного
отступил назад и  застыл в неподвижности: больше ему делать было нечего. Сам
Кинанджи  не  шелохнулся,  он вообще не двигался, только продолжал,  как и в
начале, смотреть мне в лицо. Казалось, что-то подобное уже  случалось прежде
в его жизни -- вполне возможно, так оно и было.
     -- Куахери,  Кинанджи,  --  сказала я. --  Прощай.  Его горячие  пальцы
слегка  шевельнулись у меня  на ладони. Я еще не дошла до  двери хижины,  но
когда  я обернулась, мрак  и дым уже поглотили простертую фигуру моего вождя
кикуйю.  Когда  я  вышла  наружу, было  очень  холодно.  Луна  спустилась  к
горизонту; должно  быть, уже  далеко за полночь.  И  в  эту  минуту один  из
петухов в маньятте Кинанджи пропел дважды.
     Кинанджи  умер той же ночью в больнице  миссии.  На следующий день двое
его сыновей принесли мне эту весть. Они пригласили меня на похороны, которые
были назна
     чены на следующий день, поблизости от его родной деревни, в Дагоретти.
     Кикуйю,  по своим  обычаям, мертвых  не  хоронят, а оставляют лежать на
земле,  и с  ними управляются гиены и грифы. Мне  этот обычай всегда  был по
душе;  я думала как приятно лежать под солнцем и звездами, как хорошо, когда
тебя так  быстро,  аккуратно  и  дочиста убирают;  ты  сливаешься  воедино с
Природой,  становишься привычной черточкой ландшафта. Когда у  нас  на ферме
вспыхнула эпидемия испанки, я целые ночи напролет слышала, как гиены рыскают
и грызутся вокруг загонов, и часто потом находила в блестящей длинной  траве
в  лесу коричневый  гладкий череп,  словно орех,  свалившийся  с дерева  или
выкатившийся   на   опушку.  Но  цивилизация  таких  обычаев  не   приемлет.
Правительство  приложило  много  стараний,  чтобы  заставить кикуйю изменить
древним  обычаям и научить их предавать своих  мертвых земле, но они  до сих
пор не одобряют это новшество.
     Как они  мне  сообщили, Кинанджи будет зарыт в землю, и я подумала, что
кикуйю,  должно быть, согласились  нарушить  свои обычаи только потому,  что
покойный был  вождем. Может быть,  им  захочется по  этому случаю собраться,
устроить небольшое представление. На следующий день, к  вечеру, я поехала  в
Дагоретти,  ожидая  увидеть собрание  всех  менее  важных вождей  и  большие
поминки, как любят кикуйю.
     Но похороны Кинанджи были устроены по европейскому образцу и по обрядам
церкви.  Присутствовали  несколько  представителей  правительства,  окружной
инспектор и два чиновника из Найроби. Но день  и место определили священники
-- вся равнина, залитая вечерним солнцем, почернела от монашеских ряс. Здесь
были  почти  полностью представлены и французская  миссия,  и  миссия церкви
Англии и Шотландии. Если их целью было продемонстрировать кикуйю, что монахи
наложили свою
     руку  на  мертвого вождя, в этом они преуспели. Их  перевес в  силе был
столь наглядным, что ни у кого и мысли не было о том, что Кинанджи  может от
них ускользнуть.  Это  старый фокус всех  церковников. В  тот день я впервые
увидела во множестве  слуг из миссии,  новообращенных туземцев, облаченных в
какое-то  полумонашеское одеяние, какая  бы функция  им не  предназначалась,
толстых молодых кикуйю в очках, со сложенными на животе руками -- с виду они
были похожи на поддельных евнухов.  Может быть, и два сына Кинанджи, на этот
день  отложивших свои догматические распри, тоже были в этой толпе христиан,
но я их  не знала. На похороны  прибыли и несколько старых вождей, среди них
был Киой, и я некоторое время говорила с ним о Кинанджи. Но вожди  старались
держаться поодаль, на заднем плане.
     Могилу для Кинанджи вырыли  под двумя высокими эвкалиптами, стоящими на
равнине, и вокруг ее обнесли канатом. Я приехала рано, поэтому стояла близко
к могиле, за канатом, и наблюдала, как люди прибывают и скапливаются, словно
мухи, вокруг могилы.
     Кинанджи привезли из миссии  на грузовике и сгрузили вблизи от  могилы.
Вряд ли  я  хоть когда-нибудь в жизни  была так потрясена  и  возмущена, как
тогда, при виде гроба Кинанджи. Я помнила его высоким и крупным человеком --
когда  он величаво шествовал  к ферме в сопровождении своих  сенаторов, даже
когда он  лежал на  кровати, всего два  дня назад.  Они запихнули его в гроб
почти  квадратный, никак  не  больше пяти футов в  длину.  Я  даже не  сразу
догадалась, увидев  ящик,  что это  -- гроб;  я подумала, что  там  какие-то
необходимые для похорон предметы. Но оказалось, что это гроб Кинанджи. Я так
и не узнала,  почему взяли такой гроб --  может  быть,  в шотландской миссии
другого не было? Но как  они уложили туда Кинанджи, как же он там умещается?
Они опустили гроб на землю, почти к моим ногам.
     На  гробе  была  приделана серебряная пластинка с  надписью, в  которой
говорилось, как мне потом рассказали, что гроб -- дар миссии вождю Кинанджи,
и еще там была цитата из Священного писания.
     Похоронная  церемония затянулась. Миссионеры один  за другим вставали и
говорили; я думаю, что они вложили в свои речи  много обещаний и увещеваний.
Но я не слышала ни слова, я держалась за канат, ограждающий могилу Кинанджи.
Некоторые крещеные туземцы следили за речами, и  их  голоса нестройным хором
разносились над зеленой равниной.
     Наконец Кинанджи опустили в родную землю и засыпали ею.
     Я взяла  с собой в  Дагоретти,  посмотреть  на похороны, своих домашних
слуг,  они остались  поболтать с  друзьями и родичами,  а  домой  собирались
вернуться  пешком.  Мы  с Фарахом  поехали  обратно  вдвоем. Он молчал,  как
могила, которую мы оставили  позади. Фараху  было очень тцудно примириться с
тем, что я не забрала Кинанджи к  себе домой, и  эти два дня он бродил,  как
неприкаянный,  под  гнетом  великих  сомнений и  скорби.  И  вот,  когда  мы
подъехали к крыльцу, он сказал: -- Не беспокойтесь, мемсаиб.




     Деннис Финч-Хэттон, вернувшись из своего очередного сафари, остановился
у меня на ферме, но пробыл там недолго: когда я принялась разбирать весь дом
и  укладываться,  он больше  не  мог  у меня оставаться, уехал  в Найроби  и
поселился у Хью Мартина.  Оттуда он каждый день приезжал пообедать  со мной;
под конец, когда я
     распродала  всю мебель, мы сидели на  одном ящике, а столом  нам служил
другой. Мы засиживались до глубокой
     ночи.
     Несколько раз мы с Деннисом говорили друг  с другом так,  как будто я и
вправду  собиралась покинуть  Африку.  Сам  он считал  Африку  своим  домом,
прекрасно  понимал  меня и  горевал вместе со мною, хотя  и подсмеивался над
отчаянием,  которое охватывало меня  при одной  мысли  о расставании с моими
людьми.
     -- Неужели  тебе кажется, что ты жить не можешь без Сирунги? -- спросил
он. -- Да, -- ответила я.
     Но, по большей части, когда мы  были вместе,  мы говорили и действовали
так, словно будущего не существует; заботиться о будущем вообще не входило в
его привычки: можно было подумать, что он уверен -- стоит ему захотеть, и он
сможет  призвать  на  помощь силы,  неведомые нам.  Для него было совершенно
естественно жить так, как я теперь  жила -- пусть все идет своим чередом,  а
люди  пускай думают  и говорят, что  им  угодно.  Когда он приезжал ко  мне,
начинало  казаться, что сидеть  на пустых  ящиках в опустошенном доме -- как
нельзя более естественно, совершенно  нормально и  вполне согласно с  нашими
желаниями. Он прочел мне стишок:
     Заведи веселым ладом Песенку простую: Мне ведь жалости не надо, Радости
ищу я.
     В эти несколько недель мы много  раз летали -- это были короткие полеты
над отрогами Нгонго, или на юг, над заповедником. Как-то утром Деннис заехал
за  мной спозаранку,  солнце еще только  взошло, и мы видели льва на равнине
южнее нагорья.
     Несколько  раз  он говорил,  что надо бы упаковать книги, которые много
лет прогостили у меня в доме, но на том дело и кончилось.
     -- Оставь их себе, -- сказал он. -- Мне все равно некуда их ставить.
     Он совершенно  не представлял себе, куда ему  деваться,  когда  мой дом
будет  заперт.  Однажды,  по  совету какогото  приятеля, он даже  согласился
поехать  в Найроби и посмотреть несколько домов, которые сдавались внаем, но
вернулся в  таком ужасе  от  всего увиденного,  что  ему  было  трудно  даже
говорить об  этом; за  обедом он начал было описывать мне дома и обстановку,
но  вдруг замолчал, и долго сидел молча; на лице у него было неприязненное и
грустное выражение, вовсе  ему  не  свойственное. Он соприкоснулся с образом
жизни, даже думать о котором было ему невыносимо.
     Однако  это неприятие носило абсолютно объективный характер, словно его
лично не  касалось -- он забыл,  что и ему  в  этом  образе жизни отводилось
место, а когда я об этом заговорила, он меня перебил:
     -- Я-то? -- сказал  он. -- Да я отлично проживу в палатке  в резервации
масаи, или построю хижину в поселке суахили.
     Но в тот единственный  раз он сам заговорил  о моей жизни в Европе.  Он
считал,  что мне будет  даже лучше  жить там, чем здесь, на  ферме, и  вовсе
неплохо  быть  подальше от такого рода цивилизации,  которая  развивается  в
Африке.
     -- Ты же знаешь, --  продолжал  он, -- что  этот Африканский  Континент
полон чудовищно острого сарказма.
     Деннису принадлежал участок земли у самого побережья, в  тридцати милях
к северу от Момбасы, на речке Тагаунга. Там сохранились развалины старинного
арабского поселения, с невысоким убогим минаретом и  колодцем -- окаменевшая
поросль серого камня на засоленной
     почве) а посередине торчали несколько манговых деревьев. Он построил на
своей земле  небольшой  дом, и я там  гостила. Оттуда открывался вид, полный
божественного, незапятнанного, как морская ширь,  величия: прямо перед  вами
-- синий простор Индийского океана, на юге -- глубокая  речка, Такаунга, и в
обе  стороны  простирается  до  самого  горизонта  крутой, обрывистый берег,
сложенный светло-серыми и  желтоватыми коралловыми известняками -- сплошная,
ничем не прерываемая линия, насколько хватает глаз.
     Во время отлива можно  было  пройти в сторону моря много миль,  собирая
диковинные  конические  ракушки  и  морских  звезд  --  казалось,  идешь  по
необозримой, неровно вымощенной площади. Сюда  забредали и рыбаки из  народа
суахили,  в набедренных  повязках и  красных  или синих тюрбанах  -- ожившие
иллюстрации  к "Синдбадумореходу"  --  они  приносили  на  продажу радужных,
покрытых  шипами  рыб,  по  большей части, необыкновенно вкусных. Обрывистый
берег перед  домом  был изрыт множеством промытых водой пещер и  гротов; там
можно было сидеть в тени, глядя вдаль на блеск голубых волн. Когда подступал
прилив, вода заполняла  все  пещеры, поднимаясь до уровня  земли, где  стоял
дом, и море, заливая источенную, как соты, коралловую скалу, вздыхало и пело
самым  странным образом, как будто  земля  у  вас  под ногами жила и дышала;
длинные валы катились вверх по руслу Такаунги, как идущие на штурм войска.
     Когда я гостила на  Такаунге, было полнолуние, и тихие, залитые сиянием
ночи наполняли  сердце благоговением. Спишь при  открытой двери,  за ней  --
серебряное  море; теплый ночной бриз, словно играя, с тихим шепотом  бросает
на каменный  пол горстку сухого песка.  Как-то ночью  мимо  прошли, близко к
берегу  и  совершенно бесшумно, гонимые муссоном, несколько  арабских дау --
вереница коричневых парусов-теней в сиянии луны.
     Иногда  Деннис  говорил, что поселится навсегда  в  Такаунге,  и оттуда
будет  отправляться  в  свои сафари. Когда я сказала ему, что  мне  придется
расстаться с фермой, он  предложил мне свой дом у побережья -- ведь он жил в
моем доме  в нагорьях. Но белые люди не  могут долго  жить на  побережье без
особого комфорта, и для меня Такаунга была слишком жарким, слишком низменным
местом.
     В  мае того года,  когда я покидала  Африку,  Деннис  уехал на неделю в
Такаунгу. Он намеревался  построить более просторный дом и насадить на своей
земле деревья  манго.  Он  полетел  туда  на своем  аэроплане,  и  собирался
вернуться  через Вои --  посмотреть, нет ли  там слонов для будущего сафари.
Туземцы  говорили,  что с  запада в окрестности Вои  пришло стадо слонов,  и
особенно широко  разнеслась слава  о  громадном  слоне --  вдвое  выше  всех
когда-либо ими виданных -- который бродил в зарослях в полном одиночестве.
     Деннис считал себя человеком крайне рассудительным, а на самом деле был
подвержен необычным настроениям и предчувствиям, под влиянием которых иногда
замолкал на целые дни и недели, сам того  не замечая, и  удивлялся,  когда я
спрашивала,  что  с ним.  В тот раз,  в последние дни перед отъездом, он был
именно в таком настроении, замкнут, словно погружен в глубокое раздумье -- а
когда я ему об этом сказала, он отшутился.
     Я просила  его взять меня с собой  -- как было бы чудесно увидеть море!
Сначала он согласился, а потом  передумал и наотрез отказал мне. Не может он
взять  меня: в окрестностях Вои  дорога  очень трудная,  может, ему придется
приземлиться, ночевать прямо в  зарослях --  так что придется взять  с собой
слугу-туземца. Я ему напомнила, как  он говорил, будто привез  сюда  самолет
только ради того, чтобы  полетать  со мной над  Африкой. Да,  сказал он, это
правда; и если около Вои окажутся слоны, он обязательно возьмет
     меня  на самолете  поглядеть на  них, когда разведает, где  там удобнее
приземляться и разбивать лагерь. Он вылетел в  пятницу, восьмого мая. -- Жди
меня в  четверг,  -- сказал  он  на  прощанье,  -- я  буду точно ко  второму
завтраку.
     Автомобиль, на котором Деннис ехал в  Найроби, уже скрылся за поворотом
дороги, но он неожиданно вернулся  --  за  томиком  стихов,  который  он мне
когда-то подарил:  ему  захотелось взять  его  с собой в  дорогу. Он  стоял,
поставив одну ногу на подножку машины, а в руке у него была книжка -- нужное
место он заложил пальцем, и прочел мне стихотворение, о котором мы говорили:
-- Вот твои серые гуси, -- сказал он:
     Я видел серых гусей
     В вышине  над бескрайней  равниной, Диких гусей,  рассекающих  крыльями
воздух, Летящих, как стрелы, к дальнему горизонту; В напряженных, растянутых
шеях -- Все устремленье их душ;
     Белым и  серым узором пестрят  неоглядность небес, Под стрелами солнца,
Над складками дальних холмов.
     Потом он уехал,  помахав  мне рукой,  и больше  не возвращался.  Уже  в
Момбасе у Денниса при посадке сломался  пропеллер.  Он  послал  телеграмму в
Найроби,  чтобы  прислали  запасные  части,  и Восточноафриканская Воздушная
компания послала в Момбасу молодого парня с нужными деталями. Когда  самолет
привели в порядок и Деннис снова собрался лететь, он сказал парню, что берет
его с  собой. Но тот уперся и ни  за что  не соглашался. Этот малый привык к
самолетам,  летал  со  многими летчиками, в том  числе и  с  самим Деннисом;
Деннис был прекрасным пилотом, и славился  среди туземцев своим мастерством,
как и во всех других  отношениях. Но на  этот раз парень отказался  лететь с
ним.
     Долгое время спустя, встретив Фараха в Найроби, он признался:
     -- В тот  раз  я и  за сотню  рупий  не  согласился бы лететь с  бваной
Бэдаром.
     Тень  рока,  которую  и сам Деннис  ощущал  в  последние  дни в Нгонго,
туземец видел в тот час воочию.
     Тогда Деннис  взял  с  собой  в Вои  своего собственного слугу,  Камау.
Бедняга Камау до смерти боялся летать. Еще  на ферме  он мне сказал, что как
только самолет отрывается  от земли, он сидит,  уставившись на свои ноги, не
поднимая глаз, пока не окажется опять на твердой земле, и так боится, что ни
разу не взглянул за борт самолета, так ни разу и не видел землю сверху.
     Я ждала Денниса в четверг, прикидывая, что он должен вылететь из Вои на
заре и часа  через  два будет в Нгонго. ?Но когда он так  и не  появился,  я
вспомнила, что у меня есть дела в городе, и поехала в Найроби.
     В Африке,  когда случалось  заболеть, или если меня  грызла тревога, на
меня  нападала своеобразная болезненная одержимость. Мне чудилось тогда, что
все вокруг  меня  находится  в  опасности,  всем  грозит беда,  что  я играю
какую-то зловещую роль во всех этих напастях, и поэтому  все смотрят на меня
с опаской, все меня боятся и сторонятся.
     На  самом  деле  этот навязчивый  кошмар  был всего лишь  воспоминанием
времен войны. Тогда в течение двух лет все белые люди в колонии считали, что
я втайне сочувствую немцам,  и относились ко мне настороженно и недоверчиво.
Их подозрения находили  опору в том, что  я перед самой войной,  в полнейшем
неведении и  от  чистого сердца, занялась  покупкой  лошадей в  Найваша  для
генерала  фон  Леттов из Восточной Африки.  Когда  мы вместе с  ним  плыли в
Африку с полгода назад, он попросил меня купить десять абиссинских племенных
кобыл, но поначалу у меня было множество других дел, и только с
     большим опозданием, после многих напоминаний о кобылах в его письмах, я
наконец  отправилась  в Найваша выполнять его  поручение. Война началась так
неожиданно,  что  кобылы так и  не  были отосланы.  И  все же мне не удалось
отвести  от  себя обвинение в  том, что  в самом  начале войны  я занималась
закупкой  лошадей для германской армии. Однако это недоверие исчезло задолго
до  окончания  войны  --  по  той  причине,  что  мой  брат,  который  пошел
добровольцем  в  английскую армию,  получил  Крест  Виктории  за  участие  в
наступлении на Амьен,  к северу от  Руайе. Это  событие даже было отмечено в
печати, в "Истафрикэн Стандард", под заголовком: "Кавалер Креста Виктории из
Восточной Африки".
     В тот раз я  совсем не страдала от недоверия и  отчуждения:  ни в каком
сочувствии  Германии  я была  не  повинна,  и  была уверена,  что  в  случае
необходимости  легко  смогу  доказать  свою невиновность. Но,  должно  быть,
пережитое задело меня глубже, чем мне казалось, и долгие годы спустя,  когда
я сильно уставала или у меня была высокая  температура, это странное чувство
начинало меня одолевать. В последние месяцы моей жизни в Африке, когда  меня
преследовали неудачи,  оно  внезапно охватывало меня, как темнота,  и я даже
стала бояться его.
     В  тот  четверг  в Найроби  знакомое  чувство  застало меня врасплох  и
потрясло своей силой -- уж  не схожу  ли я с  ума, подумалось мне.  Каким-то
непостижимым образом весь  город был погружен в глубокую  печаль,  все люди,
которых я встречала, были опечалены, и среди  этой всеобщей  скорби люди  от
меня  отворачивались. Никто не хотел остановиться и поговорить со мной,  мои
друзья,   заметив   меня,  садились  в   машины   и  уезжали   прочь.   Даже
старичок-шотландец, мистер  Дункан, владелец бакалейной лавки, у которого  я
покупала товары  много лет подряд,  с которым я танцевала  на большом балу в
резиденции правительства  -- увидев, как я вхожу в его  лавку,  посмотрел на
меня
     с каким-то ужасом и обратился в бегство. Я почувствовала себя в Найроби
совершенно одинокой, как на необитаемом острове.
     Фараха я оставила на ферме встречать Денниса, и поговорить  мне было не
с  кем.  Кикуйю  в  таких обстоятельствах  ничем помочь не могут: у них иное
ощущение реальности, да и  сама их реальность слишком далека  от нашей. Но я
была приглашена на ленч  к леди Макмиллан  в Хиромо; там, я надеялась, будут
белые люди, с которыми я смогу поговорить, и они меня успокоят.
     Я  подъехала к прелестному  старому дому на окраине Найроби, к которому
вела длинная аллея,  обсаженная  бамбуками, и  нашла  всех гостей  в  полном
сборе. У всех были скорбные  лица, и когда  я вошла, все  сразу замолчали. Я
села рядом со  своим старым другом мистером Балпеттом; он, не поднимая глаз,
проронил несколько слов и замолк. Я попыталась сбросить черную тень, которая
совсем придавила меня, и заговорила с ним о восхождениях в Мексике -- но он,
казалось, совсем ничего о них не помнит.
     Я  подумала: мне нечего делать  среди  этих людей, они мне  не помогут,
нужно возвращаться на ферму. Деннис, наверное, давно уже там. Мы с ним будем
разговаривать и вести себя, как нормальные люди, рассудок  снова вернется ко
мне,  я  все  узнаю, все пойму,  мне все станет  ясно. Но когда  мы  кончили
завтракать, леди Макмиллан попросила меня пройти с ней в маленькую гостиную,
и там  она сказала мне, что  в Вои случилось несчастье. Деннис упал вместе с
самолетом и разбился.
     И тогда все  встало  на место, как я и  думала: при  одном  звуке имени
Денниса я узнала правду, я все поняла, мне все стало ясно.
     Уже потом окружной  инспектор из Вои написал мне и сообщил подробности.
Деннис провел у него ночь, а ут
     ром вылетел с аэродрома вместе со своим слугой, направляясь ко  мне  на
ферму.  Вскоре он  вернулся,  летел он  очень  низко, футах  в  двухстах над
землей. Аэроплан вдруг накренился, вошел в штопор и стал камнем падать вниз,
как подбитая птица. Ударившись  оземь,  он загорелся,  и подбежавшие  к нему
люди  не могли подойти из-за  сильного  огня.  Когда  они  раздобыли  сучья,
забросали  горящий самолет  землей и вытащили его из огня, оказалось, что он
весь покорежен, а оба находившихся в нем человека погибли при падении.
     Много  лет  спустя   вся  колония  еще  ощущала  смерть  Денниса,   как
невосполнимую  утрату. В  отношении к нему среднего обитателя  колонии  было
что-то возвышающее,  это  было преклонение  перед доблестью, недоступной  их
пониманию. Чаще всего о  нем вспоминали как о  замечательном спортсмене; они
обсуждали его подвиги на поле для крикета и на площадке для  гольфа --  я об
этом никогда прежде не слыхала, и получилось, что только после его смерти до
меня  дошла его  слава  победителя  во всех спортивных играх.  А  когда  его
расхваливали  как охотника,  всегда  прибавляли,  что  он,  разумеется,  был
человеком  блистательным.  Но на самом  деле  люди помнили  о  нем  главное:
абсолютное отсутствие самолюбия  и самолюбования, никакого своекорыстия -- и
нелицеприятная, безоглядная откровенность, которую я встречала только у него
-- или у  полных идиотов. В колонии эти качества  отнюдь не служат  примером
для подражания,  но  после  смерти человека они  вызывают, быть может, более
искреннее восхищение, чем в других местах.
     Туземцы знали Денниса лучше, чем белые; для них его смерть была тяжелой
потерей.
     Когда я узнала в Найроби о смерти Денниса, я  попыталась попасть в Вои.
Компания посылала  туда  Тома  Блэка, написать репортаж о  катастрофе,  и  я
поехала на аэродром, чтобы попросить его взять меня с собой, но, подъез
     жая,  увидела, как  его  самолет оторвался  от земли и уже взял курс на
Вои.
     Можно  было бы  попробовать  добраться туда на  машине, но уже  начался
период дождей, и надо было сначала выяснить состояние дорог. Пока я сидела и
ждала сводки  о состоянии дорог, мне  вдруг вспомнилось, что Деннис  выражал
желание быть похороненным  в  горах Нгонго.  Странно, что  это до сих пор не
приходило  мне  в голову  --  просто я  вообще  не  могла осознать, что  его
собираются где-то хоронить. А теперь мне словно показали картину.
     В горах, на первом отроге, находившемся в заповеднике, было одно место,
которое я сама  показала Деннису,  как мою  будущую  могилу  -- тогда я  еще
думала, что буду жить в Африке  до самой смерти. Вечером,  когда мы сидели у
меня в доме и смотрели на  далекие нагорья, он сказал, что и ему хотелось бы
лежать там после смерти. С тех пор, когда нам случалось выехать  на машине в
горы, Деннис иногда говорил:  -- Давай доедем до  наших могилок! Как-то раз,
когда  мы  стояли лагерем  в  горах, разыскивая буйволов, мы  после  полудня
поднялись  к этому  месту пешком,  чтобы  получше его осмотреть.  Вид оттуда
открывался необозримый, грандиозный: в лучах заката мы увидели и гору Кения,
и Килимаджаро. Деннис лежал на траве и ел апельсин;  он сказал, что хотел бы
остаться здесь. Место, выбранное мной для себя, находилось чуть выше. Оттуда
тоже был  виден  мой дом -- далеко  на  востоке.  Мы  ушли из этих  мест  на
следующий   день,  и,  как  мне  казалось,  навсегда  --  вопреки  всеобщему
убеждению, что "все мы смертны".
     Густав  Мор примчался ко мне  домой со своей фермы, как только узнал  о
смерти Денниса, и, не застав  меня,  бросился разыскивать в Найроби. Немного
позже к нам присоединился Хью Мартин. Я сказала им о желании Денниса и о том
месте в горах, и они послали телеграмму
     в Вои. Перед тем, как я уехала обратно на ферму, они сообщили  мне, что
тело Денниса привезут на поезде,  так что похороны можно назначить на вторую
половину дня. К тому времени я должна приготовить могилу.
     Густав Мор поехал со мной на ферму, собираясь переночевать и помочь мне
все  устроить пораньше с  утра. Нам было необходимо оказаться в горах еще до
восхода, чтобы точно определить место и успеть выкопать могилу.
     Всю ночь лил дождь, а утром,  когда мы выезжали,  с неба сеялась мелкая
изморось.  Колеи  от  колес  фургонов  на  дороге  были  полны воды.  Машина
взбиралась в гору, словно плыла в облаках. Мы не видели ни равнины  по левую
руку от нас, ни склонов или отрогов -- справа; работники, ехавшие  следом за
нами в грузовике, исчезли из глаз на расстоянии в десять ярдов;  чем выше мы
поднимались, тем гуще становился туман. Указатель при дороге отмечал границу
заповедника, и мы,  проехав вперед несколько сот ярдов, остановились и вышли
из машины. Грузовик с  рабочими  мы оставили на дороге, а сами  пошли искать
наше место. Ледяной утренний воздух покусывал кончики пальцев.
     Для  могилы  надо  было  выбрать  место  невдалеке от дороги, и с таким
расчетом, чтобы  туда мог  подъехать грузовик, значит, склон не должен  быть
слишком  крутой. Мы немного прошли  бок о бок, разговаривая о тумане,  потом
расстались,  разошлись  по  разным тропинкам  --  и через  несколько  секунд
потеряли друг друга из виду.
     Великое царство нагорий  расступилось  передо  мной  неохотно  и  снова
закрылось  --  день был  похож на  дождливые дни у нас, в северных  странах.
Фарах шел рядом со мной, неся мокрую винтовку; он опасался, что мы можем нос
к  носу   столкнуться  со  стадом   буйволов.   Ближние  предметы,  внезапно
выныривавшие  из тумана прямо перед нами, казались сказочными, великанскими.
Листья седой дикой оливы и высокая трава, скрывавшая нас с
     головой, -- все было омыто водой  и источало сильный  запах; на мне был
макинтош  и резиновые сапоги, но  вскоре я  промокла до нитки, как будто шла
вброд по реке. Здесь, в нагорьях, стояла глубокая тишина; только когда дождь
усиливался,  со  всех сторон  поднимался внятный  шепот. На мгновенье  туман
расступился, и я увидела  впереди и выше себя полосу земли голубовато-серого
цвета, похожего на сланец -- должно быть, это виднелся один из далеких пиков
-- но не прошло и  минуты, как все скрылось за завесой косого серого дождя и
тумана. Я все шла и  шла, но наконец остановилась. Здесь было  нечего делать
до тех пор, пока туман не рассеется.
     Густав Мор  три  или  четыре раза  окликал  меня, чтобы выяснить, где я
нахожусь, потом  подошел ко мне  -- дождь  струился  по его лицу и рукам. Он
сказал, что бродил в тумане целый час, и  что  если  мы сейчас же не выберем
место для могилы, мы не успеем ее выкопать.
     -- Но я даже не знаю, где мы, -- сказала я. -- Нельзя хоронить его там,
где отроги закрывают весь мир. Давайте еще немного подождем.
     Мы молча стояли в  высокой глухой траве, и я закурила сигарету. Как раз
когда я бросила окурок, туман немного поредел, и мир стал проступать во всей
своей  холодной  бледной  ясности.  У наших  ног расстилалась равнина,  и  я
увидела дорогу, по которой мы поднимались; можно было следить за ее изгибами
среди склонов, она взбиралась все выше, извивалась, ползла дальше. Далеко на
юге, под  изменчивой пеленой облаков,  лежали изломанные,  темносиние отроги
Килиманджаро. Когда мы  обернулись к  северу,  свет пробился наискось сквозь
тучи, стал ярче, и  бледные лучи на минуту очертили  на  фоне неба росчерком
чистого серебра гребень горы Кения. И вдруг гораздо ближе  к нам,  внизу, на
востоке, возникло маленькое пятнышко на сером и  зеленом, единственная капля
красного цвета во всем мире -- крытая черепицей крыша моего дома
     посреди расчищенной в лесу поляны. Дальше идти надобности не было -- мы
стояли на том самом месте. Немного спустя дождь зарядил снова.
     Метров  на  двадцать  выше  места,  где  мы  стояли,  на  склоне  холма
образовалась  узкая  естественная терраса,  и  там  мы  разметили  место для
могилы, расположив ее по  компасу с запада на восток. Мы позвали  рабочих, и
они  принялись  срезать  траву  и  копать  мокрую  землю. Мор  взял с  собой
несколько  человек и  пошел  приготовить дорогу для грузовика --  от большой
дороги  до самой могилы; они выровняли путь, нарубили ветвей и  набросали на
землю  --  склон  был  скользкий.  Провести  дорогу до  самой  могилы нам не
удалось:  возле нее склон был слишком крут. До  нас тут  было очень тихо, но
когда мужчины приступили  к работе,  я услышала, как  в горах ожило эхо: оно
вторило ударам лопат, как будто там тявкала маленькая собачонка.
     Начали прибывать машины  из Найроби, и мы послали вниз одного работника
-- показывать  дорогу, потому что  среди  необозримых  просторов было трудно
заметить группу людей возле могилы, в густых  зарослях. Приехали и сомалийцы
из Найроби; они оставили свои повозки на дороге, а сами медленно поднимались
по  склону по  трое,  по  четверо, выражая свою печаль  своеобразным,  чисто
сомалийским способом -- как будто они  закрылись с головой и отгородились от
жизни.  Друзья Денниса  из  дальних  мест, узнав  о  его смерти, приехали из
Найваша, ДжилДжила,  Элементайты  на  машинах,  доверху  заляпанных  грязью,
потому что дорога была дальняя, и они гнали вовсю. Погода прояснилась, и над
нашими головами в небе встали четыре высоких вершины.
     Сюда  и  привезли  Денниса  из  Найроби  вскоре  после  полудня  --  по
привычному для него  пути в сафари на  Танганьику, потом сюда,  медленно, по
раскисшей дороге. Доехав до последнего крутого склона, они спустили из
     кузова и понесли на руках неширокий  гроб,  накрытый британским флагом.
Когда гроб опустили  в  могилу, вся  местность  вокруг  преобразилась, стала
оправой для него, недвижной, как  и он сам; горы торжественно обступили нас,
они знали, что мы делаем среди  них; немного спустя они сами взяли  на  себя
церемониал  похорон,  таинство, происходившее между  ним и природой,  а люди
стали  казаться  кучкой  зевак-лиллипутов среди величавых гор  и  бескрайних
равнин.
     Деннис наблюдал  и  соблюдал все законы  африканских  нагорий, он  знал
лучше любого другого белого человека их почвы и климат, растительность и мир
диких  животных,  их. ветры  и  запахи. Он умел  наблюдать перемены  погоды,
людей,  облака,  звезды в ночи. Здесь,  среди этих  холмов, я только недавно
видела его -- он  стоял с обнаженной головой под вечерним солнцем, оглядывая
все,  насколько хватал глаз, потом поднял к глазам бинокль,  чтобы ничего не
упустить, чтобы узнать  эту страну до конца. Он принял в  себя ее образ, и в
его глазах, в его душе она преобразилась, слилась с его личностью, стала его
неотъемлемой частью. Теперь Африка приняла его в себя, и сама преобразит его
и сделает частью самой себя.
     Епископ из Найроби, как мне сказали, не захотел приехать, потому что не
хватало  времени,  чтобы  освятить  место  погребения,  но  приехал   другой
священник;  он  прочел  заупокойную  службу,  которую  мне  до  сих  пор  не
приходилось  слышать, и среди  грандиозных  пространств  голос  его  казался
слабым  и  чистым,  как пенье  птицы  среди  холмов. Я подумала,  что Деннис
вздохнул  бы с облегчением, когда церемония подошла к концу. Священник читал
псалом: "Возведу глаза мои к холмам".
     Густав Мор и я остались немного  посидеть там, когда все  остальные уже
разъехались. Мусульмане дождались,  пока  мы ушли,  приблизились  к могиле и
молились над ней.
     Прошло несколько дней после смерти Денниса, и слуги, сопровождавшие его
в дальних сафари, постепенно сошлись и собрались  на ферме. Они не говорили,
зачем пришли, и  ни о чем не просили, только  сидели, прислонившись спиной к
стене дома, подложив под себя руки ладонями  вверх и почти не разговаривали,
что у  туземцев не в обычае. Пришли Малиму и Cap Сита, отважные, умелые и не
знавшие страха  оруженосцы Денниса,  сопровождавшие его во  всех сафари. Они
были и в сафари с принцем УЭЛЬСКИМ, и много лет спустя принц помнил их имена
и сказал, что этим двум нет равных. Здесь великие следопыты потеряли след, и
сидели, не двигаясь. Пришел и  Катунья,  его шофер,  который  вел его машину
тысячи миль по бездорожью  -- стройный кикуйю  с  острым,  как у  обезьянки,
взглядом;  он  сидел теперь возле дома, как грустная, продрогшая обезьянка в
клетке.
     Билеа Иса, сомалиец, слуга Денниса, приехал на ферму  из Найваша. Билеа
два раза был с Деннисом в Англии, учился там в школе и говорил по-английски,
как джентльмен.  Несколько лет назад мы с Деннисом присутствовали на свадьбе
Билеа, в Найроби; празднество было роскошное и длилось семь дней. Но великий
путешественник и  знаток наук снова вернулся к обычаям своих предков, он был
одет в золотые одежды, и склонился до земли,  приветствуя нас, и он танцевал
тогда  танец с мечом,  -- дикий, самозабвенный танец пустыни. Билеа  пришел,
чтобы навестить могилу своего господина и посидеть возле нее; вернувшись, он
почти не  разговаривал  с  нами,  и  вскоре  уже сидел  рядом с  остальными,
прислонившись к стене и положив руки тыльной стороной на землю.
     Фарах выходил и стоя разговаривал  с  погруженными в печаль людьми. Сам
он был тоже довольно мрачен.
     -- Было бы не так плохо, -- сказал он мне, --  что вы уезжаете из нашей
страны, если бы только Бэдар остался с нами.
     Слуги Денниса оставались у нас с неделю, потом один за другим разошлись
по домам.
     Я часто ездила к могиле Денниса.  По прямой, как летит  птица, от моего
дома  туда  всего  пять миль, но в объезд, по дороге, все пятнадцать. Могила
расположена на тысячу футов выше,  чем  мой дом, и воздух там совсем другой,
прозрачный и чистый,  как вода  в  стакане;  легкий ласковый ветерок треплет
волосы,  когда  снимешь  шляпу;  над вершинами  и холмами плывут  с  востока
странствующие облака, и тени от них, словно живые, бегут за ними по широкой,
холмистой равнине, потом они расточаются и пропадают над Рифтовой Долиной.
     Я купила в лавке  у индийца ярд белой материи, которую туземцы называют
"американка", мы с Фарахом врыли  в землю три высоких шеста и  прибили к ним
кусок материи, и  с тех пор я видела из  своего дома  это место -- маленькую
белую точку на зеленом склоне.
     Долгий период дождей принес сильные ливни, я боялся, что трава вырастет
и  закроет могилу, и мы не сумеем  ее найти. Поэтому  однажды  я собрала все
выбеленные  камни,  которые  обрамляли дорогу  к моему дому  --  'те  самые,
которые Кароменья, не жалея  сил, подкатил и сложил в кучу возле моего дома;
мы  погрузили камни в пикап и  отвезли их в горы. Мы срезали всю траву возле
могилы и положили  камни  квадратом, чтобы  отметить ее;  теперь  это  место
всегда будет легко отыскать.
     Я часто  навещала  могилу,  а со мной  всегда ездили дети моих домашних
слуг, так что для них это место стало знакомым, и  они всегда могли показать
дорогу  людям,  приезжавшим  посмотреть на могилу. Они  построили  небольшой
шалаш  в  кустарнике неподалеку. Летом из Момбасы приезжал  Али  бен  Салим,
другом которого был Деннис, и он ходил  туда и  плакал лежа  на  могиле,  по
обычаю арабов.
     Однажды  я встретила  возле  могилы Хью Мартина, и  мы долго сидели  на
траве, разговаривали. Хью Мартин был глубоко потрясен  смертью Денниса. Если
хоть одно человеческое существо могло бы  проникнуть  в его  странное  житье
затворника, то  это был бы Деннис.  Странная вещь -- идеал; вы бы никогда не
признавали  за Хью  даже возможность тайного  поклонения  идеалу, вам бы и в
голову  не пришло, что потеря  кумира могла ранить его, как,  скажем, потеря
жизненно  важного  органа. Но  после  гибели  Денниса он очень  переменился,
постарел, лицо у него осунулось, потемнело. И все же он  сохранял сходство с
безмятежным, улыбающимся китайским болванчиком, как  будто ему было известно
что-то очень важное, неведомое прочим, и он был этим втайне доволен. И в тот
раз  он мне сказал,  что  ночью  он  внезапно нашел подходящую  эпитафию для
Денниса. Мне кажется, он взял ее из античной греческой литературы, он сказал
мне эту фразу сначала по-гречески, а потом перевел, чтобы мне было  понятно:
"Пусть  в смерти  огонь сплетется с моим прахом, мне все равно. Ибо.  теперь
мне хорошо".
     Позднее брат Денниса, лорд УИНЧИСЛИ,  поставил на его могиле обелиск, с
надписью  --  фразой  из  "Старого  Морехода"  --  Деннис  очень  любил  это
стихотворение. Я не слышала этой  фразы, пока сам Деннис мне ее не сказал --
впервые он произнес ее, когда мы  с ним ехали на свадьбу Билеа. Я  не видела
обелиска, он был поставлен уже после моего отъезда из Африки.
     В Англии  тоже  есть  памятник Деннису. Его школьные  друзья,  чтя  его
память, построили  каменный  мост через  небольшую речушку,  разделяющую два
спортивных поля  в Итоне. На  перилах с одной  стороны они написали его имя,
даты  его  учебы в  Итоне, а с  другой стороны высекли слова: "Прославлен на
этих  полях и  любим  многими  друзьями".  Между  речкой  среди  прелестного
английского пейзажа и гористым гребнем в Африке пролегла тропа его жизни;
     если кажется,  что она извивается и уходит  в сторону,  это  всего лишь
оптическая  иллюзия  -- уходили  в  сторону, уклонялись  с  пути  окружающие
предметы.  Тетива была  спущена на мосту в Итоне, стрела пролетела  по своей
траектории и попала прямо в обелиск в горах Нгонго.
     Уже после  того,  как  я  покинула Африку,  Густав  Мор написал  мне  о
странных вещах, которые творились на могиле Денниса,  -- я никогда  ни о чем
подобном не слыхала. Он писал:
     Масаи  сообщили  окружному инспектору  в Нгонго, что  оченс,  часто, на
восходе и на закате, они видели лбвов на могиле Финч-Хэттона в горах. Лев со
лбвицеи  приходят туда и подолгу  стоят  или лежат  на могиле.  Их  видели и
некоторые индийцы, проезжающие мимо на грузовиках по дороге в Каджадо. После
Вашего  отъезда  землю  вокруг  могилы выровняли, образовалось  нечто  вроде
Ллвшой террасы,  и я  думаю, это место привлекает львов, потому  что  оттуда
видна как на ладони вся равнина, со стадами коров и диких антилоп.
     Деннис был достоин того, чтобы  великолепные животные  приходили на его
могилу, это памятник ему от Африки. "Да будет могила твоя прославлена".  Мне
подумалось,  что   даже   сам  лорд  Нельсон,  на  Трафальгарской   площади,
довольствуется лишь львами из камня.




     Теперь я  осталась  на ферме  одна. Она больше  мне не принадлежала, но
купившие  ее  люди  сами предложили  мне оставаться там,  сколько мне  будет
нужно, а во избежание неприятностей с законом сдавали мне ее за один шиллинг
в день.
     Я  распродала  мебель,  и  это доставило  нам с  Фарахом  много хлопот.
Пришлось выставить весь фарфор и хрус
     таль  на обеденный  стол, чтобы  был на  виду;  позже,  когда  стол был
продан, мы расставили посуду длинными рядами прямо на полу. Кукушка на часах
бойко выкликала время над  этими рядами, потом  и она была продана, улетела.
Однажды я продала все рюмки и  бокалы, но ночью передумала и утром поехала в
Найроби и попросила даму, купившую их,  отменить покупку.  Ставить  хрусталь
мне было  некуда, но  к нему прикасались пальцы  и губы моих друзей, которые
дарили  мне редкостное  вино, наполнявшие эти  бокалы; хрусталь  хранил  эхо
наших застолий, и я не хотела с  ним  расставаться. Я подумала, что, в конце
концов, разбить его -- легче легкого.
     Был  у  меня старинный  экран,  стоявший перед  камином,  на  нем  были
изображены китайцы, султаны и негры с собаками на сворках. По вечерам, когда
горел огонь  в  камине,  этЧи  фигурки  оживали  и  служили  иллюстрациями к
сказкам, которые  я  рассказывала Деннису. Я долго разглядывала экран, потом
сняла  материю,  свернула и  положила в ящик  --  пусть сказочные фигурки до
времени отдохнут.
     Леди  Макмиллан  в   это  время   заканчивала  строительство  Мемориала
Макмиллана  в Найроби,  который  она  построила  в память  своего мужа, сэра
Нортропа Макмиллана.  Это было красивое  здание,  в нем  была  библиотека  и
читальные залы. Она приехала ко  мне на ферму, посидела, мы долго говорили о
прежних временах,  и она купила у меня почти всю старинную мебель, которую я
привезла  из Дании  --  для библиотеки. Мне было очень приятно  узнать,  что
славные,  мудрые и  радушные шкафы и комоды  останутся вместе и  будут  жить
среди  книг и  умных людей,  как  небольшой  кружок  знатных дам,  во  время
революции нашедших приют в Университете.
     Мои  собственные книги  я  уложила в ящики, на которых сидела и которые
служили  мне столом. В колонии книги  играют  в вашей жизни особую  роль, не
такую, как в Европе; они составляют отдельную  часть вашего бытия и несут за
нее ответственность;  именно  поэтому  вы так чутки к качеству книг -- более
благодарны,  или более  сердиты на  них, чем  это возможно в  цивилизованных
странах.
     Вымышленные персонажи из книг  бегут рядом с вашей  лошадью по дорогам,
бродят  по  кукурузным  полям.  Они  сами,  как   бывалые  солдаты,  находят
подходящие квартиры для постоя.  Как-то утром,  после того, как я читала  на
ночь "Желтый хром" -- имени автора я никогда не слыхала, взяла книгу наудачу
в  книжной  лавке в  Найроби, и она обрадовала меня, как зеленый островок  в
океане, когда я ехала верхом по заповеднику, я спугнула маленького дукера, и
он тут же превратился в оленя,  на потеху сэру Эркюлю и его жене, с их стаей
черных и палевых мопсов. Все герои Вальтера Скотта чувствовали себя как дома
в  этих местах, и их можно было  повстречать где  угодно; так же прижились у
нас  Одиссей со  спутниками и, как ни странно, герои Расина. По  этим холмам
шагал в семимильных сапогах Петер Шлемиль, а Клоун Ахаз, шмель, жил у меня в
саду у реки.
     Остальные вещи были проданы,  упакованы и вынесены из дома, так что сам
дом  за эти  месяцы  стал  das  Ding  an  sich,  вещью  в  себе,  простой  и
благородной,  как череп;  он  стал прохладным и  просторным  жилищем,  в нем
поселилось  эхо,  а трава на газонах  разрослась  и подступила к  ступенькам
крыльца.  Под конец комнаты совершенно освободились  от вещей, и мне, в моем
тогдашнем настроении,  казалось,  что  в таком  виде они гораздо лучше,  чем
раньше, и жить в них удобнее. Я сказала Фараху:
     -- Вот такими нужно было их сделать  с самого  начала. Фарах  прекрасно
понял  меня -- у  сомалийцев  есть аскетические черты в  характере. В те дни
Фарах все свои силы сосредоточил на том, чтобы помочь мне во всем, до мело
     чей;  но  он  постепенно становился  настоящим  сомалийцем,  он  теперь
выглядел так же, как в Адене, когда его послали встречать меня, в мой первый
приезд в Африку. Он  был очень обеспокоен состоянием  моих старых  туфель, и
признался мне, что будет каждый день молить  Бога, чтобы они продержались до
самого Парижа.
     В  эти последние месяцы Фарах  ежедневно надевал свое лучшее платье.  У
него было множество красивых вещей: шитые золотом арабские жилеты, которые я
ему  дарила, и  замечательно элегантный  жилет английского офицера  -- алый,
отороченный золотым кружевом, который ему подарил  Беркли Коул,  и множество
шелковых  тюрбанов  всех цветов  радуги. Как правило,  он  держал  все это в
комоде, и надевал  только в  торжественных случаях. Но теперь он наряжался в
лучшие свои  одежды. Он следовал за мной, на шаг позади,  по улицам Найроби,
или  поджидал  меня на  грязных ступеньках  правительственных  учреждений  и
адвокатских контор нарядный, как царь Соломон во всей славе своей. Чтобы так
поступать, надо быть сомалийцем.
     Мне  предстояло еще решить  судьбу  моих лошадей и  собак.  Я с  самого
начала собиралась пристрелить и тех  и других,  но  многие мои друзья писали
мне, умоляя отдать животных им. После этих писем, когда я выезжала верхом на
прогулку, а собаки носились вокруг меня, я поняла, что застрелить их было бы
несправедливо --  они были полны жизни.  Я  долго обдумывала, что делать  --
наверно, никогда еще, ни  по какому вопросу, я так часто не меняла мнение. В
конце концов я приняла решение раздать их моим друзьям.
     Я  приехала в Найроби на своем любимом коне -- его  звали Руж, Рыжий --
медленным  шагом,  оглядываясь  то на север, то на юг.  Я подумала,  что для
Рыжего  будет очень  непривычно придти в Найроби и  не вернуться обратно.  Я
завела его, не без хлопот, в вагон для перевозки лошадей в
     поезде, идущем в Найваша. Я стояла в товарном вагоне, и в последний раз
его шелковистые губы коснулись моих рук, моего лица. Не отпущу тебя,  Рыжий,
доколе  не благословишь меня. Мы вместе  как-то раз отыскали узкую тропинку,
ведущую к реке  среди  полей и хижин туземцев,  и  он спускался  по крутому,
скользкому  спуску уверенно, как мул, а  в бурой  стремительной воде  реки я
видела наши  головы рядом. Да будет  тебе хорошо там, на облачных пастбищах;
ешь досыта, ибо там растут гвоздики по правую руку и овес -- по левую.
     Двух молодых дирхаундов, Дэвида и Дайну, потомков Паньи, я отдала другу
на ферму возле Джил-Джила, там отныне будет для них страна счастливой охоты.
Собаки  были  сильные  и  резвые,  и когда  за  ними  приехали  на машине  и
торжественно  увозили их  с фермы,  они, прижавшись друг  к  другу, норовили
вытянуть  головы через борт машины  и  тяжело  дышали, вывалив языки --  как
будто неслись  по  следу новой, чудесной дичи. Зоркие  глаза и резвые  ноги,
полные жизни  сердца -- они покинули дом и равнины, они будут ловить ветер и
вынюхивать след, и носиться, сломя голову, по новым, счастливым полям.
     Теперь  и некоторые из  моих  людей стали уходить с  фермы. Ни кофейных
плантаций, ни  фабрики для обработки  кофе здесь  больше  не будет, так  что
Пуран Сингх остался без работы. Он не  захотел искать новое место в Африке и
в конце концов решил вернуться в Индию.
     Пуран  Сингх, властелин металлов, без  своей  кузницы  стал беспомощнее
ребенка. Он никак не мог взять в толк, что ферме  пришел конец; он скорбел о
ней,  плакал горючими слезами, и  они градом текли по его черной бороде;  он
долго  докучал  мне, пытаясь  уговорить  меня остаться на ферме, приставал с
разными проектами  ее спасения. Он так гордился нашими  машинами -- какие бы
они ни были -- что теперь оставался возле парового
     двигателя  и  кофейной мельницы,  как  пришитый, пожирая глазами каждый
винтик.  Когда  же  его  наконец убедили  в  том,  что  сделать  уже  ничего
невозможно, он сразу сдался, отрешился от всего; он был по-прежнему грустен,
но  впал в полную  пассивность; иногда,  встречаясь со мной, он поверял  мне
планы своего путешествия. Уезжая, он  взял с собой только небольшой ящичек с
инструментами и паяльником, как будто он уже послал свое сердце, свою  жизнь
за  море,  и  осталось только  дослать следом  это  тощее,  непритязательное
коричневое тело да ящик с инструментом.
     Мне хотелось на прощанье сделать  подарок Пурану Сингху, и  я надеялась
отыскать среди  своих вещей  чтонибудь,  что  придется ему по  душе,  но как
только я ему об этом сказала, он весь просиял и заявил, что хочет кольцо. Ни
кольца, ни денег на покупку у меня не было. Это было за несколько месяцев до
моего отъезда, в то время, когда Деннис еще приезжал  обедать на ферму,  и я
все  ему  рассказала. Деннис когда-то  подарил  мне  абиссинское  кольцо  из
мягкого золота,  которое можно  было  подогнать  на любой палец.  Теперь  он
решил, что я собираюсь преподнести его Пурану Сингху -- он всегда жаловался,
что стоит  ему  подарить  мне что-то,  как  я  тут же  отдаю  подарок  своим
"цветным".  На этот раз, чтобы предотвратить подобное деяние, он снял кольцо
с моей руки, надел на  свою и сказал,  что кольцо  будет у него,  пока Пуран
Сингх не уедет восвояси. Это случилось за несколько дней до вылета Денниса в
Момбасу,  так что кольцо легло вместе с ним  в могилу.  Но все же до отъезда
Пурана Сингха мне удалось  выручить достаточно денег от продажи мебели, и  я
смогла  купить ему  кольцо в Найроби. Оно  было  золотое, тяжелое, с большим
красным камнем, который выглядел, как стекляшка. Пуран Сингх от радости даже
прослезился, и мне кажется, что кольцо как-то помогло ему  снести .разлуку с
фермой и машинами. Последнюю неделю он
     носил кольцо,  не снимая, и каждый раз,  бывая в доме, поднимал  руку и
показывал мне кольцо, сияя блаженной улыбкой. На вокзале в Найроби я увидела
на прощанье только руку Пурана Сингха, тонкую темную руку, которая умела так
молниеносно наносить  удары  на наковальне.  Рука высунулась из окна вагона,
битком  набитого туземцами, где Пуран  Сингх пристроился  на своем  ящичке с
инструментом,  а  алый камень на  пальце сверкал,  как звездочка, при каждом
прощальном взмахе руки -- вверхвниз.
     Пуран  Сингх  возвратился к  своему  семейству, в Пенджаб. Он  не видел
своих  много  лет,  но  они посылали  ему фотографии,  которые он  хранил  в
маленьком домике из  гофрированного железа возле фабрики, и показывал их мне
с великой нежностью и гордостью. Уже с дороги, с парохода, идущего  в Индию,
я  получила несколько писем  от Пурана Сингха. Все они начинались одинаково:
"Дорогая сударыня.  Прощайте",  а  дальше  следовали новости  и приключения,
случившиеся с ним в пути.
     Через  неделю после  смерти Денниса со  мной  произошло  одно  странное
событие.
     Я  лежала  утром в  постели, думая  о  том,  что творилось  со  мной  в
последние  месяцы,  и  пыталась понять, что  же случилось на самом деле. Мне
казалось, что я каким-то образом выпала  из нормального  круга человеческого
существования,  меня  швырнуло  в Мальстрем,  куда  я  вовсе не  должна была
попасть. Куда  бы  я ни ступала,  земля уходила у  меня из-под ног, и звезды
срывались с небес. Я  вспомнила стихотворение о Рагнароке, где описан  такой
звездопад, вспомнила строки о гномах, которые глубоко вздыхают во чреве горы
и  умирают  со  страху.  Нет,  все  это  не  могло  быть  простым  стечением
обстоятельств, это  не то,  что люди называют невезеньем, злосчастьем -- все
это  должно опираться на  какой-то основной закон. Если  бы  я нашла, узнала
этот  закон, я  была  бы  спасена.  Если я сумею заглянуть  в нужное  место,
сочетания вещей и событий откроются мне. Я решила, что надо встать  и искать
знак.
     Многие люди считают, что  глупо искать знаки и знамения.  Но все дело в
том, что  для этого необходимо особое состояние души,  и очень немногие люди
способны  приходить в такое состояние. Если вы в таком  настроении попросите
знамения, оно  будет  вам дано;  ответ  становится естественным последствием
просьбы.  Точно так  же  вдохновенный игрок  берет со  стола тринадцать карт
наугад --  но  в  руке у него оказывается одна масть  -- нечто целое.  Когда
другим карта начисто не идет, он открывает карты и видит перед собой большой
шлем. Таится ли в колоде карт большой шлем? Да -- для того самого игрока.
     Я вышла из  дома  в поисках знамения  и  побрела куда глаза глядят -- в
сторону  хижин моих слуг.  Они  как раз  выпустили  кур,  и те сновали среди
хижин. Я ненадолго остановилась, наблюдая за ними.
     Передо  мной расхаживал, красуясь, большой белый петух Фатимы. Вдруг он
остановился,  наклонил  голову сначала на  один  бок,  потом  на  другой,  и
встопорщил гребень.  С другой  стороны  дорожки из травы  появился маленький
серый хамелеон -- как и петух, он вышел с утра на разведку. Петух устремился
прямо к нему  с довольным кудахтаньем -- домашняя птица непрочь полакомиться
ящеркой  или  хамелеоном.  При  виде  петуха  хамелеон застыл  на  месте. Он
перепугался, но  сердце  у  него  было храброе,  поэтому он уперся лапками в
землю, разинул рот во всю ширь и,  на страх врагу, "выстрелил" в его сторону
булавовидный,  длинный  язык.  Петух на  мгновение как  будто растерялся, но
вдруг  молниеносно  и  метко  ударил  клювом,  как  молотком,  и выклевал  у
хамелеона язык.
     Вся эта сцена заняла лишь  несколько секунд. Я  отогнала петуха Фатимы,
взяла большой камень и прикончила
     хамелеона  --  безъязыкий,он  все  равно   не  жилец:  хамелеоны  ловят
насекомых при помощи языка.
     Я  пришла  в такой ужас от виденного -- потому что это  было ужасное  и
великое событие  в миниатюре -- что  ушла  и села  на  каменную скамью возле
дома. Я сидела там очень долго; Фарах принес мне  чай и  поставил его передо
мной на стол. Я  смотрела на камни у себя  под ногами и  не решалась поднять
глаза и взглянуть на мир -- таким страшным и грозным он мне казался.
     И только медленно,  постепенно,  за  несколько дней я осознала, что  на
свою просьбу получила  самый высокий духовный ответ. Можно сказать, что меня
даже  странным  образом отличили,  оказали мне  честь.  Силы,  к  которым  я
взывала, заботились о моем достоинстве больше, чем я сама -- разве они могли
дать  иной ответ?  Не  время  было  гладить  меня по головке,  и  они решили
пренебречь моей просьбой об утешении. Великие силы рассмеялись мне в лицо, и
эхо  в холмах  подхватило  этот  смех;  они  сказали  мне,  под  звуки  труб
архангеловых, среди петухов и хамелеонов: "Ха-ха!"
     Я  была  рада и  тому,  что вышла  в то утро  вовремя,  чтобы  избавить
хамелеона от медленной, мучительной смерти.
     Примерно  в это же время, хотя еще до того, как я отдала своих лошадей,
ко мне приехала Ингрид Линдстрем, со своей  фермы в Ньоро, и  несколько дней
пробыла  у меня. Это была  жертва дружбе  со стороны Ингрид -- бросать ферму
надолго было нельзя. Ее муж, ради того, чтобы накопить  денег и  уплатить за
землю в Ньоро, нанялся работать на большую компанию по производству сизаля в
Танганьике,  и в это  время трудился  там в поте  лица на высоте двух  тысяч
футов,  как  будто  Ингрид отдала его в рабство ради  своей  фермы.  Поэтому
сейчас она одна вела все хозяйство на ферме: расширила птичник,
     огороды, накупила свиней и индюшек, которых  нельзя было оставлять  без
присмотра даже  на  несколько дней. И  все же она,  оставив все на попечении
Кимозы, примчалась ко мне, как спешат на помощь другу, чей дом в огне, и  на
этот  раз  одна,  без  Кимозы, что,  учитывая обстоятельства,  было  приятно
Фараху. Ингрид понимала, всем сердцем чувствовала -- с силой, которая сродни
силам  стихий -- что значит  для  женщины, хозяйки фермы, отдать  ее в чужие
руки и покинуть навсегда.
     Пока Ингрид гостила у меня, мы не говорили ни о  прошлом, ни о будущем,
не произносили имен друзей и знакомых, мы замкнули свои мысли на сиюминутном
бедствии. Мы  ходили вдвоем  по ферме, осматривая  все, называя  все то, что
попадалось нам на глаза, словно составляли в уме  инвентарь моих потерь, или
как  будто Ингрид по моей просьбе собирала материал для  книг жалоб, которую
мы предъявим судье. По собственному опыту  Ингрид прекрасно знала, что такой
книги нет и быть не может, но все же мысль об этом всегда служит для женщины
каким-то утешением, она помогает жить.
     Мы пошли  к загону для волов  и, усевшись  на ограде, считали их, когда
они выходили в ворота. Я молча показала на них Ингрид: "Вот эти волы", и она
без слов  ответила  мне: "Да, вот эти  волы", и внесла их в  свою книгу.  Мы
пошли  к  конюшне,  покормили лошадей  сахаром, а  когда сахар  кончился,  я
протянула к  Ингрид  свои липкие, обслюнявленные  ладони, и  возопила:  "Эти
лошади!", и Ингрид тяжко вздохнула: "Да, эти лошади", и вписала их в список.
В саду у  реки она  никак не могла  примириться с  мыслью,  что мне придется
оставить  здесь все  цветы,  привезенные  из Европы;  она  ломала  руки  над
петрушкой, мятой и лавандой, и потом снова вспомнила о них, как будто хотела
придумать, как бы мне захватить их с собой.
     Во второй  половине  дня мы обычно  занимались  моим  небольшим  стадом
местных коров. Я рассказывала об их
     возрасте, особых приметах и удоях, а Ингрид стонала и вскрикивала после
каждой  цифры, как  будто в  нее  воткнули нож. Она пристально рассматривала
коров, одну за другой, вовсе не ради торга -- все коровы предназначались для
моих домашних слуг -- а чтобы оценить и взвесить потери. Она не в силах была
отойти  от покрытых  шелковистой шерсткой, сладко пахнущих  телят:  сама она
путем неимоверных усилий завела  несколько коров с телятами у себя на ферме,
и  против всех  доводов  рассудка,  вопреки  собственной  воле,  она  каждым
пристальным,  возмущенным взглядом бросала мне упрек  за  то, что я  покидаю
своих телят.
     Мужчина,  который  идет  рядом с  другом,  лишившимся всего  на  свете,
беспрерывно повторяя  про  себя:  "Слава  Богу, что это  не я", мне кажется,
стесняется этого чувства и старается скрыть его. Но у женщин, у двух подруг,
когда  одна  из  них  выражает  глубокое  сочувствие к  горестям другой, все
совершенно  иначе. Само собой  разумеется  и ясно без  слов,  что  удачливая
подруга непрерывно твердит про себя  те же слова:  "Слава  Богу,  что это не
я!". Это не вызывает  никаких  обид,  наоборот, создает какуюто  связь между
подругами,  сближает их, придает всей церемонии интимный  оттенок.  Мужчины,
мне  кажется,  не  умеют  легко,  гармонично   завидовать   друг  другу  или
торжествовать один  над другим. Но ведь само  собой  разумеется, что невеста
превозносится перед  своими  подружками, и  что гостьи, видя новорожденного,
завидуют матери;  и  никто  в  этих случаях  не  чувствует себя  ущемленным.
Женщина, потерявшая  ребенка, может показывать его вещи  подруге,  прекрасно
зная, что подруга непрерывно повторяет в глубине  души: "Слава Богу, что это
не я", -- и обе они считают это совершенно естественным и подобающим случаю.
Так  было и у меня с Ингрид.  Когда мы  ходили  по ферме,  я знала, что  она
думает о своей ферме, благодарит Бога за то, что та принадлежит ей, и
     всеми силами души цепляется за нее  -- и  все у нас шло хорошо, на этом
мы  поладили. Не смотрите на наши рубашки  и брюки цвета хаки -- перед  вами
две мифические фигуры, женщина в белом и женщина  в черном -- некое двуликое
единство, символ фермерской жизни в Африке.
     Спустя несколько дней Ингрид распрощалась со мной и  уехала на поезде в
Ньоро.
     Ездить верхом  мне больше  не  пришлось, а  прогулки  без  собак  стали
слишком тихими и спокойными, но  машина  у меня пока еще осталась,  и я была
этому рада -- дел у меня в эти месяцы было очень много.
     Меня очень тяготили мысли о судьбе моих скваттеров. Купившие ферму люди
собирались выкорчевать кофейные  плантации, а землю  разделить на участки  и
продать,  скваттеры  им  были  только  помехой,  поэтому  они  по  окончании
формальностей  предупредили всех скваттеров,  что через  шесть  месяцев  они
должны уйти  с фермы. Для  моих людей  это было  непредвиденное и непонятное
решение: они думали, что земля  принадлежит им.  Эта  иллюзия поддерживалась
тем, что многие  родились на ферме, а некоторые пришли сюда с родителями еще
малыми детьми.
     Скваттеры знали, что для того, чтобы сохранить за собой свою землю, они
должны  работать  на  меня  сто  восемьдесят  дней  в  году,  и  эта  работа
оплачивалась, -- по двенадцать шиллингов  за тринадцать дней; счета велись в
конторе  фермы. Они знали также, что правительству следует платить налог, по
двенадцать шиллингов с хижины -- тяжелый налог для мужчины, у которого почти
ничего нет за душой, а хижин две  или три, по числу жен: у кикуйю муж должен
обеспечить  каждой  жене  отдельную  хижину.  Случалось, что за какую-нибудь
провинность скваттерам грозили, что  выгонят их с  фермы, так что они должны
были подозревать, что положение у них не очень-то надеж
     ное. Налог  с  хижины вызывал  у  них  глубокое  возмущение, и  когда я
собирала его по поручению правительства, это  стоило мне  многих  хлопот, не
говоря уже о  том, что приходилось  выслушивать.  Но они  как-то  мирились с
подобными  неприятностями, считая,  что  это  дело  житейское,  и никогда не
отказывались от надежды как-нибудь от  них увернуться. Они и вообразить себе
не могли, что для всех  одинаково существует  фундаментальный, общий  закон,
который в  свой  час  даст  о  себе знать  сокрушительным,  катастрофическим
ударом. Некоторое время они  пытались относиться  к решению новых владельцев
фермы, как к пугалу, которым стращают детишек: они пугают, а нам не страшно.
     В некоторых отношениях -- хотя и не во всем -- в миропонимании туземцев
белый человек занимает то же место, как в мире белого человека -- идея Бога.
Однажды  для меня составляли  контракт  с индийским лесоторговцем, и  в  нем
оказались  слова:  "деяние  Божие".  Это выражение  было  мне  незнакомо,  и
адвокат, составляющий контракт, попытался мне его объяснить.
     --  Нет-нет,  сударыня, вы  не совсем поняли,  о  чем  идет речь. Нечто
совершенно  непредсказуемое,  не  совместимое  ни   с   какими  правилами  и
противоречащее здравому смыслу -- вот что такое деяние Божие.
     В конце концов, скваттеры поняли, что предупреждение сделано всерьез, и
стали  группами приходить  к моему дому. Они считали, что  нависшая над ними
угроза -- следствие моего отказа от фермы: мое горе-злосчастье росло, бросая
свою тень и на  них. Меня  они в этом не  винили,  мы  даже  обсуждали  этот
вопрос; они спрашивали меня, куда им податься.
     Мне  было  трудно  ответить  им  -- по  нескольким  причинам.  Туземцы,
согласно закону, не  имеют права сами покупать для  себя землю, и я не знала
никакой другой  фермы,  которая была бы достаточно  велика,  чтобы сдать  им
землю  в аренду. Я передала им то, что ответили  мне самой, когда я наводила
справки: они должны найти подходящую землю в резервации кикуйю. Услышав это,
они  серьезно спросили, найдется  ли в резервации кикуйю  достаточно  земли,
чтобы  они  могли  взять с  собой  весь свой  скот? И  еще они хотели знать,
найдется ли для них земля в одном месте,  потому что люди с моей фермы хотят
поселиться все вместе, не разлучаясь.
     Меня  удивило  их твердое  желание поселиться рядом, ведь  на ферме они
жили  не очень-то мирно и не часто беседовали  друг с другом.  И  все же они
явились  ко мне  все вместе:  заносчивые богачи,  владельцы  больших стад --
Категу, Канину и Мауге --  так сказать,  рука  об  руку с жалкими  неимущими
землевладельцами, вроде Ваверу и Чоты, у которых не было ни  одной козы; все
они  были  единодушны   в  намерении  держаться  друг  друга  и  не   желали
разлучаться, как не желали расставаться и со своими стадами. Я понимала, что
они не  просто требуют от  меня  места, где им можно жить  -- они требуют от
меня самой
     жизни.
     Когда вы забираете у людей землю, вы лишаете их не только родной земли.
Вы  отнимаете у них прошлое, обрубаете корни, лишаете их лица. Отнимая у них
то,  что  они  привыкли  видеть, то, что  они ожидают  увидеть, вы  могли бы
заодно,  образно  говоря,  отнять  у них  и глаза.  Это  в  большей  степени
относится  к примитивным  народам, чем к цивилизованным,  ведь даже животные
стремятся  обратно  в  знакомые  места,  преодолевая  громадные  расстояния,
пренебрегая  опасностями и  страданиями, только  бы вернуть  себе потерянное
самосознание, свое лицо.
     Масаи, когда их  вытеснили  со  старой территории к северу  от железной
дороги и  переселили в теперешнюю резервацию, взяли с собой названия холмов,
равнин  и  рек; они нарекли  этими именами холмы,  равнины  и реки на  новой
земле. Путешественникам это доставляет много
     неприятностей. Масаи же унесли  с собой свои  корни, как  лекарство,  и
старались в изгнании сохранить свое прошлое, как старинный рецепт.
     И вот теперь мои скваттеры держались друг за друга под влиянием того же
инстинкта самосохранения.  УЖ если им приходится покидать свою  землю, пусть
рядом останутся люди, которые ее знали, которые могут  удостоверить личность
друг друга. Тогда они смогут еще много лет говорить о расположении и истории
фермы, и  если  один что-то запамятует, другой обязательно вспомнит. Пока же
они чувствовали, что их готов сокрушить позор искоренения.
     -- Пойдите, мсабу, -- говорили  они мне, -- пойдите и  попросите за нас
Селикали, получите разрешение взять весь наш скот с собой на новое место,  и
чтобы мы все жили там. вместе.
     Так началось для меня долгое паломничество, или, точнее, все  последние
месяцы в Африке я просто-напросто ходила по миру.
     Сначала я обратилась по делам кикуйю к окружным инспекторам в Найроби и
Кьямбу, потом  в Министерство по делам туземцев и, в конце концов, к  самому
губернатору, сэру Джозефу Бирну, с  которым  я не была знакома -- он недавно
приехал  из  Англии.  Под  конец  я  вообще  забыла,  чего  добиваюсь.  Меня
выбрасывало волнами и уносило обратно в море, как в прилив и  отлив.  Иногда
приходилось весь день проводить в  Найроби, а иногда ездить туда по  два-три
раза в  день. Около моего дома всегда ждали несколько скваттеров, но когда я
возвращалась, они не спрашивали, какие у меня новости, они несли свою вахту,
стараясь   передать   мне,   посредством   какого-то   местного  колдовства,
необходимые силы и твердость.
     В правительственных учреждениях сидели терпеливые и любезные чиновники.
Они   не  были   причастны   к   возникшим   препятствиям   и  затруднениям:
действительно, найти в резервации кикуйю  незанятые земли, которые  могли бы
вместить всех моих людей и скот, было мудрено.
     Большинство чиновников  служили здесь уже много лет, и они хорошо знали
местный  народ. Они  лишь туманно намекнули  на то,  что надо бы  предложить
кикуйю  продать  хоть часть скота. Они  прекрасно знали, что  ни  при  каких
обстоятельствах туземцы на это не пойдут, а если они пригонят все свои стада
в местность, где пастбищ не хватит, то на много лет вперед будущим  окружным
инспекторам обеспечено  бесконечное разбирательство  тяжб и склок с соседями
по резервации.
     А  когда мы заговорили о  втором требовании  моих  скваттеров  -- об их
желании  остаться вместе,  авторитетные  чиновники заявили,  что в  этом нет
никакой нужды.
     Мне  вспомнилось: "При чем же здесь нужда? У нас и жалкий нищий владеет
изобильем благ земных..." и так  далее. Всю свою жизнь я считала,  что людей
можно классифицировать в зависимости от того, как они стали бы вести себя по
отношению  к Королю  Лиру.  С  Королем  Лиром спорить бесполезно,  как и  со
старцем  из племени кикуйю, потому что с  самого начала он  требовал от всех
чрезмерно  много;  но  он был  королем. Верно, что  африканский  туземец  не
отдавал свою  землю белому человеку, он  вовсе  не совершал такого  широкого
жеста, как старый король; белые люди просто отобрали его страну и нарекли ее
Протекторатом. Но я все же понимала, что не так уж давно люди местных племен
были  единственными  владельцами своей земли, никто не  оспаривал их прав, и
они не слыхали ни о белых людях, ни об их  законах. В привычной ненадежности
их  существования  земля для  них  оставалась  незыблемой. Некоторых из  них
угоняли торговцы рабами и продавали на рынках,  но кое-кто все же оставался,
А те, кого увели, в изгнании и рабском труде, рассеянные по всему Восточному
миру,  тосковали  о   своих   нагорьях,  потому  что  это  была  их  родина,
принадлежавшая им земля. Старый африканец, темнокожий и ясноглазый, похож на
старого, темнокожего  и ясноглазого  слона --  вы  видите, как  они стоят на
земле, отягощенные многими впечатлениями  от  мира,  которые долго  и трудно
накапливались в их сумеречных мыслях; они сами  становятся частью ландшафта.
Любой из них может совсем растеряться от великих перемен, от царящей  вокруг
неразберихи, и спросить вас, где он, и вы должны ответить ему словами Кента:
"В вашем королевстве, сир".
     Наконец, как раз к тому времени, когда мне стало казаться, что я должна
ездить в Найроби и обратно и разговаривать  с правительственными чиновниками
до  скончания моих дней, мне вдруг сообщили, что моя  просьба удовлетворена.
Правительство  выразило  согласие   отдать  моим  скваттерам  часть  лесного
заповедника в Дагоретти.  Здесь они могут основать свой собственный поселок,
это невдалеке от их прежнего жилья, и когда ферма будет стерта с лица земли,
мои люди смогут сохранить свое лицо, свои имена, свою общину.
     Это  решение  было встречено на ферме с глубоким чувством, но в  полном
молчании. По  лицам кикуйю совершенно невозможно угадать -- то ли они всегда
верили в  благоприятный исход дела,  то  ли с самого начала  оставили всякую
надежду.  Но стоило решить  главный  вопрос, как они  тут  же  засыпали меня
множеством замысловатых требований и предложений, слушать которые  я наотрез
отказалась. Они все еще слонялись возле моего дома, наблюдая за мной, но уже
другими глазами. Туземцы  так почитают  фортуну, так  верят  в  судьбу,  что
теперь, после бесспорного  успеха, они могли вновь поверить,  что все пойдет
хорошо и я останусь на ферме.
     Что  же  касается меня, то устройство судьбы  скваттеров послужило  мне
большим утешением. Мне редко выпадало в жизни такое чувство удовлетворения.
     И вот тогда, спустя два или  три дня, я почувствовала, что моя работа в
этой стране завершена, и  теперь я  могу  уезжать. Урожай кофе на ферме  был
собран,  мельница  остановилась, дом  мой  был  пуст,  и скваттеры  получили
обещанную землю. Период дождей миновал, и  молодая трава высоко поднялась на
равнинах и на склонах холмов.
     Составленный мной  в начале  стратегический план  --  уступать во  всех
мелочах, чтобы удержать то, что было для меня важнее всего в жизни, оказался
неудачным. Я добровольно согласилась  отдавать все, что у меня было, одно за
другим,  как бы  выкупая  свою жизнь,  но  когда  у  меня совсем  ничего  не
осталось, я  сама стала легчайшей из  всех  вещей; теперь  судьбе ничего  не
стоило избавиться и от меня.
     В те ночи  всходила полная луна и светила прямо в опустошенную комнату,
бросая  на пол  тень  оконных рам. Мне подумалось: наверно, луна заглядывает
сюда и  хочет спросить, долго ли я  собираюсь оставаться в доме, откуда  все
исчезло.
     -- О нет,  -- отвечала луна. -- Время -- такая малость. Мне хотелось бы
задержаться, пока я не увижу, как мои скваттеры устроятся на новом месте. Но
на это нужно было время, и никто не знал, когда им можно будет переселяться.




     В  это  время до  меня дошли  слухи,  что старики из окрестных деревень
решили устроить в мою честь большие танцы, Нгома.
     В былые времена Нгома была великим праздником, но теперь от этих танцев
практически отказались, так что за все время, пока я  жила в Африке, я их ни
разу не видела.
     А  мне   очень  хотелось   увидеть   Нгому  своими  глазами  --  кикуйю
рассказывали о ней легенды. Было сочтено большой честью для нашей фермы, что
старики выбрали  ее местом для  своих танцев,  и мои  люди говорили об  этом
задолго до назначенного срока.
     Даже на  Фараха,  который пренебрежительно относился к танцам туземцев,
решение стариков произвело должное впечатление.
     -- Это очень старые люди, мемсаиб, -- сказал он. -- Старые-престарые.
     Было весьма  непривычно  слышать, как  молодые  львы  из племени кикуйю
говорили   о  предстоящем  выступлении  старых  танцоров  почтительно,  даже
благоговейно.
     Но одного я не знала об этих Нгома -- а именно, что они строго-настрого
запрещены правительством  колонии.  Я  не знаю  и  причины запрета.  Кикуйю,
конечно, об этом знали, но почему-то решили на этот раз пренебречь запретом:
то ли рассудили, что во времена великих смут можно  позволить себе то, что в
обычное  время не разрешается, то  ли и вправду позабыли об указе, настолько
сильны были чувства, разбуженные ожиданием  праздника. Они  даже  не держали
приготовления в тайне.
     Когда старики-танцоры  явились, нам  предстало редкостное,  возвышенное
зрелище. Их было около ста человек, и все они  пришли одновременно -- должно
быть, сначала собрались  где-то поодаль  от дома. Старики-туземцы становятся
зябки, и обычно кутаются до ушей в шкуры и одеяла, но на этот раз они пришли
нагие,  словно  торжественно  несли  великую  истину.  На  них  было немного
украшений, и боевая раскраска не казалась кричащей; лишь у некоторых  из них
на высохших лысых  головах красовались громадные  головные  уборы  из черных
орлиных перьев,  как на  головах молодых танцоров.  Но украшения были им  не
нужны,  они  и  так  производили  потрясающее   впечатление.  В  отличие  от
престарелых красавиц на
     европейских балах, они не тщились выглядеть помоложе -- весь смысл, вся
значительность  танца  и для  них,  и для зрителей  была  именно в  глубокой
старости танцоров. Они были украшены диковинными метинами, каких  я  до  сих
пор не видала:  на их высохших, искривленных руках  и  ногах были  проведены
белым  мелом продольные полосы, словно в своей  беспощадной правдивости  они
подчеркивали  хрупкость  костей и  негибких  суставов  под темной кожей.  Их
медленное,  как  вступление   к  танцу,  приближение  сопровождалось  такими
странными движениями,  что  я  могла  только  гадать,  какой танец  они  мне
покажут.
     Пока  я  стояла  и смотрела на них,  меня охватила странная, уже не раз
посещавшая меня иллюзия: не я ухожу,  потому  что я не  в силах расстаться с
Африкой -- нет,  сама страна  медленно, с суровой торжественностью отступает
от меня, как море во время  отлива. И странная процессия, шествующая сюда --
на самом деле  состоит из  моих сильных, юных танцоров с упругими мускулами,
которых я  видела  вчера  и позавчера, но они усыхают у меня на  глазах, они
уходят от меня навсегда. Они уходили посвоему, почти  неприметно, в танце, и
мой народ был со мной, а я-с ним, и все были довольны и счастливы.
     Старики молчали,  даже между собой не переговаривались -- берегли  силы
для предстоящего испытания.
     Но  в  ту минуту,  когда танцоры уже заняли места и  готовы были начать
танец, ко  мне  в  дом  явился  аскари  из  Найроби  с  письмом,  в  котором
предписывалось отменить Нгому.
     Я  ничего не  могла  понять, письмо застало меня врасплох,  и  пришлось
перечитать  его  два  или три раза. Принесший  письмо  аскари  был настолько
подавлен  величием празднества, которое он испортил, что ни  слова не сказал
ни  старикам, ни  моим домашним,  и  вообще  вел себя  совсем  не  так,  как
свойственно  аскари,  которые любят  показать  свою  власть  над  остальными
туземцами
     не бахвалился, не красовался, был тише воды, ниже травы.
     За всю мою  жизнь в Африке мне не приходилось переживать более  горьких
минут. Ло тех пор я не знала, что у меня в сердце может подняться такая буря
возмущения  против того, что со мной происходит. Говорить я и не пыталась; я
давно поняла всю тщету слов.
     Старики кикуйю стояли, как стадо старых овец,  их глаза смотрели из-под
сморщенных  век  прямо  мне в  лицо.  Они  были  не  в  силах в один  момент
отказаться от того, к чему  стремились всем сердцем, у некоторых из них ноги
слабо  дергались,  словно в конвульсиях;  они пришли  танцевать, они  должны
танцевать. Но я все же сказала им, наконец, что наша Нгома отменена.
     Я предвидела,  что эта  весть обретет у них в головах  совершенно  иной
смысл, но  какой  -- не  знала.  Может быть, они сразу же  поняли, насколько
бесповоротно отменена наша Нгома  -- по той причине,  что  танцевать было не
для кого,  ведь  меня  больше  нет.  А  может,  они  подумали,  что  великое
празднество,  небывалая  Нгома,  уже совершилась, и оно  затмило, уничтожило
своим великолепием все остальное, а раз оно окончилось, то и всему конец.
     Маленькая туземная  дворняжка,  воспользовавшись  тишиной, тявкнула  во
весь голос, а в моей памяти отозвалось эхо:
     ...все собачонки здесь -- Трэй, Бланш и Душка -- лают на меня.
     Каманте,  которому  было поручено раздать  старцам  табак  после танца,
проявил свою  обычную сообразительность, счел момент подходящим и без лишних
слов выступил вперед с большой  калебасой,  наполненной табаком. Фарах  было
сделал  ему знак отойти  назад,  но  Каманте был кикуйю, он  понимал  старых
танцоров и поступил по
     своему.  Понюшка  табаку --  это нечто реальное, осязаемое.  И мы стали
раздавать табак старикам. Немного спустя все они ушли.
     Мне  кажется,  что  из  всех  оставшихся  на  ферме людей  больше всего
горевали  о  моем  отъезде старухи. За  плечами у  этих старых  женщин  была
тяжкая, жестокая  жизнь, и  сами они  под ее  тяжестью  стали  жесткими, как
кремень,  и,  подобно  старому мулу, готовы  были  укусить  исподтишка, если
представится  случай. Никакая  болезнь их не брала, они выживали  лучше, чем
мужчины, и были более неукротимы,  более независимы, чем мужчины, потому что
были начисто  лишены  способности восхищаться. Они родили множество  детей и
видели, как многие из них умирают; ничто на свете уже не могло  их напугать.
Они  таскали   чудовищные  связки  хвороста,  которые   поддерживал  ремень,
охватывающий лоб --  весом  фунтов  в триста; шатались под тяжестью,  но  не
сдавались; они  обрабатывали  жесткую  почву  на  своих  шамбах,  согнувшись
пополам, вниз головой, с раннего утра до поздней ночи.
     И отселе ищет жертву себе, и глаза ее видят издалека. Сердце ее жестко,
как  камень,  да,  жестко,  как  кусок  нижнего  жернова.  Над  страхом  она
насмехается. Когда поднимает  она себя высоко, она издевается и над лошадью,
и  над всадником.  Станет ли  .она  о  многом  умолять  тебя?  Станет ли она
говорить тебе слова ласковые?
     И у них был неистощимый запас энергии;  от них исходила жизненная сила.
Старухи живо  интересовались всем,  что  происходит на ферме: им  ничего  не
стоило пройти десять миль, чтобы поглядеть  на Нгому,  где  пляшет молодежь;
достаточно  шутки и стаканчика  тембу --  и их  морщинистые лица с беззубыми
ртами начинают расплываться от смеха. Эта сила, эта любовь к жизни не только
     внушала  мне  глубокое  уважение  --  она  казалась мне  пленительной и
великолепной.
     У меня всегда были дружеские отношения со  старухами, жившими на ферме.
Именно они стали звать меня Джери; мужчины  и дети  -- кроме самых маленьких
-- никогда меня  не называли этим именем. Джери -- женское имя у кикуйю,  но
дается оно в особых случаях: например, если в семье кикуйю  девочка родилась
долгое время спустя после остальных  братьев  и сестер, ее называют Джери, и
мне кажется, что в этом имени есть что-то особенно ласковое.
     Старухи очень  огорчились, когда  узнали,  что я их покидаю.  И сейчас,
вспоминая  те последние дни, я вижу  перед собой женщину кикуйю,  оставшуюся
для меня  безымянной, потому что я  ее плохо знала --  кажется,  она была из
деревни  Категу,  не  то  жена,  не то  вдова одного  из  его многочисленных
сыновей.  Она шла  мне навстречу  по тропе на  равнине,  навьюченная  грудой
тонких длинных  жердей, которые  кикуйю употребляют для устройства крыш -- у
них это женское дело.  Жерди длиной футов до пятнадцати; чтобы легче было их
нести, женщины связывают  их  концы, и эти высокие конические связки придают
женщинам, идущим по равнине, вид доисторических зверей, а может быть, жираф.
Жерди,  которые  несла  на  себе  эта  женщина,  были   черные,  обугленные,
прокопченные в  дыму  очага за  многие годы; это значило, что она  разобрала
свой  дом  и  переносила  строительный  материал  на  новое  место   --  еще
пригодится. Когда  мы сошлись, она остановилась,  как  вкопанная,  мешая мне
пройти,  уставившись  на  меня  --  точь-в-точь,  как  глядит жирафа,  когда
встречаешь на  равнине  стадо  этих  животных,  которые  и  живут  и  мыслят
непостижимо для  нас. И вдруг  она разрыдалась, слезы неудержимо заструились
по ее лицу -- так пасущаяся на равнине корова без стеснения мочится у вас на
глазах. Ни она, ни я не проронили ни слова: через нес
     колько минут  она уступила мне дорогу, и  мы разошлись,  пошли в разные
стороны. Я подумала,  что у нее, по крайней мере, есть из чего  строить свой
дом:  я  представила  себе,  как она  начнет работать,  свяжет  вместе  свои
жердочки, и у нее будет крыша над головой.
     Мальчишки-пастухи с нашей фермы, которые не помнили времени, когда я не
жила  в своем  доме,  наоборот,  были  в  большом восторге  и жили ожиданием
великого события, с замиранием сердца думая о том, что  я когданибудь  уеду.
Им  было очень трудно вообразить себе мир,  в котором я была всегда, и вдруг
меня не будет -- это казалось им невероятной дерзостью, как будто Провидение
сложило с  себя  свои  полномочия. Когда я  проходила  мимо,  они неожиданно
выныривали из высокой травы, скрывавшей их с головой, и кричали мне:
     -- Ты когда уезжаешь, мсабу? Мсабу, через сколько дней ты уезжаешь?
     Когда,  наконец,  настал  тот день,  день,  когда  я  уезжала,  мне был
преподан  странный урок: я узнала, что могут твориться вещи, которых сами мы
не  в силах вообразить, ни заранее,  ни в то время, когда они происходят, ни
потом, вспоминая о  них. Сами  обстоятельства могут обрести  движущую  силу,
могут  вызвать  к  жизни  события  без  малейшего  участия  воображения  или
предчувствия  самого  человека.  В  таких  случаях  вы  сохраняете  связь  с
происходящим,  старательно  следуя  за  событиями от минуты  к  минуте,  как
слепец,  которого  ведут за руку, и  который  делает  шаг одной ногой, потом
другой -- осторожно, но  в полном неведении.  С  вами  случается то одно, то
другое, и вы это чувствуете, но на этом вся связь с событиями кончается -- у
вас нет ключа ни  к причинам, ни  к смыслу происходящего. Мне кажется, дикие
животные, которых показывают в цирке, точно так же выполняют все свои трюки.
Те, кто пережил нечто подобное, могут в каком-то
     смысле  утверждать, что  они пережили смерть --  прошли  сквозь  нечто,
недоступное воображению, но все же нахЬдящееся в пределах жизненного опыта.
     Густав Мор заехал за мной рано утром, чтобы проводить на  станцию. Утро
было прохладное, и пейзаж казался бесцветным под  бледным небом. Сам он тоже
был бледен, часто моргал, и мне вспомнилось, как капитан  китобойного судна,
норвежец, объяснял мне в Дурбине,  что норвежцам любой шторм нипочем, а  вот
штиля их нервы не выдерживают. Мы вместе выпили чаю на столе из жернова, как
пили много  раз до  этого.  Отсюда были видны  горы --  там,  на западе, они
торжественно переживали настоящий  момент в  череде  своих тысячелетий. Меня
охватил озноб, как будто я поднялась туда, наверх.
     Мои домашние слуги все еще оставались в  опустевшем  доме, но жизнь их,
так сказать, была уже перенесена в другое место -- они отослали свои семьи и
свои  пожитки.  Женщины Фараха  и  его  сына Сауфе только вчера переехали  в
грузовике  в сомалийский квартал Найроби. Сам Фарах собирался провожать меня
до Момбасы, вместе с ним попросился и младший сын Юмы, Тамбо -- ему хотелось
этого больше всего на  свете, и когда я  на прощанье  предложила ему выбрать
подарок -- корову или путешествие в Момбасу, он выбрал путешествие.
     Я попрощалась с каждым из моих домашних слуг отдельно, и  когда я вышла
из  дома, они, отлично  зная, что положено всегда  закрывать за собой двери,
оставили дверь после моего ухода распахнутой настежь. Это был жест, типичный
для туземцев: словно они хотели этим  сказать, что я  еще вернусь,  а  может
быть,  хотели  подчеркнуть, что  теперь двери  затворять незачем, дом пуст и
можно  открыть  его всем  ветрам.  Фарах вел  мою машину медленно,  как  мне
кажется, со  скоростью верхового верблюда; так он ехал  до поворота дороги и
потом, когда дом уже скрылся 13 глаз.
     Когда мы подъехали к пруду, я спросила Мора, хватит  ли у  нас времени,
чтобы  остановиться ненадолго, и  мы вышли из машин  и выкурили на берегу по
сигарете.  Мы видели под водой  рыб,  которых теперь выловят  и съедят люди,
совсем не знавшие Старика Кнудсена; им вовсе неведомо, какие это необычайные
рыбы.  Здесь Сирунга, маленький внучонок моего  скваттера Канину, страдавший
эпилепсией,  догнал нас, чтобы попрощаться со мной  навсегда --  в последние
дни он  не  отходил от  моего дома, боясь пропустить  момент. Когда мы снова
сели в машины  и тронулись  с  места, он  побежал  следом за  нами  изо всех
силенок  -- казалось, что ветер  гонит его вместе с облаками  пыли, такой он
был  маленький --  последняя искорка из моего  очага.  Он  бежал за  нами по
проселочной дороге до  самого шоссе, и я боялась, как  бы  он не выскочил за
нами  и  на  большую дорогу;  тогда  нам  могло  почудиться, что  вся  ферма
разметана ветром,  и только шелуху несет по земле. Но мальчик остановился на
обочине --  ведь он, какникак,  оставался жителем фермы. Он  стоял и смотрел
нам вслед долго, пока я еще могла видеть его на повороте проселочной дороги.
     По пути в  Найроби  мы  видели на  траве  и на  самой  дороге  саранчу,
насекомых было довольно много, и несколько штук, шелестя крыльями, влетели в
машину -- должно быть, они снова нападут на эти места.
     Много  друзей пришли  проводить меня  на  станцию. Там  был Хью Мартин,
грузный, невозмутимый,  и когда  он  подошел попрощаться, я  увидела доктора
Панглосса  с  моей фермы, некий  символ  Африки,  воплощение  одиночества, и
вместе с  тем -- воплощение героизма;  он купил свое одиночество,  отдав все
свое достояние. Мы попрощались дружески: нам часто бывало  весело вместе,  и
мы  часто  вели мудрые  разговоры. Лорд  Делами? немного  постарел,  немного
поседел, и волосы у него были короче, чем в тот раз, когда я пила у него чай
в резервации масаи, в  начале  войны,  когда я сопровождала обоз из фургонов
запряженных  волами -- но он был так же изысканно  любезен и внимателен, как
тогда.  Большинство  живших  в  Найроби сомалийцев  собралось на  платформе.
Торговец скотом, старый  Абдулла, подошел ко мне и подарил серебряное кольцо
с бирюзой --  на  счастье. Билеа, слуга  Денниса, торжественно  просил  меня
передать  привет брату  его господина в  Англии, у которого он жил когда-то.
Сомалийские женщины,  как рассказал  мне Фарах  уже  в  поезде,  приехали на
станцию на рикшах, но, увидев такое
     множество мужчин-сомалийцев, оробели и отправились по домам.
     Густав Мор пожал мне руку, когда я  уже села в поезд. Поезд  готов  был
тронуться, он набирал ход, и тут к  Густаву вернулось самообладание. Он  так
желал внушить  мне  мужество, что  густо покраснел; его щеки пылали, и он не
сводил сияющих светлых глаз с моего лица.
     По дороге,  на  станции  Самбуру, мы вышли  из  вагона, и пока  паровоз
набирал воду, мы с Фарахом прогуливались по платформе.
     С платформы  были  видны нагорья  Нгонго -- на  югозападе. ^Благородные
очертания   гор  волной   вставали   над  плоской   равниной,   и  они  были
небесно-голубого  цвета. Но они отодвинулись  в такую даль, что  даже четыре
вершины казались  мелкими,  едва  различимыми; с  нашей фермы  они выглядели
совсем иначе. Даль постепенно выравнивала, сглаживала своей ладонью знакомые
очертания гор.
     Оглавление
     Часть первая. Каманте и Лулу....... 5
     Глава первая. Ферма в Нгонго ......5
     Глава вторая. Маленький африканец ....23
     Глава третья. Дикарь в доме чужеземцев ......42
     Глава четвертая. Газель ... 64
     Часть вторая. Несчастный случай на ферме ..82
     Глава первая. Несчастный случай на ферме .........82
     Глава вторая. Верхом по резервации ....94
     Глава третья. Вамаи ...... 105
     Глава четвертая. Ваньянгери ....... 120
     Глава пятая. Вождь племени кикуйю ..... 136
     Часть третья. Гости на ферме .......150
     Глава первая. Большие танцы.... 150
     Глава вторая. Гость из Азии .......... 162
     Глава третья. Сомалийские женщины... 166
     Глава четвертая. Старик Кнудсен ..... 178
     Глава пятая. Беглец отдыхает на ферме .. 187
     Глава шестая. Посещения друзей.......... 195
     Глава седьмая. Аристократ-первооткрыватель ......202
     Глава восьмая. Крылья .......214
     Часть четвертая. Из записной книжки иммигрантки... 235
     Дикари спасают дикую природу .....235
     Жуки-светляки..... 236
     Дорога жизни .......237
     Судьба Исы ."""".."....."""........""....."......."."....."..""240
     Игуана......... 243
     Фарах и венецианский купец ...""....".""..".,......."".."..."..245
     Борнемутская элита........ 247
     О гордости.... 247
     Волы.........249
     О двух расах....... 251
     Сафари во время войны .......252
     Счетная система суахили ......260
     "Не отпущу тебя, доколе не благословишь меня".... 261
     Затмение...... '...263
     Туземцы и стихи ......264
     О Втором Пришествии ..........265
     История Китоша .......--....".. 266
     О некоторых африканских птицах......271
     Панья .........274
     Смерть Исы.......... 276
     О туземцах и истории........ 280
     Землетрясение.......... 282
     Джордж..... 284
     Кеджико..... 285
     Жирафов отправляют в Гамбург......285
     В зверинце .....289
     Попутчики........--..--........, 293
     Натуралист и обезьяны ...... 294
     Кароменья...........295
     Пуран Сингх ........299
     Странное происшествие....... 301
     Часть пятая. Расставание с фермой....... 306
     Глава первая. Тяжелые времена ...... 306
     Глава вторая. Смерть Кинанджи ..........320
     Глава третья. Могила в горах ...328
     Глава четвертая. Мы с Фарахом распродаем имущество .... 346
     Глава пятая. Прощай! ........ 363

Last-modified: Fri, 06 Sep 2002 13:01:47 GMT

Оцените этот текст: